Сложно предвидеть, какая часть конкретного организма сыграет системообразующую роль в ключевой момент истории. Получат ли ход события, оттолкнувшись от длинных ног героини или помчавшись в ужасе от слоноподобных ушей героя, увязавшись за лихим рыжим чубом или зацепившись ненароком за кривой коготь на мизинце ноги. В жизни Мати роль примы-балерины блестяще исполнил ее собственный обширный и, в силу этого, несколько гонимый зад. Если б не зад, не было б не только Мати в современном прочтении данного феномена, не было б - не сочтите за кощунство! - самой Масленицы.
*
В ползунковом детстве Матю немножечко уронили, этажа этак с пятого-шестого. Думаю, именно с тех пор с ней начались заморочки. Во-первых, от удара она деформировалась (я не нахожу других причин объяснения ее совершенной несимпатичности). Во-вторых - уверилась в своем особенном предназначении.
Познакомились мы следующим образом. Как-то зимой наш класс повели в пединститут на экскурсию. Проводилось что-то вроде дня открытых дверей. В холле института имелся огромный, метров двух в диаметре, глобус. Его яркое цветастое тело буквально притягивало к себе школьников, ставших неожиданно для себя поклонниками географии. В качестве оных они истово колупали выпуклый рельеф усердными пальцами, тщась открутить и унести в кармане какой-нибудь Эльбрус.
На северном полюсе среди сверкающих снегов в позе "Девочки на шаре" колыхалось нечто невыразимо толстое. Оно немилосердно визжало от ужаса перед собственным поступком, но явно гордилось собою и напрашивалось на аплодисмент. Коего, впрочем, не гремело: отколупать Эльбрус было гораздо престижнее. Меня же вдруг цапнуло за пятку глупое любопытство, я, растолкав народ, протиснулся поближе - и напрасно. Попирающее "Землю" существо вдруг задрожало в коленях, заблеяло: "Снимите!.." - и рухнуло. Последним, что я запомнил до того, как мир ухнул в нечто мягкое, тяжелое и пахучее, были мелкие черные глазки твари, воткнувшиеся прямо мне в душу, и раскинутые в стороны в безосновательной надежде взлететь короткие ручки. Потом все погасло.
Эти же глазки приветствовали мое возвращение из небытия. Они кокетливо подмигивали и сладко щурились, изливая ниагары восторга и тихие океаны благодарности.
- Мать твою! - невежливо поприветствовал я свалившееся на меня существо. Видимо, слегка невнятно, т.к. оно радостно визгнуло:
- Ах! Ты знаешь мое имя! Какая прелесть! Непременно влюблюсь.
Так я познакомился с Матей. Девочка угрозу выполнила: влюбилась намертво. Не каждая поп-звезда могла похвастаться столь преданной поклонницей. Матя носила мой портфель, стреляла для меня сигареты, прыгала в мою честь с крыши сарая. Она перевелась в мою спортивную школу и села со мной за одну парту, оставшись для этого на второй год. Приятели над нами издевались, я стал посмешищем для всей школы, но убить Матю не решался - все-таки сам ее спас, хоть и невольно - а другие способы расстаться были слишком слабыми против ее великого чувства. Матя научилась мне сниться, и я перестал спать. Я забросил футбол. Я запирался в своей комнате, плотно задраив окна, и от нечего делать зубрил физику. Во дворе преданная Матя ревела серенады и разыгрывала с малышней поучительные сценки из моей жизни, в коих герой представал тошнотворным совершенством.
В конце концов, я зазвал Матю к себе и спросил, чего она добивается.
- Ничего, - удивилась та, крутя глазками. - Я просто люблю тебя.
- А ты не можешь полюбить кого-нибудь другого?
- Нет, - отрезала Матя. - Ты - мой спаситель. Я буду любить тебя вечно.
Я вздохнул, сглотнул остатки человеколюбия, открыл окно, взял на руки доверчиво прильнувший ко мне колобок, поднатужился, ухнул, крякнул - и выбросил на улицу. К несчастью, живу я на всего-навсего втором этаже, к тому же под окнами совершенно некстати намело огромный сугроб по случаю зимы. Так что минуты через три в дверь позвонили.
- Ты совсем-совсем меня не любишь? - вопросила Матя, звеня сосульками, свисавшими с усиков.
- Нет.
- Ах! - хрюкнула она с угрозой, протопала в комнату и выпрыгнула из окна уже по собственной инициативе.
Минуты через три в дверь позвонили... Ну, и так далее. В конце концов, сугроб умялся, падать стало твердо, Джульетта захромала и растеряла энтузиазм.
