Аннотация: 1 августа 1664 года у венгерского монастыря Сентготтхард произошло решающее сражение австро-турецкой войны.
Посвящается Сиру, благодаря которому и появился этот текст.
"Путь нашей многочисленной армии лежит через горы, к самому черному сердцу неверных, и милость Аллаха бесконечна, ибо местные жители встречают нас миром, слава мудрости Фазыл-паши! Десять сотен хлебов принесли они нашей армии с почестями и поклонами, три сотни быков и еще пять сотен овец. Двадцать тысяч девственниц устилали нашу дорогу коврами и стали по праву добычей доблестной армии султана".
Юноша вздохнул и оторвался от пергамента, на котором старался каллиграфически выводить арабскую вязь. При свете костра это было нелегко, да и уроки старого Селима со временем потихоньку выветривались из головы.
- Девственницы, - мечтательно произнес он, перекатывая это слово под языком. Дремавший по другую сторону конюший сквозь сон лениво заметил:
- Где девственницы? Неплохо было бы сейчас одну... - он добавил совсем уж неприличное слово, и Усман залился краской.
Девственниц не было. Вряд ли в этом недружелюбном краю их вообще можно было найти, если судить по рассказам более старших и опытных воинов.
Усман вздохнул еще раз. Может быть, вымарать про девственниц? Но по некоторому размышлению он все-таки решил их оставить; в конце концов, тем героичнее будет казаться это путешествие детям и старикам, оставшимся на родине.
На востоке забрезжил рассвет, и турок чуть было не начал молитву, но вовремя понял, что рассвет этот ложный.
Все неправильно на этой земле. Ничему нельзя здесь верить.
Он пошевелил дрова в костре, и пламя радостно затрещало, взметнулось ввысь, ярко освещая лицо спящего напротив конюшего. Совсем скоро уже раздастся сигнал, и тысяча рожков возвестит время для молитвы, пока на другом берегу реки неверные будут дрожать от ужаса.
Усман взглянул в ту сторону. В противоположном лагере кто-то тоже коротал ночь, и огоньки костров цепочкой опоясывали излучину реки.
Странные эти неверные - зачем так цепляться за ложь и отрицать истинную силу Аллаха? Ведь признай они его власть, не пришлось бы сейчас сидеть здесь в ожидании приказа наступать. Не надо было бы проливать кровь.
Он взглянул на роскошные шатры сипахов, белеющие в летней ночи, и подумал о том, что нет, некоторые будут искать войны, чтобы не покрыться мхом. Да и не все ладно было в султанате: не все законы были справедливы, и не все слуги султана - честны. Значит, великий визирь мудр, отводя гнев янычар и сипахов от двора.
Интересно, о чем те неверные думают сейчас? Наверное, мечтают насадить головы врагов на колья и пронести по своим городам и весям.
- Сил нет, как спать хочется, - Ганс пошевелил пальцами ноги в чулке, показывая спутникам свой грязный большой палец, торчащий из дыры. - Не знаю, на кой нас сюда послали? Надо было договариваться с турками и все. Они тоже воняют как козлы, но австриец хуже.
- А французы? - подхватил один из сидящих у костра. - Ты видел, как они разодеты? Фу-фу-фу, кружева, бантики, кудряшки. А квакают по-своему, как лягушки.
- Французов ненавижу, - с удовольствием подтвердил Ганс.
Он и его спутники похвастаться богатыми нарядами не могли. Небольшое княжество на Рейне еле-еле наскребло отряд из крестьян, а на обмундирование денег не осталось. Хорошо, что хоть было какое-никакое оружие у половины отряда, но из-за бедности и оборванности их облика, что императорская армия, что французы глядели на отряд, как на навоз. Впрочем, они глядели так на всех, кто принадлежал к Рейнской лиге - слишком велика вражда между католиками и протестантами.
- И поставили нас в серединку, ну, - продолжил Ганс. - В самое пекло пойдем.
- Австрийцы рядом стоят, - попытался возразить самый молодой, но на него тут же зашикали со всех сторон.
- Будто прок в этом есть, ага, - нехорошо прищурился Ганс. - Говорят, их император на коленях перед французами ползал, потому что сам справиться не мог. А эти теперь в стороне обосновались. Толку от них... Как от козла молока.
- Дай-то Бог, чтобы от нас был толк, - вздохнул самый старший. - Мелешь языком, а сам не поймешь никак, что если турки здесь пройдут, то дальше и до нас доберутся. Больно тебе хочется мать или сестру у них в рабстве видеть?
- Я лучше их своими руками прирежу, - мрачно отозвался Ганс.
