Аннотация: Мой первый рассказ. Изначально задумывался как глава романа, но обрёл самостоятельность и в роман вставляться не пожелал. История о любви на земле и на небе - и о том, как быстро она может превратить рай в ад и наоборот...
Запертый ангел
Запертые ангелы превращаются в демонов.
Проверенная жизнью мудрость
Говорят, что человек создан для счастья, как птица для полёта. Доминик был в равной степени способен и на то, и на другое. И обе его возможности были заметны даже невооружённым глазом. Другое дело, что ближайшие живые существа сейчас находились на таком расстоянии, что разглядеть Доминика не смогли бы не то что невооружённым, но и подкреплённым самой сильной подзорной трубой глазом. Надо, однако, заметить, что это обстоятельство было последним, что заботило его в данный момент. Он был счастлив, и песня его сердца только по какому-то странному недосмотру Всевышнего не могла вырваться из груди и разлиться в сияющем небе трелями соловья. Счастье Доминика было настолько абсолютным, что не нуждалось в свидетелях, способных подтвердить его полноту своей завистью.
Доминик был ангелом.
В первые дни - из которых, вполне возможно, успели сложиться месяцы - своего пребывания в Верхнем мире, лазурном море Луинэра, он не мог привыкнуть к мысли, что легенды о райской жизни не лгут. Во многом ему помогли утверждения других ангелов, что сразу осознать этого не может никто. Теперь же, когда он, стрелой рассекая звенящий от чистоты воздух, вспоминал о своей первоначальной растерянности, его улыбка если не становилась шире - это было уже невозможно - то приобретала новый оттенок. Даже белые крылья, мерными взмахами несущие его между облаков, уже воспринимались как совершенно естественная часть тела. Или они были частью души? Для ангелов эти понятия были настолько тесно переплетены, что наверняка не осмелился бы сказать никто. Доминик предпочитал не задаваться этим вопросом. Они были, и всё тут. Они добавляли ещё один луч света в тот спектр счастья, который с момента вознесения переливался в его душе. Он даже иногда удивлялся, как мог раньше, в земной жизни, обходиться без крыльев. Правда, ничего определённого он по этому поводу сказать не мог, поскольку не очень хорошо помнил то время. В нём было не слишком много того, что не стоило бы забыть.
Доминику никогда не было ясно, почему люди постоянно пытаются превратить своё существование в борьбу. Этот вопрос был для него неясен в земной жизни, и теперь, познав всю полноту счастья, он не мог понять, почему люди предпочитают ему боль. Для всех, кто окружал его, смыслом, целью и образом жизни была война. Едва успев родиться, не то что повзрослеть, человек вставал на какую-то сторону, не замечая, что этих сторон уже так много, что они образуют даже не многоугольник, а ровный круг. Добро и зло затерялись в лабиринте общих и личных идеалов, но люди упорно продолжали вешать на себя ярлыки принадлежности к приспешникам какой-то силы. Доминик же успел понять, что для того чтобы служить добру, вовсе не обязательно сражаться со злом. Среди его знакомых было множество тех, кто боролся за свет, но от этого света не становилось больше. Совсем наоборот, его силы медленно таяли в этой войне - как и силы огня. Доминик был уверен, что лечение раны одного воина света будет ценнее, чем убийство троих солдат огня. К сожалению, его убеждения разделяли немногие среди жаждавших воинской славы и вражеской крови. И хотя в окружении Доминика скоро осталось очень мало тех, кто не был чем-то обязан его доброте, почти никто об этом не помнил. Но он не искал другой дороги: он сильно сомневался в том, что для него она есть.
Его часто обвиняли в том, что он слишком боится за свою жизнь, чтобы рисковать ей во имя идей добра и справедливости. На самом же деле он всегда полагал, что многие, вставшие под эти флаги, представляют себе свои цели ещё менее чётко, чем он сам. Спасение мира, конечно, было делом хорошим, но, хотя люди всегда были готовы идти по этому тернистому пути, до конца ещё никто не дошёл. Они оступались, падали, иногда уже не поднимаясь, и, пытаясь отвести глаза от собственных ошибок, находили удовлетворение в созерцании чужих. Доминик не ошибался никогда, и не потому, что ничего не делал, а потому, что брался лишь за то, что наверняка был способен исполнить. Поэтому в его жизни и не было ни подвигов, ни самопожертвований. Он сумел не изранить ноги о тернии судьбы, поэтому и не оставил за собой кровавых следов. Ему часто говорили, что в таких людях как он нет ничего привлекательного ни для рая, ни для ада, поэтому от них отказываются оба мира и после смерти они просто растворяются в небытии. Мысль о полном прекращении существования пугала Доминика до мурашек, но он не мог резко оставить привычную тропу ради горной кручи - даже рискуя никогда не подняться вверх.
Но теперь он понимал, что в конечном счёте именно он оказался прав.
Доминик летел вперёд, пытаясь наперекор бьющим в лицо струям свежего воздуха высвистеть какую-то мелодию и понимая, что ему далеко до поющего в перьях его собственных крыльев ветра. Это его не слишком расстраивало: он слушал воздух, временами пробуя подпевать. Ни ритма, ни размера, правда, не было и в помине, но эти ограничения уместны лишь для оценки разумом. Чувства же не знают никаких законов, кроме тех, что идут от сердца. А оно лишь присоединяло свой голос к песне радости. Доминик был свободен. Он был счастлив.
Наконец далеко впереди он различил знакомые очертания. Его зрение стократно усилилось после перерождения в Луинэре и позволяло видеть даже мелкие детали того, что человеку показалось бы сплошной белой массой. Это был его дом, его собственный остров. Доминик напоследок разогнался ещё сильнее и спикировал вниз, на сияющий берег. Светлый песок мягко принял его ноги, а заключительный взмах широких крыльев поднял в воздух горсть золотящихся на солнце пушинок, носившихся повсюду подобно земной пыли. Они взлетели вокруг Доминика, закружились спиралью, легонько кольнув своим блеском его глаза, и растворились в небе. Ангел проводил их взглядом, успев подумать, что они знают ещё меньше ограничений, чем он сам.
Джек Донован с трудом закатил нагруженную тележку в сарай и медленно затворил дверь. Ему невероятно хотелось хлопнуть ей так, чтобы с крыши осыпался неведомо как появившийся там мох, но сил у него уже не оставалось. Поэтому ни в чём не повинная, но всё равно разозлившая Джека дверь лишь легко скрипнула, подпирая его широкую спину, когда парень опустился на землю. Он пытался поднять руку, чтобы вытереть пот с лица, но его как будто заковали в кандалы, лишив возможности шевельнуть и пальцем. Но с другой стороны, подумалось ему, даже если бы рука и поднялась, она всё равно чуть ли не по локоть в земле. Так что Джек остался сидеть, прислонившись к дощатой двери и закрыв глаза, чтобы их не заливал пот. К тому же, кроме разноцветных кругов, он и так ничего не видел. Но даже закрытые глаза начинало неприятно пощипывать. Проклятье, всё лицо мокрое.
Ничего. Пусть лучше по его лбу течёт пот, чем по её щекам - слёзы.
Работать приходилось, как ломовой лошади. Джек не был слабаком, но обрабатывать два участка практически в одиночку было задачей не из лёгких даже для такого крепкого парня, как он. Она, конечно, помогала, но лишь по мере сил - а какие силы у хрупкой девушки, пусть даже выросшей, а может, и родившейся в поле... А год выдался урожайный: в другое время Джек благодарил бы за это бога, но теперь, когда всё изобилие даров природы ему приходилось перетаскивать на собственном горбу, он едва не приходил в отчаяние. Прослышавшие о его работе люди большей частью качали головами и говорили, что ничего путного у него не выйдет: оба участка останутся необработанными, только и всего. Но Джек пропускал эти замечания мимо ушей. Если ни один из этих умников даже не додумался помочь, что они вообще могут понимать в чём-либо! И его энтузиазм не уменьшался - в отличие от плодов на огороде.
Некоторые из тех, кому, очевидно, было невмочь смотреть на человека, работающего ещё более усердно, чем они, продолжали неодобрительно цокать языками и говорить, что собственный-то огород Джек забросил. Правды в этом утверждении было не больше, чем в предыдущих - или, по крайней мере, ненамного. Джек старался проводить одинаковое количество времени на обоих участках, однако не мог бы поручиться, что на соседский он не заглядывает несколько чаще.
"А чего же вы хотели", казалось, было написано на лице Джека даже сейчас, когда он только-только нашёл в себе сил, чтобы сдуть с лица особенно назойливо щекотавшую его прядь волос. Делать и вправду было нечего. Билл Хорнер, его сосед, уже давно разменял шестой десяток, и соседи за глаза называли его не иначе, чем "старик Хорнер", но до недавних пор на здоровье он не жаловался. Этот великан казался истинным сыном земли, кормившей его уже много лет: его могучие руки были похожи на корни старых дубов, но поступь всё ещё была подобна осеннему ветру; обветренное лицо приобрело цвет древесной коры, но глаза по-прежнему сохраняли оттенок молодой травы, и во взгляде остались, как в молодости, и острота, и блеск. Он без труда управлялся со своим участком, который мог показаться слишком большим для одного. Конечно, она, его дочь, всегда пыталась помочь в любом деле, но отец не разрешал ей заниматься ничем, что могло бы причинить ей вред. К тому же, любил он говорить, земля - женщина, а значит, заботиться о ней должны мужчины.
И долгие годы всё шло по установленному порядку, а значит, правильно - до тех пор, пока старика Хорнера не свалила лихорадка. Он, едва ли ни с детства не знавший никаких недугов, поначалу отказывался смириться с этим, но болезнь, решившая отыграться за долгие годы, всё же сразила его и приковала к постели неразрушимыми цепями. Несмотря на все старания дочери, ему становилось всё хуже и хуже. А ведь близилась пора сбора урожая, и нельзя было терять ни дня. В это время года могли начаться бури, которые после мягкого лета бывали особенно жестоки. Молнии, вихри и град, словно желая выплеснуть накопившуюся за долгие месяцы ярость, могли выбить всё выращенное на корню. Хорнерам неоткуда было ждать помощи, кроме...
Джек наконец вытер с лица пот рукавом рубахи и, крякнув, поднялся на ноги. Сидеть можно было сколько угодно, но, кроме него, работу никто не доделает. Так что не надо жалеть себя, поле ждёт. А из дома скоро уже выйдет она, и видеть его отдыхающим на солнышке ей совершенно необязательно. Лучше уж он ей покажется в другом виде.
Сзади раздался свист и шорох. Доминик по привычке, от которой так и не смог избавиться, резко обернулся и только тогда вспомнил, что в Верхнем мире ему нечего опасаться. И ничего, кроме белокрылой фигуры, распрямляющейся после быстрого приземления, он не мог ожидать увидеть у себя за спиной. И ему понадобился всего лишь один взгляд, чтобы понять, кто это. Ангела легко было узнать по тускло-серым волосам, не характерным для этой расы, но Доминику и без того были хорошо знакомы черты вновь прибывшего. Он не ждал гостей, желая насладиться последними минутами одиночества перед... Перед Встречей. Но этого ангела он был рад видеть перед собой, поскольку тот был его давним добрым другом.
