Аннотация: Счастье - это когда есть куда идти. Это сборник рассказов, которые совершенно разные. Здесь вы найдете и чистейший волшебный фольклор, и фэнтази, и фантасмагорию.
Роман Волков
Сергей Чугунов
Рассказы о Счастье
Счастье - это когда есть куда идти
ПТИЧКА ПО ЗЕРНЫШКУ
Несмотря на то, что отец у меня - доктор философских и кандидат исторических наук, а мать - режиссер-постановщик в парке Белинского, я, Лаптев Ярила, вместо того, чтобы пуститься на ладье по реке, пущенной родителями, пошел после школы учиться в сельхозинститут. Почему? До сих пор не могу точно ответить. Ведь поступи я в театральный или на иняз или же в Академию ФСБ, все бы в моей жизни сложилось иначе. Но не в моих принципах сожалеть о том, что случилось, или удивляться тому, чего уже не изменишь. Я закончил свою альму матерь без троек, обслушался "В башке - навоз - иди в сельхоз", "Лучше лечь под стог навоза, чем под мальчика с сельхоза" и прочее, насмотрелся на дебильных крестьянских деточек, и с таким же изумлением поражался Ломоносовым из Евлашево и Беднодемьяновска. Уже курсу к четвертому я прекрасно понял, что закончить сельхозвуз совсем не значит идти работать в село. Суперпример: Пашка Золотухин закончил строилку по специальности - Водоснабжение и канализация, а сейчас торговый представитель в компании Чупа-Чупс, за год - машина и прочее. Я не то чтоб из-за денег, меня они особенно не интересуют, эти деньги дурацкие. Я одет, сыт, обут, одет, а на квартиру я и так не накоплю никогда (считали с пацанами - при средней нашей зарплате на квартиру надо копить 250 лет).
После института я конечно, пошел бы на радио или ТВ, опять таки боги разыграли ситуацию по-другому. В июле, через месяц после выпускного, мне пришла повестка в армию. Я надсмеялся и выкинул ее, дальше - больше, пришла вторая с уведомлением, и мне пришлось идти в военкомат. У меня проблемы с сердцем, слабое зрение, в наследство от деда дикости со слухом, я стою на учете в вендиспансере. Все это, конечно, вызвало лишь блинную улыбку у солдатских врачей. Я лежал в двух больницах по сердцу (курил чай, пил кофе, жрал шоколад и сжимал задницу перед измерением давления), в одной по глазам (клал на веки на ночь пятаки, смотрел всю ночь телевизор, читал с фонариком под одеялом), а про кожвен и говорить жутко: в меня такие шампуры засовывали, что даже кровь текла. И все это лишь для того, чтобы мне посоветовали воздержаться со спиртным и куревом.
Я - патриот свой милой Родины и я не косил, я лишь хотел, чтобы врачи разобрались с тем, нужно ли мне служить в армии. Меня приписали в сухопутные войска, а если бы я не подыгрывал своим болячкам, пошел бы, видимо в спецназ. А у меня без очков все расплывается как огонек у свечки. После трех км бега сердце начинает отстукивать в своем чреве сарабанду. И еще, в принципе, я не хочу умирать. Я не боюсь смерти, но не хочу умирать. Вскоре пришла окончательная повестка, с вещами, в войска химзащиты в Перуновку, на наше кладбище радиоактивных веществ. Я не зазнаюсь, нет у меня мании величия, но мне, правда, не хотелось, срыгивать два года жизни (лучшие годы!!) в кучу ядерных отходов. Честно, я пошел бы служить, но не ковыряться с лопатой! Ведь я могу принести гораздо больше пользы! Я знаю компьютер, я свободно работаю на немецком. А все эти слюни, про то, что надо быть проще, надо опуститься в это дерьмо, и стать равным ему, мне противны.
Я еще не сказал вам, я - язычник. Мой отец писал диссертации по темам "Язычество древних руссов", я вместе с ним ездил на раскопки и к двадцати годам сам дописывал его разработки. Язычество - это не тупое моление идолам и камлание. Нет, это система жизненных ценностей, это мировоззрение, это - сама жизнь. Раньше, кстати, никакого язычества вообще не было. Люди жили и жили себе потихоньку. Согласно моим убеждениям, любой мужчина - воин. А я не хотел идти в армию. Что-то ломалось во мне, конечно. Ну да, я любил себя! Я не хотел подохнуть головой в сортирном очке, как Митян Брустилов (кстати, тоже в стройбате служил). Я хочу еще принести пользу людям, стране, будущей жене и детям. Каждый мужчина - это воин. Но кто сказал, что воин суть человек в форме с лопатой?
Наш губернатор придумал давать отсрочку от армии тем, кто идет работать в село. Как раз в то время, как я начинал паковать рюкзак, мне позвонил мой дипломный руководитель и предложил место снабженца по сырью в колхозе "Красный гигант".
Я чисто городской человек, деревенских бабушек у меня нет, все они - фабричные сявки и вкус землицы позабыли. В деревне я был только на институтской практике- две недели. Надо мной даже подкалывали:
- Яр, это не коровка, это - лошадка! - Но сейчас выбирать не приходилось, я согласился, меня приняли на работу моментально. Я пришел на призывной пункт со справкой из колхозного отдела кадров, причем именно в день своего призыва. Поглядел на солдат, с которыми бы мне пришлось служить, и горько улыбнулся их молодости (все-таки 5 лет - серьезная разница в возрасте). Мне, наверное, было бы очень тяжело, если бы мною командовал человек, младше и глупее меня.