- Мать с сестрой?
- И их тоже! Но лучше турок этих. А еще лучше, чтобы все они поубивали друг друга, да дали бы вздохнуть нам спокойно.
- Истинная правда.
Разговор на этом прервался, и каждый задумался о превратностях судьбы.
Рассвет медленно занимался над лагерем, и вверх туманом поднималась утренняя роса.
- Мне кажется, герцог фон Вальдек думает, что мы пришли отнять у него все лавры!
- Хорошо, что он вообще умеет думать. Маркграф Баденский, кажется, умеет только есть и спать.
Беззлобный смех раздался в шатре, и Антельм тяжело вздохнул. Он сидел у самого входа, следил за готовящимся на костре кушаньем и одновременно штопал дырку на кружевном воротничке своего господина.
Рядом раздался шорох, и из утренних сумерек показался Шарло. Худой, со впавшими щеками, он невольно напоминал рассказы о всадниках апокалипсиса.Говорили, что как-то раз кто-то окликнул Шарло на темной улице, и когда тот обернулся, человека схватили корчи от страха. Может быть, все это было лишь пустыми слухами, но что-то неприятное в Шарло было.
- Хочешь?
Он протянул Антельму гусиное крылышко, истекающее жиром, и тот сглотнул слюну.
- Откуда это?
- Выменял у местных.
- Украл, что ли?
Шарло невыразительно пожал плечами. А если и украл, спрашивал он всем своим видом, что с того?
Антельм отложил воротничок и вытер руки о штаны.
- Давай своего гуся.
Вкусный, сочный сок потек по подбородку. Хоть гусь был немолод, судя по жилистому мясу, все равно он казался божественным блюдом.
- Турки что-то замышляют, - равнодушно сообщил Шарло.
- Откуда ты знаешь?
- Когда спускался с холма, видел в их стороне суету.
- Может, молитвы поганые пошли свои петь?
- Вряд ли.
Они замолчали, и Антельм собрал косточки, чтобы потом полакомиться ими. Из-за шатра выглянул кудлатый черный пес, почуявший запах гусятины, и изнутри вновь послышался господский смех: кажется, разговор с войны перешел на женщин.
- Пошел прочь! - Антельм замахнулся на пса, и тот тут же резво отскочил в сторону, привыкший к побоям. - Не понимаю я наших хозяев. Если король дал армию австрийскому императору - пять тысяч солдат, зачем же они полезли добровольцами? Не офицерами - добровольцами! Где ж такое видано?
Шарло пожал плечами.
- Посмотри, они же как петухи среди всех остальных! Мне иногда кажется, что если б не ждали все боя, то эти, - и Антельм кивнул в сторону основного лагеря, - в одну прекрасную ночь перерезали бы нас в своих постелях.
- Все это слова. Зажрались они слишком, - понизив голос, сердито пробурчал Антельм. - Повоевать им охота. Покрасоваться! Эх! Моя бы воля, я бы со двора никуда не выходил дальше колодца!
- Потому ты здесь, в слугах, унижаешься. А они - там. И почести получит твой хозяин. А ты будешь штопать ему воротнички. Чистить сапоги. Держать оружие в порядке.
- Что?! - Антельм выронил кости, и пес тут же метнулся к нему под ноги, стараясь урвать добычу. - Лучше я всю жизнь буду при нем дворовым псом, но не подставлять свою задницу под венецианский грех, как ты!
Шарло побледнел и встал.
- Жрать краденого гуся со мной - я хорош, да? - тихо спросил он, но скромность эта была обманчивой. - А чуть что не так, ты тут же поминаешь мою задницу? Пошел к черту. Ты не достоин даже того, чтобы ее увидеть. Не раскатывай губу на все прочее.
- Да если б все бабы на земле вымерли, я б своим похабом до твоей задницы и не дотронулся, - запальчиво заявил ему Антельм. - И свою бы под чужую залупу не подставил. В отличие от тебя, я делом служу, а не тем местом, где солнце не светит!
В ответ он получил сильный удар остатками гуся в глаз, и оба противника сцепились, стараясь придушить друг друга. Они катались по земле, сшибая вещи, и Шарло, несмотря на свою худобу, одержал верх, оседлав противника.
- Проси прощения! - потребовал он, тряхнув Антельма. - Ну!
Красный, с выпученными глазами, тот пытался разжать цепкие пальцы, перекрывавшие ему воздух. Шарло чуть ослабил хватку и грозно потребовал:
- Говори же: я нижайше прошу прощения перед господином Шарло, и пусть меня черти поимеют в зад, если я когда-нибудь... скажу, что он страдает венецианским грехом.