- Аэглор, - улыбнулся он, делая шаг по направлению к гостю.
- Доминик, - с ответной улыбкой тот крепко пожал ему руку.
После этого обмена приветствиями хозяин белого острова снова повернулся к лазурному морю, подойдя к самому краю берега. Аэглор не обиделся: он достаточно хорошо знал своего друга, в известные моменты способного безвозвратно терять голову. К тому же Аэглору было прекрасно известно, что сейчас был именно такой момент.
Доминик ощутил в сознании призрак мысли, что угощать гостя видом своей спины не слишком-то вежливо, но тут же забыл об этом. Сейчас он был слишком далеко отсюда, и удовольствие от общения с другом было бы ничтожно малым по сравнению с предвкушением Встречи. Та, что вот-вот должна была осчастливить Доминика своим появлением, стоила для ангела всех обитателей Луинэра; да что там - всех трёх миров. И он знал, что друг поймёт и его поведение, и даже то, когда Аэглору настанет время улететь с белого острова.
Как уже было сказано, Доминик не понимал, как в земной жизни он мог существовать без крыльев. То же самое относилось ещё кое к чему... вернее, кое к кому. Доминик знал Атаэль не так давно, но несколько лет казались ему дольше всей прожитой жизни... и уж точно важнее её. Иногда, правда, его удивляло, за какие заслуги эта девушка оказалась в раю: он всегда полагал, что те таланты, которыми она была наделена, вряд ли могут обеспечить там место. Однако эти мысли посещали его, скорее, в тот период, когда их знакомство ещё не переросло в нечто большее, - довольно короткий период. Потом его стало удивлять то, за какие заслуги ему выпало счастье быть рядом с ней. Говорят, что от любви с первого взгляда есть верное средство - посмотреть во второй раз. Но для Доминика именно второй взгляд и оказался роковым. После этого он уже не мог смотреть на что-либо ещё. Конечно, сторонний наблюдатель мог бы сказать, что Атаэль ничем особенно не отличается от других представителей крылатой расы. Она была красива, но красота вместе с молодостью были обязательным даром любому, удостоенному жизни в Верхнем мире. Вокруг её головы нимбом сияли золотые волосы, но они были почти такими же, как и у всех остальных ангелов, разве что у Атаэли они отливали медью, особенно на закатном солнце. Да, она была девой-ангелом, воплощённым совершенством, но в Луинэре это было обычным делом. И Доминик не мог отдать себе отчёта в том, почему из всех дев в лазурном море он выбрал именно её.
Возможно, это произошло потому, что она была женщиной в полном смысле этого слова. Она была той, рядом с которой свобода Доминика никогда бы не показалась ему одиночеством. Без той, кто стал бы ему второй половиной, бескрайние просторы Луинэра могли бы оказаться слишком холодными и пустынными - как и его душа, подобно небу, иссушённая ветром. Без неё рай не был бы раем: ведь именно любовь заполняет пустоту в душе так, что сквозь неё уже не проходят бесследно все жизненные радости - правда, и горести также, но до поры до времени последнее Доминика не волновало. Ему казалось, что они - идеальная пара, но с Атаэлью идеальной парой был бы кто угодно. Она казалась прекрасной возлюбленной, женой и матерью будущих детей одновременно. И поскольку первое было справедливо наверняка, Доминик не задумывался, не воображение ли рисует ему остальные свойства Атаэли. Для него дальнейшая жизнь представляла собой счастливый сегодняшний день и вечность впереди - неразделимую, сверкающую и неясную, как само небо над землёй. Он не замечал ничего, кроме Атаэли, и, по чести, не замечал даже её саму - только свои чувства к ней. Его не заботило то, что помимо способности пробуждать его любовь, белокрылая дева обладает и другими свойствами. Её любили слишком многие - и не в последней степени она сама.
Джек грузил на тележку тыквы и уже нагнулся за новой, когда в его спине что-то кольнуло. Он разозлился, почувствовав эту боль, которая показалась ему признаком слабости. Да, тыквы уродились крупные, ну так и что с того? Он свободно может поднять по пять штук каждой рукой. Он обхватил ребристый шар и собрался распрямиться молодецким рывком, как вдруг появившаяся в его спине игла за мгновение превратилась в нож длиной в локоть, разрубивший его поясницу пополам. Тыква вылетела из его рук и рухнула на свою подружку. К счастью, ни одна не пострадала, зато Джек, так и не сумев разогнуться, стоял с зажмуренными от боли глазами и думал лишь о том, как он мог ослабеть настолько, чтобы не поднять обыкновенную тыкву. Почему-то из его памяти совершенно вылетели два предыдущих дня, на протяжении которых он почти ни на минуту не расставался с лопатой. Он полностью забыл об этом, но его спина прекрасно помнила.
Сзади послышался быстрый стук шагов, и его окликнул знакомый нежный голос, который, правда, теперь был полон тревоги. Джек в который раз за этот день проклял всё на свете - конечно же, кроме неё - но сейчас его проклятие главным образом относилось к нему самому и некстати накатившей слабости. Он попытался всё же успеть разогнуться и притвориться, что ничего не произошло, но ничего не получилось: его обвили тонкие, но сильные руки, а прямо над ухом раздался крик:
- Сколько раз я тебе говорила: не паши, как вол, ты же не железный! Ты ведь себя выматываешь так, что на тебя смотреть страшно! Просила же, отдохни, не напрягайся! Так нет же: я сижу с больным отцом, ничего не вижу, а он тайком от меня опять в земле роется! Я тебе говорила не перенапрягаться? Ну и на кого ты теперь похож? Ей богу, чучело огородное сниму, от тебя и так все птицы разлетаются!
- Джули, - прохрипел Джек и попытался повернуться лицом к подруге. Не успел он поднять на неё виноватых глаз, как не смог подавить возглас боли: его трещащую спину резко распрямили сжавшиеся объятия. Несколько минут двое стояли посреди тыкв, не разнимая рук и не шевелясь.
- Ну почему ты меня никогда не слушаешь? - шептала Джули; ураган её голоса исчерпал все силы в первом порыве, и теперь остался только тёплый ветерок. - А если ты надорвёшься? Мне тогда что, ухаживать за вами обоими, а в перерывах скакать по полю? Тебе меня точно не жалко!
- Но... - у Джека от обиды опустились руки, зато у Джули они тут же сжались ещё крепче.
- Не сердись, пожалуйста. Просто я слишком люблю тебя, чтобы позволить так издеваться над собой. Если бы не ты, зимой нам было бы нечего есть, но мне, если честно, легче было бы поголодать, чем смотреть, как ты работаешь, словно каторжный. А эти тыквы от нас не убегут, ног у них всё равно нет. Поэтому сядь и отдохни, а потом я тебе помогу.
Послушный её рукам Джек, уже с неохотой опускающийся на землю, взвился снова:
- Ещё не хватало! Это мужское дело! Вон они у вас какие выросли, ты их просто не поднимешь! Потом рожать не будешь!
- А если ты сам их будешь ворочать, - хитро взглянула на него Джули, - я рожать не буду тем более! Потому, что ты ничего не сможешь для этого сделать!
Глаза Джека по форме стали похожи на то, что и послужило причиной спора, а Джули, воспользовавшись его замешательством, с силой нажала на его плечи, и парень рухнул на землю. В следующую секунду она оказалась рядом с ним. Обнявшись, они сидели и смотрели на облака.
- Как бы я хотел там жить, - вдруг сказал Джек.
- Что, там не пришлось бы работать? - улыбнулась Джули.
- Да нет, - отмахнулся он. - Работать я могу сколько угодно. Просто мне так обидно, что человек должен всю жизнь проводить в грязи, чтобы в конце концов в неё же его и закопали. Зачем тогда бог создал нас настолько любящими свет? И для кого он вообще создавал небо? Оно настолько красиво, что просто глупо было бы оставить его пустым...
- Рассказывают, что там кто-то есть, - проговорила Джули. - А ещё - что есть такие счастливцы, которые собственными глазами видели небесных жителей. Как бы хотелось в это верить... Только что-то не получается, особенно когда сидишь в пыли. А всё равно хочется! Не может же весь мир состоять из грязи. Рай - не просто сказка, я знаю, он где-то есть!
Джек крепче обнял её.
- Однажды мы будем там, - прошептал он. - И отделяет нас от неба не смерть, а целая жизнь. И мы сумеем достойно прожить её.
Джули подняла на него глаза, и он увидел в них такую же синюю бесконечность, как та, о которой они только что говорили. Только эта была совсем рядом - и всё приближалась...
- Зачем нам рай, - он ощутил на своём лице её дыханье, - если мы можем быть счастливы здесь и сейчас...
То, что произошло потом, заставило Джека на некоторое время забыть и о работе, и обо всём остальном.
Доминик, пристально наблюдавший за молодыми людьми свысока, отвернулся. На мгновение ему показалось, что поднявшая глаза к небу девушка смотрит прямо на него. Конечно же, её зрение не шло ни в какое сравнение с ангельским, но Доминик не мог отделаться от ощущения, что она его видит. Поэтому он и отвёл взгляд, так и не успев увидеть последние минуты их разговора.
- Несчастные люди, - сказал он, на какое-то время вновь поворачиваясь к Аэглору. - Интересно, они хотя бы догадываются, что такое свобода? Вся их жизнь - работа... Почти рабство... Что человек может сделать, когда у него даже нет времени поднять глаза? Или всё, что ему отвёл Всевышний, это рытьё нор в земле? Но она, по-моему, вполне может без этого обойтись... Зачем тогда вообще нужны люди?
- Может быть, - улыбка Аэглора всё ещё оставалась дружелюбной, но сильно померкла, - для того, чтобы из них получилась такие замечательные ангелы...
Доминик покраснел. Он понял, что Аэглор намекает на его собственное перерождение, которое произошло слишком недавно. Но, поскольку он был слишком взволнован, ему не пришло в голову, что в его стыде виноват он сам, а вовсе не сероглазый ангел.
- Всевышний проложил прочную границу между мирами, - бросил он, - и такая же пропасть лежит между ангелами и людьми. Можешь ещё раз посмотреть вниз и убедиться, что эти земляные черви не заслуживают того, чтобы мы из-за них волновались! Я уверен, нет ничего постыдного в том, чтобы стыдиться собственного происхождения от них, и счастлив, что мне никогда больше не грозит ступить на эту поистине грешную землю! Да, с тех пор, как меня принял Луинэр, прошло немного времени, но его хватило, чтоб забыть Землю, как страшный сон! А ты... почему ты так заботишься о них? Ты всё ещё считаешь себя человеком?
Последнее слово Доминик произнёс, как оскорбление. В душе он даже не хотел вкладывать в него такой смысл и если даже хотел обидеть Аэглора, то не сильно. Поэтому он растерялся, увидев, как ангел вздрогнул и отступил назад, опустив голову.
