Соболева Татьяна : другие произведения.

Северное сияние

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:

Северное сияние

Маме

Истинное прошлое - это то, что не перестает быть настоящим.

(кто-то умный)

////....

Гремиха является вторым пунктом на Северном флоте, где осуществляется береговое хранение отработанного ядерного топлива и единственным местом, где возможно производить перезарядку реакторов с ЖМТ.

///

   Сначала о маме.
   В холодный, военный городок за Полярным кругом, который так просто и назывался - Полярный, судьба забросила девушку Машеньку из такого же маленького среднерусского, но совершенно гражданского городка Ефремова по весьма понятной причине: здесь жила ее тетка, Женя, глухая пожилая женщина, сумевшая получить тут работу после войны и взять к себе бедную племянницу.
   Из трех сестер, Степаниды, Евгении и Прасковьи, только последняя, мама Машеньки, была многодетной матерью, а две другие были старыми девами и к тому же глухими. Степанида оказалась под Москвой, в Кусково, где и прожила свою долгую жизнь в одиночестве.
   Тетя Женя нашла свой дом в северном городе Полярном. Там проработала то ли уборщицей, то ли дворником такую же долгую жизнь, но "досматривали" ее и провожали в последний путь в родимом Ефремове бескорыстные и безотказные родственники.
   Прасковья же Дмитриевна, бабушка моя, родила двенадцать детей, выжили не все, шестерых она вырастила и провела свои годы в родном городе, рядом со старшей дочерью Татьяной.
   Но о бабушке я расскажу отдельно, а сейчас вернемся к Машеньке.
  
   Определили ее на курсы телеграфистов, где освоила она азбуку Морзе, научилась работать на ключе и стала вполне хорошим специалистом. Жила сначала с тетей Женей, потом дали комнату в общежитии. Жадно впитывала науку ведения хозяйства, учась у степенных женщин постарше - как готовить, разговаривать, принимать гостей, одеваться. Юность пришлась на военные годы, постичь такие премудрости было негде.
   Конечно, были свойственные юности развлечения - знакомства, танцы, ухаживания и вскоре появился постоянный ухажер - подводник, кажется, его звали Анатолий.
   А вот еще один персонаж - главный.
   Вологодского парня, голубоглазого, крепкого, с пышной шевелюрой светлых волос судьба определила в этот же город, после срочной службы на Соловках.
   На танцах он увидел кареглазую, с темной толстой косой девушку (не могу не отметить красивые ноги, фотографии подтверждают это) и, разумеется, не мог пропустить. Подводник был отстранен немедленно. Он плакал, расставаясь с ней.
   А хулиганистый вологодский парень, теперь уже в форме старшины второй статьи, стал моим отцом.
   Фотографий дома всегда было много. Они лежали в крепких военных ящичках, закрывались на замки, которые легко открывались и я любила с братом раскладывать все это богатство на полу и рассматривать небывалое чудо - мгновение, запечатленное навсегда.
   Однажды наткнулась на две большие фотографии - мама, папа, незнакомые люди с поникшими головами стоят у маленького гробика, а в нем крошечный человек, словно целлулоидная кукла, лежит, закрыв глазки, завернутый в белое одеяльце, поверх которого нашиты черные помпоны. Вот эти помпончики потрясли меня, так не вязались они с белым одеялом и лицом ребенка. Узнала потом, что это мой старший брат, Юрочка, которому было всего шесть месяцев, умерший от скарлатины в те самые годы, когда назревало уже "дело врачей" и многие детские смерти пытались приписать туда же.
   Юрочки не стало, а я уже была, судьба моя решилась и я родилась вьюжным и морозным февралем в единственном роддоме города Полярного.
  
   От Полярного да Гремихи рукой подать. Папу перевели служить в Гремиху, где
   базировались корабли Северного флота.
   Жили вы когда-нибудь в бараке? А мы жили. Это был длинный деревянный одноэтажный дом со множеством маленьких комнат-каморок, одну из которых занимала наша семья. Дверь изнутри запиралась на обычный навесной крючок, который однажды просто упал в свою петлю и мы не могли войти в комнату. Ломать дверь не хотелось и родители решили сделать из меня маленького лазутчика. Они подняли меня к узенькой форточке, опустили в комнату и велели, взяв стул, подставить его к двери и снять крючок. В комнате было темно и необычность ситуации вселяла ужас, тем более, что мама все повторяла:
   - Доченька, ты не бойся, мы здесь, иди, не бойся.
   Помню дверь была благополучно открыта и этот случай стал единственной памятью о том бараке.
   Нет, еще помню удаляющийся коридор, я у папы на плече, закутанная в одеяло и он несет меня к соседям ранним утром, чтобы оставить у них досыпать. Мамы, видимо, не было дома. А может быть она была в больнице, где появился на свет брат Андрюшка.
   Барак этот снесли потом и на наших глазах вырос огромный, высоченный, каменный дом! Было в нем четыре этажа. И он казался мне кораблем. Все остальные дома в Гремихе были одно- и двухэтажные.
  
   Самого появления Андрюшки в нашем доме не помню, а вот мамино возвращение с ним на суденышке "Репин" из отпуска, помню хорошо. Меня не подпускали к брату по причине его непонятной болезни и он лежал в каморке и плакал. Потом выяснилось, что в одной каюте с ними соседствовал больной корью ребенок и брат, конечно, заразился. А потом и я. Но у него эта болезнь имела далеко идущие последствия, шлейф тянется всю жизнь.
   Осложнение после болезни называлось - косоглазие и в детстве ребята безжалостно его дразнили. А я заступалась за него и не боялась драться даже с рослыми, намного старше меня, мальчишками. Соседи смотрели в окна и умилялись: надо же, такая "сопля", а наскакивает на пацана, как обиженная ворона!
   Лет в десять папа повез его в московскую клинику на операцию (дома все говорили -"филатовская!"), потом ходили снимать швы уже в местную поликлинику, и глаза его совершенно выправились. Это было чудо! Вот только зрение пострадало, и очки стали привычной деталью его жизни.
   Болели мы всегда вместе. Так же было и со "свинкой". Жили мы тогда уже в каменном доме, в большой комнате с широкой стеклянной дверью. В центре стоял круглый стол, у стены родительская тахта, напротив мой диван с валиками, зачехленными белой тканью и стянутыми яркой лентой, а в углу Андрюшкина маленькая железная кровать. Рядом с моим диваном высилась книжная этажерка с резными полочками, а на ней - Маяковский, Лермонтов, Толстой, Чуковский, Медынский, Марков. Когда приходили гости и садились за большой круглый стол, мы старались остаться в комнате, потому что, выпив и закусив, взрослые начинали петь под гитару и читать что-то наизусть. Папа читал своего любимого Маякоского ("Стихи о советском паспорте", "Носк"), мама - "Бедную Лизу". "Я погибла! ... Жестокий обморок прервал..." - было жаль эту Лизу, и непонятно, за что ей такое выпало?
   Так вот, о "свинке". Лежали мы в своих кроватях с высокой температурой, говорят, я бредила. Помню топько, что открыв глаза, я видела папу, сидящего спиной к батарее, под окном, и в руках у него была книга. Он много читал и чаще всего, сидя вот так - на маленькой табуреточке, спиной к батарее. А я лепетала что-то о бомбе:
   - Папа, там бомба, возьми ее, папа...
   Мой письменный стол стоял боком к окну, там я делала уроки, читала и - самое главное! - на столе мы с подругой открывали свои заветные картонные коробки с бумажными куклами и часами играли, переодевая их в нарисованные нами платья. Вот где было раздолье нашей женской фантазии! Все цветные бумажки шли в ход и нарядов у наших кукол было немеряно.
   Был еще один удивительный предмет в доме - ширма. Четерехстворчатая ширма, которой можно было выгородить себе уютную маленькую норку и шить там с подружками коробку из разноцветных открыток маме на 8 марта. И что важно: мама ведь не видит! Так мне тогда казалось. Мама подыгрывала, улыбалась и делала удивленные глаза, поощряя секреты Полишинеля. И дарилось это чудо, набитое ватой, прошитое широкими белыми стежками, с радостью и любовью.
  
   Манная каша
  
   Хорошо тому, кого определили в детский сад в нежном возрасте, не помнит человечек, как это было, кажется ему, что так было всегда.
   Нет, я не за общественное воспитание детей, Боже упаси! Дома, разумеется, вольготнее и теплее, родные люди и стены.
   Но так устроена наша жизнь, что большинство из нас знает о детсадовской жизни непонаслышке.
   Дочка, например, рассказала мне, став взрослой, о том, как нянечка с волшебным именем Венера принесла ножницы и на полном серьезе угрожала отрезать ей язык, дабы не разговаривала во время "тихого часа". Триллер!
   Мне было четыре с половиной года, когда мама сказала:
   - Сегодня, доченька, идем в сад!
   Мы перешли дорогу возле нашего дома и оказались в деревянном домике, где на первом этаже в небольшой квартире стояли раскладушки-козлики. Дети, лежащие на раскладушках, внимательно разглядывали нас, а две тетеньки, получив от мамы необходимые бумаги, увели меня в столовую.
   Мама ушла.
   За столом передо мной поствили тарелку с кашей, сказали - "ешь!" и, отвернувшись к окну, начали вполголоса беседовать.
   Время от времени, прервав беседу, они заглядывали в комнату и громкими голосами, от которых те, кто уже спал, мог и проснуться, командовали: -Дети, быстро спать!
   Поторапливали и меня: -Ешь, ешь, все надо съесть!
   Я боялась сказать, что есть я не хочу и послушно запихивала кашу в рот.
   Немного погодя, правда, в несколько измененом виде, я вернула им все обратно.
   С тех пор моя дружба с манной кашей прервалась навсегда.
   "Тихий час" заканчивался, но меня все равно уложили в эту люльку, велели запомнить свое место и вообще вести себя...
   Детский сад... Если вдуматься, красивое сочетание - сад детства!
   А нас, сонных, теплых, закутанных, родители привозили туда на санках, раздевали у своих шкафчиков, похожих на школьные пеналы, целовали и убегали на работу.
   Мы входили в группу, притыкаясь к стене, едва не сползая по ней, нараспев тянули:
   -Здра-а-вству-у-у-йте, де-ти!
   Здра-а-авству-у-уйте, И-ри-на Гри-го-рье-вна!
   После этого ритуального приветствия разрешалось сесть в общий круг на крашеные стульчики и так же нараспев приветствовать пришедших, иногда размазывающих по щекам слезы, детей.
   А было и весело!
   На обед нам давали рыбий жир. Всем детям на севере полагался рыбий жир. Чтобы рахита не было. Ведь первое солнце мы видели в феврале, да и то на полчаса.
   Рыбий жир няня разливала нам из бутылки в подставленные суповые ложки. Омерзительный запах этого напитка врезался в мою память суровой зарубкой.
   Надо было выпить и закусить соленым бочковым огурцом, заранее приготовленным для нас на маленькой тарелке.
   (Вот! Вот почему я так люблю этого спасителя - соленый огурец, избавляющий от всех побочных вкусов!)
   Чтобы избежать тяжкой процедуры, мы придумали следующее: как только ложка наполнялась, мы опрокидывали ее в тарелку с супом, крича при этом - ой, пролилось!
   Суп заменяли, а вторую ложку с рыбьим жиром уже не давали.
   Помню приключение местного масштаба: Таньке Карабухиной устроили публичную обструкцию - она повалила девочку на пол в туалете и возила ее по полу за косы.
   Была большая разборка. Нас усадили в ряд, Таньку поставили в центр комнаты, горячо и долго говорили воспитатели. Жаль, не помню о чем.
   Зато помню, как на вопрос: - Зачем ты это сделала? - Танька невинно ответила: - Я нечаянно.
   Детский сад... Нас обогревали все: родители, воспитатели, соседи по квартире. Как могли, так и обогревали - словом, улыбкой, овсяным киселем, апельсином, удобным местом в кино и щедрым обедом в доме друзей, куда нас запросто могли передать родители, если этого требовали обстоятельства.
   Холодно было в Гремихе. Почему же такое тепло оттуда идет?
  