Антельм открыл было рот, но сказать ничего не успел. Тревожный звук трубы раздался над лагерем, и смех в шатре затих. Господа, точно тараканы, высыпались из шатра, наполовину одетые, но вооруженные.
- Сигнал к сбору! Эй вы, двое! Займитесь делом, - велел знаменосец принца, мельком заметив дерущихся. - Через четверть часа все должно быть готово!
Пальцы Шарло разжались, и он с ненавистью взглянул в красное лицо Антельма.
- Мы еще закончим этот разговор, дружочек, - пообещал он.
Когда он отвернулся, Антельм нашел в себе силы плюнуть ему вслед и только после этого, кряхтя, поднялся.
Ганс задремал, и ему снился родной дом: вот он сидит за столом и ест вкусную похлебку прямо из горшка, облизывая ложку. Рядом с ним стояла давно умершая мать, сложившая руки под передником, и ласково глядела на него, неторопливо приговаривая, чтобы он лучше ел и прожевывал, как следует. Похлебка казалась на удивление вкусной: она буквально таяла во рту. Кажется, что-то подобное Гансу доводилось пробовать только на праздник, когда князь женился. В животе у него громко заурчало, и от голода он проснулся.
Над костром навис один из солдат его отряда, и его полный ненависти, плывущий взгляд мгновенно вывел Ганса из дремы.
- Напился, что ли? - недовольно спросил он. - Вот скот... Нет, чтобы поделиться!
Товарищ открыл рот, но вместо слов невнятно булькнул. Рот у него был полон черной крови, и солдат медленно повалился прямо в костер, нелепо вывернув шею. Огонь затрещал, в воздухе запахло паленым сукном и волосом, и кожа на лице солдата потемнела и свернулась клочьями. В спине у него зияла страшная рана.
- Ах ты ж! - Ганс от неожиданности присовокупил несколько ругательств.
Стрела просвистела со стороны заброшенных домов на излучине реки. Турки уже были здесь!
- Эй, ты чего? - тот, кто говорил про мать и сестру, приподнялся на локте, и несколько стрел тут же вонзилось ему в плечо, шею и щеку. Лицо у него стало удивленным, и кровь фонтанчиком брызнула из уха, после чего он медленно осел назад, словно хотел спросить: как же это так случилось?
Ганс прижался к земле, не переставая ругаться на чем свет стоит, и пополз назад, к своим. "Я же говорил, - вертелось у него в голове. - Я знал, прощелкали все. А расплачиваться нам теперь, чтоб вы все в аду горели! Добраться до своих! Турки жалости не знают!"
Лицо великого визиря было гладким и спокойным, когда он глядел на то, как вверенные ему войска переходят реку. Он не волновался, искренне веря в свою победу. Во всяком случае, так думал Усман, глядя издалека на Фазыл-Ахмед-пашу.
Юноша представлял, как напишет сегодня ночью о неподвижном лике полководца, как он мудр, точно правая рука Аллаха, как он расчетлив и спокоен, одним движением руки посылая тысячи воинов вперед, к победе!
Самому ему повезло: их отряд, состоявший из азабов, остался в тылу, готовый броситься на помощь по первому же приказу. Многие в отряде так не думали, но пока рядом маячил богато разодетый всадник из чаушей со своими слугами, турки молчали, не смея оспаривать вслух приказ.
Сзади кто-то засопел и больно наступил Усману на пятку. Тот обернулся и встретился взглядом с одним из мюселлемов. Проклятый христианин! Думал бы, куда идет!
- Будь осторожней, - сдержанно посоветовал ему Усман, и неумытый мюселлем засопел еще громче.
- А толку, - очень тихо ответил он. - Все равно армия визиря проиграет.
- Что-о?
Такой наглости он уже не стерпел, и от всей души Усман заехал мюселлему в нос. Алая юшка брызнула на полосатый халат, но христианин лишь утерся, не смея ответить. На них обернулись, и чауш подъехал ближе, непроницаемо разглядывая их обоих. Люди расступились перед ним, и Усман и шайтан-неверный оказались в одиночестве под его холодным взглядом.
- Что здесь? - спросил первый слуга чауша, и Усман низко поклонился. Внутренне он заколебался: если сказать, что неверный выказал сомнения в великом визире, то его могут и убить. А с него достаточно разбитого носа. Но он же все-таки засомневался! А если Усман солжет, то его самого могут поить целый день соленой водой и кормить едой, приправленной селитрой. Или намазать часть тела сладким сиропом, чтобы он приманивал насекомых. Потом кожа изъязвляется и покрывается ранами, которые трудно лечить. И он содрогнулся, представив себе эти язвы.
