"Это женская литература? Да. Когда мужчины пишут книги, это мужская литература, когда женщины - женская. Общечеловеческое случается лишь в грезах социальных утопистов.
... Вероятно, только гермафродиты умеют создавать общечеловеческие ценности".
Е. Головин
Меня всегда умиляла эта стыдливая попытка разделить литературу по банному принципу на мужскую и женскую, особенно когда это делают мужчины, особенно когда книжка, написанная женщиной, оказывается достойна того, чтобы называться литературой.
Согласна: написать хорошее удаётся женщинам не многим и не часто, но, кажется, даже и небольшое количество талантливых из нас до смерти пугает мужчин, и, словно боясь малейшего сравнения не в свою пользу, они быстренько обзывают возможную соперницу женской литературой, вроде как и сравнивать, вы ж понимаете, нет смысла, поскольку (опять же, вы ж понимаете) в лучшем случае мы на равных: я со своей мужской, ну, и она там, со своей женской, - вроде как только ничего не понимающие в литературе и могут сравнивать, а понимающие, наоборот, прочитав что-нибудь умное, наподобие вышеприведённого эпиграфа, тут же и согласятся, чтобы и дальше выглядеть понимающими.
Насчёт социальных утопистов не знаю, не знакома, но как-то заметила, что когда мне рвут зуб, я вряд ли морщусь от боли как настоящая женщина, и думаю, что голод, смерть, боль (первое, что пришло в голову) - понятия общечеловеческие и к грёзам утопистов имеют отношение весьма отдалённое. Насчёт гермафродитов тоже ничего сказать не могу. Может, действительно именно им мы и обязаны такими общечеловеческими ценностями как кондиционер, ростбиф и совесть. Может, именно им благодарное человечество поставит когда-нибудь памятник. Кто знает?
Ну да бог с ним, с этим. Различать литературу по половому признаку - дело патологоанатомов. Дело читателей - различать литературу по признакам профессиональным. Задумавшись, таковых насчитала два: чтобы было интересно и чтобы хотелось перечитать. Это в общих чертах. Можно бы и подробней, можно бы и алгеброй гармонию, - занятие увлекательнейшее, но не об этом хочется мне сейчас. Сейчас мне хочется - об удивлении. Причём огромном. Причём собственном.
Мне всегда было всё равно, кто автор хорошей книги, и я думала, что мне так и будет всё равно, даже если автор - женщина (тут лицо моё становилось восторженным), и даже если эта женщина (тут следовал едкий, многозначительный смешок), даже если эта женщина - Дебрянская.
И вдруг свершилось. Дебрянская написала книгу. Она могла бы построить коммунизм, выиграть войну в Югославии, стать президентом Америки, и я бы не удивилась, если бы она сделала это. Это не намёк на потенциал. Это намёк на темперамент. Но вместо этого она написала книгу. И, не прочитав, мне показалось это смешным и низкопробно амбициозным.
Дебрянская писатель? Ну-ну.
Говорили разное:
-Вы слышали? Дебрянская написала книгу.
- Да, представляю, какая это чушь.
- Наверно, порнуха и ничего больше.
- Ну, а что же ещё может написать Дебрянская? - Дальше следовало пожатие плеч и кривая ухмылка.
Это я - и о себе тоже.
Слишком, слишком много говорили о ней, о Дебрянской, слишком много! Что ведёт такой-то образ жизни, что способна на такое-то, что часто видели там-то, что мягко стелет, что такая-то до мозга костей, что такая разэтакая, что вообще никакая, что и не на такое способна. Слушать подобное было жутко интересно, это позволяло неплохо провести время в скучной компании, а заодно ненавязчиво повысить собственную самооценку: а вот я-то не такая, а вот я-то лучше, а вот обо мне-то такого не говорят! Это была правда: не говорили. Ни обо мне, ни о ком другом. Только о ней. А когда о других, то слушать почему-то всегда становилось скучно, даже когда говорили плохое.
Да, но что хорошего могло выйти из подобного Назарета?
Она всегда была на виду.
