Я бегу. Куда? Зачем? Не знаю. И, не зная, продолжаю бежать...Словно опаздываю на поезд. Под ногами плывет черная земля, мягкая, родная земля...Деревня, летом пахнет. А я бегу и нюхаю лето, мое десятое лето, последнее лето детства. Перелески, желтые островки акаций в ржаном океане...Я бегу, бегу...
Что-то немыслимо нежное окутывает с ног до головы: то ли зной, то ли усталость.
Моей жизни десять лет, а впереди сотни причин, чтобы понять, чтобы осмыслить, куда я бегу. Бабушка идет с плетеной корзиной, босиком идет по горячей земле. И как ей не больно?
"Я всю жизнь живу с Богом. Мне Бог помогает. А, что толку мужики? Мои мужики мне никакой помощи не делали, ни сынок, ни муж. Я разве за мужем была? Замужняя вдова". И, как ей не больно?
А я уже на крыше. Сижу на коньке, на самой высокой высоте. На небе...Смотрю. Передо мной крыши домов, прогнившие дворы, колодцы-журавушки, молчаливо стоят в сумерках огородов. И уже вижу не знакомую с детства деревню, а сказочную страну. И все здесь пугает, все чужое, волшебное...Вот у старой разрушенной мельницы притаились белые цветы хмеля, окутали, обняли деревянные столбики у воды. Но ведь это и не хмель вовсе - это хозяин, сторож, который бережно хранит свои владения. Вот красная кирпичная церковь, только у нее глаз нет. Они закрыты, забиты дубовыми досками. Внутрь заглянешь, в самые глаза - лучи солнца гуляют под сводами, скользят по стенам, по старому иконостасу. А на церковной крыше рябинка растет, давно растет. Я заметил...издали видно, красные пуговки над кровлей горят. В самой церкви темно, а на крыше огоньки ягодные...
Сюда старушка одна ходит, молится. Она и комнатку себе устроила, в уголке церкви. Я заглядывал... Там, на деревянном столике всегда конфеты лежат да воск от свечек разлит. Бабушка говорит - блаженная она. Это значит, благо несет? Я знаю, здесь раньше Бог жил, а потом церковь умерла, и Бог к нам поселился, с бабушкой живет.
"Я всю жизнь живу с Богом. Мне Бог помогает".
А еще бабушка говорит, будто ночью из церкви божественное песнопение раздается. Вот бы услышать. И я уже вслушиваюсь в тишину летнего вечера, в воздухе слышны песни цикад. Но только я знаю, что это сотни маленьких колокольчиков спрятались в густой траве.
"И все тебе, Мишка, ясно...ты жизни не видел..." Мой брат видел жизнь, он в Москве служил, карточки привез, много карточек...Одна у нас осталась, остальные изорвали. А зачем рвать фотографии? Это же отрывки прошлой жизни...это же сама жизнь! Там люди какие-то стояли, девушки в красивых платьях, мужчины в военных костюмах...
"Глупый ты, Мишка, жизни не видел..." А, как же ее увидеть, если карточки порвали и в подтопок, в огонь!
Я спрыгиваю с крыши, здесь уже прохладно, уже темно...Снова бегу, карманы моих штанов забиты антоновкой. Вкус яблок во рту, кисло...
Медовый запах разлит в воздухе, запах детства, запах жизни, запах десятого лета...
"Ты, брат, уже человек. Вот раньше не был человеком, младенцем был. А теперь человек..." А, почему сейчас? Что я сделал? Почему только сейчас я стал человеком? Или он шутит? Бабушка в чулане, сеет муку, меня подзывает:
" Сначала ты был чадом, теперь отрок....С отрока грехи не списать, не греши внучек..."
Я тонко чувствую запах лета. Он такой медово-кислый...такой теплый...такой необъятно-родной.
Мы ступаем босыми ногами
Мы беспечные птицы сейчас...
И плывет, разливаясь над нами
В тихом вечере яблочный спас...
Это я потом напишу, когда стану поэтом ...
Легенда еще не допета,
Святила потухли над морем,
Ты был одиноким героем
В печальные прошлые лета...
Потом напишу...Карманы набиты антоновкой...Сижу на сундуке, мечтаю...Сегодня я человеком стал, через десять лет стал человеком! Через десять зим, на десятое лето...