- Он наступил мне на ногу, о великий, - наконец ответил Усман, ожидая, что сейчас кто-нибудь закричит, что не так все было. Но все молчали, и даже мюселлем в удивлении вытаращил глаза, зажав нос. Сквозь пальцы сочилась алая кровь.
- К шатру наказаний. Оба, - наконец скомандовал чауш и указал плеткой в ту сторону.
Усман и христианин упали перед ним на колени, благодаря за эту милость, после чего и чауш, и слуги скрылись.
- Зачем? - осмелился спросить мюселлем, когда они отошли от отряда. Он был немолод, и его усталые, как у больного пса, глаза глядели на своего невольного спасителя удивленно. - Копателей земли много. Найдется кому строить и восстанавливать укрепления для топчу.
Усман сердито передернул плечами.
- Не знаю. Не важно, - отрезал он, досадуя на то, что теперь не может стать участником сражения. - Потому что Аллах покарал тебя глупостью, вот зачем.
Под усами у мюселлема притаилась усмешка, Усман чувствовал ее кожей, и обида с негодованием увеличивались от этого во сто крат.
- Но это правда, господин.
- Не хочу об этом ничего знать, - заявил осман, но через минуту тут же озабоченно спросил: - Почему?
- Потому что великий визирь пошел через реку напрямик, послав лишь маленькую часть войск в обход.
- И что?
- А то, что река будет красной от крови твоих единоверцев, воин. Река унесет их жизнь, подарив противнику время для атаки.
- Посмотрим... - голос Усмана уже не звучал так уверенно, как раньше. - Ты-то ведь своим удачи желаешь?
- Нет, господин.
- Почему?
- Потому что мне неплохо в армии султана, господин, - мюселлем насмешливо взглянул на него, и Усман отвернулся. Скрытая и непонятная насмешка была ему неприятна, и этот оборванец казался странным со своими нелепыми утверждениями. Он был рад, когда они наконец подошли к шатру и можно было замолчать, потому что от сомнений белое почему-то становилось черным, а черное - белым.
- Господин маркграф! Вставайте же! Турки напали! Вас зовет к себе герцог Мельфи!
- Турки? Герцог Мельфи? - маркграф Баден-Дурлаха Фридрих Шестой Магнус фон Церинген сладко зевнул и перевернулся на другой бок. Его тучное тело не помещалось под одеяло, поэтому глазам слуги предстала пышная ягодица, тесно обтянутая рубахой. - Что нам герцог Мельфи? - пробормотал он.
- Господин! Гонец ждет!
- Наша палатка далеко от места битвы?
- Д-да, господин.
- Вот и хорошо, вот и ладненько, значит, никто не помешает. Передай гонцу, что я приду... Попозже. А сейчас дай мне поспать и приготовь поесть. А то я немножко проголодался. Иди, ступай...
Он замолчал. Слуга подождал еще пару минут, но из постели внезапно послышался громкий и утробный храп, оканчивающийся неожиданно жалобным присвистом. Сбитый с толку, слуга вышел из шатра, стараясь принять важный вид, как и полагает личному прислужнику маркграфа.
- Господин маркграф Баден-Дурлаха передает герцогу Мельфи, что он прибудет, как только сможет.
Усталый гонец взглянул на него, а затем трижды чертыхнулся.
- Пока твой господин сможет, - наконец ответил он, - нас перережут здесь, как свиней на бойне!
Он пришпорил коня и уже на ходу прокричал.
- Пусть твой господин учтет, герцог Мельфи заявил, что он будет главнокомандующим, если что!
- Пусть твой господин учтет, - передразнил его вполголоса слуга, когда гонец отдалился подальше. - Учтет он, держи карман шире...
И он поспешил к бочонку со свиной грудинкой.
- Мы терпим поражение, мой герцог, - докладывал один из офицеров австрийской армии. - Турки вытеснили нас от реки, и такое ощущение, что их там море. Они все переправляются и переправляются. Мне кажется, что это лучшие их отряды. Почти всех из Рейнской лиги вырезали. Хорваты еще держатся... Но там резня.
Левая рука его висела, как плеть, подтверждая его слова. Раймунд Монтекукколи, герцог Мельфи молча глядел на лоскут кожи, свисавший со лба офицера. Тот стирал текущую по лицу кровь кружевным платком, черным от пороховой копоти.
- Может быть, отозвать корпус фон Спорка с правого фланга и перебросить в центр? - неуверенно предложил один из совета. Положение было отчаянным.
