Волков Сергей Александрович : другие произведения.

Ангел мертвой реки

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    В тексте использованы стихи Ф. Пессоа (пер. А. Гелескула).

Памяти К. К. Сергиенко

АНГЕЛ МЕРТВОЙ РЕКИ

  
  

Мы - в этом мире превратном,

Где и живем, и творим, -

Тени, подобные пятнам.

Облики принадлежат нам

В мире, который незрим.

Фернандо Пессоа

  

...и откуда нам знать, кто читает в нас,

когда, отстраняясь от себя самих,

читаем мы чью-то судьбу.

Жозе Сарамаго

  
  
   - Присматривайся, - сказал Он, чуть улыбнувшись.
   - К чему?
   - Просто присматривайся.
   И ушел.
   Растворился в толпе, моментально утратив индивидуальность, став одним из массовки.
   Не люблю я этот киношный термин. Звучит больно по-дурацки.
   Массовка...
   Фон для героя, личности. А участники ее, выходит, безлики. Хоровод манекенов. В таком разе, процентов девяносто населения планеты существуют для воздаяния почестей касте избранных. Не обидно?
   Если жизнь всего лишь повод обессмертить чье-то имя...
   Впрочем, что наша жизнь?
   Вот именно.
  
  
   Вокзал шумел.
   Ежеминутные донесения информации из динамиков. Политембральная суета. Влекомые неведомым "гольфстримом" люди организованно сновали взад-вперед. Казалось, потомки древних строителей вавилонского чуда собрались воедино, так и не сумев обрести долгожданного взаимопонимания. Бесконечное движение, суматошная рябь.
   Присматривайся...
   Где уж тут.
   Последовав наставлениям, самоустранился.
   Всеобъемлющим внутренним оком ловил каждую мелочь, все нюансы человеческих отношений в привокзальной толчее, не стараясь выделить что-то в потоке. Я был там, среди них, оставаясь, по сути, за кадром. На скамье, в стороне от бьющейся нервным сгустком жизни. Ощущая каждый ее толчок. Резонанс, усиленный многократным наложением.
   Цветы, улыбки, равнодушные взоры, всплески ревности, темная бездна желаний. Слова, слова, слова... Хитросплетения эмоций. Желчная пена зависти, пьяное бормотание, громкий смех, сопровождаемый непристойностями, и опять разноязыкий гомон, в котором столь трудно уловить нечто, весьма настоящее.
   ...Походка вразвалку, модерновый пиджак, готовый в любой момент лопнуть на мощнейшей груди. Тяжелый и презрительный взгляд. Эдакий линкор на марше, упивающийся собственной силой. А если изнутри? То-то же.
   Или.
   ...Неловкая, сбивчивая речь. Постоянно пунцовые щеки, стеснительно прячущиеся глаза. Извечно сконфуженный юноша, путающийся в движениях и фразах. Однако в мечтах герой. Ахилл, да и только.
   Или эта парочка.
   Застыли в объятиях. Он украдкой косится на циферблат часов. Она, прижимаясь к его щеке, провожает взором кого-то стремительно идущего мимо. Связанные общей иллюзией, безнадежно чуждые друг другу люди.
   "Наблюдай человека в каждый из дней его. Все слова, поступки и жесты. Останется ли он загадкой?".
   Кто сказал?
   Вроде бы, Конфуций.
   Справедливо.
  
  
   Очередной поезд.
   Новая порция охваченных страстями, опоенных фантазиями, увлеченных разнообразными течениями, жанрами, вещами и делами.
   Слоеный пирог эмоций.
   И за всеми, за каждым из нас миллионы лет земной истории.
   Ты не меняешься, человек.
  

1

  
  
   - Я не то, что бы, не люблю город, - молвил Он с виноватой улыбкой. - Просто органически не приемлю.
   - То есть?
   - Как бы тебе объяснить...
   - Словами, желательно.
   - Мы по-разному воспринимаем одни и те же вещи. Это нормально. Проблема в другом. Я умею разглядеть детали, в силу определенных причин, подавляющему большинству недоступные.
   - А именно?
   - Например, обострившееся за последние годы несоответствие: великолепные исторические интерьеры, чудо архитектуры, и современные представители мутировавшей из бренных останков строителей социализма генерации - даже не знаю, как их назвать. Мне странно наблюдать и слышать это. Туповатую, выхолощенную речь, состоящую из одних и тех же междометий и восклицаний. Неужели, они в самом деле полагают, будто дорогостоящие наряды, машины, банковские счета способны компенсировать внутреннюю ущербность? Больно видеть варваров, равнодушно слоняющихся средь шедевров старых мастеров и величавых памятников былого зодчества. Какая-то невообразимая дикость.
   Я пожал плечами.
   - По-моему, утрируете. Люди бывают разные.
   Он кивнул:
   - Бывают. Люди и нелюди. Последних не в пример больше.
   - Вас послушать, так город - прямо клоака.
   - А разве нет? Конечно, как горожанину, тебе обидны мои суждения, но все-таки попробуй взглянуть на мир иначе. Если уж на то пошло, зачем надо было оставлять многоэтажные пенаты и ехать сюда?
   - Учиться.
   - Что, в городе мало возможностей для учебы?
   Я усмехнулся.
   - Таких - мало. Точнее, их нет вовсе.
   Тень напряженности спала с одухотворенного лица собеседника, глаза подобрели.
   - Тогда не будем тратить время на излишние словеса.
   Мы вернулись к разложенному на столе травяному изобилию.
   - Повторим и закрепим, - произнес Он. - Это?
   - Ефимия. При горбатости, низкорослости, ожогах, обвариваниях.
   - Это?
   - Варахия. Излечивает от пьянства.
   - Это?
   - Дягиль. При половом бессилии.
   - Это?...
  
  
   Набережная тонула в лабиринтах вечерних огней.
   Черная тяжесть воды, пронзительное дыхание ветра, по-особому угрюмое настроение облаков - признаки неотвратимости грядущей зимы.
   Все же я люблю город.
   На протяжении лет учился постигать различные его ипостаси. Ведал тайны старых дворов, нетронутых коготками сиюминутности. Покрывая шагами безмолвные переулки, растворенные в позднеосенних сумерках, любовался ретушированными куполами старинных храмов на фоне темнеющей громады небес. Впитывал деликатный шепот вековых стен. Непрозрачно мутные, забранные витиеватым ажуром металла узкие оконные стекла, и поныне не озаряемые электрическим светом, упорно игнорировали настоящее. Эти ветхие кварталы в стиле ретро, лишенные жилых построек, ввергали душу в состояние уютного забытья. И потому нечастая возможность таких встреч превращалась в праздник, именины сердца.
   Каждый последующий шажок отверзает уста памяти, и та отзывается чередой знакомых голосов. Заслоняет путь матовой картинкой укоренившихся в прошлом видений...
  