- Я не знаю, был ли им когда-нибудь...- еле слышно проговорил Аэглор.
Совесть сделала ещё одну попытку достучаться до сознания Доминика. В запальчивости он забыл о том, что тяготило его друга даже в мире вечного счастья. Неведомым образом Аэглор был лишён памяти о своей прошлой жизни: он не помнил ни родителей, ни друзей, ни даже свой народ. Подобная кара, неизвестно кем на него обрушенная, означала вечную сферу незаполнимой пустоты вокруг него. А теперь, желая уколоть Аэглора, Доминик нанёс удар по больному месту. Но гордость была сильнее стыда, и он не сделал ни одного движения, чтобы удержать ангела, уже готового улететь. Мысль о том, что он незаслуженно обидел друга, была слишком простой, и необходимость остаться в одиночестве, чтобы подготовить к Встрече остров и самого себя, была вполне пристойным оправданием.
- Люди не просто земляные черви, Доминик, - сказал Аэглор, уже отвернувшись и расправив крылья. - И граница между ними и ангелами не настолько велика, как ты думаешь. Её очень просто преодолеть - причём в равной степени с обеих сторон. Неважно, живёшь ты в Верхнем мире, в Среднем или в Нижнем, твой рай и твой ад всегда в тебе самом. Я искренне желаю тебе как того, чтобы ты помнил это, так и того, чтобы тебе никогда не пришлось это понять на собственном примере...
И золотые пушинки вновь взметнулись вверх от подстёгнутого ударом крыльев ветра. Доминик, в котором отповедь Аэглора только помогла гордости окончательно возобладать над совестью, лишь презрительно-недоверчиво хмыкнул и сам поднялся в воздух, чтоб в последний раз перед Встречей оглядеть свой остров с высоты.
Отдохнувший Джек снова принялся за работу в поле, и Джули, исполняя своё обещание, была рядом с ним. Конечно же, Джек знал, что дочке фермера, которой с детства во многом приходится рассчитывать только на себя, не пристало быть нерешительной и слабохарактерной, но до сих пор не успел свыкнуться с мыслью, что ему очень редко удаётся переспорить хрупкую девушку. Если бы каменные стены упрямства Джули были осязаемыми, они с отцом жили бы в замке, а не в скромном, хотя и уютном доме. Джек же после долгих часов работы ещё не набрался сил, чтобы пробиваться сквозь них, и посему предпочёл не спорить со своенравной подругой. В любом случае, он должен был признать, что с её появлением работа пошла чуть ли не в два раза быстрее. Конечно же, Джули была намного слабее его, но поди ж ты - количество необработанных участков стремительно сокращалось. Возможно, дело было не столько в физической, сколько в моральной поддержке. Уж на это Джули была способна в полной мере.
Неожиданно, когда они вместе толкали в несчётный раз нагруженную тележку к сараю - Джули, изо всех сил пытаясь помочь, упорно налегала на ручку - одно колесо поехало вбок, подскочило на кочке, и доверху наполненная плодами телега начала заваливаться набок. Джек оттолкнул подругу и один вцепился в обе ручки, пытаясь удержать всё сооружение в равновесии: ему вовсе не улыбалось собирать всю кучу во второй раз. Мышцы рук чуть ли не заскрипели - неудивительно, они почти одеревенели. Однако телега, пару секунд задумчиво покачавшись, снова рухнула на оба колеса. Плоды в ней подпрыгнули и улеглись на место.
Пока Джек пытался сообразить, что могло произойти, его взгляд упал на Джули. Она стояла, опустив глаза, а щёки слегка покраснели.
- Это я виновата... - смущённо прошептала она. - Прости, я замечталась и чуть не опрокинула телегу. Я так засмотрелась...
Джек подошёл и обнял её за плечи:
- Ничего страшного. На что же ты так засмотрелась?
- На облака, - ещё более смущённо ответила Джули. - Извини, глупо звучит... Но они такие красивые! И всё время меняются... Погляди, вон там словно бы целый остров...
Картина, которую ветер написал облаками по небу, не тронула бы разве что самого чёрствого человека. Джек, не являясь таковым, на минуту забыл о работе, с восхищением разглядывая лазурно-белое великолепие. В детстве он мечтал увидеть землю с высоты птичьего полёта, но потом успел прийти к выводу, что ничего более прекрасного, чем небо, он бы не увидел. Там были те же леса и горы, но даже самый придирчивый глаз не нашёл бы в них ничего нечистого, ни одного пятнышка, никакого недостатка, а главное - не было тени; Создатель не оставил в своём мире уголка, куда она могла бы лечь. Любой штрих, который, как могло показаться, выбивался из картины, через минуту менял очертания и становился деталью, отсутствие которой теперь делало бы произведение божественного искусства неполной. Было даже неясно, к какому именно искусству его следовало отнести. Живопись ли это, где белая краска оказалась на кисти настолько гениального художника, что прогнала даже мысли о возможности наличия других цветов, кроме разве что золотого? Скульптура ли, которая на самом деле та же картина, только с тысячью граней, и каждая из них открывается при легчайшем повороте головы, неуловимом движении? Или архитектура, строительство домов для небожителей, учитывающее их малейшие прихоти - а может, просто украшение небес, не имеющее другой цели, кроме умножения красоты, поскольку у ангелов не осталось неисполненных желаний?..
Особенно красивым было облако прямо над головами Джека и Джули. Оно плыло по безбрежному морю так медленно, что, казалось, не двигалось вообще. Оно было совершенно и уже не менялось, не уступало заигрываниям ветра, но каждый взгляд на него приносил новые впечатления, подобно тому, как все облака могли казаться картинами или скульптурами. Нижняя его часть была чуть темнее; нет, это была не тень, просто небесная синева чуть плотнее сгустилась у основы облака, придавая ему сходство не то с островом, чей берег омывают волны, не то с окружённым рвом замком. Возвышенности сверху казались башнями, на которых флагами трепетали лучи солнца, или даже златоглавыми храмами, возведёнными в самом сердце прославляемой в них же святости. Миг - и они превращались в горы, на которых невоплощённая фантазия отняла белизну у шапок ледников и расплескала её по склонам, взамен одарив снег солнечным блеском. Сквозь нежную ткань облака вдруг просвечивала синева, лишь на время удара сердца кажущаяся прорехой на свадебном платье неба, а затем превращающаяся в ворота мраморных стен - или же в бегущую с вершин реку.
- Если бы я не знал тебя, - еле слышно произнёс Джек, - я бы сказал, что никогда в жизни не видел ничего столь же прекрасного...
Джули крепче прижалась к нему, а затем легонько ущипнула его за бок:
Джек, заранее не желая признавать, что в мире есть что-то прекраснее его собственных облака и девушки, повернул голову и смог лишь присвистнуть. Там, куда указывала Джули, медленно проплывала огромная фигура. В ней не было такого количества деталей, как в острове-замке, но она ничуть не уступала ему, очертаниями напоминая гигантскую белую птицу. Солнце просвечивало её насквозь; в середине оно прорывалось мелкими штрихами, покрывая грудь птицы снежно-золотым оперением, а там, где должны были располагаться крылья и хвост, ложилось на синеву неба длинными сверкающими лучами, шлейфом тянущимися за перистыми облаками. Даже менестрели в своих песнях не могли нарисовать настолько чистый и безукоризненный образ, поскольку опирались на знания о земных существах. Эта же птица была истинной представительницей иного мира.
- И не спорь, - победно улыбнулась Джули. - Остальные облака хороши, но они застыли в своей красоте. А эта птица живая, и она... Эй, ну что это такое?..
Крылатое облако не замедлило свой полёт, когда на его пути возникло другое, чем-то похожее на большого белого зверя, сильного, но быстрого, вроде снежного барса. Солнце светило и сквозь него, и там, где облачная материя расходилось, сиял золотой глаз, направленный, казалось, только на летящую на него птицу. Когда два облака соприкоснулись, их очертания расплылись и перетекли друг в друга, вызвав у Джули нечто вроде вздоха разочарования. Но через несколько секунд зверь снова обозначился на небосводе; теперь что-то в его облике говорило о наполнившей его радости - но не от убийства, не от победы над противником. Тут же пришло и объяснение: над спиной белого барса поднялись два крыла, ещё ярче блистающих и более широких, чем те, что раньше украшали птицу. Теперь и Джули, и Джек не смогли сдержать восторженного возгласа: объединив великолепие двух сказочных существ, облако поистине больше не имело равных в мире света.
Счастье обитателей Верхнего мира во многом основывалось на полной свободе. Лазурное море принимало только тех, для кого свобода была путём не к разрушению, а к созиданию, и поэтому в Луинэре практически без помощи со стороны высших сил царила гармония. Каждый ангел мог создать себе обитель согласно своим вкусам и пристрастиям. Их ничто не сдерживало: места в небе было бесконечно много, а в облаках Луинэр никогда не испытывал недостатка. Всё, что требовалось от ангела - это фантазия и творческая сила: остальное для своих любимых детей небо делало само. А поскольку эти два качества были среди основных ключей к воротам рая, в синем море вырастали новые замки, города, горы и горные цепи. Размер ангельского жилища значения не имел, равно как и его расположение. Любой ангел мог создать себе остров, который с точки зрения земного человека занял бы полнеба, а на следующий день в новом порыве вдохновения развеять его на все стороны света и начать трудиться над новым. Поэтому облака редко сохраняли одну и ту же форму долгое время. Раньше Доминик с увлечением занимался украшением небес, наслаждаясь своими новыми возможностями и постоянно расширяя их границы. Но с недавних пор он стал уделять внимание лишь одному облачному острову, обогащая его новыми деталями и оберегая от вездесущего ветра, который постоянно пытался то внести изменения в картину самостоятельно, то сподвигнуть на это самого Доминика. Однако ангел не поддавался на увещевания ветра. Его остров не был особенно большим, но обязан был стать самым красивым. И для того, и для другого причина была одна: он предназначался всего лишь для двоих. А может быть, для одной?.. Или для одного?.. Как назвать ту неразделимую сущность, в которую любовь должна была превратить Доминика и Атаэль? Но это было не так важно. Когда воссоединение произойдёт, никого не будет заботить то, как назвать его результат. Главное, что до него остаётся совсем немного времени, за которое Доминик собирался довести до совершенства последние детали острова, если какие-то из них этого потребуют. Он поднялся над облаком, и перед его глазами предстал подарок, собственноручно созданный им для Атаэли.