- Ты совсем-совсем меня не любишь? - в восьмой раз задала она наскучивший вопрос.
- Нет!
- Ну и не надо, - вдруг согласилась она, потирая ушибленное колено. - Тогда давай дружить.
С тех пор мы с Матей дружим.
*
Дружим мы крепко. В качестве лучшего матиного друга мне приходится знать про нее все. Все-все. В моем настольном перекидном календаре доверчивой матиной ручкой, которая с возрастом еще более распухла, красным маркером настойчиво отмечены разнокалиберные события, составляющие жизнь моей активной подруги. Начиная от даты рождения великого фольклориста Пчелкина, матиного гуру, бесповоротно канувшего в волны изучаемого народного моря, кончая сроками матиной менструации. Годы мало изменили наш буйственный вулканчик. С возрастом он несколько подрос, особенно вширь, да стал плеваться дальше. Я бы даже сказал - энергичнее. Матя закончила школу, пединститут (по специальности "учитель физкультуры"), поступила на службу, параллельно развиваясь духовно и чем-нибудь руководя. Более всего Мате нравилось любить человечество, причем делать это полагалось как можно заметнее. Полученная специальность дала ей возможность принять участие в формировании юных тел, но Матя не ограничилась телами. Уж не знаю, как там она осуществляла процесс воспитания, но в последние два-три года на улицах стало гораздо больше пухленьких энергичных детей со знакомым плотоядным блеском в глазах.
*
- Петяша?
Это она мне. Для нее я - Петяша. С этим я ничего не могу поделать.
- Да?
- Меня никто не любит. Колюня ушел.
Тьфу ты! Новость - хуже быть не бывает. Этого Колюню она прошлым летом из канализационного люка спасла еле живого, он ночью туда провалился и закричал по глупости, на помощь позвал. Лучше б ему, конечно, тихонько посидеть и дождаться текущего ремонта канализации... Короче, спасла его Матя. Ему, конечно, как честному человеку пришлось на ней жениться. И вот теперь он ушел. Не снес. Затрахала, видно, мужика...
За Колюню я был с одной стороны рад. С другой, - а кто меня пожалеет? Матя сидела на обеденном столе в моей квартире на кухне, жамкала в ручках носовой платок, прятала в отекших от слез щеках черные лужицы глазок. Грудь ее от нервного вздымания грозила прорвать лифчик и блузку и вывалиться на живот. В последнее время у меня появились кое-какие проблемы с работой, мучила бессонница, и добавлять в стандартный комплект ночных кошмаров привидение освобожденной из оков матиной груди мне совсем не улыбалось. Я ляпнул первое, что пришло в голову:
- Матильда! Плюнь на личную жизнь. Послушай совета старого мудрого дядюшки-людоеда. Ты просто не имеешь права сгноить себя у плиты в обывательском стремлении обслужить мужа. Ты достойна великой цели. Без цели ты сгоришь изнутри - от собственной энергии. Конечно, сразу творить великое трудно, надо сперва на чем-то попрактиковаться...
- На чем? - быстро спросила Матя. Слезы ее уже успели испариться. К сожалению, это меня не насторожило.
- Через месяц - проводы русской зимы или, по-старинному, Масленица. Давай-ка, организуй-ка наш сонный Бякск на шествие. Устрой карнавал, пусть люди встряхнутся. Вспомнят историю, воссоединятся с корнями. Им полезно, а тебе тренировка. Ты ведь любишь фольклор? Я помню, в школе ты все в сарафане бегала, колядки...э ...хм. Пчелкин был бы горд тобой. Поверни-ка ты нас лицом к корням,- вдохновенно нес я, соображая попутно: как это - "лицом к корням"? Кверху задницей, что ли ?
Но Матя идею заглотила. Глазки засверкали и вынырнули на поверхность из пунцовых щековых глубин. Ее мало интересовало, к чему она окажется задницей. Главное было то, что за этой частью тела последуют толпы последователей и даже - вполне возможно!- поклонников.
Таким образом, в том, что случилось дальше, немалая доля моих заслуг...или вины - уж кому как нравится.
*
Сначала Матя по простоте душевной пошла к фольклористам, здраво вроде бы рассудив - кто ж может владеть технологией справления Масленицы лучше, чем фольклористы? Те идею одобрили, но делиться материалами очень даже не спешили. Скорее наоборот, быстренько перевернули случайно оказавшиеся на столе случайные листочки написанным книзу и выключили бубнивший что-то магнитофон. И свет тоже выключили, чтобы Матя не успела разглядеть сквозь крышку сундука хранившийся там сарафан. Матя удивилась и решила, что фольклористы со времен пропажи Пчелкина мутировали и превратились в тайную секту по интересам. Спорить она с ними не стала - они были здоровее и многочисленнее - а пошла прямиком в народ, надеясь, что сам народ наверняка о себе что-нибудь да знает.