  
   ...Он, конечно, по-своему прав, говоря о неприязни к большим городам. Только сельским жителем в привычном значении слова назвать Его не решусь. Чересчур уникальное положение занимает этот человек со своей шкалой ценностей. Хоть и не считает себя особенным, изредка повторяя, что всего лишь посредник меж людьми и природой.
   Сколько раз наблюдал: обращаются посетители, в массе своей, старушки. Помогает каждой. Дает травяной сбор, в зависимости от случая, беседует подолгу. Если под рукой не оказывается необходимого, отправляет меня в кладовую.
   По прошествии времени и по мере действия снадобья бабушки стайкой идут благодарить травника. Собираются у околицы, мнутся, а войти не решаются. Знают: все равно откажется принять дарения. Вызывают меня за калитку. Суют в руки кринку со свежайшим парным молоком, сметану, ржаные краюхи - кто, чем богат.
   - Сыночек, ты, передай Ему...
   - Не возьмет, сами ж знаете!
   - А ты тихонечко. В подпол спусти, а там, глядишь, разберетесь.
   - Да поймите...
   - Все понимаем. Токмо не по-людски это. Батюшка-покойник, уж на что набожный был, и тот не гнушался. Золотой человек, царствие ему небесное. Бери-бери.
   - Спасибо.
   - Ему спасибо скажи. Знать, род у них Богом отмеченный.
   И пока наставник орудовал колуном подле сарая, я возвращался, нашпигованный подарками, в дом. Укрывал их от взора, а после шел к Нему. Почтительно созерцал широкую спину, раздувавшуюся клобуком при каждом взмахе тяжелым орудием. На всякий чурбак уходило не более двух ударов, после чего твердейшая древесная плоть распадалась на части.
   - Никогда не жди благодарности, - говорил Он. - Просто делай свою работу. Нужность твоя людям - вот лучшее из возможных благ. Выше не бывает.
  
  
   Блаженная тишь истории отступила пред агрессивными повадками цивилизации.
   Город шарахнулся навстречу, обдав ревом скоростных магистралей. Выпростав тротуары, сверкающие витрины, тупые коробки домов. Погасив блики воспоминаний, заменив их скопленьем малозначащих дум.
   Не мешкая, я нырнул в переход...
  
  
   ...Сколько тебе, незнакомка?
   Семнадцать?
   Я не собирался задерживаться. Но...
   Такие невероятно знакомые линии губ, изумленно-теплый "олений" взгляд, угловатая хрупкость фигуры.
   И кого ж ты мне...?
   Быть не может.
   Словно в тот зимний день, на Арбате, когда истуканом застыл пред одним из портретов уличного художника, не имея сил тронуться с места. Ибо сладостным томлением и бесконечно пьянящей недостижимостью идеала веяло от изображенного им лица. Рождалась ли на свет загадка большей привлекательности? Тогда я не был уверен.
   И вот, пожалуйста.
   Это твой шанс. Слышишь?
   Не вздумай упускать.
   Я и не собираюсь.
  
  
   - Играете?
   Поспешный взмах дивной головки:
   - Нет.
   В глазах интересное сочетание легкого озорства и пробудившейся надежды.
   - Тогда зачем вам гитара?
   - Это не моя.
   Голос на редкость певучий, но чувствую: не поёт.
   - Можно?
   Н-да, инструмент не ахти какой. Как выражается мой приятель-джазист, "полная хохлома". Типичная "деревяшка". И звучит, наверное, соответствующе.
   Беглая россыпь аккордов. Смотри-ка, все не так уж плохо.
   - Вы музыкант?
   - Отнюдь. Разве что - в душе.
   Акустика здесь потрясающая. Мелодия легкими волнами реет в пространстве.
   - Раз гитара не ваша, где же владелец?
   - Отошел. Очень просил постоять-постеречь несколько минут. Ему нужно было срочно отлучиться.
   - И давно этот тип вас покинул?
   Смущенная полуулыбка.
   - Где-то полчаса назад.
   Видя пляшущие смешинки в моих зрачках, девушка с вызовом добавляет:
   - Не могла же я уйти, раз согласилась!
   - Само собой. Знаете, ситуация напоминает старый советский рассказ под названием "Честное слово". Не читали в школе? Смысл примерно такой: дети играли во что-то военное. Мальчишку назначили часовым. Некоторое время спустя все удрали домой обедать, никто о нем не вспомнил. А паренек торчал на своем месте до поздней ночи, поскольку команды оставить пост не было. И проторчал бы еще неизвестно сколько, кабы не сообразительный прохожий, по совместительству, автор истории. Я уважаю максимализм в людях, но всему есть предел.
   Растерялась.
   - И что теперь?
   - Ничего. Оставьте инструмент здесь и пойдемте.
   - Но как же...
   - Очень просто. Если потребуется, владелец сюда еще вернется. Вы же не обещали ждать его вечно.
   - Неудобно...
   - Сказал бы я, что такое неудобно, только вам пока это знать ни к чему. Идем.
  
  

У ночника

  
  
   Мужчина всегда ребенок.
   Мысль не нова. Так, констатация факта.
   Умные, солидные, гранитоподобные, лихо стреляющие взглядом, скучающие, углубленные в решения бесконечно сложных проблем... Можно сколь угодно долго использовать определенную ширму, из-за которой все равно будут проглядывать инфантильные черты, воплощающиеся у каждого по-своему.
   Я и сам угробил массу сил на попытки избавиться от полудетских замашек.
   Не получалось. И не выходит до сих пор.
   Видимо, это неистребимо. Хоть и сознаешь иной раз, что сейчас вот, сию секунду ведешь себя по-идиотски. А остановиться - увы!
   Даже Он, воплощение благоразумия, образец для подражания, нет-нет, да и выкинет что-нибудь эдакое, куражисто-залихватское. В глаза посмотришь: юный задор плещется-искрится. Вот тебе и наставник. Чистый пацан.
   С женщиной-ребенком сложнее.
   Распознать ее не составит труда. Таким натурам присуще нечто неуловимо мальчишеское в поступках, жестах, даже в выражении эмоций. Как правило, влюбляешься в них моментально. Очертя голову кидаешься следом, а дальше как сложится.
   Некоторые внимательные особы подмечают эту мужскую слабину, берут на вооружение. Но. Но...
   Нельзя достоверно сымитировать то, чем не владеешь. И будь ты хоть трижды мастерицей камуфляжа, обман вскроется незамедлительно. Ведь женщина-ребенок - это прежде всего искренность, предельная и наивная. Данная черта крайне притягательна. Однако обрести покой в ее обществе фактически невозможно. Да оно и не надо. Такие отношения напоминают бурную, полноводную реку, равноудаленную от гармонии и тихого семейного очага. Игры двух вечных подростков, неподвластных суровому корректору - его величеству Времени.
  