В колхозе я проработал 3 месяца, и может быть, вышло бы больше, но опять-таки мне подвернулась удача: крупнейшая питерская организация выкупила в нашей области мукомольный комбинат, тихо умирающий и разваливающийся. Сразу он начал потихоньку расцветать, обрастать длинными автомобилями с не нашими номерами. Обалдевшие крестьяне робко стали подходить к своему бывшему заводу и их принимали на работу, начинали платить огромную для тех мест зарплату.
Я пришел на комбинат, надеясь получать нормальные деньги и найти наконец золотую середину: работать по специальности, работать в сельском хозяйстве, чтобы не загреметь в армию и наконец работать в нормальном коллективе. В моем совхозе мне до смерти обрыдли полудебильные начальники, которые мной командовали. Они только транжирили остатки народного добра и пили.
Питерцы были молодые, красиво матерящиеся, богатые, но не кичащиеся своими деньгами, а относящиеся к ним как к должному, они сами их заработали. Меня приняли в штат, и я начал изумлять своих соседей тем, что меня подвозили домой на Мерседесе или давали на выходные маленький мобильный телефон. Поначалу они просто изумляли меня своим отличием от добрых земляков и мягко-ленивых земляков: Иван, наш директор, зам по финансам - Вагаршак Вирабян, зам по безопасности - Игорь Иварсон, зам по экономике - Иосиф Штос, и все прочие, которые приезжали сюда набегами, чтобы вырулить непростую обстановку.
История, которую я вам хочу рассказать, случилась, когда я работал в "Невском хлебе" чуть меньше года. Деньги крутились здесь такие, что вам и не снились, вы их только по телевизору видели! Питерцы работали нагло, беспощадно к себе и другим, и яростно. Работать они любили, и путем кнута и пряника учили этому меня. Я уже мог определить, хорошее или плохое зерно на ощупь, мог сбить сумму закупки на полмиллиона просто правильно поставленным разговором по телефону, мог закупить до двадцати вагонов зерна (рекорд!) в кредит, а деньги заплатить не сразу, как обещали, а через три месяца. Иногда питерская контора не успевала перечислить на наш счет деньги, необходимые для закупки сырья, и приходилось закупать зерно "без денег", то есть с отсрочкой платежа. Часто бывало так, что видя несерьезность бизнес-партнера, деньги ему не отдавали.
Однажды к нам приехал мужчина, лет пятидесяти, с небольшим пузком и мягким рассудительным голосом, одетый в чистые джинсы, мягко начищенные туфли и теплый свитер под горлышко. Звали его Антон Иванович Мишутин, и был он директором ООО "Мишутка". Раньше они делали овсяные каши для детей, в больших коробочках с изображением глуповатого Мишки с большой деревянной ложкой. Но сейчас какие-то дагестанские знакомые Антон Иваныча из Оренбурга решили продать ему фуражный ячмень по смешной цене: восемьсот рублей с жд тарифом, отсрочка платежа - неделя. Нам он предлагал 2000 тонн этого замечательного ячменя по тысяче рублей, только чтобы мы заплатили сразу, как вагоны выгрузят на комбинате. Тогда ячмень стоил где-то в два раза дороже, и нам он как раз был позарез нужен.
Он говорил со мной, словно со старым знакомым, рассуждал о рынке цен на зерно. И произнес такую сакраментальную фразу:
- Я - настоящий русский купец. Сказал, значит - сделал, а эти все договоры, доверенности мне не обязательны. Вот мне сказали, что вам ячмень нужен, значит, помочь надо, я же сам - производственник. Я вам помог, а вы - мне. Правильно, Ярик?- Я вежливо поддакивал. Не люблю, когда меня называют Ярик.
Антон Иванович был очень любезен, подарил мне бутылку дорогущего коньяка, а девочке Кате, которая печатала договор и собирала под ним визы - коробку швейцарских конфет. Даже пообещал, что как только деньги поступят на его счет, сразу передаст мне "откат" - два процента от всей суммы. Только Боги опять все разыграли не так, как хотелось Мишутину.
Вагоны от него пришли очень быстро, но тут как раз приключился тот самый косяк, когда Питер не давал нам денег. Причем кризис обещал был затяжным: нужно было погасить кредит. Мишутин сначала робко позванивал, сто раз извинившись при этом, добавлял, что просить и узнавать не в его принципах, но все-таки как там с деньгами. Денег не было, и я сперва врал ему, что деньги вот-вот придут, что проплата будет точно завтра. Потом, что наши финансисты перепутали счет и деньги ушли не туда, но завтра мы их перекинем и прочее. Потом Мишутин начал приезжать на аккуратной иномарке. Я начинал включать стандартную отмазку: к сожалению, я - всего лишь менеджер по закупкам, деньгами ведает директор либо зам по финансам. Антон Иванович терпеливо сидел в приемной, зачастую лишь для того, чтобы поздороваться с выбегающим Вагой или услышать от Ивана Романовича до слез искренние слова извинений и обещания в скорейшей проплате.
Но прошел месяц (это против обещанных двух банковских дней!), а деньги на счет "Мишутки" так и не пришли. Однажды Антон Иванович приехал ко мне чрезвычайно опечаленный и, удостоверившись от меня, что денег нет, сел на стул и горько вздохнул.
Я искренне жалел его. У нас правда не было денег: нам не платили зарплату. Мы все знали, что вот-вот средства поступят, надо лишь чуть-чуть продержаться. Я сказал об этом в сотый раз Антону Ивановичу, и он снова горько вздохнул.
