Аннотация: роман о московской жизни конца 90х годов
Д.Воронкова
Солнце на камне
роман
Пролог
Был вечер, почти ночь. Она укорачивала улицы, делала низкими и тёплыми от занавешенных окон - дворы, покрывала серым, прозрачным туманом переулки, делала невидимыми их повороты.. Вдоль их разновершинных чернеющих линий, в поперечнике, зажигались, выплывая мокрыми свечами, фонари. Когда-то здесь, от округлённого угла булочной, улица - сплошною лентою домов, разрезаемая лишь поворотом троллейбусов, шедшим к трем вокзалам, шла к храму с тяжёлым, золотым, классическим пятиглавьем, встречающим ещё издали. Когда-то всё в этом городе - пропавшей ночью, прозрачным вечером и голубым утром - встречало, провожало и грело - этим уютом, создаваемом стенами незамысловатых двухэтажных домов, переживших намного больше переворотов войн и революций, чем люди, ходившие мимо них. Когда-то эта площадь была маленькой, почти круглой, и возвышала над собой лишь выкрашенный красным дом, с широкой колоннадой, врезанной внутрь стены. Здесь разъезжались трамваи, сюда бегали, ходили, сменяя друг друга, поколения студентов и профессоров. Площадь соединила слободы, рынки; две улицы - старше, дородней и изящней, шли от неё вверх, к Садовому, к городу, с его лабиринтами и каменоломнями; две - поменьше и попроще, вели как бы вниз, к окраинам, селам, деревянным дворам. И каждую ночь, каждым вечером - летним, или зимним, морозным, сухим или мокрым, согретым разговором и весельем, -- или одиноким - зажигались фонари, когда-то стоявшие чуть выше роста человека.. И совсем недавно - они ещё не светили так безжалостно - не обнажали, выхлёстывая глаз, теперь голое, раньше пахнущее - из своих продольных окон и круглых в чердаках - хлебом и домовым теплом - пространство, которое - поневоле притягивало, - и от которого теперь хотелось, проходя мимо, поскорее отвести глаз.
Часть первая
Сегодня Марина несла с собой последнее, из того, с чем могла расстаться, снятое с книжных полок, и, с трудом волоча за собой забитые доверху сумки со всем тем, что было ею не дочитано или перечитано, спрыгнула вслед за открывшимися дверьми со ступенек трамвая; пройдя мимо памятника, она перешла проезжую часть и завернула за угол, миновав почтамт, в круглых арках которого редко открывались двери и кто-то выходил или пробегал. Поминутно останавливаясь то ли от тяжести, то ли еще от чего-то, она прошла мимо коричневого дома с резными башенками в китайском стиле, именуемого чайным, мимо большого дома, вход в который охранял белый каменный лев, опершийся правой лапой на щит, и наконец остановилась у двери с надписью "Антикварный". Продавщицы, хорошо одетые, с ленивым, оценивающим равнодушием оглядели её. Одна из них, узнавшая Марину и кивнувшая ей, рассматривала ложки и часы, лежащие под стеклом, думая про себя достаточно ли они видны для входящего, такого редкого своим богатством покупателя. Та протянула ей, безукоризненно выглаженной и застёгнутой в костюмчик тройку, облегавший без выдающихся достоинств фигуру, сложенный вдвое листок со списком.
- Ну нет, девушка, в таком состоянии вряд ли, - спустя минуту непререкаемо чеканила она, поправляя свои очки, уменьшающие взгляд, надетые на тонкий, длинный нос, сверкающий золотой оправой. - Вот, вот, - перекладывала она в сторону, - Северянин, Бальмонт, Белый.. А это.. Посмотри, Валь, какое оригинальное издание.. Гравюры .. Так, так.. Приятненько оформлено. Гляди, Валюш, какая прелесть, говорила она беленькой подруге, склонившейся над её плечом и положившей ухоженную лёгкую руку с длинными, крашеными ногтями ей на другое. - Это, пожалуй, возьмём, остальное забирайте. Вот, - протянула она квитанцию. - Деньги после продажи.
- А сразу? Хотя бы немного.. Ваша цена.
- Сразу мы не даём. Наш магазин не скупает сразу. Что же Вы так мало принесли, я же в тот раз Вам гораздо больше отметила!
Марина ничего не ответила, тихо поблагодарила её, и вышла, неслышно закрыв первую, внутреннюю дверь. Она собиралась уже открыть вторую, как дверь позади неё снова растворилась, и уже немолодой, с чуть видной проседью, похожий на мальчика своею худобой и быстротою движений человек чуть ли не выбежал изнутри, грубовато и довольно чувствительно задев Марину вдоль спины.
- Ой, ради Бога, извините, простите, пожалуйста, не хотел, ради Бога, не хотел, простите, - обернул он к ней своё маленькое, смешное, мальчишеское, но изрытое лицо с большими, тяжёлыми, виноватыми глазами, задержавшимися на мгновение на её лице, и пригнувшись с нижней ступени, слегка провёл вдоль её руки своей. Ради Бога, не хотел, - сказал он ещё раз, придерживая дверь, и пошёл, быстро отдаляясь, размахивая в такт ходьбе левой рукой и скоро исчез за поворотом почти безлюдной, мокрой и серой от наступающих сумерек улицы. Солнце последними своими лучами вырисовывало зигзагообразные линии, полосы и тени на фасадах противостоящих на разных сторонах домов, копируя их силуэты. Сегодня, после стольких ветреных дождей, со снегом, с сиренью, раскрывающейся и обволакивающей своим запахом на бульварах, заметно потеплело. Надо было ехать домой.
Вчера, поздно вечером, с его желтой луной, косо глядящей сквозь двойные рамы, Марина села писать письмо своей знакомой - много старше себя, ещё с петербургских нечаянных встреч, холодных их осенних вечеров. Будучи в свободные дни в разъездах, в поездках по городам, а в последние месяцы и в переездах из загорода в город и обратно, она не знала, что Ольга Семёновна переменила адрес, что всё адресованное "до востребования" приходило ей обратно, и загадочным образом кем-то вынималось и выбрасывалось из не запирающегося почтового ящика с номером её квартиры. По подъезду, с узкой, деревянной входной дверью внизу, по этажам, между которых отрезок улицы был виден сквозь запылённый переплёт рам с осколками стекла под ним, по темной, неосвещённой лестнице с загнутыми перилами бегали дети и недозрелые, туповатые подростки с завистью и наглостью во взгляде, курили, вслух издеваясь над проходящими мимо них; задевали иногда и Марину, и возможно, что это делали именно они.
Марина писала долго, захлёбываясь, выплескивая всё то, что волей своей держала в себе, о чём никому не могла рассказать, и что ночами превращалось у неё в длительную бессонницу и неожиданные, бурные, ненадолго освобождающие слёзы. Она уже привыкла годами быть одна, на кухне горел слабый рассеянный свет от синей лампы и едва она кончила писать, едва уместившееся на двух листах, письмо, как заметила на коричневом, полу стершемся циферблате часов, что уже больше полуночи, как сквозь стену стали проникать ухающие и визгливые звуки пополам с животными выкриками - это за стеной веселились, отгуливая свою свободную ночь - соседи. Марина переворачивалась в постели, пытаясь заснуть, в оконные щели проникала последняя холодная стеклянная ночь. Рассвет, беловатый и скорый, первые звуки - мягко цокающих часов и оборванные расстоянием голоса от идущих под окнами - наконец убаюкали и сморили её. Сладостно - мучительная дремота перешла с сон, лёгкий, молодой и парящий, оборванный железной трескотнёй будильника, прозвеневшего, как назло, на пятнадцать минут раньше. Марина совсем не могла открыть глаз в эти полседьмого утра; она застонала, мучительно зевнула, и снова мёртво повалилась на кровать. Сегодня её ждали сразу на трёх собеседованиях - в издательстве, в книжном магазине и еще в редакции газеты с непонятным названием и с неопределёнными предложениями. Её должны были принять - хоть на какую ни будь работу!
Она пересилила себя, облилась ледяной водой, соскребая остатки сна, напилась горького кофе, от которого загудело в голове. Утро зябко напомнило ей, что оно уже совсем свежее, а солнце, чуть задевающее из-под низу крыши и играющее прозрачной дымкой на тополях, роняющих под ноги свои липкие, пахнущие горьким мёдом, семена, казалось совсем белым. Недалеко от её двухэтажного дома, длинно и неровно растянувшегося до круглого угла, ныряющего в переулок, проходила невысокая кирпичная стена с красной колокольней, звенели, требовательно стуча колёсами на поворотах при спуске, проезжали на залитую солнцем мостовую, у расходящихся путей, ведущих на возвышенность, на бульвар, ближе, к Чистым прудам, к Покровке, трамваи, - были дни, когда Марина под снегом и под дождём, стояла на этой остановке, под белым прямоугольником с указанием маршрутов, висящим на скрещенных проводах без навеса, а никто не приходил; подошёл нужный номер - жёлтая "татра", маленькая и узкая; она еле влезла в заднюю, туго прижавшую её дверь, и стояла, прищемленная ею, среди сонных, опухших, срывающих зло друг на друге пассажиров, невольно позёвывая, закрывая лицо руками.