Последний принял экзальтированную Матю за современную разновидность убогой, а, может, и юродивой, а уж их-то в деревнях издавна привечали. Перед моей подругой с удовольствием распахнулись погреба с квашеной капустой, топленой в молоке, сундуки с добром и сокровищницы народной мудрости. Быстренько подцепив пару-тройку трюков и тканое полотенце с петухом, Матя вернулась в город.
Всего за пару дней она, брызжа темпераментом, обаевывая граждан направо и налево, организовала первичные фольклорные ячейки в местах естественного скопления людей (производствах, школах и вокзалах), возвещая, как важно в наше бездуховное, кастрированное ножом пошлости время развернуться лицом к корням. Люди задумались. Люди наморщили лбы. Люди пожали плечами. Матя настаивала. Она рвала их рукава, орала в уши народные песни, ссылалась на авторитет Пчелкина, невозвращенца из народа, юродствовала, философствовала, совала в нос полотенце с петухом...
Матя всех достала. Непонятно, почему ее не убили. Наверное, пожалели денег на килера. Впрочем, может быть, существовали и другие, мистические причины. Ведь я-то ее тоже не убил, а у меня на то имелось гораздо больше резонов. Горожане смирились, как в свое время смирился и я. В назначенный день люди вытащились на улицы, проклиная собственную бесхарактерность, проволокли здоровенное чучело Масленицы на санках по проспекту Ленина к реке, где его торжественно сожгли на льду, вопя что-то околоцензурное и швыряя в костер разную рухлядь, чтоб сгорели прошлогодние грехи.
Замаскированные под случайных прохожих фольклористы кривились и плевались, главный блевал в подворотне, слушая задорный матин визг, стеная между позывами рвоты: "О! Как это не аутентично!"
Народ промялся, как следует набрался, сглотал блины и оладьи, наскакался, вытряхнулся и отправился по домам. Утром опохмелился и подумал: "А ниче! Можно и повторить." Но праздник кончился.
*
Мате рулить понравилось. Ждать, пока глупый календарь вновь укажет время Масленицы, не было терпежу. Она жаждала властвовать над городом ежеминутно и на официальной основе. Для этого, кроме идеи, требовались деньги и поддержка мэра. Матя выпила литр пива, срядилась в рубаху и сарафан, перекрестилась, плюнула три раза через левое плечо и пошла на абордаж.
Ровно в десять утра дверь в кабинет мэра Баклажкина торжественно распахнулась, и проем взрезал огромный зад. Сей жирный, напряженный в усилии объект, завешанный цветастым сарафаном, на миг увлек мысль градоначальника на путь несерьезный и романтический. "Экая природность бурлит в естестве!"- подумал он вдруг, сам не понимая, что именно. Матя, тем временем, втащила некий предмет и встала впереди него, загородив широким подолом. За спиной ее грохнуло. Заинтригованный мэр приподнялся и заглянул через матину макушку за ее обширную спинку. Оказывается, шум исходил от засаленной малосимпатичной куклищи безо рта и глаз, заботливо устроенной в санях.
- Что это? - слегка растерялся г-н Баклажкин и перевел взгляд на переднюю поверхность Мати. Здесь дело обстояло не так возбудительно, как сзади, лицом моя подружка, как я уже упоминал, не удалась, но вот грудь... Лифчика Матя по крестьянскому обычаю не надела, и грудь ее чувствовала себя отлично на хозяйкином животике... Мэр тоже почувствовал себя отлично.
- Что это? Новый театральный проект?
- Золотая жила, - проворковала Матя интимно. - Развеселая наша Масленица. Блиноеда, жироеда и так далее.- И она затянула, выхватив из-за спины чучело: "Ой да ты весе-е-е-е-лая наша Масленица...!"
На столе г-на градоначальника с треском взорвался пластиковый графин. Вода безжалостно залила важные бумаги и побежала дальше - на пол, на улицу, в ручьи, в ручьи... "Вот и весна... Ох и бренность вокруг!" - мэр с тоской посмотрел на правую стену роскошного кабинета. - "Что-то мне сегодня бренность не приемлется... аль..?"- чего "аль?" он опять и сам не понял. Мысль иссякла столь же неожиданно, сколь и забила. Матя допела. Хозяин кабинета выкрутил пальцы из ушей и поощрительно улыбнулся.
