Аннотация: первые дни после сражения при Фонтенуа, где Дэвид Ливси был серьезно ранен.
- А я говорил ему, не надо бросаться в самое пекло! - Трелони умудрялся восклицать с изжеванной травинкой во рту, не выронив ее. Презабавная картина, но улыбаться помощнику хирурга не хотелось. - Но разве он слушает? Если свет и видел большего болвана, чем мистер Ливси, то история его имени не сохранила.
- Все будет хорошо, сэр, - помощник хирурга сдержал зевок и смутился. Он вообще часто смущался и отчаянно этого стыдился. - Мистер Ливси выполнял свой долг.
- Свой долг! - Трелони возмущенно фыркнул и прошел взад-вперед: от навеса ко входу в палатку и назад. - Его долг - помогать раненым, а не выносить их с поля боя на своем горбу, когда армия отступает! А если все солдаты завтра напьются сырой воды и свалятся с поносом? Кто их будет лечить? Господь Бог?
- У нас не так много лекарств, сэр, - теперь у помощника хирурга запылали и оттопыренные уши: боль его и семь казней египетских, они торчали даже из-под парика. Один раз он приклеил их на ночь самодельным клеем из коровьих копыт, но потом пришлось побрить голову налысо: клей застрял в волосах, и капитан принял его катышки за вшей. - А с мистером Ливси все будет хорошо. Он почти не бредит.
- Не бредит, - проворчал Трелони и тут же встрепенулся. - То есть как это, не бредит? Он, что, бредил?!
- Так точно, сэр, - виновато подтвердил помощник хирурга и уставился в доски грубо сколоченного стола. - Рана не очень хорошая.
- Пфф! Как будто они бывают хорошими, - травинка наконец-то упала на вытоптанную землю. - А как тот мальчик? Барабанщик, которого он вытаскивал?
Помощник хирурга повел плечом.
- Наверное, выживет. Трудно сказать, сэр.
Трелони пристально взглянул на него, точно хотел прочесть, что именно прячется за его недомолвкой. Изнутри палатки послышался невнятный шепот, как будто кто-то задыхался после бега, а следом - протяжный стон.
- Чертова война, - хмуро заметил Трелони и тяжело сел на лавку. - Чертовы французы. А все туда же: господа, стреляйте первыми!
- Нет-нет, сэр, - почтительно поправил его помощник хирурга. - Это кричал кто-то из наших командиров.
- Разве? - Трелони глядел куда-то мимо него, и его лицо было непривычно серьезным. - Какая разница, скажите мне? Разве можно быть джентльменом на войне? Уступать первый залп противнику? Несколько дней я пытаюсь составить списки убитых, и, знаете, думаю, им все равно: умирать в начале битвы или в ее конце.
- Да, но... - помощник хирурга замялся. - Тем, кто стоит в первом ряду, не все равно, сэр.
- Чихать я на них хотел, - угрюмо отозвался Трелони. - Делайте, что угодно, Харви, но мистер Ливси должен быть на ногах.
Он снова встал, как будто его подгоняла невидимая рука. Сгущались сумерки, и помощник хирурга подумал, что надо бы зажечь свечу, почитать перед сном, но вспомнил, что свечей осталось немного. Он вздохнул и ничего не ответил Трелони, ведь все зависело только от самого мистера Ливси. Где-то пронзительно закричала ночная птица, и в унисон ей снова прозвучал стон.
- Я все думаю, - внезапно сказал Трелони, который все никак не мог уйти, - что если это я во всем виноват? Я уговорил мистера Ливси отправиться со мной. Я скрывал от него дурную весть. Я мог бы выбить из него дурь самопожертвования ради каких-то оборванцев, но не стал, был занят собой. Ведь он не разговаривал со мной, Харви, понимаете? Он не разговаривал со мной два дня, после того как узнал... - он не договорил и махнул рукой; помощник хирурга пристально следил за каждым его движением. - Хотя неважно, Харви, забудьте.
- Так точно, сэр, - послушно ответил юноша.
- Я принесу вам немного выпить, Харви. Вы хороший человек.
- Очень рад слышать это, сэр.
Трелони бесшумно развернулся и исчез в сумерках. Помощник хирурга задумчиво глядел ему вслед.
Он мог бы рассказать, что юный барабанщик боялся умереть, но гораздо больше его страшил позора на поле брани. Осиротевший продырявленный барабан так и стоял у его изголовья.
Харви мог бы поведать, что мистер Ливси вовсе не держал в сердце зла ни на кого из живущих, просто как-то он вернулся с офицерского обеда с серым, невыразительным лицом, словно его уже убили, но забыли положить в могилу. Позже, в бреду, он будет говорить с какой-то женщиной, беспокоиться, желать умереть, чтобы быть с ней, но бред вскоре спал, и незнакомка больше не приходила к нему и не поила из своих рук прохладной водой.
Харви мог рассказать что-то о каждом из тех, кто мучился от боли, кто цеплялся за жизнь, пытался обмануть смерть, как будто она была лишь напарником в веселой игре; он мог говорить долго, но не стоило никому об этом знать, да никто и не хотел. Что уж таить греха, помощник хирурга и сам бы желал остаться в неведении: и жизнь, и смерть носили чересчур уродливые маски.
Он наклонился и заглянул под стол, где стоял его саквояж. Там терпеливо ждала своего часа бутылка с ромом, и каждый Божий день после Фонтенуа Харви клялся, что уж сегодня позволит себе надраться и забыть обо всем, и каждый Божий день что-то ему мешало.
"Может быть, сегодня, - устало подумал он. - Обязательно сегодня". Но кто-то вновь застонал в палатке - сначала тихо, почти кряхтя, а потом все сильней, пока не завыл, подобно зверю, - и помощник хирурга поднялся.
"До завтра подождет. Я выпью его завтра. Обязательно".