День прошёл совсем бесполезно. В первом месте, на набережной, её грубо, почти допросом, где она работала и кто такая, встретил самоуверенный идиот в отглаженной сорочке, глядевший во время разговора своей круглой лепёшкой в экран компьютера, удобно прилаженный на столе. Не выдержав очередного глупого вопроса насчёт коммуникабельности, Марина встала и, ни слова ни говоря, вышла, сильно хлопнув дверью. В магазине толстая тётка, одетая в три кофты, со стеклянными, глупо-испуганными глазами сказала, что у Марины нет диплома библиотечного или книготоргового техникума, и как та не доказывала, что сколько лет собирает библиотеку и столько про книги знает, не хотела её слушать, а рассматривала какой-то альбом с угодно изогнувшимися красавицами, в третье место, в другой конец города Марина просто не поехала, решив отложить на завтра.
Дома, наскоро поев, запечатав и бросив в ящик, привинченный к стене нежилого дома - близнеца, в нескольких шагах достаивающего свои годы или дни на противоположной стороне улицы, не отправленное утром письмо, она снова собралась на бульвары, сначала от непонятной тоски проехав в заречье, через мост, справа от которого заново, среди месива новых строений, поднимались, росли вверх изящно изогнутые главки некогда высокой церкви, перекликающиеся с вертикалями над Яузья. Кремль казался чёрным или чернел на глазах сквозь золотистый, подкрашивающий водяную рябь, желтый закат; справа почти никогда не замечаемая, но настырно лезущая в глаза зияла серая, раздутая, не московская пустота, загородившая собою все горы и горки, подъёмы и улицы, монастыри и холмы...
Чёрная решётка то плавно, то резко, быстро изгибалась, убегая вдаль, поднявшись над началом бульвара, промчавшись мимо бывших гостиниц, молочно-желтых, сыпящихся штукатуркой, благородного вида.. Последней, переливаясь на заходящем солнце, играла его золотыми отзвуками розовая башня с витиеватым, золотящимся, льющимся ввысь, шпилем, переулки вдоль и вкрест с детства знакомой улицы были приземисты, стары, они вливались один в другой, близко к друг другу поставленными окнами, подворотнями, проходами, дверьми, ведущими на узкие, закруглённые ступени чугунных лестниц с вырезанными еще человеческой рукой перилами, чердаками со стеклянными отдушинами наверху, в этажи над землёй, ставшие полуподвалами; во дворы с близко посаженными к друг другу домами; стены и окна лились одно с другое поперёк и вкось; многие из этих окон с кажущейся только днём жизнью за ними были мертвы; двери в квартиры с заржавевшими вывороченными замками крепко забиты, а само оставшееся в маленьких комнатах - порастаскано. Марина начала замечать, в десятый раз обходя круговорот знакомого двора, что город начинает синеть - на него опускалась благодатная, скрывающая его раны, пока ещё без фонарей, темнота быстро проходящего вечера.. и вдруг ошарашивающе для самой себя заметила, что у одного из окон, бывшего ей едва выше пояса, отбито, отогнуто надетое на него железо и сквозь узкие, распахнутые наружу рамы висит длинная занавеска! Она быстро влезла туда - внутрь, сквозь толстые стены, обдирая голые руки и ноги о вбитые гвозди; прошла, наступая на бутылочные осколки.. и вдруг заметила, пройдя сквозь ещё одну комнату с валявшимися табуретками, столами, что в доме ещё кто-то есть, и похолодела от неожиданности.
Она вглядывалась в полутьму, не решаясь не вылёзти, ни идти дальше. И вдруг чуть согбенная, маленькая, щуплая фигура, а главное голова с немного длинными, вьющимися, беспорядочно торчащими волосами показалась ей знакомой. Те же глаза, едва видные в темноте, тот же их извиняющийся, запуганный, отчаянный взгляд, звонкий, отчасти гортанный голос, слегка дурашливый вид, улыбка.
- Это Вы?! Вы не узнала меня.. а я только.. Вы простите, я вчера.. Я шел за Вами потом, но ничего не решился сказать.. Я вот только ищу, - может остались где выброшенными книги.
- Не бойтесь, я Вас не съем. Я за тем же.
- Правда? Может, Вы хотите отсюда уйти?
- Давайте поищем?
- Правда? Если повезёт.
Они начали искать вместе, переворачивая разный хлам и мусор, набитый по комнатам, то расходясь по углам и по перегородкам, то снова нагибаясь и становясь на колени рядом с друг другом. Вконец измазавшись, они нашли "Поваренную книгу" с "ятями", " Жизнь европейских народов" и ещё несколько рваных обложек; прошлогодние, связанные верёвкой, журналы.
- Надо ж так повезти. Давайте я Вам помогу, - он помог ей вылезти.
- Олег.
- Марина.
Оранжевые, подвешенные на средокрестиях проводов фонари, тускло, противно облизывали своим ржавым цветом западающую тень кривого низкого переулка. Остановились на одном из углов. Он смотрел как-то вниз, ничего не предлагая, никуда не зовя. Она была чуть выше его и шире в плечах. Она инстинктивно спросила его:
- Вы помните, что здесь было, на месте дыры?
- Да, помню. Это был угловой дом. Я его фотографировал. И ещё, вот видите, - напротив книжного - пустоты, эти помню дома.
- А что в нём было?
Новый её знакомый без растерянности пожал плечами.
- Дом как дом. Обыкновенный, московский. На первом этаже - магазин, "Фото мир". Я сюда с матерью ходил. И сейчас недалеко отсюда живу. А ещё на Лубянке был целый квартал, знаете, где сейчас Соловецкий камень, на углу, с "Букинистическим". Старые, дореформенные дома.
Марина глядела на него с всё большим интересом.
- Нет, не знаю..
Он казался ей безвозрастным и странно лёгким, так он держал себя, говорил мягким голосом, много, как бы перебивая сам себя; он несмело глядел на неё, произносил слова запоздало, увлекаясь, в интонациях его чувствовалась надорванность, на лице обозначались складки и борозды, большие карие глаза то вспыхивали под влиянием душевной силы, бьющей изнутри, то становились грустными и покорными; во всём этом угадывались его настоящие годы, какая-то затаённость, похожая на страдание.
- Татьяна Великанова и Пётр Лавут свою встречу проводят на Тверской, - как-то спонтанно перевела она тему. - Приходите.
Улица кругло заворачивала от угла переулка, и чуть опускаясь, уходила между высокими, чёрными на догорающей заре домами, уже невидимая и прямая. Они стояли посредине.
- Приду. А Вы на трамвай? - жадно, просяще поглядел он на неё.
- Да. А Вы пешком?
- Да через кольцо, через мост над путями. А там ерунда дойти. С рождения живу.
Пока он говорил это, у него был такой смешной вид в его пиджаке, который был ему велик, в старых, не один год ношеных штанах, с торчавшими из под них кальсонами, что Марина улыбнулась. Потом. Посмотрев в его глаза, постаралась эту улыбку скрыть. Дошли назад, до бульвара, до площади с библиотекой, здания которой не было. Но он заметил, улыбнулся сам, и от этого лицо его стало ещё более детским, ещё более беззащитным. Трамвай долго не приходил. На остановке стали собираться. Вокруг памятника курили, плевались, громко и развязно говорили, ставили вниз допитые бутылки. Наконец он пришёл, издав трескучий звук, и не двигаясь, стоял с раскрытыми дверьми, как бы кого-то дожидаясь. Марина вошла в него, отодвинула створку окна, так, что бы можно было высунувшись, смотреть назад, и когда трамвай дёрнувшись, завернул, ловко проехав четверть круга, она заметила Олега, стоящего на одном месте и провожающего её своим, уже открыто глядящим взглядом больших, тяжёлых, слегка улыбающихся и грустных, горячих, что-то спрашивающих, на что-то жалующихся глаз.. Трамвай набирал ход; и скоро чернеющая листва одновременно с утекающей в даль лентой домов, скрыла его из виду.