- Предлагаете кавалерии пойти на осман среди домов? Оставить наш правый фланг незащищенным? - герцог мрачно взглянул на советника.
Тот вздохнул, признавая правоту главнокомандующего.
- Мне нужен Савиньи, - задумчиво произнес Монтекукколи. - И маркграф Баденский.
- Последний передал, что будет позже, мой герцог!
- Когда позже? На том свете?
Гонец не нашелся что ответить и лишь сделал шаг назад, чувствуя стыд.
- Мои люди под предводительством принца Конде уже вышли на помощь, - послышался спокойный голос от входа, и Жан де Савиньи-Колиньи появился в палатке. - Они будут атаковать турок с нашего фланга.
Монтекукколи хлопнул тяжелой ладонью по походному столику, и тот жалобно треснул, перекосившись на одну сторону.
- С вашего фланга? - вкрадчиво произнес он, и от его тихого голоса все присутствующие вздрогнули. - А остальное - гори огнем? Вы не понимаете, только вместе мы можем выдавить турок с излучины реки. И если нам повезет, то Бог будет на нашей стороне. А если мы будем бить растопыренными пальцами, - и он показал как, - то они раздавят нас. К черту марграфа Баденского! - наконец заявил он, приняв твердое решение. - Я возглавляю это войско, иначе мы все останемся гнить в этой земле. Собрать всех оставшихся и выстроить их вот здесь, - палец прочертил дугу, отсекая излучину реки, где вовсю располагались турки. - Если кто будет отступать, того я убью собственными руками.
Герцог Мельфи тяжело взглянул на Савиньи, и тот надменно ответил:
- Французы не отступают.
На лице его мелькнула тень раздумий: все-таки Монтекукколи давал шанс в случае неудачи свалить все на него.
- Я согласен отдать под ваше командование вверенные мне войска, - наконец сказал он.
- Прекрасно. Тогда нас ждут на передовой.
Герцог Мельфи встал, и столик тут же завалился на левую сторону; оловянную походную посуду, прежде чем она оказалась на полу, успел подхватить слуга.
Отряд французских добровольцев состоял сплошняком из дворян знатных родов, и оруженосец герцога гордился тем, что ему выпала такая честь. Каждый здесь был разодет как на парад: тяжелые парики, начищенные латы, шелк и бархат, золотая нить и парча. Лучшие лошади королевства, лучшие воины королевства - все во славу Франции!
- Держись за мной, Жанно, - мягко велел ему герцог. - Охраняй меня с тыла. Сегодня день, когда ты сможешь проверить себя, достоин ли зваться воином.
Он кивнул. "Достоин, - читалось в его взгляде, полном гордости за себя и своего хозяина, - Я не предам и не отступлю".
Послышалась команда, и отряд неспешным шагом двинулся вперед, отдельно от французской армии, поспешившей наконец на помощь австрийцам. Никто не говорил ни слова в предвкушении битвы, и тишина доносилась с той стороны, со стороны турок, которые ждали за рекой.
- Что это? - спросил один из сипахов в первом ряду, глядя на то, как к ним приближается конный отряд французов. - Неверные послали к нам на битву девиц?
- Может быть, это гурии, друг, - ответил его товарищ, ухмыляясь, и понизил голос. - Зато подумай, как мы сможем развлечься после битвы. У меня давно не было девки... А какие у них роскошные волосы и как они богато одеты! Добыча тоже будет знатной, султанской!
- Да... И я смогу взять еще трех жен домой, - вздохнул первый, воодушевленный словами друга.
- Ты сможешь стать богачом! Но послать на битву девиц! У неверных больше не осталось людей? Что ж, тогда мы войдем в Вену уже этой осенью! - уже громко воскликнул он.
Его слова потонули в гуле одобрения: каждый представил себя в окружении драгоценностей и женщин, и то напряжение, которое висело в воздухе, рассеялось. Каждый расслабился, уже предвкушая легкую победу.
Когда до турок осталось двести шагов, командир французов приподнялся в седле, и оглушительный крик-рев огласил окрестности. Словно разрушительный ураган, французы пришпорили коней и, обнажив оружие, врезались в первый ряд сипахов.
- Это не девки! - ошеломленно успел сказать тот, кто мечтал о женах, и тут же упал с разрубленной головой, окропляя кровью соседей.
Сеча была быстрой и страшной: терпкий запах крови и стали стоял над рекой, по еще живым телам топтались кони победителей, с гнусным хрустом ломая черепа и кости; турки, не ожидавшие такого, дрогнули, как только потеряли всех своих командиров, и отступили, все еще стараясь прикрыть артиллерию на берегу реки. Отступили, несмотря на то, что их отряд был больше в четыре раза.