   "Потому что не бывает тихо..."
  
   Гремиха - это не маленькая точка на географической карте, не просто бывшая база Северного флота на Кольском полуострове, Гремиха - это образ жизни, философия, это любовь и память на всю жизнь.
   Кто-то высказался примерно так: "Кольский - это полная ж..., а уж Гремиха ...."
   Можно и так, если приехал сюда служить на год-другой и считать это наказанием, страдая по радостям жизни на Большой земле.
   Но чаще случается по-другому. Однажды, уже живя в Эстонии, в новой компании мне пришлось заговорить о Гремихе.
   Толстый, лысый эстонец воскликнул:
  -- Ты знаес Гремиху?
  -- - Да, я там жила, в школу ходила.
  -- Тоцно знаес? - глаза его предательски блестели. - Я первый раз встречаю здесь человека, который знает, что такое Гремиха. Я там срочную служил... - и он вздохнул.
  
   Я поняла его. Он никому не мог об этом рассказать, тайной легло на дно его сердца воспоминание о месте службы, словно детский "секретик" со стеклышком, зарытый в землю. Зачем рассказывать? Все равно не поймут.
   А тут живой человек, жила на улице Североморской, в ДОФ ходила, на подлодку даже спускалась с классом... Нахлынуло. И он рассказал о девушке, которая его любила в Гремихе, встречала из похода, думала уехать с ним вместе в Эстонию, но он решил все иначе.
   Теперь и девушка, и служба, и промерзший поселок Гремиха стали дорогим воспоминанием.
   Песня, которую пели гремиханцы, начиналась так:
  
   "Потому что не бывает тихо,
   Ни зимой, ни летом, никогда,
   Город называется Гремиха,
   Ты видал такие города.
  
   Их кружком не отмечают карты,
   Снег их заметает с головой,
   И олени, впряженные в нарты,
   Пробегают улочкой кривой.
  
   Тральщик затихает у причала
   И на пристань твердую сойдя,
   Люди разминаются сначала
   После качки, ветра и дождя.
  
   Клуб набит, толпа стоит у входа
   И под нескончаемый мотив
   Тяжело танцуют мореходы,
   Девушек румяных подхватив...."
  
   Если память мне не изменяет, на тоненькой книжечке стояло имя - Александр Ойслендер. Вполне возможно.
  
   Из северной жизни я вынесла твердое убеждение, что все матросы сильные и добрые люди: подводники, как наш сосед дядя Эдик, всегда возвращаются из похода с кучей маленьких шоколадок "Сказки Пушкина" и дарят их нам, детям, а мой брат рапортует ему:-" За время вашего отсутствия никаких присшествий не случилось!", мама печет самые вкусные на свете корзиночки и пахнет морозом, когда возвращается с папой поздним вечером с танцев в Доме офицеров: даже большие мальчишки отступают, если идешь драться с ними за родного брата, худенького и очкастого, ставшего теперь большим бесстрашным мужиком, который, по-моему, вообще ничего в жизни не боится.
   И главное, что все люди - братья.
   С этим и живу.
  
   Нет такого слова!
  
   Бабушка Аня, папина мама, приехала к нам в гости из Кировска, понянчиться с внуком, продолжателем фамилии, недавно родившемся Андрюшкой.
   Память не удержала атмосферу нашего общения с бабушкой, но история нашей ссоры, многократно рассказанная мамой, вырисовывается достаточно ясно.
   Андрюшка спал в узкой каморке, больше похожей на шкаф, и бабушка ревниво охраняла покой младенца. Мне же понадобилось зайти туда и взять свою драгоценную игрушку, столь необходимую мне именно в этот час.
   Бабушка раскинула руки, заграждая мне вход и я поняла, что брата она любит несравнимо больше. Детское сердце было уязвлено и, глядя снизу вверх на бабушку, я выпалила ей, онемевшей, в лицо:
  -- 3,14...зда! А папа тебе еще туфли новые купил!
   Коричневые туфли были действительно куплены накануне и покупка, видимо, бурно обсуждалась, иначе я ее и не заметила бы.
   Вовка Бочаров, Ваня Рогозин и другие мальчишки, с которыми я носилась на санках по дворовым горкам, говорили на более свободном наречии, чем было принято в нашем доме. На улице шло легкое и необременительное обучение "великому и могучему"
   Пришел папа со службы, вернулась с работы мама. Бабушка тихо и таинственно сообщила им о моих успехах.
   Совещались при мне.
  -- Не верю, - сказала мама,- что эта девочка - наша дочка.
  -- Да, - грустно протянул папа. - Бабушку обозвала, ботинками ее попрекнула...
   Поступило предложение просто выпороть меня, но мамой было решительно отвергнуто.
   - Не поможет, - сказала она.- Придется сдать ее в тюрьму.
  -- Мамочка, миенькая, я так босе не буду! - приговаривала я, пока мама намазывала маслом бутерброды, с которыми я и должна была отправиться в "тюрьму".
   Она не поленилась, оделась сама, засунула меня в шубу и вывела на улицу. Было темно, выл ветер, мела поземка, а мы шли сдавать девочку в тюрьму.
   -Мамочка, миенькая, я так босе не буду,- скулила я в полной уверенности, что скоро окажусь в какой-то неведомой мне тюрьме, где нет мамы, папы и нашего дома.
   ... Потом я сидела у папы на коленях и он ласково втолковывал мне, держа в руках свою офицерскую фуражку:
  -- Вот, видишь, доченька, это звезда. Скажи - зве-зда. И на картинке, посмотри, тоже звезда. И в небе звезды. Много звезд. А такого слова, которое ты сказала, такого слова нет. Поняла? Повтори - зве-зда!
  
   Папин урок я вспомнила, когда мне, уже большой девочке, пришлось работать на стройке, где "крылатые" выражения летали в воздухе и я плакала, а каменщицы шикали на мастера Сашу: - Не ругайся, Танька плачет...
   От папы, кстати, не слышала ни одного витиеватого выражения в жизни. Наверное, вологодские не ругаются. Знаю, тамбовские - виртуозные матершинники, а вот вологодские в таком искусстве не замечены.
   Справедливости ради должна вспомнить нашу поездку всей семьей, с бабушкой Аней, в Светлогорск, под Калининградом. Было мне тогда уже лет десять-одиннадцать. Родители жили в санатории Министерства обороны (мне нравилось, как звучало - Министерство обороны!), а нам с бабушкой сняли комнатку на втором этаже в маленьком немецком домике, где потолок был скошен с двух сторон, нависая над кроватями. Потом я узнала, что называется это мансарда.
   Там мы и жили втроем - бабушка, Андрей и я. Встречались с родителями утром и шли на пляж, который запомнился мне длинной полосой песчаного берега и мелкой водой - иди хоть сто метров, все по колено.
  
   Бабушка молчаливо и тихо присутствовала рядом с нами, но никаких воспитательных мер к нам не применяла, за что мы с братом были ей благодарны.
   На фотографии мы стоим у памятника, который папа называл -"Ева Браун" - маленький очкарик, тощеногая девочка и бабушка с ласковой улыбкой на губах.
   Жизнь бабушки, оставшейся в 37-м одной с тремя детьми на руках, тянет на отдельную книгу.
   А пока... Прости меня, бабушка моя дорогая!... Прости.
  
   "Тундра" и "февраль"
  
   В самом нежном возрасте я уже знала, что такое:
тундра,
пурга,
морошка,
ягель,
олень,
сопки,
северное сияние,
гарнизон,
штаб,
сушеная морковка,
коричневая сгущенка,
гранит,
Гольфстрим,
камбуз,
аседол,
китель,
трюм,
отсек.
   И другие подобные слова.
   Если поскрести по сусекам памяти, можно найти много удивительного . Допустим, слово дзот. В тундре, куда мы бегали играть в войну, были поросшие мхом землянки, мальчишки называли их дзотами. Внутри валялся хлам, камни, разбитые бутылки, но мы представляли себя разведчиками и, выбираясь из землянки, ползли на задание.
   Паёк.
   Папа получал его раз в месяц. Паек состоял из масла, сахара, разных круп, соленых огурцов. Вот! Уже второе подтверждение, почему я так их люблю!
   Иногда меня отправляли в часть за пайком и я, гордо размахивая бидоном, шла по Североморской, стараясь идти по солнечной стороне, потому что там, куда лучи солнца не доставали, было очень холодно.
   Матрос, заведовавший провиантом, раскрывал промасленную бумагу и моему взору представал огромный масляный куб, желтый, с воткнутым в него ножом. Кусок весом в килограмм или два (теперь уже не помню) взвешивался, бережно укутывался в пергамент и тяжко опускался в сумку. Теперь самое главное: огурцы! Кадушка с огурцами издавала такие ароматы, что не стырить огурчик сразу было просто невозможно. Наполнялся мой бидончик этими чудесными солеными огурцами, а в руки давалась еще буханка черного хлеба. Можно отправляться обратно.
   Что в мире может быть вкуснее корочки черного хлеба, оторванной от буханки прямо на улице и вприкуску с воздухом съеденной по дороге домой!
   Сёмга.
   О том, что семга - деликатес, я узнала уже будучи взрослой.
   Таз, в котором всегда лежала эта огромная красная рыба, стоял в коридоре и мама частенько отрезала оттуда по большому куску. Ловили ее лопари в реке со странным названием Йоканьга и продавали военным по сходной цене.
   Долго я пребывала в уверенности, что таз с семгой - такая же обычная вещь в доме, как хлеб в хлебнице.
   Кортик.
   Сначала он долго висел на стене, потом переместился в комод, но иногда нам с братом давали его подержать, нажать на кнопочку, вынуть клинок и потрогать - "острый!"
   К кортику я всегда испытывала уважение, он был настоящий, боевой и страшный. Теперь, когда я встречаю его, заваленного подушками и одеялами в темном шкафу, мне неловко перед ним, словно тут забыли старого боевого генерала.
   Тундра.
   Тундра была везде, всегда, во всем.
  -- Ушли в тундру и замерзли.
  -- Одиночный выход в тундру запрещен.
  -- А морошки в тундре видимо-невидимо!
  -- Едем в тундру за грибами.
  
  
   Родились в тундре, жили в тундре, карликовые березки и мхи тундры полюбили навсегда.
   -"Тундра ты!" - услышала я однажды от брата. Мол, непроходимая, дремучая темнота. Так тундра стала нарицательным именем.
   Если папа просил принести "баночку", я несла ему табуретку, а мыть полы дома называлось "драить палубу".
   Слово "февраль" в родительском исполнении означало - "простофиля", "недотепа". "Февраль", одним словом.
   А знаете что такое ЖМТ? И я не знала. Долго расшифровывала эту аббревиатуру. Звонить папе или Игорю-подводнику не стала, сама отыщу таинственное ЖМТ. Теперь знаю - жидко-металлическое топливо.
  
   Письменному столу посвящается
  
   Вот, вот о чем, оказывается, мечтала я все эти долгие годы - о своем столе, где ручки и карандашики в карандашнице, стопка белой бумаги, скрепки, папка для бумаг, дырокол, красивые скоросшиватели, что там еще придумала для нас, канцелярских душ, бумажная промышленность?
   В школьные годы я владела этим богатством безраздельно, даже не помню, где брат свои уроки делал. Зато свой стол любила нежно и трепетно, любила сидеть за ним далеко заполночь и писать сочинения по литературе. "Ионыч", "Вишневый сад", "Гроза", "Листригоны" - все было прочитано за этим столом, который стоял у окна, в эркере, похожем на крошечную комнатку и откуда открывался вид на сине-зеленую воду балаклавской бухты.
   Кажется, я забегаю вперед, в балаклавскую юность, а надо бы еще пожить в белоснежной Гремихе, с ее полярными ночами, незамерзающим заливом, оленями и погонщиками-лопарями (так мы называли местных жителей - саами), рыжей морошкой, ставшей для меня символом нашей заполярной жизни.
  