Конечно, бывали времена, когда Доминику (по мнению того же Аэглора) не хватало скромности, но сейчас ангел мог вполне оправданно назвать своё творение идеальным. Слово прекрасно подходило, поскольку остров был ни чем иным, как воплощённой мыслью, со вкусом украшенной чувствами. Всё на нём было вполне осязаемым и одновременно неясно-изменчивым. Сама основа острова уже давно перестала быть водой, но ещё не приобрела застывшую твёрдость камня, удержавшись на тонкой грани; вода же, невероятно чистая и пьяняще свежая, почти не отличалась от воздуха - им она, собственно, совсем недавно и была. И глядя на поющие там и тут фонтаны, сложно было определить границу между струями воды и ветра: и то, и другое играло здесь послушно воле Доминика. Горы и холмы покрывал белый пух, лёгкий и нежный, как снег, но вместо холода напоённый приятным теплом, которое мог почувствовать скорее взгляд, чем тело. В воздухе висела призрачная дымка, похожая на чьё-то дыхание, решившее пока не улетать; в ней не было усталой жадности тумана, но осталась его загадочность. Она парила довольно высоко, чтобы не скрывать красоту острова, но готова была опуститься вокруг долгожданной гостьи, укрыв её от всего мира и оставив видимой лишь для хозяина острова.
В центре острова высилась башня, вокруг которой кольцом смыкались горы. Из-за них была видна лишь золочёная верхушка, но снежные скалы не прятали сердце острова от чужого глаза, наоборот, лишь пробуждали любопытство, подобно бахроме на самых интригующих местах бального платья. Они приглашали приблизиться, заглянуть внутрь и увидеть обитель ангела во всей красе; а тот уж позаботился, чтобы его дом оправдал все надежды гостя... вернее, гостьи. Сейчас же Доминик приблизился к башне, но не спустился в горную чашу, а облетел вокруг и приземлился на площадку на самом верху. Внутрь он войдёт совсем скоро, и уже не один. А пока остаётся только ждать. И Доминик неустанно вглядывался в небесную синь в поисках знакомых очертаний. Конечно же, довольно трудно было предсказать, какую форму сегодня придаст своей обители Атаэль, но тем не менее...
Что бы ни говорил ему Аэглор, Доминик всегда с негодованием отмахивался от мысли, что люди в сущности своей не меняются даже после перерождения. Однако даже ему приходилось признать, что женщины, скорее всего, и вправду не меняются, а только получают новые возможности, чтобы потакать своим привычкам. Если в земном мире девушка перед любой важной встречей выберет лучшее платье из имеющихся, а в оставшееся время с удовольствием пополнит свой запас, девам-ангелам не приходилось думать о своей внешности, о которой уже позаботился Всевышний. Однако это не мешало им направлять свою фантазию, потока которой уже не суждено было испытать одеждам и причёскам, на свои облака. В этом с ними не могли сравниться даже ангелы. Те строили свои дома из мыслей, тогда как девы едва ли не принципиально использовали только чувства.
Тем не менее, подобно тому, как любому юноше известны пристрастия своей подруги в цвете и покрое платья, Доминик знал Атаэль достаточно хорошо, чтобы помнить её вкусы. Форма её облака менялась постоянно... как и она сама... но суть оставалась неизменной. Вот и сейчас ангел искал в небе золотое оперение широких крыльев. Атаэль по праву гордилась собственными крыльями и охотно украшала их изображениями всё вокруг. И её остров успел сменить обличья тысячи разных птиц, но от основной идеи она так и не отказалась.
Доминик в очередной раз окидывал взглядом небо и едва сдерживался, чтобы не воспользоваться способностями ангела и не пронзить безбрежное море насквозь в поисках любимой. Он мог бы увидеть её, где бы она ни находилась, мог видеть постоянно... Но он, как бы порой ни хотелось, не делал этого, не желая покушаться на её свободу. Она сама должна была прийти, когда захочет этого. И теперь он не обострял своё зрение свыше пределов людского. Он ждал, и наконец его терпение было вознаграждено: кусочек неба начал светлеть всё сильнее и сильнее, потом на нём заиграл первый солнечный блик, и наконец перед восторженным взглядом Доминика возникла золотая птица.
Счастливая улыбка ангела своим сиянием могла поспорить с облаками. Он поднял руки и развёл их в стороны, словно пытаясь раздвинуть невидимые стены. По острову пробежала лёгкая зыбь, на белом пуху похожая на позёмку, которая внизу у боков усилилась. Из тёмно-синего основания выплеснулись две волны, тут же истончившиеся и оперившиеся. Я един со своим облаком, довольно подумал Доминик. Он двинул руки чуть вперёд, и остров послушно пришёл в движение. Он плыл в небе медленно и величаво; ангел хотел, чтобы та, кого он ждал всем сердцем, сама пришла к нему. И сияющие крылья несли птицу всё ближе и ближе, но вдруг...
- Что за... - пробормотал Доминик, видя, как на пути облака Атаэли возникает другое. Он готов был поклясться, что минуту назад его там не было, и огнеглазый зверь появился словно из ниоткуда. Почти неосознанно он беспомощно взмахнул руками, как будто они могли позволить ему взлететь, подобно крыльям; остров задрожал, дёрнулся вперёд, но он был не настолько приспособлен к полёту, как грациозная птица Атаэли. Доминик не мог сделать ничего, кроме как бессильно наблюдать за слиянием двух облаков. Всё его тело сотрясла дрожь, когда он увидел медленно удаляющегося крылатого барса. Забыв обо всём, он напряг глаза, как только мог. Облачная пелена, казалось, разлетелась, как дым при порыве вихря, ангельский взгляд сорвал все покровы, распахнул все окна и увидел то, что хотел...
Нет, не хотел. Никогда в жизни не хотел бы увидеть. Доминик бы отдал всё: свой остров, свои крылья, свою жизнь, - всё, что угодно, лишь бы это оказалось лишь плодом его ревнивого воображения. Но это был не сон, хотя сейчас он и жаждал очнуться от жизни, как от ночного кошмара. Атаэль, его бесценная возлюбленная, смысл его жизни, биение его сердца, душа его крыльев, была... Была...
Нет, у него не хватало сил даже осознать это.
- Нет, - прошептал Доминик: его голос не успел за чувствами и пришёл лишь в следующий миг. - НЕТ!!!
...Далеко внизу Джек вздрогнул и бросил быстрый взгляд на небо. Оно было всё таким же непорочно-голубым, а облака по-прежнему радовали взор своей чистотой. Что же это тогда был за звук, так похожий на гром?.. Джек мог поклясться, что слышал его.
- Тебе тоже показалось? - обеспокоенно спросила Джули.
- Тоже показалось? - взглянул на неё Джек. - Да уж, наверное, не показалось. Вряд ли мы сошли с ума оба сразу. Лучше было сразу плюнуть через левое плечо...
- ...Не надо, я стою слева... - вставила она.
- ...Чтобы больше ничего не мерещилось. Я же ясно слышал гром! А на небе только облака, ни одной тучки, и... Вот чёрт!
Джули снова вскинула голову и сдавленно вскрикнула. Облако, только что бывшее белоснежным островом, медленно наливалось чернотой. От него по небу медленно расползалась тьма, а в глубине столь неожиданно возникшей тучи нарастало низкое рычание.
- Если начнётся гроза, - испуганно прошептала Джули, - мы можем потерять очень многое из урожая...
- Если это будет началом сезона дождей, - яростно бросил Джек, - мы можем потерять всё! Я знал, что он начинается где-то в это время, но так рано?.. Дурак я набитый! На небе кто-то живёт, однажды там будем мы... Не живёт там никто! Если бы там был хоть один умный человек, он догадался бы взглянуть вниз и понял бы, что нам сейчас не до дождей, потому что они выбьют всё! Да если там кто-то и живёт, какое им до нас дело? Для них это игра, повод пошвырять друг другу молнии, это только нам зимой затягивать пояса! Хотя чего я тут стою, языком болтаю? - сам себя оборвал Джек. - Надо спасти хоть что-нибудь, эта гроза может пойти не сразу! Джули, беги в дом!
- Ещё чего! - гневно выкрикнула она. Несмотря на серьёзность ситуации, парень не сдержал улыбку: он не ждал иного ответа. Джули хотела сказать ещё что-то, но её слова утонули в новых раскатах грома.
Доминик сидел на вершине своей башни, сжавшись в комок и спрятав лицо в ладонях. То и дело его пальцы сжимались, а ногти иногда оставляли на лице полосы или даже красные капли. Но ему до сих пор не хватало решимости вонзить их в сами глаза, хотя такая мысль ему приходила. Он готов был отказаться от ангельского зрения: у него не было сил устремить его куда-то, кроме одного определённого направления. Поэтому он и зажимал глаза ладонями, жалея, что не может спрятаться сам. Раньше он наслаждался тем, что способен увидеть целый мир; теперь же терзался тем, что целый мир может смотреть на него, раздавленного.
Всё тело Доминика дрожало, но руки тряслись всё сильнее и сильнее. Пальцы вновь впились в лицо, но, царапая кожу, всё же поползли вниз против воли их хозяина. Ещё до того, как красные от слёз глаза открылись, Доминик успел поклясться, что не станет высматривать проклятое облако через всё небо. Однако крылатый барс всё равно стал первым, что он увидел: облако ещё не успело отлететь слишком далеко. Или просто не хотело? Или даже хотело не улетать?.. Атаэль вполне способна на это, думал Доминик, способна издеваться надо мной бесконечно, творить свою любовь на моих глазах. Теперь, когда его прекрасная дама открылась ангелу в ином свете, он мог обвинить её в любых грехах, даже в тех, что были ей не свойственны.
- Прочь! - прорычал Доминик. Он вскочил на ноги, ненависть захлестнула его приливной волной, смела всё в душе и почти осязаемо прошлась по телу; наконец она хлынула в крылья, и ангела пронзила режущая боль, когда они, казалось, готовы были разорваться под этим напором. Но боль лишь подбросила дров в костёр ненависти, и следующий крик Доминика вновь потряс облачный остров. Вдали золотая птица также вздрогнула, услышав или почувствовав, её крылья поднялись для взмаха, но так и не бросили её вперёд. Птица продолжала плавно скользить в струях ветра.
- Убирайся, - выдохнул Доминик. - Убирайтесь оба! Пропадите пропадом, исчезните с глаз моих! Не хотите?.. Ну ладно же, я заставлю вас!..
Он снова рухнул на колени, словно ярость пожрала все его силы. Крылья всё сильнее наливались болью, пульсировали, словно вздрагивая от потоков осквернённой ненавистью крови.
- Что, хотите и дальше смотреть на меня? - шептал он. - Наслаждаться моим горем? Не получится! Вы никогда меня не увидите! Меня вообще больше никто не увидит!..
Ему вспомнились собственные мысли, приходившие совсем недавно, до того, как начался весь этот кошмар.
- Я един со своим островом, - еле слышно выговорил он; выражение боли, искажавшее его лицо, ушло, сменившись безумной улыбкой, а блеск глаз затянулся пеленой, как последний луч солнца перед грозой. - Да, един!.. И буду един отныне и навеки!..