  
  
  
   - Тише! Тише, родной, - прикосновения невыносимо раскаленной ладони к мокрому лбу. - Пей.
   - М-мм...
   - Пей-пей. Вот, молодец.
   Голос дребезжал, точно остатки леденцов-монпансье в жестяной коробке, обволакивал мякиной, а после ревущим буром вскрывал нутро.
   Веки двигались с лихорадочной скоростью. Реальность прорывалась в меня короткими вспышками, острой визгливой болью, запуская в покрывшееся испариной тело свои шипастые пальцы.
   - Давай-ка всю, залпом.
   Машинально глотал настойку, не чувствуя вкуса.
   Дышалось тяжко.
   Пересохшие губы с судорожным всхлипом исторгали воздух.
   На доли секунды я видел Его лицо, но всякий раз оно укрывалось муторной кисеей чего-то отвратительно неразборчивого.
   Звук то ускользал, прячась за глухими стенными перегородками, то, напротив, обрушивался мощнейшей полифонией, заставляя кривиться.
   Явь и морок превращались в сплошное забытье. И в этой пагубной точке пересечения заклятых крайностей билась хворой дрожью моя плоть.
  
  

***

  
  
   - Чай? Кофе?
   - Чай. И желательно покрепче.
   - С лимоном?
   - Какой щедрый. Ну, давай с лимоном.
   - Печенье возьми.
   - Нет, спасибо.
   - Чего?
   - На диете.
   - По тебе и видно. Ну, хоть сахару кусок.
   - Не потребляю.
   - Рехнешься с вами, - вздохнул я.
   - С кем это - с вами? - задорно осведомилась Ася.
   - С женщинами. Или с девушками - не важно.
   - Вообще-то, разница имеется.
   - Я в курсе. И нечего цепляться к словам.
   Она лукаво улыбнулась, сделала глоток из большой керамической кружки.
   - У тебя всегда так тихо?
   - По большому счету, да. Не нравится?
   - Наоборот. Просто настолько привыкаешь к бормотанию радио или телевизора - в общем, к фону, что его отсутствие сразу бросается в уши.
   Я пожал плечами.
   - Каждому - свое. Лично мне тишина в радость.
   - Не скучно одному?
   - Да, вроде, некогда скучать. Работы хватает. Общения, в принципе, тоже. И жизнь со всеми ее штришками - крайне интересная штука. Бездна вариантов, набросков, сюжетов. Так что не до скуки.
   Очередной смешливый взгляд. Но веселость - лишь маскировка. Мне ли не знать? За ней живое любопытство, намерение прозондировать суть и принципы, коими руководствуюсь. Похвально. Валяйте дальше, милая Ариадна. У вас неплохо получается.
  
  
   Пурга заметала город.
   Белые вихри сновали в неясном фонарном свете. Ночь играла снежными переливами, ледяными кристальными лепестками.
   У входа в метро мы расстались.
   - Что ты делаешь в субботу? - напоследок спросила Ася.
   - Понятия не имею.
   - Тогда приходи в гости.
   Надо же. Не ожидал.
   - Придешь?
   - Угу. А куда конкретно, в котором часу?
   - Созвонимся накануне, там и решим. Ну, пока.
   - До встречи.
   Она скрылась в пространстве подземки - шаловливый мираж, так внезапно озаривший мою скупую на радости жизнь.
   Обратный путь сопровождался массой разноформатных чаяний и желаний. Почему-то больше всего сейчас хотелось броситься на вокзал, взять билет и рвануть к Нему. Вновь окунуться в теплую атмосферу спокойного деревенского быта. Однако смысла в том не было, ибо при таком раскладе уже завтра я бы нестерпимо стремился назад, в нелюбимый Им город...
   - Извините, у вас мелочи не найдется?
   Заискивающая улыбка на небритом лице и совершенно дикий страх в пропитых глазах.
   Развел руками:
   - Увы!
   - П-пп-простите, - неизвестный, спотыкаясь, бросился прочь.
   Щелчок.
   Еще.
   И еще.
   Я остановился.
   Словно последовательно увеличенная съемка с неведомого спутника.
   Он не должен был обращаться ко мне, пронеслось в голове.
   Не должен.
   Грубейшее нарушение сценария.
   Какого сценария? О чем ты?
   Этот тип...
   Мы ведь встречались и раньше.
   Не здесь. Давно. Очень давно.
   Но где и когда?
   Тонкие, прочные нити взаимосвязей - незримых мировых линий - чудаковато спутались, грозя неминуемым сбоем в системе ментальных координат.
  
  
  

2

  
  
   Одна тысяча девятьсот шестнадцатый.
   На фронтах жарко. В тылу - напротив.
   Центральные губернии Российской Империи во власти промозглой осени.
  
  
   Поезд, обдав паром, заскользил по рельсам. А я, в числе шумливых приезжих, двинулся под моросящим дождем к невысокому зданию вокзала.
   - Сенька, щучий хвост! Ужо тебе! Опять наклюкался, злыдень?
   - Да, тверезый я, Фрол Митрич!
   - А то не вижу! Тверезый! Не повезу. Алексея дождешься, с ним и прибудешь.
   - Да, ей богу, Фрол Митрич!...
   - Сказал, не возьму! Пообсохни покуда.
   - Это под дождем-то?
   - Ничего, тебе пользительно.
   Пролеток оказалось всего две, и те моментально заняли. В остальном мужики с наполовину гружеными подводами. Хорошо, когда жилье под боком. А поди по такой хляби верст десять-пятнадцать - взвоешь.
   Несколько секунд я присматривался к владельцам обозов.
   - Куда? - поинтересовался суровый бородатый дядька неопределенного возраста.
   - В Гряземы.
   - А там?
   - Францевых имение знаете?
   - Слыхал. Влезай.
   Не успел я толком разместиться, как благодетель громко причмокнул, бросил "пошла, родимая", и мы тронулись в путь.
   Телегу нещадно трясло, однако угрюмый человечище с поводьями в руках, сидел точно влитой.
   - Кто будешь?
   Мои невеликие лета и очевидный скромный достаток позволяли ему фамильярно "тыкать".
   - Букинист.
   - Кто? - удивленно обернулся вожатый.
   - Книжник.
   - А-аа...
   И замолчал.
   Морось, судя по всему, затянула надолго. Я поднял ворот, нацепил картуз, сознавая, что к концу поездки продрогну до основания.
   - Звать-то как? - внезапно спросил мужик.
   - Артемий.
   - И чёй-то тебе, Артемий, в Гряземах делать?
   - Библиотеку разбирать.
   - Это полковника, что ли?
   - Его.
   Возница снова утих. Со стороны казалось, что слова он исторгает неохотно, через силу. Да, скорее всего, так и было.
   Мокрый дубовый лист порхнул на рукав.
   Природа умирала величаво, с достоинством. Дабы возродиться во всей красе пару сезонов спустя, в отличие от тех, кто, вскарабкавшись по брустверу, шел в свою последнюю штыковую атаку на позиции неприятеля.
  