   Есть что-то необъяснимое в возможности сесть за письменный стол, где все твое богатство расставлено удивительно точно и неповторимо, ручки ракетами нацелены в космос, нетронутая бумага пугает и манит - Ну что же ты? Давай! - Страшно...
   Когда-то давно я была уверена, что я - "сова". За уроки садилась вечером, да и как иначе - вторая смена, сочинения исключительно по ночам писала, но жизнь внесла коррективы.
   Дети, пеленки-обеды-прогулки-болячки-уроки и все прочие семейные радости не сделали из меня веселого и жизнерадостного "жаворонка", который только глазки открыл и запел почти соловьем, но и "совой" быть я давно перестала, а превратилась во что-то неопределенное, существо, которое полюбило сон в любое время суток и готово было прикорнуть везде, где предоставлялась такая возможность.
   В детской комнате было даже два письменных стола, но ни один их них мне не принадлежал - тут дети грызли гранит наук...
   И вот со страхом и замиранием я говорю: - Кажется... скоро... у меня ...будет ....СТОЛ...
   Боюсь спугнуть, сглазить, но все жду этого часа, когда у меня будет аккуратный, манящий, дисциплинирующий меня, рабочий стол. Вам, не имеющим своего стола, не понять моих чувств. Это как первое свидание, или свидание с детством, или как хотите назовите, но точно знаю - это трепет от возможности сесть поутру и, взяв чистый лист бумаги...
   Сложатся ли мои отношения со Столом или нет, время покажет, но предвкушение радости от общения с ним согревает меня.
  
   ВОТ ТАКИЕ ФИНИКИ
  
   Плавать, кататься на коньках и велосипеде люди учатся в жизни только раз. Умения эти впечатываются в человека накрепко, и, научившись в детстве радостному скольжению по льду или владению вертким велосипедным рулем, вспомнишь и поедешь, какой долгой не была бы пауза.
   О коньках я мечтала вслух. И, видимо, неоднократно. А утром одного из февральских дней обнаружила у подушки драгоценный подарок - аккуратные черные ботинки пахли кожей, лезвия коньков холодно поблескивали, звались они - "канадки". Где мама раздобыла в Богом забытой Гремихе это чудо - знает только она!
   Идти кататься утром или вечером никакого значения не имело - темно было одинаково. Поздним вечером, после службы, мы отправились с папой на озеро, покрытое толстым одеялом снега и расчищали каток для себя не меньше часа, пока нам не удалось выкроить маленькую плащадку, настолько крохотную, что не разбежаться, не поскользить. Да я все равно ничего этого еще не умела! Мы взялись за руки крест-накрест, как настоящая конькобежная пара, и началось обучение.
   А через несколько дней мы с одноклассниками шли на стадион на урок физкультуры, сгоряча нацепив коньки и бросив теплые, уютные валенки в классе. Ноги в жестких ботинках скукожились, замерзли и мы еле-еле доковыляли до дома, где нас "отогревали" сначала холодной водой, потом теплыми носками. С тех пор знаю, что лучшим обогревателем служит простая газета, которой в два-три слоя обернуты ноги. А уж ходить большие расстояния на коньках никому не рекомендую. Без ног останешься!
   В апреле - мае снег обычно таял. Открывались дороги, кое-где проглядывал асфальт. Тогда и появился в моей жизни велосипед.
   Не девчачий, нет, настоящий, мужской, чтобы встать на педаль, разогнаться и закинув ногу, усесться на седло и помчаться к корабельным причалам. Но всему этому еще предстояло научиться и папе снова пришлось бегать за мной, держась за седло, направляя меня и подбадривая. Больше недели он носился по Гремихе как мальчишка, но отпуск закончился, а ездить я так и не научилась.
   Друга моего звали Игорь Елькин, он дружил с девчонками, любил петь и танцевать, выступать на концертах и получать за это подарки. Вот с ним мы и отправились в первую самостоятельную поездку.
   Зашли в магазин, купили по кульку фиников, рассовали всю эту сладость по карманам и поехали. Оказалось, что ехать совсем не страшно, даже если никто не бежит сзади и не держит седло. Просто надо крепко держать руль и можно даже немного поговорить с Игорем, ну, совсем немного! Руль в сторону, колесо за колесо и мы оба в придорожной канаве.
   По стервозной женской привычке я начала ругаться, обвиняя друга в неосторожности и получила выговор от проходящего мимо офицера.
  -- Ты что его ругаешь? Он тебя случайно задел, а ты кричишь! Выбирайтесь-ка оба из канавы. А ты на мужчин никогда не кричи!
   Как порой хороши и мудры наши случайные учителя, неизвестные, безымянные, мелькнувшие в нашей жизни короткой вспышкой, но успевшие сказать слово, которое помнится так долго!
   А что финики?
   Когда я вижу их, сразу оказываюсь в той канаве с Игорем Елькиным, с которым мы так много катались по гремихским дорожкам, держась за руль сладкими от фиников руками, потому без этих бумажных кульков мы не выезжали. Это было все вместе: велосипед и финики.
  
   Дом офицеров
  
   Он был центром всей жизни гремиханцев: здесь смотрели кино, сюда приезжали актеры из Североморска - Театр Северного Флота, тут репетировали праздничные концерты жены офицеров, заседал "женсовет", было даже прощание с внезапно скончавшимся молодым офицером-подводником, папой моей подружки Наташи Буга, который еще накануне катал нас на санках с горы, а мы кричали:-Быстрей! Быстрей!
   Здесь мы смотрели фильм "Человек-Амфибия", который произвел небывалый фурор фантастическими съемками, неправдоподобно красивыми актерами и заокеанской музыкой! Военные принесли в зал магнитофон из части - огромный серый ящик, поставили в первый ряд и записали песню, которую потом распевали все в Гремихе, от мала до велика:
  
   Нам бы, нам бы, нам бы, нам бы
   всем на дно!
   Там бы, там бы, там бы, там бы
   Пить вино!
   Там под океаном,
   Трезвым или пьяным,
   Видно, все равно!
  
   Слева от входа находилась дверь в узкое, какое-то сжатое помещение, где теснились полки с книгами. Пахло книжной пылью, кожей и чем-то неповторимым, что выражается словом "неизведанное". Здесь была флотская библиотека.
   Если бы кто-нибудь сказал тогда маленькой девочке, что бумажное, порой пыльное, таинственное и манящее царство именуемое библиотекой будет дано ей на всю жизнь, она бы не поверила. Но это так.
   К полкам не пускали. Женщина-библиотекарь стояла за прилавком, как в магазине и выдавала книги, толстые и тонкие, новые и потрепанные, зачитанные и неразрезанные, детские с картинками и взрослые, ну совсем без картинок!
   Я полюбила запах библиотеки навсегда, полюбила стройный порядок на книжных полках, саму возможность прикосновения и доверчивую распахнутость книги.
   Теперь, издалека, я могу понять, насколько разными были эти тихие женщины, избравшие себе скромную и безденежную работу, негромкую, неяркую, но такую необходимую людям. Недаром академик Лихачев так высоко ценил труд библиотекарей и музейных работников.
   ...Первой книжкой, прочитанной в библиотеке, была "Колючая семейка" Скребицкого с ёжиками на обложке. Получив книгу обратно, тетенька строго сказала мне: - Расскажи, о чем эта книга.
   Мне стало плохо. Пересказывать книгу грозной тете мне совсем не хотелось, тем более что история ёжиков меня не увлекла.
   Ничем не провинился автор передо мною, но, скажу честно, как-то невольно я старалась подальше задвинуть эту книгу на книжной полке.
   Недаром говаривал Чуковский: - С библиотекарями надо дружить, а то они могут твою книгу так упрятать, читатель ни за что не найдет!
   Я не мучила детей подобными проверками никогда, хотя поговорить о книге все-таки удавалось.
   ...После кукол другой любимой игрой была игра в библиотеку. Все домашние книги были мной пронумерованы, причем номер давался такой: 26453 или 74852, почему не знаю, видимо, для солидности моей библиотеки.
   На десятый год моего рождения был устроен детский прием - мама напекла корзиночек, раздобыла мандаринов, накрыла круглый стол в нашей большой и единственной комнате.
   Пришли все мои школьные подружки. И принесли в подарок книги. "Библиотеки пионера"в ярко-красных обложках было даже два комплекта. Оказалось, что на днях в Гремиху на рейсовом теплоходе завезли среди прочих товаров книги и все кинулись их скупать. Так в моей библиотеке оказались книги, ставшие любимыми на долгие годы - "Марек Пегус и его удивительные приключения", "Ватага из Сан-Лоренцо", "Васек Трубачев и его товарищи", "Стожары", "Улица младшего сына" и другие.
   Все они были прочитаны, пронумерованы и заняли свое место на изящной этажерке, стоявшей у моего дивана. Долго потом книги путешествовали со мной в наших переездах и один взгляд на них возвращал меня в детство, в Гремиху.
   Говорят, запретный плод сладок. Подтверждаю.
   От подруги мама получила тостую синюю книгу с легким рисунком на обложке и вечерами читала ее, придвинувшись к торшеру. Меня, любопытствующую, отстранила и утром убрала в шкаф, который старательно закрыла на ключ. Я только успела увидеть название - "Девушка из пригорода".
   Как я сумела открыть дверцу шкафа, честное слово, не помню. Но книгу я "проглотила". В памяти осталась любовная история и что-то там связанное с диваном. Украденное чтиво не восхитило меня, но мудрость поколений подтвердило: хочешь, чтобы твой ребенок прочитал что-то, спрячь у него на глазах, да еще пригорози: не брать!
   Достанет и прочтет, будь спокоен.
   Мама, конечно, не ожидала от меня такого нахальства, иначе спрятала бы "Войну и мир".
  
   Уж плещет вино!
  