- Попал я с вами, эх и попал! - он матюгнулся, и эти ругательства жутко звучали в его устах, в отличие от боцманских-философских новоязов моих питерских боссов. - Они ведь дочку, ну сказали, что дочку украдут. - Я знал, что у Мишутина была глухонемая дочь (он мне много о себе рассказывал за каждодневные часы общения), а жены не было. Он даже показывал фото Даши: очень красивая девчушка, которая годам к шестнадцати превратится просто в богиню. Если превратится.
Я не знал, чем помочь им. Я еще раз пообещал сделать все, что в моих силах и пошел к начальству. Игорь Иварсон - бывший майор, командовал спецназом во всех горячих точках планеты. Две контузии и постоянная война немного повредили ему кукундий, но все равно он был очень хорошим и дельным человеком. Я все ему рассказал и попросил совета.
- Яр! Ничего ты не сделаешь. Ну что, продай квартиру, подружку свою продай в Чечню в рабство, ты же все равно этих денег не наберешь! Ну, хочешь, позвони Рамазану (Рамазан Олегович - это наш Генеральный директор. Конечно, ему не получилось бы позвонить, он сейчас был в Исландии), попроси бабло отдать. Только нет пока денег, думаешь, он жалеет что ли? Да и про мишутку твоего с дочкой, может это все подстава? И они театр разыгрывают, чтоб гроши получить? Увидишь, скоро еще эти чеченцы приедут, в камуфляже, папахах и со стволами. Твои какие проблемы? Ты договор не подписывал, подписывал Вага. Вот пусть он и расстраивается.
Вага мне тоже ничего не ответил, сославшись что на нем долгов уже висит сто миллионов и от занюханного мишуткиного лима ему ни горячо ни холодно. Деньги отдадим. Но потом.
Иван (он тоже бывший офицер) сразу сказал, чтобы я не забивал себе голову и считал, что это - война. А на войне, как известно, погибают невинные люди: диалектика боя.
Я понимал, что они были правы, и в то же время - нет. Ведь я, как верующий человек, должен был помогать тем, кто нуждается в моей помощи. Но я не знал как. Пойти к дагестанцам? А вдруг это действительно - подстава?
Дней через несколько приехал совершенно расстроенный Мишутин с дочкой. Она, как я уже говорил, была очень симпатичная, но из-за своей немоты походила на куклу.
- Вот, теперь одну оставить страшно. Даги-то следить за нами начали. Угрожают.
Он еще маленько покрутился по заводу, потолковал с финансистами, а Даша сидела у меня в кабинете, понятливо глядя на меня умильными голубыми глазами. Когда Антон Иванович вернулся, он посидел у меня, а только встал прощаться, сразу коротко матюгнулся и начал тыкать пальцем в окошко. Там стояла одинокая "аудюха", сквозь раскрытые окна которой, как и предрекал Игорь, торчали плохо выбритые рожи дагестанцев. Только они были не в камуфляже, а в клоунских спортивных костюмах. Зазвонил телефон, я поднял трубку.
- Да!
- Ярик, это ты?
-Я.
- Это Саид беспокоит тебя. Там Антон у тебя с дочкой? Пусть не прячется, мы его видим. - Я выглянул в окно, Саид - водитель - говорил со мной по мобильному телефону. - Ты позови его, пожалуйста. - Я передал трубку Мишутину. Тот взял и, слушая что-то, видимо, очень неприятное, начал суетиться и глядеть во второе окно, которое выходило на внутренний двор. Потом вдруг он резко выглянул к дагестанцам и сморщился. Они что-то показали в машине, я не разглядел. Потом Саид стрельнул нам в глаза солнечным зайчиком и засмеялся.
Мишутин бросил трубку и медленно заметался.
- Что делать? Отсюда никак не выйти.
- Давайте сейчас милицию вызовем. Или охрану подымем.
- Поздно! Эх, как же я с вами попал! Куда же я Дашеньку... - Он еще раз выглянул в окошко. Сидящий рядом с Саидом погрозил ему пальцем, а задний пассажир еще раз что-то показал, я опять не разглядел. Мишутин опять матюгнулся. И забормотал:
- Даша, Дашенька... - вдруг он распахнул окно, выходящее на внутренний двор. В кабинет резко пахнуло теплотой и хлебом, пыльным зерном и сырой кровавой рыбой (недавно разгружали машину с рыбной мукой). Он поднял дочь за плечи и, глядя ей в глаза, начал что-то очень быстро бормотать на непонятном языке (сперва мне подумалось, что это какой-нибудь специальный язык для глухонемых). Дальше все происходило очень быстро. Мишутин поцеловал Дашу в лоб, встряхнул в своих ручищах, и вот он уже держал в раскрытых ладонях серенького голубя, как на коммунистических постерах. Легкий взмах - и голубь, недоуменно маша крыльями, полетел наверх.
- Что? - усмехнулся как-то горько Мишутин. - Получили вы мою Дашеньку? - Он закрыл окно и пошел на выход. Дагестанцы не тронули его, он сел в свою машину и уехал. Я сперва думал, что это был какой-нибудь фокус, но когда все проанализировал, то что-то странное стало происходить в моей голове. Это не был фокус.
Мишутин еще часто приезжал на завод за деньгами, потом мы понемногу начали ему платить, только теперь в конторе он находился не более пяти минут, а потом сразу спускался вниз, на внутренний двор. Он подходил к бункерам и крошил на землю белую булку. У нас на крышах полно голубей, может тысяча, может две. Голуби обжираются лузгой и отрубями, частенько им перепадает и зерно. Но все равно к нему слетаются несколько серых тушек и лениво выбирают сдобные крошки. Антон Иванович пытается дотронуться до одного из них, иногда это ему удается, тот сразу же отлетает прочь.