  
   Елена Аркадьевна, вдова полковника Николая Людвиговича Францева - Георгиевского кавалера, геройски погибшего в апреле сего года на Юго-Западном фронте, оказалась женщиной средних лет, довольно миловидной наружности.
   - Вы, верно, Артемий?
   - В точности так.
   Я вынул сопроводительное письмо и отдал хозяйке имения.
   Бегло пробежав по строкам, выведенным уверенной рукой Ивана Андреевича Сударева - опытнейшего букиниста, женщина взглянула на меня.
   - Не сердитесь, - слабая улыбка озарила бледное лицо, - но я представляла вас несколько старше.
   - Впрочем, - тут же спохватилась Елена Аркадьевна, - возраст не имеет решительно никакого значения. Главное - умение разбираться в предмете. А этим, судя по рекомендации, вы обладаете в достаточной мере.
   - Благодарю.
   - Вам отвели комнату во флигеле. Правда, вечерами там холодновато...
   - Не беспокойтесь, я привыкший.
   - Что ж, раз так... Милости прошу.
  
  
   Книжное собрание полковника Францева впечатляло. Несколько тысяч томов, средь которых было немало любопытного даже по меркам антиквариев. Попадались и забавные экземпляры, вроде работы барона М. А. Корфа "Псевдо-переводы съ русскаго" издания 1866 года, или "Диковинная книжка о Пермской губернiи" некоего господина Чупина. Интересующие меня вещицы откладывал в сторону, памятуя о важном моменте: отбирать лишь самое редкое и ценное, ибо средства на закупку, выделенные Сударевым, имели вполне очерченные пределы. При необходимости надлежало торговаться, чего я, признаться, не любил, да и не шибко умел. С библиотекой мужа Елена Аркадьевна расставалась лишь по одной причине - вероятной нехватке сбережений в дальнейшем. Время нам выпало беспокойное. И даже публичные ораторы, громогласно предрекавшие победу русского оружия, в глубине души не были столь уверенными в благополучном исходе.
   Хмурые осенние дни летели скоро.
   Несмотря на то великое тщание, с коим производил я отбор, стопка желаемых к приобретению книг образовалась довольно внушительная. Порою зачитывался содержимым очередного томика, и больших усилий стоило оторвать взгляд от драгоценных страниц, дабы продолжить процесс отсева.
   Никто не торопил. И все же мне казалось неприличным злоупотреблять гостеприимством вдовы. Потому старался не задерживаться сверх меры на отдельных изданиях, вызывающих искреннее любопытство у меня лично, но зачастую не обладающих букинистической ценностью.
  
  
   "...Каждый военный конфликт, любой природный катаклизм может стать последним в ряду земных катастроф. Но никто не ведает, какой из них действительно окажется таковым.
   Человечеству предстоит окунаться снова и снова в неимоверно длинную череду раздоров. Гибнуть тысячами и возрождаться тысячами. Искоренять семена дурного в одном месте, а затем бороться с сорняками в другом, не подозревая, что те успели взойти в третьем. Мир - это река. Бесконечно стремительный мутный поток, чьи воды несут в себе благо и скверну в приблизительно равных долях. И пока этот баланс не исчерпан, пока сохраняется тождество разнополярных частиц, река будет течь...".
  
  
   Что-то новое.
   По способу изложения мыслей, по формулировкам, не встречавшимся ранее. Пугающе новое. Я полез в начало книги, затем пролистал заключительные страницы. Выходные данные отсутствуют. "Записки ниоткуда". И всё. Автор неизвестен. Лишь обложка украшена гравюрой в старинном стиле: невесомый белый силуэт на фоне сгустившейся ночи.
   Дрогнули язычки свечей в канделябре, однако тотчас вытянулись, запылали с неистовой силой. Причудливая рябь теней мельтешила на стене погруженного в вечернюю задумчивость кабинета. В холодном и темном оконном стекле трепетали яркие блики.
   Надо брать. Чтобы там не говорил потом Иван Андреевич, сызмальства обучавший меня книжным премудростям, такое упускать нельзя. В конце концов, чутье подводит редко. А даже если подведет.
   Каждый имеет право на ошибку.
  
  
   Под темные своды лавки в доме Пчелина, что на Вороньей улице, я прибыл, груженный тяжелым сундуком, плотно напичканным книжным богатством. Расплатился с извозчиком, помогшим затащить поклажу внутрь. За прилавком - странное дело - никого не было.
   - Иван Андреевич! - позвал я.
   Жалобно скрипнув, распахнулась дверь подсобки, и оттуда выбрался белобрысый и тощий ученик Прохор.
   - С приездом, Артемий Игоревич, - произнес юнец, растирая заспанные глаза.
   - Хозяин где?
   - Слёг он. С радикулитом.
   - Давно?
   - Почитай, третьи дни.
   - А ты, значит, за старшого?
   - Ага.
   - Тогда принимай товар.
  
  
   "Записки" оставил себе.
   Все равно в лавке заваляется где-нибудь на антресолях, в самом пыльном углу. И никто ни в жизнь не позарится. А так хоть послужит делу просвещения. Какая-никакая, но польза.
  