Он согнул дрожащие пальцы, словно когти, но на этот раз они вцепились в мраморные плиты площадки. Сверкнула молния, которой стал весь остров, на миг словно превратившийся в слепящий свет. Но затем сияние ушло, и вместо него от пальцев Доминика, которые прожгли в камне дыры и погрузились в него до половины, по безупречной доселе белизне начала расползаться мгла. Вначале она разливалась по поверхности башни, но быстро въелась в неё, изменяя саму природу острова. Омывающие основу острова волны взбурлили, потекли в одну сторону, всё убыстряя свой бег, пока вокруг облака не закрутился водоворот. Они поднимались всё выше, и вскоре над облаком поднялась мерцающая тёмная стена. На поверхности острова раскрывались трещины, заглатывающие всё прекрасное, что с таким усердием создавал Доминик, и словно в насмешку извергающие обратно одни лишь руины. То, что раньше было фонтанами, статуями, беседками, было опрокинуто, изуродовано и осквернено тьмой, как разжёванная и полупереваренная пища. Остров пожирал собственную плоть, проникшись ненавистью хозяина к самому себе. Белое становилось чёрным, голубое - свинцово-серым, золотое - грязно-багровым. Башня пошатнулась и стала медленно погружаться в глубины облака. Одновременно вершины скал в окружавшем её горном кольце заострились и вытянулись вверх, клеткой смыкаясь над тёмным огрызком, оставшимся от гордого белого замка. Горы дрожали, словно прерывисто дыша, как человек после долгого бега, ежеминутно отращивая новые отроги и клыки, ощетиниваясь тысячью углов вокруг того, что раньше было домом ангела, а теперь по его собственной воле становилось его тюрьмой.
Очень скоро на месте светлого облака дышала тьмой чёрная туча - бесформенный сгусток бессмысленной злобы. Она не была совсем гладкой, но её рельеф теперь напоминал не горы и холмы, а грязь с отпечатками чьих-то сапог. Несколько секунд ничто не тревожило мрак, который словно насытился, пожрав весь остров, и теперь успокоился. Но удовлетворён был только желудок этого чудовищного создания, нарывом появившегося на теле неба, а мозг всё ещё жаждал разрушения.
Под сжатыми когтями гор, под нагромождением камней, в непроглядной темноте горели глаза Доминика. В них не было ни мыслей, ни каких-либо чувств, кроме животной злобы. Казалось, в нём вообще не осталось ничего ангельского или даже человеческого: взгляд помутился, голос утратил все интонации, и остался только хриплый шёпот, бормочущий клятвы вперемешку с проклятиями; крылья же потемнели и сжались, а перья стали хрупкими и ломкими, как пепел.
- Убирайтесь, - повторял он, как заклинание. - Убирайтесь прочь, чтобы я больше не видел вас! Нигде и никогда! Или тебе мало одного поклонника, любимая? Ты хочешь, чтобы рядом с тобой были все, чьи души ты растоптала? Нет, я заставлю тебя исчезнуть! Заставлю!..
Перед глазами Доминика была одна-единственная картина: та, что заставила пошатнуться его разум. И теперь, когда он неотрывно смотрел на неё, она медленно, но верно разъедала его сознание, однако отвернуться он не хотел - или не мог? Она была повсюду, куда бы он ни повернулся; воспалённое воображение рисовало её даже на внутренней стороне век. Ему казалось, что облако Атаэли подплывает всё ближе, и он не задумывался о том, что, не вглядываясь, не мог её видеть, что сомкнувшиеся челюсти гор не пропустили бы к нему даже тонкий лучик света. Но, если бы его взгляд не помутило безумие, он бы не увидел свою неверную возлюбленную даже с вершины груды камней, громоздящихся над его башней. Он не знал, что происходит вокруг его острова, не знал, во что он превратил небо. Поток ненависти, нечистотами изливающийся в лазурное море, не иссякал: Доминик хотел покрыть тьмой всё, чтобы ни в одном уголке небес не суметь увидеть проклятое крылатое облако. Он забыл, что ангельскому зрению не может быть преград нигде, кроме как в душе: но там остался лишь пепел, и нечего было поставить между ревностью и её предметом.
Вдруг снаружи послышались какие-то новые звуки. Они с трудом пробивались сквозь грохот, всё ещё сотрясающий остров, где, казалось бы, уже нечему было рушиться. Ещё сложнее этим звукам было пробиться в сознание Доминика, где царил хаос ещё больший, чем на поверхности облака. Тот не хотел отвлекаться на что-либо из окружающего мира: все свои силы он бросал в костёр яростной ревности, который, тем не менее, поглощал их без остатка и вспыхивал ещё ярче. Но через какое-то время он осознал, что в его ушах колотится чей-то голос, без конца повторяющий одно слово. Возможно, голос сумел вернуть его из мира чёрного огня в реальность потому, что этим словом было его имя.
Не утруждая померкший разум попытками узнать голос, Доминик направил пустой взгляд сквозь тьму, упирающуюся в каменную стену. В сознании, которое медленно умирало и уже не могло сравниться не только с ангельскими, но даже с человеческими глазами, возник смутный образ. Очертания были размыты, словно Доминик пытался смотреть со дна реки, но всё равно узнаваемы. Этого ангела он видел совсем недавно, и обгорелые обрывки памяти о нём уцелели. Он даже вспомнил имя - Аэглор.
- Доминик! - звенел снаружи крик. - Что с тобой происходит? Что с твоим островом? Ты можешь выбраться? Доминик!
- Прочь, - прохрипел голос, едва похожий на тот, что Аэглор слышал раньше: он был тихим, но каким-то образом совершенно не терялся в общем грохоте, как будто выбирая из него нужные для себя ноты. - Оставь меня. Оставьте меня все!..
- Доминик, ты должен остановиться! - кричал Аэглор; крылья широкими взмахами удерживали его в воздухе, несмотря на воющий ветер, стремящийся разорвать сам воздух в клочья. - От твоего облака расходится яд! Я чувствую голос неба, оно стонет от боли! Свет уходит из этих мест, его гонит твоя ненависть! Ты ведь знаешь, свет - это жизнь неба, его кровь; без него оно умрёт, рухнет на землю! Ты набросил петлю на собственную шею, но задыхается Луинэр!
- Какое мне дело до Луинэра, - пророкотало в ответ, - если ему нет никакого дела до меня... Всевышний не должен бояться, что десятки... нет, сотни облаков пропитаются тьмой, если он не сделал ничего, чтобы спасти одно-единственное. Яд, ты говоришь? Да, и самый смертоносный; и я сделаю всё, чтобы его действие испробовали другие ангелы. Пусть ветер несёт его во всех направлениях: он не смог помешать барсу накинуться на золотую птицу, но хоть на что-то сгодиться должен!
- Но почему? - воскликнул Аэглор. - Неужели в тебе не осталось иных чувств, кроме злобы? Неужели в тебе нет жалости к невинным?
- Жалости? - ангел не смог понять, был ли это смех или раскат грома. - А кто-то её достоин? Всевышний уже достаточно их пожалел: он не стал наступать на горло песне их крыльев, не стал дразнить их надеждой только для того, чтобы в конце концов забрать её, сполна отплатив отчаянием! Так зачем им моя жалость? Я уже ни от кого не жду милосердия, но и от меня его не дождаться никому!
- Как ты можешь так говорить? - Аэглор бросился вперёд, пытаясь подлететь ближе к тому месту, где должна была быть похоронена башня Доминика, но отпрянул, когда тьма над грудой обломков сгустилась грозным оскалом. - Милосердие - то, что даёт право на жизнь в Луинэре, именно оно отличает ангела от человека, а не пара крыльев! Хотя я не поручусь, что это не одно и то же! Если ты отказываешься от него, значит, у тебя нет права называться ангелом!
- Ложь! - этот вопль отшвырнул его, словно взрыв. От раскатов грома уже вибрировал воздух, казалось, ещё миг - и он расколется, как стекло. - Будь проклят язык, с которого она слетела! Ничто не отнимет у меня этого права! Я уже лишился всего, но я навсегда останусь тем, кем и был до сих пор! Я - ангел, слышишь? Я - ангел!
- Никто не лишит тебя этого права, - крикнул Аэглор, - кроме тебя самого! Всё, что у тебя есть, - крылья, свободу, разум - ты бросил в пламя сам, и если ты не погасишь его сейчас, будет слишком поздно! Тьма вокруг твоих глаз - не защита, а плен! Ты забыл, что нам всегда говорили про нашу свободу? Запертые ангелы превращаются в демонов!
Облепленный мраком в своём узилище, Доминик выбросил вперёд руки, пытаясь ухватить и растерзать сероглазого ангела, забыв, что перед ним лишь бесплотный образ. Но тёмный остров, по-прежнему послушный, ответил на его движение. Среди скопления теней недобрым взглядом блеснул свет, а в следующую секунду из руин башни вырвались ветвистые молнии. Они скрюченными пальцами метнулись к Аэглору, но, к счастью, сомкнуться не успели. До того, как новый взмах рук Доминика породил очередной разряд, ангел уже был недосягаем для щупальцев чёрной тучи. Он несся между потемневших облаков, пытаясь скорее уйти от дыхания отравленного ветра. Его челюсти были стиснуты, а глаза закрыты: он так и не мог поверить в случившееся.
Джек и Джули бегали по полю, подстёгиваемые непрекращающимся ворчанием ветра. То и дело девушке казалось, что Джек смеётся, хотя это вполне могло быть просто тяжёлым дыханием. Однако ему действительно было смешно: он так торопился последние дни, думал, что работает на пределе своих сил... А потом в небе появляется маленькая тучка, и ему приходится ускориться ещё в два раза. То ли ещё будет, когда грянет буря, а мы не успеем всё убрать, пришла ему в голову мысль, от которой стало ещё веселее. Он мельком взглянул на небо и понял лишь то, что, скорее всего, так и произойдёт. Гроза как будто спустилась с невидимых высот, если не родилась прямо у них на глазах: он готов был поклясться, что за несколько минут до того, как они впервые услышали гром, в небе не было ни малейшего намёка на надвигающуюся бурю. А незадолго до этого они вместе любовались облаками, которые не только не скрывали, но и отражали и умножали солнечный свет! Теперь же тьма от "маленькой тучки" расползалась по облакам, словно лесной пожар, с той только разницей, что небо заполонял не огонь, а мрак. Но в любом случае, для людей одно было не менее опасным, чем другое. И Джек носился туда и сюда, укладывая уже собранное, пытаясь как-то закрыть оставшееся на земле и унося с поля инструменты. Работать становилось всё труднее: небо стремительно темнело, как будто убежать от грозы стремился сам день, уступая место ночи, не боящейся ничего. Ветер, словно черпая силы во тьме, уже не довольствовался тем, что пытался залепить глаза Джека волосами и заставить его запутаться в собственной одежде; он пытался сдуть парня, сбить его с ног, а когда это не получалось, в гневе швырял тому в лицо горсти пыли. Джули появлялась то с одной, то с другой стороны дома, закрывая окна ставнями и намертво их закрепляя. Ей нередко доводилось переживать подобные стихийные бедствия, и она знала, что в своём буйстве может натворить ураган. Едва Джек захлопнул дверь сарая, как появившаяся рядом девушка щелкнула на ней висячим замком, подперла поленом, после чего схватила его за руку и потащила к дому. Едва они успели вбежать на крыльцо и спрятаться под навес, как на землю обрушился ливень. Опоздай они на несколько секунд, подумал Джек, и их бы раздавило, размазало по земле потоком воды, казавшимся единой массой. Укрывший их навес подозрительно заскрипел, и Джули поспешила открыть дверь и втолкнуть Джека внутрь: ветер, который был заодно с ливнем и не мог примириться с мыслью, что кто-то уйдёт сухим, пытался вдуть хотя бы несколько вёдер дождевой воды на крыльцо.