Мишутин поднимается с колен, отряхивает пыль, и бредет назад.
Когда ему выплатили все деньги, он заходил еще несколько раз, видимо, по привычке, кормил голубей, и опять шел к машине. Однажды он сказал:
- Ничего у меня не получается.
Потом он перестал приходить. Зато на другой день у меня на окне поселился голубь, кругленький и с умными медвежьими глазами-пуговками. Я сразу понял, кто это.
БОЛОЧИЙ ЛОГ
- Эй ты, Степка, дурачинда болотная, репу всю спалишь!
- Ничаво! Водицей полью - слаще будет.
- Проня! Плесни-ка полковшика. Чавой-то во рту пересохло.
- А хорошо сидим-таки.
- Чего хорошего! У меня все из головы нейдет: как жена разрешилась. Не шло чегой-то у нее, бабка меня за ведуном и послала. Тот пять курочек взял, а дитеня-то пожил недельку и помер. Видать, черти лешачонка подложили.
- Эк! Это потому что попа нать было звать.
- А хули его звать! Вон у Занозы звали и чего! Мешок зерна слупил, а как кадилой махал, за притолоку зацепил и всю избу спалил. А потом речет: не тужите, мол. Видать, нечистый дом был, а я бесов вам укурил. Бог дал, бог и взял.
- Да дедушке-домовому дал бы молочка испить - ничо б не сгорело.
- Да, жизнь пошла негодушная. Мурза вон у меня дочку в Орду забрал.
- А чо ж ты ему елду топором-та не отрубил?
- Отруби-кося! Вона, сосед мой, Гусь полез с колом на мунгал, что жену его спользовали, так нукеры весь хрембет ему поломали. И сейчас ни Гуся, ни кола. Бабы ходят и голосят. А чего голосить-то? Мы - народ черный, каждый сверчок знай свой шесток.
- А я вот чего, мужики, думаю. Надо гонцов послать к князю, в ноги пасть и молвить: спаси, батюшка! Мочи нет, совсем татарва загрызла! Он дружину соберет, да и как накернит им!
- Это ты верно говоришь! Плесни-ка мне еще в братину, чтоб сполнилась.
- Ой, господи Исуси, помилуй мя.
- А я вот еще, что скажу, раньше-то при Перуне - жизнь была! Мм, слаще мёда! Ни попов, ни татарвов. Придёт князюшка, дашь ему белку с дыма - и никто к тебе боле не суванётся. А сейчас - чаво ходи, чаво не ходи к князю - всё без толку. Им-то мурза из казны пайцзу даёт.
- То-то и оно! К Ярославке пойдёшь, он тебе же сперва сам плетей прогонит, а потом и хану Джанибеку отдаст.
- Да я тебе за Ярослава Олеговича щас сам в душу дам! Его батя знаешь, какой воевода был! У меня дед в его дружине служил. Он один четырёх разбрасывал!
- Это кто?
- Да знаешь ты мово деда, его Секирой все звали.
- Вот так дружинник! На бабе умер!
- В восемьдесят три лета-то!?
- Эй, Ложка, разними их. Ишь расшеперились.
- Эх, чавой-то жизнь негодушная пошла - скот дохнет, дети чахнут. Живёшь, живёшь, а чего живешь - и сам не знаешь. Я вот думаю и за домовиной нет ничаво.
- Богохульник! А как отец Илья учил, помнишь?
- Хочешь сказать, брехал?
- А где, твой отец Илья? Чего-то после смерти не видел я его. Хоть и говорил: я вам братцы, знак с небес подам.
- Так он один 10 татар зарубил.
- Эка невидаль 10. Кабы он всех порубал, тогда... Вон Евпатий Коловрат с отцом Ратибором 500 рубали. И нет ничего - ни Евпатия, ни Ратибора. И мы так же живём - хлеб аржаной жуём, а потом и суп с котом. И хули толку.
- Да и так если смотреть, вот с бабой живёшь, там чего хорошего? Раз дрюкнул, два дрюкнул - вот и всё счастье
- Ну не скажи. Вот, скажем, Ванятка с женой живёт - друг другу чуть не жопу подтирают и рады до смерти. И ничего боле не надо.
- И шло оно в ведьмин мох, такое счастье. Вон Гришка Офеня, с деревянной пайцзой ходит и татарам торгует и нашим. Изба у него резная - и всё ему по уху.
- А я-то, братцы, вечор к Федоре ходил.
- Эка ты собака, ходил. Мужа у неё в лесу воры-разбойники посекли. А ты её пользуешь.
- А чего ж я плохого-то делаю. Господь Саваоф как учил: плодитесь и размножайтесь. Я, значит к ней пришёл, дровец наколоть. Она сама у меня просила: - Мол, всю дровешницу наколешь, четверть себе.
- Чегой-то много она тебе...
- Ну так, чай, родня. Племяша мого - сеструха приемная. Я значит, дровец поколол. Она говорит: - Давай четверть тебе не дам, а дам чего другого. И тесьму мне на портах развязывает. Елдак взяла и давай меж титек намёсывать. А они у неё, как у доброй коровы вымя. А потом поневу задрала, задом встала и говорит: - Пощекотай-ка мне там, маленько.
- Ну тя к лешему, тут вон окромя мужичков малой сидит, а тако рассказывашь.