Солнце, солнце вольное, вырванное из несвободы города, его утраченных теней, его нависающих над тем, что должно быть выше и острее крыш. Город был стар, город дотаивал; и было солнце старое, жгучее, - в городе, каждый день одинаково бесполезное, выжигающее, жаркое, немногословное в спасшихся трущобах, милых, до слепоты знакомых спасающемуся в них глазу. Стоило уехать из города - солнце светило в полную силу, даже после бессонной ночи. В городе оно было звуком падающих капель, в полях, водах и зелени - всем. Его первые, чуть окрашенные красно-кровавой медью, лучи внезапно, поцелуем, вырвавшиеся, долгожданным и ярко-жёлтым обцеловывали остывшую, посеребрённую, посеревшую, помолодевшую за ночь листву, стеклянную и хрупкую. И тонкими, незаметными становились древесные корни, стволы, - всё изумрудное, оглушённое, опоенное, пьяное и живое. Ночь кончилась. Она недавно была голубой, как долго рассветающее зимнее утро. Она давно уже угнетала над всем белым - этой зимой, - и просила не быть. Скоро красно-розовая, простреленная удивлёнными криками птиц, как бронзовыми бубенчиками, - пыль - исчезала с его немного крепчающего света; оно, солнце, выходило полностью, начинало ещё одну свою жизнь.
Постепенно и медленно становилось - полднем. Оно, солнце, прозрачно-жёлтое, жаркое, на миг останавливалось. Всё замирало. Ничто больше в этот день не вырастет, ярче не споёт, не встанет во весь рост выше, чем в этот миг. Зенит его жизни полон и силен, как волны под штормовым ветром, - но всё, освещённое им, одинаково одноцветно. Всё взрослое тёмное, даже вода в маленьком мраморно-сером океане-заводи с накрошенными блёстками ив. Гребни волн становились всё тише, мельче; затихало. Золотилось лёгкой рябью не только озеро - золотилось ею всё небо, процеженное перьями облаков в невесомой сини.
К вечеру оно, недоумевая, видело землю сквозь прозрачную розовую воду; и, плетя свой малиновый узор на иглах и крыльях вершин в разноцветных древесных песнях терялось, пропадало, затаивалось.
Обволакивая этот мир, недосказанно-золотой, как в осень, грустью бедной и прозрачной, она не жалела о своей юности, силе, о своём зените; -- медовая сладость, взрослость этого зенита - не оценена миром. Она ему не нужна. Мир в своей ярко освещённой полноте - лишь оголение язв и ран своих, тень не довершения и не свершения, ошибок.
Закат долог, сиренев и по-настоящему юн. С этого света надо уходить молодым, пережив собственный вечер, собственную седину. Глубокой, в мраморе синью, светятся озёра... мир темнеет. Деревья становятся страшными, - на фоне заката, розового и длинного, цвета упоённой благодатью души. Путь солнца завершился. Оно умирает.
Они познакомились на одном из вечеров, про который прочитала в Литературной газете, в одном маленьком объявлении и обе в тот день немного опоздали, обе почти вбежали по мраморной лестнице в зал, белый и холодный, жёлтый от занавешенных гардин, с высоким и темнеющим к своей высоте куполом; Марина надела единственное выходное платье, сиреневого цвета, увеличивающее фигуру в верхней части и придающее облику неожиданную солидность, отчего можно было дать на несколько лет больше, если бы не лицо, открытое, молодое, не собирающееся скрывать своих эмоций; не манера держать себя в стороне и мгновенно оценивать проходящих и снующих мимо быстро движущимся в своей кажущейся мимолётности взглядом. Вика так её звали, замеченная Мариной почти сразу, ещё до представления, в котором участвовали разные окололитературные лицедеи, появилась около самодельных столиков с книгами, продаваемыми в фойе в черном с слегка завуалированной линии плеч и широким вырезом на маленькой груди, платье, делающим зигзагообразной, ломаной её донельзя худощавую фигуру
Они обе не могли дождаться перерыва, сидя через ряд одна от другой, видевшие друг друга в затылок и вполоборота, именно тогда Вика заметила слегка удивленные, озорные, любопытствующие, приглашающие, в упор глядящие на неё глаза; -- после стихов, а верней рифмованных выкриков, передаваемых с невысокой вделанной сцены с неизменным громадным пафосом и придыханием - они обе поджимали губы и не пошли в короткий перерыв лакомиться пирожными, как остальные, собирающиеся в кучки, и даже что-то обсуждавшие, прекрасно выглядевшие, любящие и берегущие себя.
- Я бы хотела уйти отсюда, это настолько невыносимо, - упёрлась Вика тонкими пальцами о спинку стула, поставленного для дежурной в круглом вестибюле. Она сказала это явно невзначай, чувствуя на себе взгляд и присутствие Марины. Глаза её глядели прямо, изучающе, несколько при этом тяжело; но никогда по сторонам, никогда мимо. Она, стоящая прямо, со скрещёнными на груди маленькими, изящными руками - показалась Марине очень взрослой, гораздо старше себя самой, - упрямые линии были прочерчены на её лице от носа к подбородку, она высоко держала его при походке и когда говорила, глаза глядели с нескрываемой и не завуалированной ничем открытостью; длинные ресницы на красивых глазах были слегка подчёркнуты тушью, правильно вычерченная линия губ имела природную сочную окраску, но была чересчур сжата; при этом губы и рот её не выдавали никаких эмоций.
- Да может они после перерыва что-нибудь выдадут, эти поэты, и смотрите, - как будто специально - коротконогие, с волосатыми ручками, с бакенбардами, иные с плешиной, чтоб оригинальней, - тряслась от смеха Марина, добродушно, уже как своей, глядя Вике в лицо. - А потом на улице метель, зима.. у Вас есть любимые места в городе?
- Есть, у Таганки. Сквер, маленькая церковь, влево от большой, древней. Она иноверческая. Там меня и крестили. Я же - татарка, Венера, а отчество Джемаловна.
- Ой, а я обожаю там бродить, сбегать с холма к больнице.. ограда в виде чаш, ворота, влево от здания - арка, чёрная пустота.. Баташёвы. Как ни будь сходим вместе, давайте?
- А сейчас? - слегка улыбнулась её быстро зародившемуся предложению Вика.
- Сейчас - идёте ко мне! Знаете, я поняла по Вашему поведению, что Вам некуда идти.
- Да, Вы угадали. У меня соседи. Я стараюсь возвращаться, когда они уже спят замертво. Да и муж мой, правда одно название, уложится, чтоб утром на работу.
- Что ж такой муж, что не хотите видеть.. Хотя я Вас понимаю. Как его зовут?
- Эдик.
- М-да. Раньше так называли, чтоб блестело.
- Раньше - разве блестело? - облокотилась Вика о серый подоконник, держа в руках лёгкое коричневое пальто, - это сейчас блестит. Выйдите только на улицу, посмотрите на сборища вокруг кафешек и метро, включите дома телевизор - поколение " блестящих".
Марина наконец попросила у низенькой, седовласой гардеробщицы одежду, и они вышли. Мокрый снег крупными хлопьями оседал на плечи, на непокрытые головы, золотистого и тёмного цвета. Обе шли одинаково легко, пружиня на каблуках, хотя были совсем разными - по фигуре, по настроению, по скрывающейся, бьющейся жизни. Маринина квартира была недалеко, вниз, через реку, через выгнутый мост, через цепи разорванных оград опоясывающих узкое бульварное пространство.
- Господи, как у Вас уютно, - Вика долго не могла расстегнуть сапог на узенькой и маленькой, как у золушки, своей ноге. Было заметно, что она озябла.
- Идите в комнату. Она тут одна. Впрочем, давай на ты, а? Что мы на самом деле.
Высокий потолок в этой комнате был давно не крашен, а старая краска сыпалась. Тёмно-красные, с мелким чёрным рисунком обои отставали от стен, занавески у глубокой впадины единственного окна доставали до пола. Квадратная форточка была открыта, в нее залетали подсвеченные перья снега, рождающиеся из близкой и далекой таинственной темноты. Над кроватью, пружинящей и мягкой, застеленной старым ковром с вышитыми птицами, висело старинное зеркало в тёмной, деревянной резной раме, у противоположной стены во всю её ширину стоял большой шкаф с подчёркнуто тяжёлым верхом и маленькими изогнутыми ножками; в нём как попало лежали корешками вверх и вниз, книги. На круглом столе, занимающем середину комнаты, сбоку, так, что они едва не падали, были наложены исписанные и пустые бумаги, стояла банка кофе, фарфоровый чайник, кружки с кипятком, пирожные и конфеты в надорванных пакетах из бумаги.
- Угощайтесь. Смотрите, совсем и не заметили, как стемнело.
Марина начала читать стихи, объявив их своими. Она читала быстро, долгими были лишь паузы, ожидание ответа.. Её гостья, а теперь и собеседница, начала говорить, почти не прикоснувшись к пище, этому мешало неподдельное, прежде незнакомое Марине внимание. Замечания были удивительно новы, в них чувствовалось сопереживание и дерзость, несмотря на некую свою классичность, они трогали, задевая за живое.
- Вы где-то учились, - полу спросила Марина, допивая наконец свой остывший кофе.
- Я университет окончила, когда приехала в Москву. Факультет по лингвистике. Там, в этом здании, которое Вы зовёте пугалом, и жила. В одном из корпусов, в общежитии.
- Приехала сама?
- Конечно. Меня никто в Москву не привозил, никто никуда не выдёргивал.
