Небо заливал безразличный оранжевый свет заходящего солнца. Я был как будто в ступоре, сестра лежала рядом. Под белоснежной повязкой на боку уже наливалась яркая краснота. Но ей сейчас не больно. Я взглянул на её красивое лицо, окаймленное черными волосами. На нем не было страдания, на нем сейчас было разлито спокойствие. Я омыл его от пали и чада водой из озера-водохранилища, в которое скатывалось брезгливое солнце, чтобы не видеть того, как страшно люди убивают друг друга. Война началась два дня назад, вот, и до нас докатилась. Она началась <...>. Впрочем, не важно. Важно то, что немногим более полчаса тому назад в штабе части провыла сирена тревоги. Когда, глянув на радар, я увидел, что громадный клин самолетов устремляется к городу, я вылетел из штаба, как ужаленный, даже не взглянув на командира. Я рванулся к штабному УАЗику, завел его и рванул к выезду из части. Часовой, взглянув на мое искаженное лицо, молча открыл ворота. Помедли он еще пару секунд, я бы вылетел вместе с ними (хотя черт знает, прошибет их УАЗ или нет). Я гнал, выжимая из уазика все, что только мог. И все равно опоздал. Когда я подлетел к городу, взрывы уже отгремели. Я пожалел, что взял не Урал, когда подлетел к участку покореженной дороги. Рытвины от снарядов вскоре заставили меня остановиться. Я схватил аптечку и рванулся вперед. Слава богу, сестра жила не далеко от границы города. А может, и не слава богу, кажется, внутренние районы пострадали меньше. Хотя... с учетом того, что я слышал с АЭС по открытому каналу... не знаю. Возможно, через сутки они будут завидовать тем, кто погиб от бомб...
Я нашел её недалеко от подъезда, вернее того, что было подъездом её пятиэтажного дома. Её зацепило осколком, на боку зияла громадная рваная рана, кровь текла рекой. Вокруг валялись мертвецы. Я обработал рану, как умел, перевязал. Понес её к машине.
Однако я не знал, куда ехать, что делать. Сначала я хотел отвезти её в лазарет части, однако, подъехав туда, где находился сейчас, даже с расстояния увидел, как отутюжили территорию базы. Ни одного здания не оставалось целым, останки мрачно дымились. Через дыру в заборе мне был виден сгоревший Урал. Все, что я смог сделать для сестры, это вколоть ей найденное в аптечке обезболивающее. Она так и не пришла в сознание, но морщины у неё на челе разгладились, и с лица исчезла гримаса боли. На коленях у меня лежал табельный Макаров. Мысли в голове метались, как напуганные лошади в горящей конюшне. Хотелось застрелиться. Сестра умрет, до ближайшей больницы в <...> - ке километров тридцать-тридцать пять. Причем, проезжая мимо поворота на дорогу туда я видел, что земля разворочена взрывами. Едва ли случайно... Есть, конечно, еще грунтовка, но по ней не успеть, да она и слишком тряская. Не довезти. Я снова глянул на сестру. Хотелось плакать, а слез не было. Хотелось злиться, но в мозг вползало только какое-то тупое безразличие и апатия. Ну почему, почему одним всегда нужно терять жизни, чтобы другие могли набить себе карман. Впрочем, глупый пафос, хотя и правда. А я глядел в лицо сестре и думал, как высадил бы в живот тому, кто в ответе за эту войну, всю обойму своего ПМ. Но тут же меня почему-то находили мысли о том, что это глупость, что теперь это уже все равно никому не поможет, да и зачинщик у всей этой истории тоже едва ли один. Как-то между прочим в меня тыкались мысли о том, что эта война, пожалуй, страшнее всех предыдущих, даже при своей аполитичности я в последнее время все чаще чувствовал, как накалились страсти. Причем, судя по всему, далеко не только у нас. И все же, мне совершенно не хотелось идти воевать, даже и теперь, когда у меня на руках умирает родная сестра. Или, может быть, тем более теперь. Сейчас она оставалась единственным родным для меня человеком. Мат и отец погибли в автокатастрофе полгода назад. Потому и не было больше слез, все они кончились еще тогда. Сестра внезапно дернулась, глаза её на мгновение открылись, устремились вверх, а потом остекленели. А я продолжал сидеть, будто ничего не произошло. В первый момент хотелось дернуться, куда-то бежать, нести её, спешить. А потом понял, - куда спешить, к чему. Ей уже ничем не помочь, ни быстро, ни медленно. И помочь я ей уже могу разве что погребением. Я не спеша встал и подошел к ней. Пощупал руку. Пульса не было. Принес из машины зеркальце, поднес к губам. Ничего. Тогда я достал маленькую саперную лопатку и начал расковыривать дерн.
Мысли тем временем бежали совсем в другую сторону, как это бывает во время катастроф. Может, это мозг старался себя защитить. Я думал, что делать дальше. Воевать? За кого, против кого, во имя чего? За прогнившее до основания правительство? За апатичный, спивающийся и тупеющий народ? За честь русского офицера. Уже ближе, но даже и это вызывает в душе лишь глухое эхо. За Россию? А что такое Россия? Её народ? Нет, увольте, отношение к нему я уже высказал. Её правительство? Может быть, российская интеллигенция достойна того, чтобы отдать жизнь во её спасение? Нет, это горстка просвещенных трусов, готовых всегда закрывать глаза, на то, что делает с ними и другими правительство и лживо славить его. Были, конечно, и другие, но мало. За себя? Да чем я лучше их... Так что же такое Россия? Может, её великая история? Но последние сотню лет её только и делали, что попирали, даже когда призывали сражаться во имя неё. Помните: "Здесь поют о душе и в нее же плюют". Так оно и есть, как это не грустно. Так что даже и возле этого стяга объединяться мешает запах разложения. Да и сколько раз его использовали, как ширму. Я отер с лица пот. Огненная линия воды на горизонте уже находилась почти вровень с моими глазами. Все, хватит, подумал я и вылез.
В машине я нашел приличного размера кусок брезента, завернул тело и как мог бережно опустил в могилу. Засыпал. С крестом я намучился, - топора или пилы в машине не было, пришлось срезать и обстругивать молодые березки ножом. Потом я сбил их гвоздями в форме креста, достав их и молоток в ящике с инструментами (какого черта он делал в машине, понятия не имею). Постояв минут десять, блуждая взором от краешка солнца, еще видного над озером до самодельного креста, я, наконец, повернулся и пошел. Можно, конечно, лечь и умереть прямо здесь, можно застрелиться, но такое малодушие все же не в моих правилах. И если не зачем жить, я буду жить вопреки.
Я завел мотор. Топлива было еще больше полбака. Развернув машину, я поехал на северо-восток. Дым от городских пожарищ сносило куда-то на юг, и, оставляя город за спиной, я мог почти не опасаться, что меня накроет ядовитое радиоактивное облако. Чуть погодя я свернул на грунтовку, машина заскрипела амортизаторами. Минут через тридцать я ехал по темнеющему лесу с включенными фарами, а в душе росла гнетущая пустота. Исчезло все, что связывало меня с жизнью. Казалось, коснись меня пальцем, и тело рассыплется, как гнилая шелуха, освобождая душу. Но, видно, еще не время.