   Мы у Томки Булатовой дома. Родители ее ушли куда-то, мы одни. И вдруг она, открыв шкаф, говорит: - Смотри, здесь вино!
   Решено было попробовать, что немедленно и сделали. Как Венечка - "и немедленно выпил".
   Вкуса не помню, осталось ощущение шага в недозволенное, кражи и тайны, связанной с ней. Вышли на улицу и веселились, прыгая в сугробы.
   Вино и теперь пью только для веселья, для "разговору", для легкой измененности мира. (С водкой не вышло. "Умные" подруги увещевали - мол, лучше немного водки и т. д., все знают эти разговоры, но не могу. )
  
   Вовка Бочаров
  
   Мы были с ним соседями по квартире. Вряд ли в те годы кто-то жил в Гремихе в отдельных квартирах. Разве что командир базы в звании адмирала или контр-адмирала?
   Моя школьная подруга Инка Шаензон с родителями-военврачами тоже занимали одну комнату к трехкомнатной квартире. Как-то они сумели пристроить там пианино и множество книг громоздилось на столе, этажерке, подоконнике.
   А в нашей квартире, тогда еще в деревянном доме, жили мы, Бочаровы с пятью детьми и семья со смешной фамилией Козленкины. У всех было по комнате. Как Бочаровы размещались в комнате, которая потом стала нашей, не представляю.
   В нашей комнате, как вы помните, один угол был выгорожен в отдельную крошечную комнатку, где можно было поставить только кровать и боком к ней протиснуться.
   Решив, что наше жилье попросторнее бочаровского, наши родители, не долго думая, поменялись комнатами с многодетной семьей. Бочаровы с пятью детьми перешли в нашу, якобы двухкомнатную, а мы в их комнату.
   Теперь я спала за шкафом. Он стоял немного наискосок, в углу, я могла спрятаться там на своей матерчатой раскладушке и мне очень нравилось мое жилище. Белыми ночами, когда мама задергивала тяжелые темные шторы, чтобы скрыть солнечный свет, я с фонариком под одеялом читала "Приключения Травки", но была обнаружена родителями и фонарик у меня изъяли.
   С Вовкой мы учились в одном классе. Он был красивым мальчиком, с густыми черными бровями, коренастый, надежный маленький мужичок.
   ...Однажды в классе случилась драка. Даже не драка, а так, мелкая потасовка. Какой-то мальчишка повалил меня на сиденье парты и принялся колошматить. Кто это был, не помню, хоть убей! (память-умница, знает, что надо и не надо помнить)
   Заступился Вовка Бочаров. Просто оттащил того пацана и врезал ему. Потом было разбирательство, родительское собрание, грозные речи , наверное, этому драчуну досталось.Тогда родители и в самом деле принимали участие в воспитании детей всего класса, не оставались безразличными к событиям детской жизни, активно во все вмешиваясь.
   Но я помню только Вовку. Как он сидел за партой, опустив голову, словно все это его не касалось.
   Говорят, маленькие дети многого не понимают. Возможно. Но дети все чувствуют. В детском сердце уже живет благородство, чувство справедливости, бесстрашие и желание защитить слабого.
   Таким был уже тогда Вовка Бочаров! Как хотелось бы мне встретить его, узнать, как сложилась его судьба!
   Здесь не вся семья Бочаровых, нет папы Гриши и еще одного брата, но тетя Катя с Вовкой, Толиком и сестрами-близнецами есть.
   Какая она красивая, спокойная в окружении своих детей!
  
   Заблудились!
  
   Подговорила я однажды одноклассников и мы отправились в поход на лыжах. Набили карманы хлебом, встали на лыжи и ушли в тундру.
   Все белым-бело, сопки заснеженные, мороз кусается, а мы, выстроившись в линеечку, шагаем неизвестно куда. Предприятие наше было заведомо глупым, потому что никаких троп и дорог в тундре нет, можешь ходить сутками, никуда не выйдешь, тем более, доказано, что человек ходит по кругу, потому что шаг правой больше шага левой ноги. Но это мы теперь такие умные, а тогда...
   Мы не испугались, но ясно поняли, что заблудились. Началась метель и наши собственные следы катастрофически быстро исчезали под новым снегом, наметенным обжигающим ветром.
   Приемный центр, а именно так называлась папина воинская часть, находилась в пяти километрах от Гремихи и что-то подсказывало мне, что мы шли именно в этом направлении.
   Так и было! Знакомые строения части привели нас в неописуемый восторг!
  
   Нас, замерзших, привели на камбуз и кок поставил перед нами тарелки с гречневой кашей, которую мы трескали за обе щеки.
   Из случайного разговора матросов между собой я услышала незнакомые слова: товарищеский суд, чифирь... Оказалось, что вот этот самый кок и варил на камбузе крепкий чай, который назывался таким резко-неприятным словом "чифирь", за что его должны были осудить вечером на собрании.
   Молодые ребята, которым предстояло служить в суровых северных условиях, доставляли отцу много хлопот. Один, напившись, спалил трансформаторную подстанцию. Другой ушел в тундру и замерз, заблудившись. Помню только слово "звенел", которое папа употребил в рассказе о том, как они его нашли в снегу. "Он звенел, когда мы прикоснулись к нему".
   Передатчик, приемный центр, подстанция, ключ, сеанс связи .............- вот те слова, которые в папиных устах звучали просто и обыденно, но в этих словах было постоянное присутствие дела, важного и необходимого в военной жизни.
   А добрая заботливость матросов о нас, детях, воспринималась как что-то неизменное, надежное, родное.
   Такое восприятие людей в военно-морской форме осталось у меня на всю жизнь.
   ... Когда "Курск" лежал на дне, а вся страна не отходила от экранов телевизоров, я была там, на подлодке, в отсеках, проходить которые нас, детей, пришедших на экскурсию, учили моряки: - нагни голову и вперед правую ногу, потом перенеси другую ногу, но головы пока не поднимай.
   Я видела опять как тогда, в детстве, это узкое пространство, койки, повисшие на овальных стенах, глазок перископа, вертикальные лестницы, по которым надо не спускаться, а скатываться, люк торпедного аппарата, в который нам, шутя, предлагали лечь, а потом нами выстрелят...
   Душа разрывалась и рыдала, потому что я знала этих людей в черных шинелях, знала их жен и детей, они были мне не чужими, а совсем родными, они были моими соседями и друзьями.
  
   Морошка
  
   Тот маленький островок в Баренцевом море, на который нас, грибников и собирателей ягод, доставил военный быстроходный катер, был покрыт морошкой, как ковром., ступить некуда -повсюду оранжевые ягоды! Мы отправились туда с мамой, прихватив два больших ведра и спустя некоторое время они оказались доверху наполненными крупными ягодами, внутри которых было много крошечных косточек. Столько ягод, рассыпанных во мхах тундры, я не видела больше никогда в жизни и, скорей всего, не увижу.
   Варенье, сваренное мамой, казалось мне самым вкусным, да и теперь, спустя столько лет, принимая один раз в год, в день рождения, подарок в виде маленькой баночки солнечного варенья из рук доброго знакомого, считаю этот дар посланием из детства, которое озаряет всю жизнь светом любви и тепла.
  
   ...Полные ведра морошки окружали поляну, на которой расположился наш лагерь - пришло время подкрепиться в ожидании катера.
   Как любим мы в детстве такие совместные со взрослыми трапезы, когда все сидят на земле, наливают чай в кружки, большие бутерброды с колбасой выдаются нам, а потом даже не проверяется, съел ли ты его, потому что съел и попросил еще! Этот ритуал имеет магическую ценность для ребенка и игнорировать его невозможно.
   Знакомые рассказывали, как однажды, в путешествии, как-то быстро приблизились к городу и совсем скоро дожны были засиять огни знакомых улиц.
  -- А поесть на траве?- строго спросила дочка.
   Аргументы в пользу домашенего обеда не действовали. Остановились, расстелили одеяло, сыр, хлеб, чай - глаза девочки засияли! Программа выполнена!
   ...Прибыл катер и моряки, стоя на носу и на огромных прибрежных камнях (подойти близко к скалам катеру не представлялось возможным) быстро перекидали нас по одному на катер, передавая из рук в руки, а потом максимально осторожно и наши ведра с драгоценным грузом. Шли быстро,
   рассекая холодную, стального цвета волну, брызги которой долетали на палубу, где мы старались задержаться, несмотря на мамины призывы спуститься в кубрик.
   Вот и причал. Закрепили трос, подали трап, по которому, держась за поручни, мы начали переходить на бревенчатый причал. И вдруг я вижу, как мальчишка из нашей школы поскользнулся и в мгновение ока оказался в воде!
   Закричали женщины. Мама, помню, кричала: - Мужчины! Мужчины! Помогите!
   Вода в Баренце теплой не бывает, несмотря на известное нам из школьных учебников теплое течение Гольфстрим и купаться в нем нельзя даже летом, да и бывает ли оно на Кольском полуострове?
   Парень барахтался, пытаясь уцепиться за бревна причала, но они, поросшие водорослями, скользили под его пальцами и он начал захлебываться.
   Бросили спасательный круг. Вытащили его на палубу, мокрого, дрожащего и увели в кубрик отогревать.
   Ошарашенные увиденным, мы молчали. Потом тихо побрели домой, прихватив с собой оранжевую добычу.
   ...В школе я потом много раз встречалась с этим незадачливым пловцом и всегда мне казалось, что мы связаны с ним какой-то тайной, ведь я видела его в такой страшный момент его жизни, переживала за него, кричала...
   А он носился по школьным коридорам, дрался с мальчишками, даже меня однажды толкнул, просто так, для развлечения, словно хотел сказать, мол, забудь, не было этого, не испугался я вовсе, забудь!
  
   Погорельцы
  
   Пожары на севере - дело обычное и, к сожалению, чаще всего безнадежное. Ветер! Он неутомимо раздует любую искру до необходимого состояния, когда запылает все строение, весь дом и будет радостно носиться потом, сверкая оранжево-черными глазами, пожирая все на своем пути.
   Ежедневно в Гремихе что-то горело.Мы неслись туда, где полыхало, мешали, вертелись под ногами, ужасаясь, и по-детски ликовали от невиданного зрелища.
   А спустя несколько дней в квартире раздавался звонок и на пороге возникала женская фигура с мешком в руках Звучали слова:
   - Погорельцам... что-нибудь...
   И мама несла кружки, миски, платок, кофту, бидон, словом, все, что попадалось в этот миг под руку.
   Представить, как будут существовать люди, у которых сгорело все, я не могла.
   А звонок по вечерам все звенел и звенел.
   Иногда, правда, это были не погорельцы, а лопари с огромными мешками полными чудесных изделий. Они приносили украшенные бисером домашние тапки из оленьего меха. Что это были за тапки! Теплые, виртуозно расшитые яркими бусинами, с носами, загнутыми вверх на манер турецких туфель, как согревали они нас в зимнюю стужу!
   Так вот о пожарах.
   Однажды родители отлучились из дома, а мы с братом устроились на широком подоконнике, вглядываясь в в ночь.
   Полыхнуло ярко в доме напротив и вот уже все окно озарилось красным светом.
   Не знаю, как сейчас готовят в Гремихе, но в те годы еду готовили на керосинках и керогазах. Ничего другого просто не было. Керосин наливали в небольшое отверстие этого походного устройства, чем чаще всего и вызывали пожар.
   Полыхнул огонь, загорелась занавеска, ярким светом озарив комнату и окно.
   Мы устроились поудобнее, чтобы смотреть пожарный спектакль, не догадавшись позвать взрослых на помощь.
   Пожар набирал силу, но никого вокруг не было. Снег озарялся рыжим пламенем, языки огня лизали деревянную стену.
   Вскоре приехала пожарная машина, выбили окно, пожарный влез внутрь и вынес оттуда завернутого в тряпки ребенка. Тут невесть откуда прибежала мамаша, пыталась попасть в комнату, но пожарные увели ее и через некоторое время из квартиры вынесли и второго ребенка.
   Пожар потушили. Все закончилось.
   ....Но и нас эта беда не обошла стороной.
   В то время у нас гостила бабушка, папина мама, та, которой я попеняла за купленные папой туфли.
   Кухня в нашей квартире, где жили три семьи, была местом сбора. Часто взрослые сдвигали столы и ужинали вместе, терпеливо ожидая пока мы прикончим свои макароны и отправимся в комнату играть. Жили дружно, весело, выпускали даже газету, где по-соседски рисовали дружеские карикатуры, а потом все вместе хохотали.
  
   В этот вечер все опять собрались на кухне, текла беседа, шумел чайник. Мама залила в керогаз керосину и зачем-то отправилась в соседний дом к приятельнице.
   Папа не видел, что она уже заправила агрегат и, не выключая керогаза, добавил топлива. Керосин перелился через край, попал папе на руки, вспыхнуло пламя.
   ...В комнату он ворвался с криком: -Половики! Половики!
   Сдернул с пола тряпки и бросился на кухню. Мы выбежали следом. Огонь был уже возле ванной. Женщин прогнали, нас с братом отвели в соседнюю квартиру и я, забыв, что мама ушла, все вопила: -Где моя мама?!
   Мужчины мужественно тушили пожар. Дядя Эдик сжег шинель. Юра - ресницы. А папа - свою руку.
   Когда потушили огонь, приехали пожарные, выбили нам окно на кухне и начали выбрасывать посуду на улицу. Еле их остановили.
   Мама, возвращаясь домой, увидела машину, обгоревшее окно, черный снег у дома и обомлела. Ведь ее не было дома не более получаса! Что случилось?
   Нашла нас с Андреем у соседей и немного успокоилась. А папу увезли в госпиталь с обожженной рукой.
   Наутро мне разрешили выйти на кухню и посмотреть. Зрелища этого не забыть! Черные стены, пол, потолок, разбитая посуда, лопнувшая стеклянная кастрюля - предмет маминой гордости.
   В школу я пришла уже знаменитой. "У них был пожар!"
   Любые из ряда вон выходящие события могли стать предметом обсуждения и славы.
   Целый месяц после пожара мрачный папа выходил к обеду в отремонтированной кухне с перевязанной рукой, от которой несло противной мазью и мы с братом воротили носы, а мама нас ругала и говорила, что это волшебная мазь Вишневского.
   Долго еще в квартире стоял прогорлклый запах дыма, висела черная шинель с дырой на спине, а взрослые пересказывали свои впечатления друзьям, смеялись, перебивая друг друга.
  