Я помню её в 1991-м году. Она создала какую-то партию и была её лидером. В тот день, когда я впервые её увидела, был первый съезд этой партии. Мы все сидели в зале, восхищённо оглядывая переполненные ряды: виденное впервые в жизни бессчётное количество женщин, девушек и прочих нетрадиционных разновидностей того же жанра вызывало приступ эйфории. Дебрянская, худая, узкая, вся в чёрном, с конским хвостом, стояла на сцене, поблёскивая чёрной тканью, как кожей, и говорила что-то умное, острое, точное. Её глаза, цепко внимательные, мгновенно вскидываемые при первом, ещё никому не видимом промахе тех, кто пытался быть умнее её, насмешливо смотрели в зал, казалось, они видели насквозь, взгляд схватывал пространство, выжимая из него главное и не давая своё. Её хотелось слушать. Её остротам хотелось смеяться. Её фразы хотелось запоминать. Она возбуждала. Она была похожа на жилистую, хитрую, с горячо натянутой кожей, полную скрытых сил кобылку, знающую, что её жокей всё равно придёт первым. У неё был низкий, просевший от тяжкой звучности голос, он вычерчивал звуки, как резец.
Через много лет, уже в 1998-м году, я увидела её снова. Она снова была в чёрном, но уже не в том и не так, - словно переходила в маренго. Она с кем-то говорила. Низкий голос был по-прежнему точен, но звуки приобрели усталую краткость. Глаза смотрели сквозь, были невидящими, всё ещё отмечая зачем-то, автоматически, в выработанном за годы рабочем режиме, любопытствующие взгляды присутствующих. Она слегка оживилась только когда речь случайно зашла о её бывшей любовнице. Возникшая вдруг улыбка была приятной и снисходительной и была ей к лицу, она словно по-прежнему знала: что бы ни случилось, кто бы ни обошёл её на повороте, её жокей всё равно придёт первым, - всё равно.
А через некоторое время появилась книга: "Евгения Дебрянская. учитесь плавать". Вот тогда-то я и подумала: Дебрянская писатель?
И ухмыльнулась: ну-ну.
Первый, с большой скукой прочитанный мною, рассказ только подтвердил заранее заготовленное разочарование. Второй окончательно его укрепил. Ха-ха, злорадно сказала я и начала читать третий.
...Когда я прочитала шестой, - когда я поняла это, очнувшись, - когда поняла, что читаю уже шестой, я поняла, что нахожусь в шоке и что я больше не хочу жить без этой книги. Эти рассказы, с третьего по шестой, - это была настоящая книга, странная, тревожная, болезненная, сделанная так мастерски, что от удивления мои глаза едва ли не на каждом абзаце вылезали на лоб.
Я читала взахлёб. Помню: дважды отрывалась на телефонные звонки. Помню: что-то делала после. В голове было одно: шестой рассказ, "Mater magna". Шестой. Самый лучший, самый, от которого сразу замерло сердце, страшная сказка про взрослых, про страшных взрослых, которым так долго не было страшно: "Mater magna", - это была сказка про меня, про ту, формы существования которой иногда нехорошо и откровенно меняли моё лицо. Иногда я знала об этом, но я никому об этом не говорила. Никогда. И не было никого, кто в свою очередь захотел бы сказать мне об этом. Существование бесов умалчивалось. Только боги сияли на наших лицах.
"Mater magna", фантасмагория, нереальность поступков, утверждённых реальностью чувств. Густонаселённая мёртвая зона. Параноидальный бред имени Станиславского. Всё - правда.
"Mater magna", последняя попытка успеть. Свет, убивающий свет. Неверный контур надежды, навсегда уводящий от надежды.
"Mater magna"...