- Постой! - ухватил её за руку Джек, когда она уже собиралась закрыть дверь. - А как же моя ферма? Я оставил там всё, как было, думал, по хорошей погоде ничего с ней не случится... Там же всё смоет к лешему! Мне бежать надо! - он уже было рванулся наружу, в непроницаемую стену дождя, но Джули вцепилась в него мёртвой хваткой и оттащила назад:
- С ума сошёл? Да ты и не найдёшь её в такой ливень! И не говори мне, что ты её отыщешь с закрытыми глазами: а дождь, а грязь, а ветер? Да тебя унесёт, и не сразу поймёшь, что тебя смыло в реку. Нет уж, я тебя не отпущу, и не уговаривай, - решительно заключила она и, оттолкнув его, налегла на дверь. Ветер, нажимая с другой стороны, прилагал все усилия, чтобы не позволить девушке закрыть её, и Джек, обречённо вздохнув, взялся за край и сам перегородил себе путь к отступлению.
- Но всё-таки... - ещё раз попытался он что-то сказать, но Джули взяла его лицо в ладони и повернула к себе. Её руки были мокрыми и холодными от дождя и ветра, с которыми она только что сражалась, но их прикосновение было всё таким же сладостным для Джека.
- Послушай. Я понимаю, как ты беспокоишься, но я не могу тебя сейчас отпустить: просто не имею права. Ты под крышей моего дома, и мне нельзя выставлять своего гостя в тот ужас, что сейчас за окном. Но я обещаю: когда дождь закончится, я пойду на твою ферму и сделаю всё, чтобы тебе помочь. И только попробуй возразить. В конце концов, это из-за меня у тебя снова неприятности... И потом, ты уже столько сделал для нас, что мне уже просто стыдно. Так что вылавливать твоё хозяйство из грязи будем вместе. А сейчас пошли, я затоплю печь, и мы спокойно посидим в тепле, а снаружи пусть прорвутся хоть все небесные хляби.
И они сидели у огня, который выхватывал из темноты только их лица, оставляя всё остальное укутанным в тёплое одеяло тьмы, но ничего иного они и не хотели видеть. Без другого ритма, кроме биения их сердец, без музыки, хотя каждому казалось, что ни арфы, ни скрипки не могли бы звучать нежнее, их голоса свивались в нежную песню, подобно тому, как их пальцы переплелись в самом начале разговора. Снаружи по-прежнему свирепствовал ураган; он словно чуял укрытое за стенами тепло - может быть, от пылающего очага, но скорее от свечки любви, огонь которой был гораздо горячее. Ветер бросался на стены, стремясь задуть и то, и другое, но они, принимая удар на себя, хоть и тряслись под его натиском, но не пропускали внутрь ни единого дуновения. И лишь завывания вихря, в которых слышалось яростное разочарование, просачивались в дом - лишь для того, чтобы звуки песни оплели их и присоединили к себе. Песня поглощала всё, и даже опускающаяся иногда тишина только добавляла к ней очередную тему. Только время держалось в стороне от двух влюблённых, зная, что они наверняка его не заметят.
Но вот в один момент, когда трио тишины, эха ветра и осмелившегося поднять голос времени возобладало над темой Джули, Джек вздохнул и сделал бесплодную попытку выглянуть в закрытое окно.
- Там, кажется, дождь уже угомонился, - произнёс он без особой надежды. - Наверное, я пойду, пока ещё не поздно. Уже, по-моему, не так льёт, так что я вполне... Чёрт!
Последний возглас был вызван особенно сильным раскатом грома, взорвавшим воздух словно бы со всех сторон, сплюснув дом с боков и подбросив его вверх.
- Ага, - скептически кивнула Джули, - пойдёшь. А молнии осветят тебе путь. Сиди уж! Или тебе здесь не нравится?
- Да я не... - смешался Джек, даже не зная, что на такое ответить. - Я бы, конечно, с радостью просидел с тобой всю ночь, но тебе-то надо отдохнуть! Дёнек выдался не из лёгких, ты должна поспать...
- Не волнуйся, - успокоила она его, - отдохну и посплю. И даже найду, куда тебя положить...
- Интересно, куда, - пробормотал Джек.
- Вот и мне интересно, - кто-то чуть хрипло произнёс сзади.
Джек обернулся, как ужаленный, Джули вскочила, и взгляды их обоих обратились в одну сторону, где, привалившись к дверному косяку, стоял старик Хорнер. Отблески огня играли на его лице, подчёркивая все морщины, хотя, очевидно, болезнь уже давно занималась этим и явно не нуждалась в помощи, и даже оранжевый свет не мог окрасить побледневшую кожу. Однако блеск в его глазах был не отражением пламени, не следствием недуга и даже не разгорающимся гневом, а всего лишь искорками смеха.
- Папа! - совладав с собой, бросилась к нему Джули, собираясь из защиты перейти сразу в нападение. - Я же просила тебя оставаться в постели! Ты ещё слишком слаб, чтобы разгуливать по дому!
- Нет уж, - ухмыльнулся Хорнер; он сделал шаг вперёд, пошатнулся и, опёршись на плечо подбежавшей дочери, проковылял к столу и тяжело опустился в кресло. - Я лежал-лежал, честно пытался вас не подслушивать, но ничего не вышло. Вот я и решил: раз у вас тут так весело, надо бы и мне присоединиться.
- И вправду, - подхватила Джули, уже оседлавшая коней и твёрдо решившая пуститься вскачь. - Хорошо, что ты пришёл! Я вот как раз собиралась спросить тебя: Джек сегодня целый день проработал у нас на огороде, а теперь боится, что у нас не найдётся для него места. Ведь найдётся, правда, папа?
Старик взглянул на свою дочь, и ей показалось, что одна лишь игра теней не могла бы придать его лицу такое хитрое выражение.
- Насколько я помню, - откашлявшись, сказал он, - в твоей комнате кровать достаточно широка, чтобы там уместились двое. Я совершенно не буду возражать, если наш любезный гость согласится устроиться там.
- Сэр! - брови Джека взлетели вверх, он украдкой оглянулся на Джули, надеясь, что она тоже хоть немного покраснеет и он не будет чувствовать себя полным идиотом. - Я счастлив, что вы мне так доверяете, но...
- Доверяю? - прищурился Хорнер. - Ну-ну. Смотря в чём. Я не такой дурак, чтобы не догадаться, что произойдёт этой ночью. Но также я смутно догадываюсь, что будет потом. Будет, друг мой, свадьба: да, я давно уже об этом думал и решил, что соединю ваши руки, как только сам смогу таскать ноги. Я не стану искать для моей дочери лучшего мужа, она совсем не против, да и ты, думаю, возражать не станешь. Особенно после ваших милых шалостей, которые вы так пытались от меня скрыть. Ты же согласен, что гораздо лучше лежать в тёплой постели с кольцом на пальце, чем в навозной куче с вилами в спине, - хохотнул он и снова закашлялся.
Джек сначала побледнел, потом покраснел. Сказать, что он стоял столбом, чести ему не прибавило бы, но было бы идеально справедливым. Джули же, наоборот, сорвалась с места быстрее ветра - кстати, почти утихшего за окнами - и бросилась отцу на шею, лишь в последний момент удержавшись от того, чтобы не повиснуть на нём, болтая ногами, словно маленькая девочка.
Чуть позже Джек и Джули вышли на крыльцо. Буря уже почти улеглась, ветер стих, а в небе лишь изредка раздавалось еле различимое рычание, как будто свой запас громов и молний оно исчерпало до дна. Дождь по-прежнему стучал по крыше, но теперь его тонким струям было далеко до недавних разрушительных потоков. Кроме лёгкого плеска воды, ничего не было слышно: казалось, на расстоянии нескольких миль не раздавалось ни единого звука. Молодые люди были первыми, кто вышел на свежий после грозы воздух: остальные ещё отсиживались в своих домах. Джек крепко обнимал Джули: теперь, когда согласие отца было получено, на целом свете не осталось человека, от которого он стал бы скрывать свою любовь. Он готов был кричать об этом во всё горло, подхватить Джули на руки и закружить, показывая своё счастье всему миру, и жалел, что тот всё равно бы ничего не увидел из-за ночной темноты.
- Посмотри туда, - зачарованно шепнула Джули, поднимая ладонь к небесам. - Ты когда-нибудь видел что-нибудь подобное?
Джек проследил глазами за её рукой, и у него перехватило дыхание. За свою жизнь он многое успел повидать, и, хотя это и не мешало ему в каждый солнечный день наслаждаться видом облаков, воспринимал бело-золотые громады как нечто божественно прекрасное, но всё же находящееся лишь в маленьком шаге от черты обыденности. Однако он забыл, что в ночи может быть красота, не уступающая дневной. Солнце зашло, и закат уже догорал. Свет ушёл из неба, оставив после себя огонь, с которым в течение нескольких коротких минут перед полной победой ночи предстояло бороться тьме. Хотя над домом Хорнеров по-прежнему висела туча, сильно потрёпанная ветром, большая часть небосвода очистилась, и ничто не мешало людям наслаждаться последними аккордами трагической музыки заката. С одной стороны висела печально-серая пелена, быстро темнеющая, но до сих пор подёрнутая голубоватой дымкой. Её монотонность не нарушали ни облака, ни обрывки туч, и даже для звёзд ещё было слишком рано. Это унылое спокойствие, однако, служило фоном для ошеломляющего буйства красок с другой стороны, хотя это неземное зрелище само по себе подчиняло души, не нуждаясь в контрастах. Цветов, правда, в этой картине было немного, лишь красный, чёрный и свинцово-синий, но они смешивались настолько прихотливо, что давали такое невероятное количество оттенков и цветовых теней, какое было бы не под силу подсчитать и самому острому человеческому глазу. Где-то багровый свет прорывался особенно ярко и разворачивался лепестками цветов, мягко растекаясь по небесному полотну, или же выбрасывал в разные стороны острые лучи, которые в свою очередь могли выпустить собственные царапающие небо отростки, заплетаясь в огненную паутину, или же закружиться спиралью, словно след от вихря.
Но, какой бы впечатляющей не была эта картина, что-то в ней всё равно вызывало страх. Красотой она действительно могла поспорить с рассветом или полуднем, но в ней не было ни добра, ни радости, а значит, она не могла пробудить их и в чужих душах. Слишком пугающими были цвета багрового мерцания, затопившего полнеба, а силуэты туч уже не казались летающими островами. Скорее они походили на тела погибших в бою, чья кровь залила всё вокруг и придала небесам эту завораживающую окраску. Лишь кровь осталась в высшем мире, кровь и огонь, с которыми не под силу было справиться даже лившему много часов подряд дождю. Да ещё страх, который заволакивал небо пеленой, неизмеримо более прочной, чем ночная мгла, и не давал проникнуть под свой покров никакому свету - ни солнечному, ни лунному, ни звёздному.