  

***

У ночника

  
  
   Привыкнуть к чуду значительно легче, нежели смириться с его отсутствием.
   Так я думал поначалу. До момента, когда в моей жизни случилось э т о.
   "Щелчки" и " вспышки".
   Как обозначить по-другому - не знаю.
   Возникло совершенно внезапно.
   Странный приступ лихорадки.
   Забытье, горечь настойки, скольжение в темные глуби сознания с последующим расширением.
   Его увещевания: все в порядке, все хорошо...
   Ничего не в порядке!
   Черт возьми, я всего лишь намеревался постичь азы ремесла травника. И отнюдь не претендовал на большее.
   Учитель, воспитай ученика.
   Воспитай!
   Не перекраивай по своему образу и подобию.
   Что же Ты сделал!
   Как часто гипотетический дар оборачивается проклятием.
   И теперь, если оно происходит, впору забиться в самый дальний, мрачный, но главное - одинокий! - угол, чтобы не быть сплюснутым в невыносимых тисках мира. Переждать, пока схлынет сумасшедший вал реальности с засильем его тайных страстей.
   Щелчок - и подноготная случайных прохожих, спутников, собеседников выползает наружу. Что чувствуешь - не передать словами.
   Хвала создателю, такие "сдвиги" редки. Иначе я вряд ли писал бы сейчас эти строки.
   - Ты виделся мне идеальным вариантом для восприятия традиции, - словно извиняясь, произнес Он тогда.
   Тебе показалось, Наставник.
   Показалось.
   И потому я ушел,
   Ушел, осознав главное: Учитель не всегда прав.
  
  

3

  
  
   Библиотеку прадеда удалось сохранить.
   Несмотря на все коллизии двадцатого столетия, по-особому воспринимаемые на одной шестой части планеты.
   Уникальное книжное собрание, львиная доля которого - фолианты первой половины тысяча восьмисотых годов, без особых потерь дожило до начала века двадцать первого. Диву даешься: избежать национализации, пережить голодные годы, не сгинуть бесследно в чудовищном прожорливом зеве тридцатых, пронести сквозь огненное безумие Второй мировой, и далее - черт подери, разве ж такое бывает?!
   Прадед Артемий Игоревич погиб в сорок третьем. От взрыва авиабомбы, угодившей в эшелон с эвакуируемыми.
   Дед Максим Артемьевич в то время сражался на Белорусском направлении. По окончании войны и до самого выхода на пенсию работал в Метрострое. Крепкий был старик, жизнелюб страшный. И на все мои расспросы о невероятной авантюрной судьбе библиотеки лишь ухмылялся.
   - Я тебе так скажу, малой. Иван Васильевич, царь Грозный, без лишнего шуму свои книжицы положил в одно место, и лежат они себе преспокойненько почитай уж сколько веков. Никто до сих пор не подобрался. А нашей голубушке семьдесят, ну, восемьдесят от силы. Делов-то! Мы ж не дураки какие - свое ни за что, ни про что разбазаривать.
   И он в который раз доставал составленный и вручную переплетенный прадедом каталог библиотеки, раскрывал с благоговением и демонстрировал мне чуть тронутые желтизной времени страницы с ровными, каллиграфически выведенными строками. Намертво въевшиеся в бумагу темно-коричневые чернильные буквы обладали странной притягательностью. Хотелось водить по ним кончиками пальцев, смакуя моменты соприкосновения с запечатленной в невесомых литерах эпохой.
   Незыблемость тайного сокровища нашего семейства пошатнулась в середине семидесятых. Случилось это по вине отца, срочно нуждавшегося в деньгах. Умыкнув несколько заветных томиков, он "толкнул" их людям, знающим реальную цену подобных книг. И, конечно, сильно продешевил. Дед проведал о том не сразу. Но когда вскрылось, папа схлопотал, по его словам, здорово: хватило надолго.
   Мне же с детства прививали любовь и трепетное отношение к произведениям печати. В результате, окончив "Полиграф", стал заниматься книгой профессионально. Однако и побочных увлечений было не счесть.
  
  
   - Привет.
   - Привет. Это тебе.
   - С ума сошел! - всплеснула руками Ася, принимая букет-ассорти. - Зачем?
   - Просто захотелось сделать приятное. Надеюсь, удалось.
   - Вполне. М-мм... Пахнут изумительно! Мерси. Ты раздевайся, вот вешалка для пальто. А я пока это дело определю в вазу.
   Мимоходом взглянув в зеркало, отметил извечно торчащий хохолок на затылке. Попытался его укротить (заведомо проигрышная затея), и ничего не добившись, прошел в кухню, где Ася подрезала цветочные стебли перед водружением букета в воду.
   - Помочь?
   - Да, собственно, все уже.
   Вскоре холодная белизна подоконника окрасилась в радужную палитру. Отойдя на пару шагов, мы полюбовались яркими представителями флоры.
   - Приличная вышла икебана, - удовлетворенно заметил я.
   Ася улыбнулась.
   - Ты руки мыл?
   - Нет. Но если покажешь, где, с удовольствием вымою.
   - Пойдем.
  
  
   - ...Значит, архитектурный?
   - Ага.
   - Класс. Ты, наверное, рисуешь здорово?
   - Ну, не знаю, насколько здорово...
   - Ладно скромничать, здесь все свои. Обещаю: критиковать не буду.
   - Тогда какой смысл показывать?
   - Ну, хорошо, критиковать буду!
   - Давай чуть позже.
   - Как скажешь.
   Мы неторопливо допили шампанское.
   За окном плыл ноябрьский сумрак, монотонно баюкая продрогшую землю. Но до ледяных настроений снаружи мне не было никакого дела. Широко распахнутые, поразительно изящные глаза напротив излучали море тепла. Мягкое, устойчивое очарование, избавиться от которого, судя по всему, будет непросто. Да и надо ли?
   - Такое чувство, будто знаю тебя очень давно и в то же время ничего о тебе не знаю. Это странно?
   Я пожал плечами.
   - Для кого как.
   - А для тебя?
   - Вполне нормальный вариант.
   Мимолетная пауза.
   - Ты одна живешь?
   - С дедушкой. Он сейчас в Мурманске, на встрече с однополчанами.
   - Моряк?
   - Да. Бывший.
   Я кивнул.
   - А родители?
   - В Кении.
   - Далековато!
   - Они инженеры-строители. Работают по контракту.
   - И давно?
   - Второй год.
   - То есть, ты сама по себе?
   Лукавая улыбка.
   - Можно сказать и так.
   Притяжение усилилось.
   Спокойно, юноша. Вы уже не столь молоды и ретивы, как прежде. Имейте совесть и чувство такта. В конце концов, десять лет разницы...
   Да плевать мне на возраст!
   Все в жизни относительно, а это - тем более.
   Я тряхнул головой, наивно полагая столь элементарным движением развеять хотя бы толику ее чар.
   Отвлечься.
   Любой ценой.
   Не медля!
   - Так что насчет рисунков? Будут?
   - Вот неугомонный, - вздохнула Ася.
   - Я такой.
  