   Старый пылесос
  
   Я подсчитала и ужаснулась: ему 45 лет. Могут ли вещи служить так долго? Пылесос ведь не многоуважаемый шкаф и даже не комод.
   Но это правда. В тот день, когда папа вошел в комнату и выключил пылесос, которым я чистила ковер, мне было лет десять.
   А нынешним летом он купил к нему новый шланг, старый порвался. Вот и считайте, точно сорок пять!
   Папа выключил его и сказал: - Танечка, сядь, надо поговорить.
   Я видела, что ему нелегко начать разговор, он был хмурый, какой-то безвольный.
  -- Мы с мамой, наверное, расстанемся. Так хочет мама. Ты должна понять...
   Что я должна была понять?
   ...Когда родители ссорятся, у ребенка рушится мир. Все вокруг становится вязким, тягучим, беспросветным и пустым. Хочется одного - не знать, не видеть, зарыться с головой в подушку и тихо выть.
   Значит, не будет в нашей комнате черного кителя с белым подворотничком, огромного черного тулупа, в который мы с Андреем зарываемся с головой, играя в полярников, не будет лошадки Импульса возле дома, на которой меня, закутанную в шубу, подбросят до школы, наших лыжных походов на озеро с синим, глубоким, прозрачным льдом, ничего этого не будет?
   Не будет "Запорожца", новенького, в масле, с завода, и поездки в Вологду, где в деревянном доме я вспомнила и горницу, и мед в ведрах, и сушеную землянику в тряпочке, которую видела в самом раннем детстве?
   Не будет Ясной Поляны и комнаты под сводами в толстовском имении , Ялты с неизменным домиком Чехова, есенинской Рязани , Никитского ботанического сада, Феодосии с музеем Айвазовского, ночного купания в море с мерцающими на дне звездами?
   Не будет огромных ящиков с персиками и виноградом, привезенных на мотоцикле прямо с отделения совхоза, где выращивали волшебные грозди?
   И не будем мы с папой держать нашу машину, сорвавшуюся с "ручника", несущуюся по крутому склону в овраг и чудом повисшую там на ветках ивы...
   Не будет и многого другого...
  
   ...Мама, конечно, простила его, каждый раз надеясь на лучшее, она многое ему прощала. Но я не судья моим родителям.
   У меня всегда были мама и папа, а это чего-нибудь да стоит.
   Папе уже 79 лет, но он по-прежнему делает по утрам зарядку, готовит обеды, ходит на рынок, чистит ковры. Два года как не стало мамы, привыкает жить в одиночестве.
   -Папа, давай купим новый пылесос, - предложила я.
   -Нет, надо трубу купить и все, он же как зверь работает!
   Человек привыкает к вещам, с ними связаны воспоминания о дорогих людях.
   Не думаю, что папа помнит об этом разговоре и о том, что пылесос присутствовал при нашей беседе, но когда я вижу этого "старичка" с никелированной кнопкой на боку, всегда вспоминаю, как сжалось мое детское сердечко от надвигающегося ужаса предстоящих, но не произошедших, по счастью, перемен.
  
   Я, юный пионер Советского Союза...
  
   В пионеры нас готовили долго. Отбирали лучших. Учили наизусть клятву пионера.
   Мы все волновались - вдруг не примут?
   Прием был обставлен торжественно, под вынос знамен, с громкими речами. Один мальчик, видимо, доведенный до нервного переутомления, упал в обморок прямо на линейке. Просто грохнулся на пол. Его унесли. Потом мы услышали, что это "припадок эпилепсии". Что это, мы не знали, потому как слышали впервые.
   Домой прибежали с подругой счастливые и с порога закричали: - Мы теперь общественные!
   -Общественницы, - грустно поправила мама.
   Она знала, какую нескончаемую вереницу дел предстоит нам одолеть.
   Оказалось, что меня выбрали председателем совета отряда, подругу - старостой класса.
   Кстати, для тех, кто не знает, что такое клятва юного пионера, рапортую:
  -- Я, (имя) вступая в ряды Всесоюзной пионерской организации имени Владимира Ильича Ленина, перед лицом своих товарищей торжественно обещаю:
  -- Горячо любить свою Родину,
  -- Жить, учиться и бороться, как завещал великий Ленин, как учит Коммунистическая партия.
   Клянемся!
   Ничему страшному, как выянилось, нас не учили.
   Перед лицом товарищей... А мы и по сей день стоим перед лицом товарищей.
   Призывали любить Родину. Мы научились.
   Учили жить, учиться и бороться.
   Живем.
   Учимся.
Боремся.
   "как завещал... партия.. Ленин ."- все это легко и безболезненно проскальзывало мимо сознания, оставляя главное - жить и любить.
  
   Чудо театра
  
   Никакого театра в Гремихе, конечно же, не было. Был все тот же Дом офицеров, куда и приезжали артисты со своими спектаклями. Зал набит битком, дети шныряют между кресел, но нас никто не гнал : дети военных - общие дети.
   На этот раз приехал театр Северного флота. Я устроилась на полу , в ногах у зрителей первого ряда и замерла. Там, за бархатным малиновым занавесом скрыта какая-то тайна, там другая жизнь.
   Спектакль начался. Сердце мое укатилось в коленки. Зал смеялся и я смеялась вместе со всеми, замирал и я замирала, аплодировал и я отбила себе ладони. Забыла обо всем, время для меня не существовало.
   Но выбираться из-под кресел все-таки пришлось, чудо закончилось.
   ...Меня давно уже искали. На дворе ночь, темень непроглядная, холод и ветер.
  -- Где ты была? - строго спросила мама.
  -- В театре.
  
   И ничего в этом не было удивительного. Мама к тому времени поступила на заочные режиссерские курсы и из Москвы домой приходили тяжелые посылки с книгами. Перебирая их, я впервые видела имена режиссеров Станиславского, Немировича-Данченко, артистов Пашенной, Москвина, Остужева. Последний поразил фактом биографии - был глухой и гениально играл на сцене.
  
   Самодеятельный театр гарнизона, состоявший из офицерских жен, самих офицеров и талантливых матросов, умеющих к тому же играть на музыкальных инструментах, репетировал в ДОФе, и мне иногда удавалось незаметно остаться в зале и видеть репетицию. Удивительно точно назвал свою книгу Анатолий Эфрос - "Репетиция - моя любовь". Потому что ничего интереснее репетиции и быть не может. Здесь есть поиск, муки, находки, варианты того, что потом, в более или менее отшлифованном виде увидит зритель. Тут пульсировало и билось живое сердце, а что еще может заворожить детскую душу?
   Чудо театра поразило меня раз и навсегда. Много раз потом чудо повторялось. Оно возникало в тот миг, когда во МХАТе на сцену выходила Ангелина Степанова в "Милом лжеце", а партнером ее был Кторов.
   Разве не чудо было видеть молодую Алису Фрейндлих в "Варшавской мелодии", картавящую на польский манер?
   Чудом было появление на ленинградской сцене Анатолия Шагиняна с его бесстрашным выбором - "Колчерукий" Фазиля Искандера.
   Слушать стихи в исполнении Юрского на сцене Концертного зала у Финляндского - это было обучение, наслаждение и чудо.
   Вертинская, Калягин, Любшин, Степанова, Смоктуновский, Васильева - два вечера смотреть на них, слушать, пусть даже из оркестровой ямы театра "Эстония", куда по блату мы были пристроены с подругой - это ли не чудо!
   "Театр - это та кафедра, с которой можно много добра сказать миру". С Гоголем не поспоришь!
   Жаль, что не удалось передать детям свое увлечение. Причин тому несколько. И одна из них, скорее всего - главная, это наш Русский драматический театр в Таллине. Были и у него неплохие времена, когда на сцену выходила Светлана Орлова, Юрий Орлов, Рейн Арен, Тамара Солодникова...
   На чаще возникало чувство неловкости и происходящее на сцене нельзя было назвать театральным волшебством или просто профессиональным действом. Однажды дочь, с удивлением наблюдая за длинноногим прыгающим актером, решительно заявила сразу после первого акта: -Мама, пойдем отсюда!
  
   ...На репетицию к Виктюку провел меня знакомый артист театра. Репетировали "Мелкого беса" Сологуба.
   В пустом темном зале я нащупала сиденье и затаилась.
   Мастер интимно, на ухо, говорил с актерами, показывал, обнимал и гладил, уговаривал, шептал, смеялся, кричал "гениально!"
   Казалось, что актеры готовы на все. Скажи он -эх! да что угодно скажи - и они сделают.
   Домой я вернулась в час ночи. У нас гостила свекровь и в дверях меня встретили две пары настороженных глаз.
  -- Где ты была?
  -- В театре.
  
   Поверила ли она, не знаю. Не бывает театров до часу ночи, это она знала точно.
   А спектакль тогда имел бешеный успех. Таллин гудел. Мастер брал разбег. А мы присутствовали.
  
   Чем пахнет тундра?
  
   Можно было бы сказать - морошкой, черникой, голубикой и грибами. Но нет! Она пахнет ягелем. Мхом она пахнет. Сизый мох в тундре всюду - под ногами, на огромных валунах, вокруг маленьких озер, глубоких и прозрачных, с холодной водой и гранитными камнями на дне.
   Запахи детства врезаются в память навсегда, потому что все они - впервые.
   Позже деревянные дома в районе Копли или в Старом городе Таллина всегда притягивали мое внимание. Они даже внешне напоминали мне те дома, которые я видела в детстве. Очень хотелось войти туда, и однажды я рискнула, открыла входную дверь, которая в те годы еще не была на новый манер закрыта наглухо на ключ, недоступная любопытному прохожему.
   Вошла и мгновенно оказалась в детстве - запах деревянной лестницы и сырости, смешанный с кухонными ароматами, вернул меня на Североморскую улицу Гремихи. Много раз потом хотелось мне войти в детство, но не удавалось - странно смотрели прохожие на даму, пытавшуюся ворваться в закрытые двери, где у нее, как оказалось, и знакомых-то не было.
   Однажды появился у нас перламутрово-зеленый аккордеон. Решено было обучать меня музыке.
   Футляр от аккордеона источал запах бархата.
   Для занятий музыкой на дом был приглашен матрос срочной службы, имени его я уже не помню. Подругу Инку, кудрявую толстуху, я затолкала в шкаф. "Сиди,- говорю,- до конца занятий". Было страшно и сладко.
   Матрос пришел, аккордеон извлечен из серого футляра, руки поставлены, начали!
   "Не слышны в саду даже шорохи"...
   Матрос расхаживал по комнате, рассматривал наши фотографии и книги.
   "Не слышны в саду даже шорохи..."
   На столе ему всегда был приготовлен чай и он с видимым удовольствием принялся чаевничать.
   "Не слышны в саду даже шорохи"...
   И тут из шкафа раздались шорохи, да какие! Инка стала чихать, надышавшись нафталином, но дверцу не открывала. Ее открыл учитель музыки и остолбенел. Из шкафа вывалилась моя толстая подруга Инка Шаензон, улыбнулась и удалилась из квартиры, не сказав ни слова.
   Слова потом пришлось подыскивать мне, когда мама вечером интересовалась - зачем?
  -- Ну просто так, - мямлила я.
   Натянутые на уровне ног ниточки в подъезде, привязанные к окнам картофелины, зарытые в землю "секретики" - все это было, действительно, просто так, без злого умысла и коварства. Так мы веселились по вечерам за неимением других развлечений.
   Взрослым было не до веселья. Корабль с продовольствием приходил один раз в неделю и тогда в магазине можно было купить вареную колбасу и яйца. На копченую-то мы уж и смотреть не хотели!
   Выстроившись в очередь, тетеньки шумели и кричали, а разобрать можно было только: -По десятку в руки! - требовали те, чья очередь была в хвосте.
   Не долго думая, мамы выбегали на улицу, ловили нас на горке или в сугробах, тащили в магазин и предъявляли в кассу - вот, смотрите, нас двое! Или трое!
  -- Я уже видела этого ребенка! - кричала кассирша.
  -- Да вы что, это мой! Скажи, ты мой?
  -- Да, - заученно говорили мы и были отпущены на свободу.
   Таким образом, каждому из нас предстояло "засветиться" в окошке кассы не меньше трех-четырех раз. Кого ловила мама, не знаю, но к вечеру в тазу оказывалось не меньше сотни хрупких, белоснежных яиц.
  
