Так все и закончилось, кюре, мой кюре; я вновь падаю в грех этих отвратительных местоимений, я играю уже с Вами; после того разговора я ушла от него погулять, а вернувшись, не нашла его - только записку, написанную чем-то пишущим; мне кажется, что на том листке была маленькая слезинка; вряд ли его - амбициозность Громова сделала его отвратительным игроком во все игры и плохим эмпатом; я была эмпатом в разы хуже и это прощание не оставило во мне ничего, просто я поняла, что больше ничего этого не будет; все стало на свои места - я гадаю до сих пор, как он ушел и куда; воображение рисует кубизм и критику, хотя его критики не существует в природе, а его кубизм заканчивается углами мест, в которых он ночует; я вернулась, его не было - ослабла связь, но не моя принадлежность; я не сказала ему многого и никогда уже наверное не скажу, к большому или маленькому сожалению, кюре.
Второй аборт, о котором я рассказала ему, сломал все; я знала, что этот ребенок принадлежал не ему, а кому-то из тех, с кем я искала утраченную на время враждебность; мне было двадцать три и я не знала, что равнодушие и враждебность иногда наслаиваются друг на друга в категории Громова и только его; с остальными все происходит далеко не так. С остальными все просто - я бы хотела сказать, что с ними либо одно, либо другое; нет, не скажу; с ними равнодушие, абсолют нежелания; так с моим мужем, с моими детьми, иногда с папой, с окружающими, даже с Вами, кюре - но не потому, что вы плохой человек или принимаете на веру Ваш католицизм и иногда принимаете идеологию пробок; мне было двадцать три и за полгода до его прощания я снова начала играть в междометия, изредка, по чуть-чуть; я не знаю, кто был отцом этого ребенка, выдуманной девочки, потому что на ранних сроках не определить; да это уже и неважно - просто я почувствовала, что он должен, обязан знать; нет, все же я уверена на девяносто семь и три десятых, что отцом был не Громов; что хуже - иметь ребенка от человека, считающего себя критиком, или же иметь ребенка от человека, который далек даже от игр в строителей и категории моих враждебностей, кюре? Было бы ужасно родить от Громова, было бы ужасно, если бы он воспитывал чужого ребенка и воспитывал в нем тягу к критике, в которой он ничего не понимает; я бы задушила их обоих когда-нибудь, чтобы почувствовать себя живой, чтобы почувствовать свою принадлежность ему; я бы познала ревность и навсегда утратила бы красно-крепкие и воспоминания о Лиссабоне; процесс дефлорации остался бы просто старым процессом, убранным в архив; моя жертва была бы напрасна, все было бы напрасно; Минск бы рухнул, папа бы умер, а его второе издательство, которому я придумывала названия, разорилось; мир бы треснул на две части, началась бы война - только лишь потому, что ребенок бы выжил; нет, ему суждено было умереть во мне и нашей связи с Громовом суждено было преобразоваться в это; хорошо бы ему умереть сегодня и наказать меня, но наверное, кюре, это странно - молиться моему Богу за смерть такого ненавистного мне человека?!
Я убила его; человека, которому никогда не признавалась в слове на букву "Л" - я говорила ему другие слова на эту букву: лабильность, ложь, лень, люстрация; эти слова были ужасны, а он все ждал и ждал того самого, которым разбрасывался; мне кажется теперь, что именно это несказанное слово и сделало его умирающим; я согласилась на похищение и на то, чтобы открыть Лиссабон на Маяковского, чтобы он был первым, кто напоил меня портвейном и подарил сладость своих кислых губ; я сделала его моногамным и против своей воли сделала его жалким критиком; когда он однажды заявился ко мне через год или полтора, я впустила его, а он принес портвейн, тот самый; акт былого символизма был странным подарком из прошлого, я смотрела на него и искала во взгляде его душу, искала упрек, а находила ненависть; его желание больше не отдавало холодом, когда он снова пришел, оно было наполнено магнетизмом, а мое все еще отдает былой свежестью; его губы давно не кислые, а сухие, его рот стал желтым, он похудел; он никогда больше не приходил ко мне и стоически вытерпел, когда я вышла замуж и завела двух детей жестом, каким обычно заводят питомцев; он стал говорить меньше, закрылся - но не со мной; знаете, кюре, он изменился, сильно изменился и теперь я иногда ловлю себя на мысли, что у него внутри ничего нет; раньше было, кюре, раньше там была целая концепция. Теперь все можно спихнуть на болезнь; его жизнь раньше была похожа на бильярд, зеленое поле и разноцветные шары познания, красные и черные линии на сетке его мыслей, удары кия - моя прерогатива, мое движение, я била и давала жизнь его мыслям; когда он вернулся через год или полтора я пробила наудачу - и шары не покатились, их как будто бы не было; кий прошелестел по пустому полю - наверное, шары собраны в треугольник и с того самого дня находились в другой плоскости; они запылены, а я не даю ему тряпок для их протирания; кто, может она протирает их, когда я не вижу?
К черту все - исповедь должна быть исповедью, а не метафизикой; хотелось бы верить, что мой католицизм даст мне право на отмщение, право на ярость и право на его смерть; скорее всего я застану его с ней, когда открою его белую комнату своим ключом, если только он не сменил замок; после всего этого я все еще не считаю себя ужасным человеком - он считает, как думаете? Моя концепция существования отличается от пробочного; мое следствие, мое ergo говорит о том, что я должна понести библейское наказание, уголовное, психическое; я убила человека, кюре, даже трех, если принимать в расчет эти два глупых аборта; о каком спасении какой души может идти речь в этой кабинке, когда такая жестокость, как моя, оправдывается банальным: "Я-Рита"? Вы не обязаны отпускать мне мои мнимые грехи, не обязаны слушать это и жить с осознанием этой жестокости, которую я называю враждебностью; мне кажется, что мое равнодушие отступило за те неполных два часа, что я рассказываю Вам свои глупости, свои придуманные истории.
Сегодня я собираюсь вымолить свое наказание и наконец решить, что мне делать с ним дальше; как знать - может сегодня тот самый день, когда я забуду слово "враждебность" и впервые произнесу слово на букву "Л"; это не будет лабильностью и лубрикантом, кюре, это будет в разы банальнее; ненавидеть - это почти любить, а прощать - это наполовину ненавидеть; я отвратительная католичка, потому что сегодня я буду верить не в Бога, а кое-во-что еще.