В дверь просунулось мышиное личико с грязной челкой и куцыми усиками.
- Руди! На прогулку идешь?
- Иду, - согласился узник камеры номер пять и медленно поднялся с табурета.
Он вышел в коридор вслед за товарищем. Они пожелали доброго утра часовому и вышли в тюремный дворик, где обливались теплыми лучами зеленые кусты, а цветы повернулись на юг, раскрывшись навстречу летнему солнцу.
Пройдет много лет и заточенный в тюрьме Шпандау Рудольф Гесс будет с томной ностальгией вспоминать Ландсбергскую крепость, санаторный режим которой больше подходил клубу ветеранов войны, нежели месту наказания осужденных.
Адольф схватил его под руку и повел по отсыпанной каменной крошкой тропинке.
- В дни моей зеленой юности, - говорил Рудольфу сосед по тюрьме. - Ничто так не огорчало меня, как то обстоятельство, что я родился во время, которое стало эпохой лавочников и государственных чиновников. Государства все больше стали походить на простые коммерческие предприятия, которые конкурируют друг с другом, перехватывают друг у друга покупателей и заказчиков и вообще всеми средствами стараются подставить друг другу ножку, выкрикивая при этом на всех перекрестках каждое о своей честности и невинности. В пору моей зеленой юности мне казалось, что эти нравы сохранятся надолго (ведь все об этом только и мечтали) и что постепенно весь мир превратится в один большой универсальный магазин, помещения которого вместо памятников будут украшены бюстами наиболее ловких мошенников и наиболее глупых чиновников. Я частенько думал - почему я не родился на сто лет раньше. Ах! ведь мог же я родиться, ну, скажем, по крайней мере в эпоху освободительных войн, когда человек, и не "занимавшийся делом", чего-нибудь да стоил и сам по себе.
У Гесса внутри проснулся внутренний голос. Он давно уже жил с раздвоением личности, всячески это скрывая. Альтер-эго Рудольфа недолюбливало арестанта из седьмой камеры, и даже - экое кощунство! - над ним подтрунивало. Вот и сейчас вторая личность в теле Гесса глумливо сказала: "Родился бы ты, недоносок, на сто лет пораньше тебя бы утопили в ведре моментально, не разорвав пуповины".
Адольф, естественно, этого не слышал, он увлеченно продолжал:
- Бурская война! С утра до вечера я глотал газеты, следя за всеми телеграммами и отчетами, и я был счастлив уже тем, что мне хотя бы издалека удается следить за этой героической борьбой. Русско-японская война застала меня уже более зрелым человеком. За этими событиями я следил еще внимательнее. В этой войне я стал на определенную сторону и при том по соображениям национальным. В дискуссиях, связанных с русско-японской войной, я сразу стал на сторону японцев. В поражении России я стал видеть также поражение австрийских славян. Прошло много лет. То, что раньше казалось мне гнилостной агонией, теперь начинало казаться мне затишьем перед бурей. И вот, наконец, первая яркая молния озарила землю. Когда в Мюнхен пришла первая весть об убийстве эрцгерцога Франца Фердинанда я сидел как раз дома и через окно услышал первые недостаточно точные сведения об этом убийстве...
"Убили, значит, Фердинанда-то нашего, - сказала Швейку его служанка, - процитировал внутренний голос. - Швейк несколько лет тому назад, после того как медицинская комиссия признала его идиотом... н-да... а соседа нашего врачи видать не обследовали".
- Один из самых видных друзей славянства пал жертвой от руки славянских фанатиков, - пожалел Адольф эрцгерцога, а Руди Љ2 презрительно хмыкнул. - Одна из самых хитрых уловок славянской политики заключалась в том, что она сознательно сеяла ту мысль, что "процветание" Австрии целиком обязано мудрости ее монарха. На удочку этой лести венские придворные круги попадали тем легче, что эта оценка совершенно не соответствовала действительным заслугам Франца-Иосифа. Венский двор совершенно не понимал, что в этой лести скрыта насмешка. При дворе не понимали, а может быть и не хотели понимать, что чем больше судьбы монархии связываются с государственным разумом этого, как тогда выражались, "мудрейшего из монархов", тем более катастрофичным станет положение монархии, когда в один прекрасный день безжалостная смерть постучится в дверь Франца-Иосифа. Можно ли было тогда вообще представить себе Австрию без этого старого императора?
"Франц-Ёсиф это Австрия, а Австрия - Франсёсиф. Нет Фьёсифа - нету Австрии, - вздохнуло альтер-эго, - национальный лидер, как-никак".