   ...Мандарины в посылочном ящике появлялись перед Новым годом. Мама получала их как член женсовета в награду за общественный труд, который заключался, помимо всего прочего, и в расфасовке детских подарков для детей военных под новогоднюю елку. Пакеты с конфетами заполняли нашу комнату, все считалось, раскладывалось, дополнялось рыжими мандаринами и шоколадками, складывалось в большие мешки и немедленно уносилось в Дом офицеров. Мандарины пахли праздником, елкой, подарками, каникулами!
   Но самый лучший на свете запах...
   Сейчас я расскажу о нем. Только соберусь с силами и расскажу.
   ...Шестимесячного соседского Сашку Цветкова привезли накануне Нового года. Я сразу в него влюбилась - маленький, вкусно пахнущий, с пристальным взглядом голубых глаз, он ждал моего появления из школы и тянул ко мне свои пухлые ручки. Я таскала его на руках, играла с ним, гремя погремушками над его кроватью. Накануне праздника в ДОФе, как всегда, устраивали большой вечер для офицеров и их семей. И моим родителям, и соседям очень хотелось пойти. Лет-то им было!...Всего ничего!
   Оставили меня в няньках. Сказали, что ничего особенного делать не надо, только покачать в коляске и все. Он, дескать, спать будет, так что, ты Танечка, не беспокойся!
   Я осталась. В нашу комнату перебазировали сашкину коляску, вручили мне бутылку с молоком на всякий случай и радостные мои и сашкины родители умчались на бал.
   Сначала Сашуля спал, я читала. Потом устроилась на своем диване и приготовилась смотреть сны, как Сашка сначала завозился в коляске, потом закряхтел и, наконец, так разорался, что я совсем растерялась. Но поскольку мне было велено его качать, я и качала. Он орет громче, я сильнее качаю. Сон валил меня, но я мужественно качала коляску с орущим младенцем, когда пришли родители. Потом мама рассказывала, что я сидела в белой косыночке на краешке дивана, совсем как маленькая чеховская девочка из рассказа "Спать хочется", жалкая, сонная и ревела.
   Сашку мгновенно увезли, переодели в сухое и он мирно засопел. Все оказалось предельно просто, но этого простого дела - пеленания младенца- я и не умела тогда.
   А мама наклонилась надо мной и тут я почувствовала, как от нее пахнет морозом! Колко, остро пахнет морозным воздухом.
   Спустя много лет, я могу закрыть глаза, затаиться, прислушиваясь и опять почувствовать этот драгоценный, любимый мамин запах - запах морозной свежести и моей молодой мамы.
   Как давно это было! Но не уйдет никогда это ощущение, всегда будет со мной, только теперь горло сжимает от невозможности увидеть маму. Могу только вспомнить и почувствовать.
   Бывают в жизни грустные вечера, когда , забираясь под одеяло, становишься маленькой девочкой, поджимаешь холодные ноги, тихо плачешь, и вдруг покажется, что вот сейчас откроется дверь и придет мама, сядет рядом, обнимет и будет от нее нежно и пронзительно пахнуть морозом и снегом.
  
   Работают все радиостанции Советского Союза!
  
   12 апреля 1961 года в квартире было пусто, все на работе, мужчины на службе. Делать уроки в комнате мне не хотелось, перебралась на кухню, где стояли у стен три стола, по числу семей. Наш стол упирался в подоконник, а к низкой форточке со стороны улицы был приделан посылочный ящик, что-то вроде холодильника. Последних в Гремихе, кажется, в те годы не было ни у кого. В ящике хранилось масло, копченая колбаса, мясо. Иногда утром можно было слышать:
  -- Колбасу мою никто не видел?- спрашивает одна из хозяек.
  -- Какую? Вот эту? Так я ее съел, - говорит кто-то, дожевывая кружок колбасы.
  -- Да ладно! Что с тобой делать!- и все почему-то очень веселилсь.
  
   Над соседскими столами висели полки, заставленные банками из-под конфитюра, огромные пятилитровые банки, в которых когда-то было настоящее клубничное варенье, а теперь хранилась мука, макароны и прочие семечки-горохи.
   Встав на стол, я тщательно изучила содержимое банок и в одной из них нашала тараньку.
   Да, да, самую настоящую тараньку! Оказывается, я уже и тогда дрожала при одном запахе этой вяленой рыбы. Пиво, разумеется, я полюбила значительно позже, а вот рыбка не оставляла меня равнодушной в нежном детстве.
   Извлекла, очистила и ...
   "Внимание, внимание! Работают все радиостанции Советского Союза!"
   Передали сообщение о полете человека в космос! Что со мной сделалось! Радость переполняла меня, а поделиться и покричать было не с кем. И я тут же помчалась в школу, хотя до начала второй смены было еще далеко.
   Все наши оказались уже возле школы. Мы кричали, рассказывали каждый по-своему запомнившееся сообщение, спорили и обнимались! На все лады повторяли и повторяли новое имя - Юрий Гагарин!
   Не знаю, учились ли мы в этот день, но радости нашей не было предела. Наши детские сердца навсегда наполнила гордость за свою родину и первого космонавта!
  
   Ефремовские каникулы
  
   Отпуск у морского офицера был большой, суток сорок восемь, наверное, и родители уезжали в санаторий. Гагры, Мухолатка, Сочи, Геленджик, Светлогорск - вот далеко не полный перечень городов, чей воздух вдыхали родители летними вечерами у моря. В те годы, видимо, не принято было брать с собой детей в казенные санаторные дома и мы благополучно доставлялись к бабушке в Ефремов.
   Ефремов! Тульская земля! Летние месяцы, проведенные здесь, в обществе моих двоюродных сестер Гали, Нины, Раи и брата Сергея, бабушки, веселой тети Тани, маминой сестры, были для меня школой жизни.
  
   ... Бабушка жила в маленькой квартирке на первом этаже, где громоздилась огромная печка в кухне, а в единственной комнате был выгорожен угол для хранения вещей.
   Несмотря на потрясающую тесноту, которую мы, впрочем, никогда и не замечали, здесь собирались на обед все внуки, свезенные на лето к бабушке с севера и Украины и для всех она успевала нажарить-наварить.
   Вставала бабушка часа в четыре утра, спускалась в погреб во дворе, приносила какие-то немудреные продукты и начинала на кухне готовить. Всегда была у нее полная большая сковорода жареной картошки, несколько разных супов, а в валенках на печке хранились огромные розовые помидоры.
   Ругательные слова у нее были -"анчихрист" и "молоньей тебя расшиби". Но для этого, конечно, надо было серьезно ее рассердить. А чтобы дозваться кого-то из нас, ей приходилось порой перебрать имена всех внуков - "Танькя! Райкя! Нинкя! Тьфу-ты! Галькя, иди сюда!"
   Капризов наших она не любила. Кроме перечисленных девчонок на ее руках были еще - Юркя, Андрюшкя, Колькя и Сережкя. И если кто-то за столом позволял себе кривить рот, мол, это буду, а это нет, ответ у бабушки звучал просто - "Катись на катере!"
   После первого катера, обычно, все становились шелковыми и метали все подряд.
   Рядом с домом зеленел сквер, между прутьев ограды которого мы свободно проникали тогда внутрь, устраиваясь на поляне под огромным дубом для игры в дочки-матери.
   Это был "баушкин" сквер, самый близкий от дома, и мы частенько залетали домой за куском хлеба или сахаром.
   Забежала так и я однажды. Бабушка сидела в комнате и плакала. По радио что-то пели. "Что с тобой?" - спросила я испуганно. "Андрюша эту песню любил..." - ответила она.
   Я тихо, на цыпочках вышла.
  
   Деда я не видела. Ни одного, ни другого. Папиного, Александра Констанитиновича, взяли в 37, когда папе было десять лет. Больше его никто из семьи никогда не видел. Только в 1956 пришло письмо из Москвы, где говорилось, что реабилитирован из-за отсутствия состава преступления. Папа говорил, что он закрылся в своем кабинете и плакал.
   Мамин папа, Андрей Семенович, прошел всю войну, вернулся в Ефремов, а в 1946 году заболел тифом и скончался.
   Памятью о нем осталась в семье ложка с дыркой, та, с которой он прошел всю войну простым солдатом. Обычная ложка, большая, только в черенке у нее дырка. От мамы она перешла ко мне, а потом, надеюсь, будет храниться у наших детей.
   Бабушка прожила 82 года, с детьми и внуками, и умерла в 1975 году.
   Так вот Ефремов на реке Красивая Меча.
  
   Маленький провинциальный городок в Тульской губернии. Деревянные двухэтажные дома, узкие улочки, уютные дворики, где все знают друг друга и живут по-соседски.
   Теперь, вспоминая Ефремов своего детства, я понимаю, что застала и увидела город 19 века - ставни на окнах, ворота и подворотни, погреба, вальки для стирки белья на реке, фикусы в квартире у тети Тани - все было из прошлого века. Небольшой провинциальный город в самом центре России теперь не кажется мне захолустьем, ведь здесь гостили Лермонтов, Толстой, Паустовский и Бунин.
   Красный кирпичный особняк на одной из улиц города принадлежал брату Бунина, сюда он приезжал навещать мать и брата, Евгения Алексеевича, здесь же в Ефремове, на старом кладбище близ городской рощи, покоится прах матери писателя, Людмилы Александровны.
   Вот как Бунин пишет об этом:
   "В далекой родной земле, одинокая, на веки всем миром забытая, да покоится она в мире и да будет во веки благословенно ее бесценное имя. Ужели та, чей безглазый череп, чьи серые кости лежат теперь где-то там, в кладбищенской роще захолустного русского города, на дне уже безымянной
   могилы, ужели это она, которая некогда качала меня на руках? "Пути Мои выше путей ваших и мысли Мои выше мыслей ваших".
  
