Аннотация: По ночам ему все еще снилась красная звезда в вышине...
По ночам ему все еще снилась красная звезда в вышине, и дробный перестук множества копыт заставлял сердце биться быстрей.
Вновь шла погоня, и падальщики кружились над степью, высматривая добычу. Немало ее было: полуистлевшие всадники в грязных буденовках еле держались на мосластых конях-скелетах, обтянутых кожей: вытекшие глаза, вылезшая грива. Мертвые пальцы не могли удержать ни винтовку, ни шашку, и плоть клочьями сползала при каждой попытке натянуть поводья. У большинства из них были распороты животы, и кишки, словно чудная бахрома, свисали с седла. Сильный сладковатый запах смерти перебивал пряный аромат степных трав; некогда было хоронить ни чужих, ни своих, если в пылу погони кто-то падал с коня. Этот запах был таким настоящим, что Миша просыпался в холодном поту и долго глядел в белеющий потолок своей комнатушки, не в силах встать и прогнать от себя этот морок.
Призраки прошлого вставали перед ним, как живые. Полевой, Никитский, Генка и Славка, те, кого он любил так искренне и беззаветно, как можно любить только в детстве, бабушка с дедушкой, пропавшие в начале тридцатых, старая московская квартира. Все это прошло; прошло так, как проходит все на этом свете - исчезает в настоящем и остается только в памяти. Пришли новые люди, иной закалки, не знавшие, что такое бороться с настоящими врагами, и они стерли тот мир, который когда-то хотел строить Миша вместе со своими соратниками. Тех уж не осталось; теперь каждый был сам за себя, и все дорожили вещами больше, чем идеями.
Миша, теперь уже давно Михаил, вставал посреди ночи, потревоженный этими снами. Долго он курил в форточку, и вонючий дым от самокрутки сизо поднимался вверх, пока лампочка еле слышно гудела под потолком.
В какой момент вышло так, молча спрашивал он мироздание, что жизненный путь резко вильнул, чтобы затеряться тропинкой в зарослях дикой вики и крапивы? Почему он, Генка и Славка потеряли друг друга? Однажды, в последнюю встречу несколько лет назад, оказалось, что им не о чем говорить. Они взяли по пиву, посидели, чувствуя ту неловкость, что бывает при расставании на вокзале, когда хочется сказать что-то сокровенное, но стыдишься, и отчаянный гудок паровоза напоминает тебе, что времени больше нет.
Из Генки вышел партийный крикун, избегающий тяжелой работы. Славка же, после ареста отца, тихо и незаметно уехал куда-то в Подмосковье, преподавать в сельской школе. А сам он, Миша? Его несгибаемость, которой он так гордился, стала препятствием на пути. Выдвиженцы и зазнайки, как тараканы, полезли изо всех щелей, и все они были недовольны, если кто-то был с ними не согласен и обличал их глупость. Сетью связей, липкой и неприятной, они опутали все вокруг - услуга за услугу, слово за слово, и некуда было деваться; чем больше рвешь ее, тем больше наваливается проблем и бед.
Он тушил окурок, наливал в жестяную кружку темный, крепкий чай и ждал, когда бледненький, дрожащий рассвет покажется над деревьями.
Он не знал, что впереди война, которую он пройдет до конца. Он не знал, что скромный и вежливый Славка станет Героем Советского Союза посмертно. Он не знал, что к концу жизни Генка каждую ночь будет видеть тот же сон - мертвых красноармейцев, мчащихся в бесконечной погоне под красной звездой, - и мучиться от того, что жизнь мелькнула, поманив своими чудесами, и прошла мимо.