- Ну, и.. теперь?
- Сама видишь, кто я. Несчастный корректор в глупом журнале, почти неработающем издательстве. Кстати завтра - мне туда.
- О-о, ты смотри! А мне туда можно?
- Да ты не бойся, он не литературный.
Она попросила поджечь сигарету и начала курить - курила по-мужски, долго затягиваясь, выдыхая через нос, правда сигареты держала дамские, лёгкие. Долго сидели, докуривая их.
- Ну, я тебя провожу?
- Проводи.
На безлюдной, в серо-голубом граните, станции метро их оглушил грохот быстро мчащегося, долго не появляющегося в этот поздний, близко к полночи, час - поезда. Круглые светильники в синем мягком вагоне, едва пропускали свой слабый, мигающий свет. Севшая внутрь Вика стала почти невидимой.
- Вот и хорошо, подремлю, отдохну.. - успела она сказать. - Хотя чего тут ехать.
Уже захлопнулись двери, но вошедшая не садилась в пружинящее кресло сбоку, провожая глазами идущую за поездом свою новую, внезапную знакомую, пока подземельная темнота не скрыла её и станцию из глаз.
И снова город выпустил из себя, тут же заставив вернуться обогатившихся и надышавшихся свободным воздухом. Изогнутые, изрезанные, как бы отторгнутые от своих крон, неподвижно играющих, переливающихся кажущимися медными листьями стволы, в усадьбе, недалеко от когда-то бывшей окраины города, сливались с чуть подкрашенным в голубое и пепельное цветом неба. Всё остановилось, не было ни ветерка, ни воздуха. Никто и ничто не подавало признаков жизни - ощущался лёгкий мороз, но он был лишь зрительным - неподвижное тело в этот момент ничего не чувствовало. Огромный клён загораживал лунный диск, лишь отблески, идущие от него, стальные и холодные, серебряно-блещущие играли по рукам и лицу и почти ослепляли глаз.
На разлатых, больших, черных кленовых ветвях были видны все прожилки, все изгибы, тень нападала на тень, тень ложилась рядом с тенью. Деревянный дом нависал балконами. И вновь надо было идти обратно - через кленовую рощу, по серой, словно ручей, притоптанной снежной дорожке, с неё еще не был вытоптан тонкий, наросший ледок. Его блестящее, цвета радуги, зеркало вторило каплям звёзд; земля и небо имели один оттенок, одинаково дышали и одинаково были мертвы. Жизни не было нигде. Ночь при луне оказалась последней, перед голубыми или почти белыми ночами ожидания, волнения и неразрешённых тревог.
На собрании, проходившем в старом трехэтажном доме, стоявшем в глубине двора, открывающегося колодцем в одной из нескольких, идущих друг за другом бесконечными арками и сводами Тверских подворотен - в бывшей квартире, в комнате с очертаниями камина у дальней обособленной стены - для всех пришедших и приходящих не хватало стульев, сюда появлялись сумашедше интеллигентного вида люди всех возрастов, разговаривая между собою, постоянно смеялись, хлопали друг друга по плечам и беспрерывно курили; многие стояли, опёршись спиной о стену с выдранными обоями, аплодировали или замирали, когда выступали Лавут или Великанова, постаревшие, седые, уже не те, что на фотографиях из книги, что когда-то передавалась из рук в руки, а теперь стояла, напечатанная небольшим тиражом в городских киосках. Выступавшие вызывали благоговение у окружающих, наполняя маленькую для подобных собраний комнату какой-то особенной теплотой; казалось даже, что они сидевшие в тюрьмах и годами мучившиеся в совсем не сказочном лагере, были сегодня из другого века, пришедшие в желаемую свободу, обернувшуюся хаосом, похожую на чёрную, немую вечную метель без очертаний, ставшую продолжением жизни, но в каком-то обратном порядке, когда этого продолжения быть не может; окружающее почти полностью теряет свою ценность, и человек, получивший всё, от избытка нерастраченных сил снова, как и тогда, когда этой внешней свободы не было, уходит в себя.
Марина присела на корточки перед ящиком с лежащими внутри кипами отпечатанных на машинке листов, она наговорилась со знакомыми; - говорить было особенно не о чем, выступления закончились, иные стали расходиться, многие остались, что-то обсуждая, спрашивая, записывая, сквозь окно проникал косой, жёлтый, солнечный свет, в его сладких, тёплых лучах стелился уже почти голубой дым от выкуренных крепких папирос. Она начала перебирать бумаги, уже ни на кого не оглядываясь, как вдруг почувствовала за спиной чьё-то дыхание, порывистое, как от быстрого бега, обернулась и увидела опоздавшего, всего какого-то помятого, Олега.
- Давайте я Вам помогу, - бормотал он, укладывая листки ей в сумку. - Это Войнович. Москва 2042, про Симыча. Я его полностью так нигде и не прочитал..
В квартире было жарко. Едва чувствовалось приближение вечера. Марина встала, и, не сказав ни слова, пошла умыться в ванную, где работал только один холодный кран. В замазанное почти полностью счищенной краской узкое окно едва не глядели с близкой, косо стоящей стены. Она сняла с себя чёрную, лёгкую, без рукавов, кофточку с глубоким вырезом у сходящихся пружинистыми, мягкими мячиками грудей и уже вволю плескала на себя обжигающую ледяную воду, как вдруг дверь, не запирающаяся дверь заскрипела, и кто-то, к кому она продолжала стоять спиной, вошёл; зеркала над ней не было, поэтому она его не увидела.
Он подошёл сзади, обнял её, почти не противящуюся, за голую талию, потом руки мягко и сильно поднялись к её груди, сняли с неё лифчик, скользнули вниз, - и она ощутила их гибкое тепло между бёдрами.
- Обернись, обернись, я люблю тебя. Я давно люблю тебя, я тебе не говорил.. прошло почти полгода, как я не видел тебя. Я сходил с ума.. я боялся. Обернись, посмотри...
Неширокая лестница подъезда встала перед ними, после освещённой теплым, неярким, почти сумеречным светом, - станции, с арками ворот из красного гранита и выложенными шахматными квадратами полом, вид её немного напоминал о том, чему уже никогда над нею, в городе, на площади, сбегающей к вокзалам, к улице с островерхой церковью за мостом, не стоять; дальше эта самая улица открылась колоннадой, натянутой меж флигелями и скрывающимся за деревьями главным домом, высокой, почти в пояс, серою оградой и с каменной богиней, победно держащей в изящной руке погасший факел, зажигаемый по вечерам электричеством; с дорическими цепями в кольце узкого подъездного пути, ведущего во двор, после высоких и низких домов в чередующихся, криво отходящих переулках; после больницы, стоящей напротив высокой почти сплошной стены дома, оживлённой лишь двумя эркерами, в котором жил Олег; больница, еще помня себя господским, усадебным домом строго глядела своими гармонично поставленными окнами на окружавшие её молодые доходные дома; в доме, где после длинного, арочного коридора, ведущего к двум круглым ступеням, не работал лифт, где внутренние окна выходили в два разных двора, но ни одно не выходило на улицу, оглушённую шумом разбегающихся машин; где они стояли близко к друг другу, и отворялись своими шелушащимися рамами наружу, навстречу восходу или закату, и взирали теперь, прожив почти век, на совсем иной, - тающий, загромождённый коробками цементных чудовищ, город, чем тот, который знали они с младенчества, чему были ровесниками, чему были под стать в последний раз - перед умиранием, так много сказавшему и грезившему в каменной сказке, в каменном воображении. Когда они дошли до дома, где жил Олег, заглядывая во все окна, попадавшиеся на пути в которых отражалась прощальная голубизна, растаявший вечер превратился в ночь. На предпоследнем этаже, на высокой, до потолка двери изнутри висела цепочка. Олег просунул свою костлявую, длинную руку, пытаясь её снять.
- Так, что же, мы теперь не войдём, - озадачилась Марина, нетерпеливо переступая с ноги на ногу.
Он не разгибался.
- Это уборщица, что рядом со мной, с моей комнатой живёт. Сволочь, опять повесила.
- Так позвони матери.
- Знаешь, я привык её не беспокоить. Вон, чума, шуршит, сейчас откроет. Открывай, давай, - по-змеиному прошептал он ей.
- Какого вы тут шастаете? - послышался в ответ злобный голосок. - Ночь уже.. Какого чёрта - водишь?! - шипела старуха, маленькая, с острым, как у неопределённой породы собаки, высушенным лицом и всколоченными вокруг головы, как у ведьмы, волосами.
Олег наклонился и что-то прошептал ей на ухо.
- Ну, погоди, сволочёныш. - И пошла звать, искать свою кошку, гуляющую где-то в тёмном, кажущимся нескончаемым коридоре с одной лампочкой, горевшей над полкой с черневшем на ней старым телефонным аппаратом.
- Кис, кис, кис... кыс, кыс...