  
   Папка оказалась не маленькой.
   Чаще графика, нежели акварели. Смотрелось великолепно. У девушки явный талант, о чем незамедлительно сообщил художнице. Зардевшаяся Ася смущенно отмахнулась. Более всего импонировал факт изображения тех старых городских уголков и местечек, которые я сам так любил.
   - Это ведь Серебрянический переулок, да?
   - Да, - подтвердила Ася, несколько удивившись моей осведомленности.
   Внушительный англиканский собор в Вознесенском, чья готическая громада особо живописна в стылой осенней мгле. А вот и усадьба Демидова в Гороховском переулке. И панорама летящего вниз Большого Николоворобинского...
   - Интересный ракурс.
   - Это если смотреть от Воронцова Поля.
   - Угу, я сообразил.
   Исхоженные вдоль и поперек, неповторимые в каждый из сезонов: кованные решетки оград в неярком свете старомодных "пушкинских" фонарей; погребенные в снегу облупившиеся гипсовые изваяния; расцвеченные красной позолотой листвы тишайшие узкие улочки, где каждое из строений уникально в своей индивидуальности и буквально пронизано стойким ароматом истории. Так вот вы, значит, какие, перекрестки наших душ.
   Встрепенувшись, напряглись струны взаимосвязей, робко и неуверенно сблизились, образуя в пространстве новый альянс.
  
  
   Открыв дверцу шкафа, я полез за пальто. И внезапно увидел незамеченную ранее картинку в аккуратной рамочке, украшавшую стену в прихожей. Что-то очень знакомое...
   Держа одежу в руке, я подошел к изображению.
   - Нравится? - поинтересовалась Ася из-за моей спины.
   - Это ты сама?
   - Ну, да. Как тебе?
   - Нет слов.
   Обнаженное песчаное русло иссохшей реки. Исчезающее в темно-багровой перспективе горизонта. Зловещий результат свершившегося некогда апокалипсиса. И бестелесно контурная фигура, растерянно сжимающая в невесомой длани горсть очерствевшей земли.
   Замерев, я смотрел на пейзаж, а память уже подсовывала обложку "Записок ниоткуда" из нашей семейной библиотеки. Идейное сходство улавливалось мгновенно.
   - Мрачновато получилось, - заметила Ася, прижавшись к моему плечу.
   - В самый раз. Как называется?
   - "Ангел мертвой реки".
   - Торжество готики. И что сей опус значит? Светопреставление?
   - По сути, да. Планета завершила жизненный цикл. И это как бы краткий миг перед грядущим обновлением.
   - Эволюция по новой?
   - Примерно.
   - Лихо, - я нехотя оторвался от картины и обратил взор к девушке. - Мадемуазель, будь у меня шляпа, я обнажил бы голову в знак безмерного уважения к вашему таланту. Но коль скоро надлежащий головной убор отсутствует, разрешите вас чмокнуть.
   - Разрешаю.
   .....
   - Когда увидимся?
   - Я позвоню.
  
  

***

  
  
   - Здравствуй, Ниф-Ниф, - произнесла трубка Севкиным голосом.
   - Здравствуй, Наф-Наф, - подыграл я.
   - Как живешь?
   - Смакую вторую молодость.
   - Ну? Никак приударил за кем?
   - Не без того.
   - Силен, чертяка! Ладно, я чего звоню. С эльзевирами дело имел?
   Хороший вопрос.
   - Поверхностно.
   - То есть?
   - Когда в Отделе редкой книги вкалывал, приходилось держать в ладошах, не более.
   - Будем считать, что знаком, - Севка шмыгнул носом. - Тут, брат, штука в чем. У меня клиент в Канаде решил заняться коллекционированием этих самых эльзевиров. И отправил, соответственно, запрос: мол, если подвернется...
   - Вообще, подобные издания - жуткая редкость, - перебил я. - И ожидать, что вот так, с бухты-барахты подфартит, шанс, прямо скажем, мизерный.
   - То-то и оно, родной. Но ведь подфартило, представляешь? А я в них ни ухом, ни рылом. И ведь обратиться больше не к кому.
   - А Рыжий?
   - Рыжий..., - проворчал Севка. - Ты, паря, отстал от жизни. Рыжий теперь гражданин Финляндии, большая шишка. И плевать ему с высокой колокольни на наши книжные делишки. Короче, помощь нужна. Я должен встретиться с человечком, владельцем раритета, прицениться. В присутствии эксперта, то есть, вас, достопочтимый сэр.
   - Смеешься? Какой из меня, на фиг, эксперт? Популярно объясняю, с эльзевирами не работал.
   - Достаточно того, что ты имеешь представление об этих вещах. В общем, сможешь поучаствовать?
   - Когда?
   - Послезавтра, в пять.
   Я прикинул в уме варианты.
   - В принципе, да.
   - Умница! Запиши координаты...
  
  
   Эльзевиры...
   Губа не дура! Их днем с огнем не сыщешь. А тут - раз! - и пожалуйте бриться. Чистое везение? Вряд ли.
   Небольшое пояснение. Эльзевиры - фламандская династия типографов и книгоиздателей конца шестнадцатого - начала восемнадцатого веков. И прославились эти ребята чрезвычайно изящными книжицами, вызывавшими восторг у просвещенной европейской братии. Очень высокий уровень полиграфии, четкость и красота шрифта, великолепное оформление - было, чему умиляться. В конце концов, с чьей-то легкой руки издания лейденских мастеров стали именовать по фамилии производителя. Со временем за этими шедеврами печатного дела развернулась настоящая охота в среде библиофилов. Доподлинно известно, что на протяжении всего своего существования предприятие Эльзевиров выпустило порядка двух тысяч двухсот книг, не считая диссертаций Лейденского университета, печатниками которого являлись члены семейства.
   В общем, речь в данном случае о ценнейших раритетах. И откуда вдруг Севка сумел вычислить держателя издания? Впрочем, это его букинистические штучки. Бизнес, я сюда не лезу. Другая специфика.
  