- Малой! Да он, поди, уже бабу-то понюхал. Ну-ка Егорша, рассказывай нам, как кузнецовой внучке промеж ног лазил.
- Да уж он вон хмельной сидит.
- Да я ей уже вдул!
- Вдул он ей! Поди, ще до сих пор думаешь - письки на деревьях растут!
- Егорша! Вот я-то тебе по загривку!
- Чу! Ангел божий полетел!
- Дурак, сова это, эвон, как глазами шарит.
- Чегой-то, мужики захмелел я маляся. Так бы с вами всю жизнь и сидел.
- А чего и ничего. Хорошо. Вон с костерка взял репу, брагой запил и сиди, разговоры говори.
- Так мужики, всю жизнь и просидим, пока мунгалы землю нашу топчут.
- И как бог этих татар придумал?
- А я вот мужики, что спросить хочу? Хочу кобылу купить, что б не обманули?
- Ты, Титка, лучше у наших бери. А то сунешься до цыган, али до жидков каких, они тебя обведут, как Христос черепаху. А тут в яму поставь, пузо посмотри, зубы.
- Да чаво: нужно со знающим кем идтить, один ляд обманут.
- Эх, мужики, что скажу! Давеча скоморох захаживал с Северов, кощуны баял. Эх, мы ажник не лопнули со смеху-та! Про все, этакаий подлец наплел, и про богов про старых да новых, и про татар, и про дружину княжью, что похеру им простой народ, и про нас с вами, что живем бес знает как да радуемся.
- А ну куда в Огонь плюешь! Щас бы был тут старой Волохан, он бы тебе своротил плюху со щеки на щеку!
- А чаво?
- Не плюйся в Огонь! Он тебя грел да кормил!
- Вот молодежь ныне пошла, а? Взять бы их всех собрать да жопу напороть.
- И то: штоб жопа была красная, а голова - ясная.
- А помнишь Мосла, Андрюху?
- Как не помнить, помню. Чать, вместе мальцами раков ловили да лягух друг другу в портки совали.
- Умер надысь! Прошлый шостник и умер!
- Как так?
- А вот как! Пошел к князю в дружину наниматься, и недели не прошло, трясея пришла, помаялся-помаялся, и поп ходил, и бабка, а потом постриги, так и отдал Богу душу.
- Вот так раз!
- Вот так и живем: живешь, живешь и нет тебя.
- Ладно, пошли собираться. Мне уж кажется, Олеся моя орет.
А было сие в 6432 году от сотворения мира у костра в Болочьем Логу.
В мире за окном...
Я всю жизнь мечтал жить в Москве. Никогда там не был, а так хотелось бы! По телевизору посмотришь, всегда там что-то происходит: то концерт на Кремлёвской площади, то футбольный матч Евролиги. Москва - это город-Диснейленд, люди зарабатывают много денег и без сожаления их расходуют на развлечения.
А в моём городе - тоска смертная, гнилое болото - вот, что он такое. Вечером после школы я выхожу на улицу, сижу с братвой в подъезде, иногда мы выходим в Центр - себя показать, людей посмотреть. Если в кармане лэвешки есть, пивка попьёшь в пиццерии, мы её "аквариум" зовём, а потом с девкой какой-нибудь познакомишься. Вот такая вот хрень каждый день - достало всё это, поэтому в Москву - город лёгких денег. Ходит какой-нибудь шпиндик и весь день по сотовому базарит, а карманы бабками набиты. Козёл. Здесь так никогда не получится. Мать мне всё говорит: "Учись сынок, учись". А, что толку, вон сестра моя закончила школу, потом институт, а сейчас тапочками на рынке торгует. Глядишь, лет через пять дорастёт, ботинки доверят, не жизнь, а сказка. Это - геморрой, а не жизнь, лучше подохну.
В один день моя жизнь изменилась. Возвращался домой ночью, вижу: какой-то чёрт в пальто пьяный валяется. Ну и подумал: "Видать, деньги завтра на курилку будут, если никто до меня его не ошмонял. Чел вроде при деньгах, солидный. Угораздило этого дурака так нажраться, но это хорошо, мне же лучше".
Подошёл я к дядьке, зажигалкой посветил и заледенел весь будто: мочканули товарища товарищи, аккуратненькая такая дырочка в черепушке, сразу и не разглядишь. Огляделся по сторонам - никого, я по карманам его быстренько юркнул, лопатник там цивильный, кожаный и пухлый. Был твой - стал мой, сдохлым деньги не нужны. Схватил его и домой во весь опор, чтоб никто не запалил.
Дома посмотрел - пятьсот бакарей. Сколько за такой прайс маманя моя будет корячиться! Утром встал, пошёл в обменный, а потом на вокзал махнул. Взял билет на Москву на ближайший поезд. А вечерком свалил из любимого города, от привычного кала. Чух-чух мой поезд, сижу на полочке - пивко холодненькое попиваю.
В шесть утра приехал в Москву. Город моей мечты, я иду в тебя! Но сначала решил пожрать, зашёл в ларь, сожрал какую то вещь: картошка, а в ней салатик с лососем. Ништяк. И стоит всего ничего - двадцатник, для меня теперь это не деньги.
Полдня шатался как угорелый, все в новинку - интересно. Где только не был: на Охотном ряду все магазины обошёл. Надоело - на Арбат поехал, а потом и вовсе всё достало. Зашёл в какую-то кабачеллу, заказал то, куда пальцем в меню ткнул, официантик как муха, так и вился. Умора. Наелся, напился, аж хрен залупился. Только вот лавья после кабака у меня почти совсем не осталось - это тебе не на Фонтане пивушко попивать с сухариками.