- Мы победили, мой маленький Жанно! - вскричал герцог, зажимая светлой перчаткой свою отрубленную кисть. - Перевяжи меня!
Он отпихнул ногой мертвеца с раззявленным ртом, в агонии схватившегося за стремя его седла, и развернул коня, пытаясь отыскать своего оруженосца.
Жанно пришлось несладко: защищая своего господина, он схватился сразу с тремя сипахами, и удар одного из них рассек ему голову так, что снес половину черепа. Окровавленный пышный паричок валялся рядом, прямо на лице одного из турок, который вцепился в него зубами. Герцог наклонился и хотел было снять его, но резкая боль в руке, на которой больше не было кисти, остановила его.
- Покойся с миром, мой милый Жанно, - пробормотал он. Сожаление потери исчезло за нарастающей болью, и он заскрипел зубами. Кисть выпала из его руки, сбив парик, и мертвые глаза, залитые кровью так, что превратились в темно-красные озера, уставились на него, будто в глумливой насмешке. Герцог выругался и, превозмогая боль, пришпорил коня, стараясь, чтобы тот прошелся по этому ненавистному лицу врага и раздавил его.
- Что там? - проговорил мюселлем, еле повернув голову в сторону Усмана.
Христианина привязали к занозистой доске, сорвав с него халат, и по голой спине прошлись плетью, выставив раны под палящее солнце. Усман отделался гораздо меньшим наказанием: всего лишь урезанием рациона на ближайшие дни, но при обыске у него нашли его записи, которые он носил с собой, потому-то ему и было приказано остаться здесь, неподалеку от шатра Фазыл-паши.
Ставка Кёпрюлю находилась на вершине холма, и отсюда было хорошо видно поле боя. Мучаясь в ожидании своей дальнейшей судьбы, Усман поглядывал в ту сторону, пытаясь понять, кто же побеждает. Начало боя было успешным: армии султана удалось перейти реку и отогнать врагов прочь, но справа сипахи были смяты каким-то небольшим отрядом, и часть его уже подобралась к артиллерии топчу, после чего пушки замолчали.
Враги вели себя беспорядочно, но, чем дальше, тем больше они вытягивались в два ряда, замыкая перешедшую на тот берег армию султана в кольцо: с трех сторон воинов окружала река, с четвертой - враги, и это вызывало у Усмана беспокойство, несмотря на то, что воинов было больше, и через реку переправлялась помощь.
- На западе наш отряд, который должен был зайти сбоку, разбит, - неохотно сказал он, не желая подтверждать правоту мюсселема.
Тот усмехнулся, но ничего не сказал.
- В центре наши лучшие войска окружают! Но я верю в то, что Аллах не оставит их.
- Мне бы твою уверенность, - отозвался мюселлем.
- Ты слишком смел, - возразил ему Усман. - Что, если рядом со мной стоит чауш и слышит твои слова?
- Шкуры лишиться - дело недолгое, - произнес тот сквозь зубы. - Но чауш рядом с тобой не стоит. Ты - хороший юноша, предупредил бы меня попридержать язык.
Усман вздохнул, но спорить не стал. Гораздо больше его волновало то, что происходит на поле боя.
Послышались голоса, и из шатра вышел Фазыл-паша в сопровождении своей свиты. Усман сжался, стараясь стать совсем незаметным, но никто не обратил на него внимания. Значит, никто не прочел его писания.
Наблюдательный пост был правей, и вся свита прошла туда. Никто ничего не говорил, опасаясь хмурого вида Фазыл-паши. Впервые Усман видел его так близко, но сейчас его больше всего поразили блюда, которые несли за ним слуги-мавры: фрукты и сладости, наваленные горкой, но не просто так, а выложенные в виде геометрических узоров. Ноздрей коснулся манящий запах халвы, и Усман сглотнул подступившую слюну. В последний раз он ел халву полгода назад, а она была его любимым лакомством.
Маркграф Баденский так сладко зевал, сидя на своей крепенькой каурой лошадке, что, глядя на него, потихоньку начали зевать и все остальные командиры, кроме герцога Мельфи. Последний переговаривался с фон Спорком, который столь блистательно отразил атаку сипахов на правом фланге. Турки были отброшены назад, за эту чертову реку Рабу; герцог знал, что никогда не забудет ни ее, ни те страшные моменты, когда было неясно, смогут ли его войска без помощи французов оттеснить турков обратно, к реке.
Вражеская артиллерия замолкла, и можно было уже не бояться ядер, хотя несколько палаток было смято ими, и двое слуг погибли в огне, а покинутые дома Могерсдорфа буквально сровняли с землей.