Гесс принялся тереть затылок, словно именно оттуда вещает внутренний голос
- Те, кто сейчас больше всего ворчит и бранится по поводу обстановки, в какой началась война, те, кто сейчас задним числом так мудр, - именно они летом 1914 г., они больше всего толкали Германию в эту роковую войну. Мы пожинаем то, что посеяли. Избежать того, что произошло, нельзя было ни при каких обстоятельствах. Помилуй бог, разве не ясно, что война 1914 г. отнюдь не была навязана массам, что массы напротив жаждали этой борьбы! Массы хотели наконец какой-либо развязки. Только это настроение и объясняет тот факт, что два миллиона людей - взрослых и молодежи - поспешили добровольно явиться под знамена в полной готовности отдать свою последнюю каплю крови на защиту родины.
Адольф надолго замолчал. На лбу этого великого человека Рудолф видел не убогую гармошку морщин, а бурление мысли, анализ вспоминаемых событий.
- Я и сам испытал в эти дни необычайный подъем, - сказал Адольф. - Тяжелых настроений как не бывало. Я нисколько не стыжусь сознаться что, увлеченный волной могучего энтузиазма, я упал на колени и от глубины сердца благодарил господа бога за то, что он дал мне счастье жить в такое время.
- Понимаю. У меня было нечто похожее, - заметил Гесс.
"Ну и дебил", - сказал внутренний голос.
- Ты молодец, - сказал Адольф. - Итак, как только я услышал в Мюнхене о покушении на австрийского эрцгерцога, две мысли пронизали мой мозг: во-первых, что теперь война стала неизбежной, а, во-вторых,, что при сложившихся обстоятельствах габсбургское государство вынуждено будет сохранить верность Германии. Моя собственная позиция была совершенно ясна. С моей точки зрения борьба начиналась не из-за того, получит ли Австрия то или другое удовлетворение со стороны Сербии. По-моему война шла из-за самого существования Германии. Дело шло о том, быть или не быть германской нации; дело шло о нашей свободе и нашем будущем. Сколько раз в свои юношеские годы мечтал я о том, чтобы пришло наконец то время, когда я смогу доказать делами, что преданность моя национальным идеалам не есть пустая фраза. Сердце мое переполнялось гордой радостью, что теперь, наконец, я смогу себя испытать и 3 августа 1914 г. я подал заявление о зачислении в баварский полк его величеству королю Людвигу III.
Включился Руди Љ 2: "Как же, как же, знаем такого! Людвиг! Принца-регента сынок, глухой, как тетерев. Недавно помер где-то в Венгрии в совершеннейшем маразме. Но до последнего норовил своим артритным пальцем горничной залезть под панталоны".
- У канцелярии его величества в эти дни было конечно немало хлопот, - продолжал Адольф. - Тем более был я обрадован, когда уже на следующий день получил ответ на свое прошение. Помню, дрожащими руками раскрывал я конверт и с трепетом душевным читал резолюцию об удовлетворении моей просьбы. Восторгу и чувству благодарности не было пределов. Через несколько дней надел я мундир. Как и многих других, меня в это время угнетала только одна мучительная мысль: не опоздаем ли мы? Эта мысль прямо не давала мне покоя.
- А я с отцом скандалил, - вспомнил Гесс. - Не отпускал меня на войну. Но разве нас кто-то мог остановить?
- Потянулись месяц за месяцем и год за годом. Ужасы повседневных бита вытеснили романтику первых дней. Первые восторги постепенно остыли. Радостный подъем сменился чувством страха смерти. Наступила пора, когда каждому приходилось колебаться между велениями долга и инстинктом самосохранения. Через эти настроения пришлось пройти и мне. Только зимою 1915/16 г. мне лично удалось окончательно победить в себе эти настроения. Воля победила. В первые дни я шел в атаку в восторженном настроении, с шутками и смехом. Теперь же я шел в бой со спокойной решимостью. Но именно это последнее настроение только и могло быть прочным. Теперь я в состоянии был идти навстречу самым суровым испытаниям судьбы, не боясь за то, что голова или нервы откажутся служить.
Я был в ту пору солдатом и политикой заниматься не хотел, но внутренне огорчало, что часть прессы уже непосредственно после первых наших побед начала исподволь и, быть может, для многих даже незаметно вливать понемногу горечи в общую чашу народного подъема. Эта пресса стала выражать свои сомнения по поводу того, что народ наш, видите ли, слишком шумно торжествует первые победы. Люди совершенно не понимали, что если теперь энтузиазм поколеблется, то его не удастся по желанию вызвать вновь. Упоение победой надо было напротив поддерживать всеми силами.