Вышел я из заведения, а на улице уже вечер, рекламы неоновой везде, как у нас на Новый год - ослепнуть можно. Сел я на лавочку у памятника, наличку пересчитал, не так уж много и осталось - две штуки. Штука на дорогу (ни фига, мне здесь нравится, катись колбаской город мой родимый, вместе с родителями, школой и фонтаном). Посидел я, посидел, ещё бутылочку пивка усосал. А потом стал думать, куда кости свои бросить на ночлег.
Ветер ещё, скотина поднялся, всю душу выдул. Зашёл во двор, старые домишки- сталинки. Дверь хлопнула и деваха молодая выпорхнула, радостная, падла. Мимо меня как проходить стала, я и дёрнул сумку из рук. Завизжала она, я и двинул ей в виска, а потом ещё с ноги добавил, что б улыбочку сшибить. Когда авоську потом вскрыл, там кошелёчек - тощенький такой. Открыл - и сердечко мыкнуло, мать моя родненькая, здесь же штук под пять баков...
После этого случая я так и мотался по всей стороне родимой - сшибал бабки шальные с дурных человечков. На полгода осел в Питере - туда сразу же после случая с девчушкой-москвушкой мотанулся. Но и здесь я надолго приюта не нашел. Саратов, Тверь, Рязань, Самара, Нижний, да чего говорить, всю Рассею матушку пересмотрел вдоль и поперек. И в каждом городёнке свой следок веселый оставлял, чтоб мусоринки хлебушко свой не зря кушали.
В конце концов осел на юге, тепло, светло и мухи не кусают. Деньги у меня теперь всегда были, решил пора, корни пора пустить. Нашел бабу молодую, лавэшки в оборот пустил. Магазин, шиномонтажку, закусочную-перекусочную завёл. Потом с божьей помощью пацаненка смастерили............
Вышел из машины курилок прикупить, посмотрел на часы - в половине одиннадцатого дома буду, как обещал. Пачку Давыдова. Взял, целку отодрал, вытащил сигарету, щелкнул жигалом, прикурил и выдохнул.
Будто бы развернуло меня и я удивленно смотрю, как пирамидки остриё из пуза моего торчит, сползаю и под руки уже не меня подхватывают.... "Балтика 9" - 14 руб.......
22.12.01. - 9.01.02.
РУССКАЯ НАРОДНАЯ СКАЗКА
МАЛ И МЕДВЕДЬ
В ОБРАБОТКЕ РОМАНА ВОЛКОВА и СЕРГЕЯ ЧУГУНОВА
Когда-то, давным-давно, когда золотое яйцо мира было еще совсем юным, жили в наших лесах два брата.
Старший был высок ростом, не особо красив на лицо, покрытый мягкой бурой шерстью. Он и одежу не носил из-за этого: волоса спасали. Был он не то что глупый, а скорее тугоумный. Даже говорил не особенно, скорее ревел (уж больно глотка у него была здоровая). Но так-то чего надо, он и жестами мог объяснить, кому надо - все его понимали. Но силой его уж точно Боги не обидели: мог на бегу лося догнать, прыгнуть со всего скоку ему на хребтину и задавить в лапищах. Бортничать он тоже любил, за то даже ему имечко дали: Медведь, чуял он, где пчелы дупло облюбовали, куда лезть, а куда лучше и не соваться. Иногда он даже рыбарил. Долго сидел у воды, спокойно и внимательно вглядываясь в темную воду, и вдруг - щух! - и не углядишь огненосного рывка! - и вылетала наземь или на лед рыбина с растерянным рылом. Еще по весне, на березень, в роще выберет березушку посочней, поклонится, извинится, чиркнет когтем по стволу - и пьет, целует-обнимает. А потом обязательно глиной замажет - чтоб не кровоточила.
Младший был светловолос, с короткой полумесячной бородой. Ходил он в полугрубых звериных шкурах, намертво сшитых жилами, в кожаных штанах и сапогах из собачьей кожи. Леса ему не нравились: темно в них больно да волгло, так и жил на опушке, до братана - пять минут бегу. Стояли у него ульи, была пара свиней на убой и хряк с хавроньей на семя, корова была. Охотиться он не жаловал: здоровьишком не вышел. Потому и мясо и ел только по великим праздникам, если что у кого на мед обменяет. Иногда только, если медовухи хлебнет хорошенько, в кустах спрячется с луком либо с пращей, и коли увидит какую зверюшку невеликую, что сдачи не даст, шибанет в бок и улыбается. Но зато кому что, а ему Велес дал на гуслях играть - никто лучше не умел. Как почнет их колдовать, струны стонут, сам поет-душу тормошит, все только и рты разевают. Звали его Мал, хоть и возрасту три десятка перевалил.
Братья дружить особо не дружили, но на праздники собирались, общались. Сядут так, на скамье, мед кушают, молоком запивают. Медведь лапами машет, мол, ульи твои - грех один. Пчела-то хоть и махонька, а волю любит. Мал ему:
- Род его знает, живет вроде, мед дает.
- Э, нет! Дикий мед слаще!
Жила с Медведем молодуха по имени Весна, уж, почитай, годков пять, он ее от вепря спас в буреломе, так и прижилась. Он хоть с ней и не очень ласков был по причине характера своего нелюдимого, но в обиду не давал и от работы тяжелой всегда ослобонял. А чего еще бабе надобно? А после уж так и слюбились с нею. Растянется Медведь на спину, лапы под головищу положит, раскидается, как маленький, а Весна ляжет ему на грудь и пузко гладит: мохнатое, шелковистое. А как если к ней оборотится, то дыхнет жаром, медом и травами.