За окном ночь...не хочу ждать сентября...не хочу дышать осенью...но рассвет уже догоняет ее...Тишина. Зябко в кровати, ночи холодом дышат. Кот Мишутка рядом спит, свернулся калачиком - тепло стережет. Крепче кутаюсь в одеяло. Под подушкой уцелевшая фотокарточка. Я увижу жизнь, обязательно увижу. В голове снуют какие-то мысли, отрывки фраз ушедшего дня.
Неужели это лето пройдет и уже никогда-никогда не вернется ко мне? Мое десятое лето, оно исчезнет так же незаметно, как те девять далеких лет.
"Господь ведет летопись жизней...глупый ты, Мишка, жизнь не видел..."
А, может, Бог и мое лето запишет, а я потом попрошу прочитать, еще раз прочитать, чтобы вспомнить...Он ведь разрешит, Бог добрый. А я стану взрослым, отыщу свою страницу, открою прочту:
"И все тебе, Мишка, ясно. И было тебе десять лет, и было лето 1920 года, август, яблочный спас...".
НЯНЬКА ДУНЯ
Жила была нянька, звали ее Дуней. Низкая, сгорбленная старушка. Ходила павой по деревне: руки за спиной, маленькая головка с острым вздернутым носом. И спала все время.
Придет к бабушке, сядет у печки и спит. И сны ей снятся. А о чем сны? Бог знает! Деда моего нянчила, на руках качала. Потому и нянька. Глухая она была. Бабушка на нее кричит, а мне смешно - так громко бабушка с ней говорит - на другом конце деревни слышно. Ругала она няньку сонным чертом, обижалась, когда та спала под бабушкин разговор. Бабушка няньку Дуню блаженной звала. Блаженная, значит - святая. Это я из книжек знаю. Значит, нимб у нее над головкой должен быть, святое свечение. Я на иконах у бабушки видела, кружки над головами. И над нянькой Дуней свет был, над волосами, особенно, если глаза сощурить. Я бабушке про свет этот сказала, так она рассмеялась.
- Разве нянька Дуня святая? Чудная она! Все у нее не как у людей.
Но ведь так интересней, когда по-другому. Но бабушке не нравится.
- С людьми живет. Нужно, как люди!
А что значит, как люди? Я не знала. Как люди - это без света, значит? И как это бабушка свет не видит? Видит! Просто сердится на Дуню. Она у нас банку из-под огурцов без спросу стащила. А бабушка ее застукала, при мне отчитала. Банка хоть и с трещинкой была, но плохо, когда без спросу.
- Вот воровская порода! - Это бабушка про семью деда. Ругает их. И прабабку, и сестру дедову Коку, и няньку Дуню, даже деду достается. Не со зла это, под горячую руку попадаются. Горячая у бабушки рука! Я раньше думала, что обожгусь, если дотронусь. Дуня чаще всех обжигалась! А все ходила.
Еще собирала нянька Дуня грачиные перья по дорогам. Это ей для пирогов нужно было, пироги маслом мазать. А перышко грачиное - как помазок.
- Пироги вкуснее будут, если грачиным пером мазать.
Я у бабушки спросила: правда, вкуснее с грачиным? Но бабушка сказала, что нельзя, у грачей перья грязные. У бабушки в промасленной банке беленькие перышки стоят - куриные.
Может, поэтому блаженная нянька Дуня? Все ни как у людей!
Однажды пришла к нам нянька Дуня, я ей плохо сказала.
- Ты, что к нам спать ходишь? Дома не спится?
- А вот и не приду больше! - Гордо ответила нянька Дуня и не приходила несколько дней. А я все ждала, ждала, много грачиных перьев насобирала для нее. Бабушка решила, что заболела нянька Дуня. Отправила меня на разведку. Нянька Дуня в низкой избенке жила, рядом с большой черемухой. Я часто сидела на ее корявых ветках и объедалась черемухой до вязи во рту. Но сейчас черемухи не хотелось, я шла просить прощенья.
Нянька Дуня погладила меня по голове, я протянула ей собранные перья.
- Это тебе, для пирогов.
- После блинов пирогами не закусывают. - Это значит, поздно задабривать, если обидела.
