В раздевалке было холодно, в огромном танцевальном зале еще холоднее. Серебряные зеркала и огромные окна заливали ледяным светом бесконечный паркетный каток. Сгрудившиеся, словно замерзшие, нахохлившиеся цыплята, семилетние девчушки занимали очень малую его часть. Цыплята, явно не бройлерные, даже капроновые пышные юбочки не прибавляли объема синюшным доходяжкам. Тихое перешептывание смолкло, едва раздались 'взрослые шаги'. Шаги принадлежали двум женщинам: одной, постарше, маленькой, пухленькой, с кукольным лицом, ножками и ручками; второй, помоложе, выше, худее и проще. Кукла явно была главной.
'Так! Посмотрим, кто к нам пришел. Все к станку', - кивнула она на никелированные трубы, укрепленные вдоль зеркал. Никель оказался безжалостно студеным. Дальше приказывали класть ноги на станок, тянуться к ним, приседать, вывернув ступни в стороны, но это все полбеды. Самое страшное началось, когда по приказанию начальницы молодая послушница стала гнуть детские спины назад, задирать ноги, сгибать стопы с такой силой, что, казалось, они отломятся или оторвутся. Девчушки, не ожидавшие, что из них будут делать 'цыплят-табака', взвизгивали, охали, поскуливали. В результате из тридцати отобрали четырех, самых гуттаперчевых, остальным предложили пойти в школьный танцевальный кружок. Раздавшиеся всхлипывания сердитая кукла быстро пресекла грозным окриком: 'Нечего мне здесь устраивать водопад. Марш одеваться и к мамам! А вы, - она посмотрела в сторону 'счастливиц', - завтра сюда, по расписанию! Татьяна Сергеевна (высокая мучительница оказалась Татьяной и репетитором), дайте им расписание', - и удалилась своей балетной походкой. Так начался балетный период моей жизни.
Холодные раздевалка, зал, станок, пол. Свои кожа, да кости тоже не особо грели. Батман тандю, батман тандю жете, ронд де жамп, еще и еще раз. Дэми плие, гранд плие, еще! На середину! К 'середине' пот катится градом по тощей спине, но прошла только половина урока. Когда мучение окончено, бегом вниз, чтобы успеть одеться, пока не остыла. Других девочек в балетную школу привели мамы, продолжали водить и забирать бабушки. Я пришла сама, поступила, только потом сообщила родителям. Мама пожала плечами: 'Нравится - ходи!'. Ничего другого я не ждала, да и не хотела. Дома так было принято - нас ни к чему не принуждали и ничего не запрещали.
Ездила на свою голгофу добровольно, через полгорода, в страшный мороз, даже когда в классе было четыре человека, и репетиторша гнусавила свои батманы простуженным голосом (я-то никогда не болела). Что заставляло меня, каким магнитом притягивало к нашей талантливой, гневливой кукле? Музыка тела! Тело, как и голос, слушалось малейшего внутреннего посыла, выражало любое чувство, желание, мысль. Девчонки старались выбиться в кордебалет, получить хоть малюсенькую возможность приблизиться к сольной партии. Я же так долго получала удовольствие от процесса и результата, что удивилась, когда Изабелла (разве могли её звать по-другому?) дала мне главную партию. Мы были солдатиками, бывшие маленькие цыплятки. Не рассуждать, работать, работать! Впрочем, роль мне понравилась. В детской пьеске главная героиня - маленькая фея, скользит, порхает, шалит. Все легко, воздушно, радостно. Судя по отсутствию окриков и едва заметным кивкам, у меня получалось. Я поняла, почему не получила роль наша способная Ирка. Ирка и на сцене работала, как в классе, а сказке нужна была легкость, игра. Мы сдали спектакль - экзамен и выпорхнули в лето. Если бы я хоть как-то воспринимала зависть, интриги и сплетни, Ирка отравила бы мне жизнь, да что там, испепелила одним взглядом. Но я её терзаний просто не замечала. Поставили б её - прекрасно! Подружки пытались втолковать мне, что к чему, я отмахивалась - некогда, нужно столько всего успеть за лето.
К осени у некоторых подросших девчонок появился лишний вес, обнаружилось, что они 'толстые клуши, которых безжалостно отчислят, если не перестанут жрать'. Да, все же, часть цыплят, оказались бройлерными. И пришлось им отбыть в страну полового созревания и любительские танцевальные коллективы. Синичке же, хоть пшеничка. Ничего у меня не нарастало, а дурных привычек питания дома не привили. Наследственная конституция сказалась, мама моя лет до сорока пяти весила сорок восемь кило.
Не знаю, может, бессознательно я уже решила, что балет не моё призвание, а бросить любимое занятие не могла, может, у Татьяны дома что-то случилось (такое бывало), но тот декабрьский день стал последним моим днем в балетном классе. На улице зима, в зале, как обычно, холодина. Худющее тело не успело разогреться, а репетиторша орала и требовала прогнуться еще и еще. Шлея и я попали ей одновременно. Шлея под хвост, я - под горячую руку. Она быстро подошла ко мне, стала гнуть назад, вереща, что я ленюсь, халтурю, зазвездилась и тут ... 'хрясь!'. Звука, скорее всего, не было, нам обеим показалось - мне от боли, ей от вида моих выпученных глаз и вывернутого тела. Это был мой первый компрессионный перелом позвоночника, лёгонький, по сравнению со вторым. Так не бывает. 'Так не бывает, - рыдала Танька Изабелле в трубку, - я не первый год работаю!'. Наверное, так не бывает, возможно, я не вовремя повернулась, но так было.
Что дал мне балет? То же, что и музыка - познание и реализацию себя. Движение - органика жизни, наше бесподобное тело может выразить все, что чувствует! Непознанные человеческие возможности безграничны! Ещё? Вечную осанку, привычку пахать без нытья, держать форму. Много лет, даже после второго перелома, я делала 'станок', он давал мне энергию, здоровье, другое ощущение себя. Когда я перешла в фитнес - зал, тренер долго приучал меня не тянуть носок, сердито покрикивая: 'Утюгом надо!'. 'Утюги из меня выколачивали дольше, чем мы с тобой занимаемся', - смеялась я в ответ. Но научилась. Сила намерения - огромная сила.