Спать-то спал с ней муж, да только и всего, не любились, как положено. Говорил, мол, чего зря баловаться, детей нам все одно рано иметь. А коли жинка наседать на него начинала, то отзывался, мол, молодой я еще, не готов я к детям.
И тут, на Дажьбога, гулянье было. Медведь на них не больно ходил: косолап был, плясать не умел. Да и песни ему петь не удавалось. Ну и не пошел тогда тоже, дал жене меду, чтоб девок угостила, а сам на охоту отправился. Ну а Весна - сама молоденька, косы заплела, ленты разноцветные вплела, румянами накрасилась, белилами намазалась, стала как куколка купальская. Обула сапожки новые красненькие, чтоб плясать - пыль выбивать.
Приходит на поляну, все только ахнули - такая пригожая! Весна-красна! - кричат. Огонь возвели, требу справили, а потом играть начали. Парни на кулачки побились, потом хороводы водили, а потом и плясать начали, а Мал все на гуслях играл.
Играет Мал на гуслях, а сам все на Весну поглядывает. И вот спел он Дажбожий кощун, Велесу порадел, а потом и за любовь петь начал.
- Ой, да Ладушка моя ясноокая,
Как гляну на тебя, только слезоньки
Из очей текут, ибо знаю я, что моя не ты.
Кабы ты сей час подошла ко мне,
Белу рученьку подала на грудь,
Я бы для тебя Солнцу в лоб всадил
Калену стрелу, чтобы лучики ручьем-золотом
Полились на нас, освятили нас,
Будь моей моя ладушка, для тебя, услышь,
Я на все пойду и отдам, все, что есть у ны!
Поет Мал, а сам все на Весну поглядывает, будто бы не песню поет, а для нее вещает. Зарделась молодуха, личико отвернула, а Мал только улыбается. Волос у него светлый, очи - синие, как трава небесная.
- Любо поешь, - говорит Весна.
- А ведь это мой кощун, сам сочинил, - Мал ей.
- Как сам!
- А вот так вот! Да это еще и не самый лучший. Ты пошли до моей избы, я там тебе еще спою.
Тут Вешенка наша призадумалась. Негоже мужней женщине по чужим мужикам ходить. Хотя что за муж - не венчались, вокруг дуба не ходили: так, живут и живут. Никто не осудит. Ну а что Медведь: он и не узнает ничего, а если и узнает, что ж с того, песни что ль не можно послушать? От самого-то и слова не дождешься, все молчит, как немтырь.
Так и пошла к Малу. Сели на лавочке, взял Мал свои гусли-самогуды. А тут как раз и Солнце заходить стало. Вышла на небо Морена со своим Солнышком, черным. Опустила ладони лунные на молодых. Запел Мал, застонал, закричал про любовь, про Ладу, про то, что все он для любимой сотворит. Взлетели слова его по всей земле. Улыбнулась Морена, обняла Весну, шепнула ей в уши слова заветные. Задрожала девица и прильнула к Малу.
- Холодно, здесь, пройдем в избу, - говорит ей Мал, - я тебя медом хмельным угощу.
- Дак я хмельного сроду не пила.
- Ну так попробуешь.
И прошли в избу.
А Медведь за полночь пришел с охоты, смотрит: темно в доме. Видать, жена спать легла, думает. Развел костерок, выпотрошил кабаниху, порезал когтями на куски. Потом в листья обернул, травами присыпал и в угли положил. Зачерпнул медку из бадьи и сидит, похлебывает. Вскоре на весь лес, на всю весь запахло мясом жареным, сочащимся.
Отрезал Медведь самый сладкий кус, положил Роду-батюшке, а второй кусок - Велесу, скотьему богу, что на охоте ему помогал. Взблагодарил их, восславил, потом по кусочкам в огонь и духам раскидал. А остальное мясо вынул, положил на пень, что во дворе стоял, травами-злаками лесными украсил, сбитня горяченького разлил в чаши. И стучит в стену, мол, жена, пошли вечерять! А оттуда молчок. Что такое? Взял из костра лучинку, заходит в избу, смотрит на постель - а там только шкуры смятые и нет никого. Посмотрел на пол - крови нет. Куда ж жена подевалась? Гулянья-то давно кончились.
Вышел во двор, ест мясо, а оно горьким кажется, пьет мед, а он еще горше, так и нейдет в горло. Походил по лесу, поискал Весну. Так и нет ничего. Ну что ж: пошел спать.
Прошел день, второй, Медведь наш уж и охотиться перестал, места себе найти не может. Надобно, думает, к меньшому брату сходить. Он хоть в годах помладше, но по женскому полу более меня осведомлен, может чего и подскажет.
Подходит к избе, глянул в окошечко, да так и обмер: видит, Весна в грязном переднике стоит у печи с ухватом, а Мал сидит в одной исподней рубахе за столом и из братины пиво хлыщет. Он аж ревнул тихонечко, те чуют неладное, глядь в окошко, ну и сразу его увидали. Замешкались, но Мал сразу собрался, выходит на улицу.
- Здорово, брат.
- И тебе того же. Ты что ж это: жена-то чего у тебя делает. Я уж весь лес ее обыскал.
- Так это, брат, зашла песни послушать, да и прижилась чего-то.