За дверью, где жил Олег, последней в веренице дверей, коридор изгибался вправо и кончалась большой, квадратной кухней с огромным количеством полок и полукруглым окном, за отодвинутой ширмой находилась буфетная горка, закрывающая выход на чёрный ход.
- Ты живёшь здесь сорок семь лет? - ахнула Марина, глядя на лицо Олега по детски кругло и удивлённо ласкающего её своими глазами.
- Да, живу... А вот комната прислуги. Ты стоишь перед ней, - как-то мимо ответил он, наливая в чайник воды и то и дело ломающимися спичками поджигая газ. - Ну вот, сейчас согреется. Бывшая конечно, - комната. Когда я был маленьким, здесь жили трое, потом после них поселилась неведомая тебе Евгения Степановна, мать оставляла меня с ней после школы, после второй смены. Школу эту мы сегодня с тобой проходили, правда не видели, она стоит во дворе.
- А всего сколько жило?
- Всего? Тридцать девять человек. Я жил с матерью и отчимом, которого ненавидел - в одной комнате. Отчим сейчас в лучшем мире. С восьмидесятого, в той комнате, которая теперь моя, жил милиционер. А моя она только одиннадцать лет. Мать долго писала всякие там заявления, отчим добился, чтобы положили меня в больницу по психике... по шизофрении. У милиционера этого, дорожника, он тогда служил в автоинспекции, у одного из всех жильцов был телевизор. Такой, ну знаешь, с лупой, ящик впереди.
- И вы к нему не бегали смотреть?
- Ну, ты что, - улыбаясь, вздохнул он.
- Как же вы все жили?
- Так и жили.. Весело жили.
Сквозь раскрытое окно комнаты, пахнущей пылью, проникал прохладный ночной воздух. Внутри её в страшном беспорядке валялись книги - они лежали всюду, не умещаясь на перекосившихся полках, на подобии старой мебели с вделанными в резные рамы дверей тусклыми от времени непрозрачными стёклами; шкафы и горки разной своей высотой стояли притиснутыми к друг другу, стопки журналов лежали на полу, оставляя около себя лишь узкую полосу прохода к кровати, вернее к тому, что осталось от неё частями дивана, наискось лежащими на подложенных газетах.. Олег долго искал почти в полной темноте затерявшуюся где-то между стопок настольную лампу, найдя, зажёг её, чтобы Марина разделась, и пока она это делала, жадно глядел на неё, затем, не дав ей это сделать до конца, жарко дыша, лег рядом, накрыв её собою худым, но сильным телом..
Уже светало, стены изнутри наполнились синим туманом, от неяркой зыби встающего за невидимым, неровно загороженным горизонтом с ещё спящим солнцем.. они полулежали на половинках дивана и разговаривали, за тонкой стеной слышались шаги; затем кто-то вышел в коридор, громко открыл деревянную дверь ванной, и, не закрывая её, шумно включил воду.
- Уборщица. Она почти каждую ночь так делает. Сколько я её оттуда вытаскивал, не понимает. Назло, - пожал Олег острыми, неширокими плечами. - Сейчас она уйдёт, я покажу тебе вид из окна. Ага, дверь хлопнула.
Почти в полной темноте они нырнули в ванную комнату и плотно закрыли за собой дверь.
- Ну, вот. Вставай на табуретку, - держа Марину за локоть, приказал он. - Смотри влево, - вон там, за высокими домами, посреди, где зелень, видишь голубой купол, а?
- Вижу, - отозвалась она.
- Когда звонят, здесь очень слышно. И всегда слышно было, - помолчал он. - И ещё - очень отчётливо, как объявляют поезда с трёх вокзалов. Каждое слово...
Уже совсем рассвело, пепельная полоса неба, перекрещенная рамами, стала золотой. Город впустил их, оборванными стенами улиц, возникающими и пропадающими переулками, старыми и незапертыми некогда каменными воротами, шпилем на Гороховом поле, трамваями, сворачивающими к реке, заборными поворотами, закончившимися у красных фабричных корпусов перед туннелем, идущим на переплетающиеся между собою пути Курского вокзала.
- Скоро пять, - так что.. - виновато стоял Олег, - знаешь, я так понял, ты очень любишь книги. Старину. Есть у меня недавно припасённый архивчик. Я его вынес из одной квартиры, где он всё равно бы пропал, как нибудь расскажу. Я приду теперь, как смогу, ладно? Ладно, Марина?
- Приходи, приходи, - отозвалась она, - уже не удивляясь его сбивчивым, задыхающимся словам, потом весело взглянула на него, как-то неровно стоящего, и, обернувшись еще раз, нырнула в темноту туннеля с нацарапанными краской объявлениями о театре, стены которого окончательно скрыли её.
Через день она позвонила. Недовольный старушечий голос долго добивался от неё, кого она хочет. Затем она услышала, как стучат в дверь, как долго не идут к телефону..
- Знаешь что, Олег, поедем, - тут одно место есть по Павелецкой дороге. Возьми с собой то, про что ты рассказывал.
Константиново встретило их при подъезде к себе высокими ступенями холма, спадающего в синее, в солнечном дыму, безбрежье пологой долины, зеркальным оком пруда и голубым отражением дома над ним, который, как и они, в первый раз слепо бредущие, потерял всех своих каменных спутников. Высящиеся потемневшим, серо-обуглившимся, как после дождя, розоватым камнем колонны круглой беседки пригласившей к себе сквозь хаотичные заросли цветущих, ярко белым кустов смородины и жасмина, держали на себе сферу понятого человеком неба; укрывали, отгораживали и приглашали в него, в настоящее, - в лазурное, воздушное пространство, облитое всеми запахами, здесь на земле - еще влажного, недозревшего лета.
- Посмотри, как дом глядится в своё подножье, в ров, где вода.. - остановила Марина Олега и без того стоящего, - он как бы закрывается, не хочет, чтобы его видели.
- Он стоит и соразмерно и необычно высоко, - неожиданно продолжил Олег. - От дома наверняка спускались лестницы до самой воды. Вот именно оттуда он и смотрится. Мы неправильно стоим. Гляди, у него два разных лица - с боковых сторон.
- Давай ты обойдёшь вокруг, до того берега, - а я искупаюсь, приплыву. Окунулся бы, жара какая..
- Да нет, я уж...
Дом притягивал. Небольшой его двор с выносом колонн на выложенном рваным камнем пьедестале с глубокими белыми круглыми нишами внутри - сквозь пыльные, серые окна за чёткими, вычерченными солнечной тканью полосами света был виден кажущийся бесконечным коридор, комнаты внутри были засыпаны бумагами, завалены новой мерзкой мебелью, закрыты... Но дом жил. Он стоял орлиной пещерой над водяным островом, утопая и зарастая в бушующих своей яркостью клёнах и липах, которые цвели и пахли, дом благоухал, дом сиял, дом играл на солнце полутонами и контрастом своих теней; был тих и лёгок и своею голубою краской, чередующейся с белой на прожилках арок, у вензелей над окнами; он был темней и ярче, взрослей - прозрачного, молодеющего над ним чистого неба.
Ходящие около долго фотографировали его, каждый придумывая свой сюжет; и, наконец, обойдя вокруг мелеющей круглой, водяной аллеи к мёртвой колокольне, остановились. Марина пробралась сквозь голые листья камышей и влезла ногами в огромную заводь, сразу утопившую её по колено в ледяном иле, вода замутилась, приняла в себя; она обернулась к берегу, где сидел, подложив под зад сумку, Олег, и хохоча, обдала его брызгами. Он отбежал и сел подальше, то листая какой-то толстый журнал, то откладывая его в сторону и прямо глядя перед собой, о чём-то думал с кажущейся напряжённостью; а его спутница, ощущая блаженство от первого в этом году купания ввиду затянувшейся весны, от пронзительной прохлады, охватившей и ласкающей распаренное от солнца и ходьбы по холму и заросшим его аллеям, тело, от счастья, что теперь и в этом, происшедшем только что - они стали так близки; - поплыла сквозь солнечные, искристые зайчики, сквозь широкую дробящуюся золотистую полосу, разрезаемую вдоль берега тенями и блёстками осыпающихся, серых, не отцветших, не опавших своими серёжками ив.
На обратном пути он сел бок о бок с ней, она протянула вперед на мягкое сиденье голые ноги, для того, что бы рядом с ними никто не сел. Олег погладил их, потом медленно оторвал ладони и достал из маленькой матерчатой сумки, которую везде носил с собой пакет из чёрной бумаги и стал вынимать оттуда фотографии.
- Вот. Это семьдесят первый год. А это Калужская площадь в шестьдесят седьмом. Это.. тоже, по-моему - семидесятый, ну вот-вот тебе - родиться. То - что было на Трубной, напротив монастыря к Цветному, где его начало. "Дом политпросвета" назывался.