  
   Попадая в неповторимую сферу жизни любого автора, читатель, конечно, наполняет ее своими картинами и пейзажами, создает еще один, новый мир, и когда настало мое время читать "Жизнь Арсеньева", я видела и вишни, поклеванные птицами и подпеченные солнцем, потому что с бабушкой собирали их в деревенском саду, чувствовала вкус восхительно-колющей воды с кислотой и содой, ведь точно такую же делал для нас в Ефремове наш Володя, мамин брат, которого мы нежно любили за веселый нрав и доброту.
   Я вдыхала запахи жаркого зеленого косогора с едва розовеющей земляникой и запах описанной Буниным коробочки с ваксой, так похожей на наши биты для "классиков"! Красный кирпичный вокзал и городской парк, где играла музыка - все, все было похоже на ефремовское лето. И мостки на реке, и бабы с вальками в руках, колотившие по мокрому белью - мне было это понятно, видано и прочувствовано здесь, в Ефремове.
   Лето длилось долго, целых три месяца. И я очень скучала по маме. Тогда я спросила мою тетю Таню, веселую, с ямочками на щеках и искристыми черными глазами, могу ли я называть ее мамой, она улыбнулась и сказала "Конечно!" Мне хотелось произносить это привычное и дорогое слово "мама". А на стене висел самодельный календарь на все летние месяцы, где ежедневно я зачеркивала очередной день и до встречи с родителями оставалось на один день меньше.
  
   ... Оккупация Ефремова в декабре 1941 года длилась три недели. Таня была уже взрослой девушкой, красивой, стройной, с тяжелой черной косой. Чтобы спасти ее от немцев, бабушка измазала ей лицо, уложила в тряпье за ширмой и на вопрос - кто это? - отвечала: -Тиф, тиф... Так спасли юную девушку.
   В конце декабря немцы отступали из Ефремова и вся семья была посажена в подвал, сказали, что наутро повесят.
   Мама рассказывала, как утром открылась ветхая дверь в подвале и в проеме показался солдат в масхалате. "Выходите", - скомандовал он и хотел бежать дальше, но не успел. Женщины обхватили его сапоги, целовали и не выпускали из своих объятий. Теперь, много лет после той страшной войны, мне захотелось узнать, кому мы обязаны маминой, своей, жизнью наших детей? И мне удалось это сделать! Это были солдаты 283-й стрелковой и 6-й гвардейской дивизии Юго-Западного фронта, которые освободили тогда город. Всем вам низкий поклон!
  
   Ефремова в моей жизни было так много, что даже в школу я пошла именно здесь. Огромный бант на голове, коричневая форма, белый передник и какие-то несусветные ботинки, почти мальчишеские - бабушка нарядила меня так, как умела.
   Мы построились во дворе школы. Директор, правая рука которого была затянута кожаной перчаткой и бессильно висела вдоль тела, сказал речь, напутствуя нас, и мы прошли в свои классы. Началась перекличка.
   .-Соболева Таня!
   Я встала. Встала и еще одна девочка.
   -Ты кто? - спросила учительница.
   -Таня Соболева.
   -А ты?
   -Я Соболева Таня.
   Класс развеселился. Учительница выяснила, что одна из нас ефремовская девочка, а я буду учиться только месяц, а потом приедут из санатория родители и мы уедем в Гремиху. Решено было присвоить ей имя Таня Соболева - первая, а я, соответственно, стала второй.
   Бабушка совала мне в портфель маленькие коричневые груши, мягкие и ароматные, говорила -"Съешь на переменке".
   А в разгар лета мы жили своим двором, бегали за всеми похоронными машинами (тогда еще везли покойника через весь город, с музыкой и толпой провожающих), хотя взрослые и ругали нас - "нельзя бегом на похороны!"
   Однажды с сестрой понеслись на похороны незнакомого мужика-утопленника, которого почему-то подвезли на машине к реке и там я увидела его лицо в гробу. Оно было темно-синим, почти черным, и долго потом по ночам я звала тетю Таню, мне все казалось, что из-под кровати торчат мужские ботинки этого покойника.
   В той летней жизни все было перемешано: страшное, веселое, печальное, удивительное и не очень.
   Веселыми и смешными были клички ребят из нашего двора - Сима, Коржавая, Груша, Волэка ..
   Разговаривали они совсем не так, как мои друзья в Гремихе, иногда я даже не понимала их.
   Над бабушкой жили Леоновы, горбатый мужчина, его жена, их сын Женька, молодайка Полина, сестра жены и безногая старуха на каталке, об которую однажды Андрюха выбил себе передний зуб. Мама тогда плакала, было так жаль красивого детского зубика!
   Они кажется, были богатыми людьми, все во дворе так говорили.
   Теперь-то я точно знаю, что они были живыми персонажами пьес Островского - горбун, молодайка и особенно старуха. Она передвигалась по двору на своей колеснице, визжа колесами, а у лестницы на второй этаж ее встречали родичи и несли на руках наверх.
   Женька был постарше, дурил нас, как только мог. Придумал однажды развлечение: всем закоптить стеклышки и на крышу - смотреть солнечное затмение. Потом слышу, кто-то говорит Груше, мол, давала ты Женьке на чердаке и не отпирайся! Она орет - "Не давала я ему!"
   Стеклышко она ему, что ли пожалела? Так ведь и не поняла. Да я же говорю, школа жизни!
  
   Тарелка из сервиза
  
   Вещи из детства - они все особенные. Может ли человек всю жизнь помнить шкаф, книжную этажерку, самодельный плафон из красной бархатной бумаги на торшере, черные коньки и зеленый титан в ванной, толстые, подшитые папой валенки и картины на стене?
   Оказывается, может. Даже не думала никогда, что так ясно помню все это.
   Был у нас дома сервиз. Красивый. Много-много тарелок, одна огромная, соусники и большая супница с крышкой. Вот, думала я, начитавшись потом о жизни дворян - сварит хозяйка суп в обычной кастрюле, потом перельет его в эту белую, с фиолетовыми цветами супница, подаст на стол, а за столом уже все приготовились, салфетки в кольцах, пышные булки и она торжественно разольет этот суп по тарелкам, таким же красивым, в цветах и лепестках, как на картине Зинаиды Серебряковой.
   И вот ведь что странно - сервиз сохранился! А сколько переездов было! Из Гремихи в Севастополь, потом в Балаклаву, затем Керчь, снова Севастополь, Инкерман, еще одна квартира... Умела мама паковать вещи - многолетний опыт!
  
   Говорят: "Хороша тарелка да не из того сервиза!"
   Быть своей тарелкой в сервизе удается не всем и не всегда. Кажется, мне повезло в жизни. Пять школьных лет провела я в Гремихе, помню всех своих одноклассников по именам, нахожу в интернете фотографии нашего класса и начинаю переписку с ними в надежде на встречу.
   Вторая половина школьной жизни прошла в Севастополе, куда ведут меня дороги памяти - к родителям, друзьям, горам, морю.
   Многие из моих одноклассников, с кем заканчивала школу, остались в Крыму, но почти не видят друг друга, как часто бывает, когда люди живут в одном городе. Вдвоем с подругой растормошили и обзвонили всех, и собрали на традиционную встречу в июле! И вот теперь, уже шестой год подряд наши девочки и мальчики видят друг друга, обнимаются, радуются, а главное, не стареют, потому что от частых свиданий человек почти не меняется.
   Пусть я буду неброской соусницей в этом сервизе, но своей!
  
   Джама-ааа-айка!
  
   Возвращались в Гремиху, как всегда, Баренцевым морем. Кричали чайки над свинцовыми волнами, а на сопках лежал снег и лужи по утрам сверкали стеклянным блеском.
   Только что мы распрощались с желтолиственным Ефремовым, напоенным по-летнему теплым и прозрачным воздухом, заехали в Кусково под Москвой, бродили по Шереметевскому парку, зашли в музей, где я скользила в тапках с длинными завязками по паркету дворца и поражалась огромности залов с множеством бюстов на белых подставках.
   Грот в усадьбе Шереметевых прекрасен и по сей день. А мы с папой даже искупались в пруду, о чем свидетельствует фотография: стоим возле грота, он в трусах, я в трусах, наклонились друг к другу, а вокруг волшебная красота.
  
  
   Из Моквы мы увозили чемоданы покупок: туфли, какие-то мамины наряды, пистолеты для Андрея и большую куклу в коробке, которую я выпросила в "Детском мире". Куклы всегда были моей слабостью. Все поселившиеся в нашем доме куклы имели имена и я любила укладывать их спать, нежно шепча на ушко какие-то слова, известные мне одной.
   Тренировалась, наверное.
   Кукла была ростом с настоящего ребенка, кудрявая и розовощекая. Я поправляла на ней разноцветные одежки, усаживая ее к себе на колени, чтобы и другие могли полюбоваться моей девочкой.
   Но время от времени я спрашивала маму:
  -- Не сломается?
  -- -Нет, не волнуйся!- отвечала мама и смеялась.
   На дне чемодана лежала еще одна покупка - модная пластнка юного певца.
   На конверте сияло глянцем лицо чудо-ребенка по имени Робертино Лоретти. Неожиданно доставшаяся нам пластинка с неземным голосом итальянского мальчика была моим главным сюрпризом для школьных подруг.
   Днем, когда взрослые еще трудились и служили, мы с девчонками собрались в нашей комнате, включили проигрыватель и услышали знаменитое - Джама-ва-а-а-йка! Порадовать хотелось всех! Мы открыли окно и начали танцевать, привлекая внимание прохожих. Североморская улица наполнилась теплом итальянского солнца и к промерзшим сопкам неслась горячая, сияющая песня: Джама-а-ай-ка!
  
   Карибский кризис
  
   Вот о чем гласит официальная справка:
   "22 октября 1962 года разразился Карибский кризис: острое противостояние СССР и США из-за размещения СССР ядерных ракет на Кубе. В течение нескольких дней мир был на грани ядерной войны."
  
   Любой человек бывает застигнут событиями мирового масштаба в крошечной точке своей жизни, неповторимой и единственной. Недаром говорят: у каждого своя война. Все зависит от того, где ты оказался в минуту катаклизма.
   Взрослые чувствуют нарастающее напряжение, больше знают о происходящих событиях, особенно, если это люди военные. Детям во все времена просто объявляют: война. И ребенок цепляется за мамину юбку.
   Мама работала в штабе флота в секретной части, а сам штаб располагался на окраине Гремихи, рядом с нашим домом.
  
   Читали ли мы или делали уроки, играли или обедали, не помню. Помню только, что мама вошла в комнату и сказала: - Никуда не выходите из дома.... Может быть, придется уезжать.
   И снова ушла на работу.
   В ее поведении не было паники, страха, она была очень сдержанна и сосредоточена, как-то сразу стала похожа на военного человека.
   Мы с братом затихли, подтянулись к окну и стали пристально вглядываться в знакомый пейзаж за окном. Все так же сновали военные "козлики" с матросиками за рулем, офицеры в черных шинелях быстрым шагом направлялись в штаб, редкие прохожие шли по улице, из труб деревянных домов валил дым, кто-то из детей уже вытащил санки во двор...
   За окном ничего не изменилось. Изменилось внутри. Затрепыхалось сердечко и повисло. Тревожное непонимание происходящего мешало заняться привычными детскими делами.
   Ждали маму. Она вернулась вовремя, ничего не объясняя, принялась нас кормить и показалось, что все беды отодвинула собой, вернув в привычное русло течение событий.
   Через несколько дней мир успокоился, лишь немного поиграв мускулами, мужчины пришли в себя и жизнь продолжилась.
   Взрослые знают больше. А военные знают все.
   Мир висел на волоске. Обошлось...
  