Боялся, конечно, Мал, что даст ему Медведь буздыган по сопатке, так и дух вон вышибет, да знает: Весна в спину глядит, платок теребит.
- Да как же так! Веснушка, да как же! Дак разве я тебя чем обидел? Да разве я тебя мяса вволю не давал?
Тут Весна вышла и отвечает:
- Ишь, как сразу заговорил! А раньше-то словечка ласкова и клещами с тебя не вытащишь! Мясо-то я тебе не волчица! А Малушка мне песни поет, говорит ласково, хоть и мяса не видала у него ни разу, дак все равно назад к тебе не пойду.
А Медведь ушел, добавила:
- Слыхал: соловья баснями не кормят. Я хоть у Медведя вволю ела. Теперь уж и сама не знаю, чего я к тебе пришла.
Тут Мал обнял ее, опростоволосил, по голове гладит, целует, стихи шепчет, она вроде и оттаяла. Потом взял ее на руки, и отнес на кровать, тут она и решила остаться.
А Медведь крепко огорчился, целый день ходил смурной, только бошку чесал. Потом подошел со двора, когда Мал свиней кормил, и говорит тихонечко:
-Мал, слышь-ка, а научи меня на гуслях играть. Авось верну я к себе жену-то.
А тот только с кровати встал, опустошенный весь, словно через соломинку его выдули.
- Дай-ка лапу,- говорит. Тот сунул через плетень, Мал взял, перевернул, и говорит, - э, нет, не выйдет у тебя ничего. Ты когтями своими лося наполы разшмотаешь. А тут - гусли! Там же струны, они музыку рожают, к Богам тебя превозносят. А ты не то что гусли, ты и пенек, на котором их положишь, разчетвертишь.
Он глянул: и впрямь, не когти, а мечи засапожные, особенно когда лапу напряжешь. Видит, у Мала в руке топорик, он в хлеву кустики подрубал, так и брякни ему:
- А можешь ты, брат мне когти поподстричь немного? Чтоб хоть самый простой кощун для Весны я спел.
- Чего ж не смочь? Сунь лапу вон в плетень, между досок. - Сунул Медведь, зажал Мал ему лапу покрепче, чтоб не дергалась. И тут уж сам не знаю: не то Чернобог ему очи синие замкнул, не том сам чего плохое удумал, только - хрясь! - он топором прям по лапе чуть пониже локтя и отрубил всю. Вскрикнул Медведь, а вылезти не может: доски не пускают, заревел на всю округу, аж Солнце вздрогнуло. Деревья затрепетали, Ветер Стрибожич завихратился, пыль-листья вскинул до небес. Задрожал Мал, схватил лапу рудяную с земли и бежать к дому.
Вбежал, в сенях закрылся, стоит, трясется, нож из-за пояса вынул. А Весна из избы:
- Не с охоты ль? Уж не могу боле я с твоего молока. Скоро в козу превращусь. Коли любишь меня, так и силу мне давай.
Глядит Мал в щелку: вырвался Медведь и прочь кинулся, только кровью льет во все стороны. Взял он нож покрепче, лапу на стол положил, и говорит Весне:
- Будет тебе сегодня сила, накормлю я тебя мясом свежим. Да еще и шкурку дам - попрядешь хоть на носочки.
- Спаси тебя Род, любимый, подарю и я тебе сегодня такую ночь, что ни в одной песне не слыхивал.
Доскакал Медведь кое-как до дома, чует, руда из него течет, как из земли сырой ручей. Пал наземь да и сунул обрубок свой в угли, зашипело тут, пахнуло, только кровь унялась. Потом кой как тряпками перемотал, зубами затянул, передохнул. Ну как пару дней прошло, запеклось у него там все, встать попробовал, а не выходит. Вырвал он липку потолще, прямо с корнем, обтесал и приладил к культе.
Подошел к Маловской избе, видит - лучина горит. Встал он под окном и тихим рычащим шепотом запел:
- Костыль моя ноженька,
Костыль-колтуношенька,
И Вода-то спит,
И Земля сыра спит,
И по весям спят,
И по деревням спят,
Только Мал с Весной,
С моей женой, не спят,
Мою шерстку прядут,
Мою костку грызут,
Мое мясо едят,
Мою кожу сушат!
Мал, отдай чего взял,
Пока сам не отнял!
Весна-то не услыхала ничего, а у Мала ушки на макушке были, сразу понял, что к чему. Отошел он тихонько в сторону, пока молодуха не видит ничего, и спрятался под корытом. А Медведь вошел в сени и опять:
- Костыль моя ноженька,
Костыль-колтуношенька,
И Вода-то спит,
И Земля сыра спит,
И по весям спят,
И по деревням спят,
Только Мал с Весной,
С моей женой, не спят,
Мою шерстку прядут,
Мою костку грызут,
Мое мясо едят,
Мою кожу сушат!
Мал, отдай чего взял,
Пока сам не отнял!
Тут Весна услышала, веретено бросила, смотрит, а Мала нет нигде. Как догадалась она, что за мясо ела, ее аж мутить начало. Пала она на колени, голову руками закрыла, а тут уж Медведь в светлицу вошел.
- Не губи меня, милый! Что хочешь, для тебя сделаю!
- Ничего ты для меня не сделаешь: охотиться за меня ты не сможешь, а прочее я и сам смогу!
Бросился на нее и задрал. Схватил потом и поковылял домой.
А Мал вылез из-под корыта и легион раз Рода взблагодарил, что жив остался. Только с братом они после того уж больше совсем не общались.