- И столба поставленного ментам нет, а? - вглядывалась Марина в старые, немного расплывчатые снимки. Какая-то будочка.. А уютно бульвар начинается. О, это твоя улица, её конец, какие маленькие домики.. до-мо-ва-я кухня. Неужели, - подняла она счастливые глаза на сидящего рядом с ней, - неужели ты всё это застал? Около этого ходил?
- А вот Зацепа, - продолжил он, - видишь эти двухэтажные дома, как улица поворачивала.. трамвай, регулировщик, они еще в белых рубашках ходили.
- Да, и вокзал старый, смотри-ка ты..
Она быстро перебирала в руках немного помятые временем снимки, жадно в них вглядываясь. Глаза её блестели.
- А вот опять - твоя улица, ты что, залез на "высотку"? Правда сверху она почти пропадает, вся утоплена.. страшно даже. А идёшь помедленней - оживает..
Поезд подъезжал к стеклянной пасти вокзала, покачиваясь на путях из стороны в сторону. Лишь колокольня слева, её верхушка, пустая, без колоколов, обласканная последними лучами солнца была видна теперь с платформы и отблёскивала простыми своими крестами. На снимке стояла она обезглавленная, но помнила и видела свою - два десятилетия назад еще жившую, старую, ветхую Москву.
Сейчас этой Москвы не было.
Вика ждала свою подругу на привычном для них обоих месте. Когда они доели свои порции и вышли из кафе, она, угощавшая сегодня Марину, спросила:
- Что-то мой третий день не ночует. Верно, - у матери своей, у которой за ширмой живет, ест, пьёт. Она ко мне его гонит, а я - когда совсем допечёт, к ней. Стоит сынка своего.
Марина исподлобья взглянула на неё, Вика была выше ростом.
- Да он у меня был. Ночью, выпивши, после работы своей, говорит. И ещё пристал, почти орал, а у меня соседи ненормальные, там, за стенкой, чуть что, стучатся, и, знаешь ещё, начинают выговаривать..
- Если б ты знала, какие у меня соседи.. Ну и что он?
- Да говорит, про тебя значит, что ты странный человек, тяжёлый очень. Потом попросил: включи порнуху, там у тебя с лесбияночками есть.. поняла, он не отстанет.
- И что после этого?
- После этого он занялся сам с собой. Я вышла в кухню и там переждала.
Викина реакция была не совсем обычна.
- А, это на него похоже, это точно про него. Сволочь он и есть сволочь. Присосался. Разводиться надо.
- А зачем ты его держишь..
- Так у меня же семейка - их несколько, каждый день на кухне драки, а когда Эдик появляется, хотя они знают, что он трусливый, но более менее молчат. Зайдём в магазин, смотри, "торговля со скидками". Ах, какой пиджачок!
- Ты хочешь купить?
- Да, но со следующей зарплаты.
- А этот, твой?
- Да что этот, мужик что ли, а то ты не знаешь..
Стал накрапывать дождь. Они сели под козырёк остановки.
- Как ты попала в этот дом, где сейчас живёшь?
- Это не первая моя комната. Первая была в семнадцать лет, когда я в Москву приехала в семьдесят восьмом. Потом поступила, училась, ещё пять лет отбрось. Общага. Потом вернулась к нему, к мужу моему первому, сил больше не было. Ещё большее ничтожество, чем этот.. Эх, Марина.. И можно было бы сейчас жить, так вот приткнуться некуда. Никто никому не нужен, хоть волком вой. Я пол жизни не могу себе на нормальный угол заработать. Да, кстати, уволилась я.
- Из издательства? Зачем?
- Там перестали платить. Сейчас у меня несколько заказов, я ведь парикмахер, самоучка. Прикрывает меня и находит клиентов - фирма.
- Ну, ты обалдела, подруга.. С твоими-то данными!
- Сейчас с любыми данными -так.
- Да не с любыми, перестань.. Поехали лучше к реке, в Серебряный бор, от Охотного - троллейбус ходит. Ты сегодня в брюках, туфли такие тяжёлые. Не бойся, тебе идёт. Духота какая. поехали, позагораем, расслабимся. Разденемся полностью, там ведь - нудисты.
- Нет, что ты, мне звонить должны. Теперь я рабыня, - потускнела Вика, даже нос её обострился, а глаза совсем запали, - в голубых бледных веках, как это часто бывает от постоянных недосыпаний. Она помолчала, посмотрела в сторону грохочущей дороги, над которой стояли в своей последней жизни старые загороженные забором и зелёными сетками дома, и вдруг, страшно пристально взглянула в упор на наблюдающую за ней Марину:
- Слушай, Марин, а ты смогла бы во всём этом - жить дальше, а? Представляешь, как ты будешь жить.. Чем ты будешь дышать, а?
- Я думала над этим, но..
- Что - но.. В церковь что ли опять пойти, постоять.. она от этого греха отведёт.. Да, если разобраться, и туда пойти не к кому.
- Туда ходят к одному Единственному...
- Правильно. Рождённому твоими мыслями и ощущениями. Твоим, пусть маленьким, опытом и крошечной любовью. А здесь, на этом свете, ты никого не любишь, никого...
Они спустились вниз, в метро; потом долго стояли на тротуаре узкой улицы, курили. Дождь шёл всё слабее; капли смывали с асфальта и тротуаров следы от подошв и шин. Троллейбусов пришло сразу несколько. Сели на разные номера, Марина у шофёра на переднем сиденьи, Вика у заднего стекла. Перед зданием с белыми колоннами Маринин троллейбус свернул, и они разъехались.
Мосты над рукавами реки, расходящейся запрудами, будто озёра, высокие, крупные, серебрящиеся на легком ветре ивы; огромные сосны на острове, лодочная станция, выглянувшее, очищенное после дождя и города солнце, привычная жара, песчаный берег. Марина наколола ногу, но продолжала идти босиком, жадно вглядываясь в расступающийся лес, светлый и обнажённый.. По реке катались, жужжа и нагоняя фальшивую волну на водяных мотоциклах. Запах жарившегося неподалёку, в палатке мяса вытягивал слюну. Песок обжигал ноги и охлаждённое после купания в прохладной, прозрачной воде тело. Она разлеглась на нём, на минуту закрыв глаза; рядом с ней перебрасывались в мяч обнажённые игроки с литыми, будто с картины, телами, гибкими и влажными от движений. На них необычно, до смертельной истомы, выдавалось то, что обычно скрыто одеждой. Наблюдавшая за ними то зажмуривала глаза, начиная дремать, то вновь не сводила своего взгляда с перебрасывающих через сетку белый мяч, слыша поминутно взрывы молодого, жизнерадостного хохота. В такую минуту она забывала, где находится, мысли и ощущения переносились в эпоху благоденствия и радости, во времена создания Рима, Венеции, Афин..
Снова захотелось выкупаться, так как солнце жгло немилосердно, до дурноты, лицо и спина были мокрыми от пота. Она вытянулась, встала во весь рост на цыпочки, сгребла в охапку всё, что так поспешно с себя сняла, взяла в руки кожаную сумочку, чёрную длинную юбку без застёжки и кофточку с бисером на туловищах вышитых бабочек и, лениво, останавливаясь и оглядываясь, пошла к воде, провожаемая взглядами юных, молодых и стареющих мужчин.
Когда она вбежала в воду и доплыла, сильно брызгая вокруг себя, до середины, совсем рядом, едва не задев её, ныряющую с головой, проплыла моторная лодка. Выругавшись, Марина ушла под воду, почувствовав, как волна сильно её качнула; доплыв до дна и оттолкнувшись от него, она выпрыгнула из воды по пояс и только теперь заметила рядом плывущего молодого парня, своего ровесника.
Он заговорил, как и следовало ожидать, ни о чём; беловатые волосы смешно топорщились вокруг лисьего, слегка покрасневшего от солнца, лица; она отшучивалась, невпопад отвечая на обычные в таких случаях глупые вопросы. Река неровно убегала, довольно близко скрываясь за поворотом, на левом, высоком берегу роскошно пестрела в льющемся, спелом, золотом свете дубовая роща; солнечные блики, сладостно ослепляя глаза, зацветали и пропадали на синей, водяной глади.
Внезапно плывущий рядом с Мариной вскрикнул. На берегу, до которого оставалось доплыть совсем немного, засвистели. Чёрная тень человека маленького роста со змеиной быстротой мелькнула в кустах и скрылась.
- Во, гад, а! Стой! Поймаю, убью! Я же свои вещи там оставил...
Едва коснувшись ногами дна, Марина поняла, что и её одежда и сумка пропали.
Вечер дотаивал и зримо превращался в ночь, когда их, пришедших на лодочную станцию абсолютно голыми, одели в какое то ими самими найденное тряпьё дежурившие там спасатели. Один из них, усатый, широкоплечий мужик, в тельняшке, с наколками во всю длину здоровенных рук, смеялся и гудел своим басом, куря папиросу:
- Бывает. Что поделаешь! Ну, до дома доберётесь. Только обувь верните потом, она у нас казённая. Лёха, заводи катер!