Странно и приятно было смотреть на то, как христиане наконец-то воссоединились в едином ряду: протестант и католик бок о бок, с оружием, против единого врага. Это перемирие наверняка было кратким, но оно было, и Раймунд Монтекукколи был доволен этим.
Он дал сигнал к атаке, и пехота дала залп по османам. Крики боли, ржание лошадей, лязг стали, ружейный дым и запах пороха заполнили весь мир, и османы уже не видели, кто стоит рядом, а кто уже мертв. В последней попытке разбить строй христиан, сипахи, эти воины, которые не привыкли сдаваться, попробовали задавить своими лошадьми врагов, размозжить им черепа, так, чтобы мозги блестели на начищенных кирасах, но мушкетеры споро присели, и кони наткнулись на выставленные навстречу пики, и теплые кишки из распоротых животов повалились прямо перед стрелками. Лошади умирали в агонии, сбрасывая всадников на землю. Последних не спасали доспехи, и сотня воинов приняла бесславную смерть под копытами, а тем, кто оставался жив, вспарывали горла так, что теплая кровь липко питала землю, и выкалывали глаза, чтобы ускорить гибель.
Османы дрогнули и побежали назад, к своим, но путь им преграждала река, и тяжелые доспехи тянули на дно, а сзади уже напирали жаждущие спастись от выстрелов христиан. Вода захлестывала рты и носы, кровь окрашивала ее в красный цвет, и следующие беглецы уже спотыкались о мертвые тела, задерживая всю огромную армию, что рвалась назад, к своим.
Выстрелы рвали плоть османов, мушкетеры без устали перезаряжали мушкеты; нездоровый дух соперничества стоял между французами и австрийцами - кто больше поразит целей, от чьей руки больше падет врагов? Никто не думал о смерти, хотя она витала рядом.
Хотелось кричать, словно от боли, когда из облака дыма показались воины, бегущие с поля боя. "Лучшие из лучших, - с отчаянием подумал Усман, а потом, - Я должен был быть там, с ними, потому что нет позора больше, чем остаться в тылу, когда погибают твои друзья!". Он воззвал к Аллаху с надеждой на чудо, но чуда не произошло. Он глядел, как растет куча из живых и мертвых тел на реке, а в спину им стреляют христиане, и казалось, что все кончено, надежды больше нет.
- Огласите приказ: собираться и отступать, - негромко произнес Фазыл-паша. Легкий вздох пронесся между советниками и слугами, и один из подносов с грохотом упал на землю, рассыпая съестное. Но в этот трудный час никто не закричал, обвиняя прислужника в неуклюжести, и, не обратив ни малейшего внимания на эту оплошность, Фазыл-паша удалился к себе.
Охваченный горечью, Усман отвязал мюселлема, не слишком раздумывая о причинах своего поступка, и тот с кряхтением сел, морщась от боли в спине. Он прятал глаза от Усмана, словно сам стыдился своей правоты. Только сейчас осман догадался, что мюселлем вовсе не так стар, как ему казалось, но какое это имело значение нынче?
- Не печалься, - проговорил тот, неуклюже разминая шею. - В конце концов, чем больше земли, тем больше хаоса. Так что для Империи это и к лучшему. Мирная жизнь, знаешь ли, ценней военных побед. После войны нечего жрать. Некому сеять.
Усман промолчал. Ему не хотелось ничего об этом говорить.
- Ты еще поймешь. Потом, - пробормотал мюселлем и попытался подняться со скамьи. Усман молча подал ему руку, а затем побрел к своему шатру. По дороге он увидел под ногами листы пергамента, и сердце дрогнуло, когда он узнал в арабской вязи свою руку.
Усман заколебался: а не бросить ли их здесь, кому нужна эта глупая писанина? Но все-таки опустился на колени и, пачкая халат в грязи, тщательно собрал все листы.
- Налей мне еще, - Ганс подставил кружку под живительную пивную струю из кувшина. Вместо мизинца и безымянного пальца на правой руке у него остались лишь обгорелые культяпки; пальцы он потерял в битве, и местный коновал прижег их железом.
- Я, представь себе, один спасся из своих, - сообщил он пышногрудой девке. - Ума не приложу, как домой теперь возвращаться? Бабы выть будут, дети у каждого второго. Как им в глаза смотреть: твой погиб, и твой погиб, и этого не жди. Как представлю, так хоть сам в петлю лезь: один из двадцати остался, чертову бабку в зад! Э, да тебе-то что, - с пренебрежением обратился он к маркитантке, - тебе, небось, об этом и думать не приходилось.