- Ну-ну, неплохо! Неплохо... А это у вас что же, такие нарядные сáнки?
- Не сáнки, а санкú. Сакральный смысл. Оплодотворение земли во время катания с гор. А то будет неурожайчик.
- Скажите пожалуйста! - умилился мэр. - Этак мы можем урожайность с гектара поднять! А я все голову ломаю, отчего раньше в нашем уезде была такая славная урожайность?
- От санкóв, - подтвердила Матя, воодушевленная теплым приемом. - И еще от одного ... предмета. Тоже сакрального. Можно и на нем с гор кататься.
- Что ж за предмет? - полюбопытствовал мэр.
Вместо ответа Матя развернулась к лесу передом, а к Ивану, блин, Царевичу спиной и закинула подол сарафана на уши. По обычаю, опять же, русских крестьянок, трусиков она сегодня тоже не надела. Мэр в смятении молчал. Посетительница выдержала паузу, потом скрыла обширные прелести под подолом и сказала, как ни в чем не бывало:
- Главный сакральный предмет - голый зад. На нем с ледяных гор и катались в целях повышения урожайности.
Ах, как понравился градоначальнику матин зад! Нельзя сказать, чтоб г-н Баклажкин испытывал недостаток в женском внимании и заботе, но не терпел он тощих да крашеных баб, не принимало их его мужское достоинство или, точнее сказать, естество. А этаких роскошных задов не видел г-н Баклажкин с тех пор, как трехлетним мальчуганом попал с теткой Дарьей в женскую городскую баню, где поскользнулся на мокрых досках и въехал лицом в один такой мяконький... Сказка! Куда там курочке Рябе... Градоначальник перевел, наконец, дух, и спросил совсем уж ласково:
- Что ж ты, милая, хочешь?
Матя хотела денег и славы. Впрочем, мэром она тоже не побрезговала.
*
Получив, таким образом, официальный мандат, Матя задействовала еще неудержимее. Созданные на скорую руку за два дня для празднования первой Масленицы первичные ячейки были укомплектованы свежими активными кадрами, имеющими характерную округлую форму тела и плотоядный блеск в глазах. "Мои ученики," - небрежно рекомендовала их Матя. "Ученики" с наступлением тепла срядились в русское народное, да так в нем и остались. Граждане уже перестали пялиться на одетых в костюмы XIX века пухлых парней, стоящих рядышком в трамвае или булочной, и потихонечку сами стали цеплять на себя что-нибудь народное: поясок ли, фартук-запон, неумело вышитый своими руками, или какие-нибудь стеклянные, из бабкиного сундука, бусы. Мужики вдруг повально обросли бородами.
Я продолжал носить деловой костюм, брился по утрам и ухмылялся, наблюдая, во что развивается подкинутая мной Мате идея, оплодотворенная мэрской поддержкой. В целях быстрейшего внедрения Масленицы в массы, Матя обзавелась непечатным органом, имевшим место в виде устной газеты. Круглые последователи в сарафанах и портках вопили по утрам на площадях и перекрестках в мегафоны о том, что нового произошло в течении их движения за прошедший день, вспоминали приметы, звали к корням и выли частушки, стуча зубами от холода - утра стояли еще довольно свежие. Горожане слегка ворчали, недовольные оным способом пробуждения, но подымались, слушали и отправлялись на работу. Неохотно, надо заметить, отправлялись. Лето уже царапалось в двери, на газонах занежилась травка, и душа тянулась в деревню, на волю, на русский, таким образом, простор - к браге, запаху навоза и корням. В транспорте жутко воняло потом и вышеупомянутым навозом. Не имея возможности немедленно срастись с корнями, граждане душились и одеколонились новыми модными парфюмерными линиями "Русский дух" и "Весна в хлеву". Я затыкал нос ватой, но это почти не помогало. От горожан несло - потом и народностью.
Матя твердо держала ручку на пульсе происходящего, оказывая методическую помощь в каждом, самом ничтожном телодвижении. Она была востребована до донышка, такой тотальной занятости не выдержал бы и вечный двигатель, но не Матя. Кроме прочего, она еще успевала дружить со мной, хвастливо разворачивая панораму и перспективы процесса и иногда советуясь по мелочам вроде фасона трусов на подарок градоначальнику. Матина уверенность в себе возрастала гиперболически, она бросила привычку мазать соплями мою жилетку, чему я был несказанно рад. На побочные явления этой уверенности пока удавалось не обращать внимания.