На шоссе они поймали такси. Когда шофер довез их до близкого в Подмосковье городка, парень оставил Марину в машине, сходил к себе домой и принёс деньги.
После всего, постепенно остывая, познакомившиеся так внезапно, они сидели у него на кухне и пили кофе. Парня звали Вадимом. Он был красив. Жена его уехала в отпуск, оставив сына, отправленного к бабушке. Сыну было не больше пяти, на полу валялись рассыпанными его игрушки, в углу тесного коридора стоял маленький велосипед. Уже два часа Марина пыталась дозвониться Вике через телефонистку на крошечный электронный прибор, который она носила с собой. В комнате, с зажжённым мягким светом, богато обставленной, играла спокойная, легкомысленная музыка.
Наконец раздался ответный звонок.
- Вика, помоги мне, я без ключей, без всего, у меня всё - стащили! Да там, на пляже, куда я поехала.. Давай я приеду?
Голос находившейся на другом конце провода был неузнаваем, хотя и не казался разбуженным.
- Ты знаешь, сколько сейчас время? Ты знаешь хоть, что я сейчас нахожусь не дома.. ты там сходишь с ума, а чем я тебе сейчас могу помочь, а, чем?
- Побудь со мной..
- Господи, знала бы я, что ты такая ненормальная! Извини, но я сейчас не могу идти к себе.. Успокойся. Позвони вечером. Ты своего ничего не потеряла?
- Нет, только ключи и документы.
Вика сказала ещё что-то и бросила трубку. Уже светало. Марина попросила открыть дверь и почти бегом побежала на первую электричку, на бывшую здесь недалеко, наискосок от окраины, с нетронутым утренним лесом, станцию.
Первые лучи золотили желтыми полосами белые выступы на тяжелых куполах, играли бледными тенями в колоннах у колокольни. Монастырь ещё спал, не открывая ворот для просившихся в него войти. В белых его стенах и башнях, израненных чёрными квадратными дырами - эти следы напоминали о том, что всё здесь когда-то было тюрьмой, а потом обезьяньей конторой; стены эти были молоды под рассветающим, чуть затянутым вуалью облаков, солнечным, розово-жёлым оловом; под пронзительно глубоким, бывшим когда-то одной над этим местом, тишиной и спокойствием, небом; они тихо мыли свой розоватый цвет в маленьком пруду, обложенным камнем.
Почему Марина пришла сюда после бессонной ночи, она не знала. Наконец решетчатая калитка, расположенная в подвратье, со скрипом отворилась и худенькая, хрупкая, с чем-то воспалённым на белом лице, монахиня впустила ждущую, которая даже забыла перекреститься.
- Платок оденьте, матушка, - тихо, но ненавязчиво попросила она, подавая чёрную косынку. - У нас все приходящие в платках.
Монастырь изнутри ослепил светом и почти физическим теплом, идущим от огромных стен большого собора. В кельях ещё горел свет, похожий на свечной, но это было электричество. Сами они маленькие, с крохотными оконцами, забранными в решётку, стоящие над вновь насаженными цветами, вишнями и яблонями, засыпанных будто горой ярких, благоухающих цветений, были вымыты от следов недавнего, чем разлагалось здесь всего то около десятка лет назад; и предваряли вход на задний двор к невысокой, круглой куполом церкви, закрытой, с забитыми окнами, со страшным, трубчатым искусственным светом внутри. Она, видевшая время Тургенева и Толстого, сейчас гордо стояла, загораживая собою вид на колючую проволоку с не разобранным за ней наваленным железом, сбитым со стен при их очищении. В её теле, на алтаре зияли высверленные, не залеченные дыры. Солнце сюда не заходило. У часовенки, осыпающейся кирпичной пылью, чуть поодаль через другой двор, полускрытый и затенённый, - обсаженный на нетоптаной земле ромашками, тюльпанами, шиповником и сиренью, по которому медленно в своём широком не по размеру одеянии, похожем на платье, двигалась Марина, - она заметила серые и чёрные, неровные гранитные камни, большинством ампирные, квадратом одетые на усечённый конус - с именами Разумовских, Баратынских, Одоевцевых, с датами и фамилиями, которых уже не разобрать. Внезапно она вспомнила!.. Здесь же было кладбище, огромное кладбище, одно из тех, в котором нашли приют свой после земной кончины всем светом своим безрассудно в России сиявшие... И вот теперь - эти камни, спасённые, свезённые, поставленные как попало; те самые камни - столько раз виденные ею у старых церквей, на сельских, отдалённых от дорог погостах! Там они шершавые и полу разбитые, мокли, зарастали.. Но там - были могилы. А здесь.. Здесь саркофаги казались очищенными даже от тёмно- зелёного мха.
Около этих камней, когда-то бывших могилами и усыпальницами, когда-то бывшими самой Россией, когда-то бывших всем, что называлось прошлым, к чему шли исповедоваться и спасаться от пустеющего мира, как перед родными, стояли теперь засыпанные землёю лавки, они приглашали сесть только измученных физической усталостью.. Марина уже давно сидела на краю одной из них, устремив глаза вверх, на простреленные, пронзённые синью купола, мимо плыли, задевая их, ватные, зажжённые ликующим золотистым светом, облака. Здесь было тихо, здесь хотелось остаться, здесь хотелось быть. Рука достала невесть откуда взявшийся в кармане кусок карандаша, глаза искали клочок бумаги.. Всё вокруг замерло под солнечным светом, оцепенело в неизвестном ожидании.
Первый звук, первый удар и последовавший за этим громогласным, медным, грозовым - перелив колокольной песни, колокольного звука, крика, набата - заставил вздрогнуть. Казалось, вздрогнуло всё - безразлично сияющее небо, звонарь, обозревавший с колокольной высоты пространство когда-то узкой реки и саму Москву в её золотокупольных сторечиях, тоже бывшую когда-то, но отсюда, за стенами как бы продолжавшую быть, вздрогнула Марина, сидевшая в маленьком монастырском дворе с крошечной, в человеческий рост часовней и каменной летописью у ног; с юности, с отроческих лет не привыкшая, с первого звука, удара колокола, застигшего её в невысоком бульварном ряде на Сретеньи, на Рождественской горе, у закрытого тогда монастыря с висящей над площадью тяжёлой колокольней; вздрогнул сам старый город, сейчас ещё не проснувшийся, запылённый и несчастный, - отвыкший слушать свою собственную, родившую его, и сейчас, в который раз рождающуюся под трепещущий, сладостный, юный звон музыку.
Троллейбус слишком быстро провёз Марину мимо тяжелых, выложенных рваным камнем оград, мимо чужой здесь, напоминающей вход в метро, садовой арки, мимо знакомых, выкрашенных в тёплый, жёлтый цвет постройки строгого стиля - домов, проносящихся навстречу. По этой улице, выходящей на белоколонный портик института, нужно было медленно, едва переступая ногами, идти, а дома проносились навстречу не успевающему повёртываться к ним взгляду, троллейбус остановился в двух шагах от больницы, магазина со старой вывеской и бывшей пожарной части, много лет облюбованной людьми в формах, - их машины с решётками внутри постоянно оставались заведёнными. У дома, около которого они стояли, попеременно выходя на охоту, срубили верх, обнеся двор сплошным забором, сюда приходили жаловаться друг на друга жильцы коммунальных квартир, сюда прибегали в страхе или в ярости и подавали осатаневшему, глядящему на них волком дежурному - бумажки с заявлениями, заранее зная, что дело кончится ничем. Сюда приходили годами, но всё продолжалось, как было, и жизнь в квартирах, построенных для одной семьи с реально набитым клоповником в восемь, в девять, - потихоньку успокаивалась, тупела, смирялась.
Деревья, подросшие за двадцать лет, сильно сужали улицу, закрывали вид на рядом стоящее, загораживали её обрубленный конец. Марина прошла через двойные арки вглубь изгибающегося двора, заметила впереди ещё одну, за которой высокий, в шесть этажей колодец с несколькими ободранными кустами внутри себя упирался в стену, тупик. Пришедшей сюда стало неуютно среди гладких, нависающих стен и она вернулась туда, где одною стороной дом вскользь освещался солнцем, а другой был в тени. Окна на разных этажах здесь были раскрыты наружу, они вплотную стояли друг к другу; к солнечным лучам, к городскому воздуху живущие за ними выставили горшки с буйно цветущей геранью. Она посмотрела на знакомое окно на шестом этаже. Оно было закрыто, хотя холодеющий с каждым днём ветер, играющий желтыми бисеринками залетевшего сюда палого листа, особенно ощущался на улице, но не во дворе.