- Недобрый знак, - тихо сказала Джули; Джек почувствовал, как плечи девушки вздрагивают под его рукой. - Предупреждение богов... Много крови прольётся где-то под этим небом.
- Не прольётся, - старик Хорнер неслышно подошёл сзади. - Вся кровь, которой было отмерено окропить этот мир за долгое время, выплеснулась сегодня. Может быть, пройдут годы, а может, и десятки лет - ещё не скоро земля испытает такое бремя крови, какое этой ночью будет испытывать небо.
Сильный приступ кашля оборвал его речь, он зажмурился от боли и только потом увидёл потрясённые взгляды Джека и Джули. Старый фермер прочистил горло и затряс головой:
- Не смотрите на меня так! Я сам не знаю, что на меня нашло...
В глубине чёрного острова до сих пор изредка слабо гремело, но теперь эти звуки казались не угрожающим рычанием, а стонами боли. Не было больше и молний: порождение зла уже не могло кричать, когда сил едва оставалось на дыхание. Каменные глыбы, громоздящиеся на поверхности, уже казались не бастионами замка, а изрезанной в клочья одеждой под сорванными доспехами. Вода из того, что когда-то казалось крепостным рвом, по-прежнему струилась на землю, но из-за темноты не видно было, какого цвета эта влага. В любом случае, всё, что могло пролиться в небо из ран острова, было бы лишь каплей в пламенно-красном океане.
И лишь в глубине острова, в каменном мешке под толщей скал всё осталось без изменений. Там по-прежнему клубился мрак, с готовностью исполняющий волю своего создателя и скрывающий его от посторонних глаз. Плотная завеса тьмы была совершенно непроницаема и однородна, но только на первый взгляд. На самом же деле это было скопление нитей, тонких и прочных, как стальная проволока, невидимых и неосязаемых для всех - кроме одного. В самой середине этого клубка, как в паутине, висел Доминик. Нити тьмы пронзали его насквозь, прошивали его тело, распинали на тысяче крестов. Он казался огромной марионеткой, серой и мёртвой, поскольку некому было привести её в движение. Всё вокруг словно замерло, и нельзя было увидеть, как по нитям сквозь мрак к стенам каменной тюрьмы что-то медленно течёт. Это была жизнь Доминика, которую он отдавал творению своей ревности, до сих пор надеясь нанести ненавистному небу новые раны.
Именно к этому и свёлся смысл его существования: вести войну без конца и без причины, без жалости к другим или к самому себе. Не проиграть - ничто в мире не должно было унизить его снова. Не победить - даже он понимал, что небо нельзя уничтожить полностью, хотя часть души Доминика жаждала именно этого. Его целью было лишь нанести настолько сильный удар, насколько возможно. Но полностью свою злобу ему было не выплеснуть: она рождалась внутри него снова и снова.
Он вспоминал битву, только что кипевшую в небесах. Когда он ощутил рядом со своим островом присутствие незнакомцев, он пришёл в ярость: никто не должен был приближаться, когда он хотел остаться со своим горем один на один! Но затем ему пришла в голову мысль, что нарушителей его покоя будет гораздо уместнее убить, чем прогнать. Его взгляд прошёл сквозь стены тюрьмы и встретил то, чего Доминик не то чтобы не предвидел, но не ждал так скоро. Совсем недавно небо было почти совершенно чистым, не считая лёгких облаков, слишком маленьких, чтобы там кто-то жил, и, скорее всего, где-то украденных ветром. Кроме того острова, который и стал невольной причиной затемнения неба, а равно и разума Доминика, ни одного большого облака вокруг не было. Теперь же к чёрной туче со всех сторон стягивались огромные белые массы, быстро теряющие свет под смертоносным потоком яда, но пока ещё победно блистающие. Хотя дышащая злобой туча и оставляла на них тёмные пятна, подобно тому, как солнце расписывает блестящие поверхности бликами, некоторые острова пока удерживали мрак на расстоянии, не позволяя ему коснуться своей плоти. Размер облака зависит от могущества его хозяина далеко не всегда - но тем не менее часто; а подходящие к туче белые громады закрыли всё небо, и оно, раньше ярко-синее, словно побледнело от ужаса перед предстоящим.
Доминик плохо помнил, что говорил ему грозный голос, золотой трубой звучавший в небесах. Сначала вроде были почти такие же речи, что ему пытался читать Аэглор, только более короткие и гневные. Затем шли угрозы, которые едва оставили след в его сознании: он помнил только, что почти не слышал их, так как захлёбывался от смеха. Доминик был даже благодарен неведомому ангелу: он уже думал, что разучился улыбаться, но смехотворные обещания силой извлечь его из каменной ловушки на какое-то время вырвали его из тоски. И когда глашатай ангелов не дождался в ответ ничего, кроме безумного хохота, белые облака пошли на приступ.
Вначале могло показаться, что у Доминика нет шансов. Несмотря на огромные размеры, летающие острова ангелов были весьма подвижны: они постоянно меняли не только положение, но и форму, то соколом бросаясь на врага, то змеёй обвиваясь вокруг него, то щитом закрывая менее проворных соратников. Ни одно облако не стало сохранять форму скалистого массива: теперь это были львы, драконы, единороги... и барсы. Солнце лишь кое-где прорывалось сквозь сплошную стену, и благородные хищники всё ярче сверкали глазами и нацеленными на жертву клыками. Туча Доминика так и осталась бесформенной кипящей массой. Она не могла быстро перемещаться: она теряла способность к полёту так же быстро, как и её хозяин, а те зачатки крыльев, что начали расти при виде птицы Атаэли, он уже давно переплавил в лишние шипы в броне острова. К тому же, чтобы тьме было удобнее расползаться по небу, туча сама вросла в него, и вытащить эту занозу было нелегко. Однако даже не двигаясь, она отражала все атаки и сама выпускала чёрные отростки, пытаясь дотянуться до облаков. Словно гигантский спрут, она заполоняла небо своими щупальцами и выбрасывала из своего чрева облака тьмы. Белые острова уклонялись от её атак, но некоторые не успевали, и тогда на них оставались следы, которые, будь они не чёрными, а красными, напоминали бы рубцы от ударов плети или ожоги от пара. Как бы быстро ни летали вокруг тучи облака, подобных шрамов на них оставалось всё больше, и вскоре изорванные тела тех, кто был в первых рядах, замедлили свой бег и налились чернотой смерти. Туча же, напротив, будто бы черпала силы в боли: сколько бы ударов ей не наносили, раны тут же затягивались, а рубцы превращались в новые скальные шипы, и туча обрастала ими, ощетиниваясь, словно огромный ёж. А когда на поле битвы появились первые павшие - раненые или обессилевшие - шар лезвий развернулся и кулак превратился в ладонь, накрывшую облачные тела. Другие ангелы поражённо отпрянули - и очень вовремя, поскольку от получившей новую пищу тучи в разные стороны хлынули волны тёмного яда. Она пожирала всё, что уже не могло защитить себя, постоянно увеличиваясь и разбухая. Облака вокруг начали темнеть ещё быстрее - от отравленного ветра, от боли или от негодования. Наконец, когда от белой брони не осталось почти и следа, а тень облаков полностью закрыла землю внизу, свет солнечных лучей сменился блеском молний. Клинки энергии скрестились в воздухе, рассыпая вокруг шипящие искры. От тучи слепящие стрелы расходились веерами; Доминик не целился, зная, что какая-нибудь из них да достигнет цели, и не жалел сил, предпочитая ярость точности. Пытаясь поразить наибольшее количество врагов, он почти перестал заботиться о защите, тогда как стрелы ангельских воздушных кораблей язвили его со всех сторон. Более того, в чёрном небе появились сияющие точки, похожие на заблудившиеся падающие звёзды: это были воины-ангелы, но они, в отличие от правящих облаками собратьев, не полагались ни на что, кроме своих крыльев и блестящих мечей, казавшихся застывшими кусочками молний. С их клинков срывались лучи света, жалящие отяжелевшую тучу, рвущие её тёмный покров. Урон, наносимый каждым из них, был невелик, но их было много, и сколько бы Доминик не махал руками-молниями, они были везде. Конечно, то и дело путь какого-нибудь ангела перечёркивался сверкающей полосой - как и его жизненный путь - и, кроме запаха гари, в воздухе не оставалось ничего. Доминик продолжал уничтожать противников, и, хотя их было неизмеримо больше, они сражались вынужденно, а он - по зову души, и поэтому был более успешен в сражении. Бой, казалось, может длиться вечно: неиссякаемые силы против бесконечного количества. Но когда скрытое от глаз земных жителей солнце стало клониться к закату, войска ангелов начали отступать. От тёмной завесы в небе осталось только одно пятно - туча Доминика, из последних сил цепляющаяся за свой изодранный чёрный плащ. Вокруг неё было лишь залитое кровью поле брани: море небес больше не было лазурным. Остались лишь тишина и запустение, поскольку в Верхнем мире не было стервятников, которые могли бы слететься на поживу. И павшим, мёртвым и обугленным облакам, суждено было остаться не похороненными, пока не придёт ночь, которая растворила бы всё своей успокоительной темнотой, не имеющей ничего общего с бессмысленной ненавистью к краскам, которую испытывал Доминик. Тьма ложилась бальзамом на любые раны - кроме тех, которые никак не заживали на его душе.
Картины битвы стояли перед его глазами, но он не испытывал ни торжества победы, ни горечи поражения. Он уже не мог чувствовать ничего: то, что войска ангелов сделали с его островом, было лишь тенью того, что произошло с ним самим. Сквозь чёрную пелену он видел следы разрушения, им самим порождённого, и не понимал ни того, с кем только что воевал, ни того, чем закончилась битва, ни даже того, зачем всё это было. Искалеченная память в своей агонии неожиданно показала ему давно забытую картину: ангел со счастливой улыбкой на лице летит в чистом небе, и видно, что у него есть цель как физическая, так и идеальная... И вокруг нет ни туч, ни молний, ни этого багрового моря... Даже немного странно видеть небо бело-голубым, оно уже так давно чёрно-пламенное... Или недавно? И вообще, кто этот ангел, почему его черты так знакомы? Неужели это он сам? Неужели он забыл даже собственное лицо?..
Да и было ли это когда-нибудь? Не услышал ли он сказку о счастье небесных жителей, не создало ли эту картину его воображение? Может быть, этот мир есть только в его душе, а всё вокруг от века было тускло-кровавым?.. Нет, конечно же, это не так. В его душе светлого мира нет тем более, его нет нигде. Есть только боль и печаль, сдавленные каменными стенами: вот что такое прославленный Верхний мир.