*
Наконец, наступило лето. По правде говоря, ощущение от него было такое, будто оно действительно наступило на "конец". Матя заслала к фольклористам агентов, и те выкрали тщательно охраняемые "материалы". Был умыкнут даже любимый лапоть главного фольклориста, коим он по легенде хлебывал капустные щи. "Материалы" придали матиным усилиям по обнародованию населения новое ускорение. Меня начинало тошнить от народного, но, кажется, только меня.
Наступил час "Ч" - день летнего внеочередного, назначенного свыше празднования Масленицы. Время скорчилось, дернулось то ли вспять, то ли в сторону, закруглилось, свернулось, пронзило само себя жалом, как скорпион-самоубийца, и забилось в агонии.
Матя кишмя кишела всюду. Она водила хороводы вокруг телебашни, украшенной рождественской звездой. Она любилась среди бела дня в городском пруду с невесть откуда взявшимися водяными, а русалки хлопали по воде хвостами, ходили колесом и кричали: "Гоп-гоп! Сегодня особенный день! Позолоти ручку, касатик." Матя пускала веночки со свечками, безжалостно швыряя их в черный поток, хлещущий из сливной трубы бумажного комбината; колядовала под окнами банка; голосила похоронный плач, разбавляя его "комаринской". Народность била во все дыры, во все прорехи, неумело или небрежно замаскированные цивилизацией под культуру. Она ломилась во все подряд окна, но уже заскрежетала, застонала, предвкушая освобождение от замков, входная дверь. Главная дверь, ведущая прямиком к корням, приотворилась - и в щель просунули безглазые, безротые морды, а дальше втиснулись и сами, повалили толпищей набитые аутентичной соломой, сряженые в халаты домохозяек, мешковину, парчу, пластик, пиджаки от кутюр для единственного в их жизни шабаша наглые, развязные, абсурдные, самодовольные чучела Маслениц. Уже скрипели деревянные санкú и кáтанки, неутомимо влекомые по политому маслом для лучшего скольжения асфальту; уже звучала первая рвущая сердце заунывная масленичная песня:
А мы Масленицу провожали ,
Ой ли лели, провожали.
Во земельку мы закопали...
Ой ли лели, закопали!!
Во дворе пединститута бородатые парни ломали берцовую кость главному фольклористу, заставляли его жрать вышеупомянутый лапоть, смеялись, колыхая округлые животы и корили за жлобство. Остальные фольклористы успели заблаговременно перебежать в стан матепоследователей.
*
Чучела Маслениц сгорели, блины были съедены до основания, квас и брага выпиты вместе с гущей. Праздник опять закончился.
Но на сей раз этого никто не понял. Работать люди больше не желали. Жрать блины, катать по асфальту скрежещущие санки и горланить масленичные песни было явно интереснее и легче.
Матиными начинаниями заинтересовалась центральная пресса. Журналисты, особенно те, кто поматерее, мигом сообразили, что здесь в Бякске, пахнет по-крупному - обретенной, наконец, национальной идеей, и подняли шумиху. Политики принюхались, прислушались - и защебетали о консолидации на почве корней. Президент поднял бровь, пожал плечом и сказал что-то о пользе социальных программ. Все поняли, что Масленицу и Матю он разрешает и денег даст. Скрипящее, в навозе и лентах, масленичное колесо выкатилось на государственный уровень.
Мне вышибли пару зубов за то, что застали в общественном месте без бороды и кушака. Только прямое вмешательство Мати спасло меня от публичной порки перед зданием мэрии. Матя своей властью выписала мне разрешение на ношение пиджака и брюк и выдала бородовой знак, гласящий о праве владельца брить растительность. Несмотря на эти послабления, я чувствовал себя в родимом Бякске все неуютнее. Переезжать в другой город смысла не было: матина Масленица расползалась по просторам Великой Родины со скоростью грязной сплетни. Я решил свалить с оных просторов на фиг и выбрал Америку.
*
Несколько лет я прожил свободно и счастливо, избавляя от мусора добропорядочных американских обывателей и стараясь не вслушиваться в новости с Родины. Но однажды, когда я с чашкой кофе стоял у раскрытого окошка своей квартирки и мирно любовался облаком смога, случилось страшное. Сначала до моих разнежившихся в эмиграции ушей донесся знакомый скрежет дерева по асфальту. Потом в окно вломился заунывный хор, взвывший по-английски: "Ма-а-асленица жирое-е-еда!.." Меня передернуло, кофе пролился на выходную рубашку. Я злобно рванул раму вниз, стукнув ею себя по пальцам, ушел в ванную, заперся и включил воду. Крики беснующейся на улице процессии все равно были отлично слышны. Толпа скандировала: "Масленица - Yesterday! Масленица - everyday! Масленица - forever!" Я умер.