Вошедшая в подъезд поднялась наверх пешком, так как лифт не работал, по уходящей вниз, утекающей лестнице, с рисунком под перилами, выложенными разрезанными полусферами, стальные нити разрезали их пополам, так, что если смотреть на сквозь их повторение на соседнем спуске, у внимательного глаза возникало ощущение бесконечности; поднявшись, она посмотрела вниз, на лестничную шахту, и подошла к двери с табличкой "двадцать". Их было много, таких дверей, сделанных и сбитых ещё рукою человека, на нескольких этажах они были уже сплошными, стальными, одёванными напоказ чуть ли не в кожу, за ними квартиры занимали выкупившие их частные собственники; - они смывали старую "грязь" - сбивали потрескавшуюся и серую от времени лепнину с потолков, ломали деревянные перегородки между комнатами, уничтожали лишние проходы, проёмы, сравнивали ступени, спрямляли повороты, белили, клеили новые обои, стелили греющий пол, выламывали маленькие окна с двойными рамами и коричневыми, квадратными форточками, расширяли их так, чтобы внутри было больше света, и ставили на их место "пластиковые", затемнённые, издали похожие на вымоченную, сальную, белую бумагу.
Она позвонила два раза, как было указано на табличке с фамилией Зарубина. Дверь долго не открывалась. Затем она медленно отворилась с лёгким скрипом и на пороге возникла маленькая женщина с еврейским лицом, большими тёмными выразительными глазами и крупным, широким носом, с коротко остриженными седыми волосами. Она мягко, немного боязливо улыбнулась - улыбка получилась кроткой и приглашающей.
- Вы к Олегу? - посторонилась она, чтобы Марина вошла. - Сейчас я его позову, он говорил мне с Вас. Вчера хотел к Вам ехать.. Подождите.
И быстро, не по возрасту, пошла, мягко ступая узкими ступнями по деревянному полу бесконечного, тёмного коридора.
- Щас, я.. щас, - послышался его звонкий голос, - о, чёрт, никак вылезти не могу... ты пришла? Проходи. Я отпечатал тебе то, что ты просила. Вот наша поездка.
Марина заметила в углу, возле отопительной трубы, коробки из картона, поставленные одна на другую и туго перевязанные верёвками. Олег перехватил её взгляд.
- Знаешь, я давно тебе хотел сказать, да всё боялся, как ты прореагируешь. Мы уезжаем из этой квартиры.
- Куда?!!
- Есть такой отдалённый от Москвы район, сорок вёрст. Он строился как принадлежность к столице для каких-то там научных нужд. Нам с матерью давали там квартиру три года назад, я сам пошёл к депутату, ну, помнишь, первый съезд, Сахаров, говорю, - можно? Моя мать уже считай, семьдесят лет в коммунальной живёт, я сорок пять, и поближе, говорю, ближе к Москве, ну, какое-нибудь Солнцево.. Оказалось, что можно, дали там же, где и сейчас. Это такой мерзкий район, шестнадцатиэтажные дома. Я говорю матери, ты что, мы поедем в такую даль.. и отказались. А вот сейчас предложили опять, на сей раз откажешься - всё, останешься с соседями навсегда. Советская власть кончается...
- Уехать отсюда, с этой улицы..
_ Да! - многозначительно закрыл он глаза и повернулся к ней в фас, причём сделал это так смешно, что Марина по-детски засмеялась, заметив как очертания его носа и глаз повторяют материнские, - Я Москву знаю наизусть. Я объелся. И потом - эта уборщица, её стирки по ночам, эта собачья жизнь, телефон под ухом, каждый раз просыпайся. Без малого пятьдесят лет..
- Вот этого я не представляю И как ты будешь там жить?
Он замолчал. Он опустил голову на длинной и узкой шее, почти детской из-за его чрезмерной худобы, острый кадык на ней продвинулся вверх и вниз, проглотив набегающую, грозящую вылиться в слёзы на глазах, горечь.
Марина сидела с фотографиями в руках на неровно лежащей на полу половинке дивана оглушённая и ошпаренная. Время тихо шло, он перевязывал книги, она не находила больше слов, глядя в потолок, в окно, через сплетённые створки рам на противоположную стену, где недавно тускло зажглись два таких же.. наконец, словно все ещё стараясь уцепиться за что-то, она спросила:
- А как ты, твоя мама попали в эту квартиру?
- Она и её мать со своей сестрой приехали в первую мировую войну из Англии разыскивать отца. Фамилия ему была Сегаль.
- Роза Максимовна, то есть Менделевна, родилась в Англии?!
- Да, в Лондоне. Слушай! Они отца своего так и не нашли. Жили, несколько лет, при НЭПе работали портнихами. Потом остались, приняли подданство. Мария Соломоновна, мать моей матери, снова вышла замуж, уже здесь, за военного, мне рассказывали, воевал он с интервентами, но за советскую власть - был не очень..
- О, Боже, зачем они остались! В этом кошмаре.. Представляешь, ты бы жил - там!
- А ты бы пришла сюда тогда? - скорчил Олег свою безобидную, полу смешную, полу серьёзную рожицу, - иногда казалось, что он ещё не вырос. - Войну мать жила здесь, работала на книготорговой базе. Потом её нашёл этот Дмитрий, мой отчим. Когда мне было шесть, - он постарался, - сводил меня к невропатологу. Потом устроил в больницу.. Когда я видел свою карточку в псих. диспансере, ты его сегодня проходила или проезжала, - тяжёлый такой, сплошной забор во всю длину, на нём тот же рисунок, что и на здании, в этой карточке написано - на учёте с пятьдесят третьего года. С семьдесят третьего платят пособие.
- Ты зовёшь его отчимом?
- Ну не отцом же его называть. Я из-за него не раз сам на полгода, на год, сколько продержат, ложился в больницу. Он умер в восьмидесятом году. Говорил мне: ты меня не обманешь, старого чекиста. Работал он на севере, в управлении одного из лагерей, надо вспомнить, где документы об этом лежат, - и одновременно учителем литературы. Дарил мне надписанные книги о Ленине, "будь как великий вождь".. а я от него сбегал. Потом мать его прописала. Последние месяцы он двинулся, было что-то вроде инсульта, без конца ходил взад-вперёд по коридору, а я взял, помню, чужую бельевую палку, да как размахнулся ему вдоль спины, хорошо, что мимо затылка, чуть задел, но до крови оцарапал. Он заорал не своим голосом, побежал отмываться, потом звонить, вызывать санитаров. А я знаю, что они приходят ночью, ну и ночевал у товарища..
Он остановился. В квартире было удивительно тихо. Неожиданно в закрытую, с двумя створками дверь, кто-то назойливо постучал.
- Может быть, Тамара? - пожал плечами Олег и открыл.
- Ой, у тебя гости, - заговорил тоненький голос, в щель просунулась чёрненькая, стриженая голова, - здрасте. Может, сбегаешь за бутылочкой креплёного, а? Я добавлю, сколько не хватает.
- Одевайся, - кивнул Олег Марине, - это из крайней, что ближе всех к двери, комнаты. Пойдём, посидим, - заметно развеселился, засуетился он. - Я мигом вниз, и...
От этой комнаты шёл маленький изгиб, приводящий к кладовке. Сама она оказалась узенькой и маленькой, с одним скруглённым вправо от окна, углом, отчего вся казалась овальной, на потолке, под вытянутой вдоль с лёгким, в лепестках, узором, розеткой висела тяжёлая, в трёх загибающихся грифонами рожках и старых, немытых плафонах, люстра. Плотные, красные, гофрированные занавески почти не пропускали дневного света. Стеклянный шкаф с посудой, со статуэтками, расставленными чисто по-женски, старый телевизор, зеркало, полотенце, стоящая у круглого угла плохо убранная, притиснутая кровать, одежда на стуле.. Пока Олег бегал вниз, Марине не хотелось уходить. Она сидела на венском стуле и разглядывала всё это.
- До чего же уютная у Вас комната! Как здесь хорошо, - зажмуривала она глаза, не глядя на собеседницу, собирающую со стола грязные, с остатками вина и окурками, стаканы.
- А-а, - отмахнулась Тамара, потуже затягивая халат. Сюда приезжать хорошо. Думаешь, мне нравится ходить через весь коридор? Я и готовлю в комнате.
- Да вроде бы здесь окружение такое, что ничего не заметишь..
- Это поначалу. А потом.. так тяжко станет, хоть с улицы не приходи.. Вот Олег тебе скажет, он меня давно знает, давно.. Идёт! - встрепенулась она на звонок. - Пойду, открою.
Сидящих за низким, полированным столом уже разбирал хмель.
- Ну, ещё по одной, провожать так - провожать!
- Нет, мне хватит, я вот лучше селёдочку.. Что же ты не сказала, что у тебя - водка?
- А, это ещё с той попойки, ну помнишь, когда подрались, я его выгнала. Волосатый такой.
- Ты же с ним жила..
- Тут поживёшь. Бабка, соседка твоя, куда надо капнет. Ну, давай, счастливый ты, уезжаешь...