Но нянька Дуня простила. Еще гостинец дала: пирог с луком и яйцом. Домой бежала радостно, держа пирог под кофтой, чтоб не остыл. А дома бабушка велела пирог выбросить. Собаке стравить.
- У Дуньки пироги с мухами. Еще живот заболит! - С мухами, это потому, что нянька Дуня спит на ходу. Вот мухи в тесто и налетели. А я все равно кусочек от пирога отщипнула. Интересно мне было узнать, какой вкус у пирогов, смазанных грачиным перышком. И казалось тогда, что с этим кусочком и над моей головой возникло свечение, светлый нимб, как у бабушкиных икон и у няньки Дуни.
КАТЯ
В деревне нашей было много колдунов, травников, старух-заговорщиц. Они жили в просторных домах и в низких "засыпушках" у Крутого оврага, в Грачиной слободе. Сейчас повымирали все. И дома их с закрытыми глазами стоят. Разные заговорщики были в деревне. Была и Катя. Жила Катя на краю села. Весной улицу эту заливала река Киша, и дома стояли в воде. До окон вода доходила. Теперь улица вымерла и река обмелела. Жилым только Катин дом и остался. Летом у ее дома росла пахучая сныть. Пахла не то укропом, не то аптекой. Все лето над белыми зонтиками сныти шумели пчелы, в тени листьев копошилась наседка с цыплятами. Наполовину вросший в землю, дом Кати напоминал саму хозяйку - сухую, вытянутую, словно жердь старушку лет восьмидесяти. Почему Катя? Не знаю. Все так звали, и бабушка и мы - дети. От бабушки мы знали, что Катя заговаривает болезни. Колдунья, в сером платочке и старом пестром платье, покрытым фартучком, она сидела на своем скрипучем крыльце и грызла тыквенные семечки. К ней водили всех, даже Вовку-дурачка водили - от ангины лечить. В этом темном доме она и колдовала а нам детям казалось, что в подполе у Кати живут русалки. Ух и много их весной шаталось по берегам Киши, грелось на жареном сене в июле, пугало грачей на полях. А зимой жили они у Кати, в подполе.
Однажды у Настены на глазу выскочил ячмень. День-другой и глаз Насти стал узким, как у китайца. Я все смеялась над ней, каждое утро, только выбравшись из постели, спрашивала Настю, как поживает ее китайский глаз? Бабушка решила отправить нас к Кате, пусть заговорит ячмень. Загребая сандалиями пыль на дороге, мы шли к Кате, несли в руках стакан меду, это был гостинец за заговор. Быстро проскочив мимо небольшого оврага, заросшего ивняком и дикой малиной: по ночам в этом овраге плакали совы, мы вышли к дому Кати. Подойдя к гнилому крыльцу Катиного дома, мы немого потоптались у двери. Первой дверь толкнула Настя, я быстро зашла за ней в темноту сеней. В низких сенях была устроена кухня: в углу, под маленьким окном, засыпанным мертвыми мухами, ютилась ржавая газовая плита. У плиты стоял железный таз - весь наполненный вишней. На газу высилась пузатая кастрюля, а в ней - варенье. Пар поднимался к потолку, было душно. Сени кухни вели к избной двери, обклеенной цветастой клеенкой. Клеенка давно потерлась, к полу свисала лоскутами, из нее выглядывала вата, и еще бог знает какая чепуха, которой раньше обклеивали на зиму двери. Мы уже собрались уходить, как вдруг избная дверь открылась и появилась Катя - сухенькая старушка в черном платке. Выйдя из избы в кухню, она подошла к плите, начала снимать пенки с варенья большой ложкой.
Вытерев тонкие жилистые пальцы о фартук, Катя подошла ко мне, дотронулась до моего подбородка.
- Писаная моя.... Детонька. На-ка, лизни...
Катя поднесла ложку с пенкой к моему рту, я слизнула с ложки липкую приторную пенку. Улыбнувшись как-то криво и страшно, Катя положила ложку на стол, а сама уставилась на Настин китайский глаз. Начала что-то скороговоркой нашептывать, водя рукой по лицу Насти. У меня тряслись коленки, мне казалось, что Катя сейчас что-то страшное сделает с Настеной. Настя тоже тряслась, закрыв глаза. Наконец, прекратив шептать, Катя стала искать в стене своего дома сучек. Сучки такие всегда в стенах есть, на глазки похожи. Стена, как и сам дом, была старой, с трещинами, и в этих трещинах жили дикие осы, которых так боялась Настя. Найдя сучек в стене, Катя поводила по нему морщинистой ладонью, потом этой же ладонью дотронулась до глаза Насти и неожиданно плюнула Настене прямо в глаз. Настена так перепугалась, что пулей метнулась из кухни на улицу, чуть не упав с крыльца. А я выронила из рук стакан с медом. Он упал на пол и разбился. Не помня себя от страха, я кинулась вслед за Настей.
