Аннотация: Джон Сильвер вспоминает молодость. По мотивам Р.Л.Стивенсона "Остров Сокровищ"
Теперь, когда я постарел и пустил корни в Вест-Индии так прочно, что уже ни одна живая душа не помнит, откуда я родом, я все чаще обращаюсь мыслями к своему детству, пытаясь понять, как все начиналось.
Да-да, сударь, это смешно, ибо моим девизом было "не жалей ни о чем, а Бог рассудит, кто прав". Но так ли, иначе ли, но я просыпаюсь этими душными ночами и думаю: а если бы все было иначе, Долговязый Джон? Ты был молодцом, миновал все опасности, точно хитрый лис, сколотил капиталец, чтобы открыть трактир в самом благодатном краю, но счастлив ли ты сейчас?
К черту счастье, говорю я себе по утрам, когда встаю и цепляю к ноге опостылевшую деревяшку. Даже глоток рома не улучшает настроения: от жары он отдает здесь жженой тряпкой. Я так скажу, Вест-Индия - тот еще ад для белого человека, а уж грешников здесь столько, сколько и чертям не снилось. Счастье для негритянки, что ее заметит белый и возьмет в свою постель, счастье для негра, если что-то плохо лежит, ну а сами белые в счастье не верят, они заняты тем, что за ним гоняются.
За всю свою жизнь истинно мудрого и счастливого человека я встретил один лишь раз. Нет, он не был знатным господином и не обучался в университетах. Не уверен, что он смог бы написать свое имя без ошибок, но зато этот боцман по прозвищу Лещ служил под началом Хоэра, Тэтча и Черного Барта. И остался жив, в отличие от прочих, что ходили под теми же парусами. Как он потом говорил, от жизни ему довелось урвать добрый десяток лет, потому что Лещ всегда знал, когда пришла пора отсекать канаты.
Помню, когда я был еще совсем юн, желторот и боялся лишний раз открыть рот, мы отправились на берег с нашего "Дозорного": я, Лещ и еще двое. Хоть убей, сударь, но их имена стерлись из моей памяти. Не помню, как зашел разговор о том же проклятом счастье, но эти два матроса не нашли ничего лучшего, кроме как прицепиться ко мне. Они дразнили меня маменькиным сынком, который только-только отцепился от бабской юбки, и надо сказать, не столь уж они были неправы, ведь совсем недавно я еще был почти благопристойным, почти высокообразованным, подающим надежды сыном джентльмена, но это совсем иная история.
Я не отвечал им, боцман не поддерживал насмешки, и постепенно они перешли на то, что им самим для счастья не хватало. Один мечтал о бабе, второй - о сундуке с золотом. Чего хотел боцман - я не знаю, а меня самого в тот день мучил кашель, и пределом моих мечтаний было от него избавиться. Когда мы пристали к берегу, и они пошли своей дорогой, боцман внезапно сказал мне:
- Дурачье. Думают, что человеку для счастья нужны вещи.
- А что им нужно, сэр? - будь я проклят, нескоро мне удалось избавиться от этой привычки обращаться ко всем и каждому почтительно.
- Для счастья человеку нужно понимать, когда Бог или дьявол дает ему выбор. И выбор сделать верный. Не ошибиться. Иначе по бурьяну пойдешь вместо наезженного тракта.
- И как же это понимать?
Он усмехнулся и свернул этот разговор, оставив меня без ответа. Я выкинул его слова из головы, борясь с кашлем, и только недавно, после смерти Толстой Марты, понял, что он имел в виду.
Где же я свернул в бурьян, и почему его колючки ранят именно сейчас? Я сытно ел и сладко спал, не заботясь о прошлом. Да, черт возьми, я бы и сейчас повторил все, что сделал!
Я ушел к пиратам, потому что английский закон - да здравствует король Георг и да корчится он в аду от вечного запора - позволяет разорить человека так, что ему приходится продавать свои штаны и дочь, чтобы потом спиться на полученные деньги. В море можно дышать, да и ждать там хорошего не приходится, только и держись молодцом, принимая заслуженные удары судьбы. На земле раскисаешь, точно квашня, веришь в людей, любовь и друзей. Никого еще не доводила до добра такая вера.
Я помню, в детстве мне частенько приходилось играть с сыном бедняка. Глупое и доброе создание, которое смотрело в рот всякому, кто не гнал его бранью сразу же. Его отец частенько мертвецки пил, а мать на потеху всему кварталу лупила пьяницу всем, что попадется под руку, даже если это были собственные дети.
Тогда моя семья еще жила в достатке, и отец приносил мне лакомства и забавы из лавки Тернера. Как-то у него появился волшебный жестяной фонарь - если зажечь в нем свечу, он начинал вращаться, и диковинные всадники скакали по стенам, в сопровождении псов и соколов. После моих долгих упрашиваний отец купил мне его и, конечно, я не мог не похвастаться им друзьям.
Мы забрались на чердак и зажгли его. Игрушке грош цена, и назавтра мы бы забыли о ней, если бы этот мямля не опрокинул фонарь и не помял его. К счастью, свеча тут же погасла, и солома не вспыхнула, но это не помешало нам как следует проучить сына пьяницы. Разгоряченный дракой, мой друг заявил ему:
- Теперь ты должен ему крону!
Друг ткнул в меня пальцем, и я промолчал. Игрушка не стоила и десяти пенсов, но даже эта сумма не снилась тому бедолаге. Я был зол и расстроен, и даже кровь из его носа не утешала меня.
- У меня... нет... Я могу отработать... - робко сказал он. В его взгляде была собачья преданность и надежда, что друзья не подведут его. Избитый, он был жалок.
- Кому нужна твоя вонючая работа? - пожал я плечами, хотя на языке вертелись совсем другие слова.
- Гони крону! - вмешался мой друг и ткнул его в бок, отчего мальчишка согнулся в три погибели. Он взглянул на меня, но что это был за взгляд, когда он понял, что мы не шутим. Самое темное отчаяние и боль, ведь мальчишеский закон суров: умри, но сделай.
Не буду томить тебя ожиданием, сударь. Его поймал отец, когда мальчишка вернул испорченный инструмент. Этот болван не мог украсть или обмануть кого-то, он собрался заработать, но навыка тачать башмаки у него не было. Отец запорол его в пьяном угаре, а потом и сам повесился. Что ж, выживает сильный!
Забавно, он снился мне вчера.
Понять не пойму, почему во сне мне так хотелось простить ему эту крону? Я снова был молод, и впереди маячила еще целая жизнь: годы и шрамы слетели с меня, точно осенние листья. Снова мы были на чердаке, и снова он сломал дьявольский фонарь, но я сказал ему, чтобы он не брал это в голову, и к черту крону. И этот овечий взгляд счастья, и что-то внутри меня дрогнуло.
Интересно, каким бы я стал, если бы смог тогда сказать об этом? Честная жизнь и раскаяние - для добреньких дураков, но все же, быть может, не пришлось бы мне сейчас брести в бурьяне?