Она знала, знала, задыхаясь, думала я, она всё знала про это, и про яблоньку, и про фамилию "Котов", - про всё; про Лиданьку с её запахом хлорки, про девочку с листочком в руках, про несчастную ветеринаршу с её последним исполненным желанием детства; про короткое, но такое зримое, мёртвой витражной змейкой сунутое в контекст: "Она видела, как выволокли из вагона писательницу и потащили к автобусу"; про родительское собрание с урожаем бобовых во Франции; про голых богов, которым только такая утопленница и могла задать, привычно хмыкнув, вопрос: "Чего надо?"; про райские кущи, без затей сотворённые из неинтересных преступлений и банальных наказаний; про туфелек, утонувший каблучком в зрачке; про спивающегося от неумолимого мирового совершенства мага, которому не нужно трудиться, ибо всякая боль запрограммирована и свершается в свой час; про всё это жалкое, жадное, бескожее, конвульсивно цепляющееся за жизнь, убогое сумасшествие, - это были швы с торчащими нитками, обратная, человеческая, сторона "Мастера и Маргариты", где бесы умирали вместе с людьми, а отсутствие квартирного вопроса только ускоряло их гибель, - холодное торжество жизни после того, как все умерли.
Я сидела, затаив дыхание. Нет. Не может быть, чтобы именно она написала такую книгу. Такая книга могла принадлежать только писателю. Дебрянская писатель? Я взяла книгу и открыла страницу с фотографией.
Это была стильная фотография, - фотография творца, как бы замершего в чутком осознании внутреннего голоса, как бы тонущего в таинствах сотворяющей психики, как бы втягивающего в себя хрупкий нектар вдохновения. Это была хорошая фотография. Но... Но это была не Дебрянская. Это была фотография хорошей актрисы, играющей роль писателя. Это была фотография плохого писателя, играющего роль актрисы. И я бы ещё поверила ей, этой фотографии, если бы книга, которую я прочитала, оказалась плохой.
Но книга была хорошей.
Я знала: хорошие книги пишут хорошие писатели. Других вариантов нет. Дебрянская писатель? Я вгляделась: строгий пиджак, белая манишка, галстук-бабочка, правая кисть, манерно придерживающая мундштук, открытый лоб, впалые щёки, прикрытые глаза, глядящие внутрь.
Я закрыла книгу, прикрыла глаза, подняла руку к губам, чуть приподняла указательный палец, потянулась лицом вперёд - Дебрянская. Прикрытые глаза. Да, они бы ещё могли обмануть меня, они бы ещё могли показаться мне закономерным финалом тех, видящих насквозь и смотрящих сквозь, - глаза, уплывшие в забытьё на нервном фоне запавших щёк и придерживающей чёрный мундштук длинной правой кисти, если бы... Если бы не левая, словно забытая, случайно оставленная заторопившимся вдруг фотографом, неловко брошенная под правый рукав - пустая ладонь, привычно сжатая в ковш, она выбивалась из общего стиля, то ли нарушая гармонию, то ли упрямо, наперекор, напролом, внося свою.
Я повторила жест. Вот она, чужая левая рука, ставшая моей, пустая на фотографии, привычно сжатая в ковш. Привычно. Ладонь защекотало ощущением отсутствия веса. Да, в ней явно чего-то не хватало сейчас, чего-то, что, изо дня в день пребывая в этой ладони, сформировало жест, придало ей свою изначальную форму, - чего-то, что явно шло вразрез с грёзами, таинствами и прочими вдохновенными супер-регалиями, вдосталь напиханными в фотографический образ, - чего-то, что, повинуясь своей нехитрой природе, могло подчиняться только жестокому уму и несгибаемой воле. И оно было словно нарочно убрано сейчас из кадра, затенено, скрыто. А про руку забыли. Забыли, и она неловко существовала на фотографии, томясь от безделья. Нет, эта фотография была только фасадом, выставочным залом, - это была фотография актрисы, играющей роль фотографии.
Как жаль, подумала я, как жаль, что она включила в книгу первые два рассказа, они совсем не такие, как следующие четыре. Словно она не слишком-то доверяла нам, словно была уверена, что первые два - это и есть наша скудная духовная пища. Бросила кость.
Но я тоже не слишком-то ей доверяла: как мог один и тот же человек написать первые два и следующие четыре? И всё-таки четыре больше, чем два. Четыре, это уже не случайно. Хорошие вещи не бывают случайными, хорошие вещи не материализуются сами по себе, хорошие вещи делаются в мастерской жестоким умом и несгибаемой волей.
Я схватила книжку и уставилась на фотографию.
Я вдруг догадалась, чего не было в ней, в левой руке Дебрянской, привычно собранной в ковш, неловко отброшенной к правому рукаву.