   Свинцовые ботинки
  
   Душа ребенка защищена от смерти непониманием происходящего.
   Когда у одноклассницы Наташи Буга умер папа, ее младшая сестра вышла во двор и, показав язык девчонкам, сказала: -А у меня папа умер!
   Мои родители тоже с большими предосторожностями сообщили мне эту новость, предварительно усадив на стул и заметно снизив голос. А он только вчера катал нас с Наташкой на санках с горки. Как это, умер?
   Чрезмерное внимание к Наташке, на семью которой свалилось такое горе - смерть папы, офицера-подводника от сердечного приступа - не пошло ей на пользу. Наташку опекали взрослые, все время подчеркивая ее новое положение и она начала садиться с ногами на парту. Мы удивлялись, но молчали.
   Наша учительница, Валентина Кирилловна, тоже потеряла мужа на севере. Она плакала прямо в классе, а мы притихли, не понимая, как на это реагировать.
   Однажды она повела нас на экскурсию на водолазный корабль.
   Одежды у водолаза было много. Толстые носки, очень теплый свитер, вязаная шапка...
   Все это он натянул на такое же теплое белье, влез в скафандр и уже другие матросы закрутили ему шлем на голове.
   Ботинки со свинцовыми подошвами мальчишки пытались даже поднять. Тяжелые!
   Он сделал несколько шагов по палубе, спустился по трапу и исчез в море. Мы столпились на борту и пристально вглядывались в пучину - как там?
   Вот показался серо-зеленый шлем и водолаза подняли на палубу. Восхищению нашему не было предела!
   ...Однажды, в поисках нужных сайтов в интернете, я набрела на снимки старой Гремихи. И вдруг увидела свой класс! Мы стоим на корабле рядом с тем самым водолазом и с нами Валентина Кирилловна!
   Вот она, стоит справа на снимке в пальто с черным воротником и платочке.
   Не знаю, что произошло, но слезы сами потекли из глаз. Почему я плачу? Не знаю. Мое детство, моськи моих одноклассников летают во всемирной паутине, не исчезая и не растворяясь. Возможно, с этого мгновения и вспыхнули воспоминания, которых оказалось так много!
   Свинцовые ботинки...
   Чтобы не болтался водолаз в воде подобно перышку, а плотно стоял на дне, нужна опора.
   Детство - та же опора человеку. Без драгоценных камешков детских воспоминаний жить совсем непросто. Как устоять в жизненных штормах, если не на что опереться, если нет у тебя "ботинок со свинцовой подошвой"?
  
   Мамин голос
  
   Никак не могу приступить к этому рассказу. Думала, почему так? Потом поняла: я опоздала. Почему мы всегда опаздываем: позвонить, поздравить, сказать теплое слово, обнять, приласкать, помочь...
   Давно хотела записать на магнитофон мамин голос. То, как она читает главу из книги Фадеева "Молодая гвардия". Но все как-то откладывала. Думала "не сейчас, потом, вдруг она обидится, неправильно поймет..."
   И опоздала.
   Расстаться с близкими мы не будем готовы никогда.
   Помню у колеги на работе от тяжелой болезни умирала мать. Было уже все: обезболивающие уколы, ежедневные врачи, дежурство у кровати, но когда она появилась на работе, вся в слезах и обмякшим мешком повалилась на стул, она сказала:
   - мы знали, знали, но мы не готовы...
   Мама ушла внезапно, резко, неожиданно, навсегда разделив мою жизнь на "жизнь с ней" и "без нее"...
   ...Выступать на сцене Дома офицеров хотелось всем: матросам, офицерам, женам офицеров и нам, мелким школярам. Праздничные концерты были приурочены к важным датам - 7 ноября, 23 февраля, Дню Победы.
   К приезду Никиты Сергеевича Хрущова в Гремиху на подготовку концерта были брошены все творческие силы заполярного гарнизона.
   Участвовать в таком значительном событии было почетно, а уж вести концерт и подавно.
   Это можно сравнить только с тем, как если бы тебя выбрали телеведущей в конкурсе претенденток.
  
   Концерт вела мама. Малиновый бархатный занавес раскрывался, на сцене стоял хор - белые блузки, черные, длинные юбки на женщинах, мужчины позади и по сторонам сцены - ведущие: моряк в отутюженной форме и мама в строгом темном костюме.
   Они громко и торжественно читали стихи, потом хор исполнял песни о партии, Родине, военной службе.
   Концертные номера шли один за другим: зажигательный танец "молдовеняска" сменялся томной песней "Парамарибо", за стихами следовали сцены из спектакля.
   И вдруг на сцену опять вышла мама. Одна.
  -- Отрывок из романа Александра Фадеева "Молодая гвардия".
   И она начала читать главу, в которой все молодогвардейцы уже заперты в фашистских камерах и по одному их вызывают на допросы. Вызвали Стаховича и Уля помертвевшими губами читает Демона Лермонтова.
  -- А что? Нашего народа не сломит никто! - вдруг сказала Любка с страстным блеском в глазах, - Да разве есть другой такой народ на свете? У кого душа такая хорошая? Кто столько вынести может? Может быть, мы погибнем, мне не страшно. Да, мне совсем не страшно, - с силой, от которой содрогалось ее тело, говорила Любка. - Но мне бы не хотелось.. Мне хотелось бы еще рассчитаться с ними, с этими! Да песен попеть...
   Мама рассказывала о Саше Бондаревой, которая запела, взмахнув смуглой рукой, и мамина рука тоже взлетела над головой.
   Отворялись двери в камеру, полицейские кричали, но ребята не слушали их и песня нарастала. Вот уже и в соседней камере ее подхватили мальчики, когда по коридору послышались тяжелые шаги.
   Слушая рассказ, мы ясно видели этого майстера Брюкнера, высокого, с темными мешками на желтом лице, с толстыми складками на шее, который кричал: Platz nehmen! Ruhe!
   " Любка, одна оставшись посредине, уперла в бока свои маленькие руки и, прямо глядя перед собой жестокими ненавидящими глазами, пошла прямо на Брюкнера, отбивая каблуками чечетку."
   Мама высоко подняла голову и сделала несколько шагов вперед. Это была Любка, сильная, бесстрашная, готовая погибнуть, но такая юная и красивая. Как моя мама.
   Мне стало страшно
   А Любка тем временем впилась зубами в руку того, кто пытался выволочь ее из камеры и не отпускала до тех пор, пока не подоспели подручные мучителя. Солдаты с трудом оторвали ее и поволокли по коридору.
   Они били ее электрическими проводами по только что присохшим струпьям, но Любка, закусив губу, молчала.
   И вдруг голос мамы стал высоким, зазвенел, взлетел к самому потолку зала, и я услышала:
  -- А, сучьи лапы! А! Бейте, бейте! Вон наши голосок подают!
   Любка услышала звук мотора, узнала этот звук и сердце ее преисполнилось торжества.
   Мне показалось, что мы тоже слышим этот рокот прямо здесь, в зале, и уже не так страшно, есть надежда.
   " Рокот снижавшегося самолета с ревом ворвался в камеру. Брюкнер и Фенбоген прератили истязания. Кто-то быстро выключил свет. Солдаты отпустили Любку.
   -А! Трусы! Подлецы! Пришел ваш час, выродки из выродков! Ага-а! - кричала Любка, не в силах повернуться на окровавленном топчане и яростно стуча ногами."
   Руки мамы были сжаты в кулаки, ноги приросли к сцене, словно и она не могла уже повернуться на этом полу и только громко и неистово звучал ее голос...
   Последние строки она читала тихим, каким-то сдавленным голосом, где слышалось уже рыдание души, знакомой с такой болью.
   "С этого дня в жизни молодогвардейцев в тюрьме произошел тот перелом, что они перестали скрывать свою принаджлежность к организации и вступили в открытую борьбу с их мучителями.
   И мучения, которым их подвергали теперь, были мучения, уже непредставимые человеческим сознанием, немыслимые с точки зрения человеческого разума и совести."
   Мама закончила читать, раздались аплодисменты. А я сидела, оглушенная увиденным зрелищем - мужеством русской девушки и низостью врага.
   Потом, много позже, в старших классах школы, читая роман Фадеева, я своими глазами прочла эту сцену, увидела знакомые фигуры подпольщиков, услышала мамин голос.
   И буду слышать его всегда.
   Мама, я слышу тебя.
  
   Первое сияние
  
   Зимой дни и ночи в Гремихе одинаковы. Темно, звездно, холодно.И ветер! Можно пушинкой лететь над землей, если он подгоняет тебя в спину. А можно на нем лежать. Да, да, просто наклониться и и лечь всем телом на порыв ветра, потому что идти навстречу такому ветру невозможно. Хотя говорят, откуда бы ни дул ветер в тундре, он всегда дует в морду.
   Но так бывает не всегда. Выпадали безветреные, тихие дни? ночи? Как назвать это время суток, если постоянно темно?
   Каждый вечер, сделав уроки или сделав вид, что они сделаны, мы выбегали в занесенный снегом двор, где высились сугробы на уровне первого этажа и взрослые лопатами прорыли в них траншеи-тропинки, чтобы можно было проникнуть в подъезд.
   Таких вечеров, наверное, было немало. Почему я помню отчетливо только один?
   ...Огромное звездное небо. Мороз такой, что голой рукой нельзя прикоснуться к дверной ручке входной двери, только в варежке, мы ученые!
   Я поднимаю голову вверх и вижу северное сияние. Легкая воздушная занавеска подвешена в небе прямо над головой какими-то немыслимыми воланами и переливается, сверкает и вспыхивает! От зелено-голубых волн взгляд не оторвать. Гигантская декорация льдисто мерцает и сердечко мое трепещет от восторга.
   Я стою одна под ослепительной красоты небесным куполом.
   Что-то я тогда поняла про жизнь Поняла, что я не одна в этом мире. Есть у меня родина, дом, родители, моя Гремиха.
   Есть еще что-то необъяснимое, высшее, не имеющее пока названия, не высказанное словами, но оно есть, вот здесь, в сердце, живет и греет.
   Есть иной мир, откуда светит мне северное сияние - мерцающее и неповторимое в своей красоте.
   Я стою в белом сугробе под куполом фиолетового северного сияния, разлитого в черном небе..
   В руках у меня веревка от санок, варежки давно обледенели и повисли до земли. А в кармане, наверное, слипшиеся финики.
  
   14 июня 1963 года
  
   Мы покидали Гремиху. Папу переводили служить в Севастополь.
   Шел мокрый снег, дул, как обычно, "мордоворотный" ветер и теплоход не мог подойти к пирсу. Выручили военные.
   На катере нас доставили на белоснежный, как чайка, лайнер "Вацлав Воровский", стоящий на рейде.
   Из разговоров взрослых мы уже успели узнать, что корабль постороен в ГДР, успел сходить на Кубу и вот теперь будет курсировать между Мурманском и Гремихой.
   Мне показалось, что я попала в кино! Всюду были зеркала, ковровые дорожки, блестящие поручни, уютные каюты и просторные холлы.
   Папа уже обосновался в ресторане, заказал графинчик водки, всем солянку в металлических тарелках (о, как мне понравились эти тарелки!) и вообще чувствовал себя прекрасно.
   Школа, наш дом, папин приемный центр, Островная, тундра и сопки, пирсы и подводные лодки, олени и карликовые березки, питьевое озеро и морошка - все оставалось в Гремихе.
   Впереди было все новое, неизведанное и чужое. И семнадцать часов морского пути из Гремихи к причалам Мурманска.
   О "морской болезни" я знала не понаслышке, боялась ее. Предчувствуя беду, выбралась из-за стола и ушла узкими коридорами, сплошь устеленными яркими ковровыми дорожками, на палубу, под свежий ветер и морские брызги.
   Стоя на носу корабля, сквозь клюз на борту, я смотрела на тяжелые, как ртуть, волны и качка постепенно забирала меня в свои объятия.
   Мама протянула мне монету.
  -- Брось на счастье.
  -- А я вернусь сюда?
  -- Вернешься, - ответила мама.
  
   Она меня никогда не обманывала. Не обманула и тогда.
   Я вернулась.
   Вернулась, вспомнила и увидела все - молодых родителей и друзей, страхи и радости, дома и подъезды, снега и ручьи, беды и праздники, запахи и вкусы, все-все, что было в том далеком, но таком близком и счастливом детстве.
  
  
  
   7 ноября 2006 г.
   Т. Вольнова (Соболева)
  
  
  
  
  
  
  
   1
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"