"А упоение победой столетней давности, - услышал Рудольф мерзкий голосок в голове, - такое можно поддерживать? Например, годовщина великой битвы под Седаном! Великий праздник великой победы! Разумного человека такой хреновиной не проведешь. А для тупого обывателя сгодится. Надо только чаще повторять: великая, великий, великие!".
Адольф ловко поймал на лету бабочку с бордовыми крыльями и своими нежными ладонями растер ее в пыль.
- Во-вторых, меня чрезвычайно огорчала та позиция, - сказал он. - Которую у нас заняли в эту пору по отношению к марксизму. С моей точки зрения это доказывало, что люди не имеют ни малейшего представления о том, какое губительное действие производит эта чума, ведь господа марксисты, ставили себе целью уничтожение всех не-еврейских национальных государств.
"Пф-ф-ф! Теоретик! - кривлялось эльтер-эго Гесса. - Господа марксисты ставят себе целью уничтожение всех государств, всех! Отмирание государства как института - вот марксизм. Ликвидация наций - марксизм, причем здесь евреи-не евреи".
- Жупел международной солидарности в августе 1914 г. совершенно выветрился из голов немецкого рабочего класса, последние остатки интернационализма начинали испаряться, - быстро говорил Адольф. - Надо, надо, надо было немедленно посадить под замок всех вожаков марксистского движения. Надо-надо-надо было немедленно осудить их и освободить от них нацию. Надо было тотчас же самым решительным образом пустить в ход военную силу и раз навсегда - навсегда!- истребить эту чуму!
- Я не знаю, - нерешительно сказал Рудольф. - А можно ли вообще бороться при помощи меча против определенных идей. Можно ли вообще применять грубую силу против того или другого "миросозерцания"?
- Думаю так, - Адольф успокоился, вскинул голову, словно он не заключенный седьмой камеры ландсбергской тюрьмы, а великий вождь, знающий ответы на все вопросы. - Победить силою оружия определенные представления и идеи возможно лишь в том случае, если само применяемое оружие находится в руках людей, которые тоже представляют притягательную идею и являются носителями целого миросозерцания. Применение одной голой силы, если за ней не стоит какая-нибудь большая идея, никогда не приведет к уничтожению другой идеи и не лишит ее возможности распространяться. Как исключение - полное уничтожение всех до единого носителей вредной нам идеи. Но!! Такое кровавое истребление большею частью обрушивается на лучшую часть народа, ибо преследование, не имеющее за собою большой идеи, вызовет протест как раз со стороны наилучшей части сынов народа. Чувство оппозиции у многих вызывается уже одним тем, что они не могут спокойно видеть, как определенную идею преследуют посредством голого насилия. Чтобы уничтожить без следа такое новое учение, приходится иногда провести настолько беспощадное преследование, что данное государство рискует лишиться самых ценных людей.
"Ага, так и будет, - сказал Гесс Љ2. - А ценные люди это люди мыслящие. Часто - инакомыслящие. Потому и ценные. И люди потому".
Рудольф Гесс испугался, увидев как скривился Адольф, словно услышал слова альтер-эго. Заткнись! Ты, паразит! Заткнись, когда говорит фюрер.
- О каждом мировоззрении, - прошептал Адольф. - Будь оно религиозного или политического происхождения можно сказать, что оно не столько борется за то, чтобы уничтожить идейную базу противника, сколько за то, чтобы провести свои собственные идеи. Любая попытка побороть определенную идею силою оружия потерпит поражение, если только борьба против упомянутой идеи сама не примет форму наступательной борьбы за новое миросозерцание. Что можем мы дать массам для того, чтобы сломить социал-демократию?
"Только средневековую тупость вроде великодержавности, - вставил внутренний голос Гесса, - галлюцинации великой нации. Мощная история, память предков, окаменевшее дерьмо Зигфрида. Я понять не могу, этот Адольф, он фуфлыжник или все-таки фуфломет?".
- Устал, - сказал Адольф-фуфломет. - Пойду к себе.
"Передернуть хочет, - догадалось альтер-эго. - На самого себя возбудился".
- Я тогда запишу, подготовлю черновик, - сказал Рудольф. - Это будет уже пятая глава.
- Вечером продолжим, - тоном, не терпящим возражений, бросил Адольф и, сложив руки за спиной, зашагал в сторону массивных тюремных ворот.