  
   Здание было угрюмым.
   Темно-красный, местами осыпавшийся кирпич. Окна первого этажа забраны фанерой, а кое-где и жестяными заплатами, с загнутыми вверх острыми краями.
   У входа бог весть какой давности табличка с идиотской надписью "Монтажхимтрест" или что-то вроде этого.
   - Веселый у тебя снабженец, - заметил я.
   Севка криво ухмыльнулся и промолчал.
   Изнутри смотрелось радушнее.
   Ярко освещенный коридор, большие кадки с невнятными тропическими гибридами. Тихо, пусто. Никакой охраны. Похожие словно близнецы двери без номеров и опознавательных знаков. На линолеуме за нами протянулась грязноватая цепочка следов - напоминание о зимней слякоти, царящей во внешнем мире.
   - Они тут что, повымирали все, или у ребят внеплановый выходной?
   - Черт его знает, - неуверенно произнес мой друг.
   Миновав длиннющий холл, по боковой лестнице поднялись на второй этаж.
   У одной из дверей Севка притормозил, вслушался, а затем постучал.
   - Открыто!
   Мы вошли в комнату.
   У окна курил человек. Замызганная спецовка поверх грубого свитера, полинявшие на солнце джинсы, тяжелые армейские боты. И довольно угрюмое выражение лица неопределенного возраста. Из мебели наличествовал внушительных габаритов шкаф и одинокий потрепанный стул у дальней стены.
   - Владимир Матвеевич? - осведомился Севка.
   Мужик кивнул. Сделав долгую затяжку, потушил окурок в блюдце, служившем по видимости пепельницей. Кинул взгляд в мою сторону:
   - Это кто?
   - Эксперт. Специалист по антикварным изданиям.
   Без лишних слов мрачный Владимир Матвеевич распахнул дверцу необъятного шкафа и достал оттуда целлофановый пакет. Из него аккуратно извлек нечто, завернутое в газеты.
   - Стул возьмите.
   Положив предмет на сиденье, развернул упаковку.
   - Смотрите.
   - А чего такая маленькая? - наклонившись, спросил Севка, но я украдкой двинул приятеля локтем, и тот поспешил угомониться.
   Да, это был небольшой эльзевирчик. Бесподобно исполненная обложка, изумительный ажурный орнамент тончайшей работы. Хватило внешнего вида, чтобы душа книжника пришла в священный, незнакомый постороннему трепет. Вот так, бесцеремонно прикасаться к ней - кощунство. Я вытащил из карманов теплые зимние перчатки, и лишь тогда с превеликой осторожностью взял издание в руки.
   - "Библия", - заметил Севка, посмотрев титул.
   - Тысяча шестьсот шестьдесят третий год, - добавил я.
   И снова молчание.
   Мы завороженно перелистывали страницы, наслаждаясь удивительно четким рисунком латиницы.
   - Неужели, подлинная? - шепнул Севка.
   - Насколько я могу судить, да.
   - Бог мой! Это ж надо, а?
   Он в ажиотаже потирал ладони, азартно приплясывал на месте и то и дело теребил мой рукав.
   - Точно настоящая? Без балды? Ты внимательнее, внимательнее ее прогляди.
   Севка отвел в сторонку Владимира Матвеевича и принялся с ним оживленно перешептываться.
   Я продолжил странствие по страницам книги. Сохранность ее была на редкость приличной. И что-то внутри подсказывало: данный экземпляр избежал стеллажей пыльных музейных запасников и библиотечных хранилищ. Изящный образчик творения фламандских умельцев обладал собственной уникальной историей, возможно, жутко запутанной и темной.
   Внезапно нахлынуло.
   Серия спазмов. И вспышка. Снова.
   Резануло по глазам.
   Книга обернулась птицей. С громким шелестом взмахнула бумажными крыльями и исчезла в бурлящем круговороте, увлекая следом...
  
  
   Очнулся на полу. Севка тряс за воротник пальто, испуганно повторяя:
   - Ты чего? Что случилось?
   Настороженно-хмурый лик продавца маячил рядом.
   Я сел. Шумно выдохнул. Сознание приходило в своеобычную норму. Сердце сбавило обороты, унялось понемногу. Вид мирно покоящегося на стуле эльзевира заставил отвернуться. В горле сделалось тошно. Я сглотнул, рывком поднялся на ноги. И направился к двери, бросив на ходу:
   - Идем отсюда.
   - Подожди, как идем? - изумился Севка. - А книга?
   - Кровь на ней.
   - Ты что мелешь? Какая кровь?
   - Вековая, - отрезал я и решительно взялся за рукоять.
  
  

У ночника

  
   Не знаю, насколько меня еще хватит.
   Чем дальше, тем невыносимее.
   Если мир утратил совесть, я не хочу и не умею быть частицей его больной совести. Выдержать, пропуская сквозь себя это, и не сорваться, не уйти в запой...
   Пока я держусь.
   Пока.
   Ася меня спасает. Сама того не ведая. Без нее давно бы...
   Интересно, а как Он?
   Как Ему удается сохранять бодрость духа, доброжелательность и гармонию в душе?
   Так ведь одиночка. Он отдельно, мир отдельно.
   А я...
   Словно хлебный мякиш в умелых пальцах. То и дело бросаемый вверх неведомой мощной ладонью. И всякий раз на другой уровень. Мол, нравится? Теперь взгляни-ка отсюда...
   Да, Учитель.
   Ты обрек меня на это.
   Вынес приговор, не предоставив слова для защиты.
   И отпустил.
   Жить.
   Жить, по возможности избегая людских скоплений, сторонясь всех и вся, не приближая к себе на опасное расстояние. Вынуждая пережидать "часы пик", затаившись в уединении, уходя от празднеств и собраний, встреч выпускников и просто оживленных компаний, урезая мгновения свиданий с родными и знакомыми...
   Будь осторожным с людьми.
   Вот твой главный негласный урок.
   И я плачу за усвоение его чересчур большую цену.
   Ты не находишь?
  
  
   ...Взметнувшиеся пряди волос. Срывающееся дыхание.
   Короткий нырок в истому. Упоение безграничностью.
   ...Минуя островки боли, стерегущие, выжидающие своего мига. Минуя стремнину безумия, готовую опрокинуть на лопатки в любой момент. Всё побоку.
   Свободен, черт возьми!
   Я свободен!
   И это не иллюзия.
  
  
   Тьма дремлет.
   Если вслушаться, можно уловить мерный посвист. В зябкой поволоке декабрьской ночи сон ее объял всех. Погруженная в забвение тьма вяло струится вдоль заснеженных улиц, тихо проплывает меж домами, не зная преград.
   - Ты чего там застыл? - громко шепчет Ася из недр постели. - Замерзнешь. Иди сюда.
   - Сейчас, - отзываюсь я.
   От предусмотрительно утепленного окна все равно веет стужей. Холод водит невидимой дланью по обнаженному телу, игриво обвивает торс.
   Как сказать ей?
   С чего начать?
   Может, оставить до лучших времен? По крайней мере, для нее так будет спокойнее.
   А самому?