- Ведьма! - Не знаю почему, крикнула я, убегая от Кати.
Мы перебежали овраг и спрятались в лопухах. Тяжело дыша, мы высматривали из кустов Катю, которая должна была гнаться за нами со страшными проклятьями. Но никто не гнался. Только Настя плакала и боялась наутро проснуться русалкой, когда я выдирала репьи из ее рыжих волос.
УТРО
Все это было со мной когда-то. А теперь только снится. Каждую ночь разные сны о деревне, о детстве. Бабушкин дом, с крашенными красной хной полами и скрипучей дверью, старые яблони в окне - еще дедушка Ваня сажал.
Где все это? Неужели было? Закрываю глаза - детство... Деревня. Утро. Теплый дух постели. Здесь тепло, а ногами на пол ступишь - холод. Рано еще, даже пар изо рта идет. Где-то трещит бабушкин пузатый будильник. На печке трещит. Там бабушка спит. Будильник еще с вечера ставит, чтобы стадо не проспать. И я встаю. Сон еще на подушке, приподнимаюсь на локтях, в окно смотрю. Стекла запотели. Это за ночь надышали. Тру ладошкой стекло - туман. В избе тепло, а там - зябко. Июнь, а ночи холодные. Садовая мальва в палисаднике еще не раскрылась. В росе стоит - и ей зябко. Соседская Зарена пасется у нас в овраге. Ждет стадо. На проводах совы сидят. У нас их много. Пищат тонко так, недовольно. Наш фонарь еще с ночи горит - его дед Ваня выключает. А сегодня забыл - раньше бабушки встал. Ушел сено косить на Рамзайку. Это луг так называют, за домом прабабушки Паши. Мы тоже туда пойдем, вот только корову уберем.
- А ты что больно рано встала? Досыпай-ка а ты. Разбужу. - Бабушка слезает с печки, босыми пятками по полу ступает. Целует в лоб.
Боюсь, проспать Рамзайку. Зевая, иду за бабушкой во двор. В дубовом стойле, Дочка наша стоит - ресницы длиннющие. Бабушка гладит ее по спине, что-то шепчет на ушко. Я тоже хочу услышать, что бабушка говорит, но боюсь подойти ближе. Лягнет еще - пыряка она! Бабушка подсаживается к Дочке на низенький стульчик, из ведра моет вымя, потом начинает доить. Белое молоко струйкой бежит в ведро, даже мимо плещет, струится по деревянным доскам, земля его впитает. Тут же кошка Рыжоня. Пришла молочка попить, крутится вокруг бабушкиных ног. У нее шерстка пушистая - не холодно. А я бегу обратно в дом, ныряю в теплую еще от сна постель. С улицы слышны петухи, а по-нашему кочеты. Поют громко так, как будто дразнят друг друга - кто громче. Недаром село наше Кочетовкой зовут. Проезжал когда-то в этих местах Пугачев, и так ему понравились песни кочетов, что велел село назвать в их честь. Так бабушка говорит. И дед кивает: "Слыхала, как поют? В Москве, чай, не услышишь". Не услышу, дедушка, нет их здесь. Только там у нас и были. Только там все и было.
Смотрю в окно, как бабушка Дочку в стадо гонит. Сонный пастух Мишка Бобер бьет коров по бокам плетью. Все спят еще. И пастух, и коровы спят. Рано.
Бабушка приносит мне в постель кружку парного молока.
-На-ка, моя сладка, выпей, пока теплое.
Морщусь, но пью. Вытираю ладонью пенку с губ.
-Ну, теперь досыпай. Рано еще. Разбужу, когда на сено пойдем, не бойся.
Опускаюсь на подушку. В голове туман, совы, стадо, ушедшее куда-то далеко в поля...Детство...Засыпаю.