Он шлепнул ее по заду, с наслаждением ощущая мягкость ее плоти.
- Может, разрешишь погреться у тебя под юбчонкой нынче ночью, а? - игриво подмигнул Ганс, но девка лишь фыркнула и отошла от него вместе с кувшином. Жаль, жаль. Уткнуться в теплые сиськи и забыть о сегодняшнем дне, как о страшном сне, было бы хорошо.
- Остается только напиться, - пробормотал он и залпом осушил кружку до дна. - Все равно она не очень-то на рожу.
Руки Шарло были холодней льда, и Антельм разочарованно кряхтел, вытаскивая его из гущи трупов. Прямо на нем лежал осман со снесенным черепом, но касаться его не хотелось. Кто-то уже поживился его доспехами и украшениями, оставив только обрывки одежды, перепачканные кровью и мозгами.
- Вот же болван ты, - бормотал себе под нос Антельм. - И на кой тебя понесло в битву? Воевали бы дворянчики, а мы что? Наше дело маленькое. Куда тебя теперь хоронить то, а? Дурак ты, дурачина.
Он вздыхал, но не бросал свой груз, пока не оттащил его подальше.
- Руки-то у тебя железные были, как же ты не уберегся, а? С кем мне теперь спорить? А гусь! Помнишь гуся-то?
- Помню, - слабо послышалось со стороны Шарло, и Антельм отшатнулся, отчаянно крестясь.
- Матерь Божия! Так ты что, живой, что ли?
- Угу. Пить хочется. Внутренности мне все отшибло.
- Вот же дурак! Ну, дурак! - обрадованно повторял Антельм. - Я тебе, дураку, еще всыплю горяченьких, как на ноги встанешь! Я-то думал... А ты! Болван свинцовый!
- Кто бы говорил...
Не найдя больше слов от радости, Антельм наклонился и от избытка чувств ткнул кулаком друга в бок. Шарло охнул, но тут же криво заулыбался, глядя в ясное вечернее небо.
- Ваше сиятельство, с этих пор вас будут звать человеком, который смог объединить христиан воедино! - офицер почтительно склонился перед герцогом Мельфи, но тот лишь вздохнул.
- Рано говорить об этом. Если у нас получится выгнать осман из Венгрии, то тогда, быть может, вы правы.
- Да, рано, - заметил Савиньи, и с вызовом взглянул на Монтекукколи. - Если бы не мои французы, то у вас бы ничего не вышло.
"И не выйдет", - явственно говорил его взгляд.
Герцог Мельфи промолчал. Об этом надо будет рассказать императору. С французами дело иметь опасно: сейчас они помогли, а завтра с такой же легкостью развернутся и пойдут в бой против своих союзников.
Их безмолвную дуэль прервал маркграф Баденский. Он очнулся от своей сладкой дремы, в которой витал почти все время, если дело не касалось женщин, вина, сна и еды, и задал главный вопрос, который, похоже, уже давно его волновал:
- Господа, может быть, стоит распорядиться насчет праздничного ужина в честь нашей победы? Кажется, я немного проголодался и съел бы бараний бок в одиночку!
"С печалью наши поредевшие войска отходили прочь от реки на исходе дня. Десять мавров-носильщиков несли великого визиря, одетого в белые одежды, и конские хвосты на знаменах были обрезаны в знак нашего поражения. Тысячи тысяч пали в битве у христианского монастыря, и их тела были оставлены на растерзание врагам-падальщикам. Души наших воинов отправились в райские сады, но непреодолима скорбь каждого правоверного, ибо Аллах в своей мудрости преподал нам горький урок".
На последнем слове Усман остановился. Тихая ночь в горах опускалась на мир.
"Может быть, я остался в живых, чтобы рассказать об этом, - подумал он. - Может быть, потом кто-то задумается о нашей судьбе".
Примечания:
Фазыл Ахмед-паша Кёпрюлю - великий визирь султана Мехмеда IV.
Раймунд Монтекукколи, герцог Мельфи - австрийский военачальник итальянского происхождения императора Леопольда I. Автор множества мемуаров, выдающийся теоретик и практик военного искусства.
Жан де Колиньи-Савиньи - французский военачальник, посланный на подмогу австрийцам.
Рейнская лига - альянс немецких князей, выступающих против Габсбургов.
Сипахи - тяжелая кавалерия постоянной турецкой армии.
Азаб - ополченец.
Чауш - гонец, наблюдатель за порядком в войске.
Мюселлем - здесь: христианин из ополчения, отвечающий за земляные работы.
Топчу - артиллеристы.