Один на один

С той болью, которой мечен,

Ее до седин

Стремлюсь оправдать, да нечем.

Все так же она

Бессменна и беспричинна.

Как небо, видна

Как воздух, неразличима.

  
  
   Любимая вскоре уснула, и я выскользнул из-под одеяла. Осторожно ступая, вышел в прихожую, прикрыв за собой дверь.
   Рука потянулась было к выключателю, но, все же решил не тревожить грани мрака. Постояв несколько секунд, я приблизился к удивительному шедевру, сотворенному Асей.
   Этюд в багровых тонах оставался незрим. Только штрихи призрачного силуэта, казалось, испускали мерцание.
   Странный пейзаж, точно знак свыше. Игра в пересечения на отдаленном уровне. Другая реальность. Свидетельство духовной зрелости юной девочки, чье лицо в данный час является отражением покоя и безмятежности.
   Я не в праве обременять тебя, милая.
   Теперь, когда ты рядом, мне необходимо переосмыслить и изменить многое. Но главное - научиться охранять наш союз от жестоких прорывов извне. Научиться отводить боль, или принимать удар на себя, не показывая того.
   И я сделаю это.
   Вот увидишь.
  
  

4

Десять лет спустя

  
  
   День хороший.
   Майское солнце бьет в распахнутые окна аудитории.
   Студенты притихли, внимательно строчат конспекты. Консультация есть консультация. Их усердие немного смешит. В такую погоду корпеть над записями. Впрочем, оно и понятно - экзамены скоро. И глядя на залитое жизнью пространство улицы, я продолжаю диктовать...
  
  
   - Здорово.
   - Приветствую, - Олег торопливо протянул навстречу ладонь. - Тебя на кафедре письмо дожидается.
   - Какое письмо? От кого?
   - Не знаю. Почтальонша доставила. Под зеркалом на полке, увидишь.
   - Спасибо. Ты на лекцию?
   - Да, второй курс.
   - Удачи.
   - Взаимно.
  
  
   Взглянув на обратный адрес, испытал легкое головокружение. Непослушными пальцами надорвал конверт. Одинокий клетчатый листок испещрен ровными строками. Совладав с волнением, я вчитался в полузабытый почерк.
  
  
   Знакомая калитка оказалась запертой. Недолго думая, рванул к близлежащей избе. Забарабанил в окно, затем в дверь.
   - Марья Павловна! Вы дома?
   На пороге возникла старенькая хозяйка. Недоуменно окинула меня взором.
   - Не узнаете? Десять лет назад я у травника в учениках был. Помните?
   Всплеснула руками.
   - Господи! Сыночек, не признала ведь! Эн, ты какой стал.
   Я выудил письмо.
   - Это правда? Он что, действительно...
   Поспешно и горестно закивала в ответ.
   - Истинная правда. Вот уже пятый день, как...
   Старушка набожно перекрестилась. Всхлипнула.
   - Ему бы жить да жить.
   - Но как же так?
   - Это я не ведаю. Да, ты к Кузьме сходи. Он-то все знает. Последним Его видал. Где живет, помнишь? Третий дом по нашей стороне.
  
  
   - Проходи, - сказал Кузьма Васильевич. - У меня тут не прибрано малость. Ты, того, садись, значит.
   Я опустился на самодельный табурет. А хозяин уже смахнул с настольной клеенки хлебно-табачное крошево, выставил пару стаканов, бутылку самогона. Достал из подпола баночку соленых огурчиков, порезал сало.
   - Ну, давай, как водится, помянем, чтоб земля Ему пухом...
   Выпили, не чокаясь.
   - Такие, брат, дела, - протянул Кузьма, задумчиво хрустя огурцом, утирая капли рассола с могучей седой бороды.
   - И как же Он...?
   Старик развел шершавыми ладонями.
   - Чай, знаешь, как у них, травников, принято. Наперед чуют: ага, мол, пришла костлявая, подобралася. Дом запирает, ключ либо отдает, либо прячет куда. И в лес ступает. Там и хоронится. Я еще помню батю егоного. Тот накануне по селу походил, со всеми простился. Сынке завещал, что должен. И в лес. А провожать нельзя. Закон ейный. Вот и давешний наш. Когда же он... Чего говоришь? Верно, пятые сутки. Я аккурат за водой шел. И Он навстречу. Все, говорит, Кузьма Василич, прощевай. Знать, пора мне настала. Обнялись мы, и нема его более. Растворился в лесу. Светлый был человек, упокой господи душу. Ну, давай по второй...
  
  
   Его письмо.
   "Здравствуй.
   Ты, наверное, удивлен. После стольких лет забвения...
   Не знаю, какую память оставлю по себе. Хочется думать, что хорошую. Как бы там ни было, наступает время прощания. Я свое отжил. Жаль, не увиделись напоследок. Посему расстаемся заочно. И коль скоро это случилось, прими в знак завещания:
   Не иди на поводу у извращающих жизнь. Выдающих пошлость за искусство, оболванивающих народ. Утратившим совесть нет веры. Всегда и во всем следуй собственной дорогой. Прислушивайся к себе чаще. Умей сказать "нет", когда того требует ситуация. Мысли сердцем: этот компас не ошибается.
   И самое главное: БУДЬ ЖИВЫМ!
   В загустевшем смраде глупости, слепоты и ханжества - заклинаю - оставайся живым".
  
  
   Оставайся живым...
   Я постараюсь. Ведь со мною Ася. И маленький человечек пяти лет от роду, которого нарекли твоим именем. Ради них я обязан жить. Мы не одиноки, Наставник. И покуда сердца наши способны вобрать в себя Вселенную, покуда сохраняется тождество - река будет течь.
  
  

Между сном и тем, что снится,

Между мной и чем я жив

По реке идет граница

В нескончаемый разлив.

И рекой неодолимой

Я плыву издалека,

Вечно вдаль и вечно мимо,

Так же вечно, как река.

Под чужим недолгим кровом

Я лишь место, где живу:

Задремлю - сменилось новым,

Просыпаюсь на плаву.

И того, в ком я страдаю,

С кем порвать я не могу,

Снова спящим покидаю

Одного на берегу.

  
  
  
  
   19
  
  
  

 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"