Он с трудом разлепил веки. Его глаза явно не хотели видеть что угодно, но он заставил их не просто смотреть, а раздвинуть завесу темноты. Впервые за долгое время его взгляд устремился вниз, на землю. Её уже давно окутала ночь, но для Доминика это была не помеха. Он снова видел тот самый пейзаж, который совсем недавно вызывал у него брезгливую жалость. То же поле, только теперь оно выглядело так, как будто по нему проскакал табун диких лошадей. Что могло с ним случиться за одну ночь? Ах да, небесная битва не могла пройти незамеченной для земных жителей. Что-то шевельнулось внутри - может быть, совесть? Неважно. И этот дом - это так кажется или он действительно покосился? В любом случае, хотя бы мох с крыши смыло. А в общем всё без изменений, даже молодая парочка, которая теперь сидит на крыльце... Но именно в них что-то не то. Что-то в глазах, в них не должно быть этого сияния... Хотя почему не должно? Только потому, что его уже никогда не появится во взгляде самого Доминика? Никогда... Даже в голове не укладывается: ангелу навеки отказано в том, чем свободно наслаждаются люди... Зачем тогда создан Луинэр, если в нём нельзя испытать даже того, что доступно на Земле? Зачем он сам так упивался небесной жизнью, чем она лучше?
Не грянул гром в помрачневшем небе, не осталось у него на это сил. Но, не будь ужасного сражения, Луинэр бы содрогнулся, когда Доминик признался себе, что отдал бы всё, чтобы умереть снова и возродиться на Земле. Там - простор бескрайних полей, вольный ветер, земля под ногами: её материнскую любовь ты чувствуешь всем существом... И рядом - причина, доказательство и отражение твоего счастья... А здесь - что? Пустота вокруг и того меньше в душе. Каменные стены, скрывающие хаос камней и море крови. Вот к чему свёлся его мир, и нет смысла выходить за его пределы, потому что там... Там...
И Доминик вновь не нашёл в себе сил воспротивиться самому себе. Он мог и дальше смотреть на землю, и может быть, её спокойная доброта хоть немного охладила бы его опалённую душу. Но он вновь перевёл взгляд на небо, и ему не пришлось долго искать ставшую привычной картину. Его душа была иссушена злостью и ревностью, и он жаждал залить их чем угодно, но вновь и вновь приходил лишь к одному отравленному источнику, жадно глотая его яд. Ему уже было неважно, видел ли он Атаэль в руках другого ангела или просто представлял: это снова давало ему силы. Пускай он мог направить их лишь на разрушение - или это они направляли его? - они заполняли тянущую пустоту внутри, давали хоть какую-то цель тому, кто сам уничтожил всё, ради чего стоило жить.
Усталость и печаль исчезли: они, как серые голуби, в страхе разлетелись прочь от хищных ворон-стервятников, набросившихся на падаль, которую теперь представляла собой душа Доминика, в надежде оторвать от обугленного остова ещё кусочек.
Он подался вперёд, воздух с шипением вырвался из его горла, и проснувшаяся туча снова начала обволакиваться коконом мглистой тьмы. Воздух вокруг дрогнул и отпрянул, и его страх дал новую пищу порождению зла. Скорчившийся так, насколько позволяли нити, Доминик расправил плечи, из которых ушла боль, а в его глазах зажёгся огонёк безумной улыбки. Он уже раскрыл рот, чтобы огласить небо кличем о возвращении, как вдруг раскат грома заставил его крик застыть в горле.
Его глаза метнулись за пределы каменной тюрьмы, вниз, к горизонту. Там бледные перистые облака расходились, открывая яростно-красный шар солнца. Они не бежали от его могущества, наоборот, почтительно уступали дорогу, выставляя напоказ его великолепие. Людские глаза бы отвернулись, ослеплённые, но Доминик был способен разглядеть на пылающем фоне серебряную лучащуюся точку. Она стремительно приближалась, и вскоре можно было рассмотреть её очертания. Огонь в душе Доминика превратился в лёд. Враг у него теперь был только один, но он заранее знал, что тот непобедим. И, как будто этого было недостаточно, утренний туман сгустился, и из него выплыли новые боевые корабли ангелов. Но Доминик знал, что они не станут принимать участия в сражении. В этом не было нужды. Он видел лицо того, кто, в своём могуществе отвергнув возможность сотворить облако-крепость, нёсся к нему на блистающих крыльях, где каждое перо казалось мечом, жаждущим его крови. Это был архангел, повелитель войск Всевышнего - Громовержец.
Скрюченные и высохшие руки, которыми управлял уже не Доминик, а то, что сожрало его изнутри, метнулись вперёд, и к архангелу протянулись ветви молний. Тот лишь взмахнул крылом, и они разлетелись мелкими осколками, словно были хрустальными. Часть упала обратно на тучу, будто кислотой прожигая её насквозь: Доминик содрогнулся, впервые ощутив силу своего яда. Но он не сдавался: он рвался вперёд с тёмных нитей, бросал на Громовержца всё, что могла породить его туча, все силы, что остались от прошлой битвы, но ничего не мог поделать как с архангелом, так и с ещё одним врагом; тот был гораздо слабее, но от него не было защиты. Это был страх, вооружённый уверенностью в том, что на сей раз поражение неизбежно.
Громовержец был уже совсем близко. Доминик сжался, чтобы выпустить очередной сноп стрел, но архангел оказался быстрее. Его меч блеснул незапятнанно-белым светом, и он сорвал с клинка извивающуюся молнию, которую и швырнул в тучу. Она разбилась о чёрную поверхность и раскинулась пылающей сетью, впившейся в тело острова и рванувшей его прочь. Доминик не сдержал крик боли, когда почувствовал, как его крепость выдирают из неба, в которое она прочно вросла, лишают его опоры и поддержки. Громовержец взмахнул мечом: воздух рассек огромный луч света, длинный, широкий и плоский, как клинок. Он врезался в завалы чёрных камней, с которыми ничего не могли сделать простые ангелы, и часть нагромождения исчезла, срезанная начисто. Ещё один взмах - и Доминик зажмурил глаза, когда в них ударил давно забытый свет. Он почувствовал, как чьи-то пальцы железной хваткой смыкаются на его плече и тащат наружу. Он стиснул зубы: это же была пытка! Неужели они не видят, как пронзающие его нити, которыми он связан с островом, режут его тело, рвут его на части?..
К чёрному острову, из которого быстро выветривалась тьма, приблизились другие ангелы. Среди них был и Аэглор. Он едва ли не отказывался верить глазам, но вынужден был с горечью наблюдать, как Громовержец поднял в воздух то, что когда-то было прекрасным ангелом. Его одежды были покрыты грязью, которой, казалось бы, неоткуда было взяться в небесном мире: это были испарения нечистот, которыми становились злоба и ненависть. Одежда превратилась в лохмотья, хотя Громовержец был первым, кому удалось добраться до Доминика. Аэглор не мог этого понять, ведь он не знал о режущих нитях. Само же висящее на руке архангела существо больше походило на обтянутый бледной кожей скелет, но безобразие того, кто вместе с остальными дарами Всевышнего отрёкся от красоты, показалось незаметным, когда ангел посмотрел на крылья за его спиной. Если бы у перьев были кости, именно так бы выглядел остов крыльев. Они превратились в чёрные стержни с тонкой, трепещущей на ветру бахромой, держащиеся на измятом пергаменте.
Доминик услышал над ухом голос, в котором не было ни гнева, ни осуждения, а лишь желание поскорее закончить дело и отряхнуть руки:
- Ты позволил тьме взять над тобой верх и за это понесёшь наказание. Ты виновен в осквернении лазурного моря, в уничтожении островов и гибели ангелов. Из-за тебя на землю обрушилась буря, ставшая причиной множества бедствий. Ты самовольно отказался от света, от свободы, от крыльев - от всего, что дал тебе Всевышний, а значит, ты недостоин называться ангелом. Ты будешь низвергнут с небес, и пусть ад будет к тебе более милостив, чем ты того заслуживаешь.
- Нет, - несколько слов застряли в сознании Доминика, воскресили в памяти то, что раньше говорил Аэглор, и его собственную реакцию. - Это ложь!.. Никто не смеет говорить так обо мне! Я - ангел!!
Заострившиеся чёрные когти вцепились в руку архангела, и тот, отшатнувшись, разжал пальцы, как человек, которого укусило мелкое, но мерзкое насекомое. Почувствовав свободу, Доминик метнулся прочь, к краю острова, взмахнул крыльями и...
Это был миг, для Аэглора показавшийся часом, а для Доминика - вечностью. Одного охватил ужас при виде того, как крылья, воплощение души любого ангела, величайшая ценность жителя небес, от одного взмаха отделяются от плеч и прямо в воздухе рассыпаются пеплом, тут же превращающимся в серую пыль и растворяющимся в воздухе. Для другого вся боль трёх миров вместилась в одно мгновение. Он почувствовал, каково пережить собственную смерть. Рука Громовержца вновь схватила его и на секунду подняла вверх: он успел вспомнить, как совсем недавно радовался полёту и что теперь ему никогда не суждено испытать это счастье - кроме как один раз. Длань архангела швырнула его вниз, и последним полётом для него стало падение.
...Далеко внизу Джек улыбнулся и легонько погладил плечо Джули, одновременно кивнув головой в сторону неба, только начавшего светлеть. Там, по нежно-розовому покрывалу, в которое превратилось залитое кровью поле, пронеслась оставляющая длинный серебристый след искра.
- Успела заметить? - шепнул он.
- Да... - улыбнулась девушка. - Падающая звезда... Но ты первый заметил, а значит, желание загадывать тебе...
- Совсем недавно я ещё не верил в чудеса, - покачал головой Джек, - но теперь знаю, что в этом замечательном мире возможно всё... Но я не буду ничего загадывать. То, о чём я всю жизнь мечтал, уже почти полностью сбылось...
Джули счастливо вздохнула и склонила голову ему на плечо, но почти сразу же тряхнула волосами и недовольно поморщилась:
- Опять дождь капает... Но небо чистое, долго он идти не будет. Но мы лучше зайдём в дом, ладно?..
Джек бросил последний взгляд на светлеющее небо, где до сих пор слабо мерцали последние утренние звёзды, и вслед за Джули скрылся в дверном проёме.
...Ни он, ни она, и никто из жителей земли не мог проникнуть взглядом за облака, где вокруг медленно растворяющейся в воздухе тучи парят белые крылатые фигуры. Их окутывало мягкое сияние, и даже ангельскому глазу трудно было определить, где дымка золотых волос, спускающихся почти до пят, переходит в свет, похожий на солнечный. Их крылья были шире и белее, чем у обычных ангелов, а лица - ещё более красивыми и нежными. Это были девы-ангелы, целительницы Луинэра, но рану, оставшуюся в их мире сегодня, им не под силу было залечить. Ангел Доминик был потерян навсегда, и поэтому глаза дев, в которых обычно сияла голубизна лазурного моря или блеск солнца, были закрыты, и из-под опущенных ресниц струились слёзы, падающие вниз и коротко сверкающие в рассветном солнце.