Аннотация: было написано во время путешествия по югу России
Ч У Ж О Е С О Л Н Ц Е
Вокзал большого города, нависший чёрным, огромным, непроницаемым для дождевых капель, куполом, провожал сегодня в прохладный, свежий, ещё удивительно молодой, сентябрьский вечер, долго не подававшийся и, наконец, пришедший на пути поезд, растворивший своим приходом салатовую, затуманенную белизну долгого мокрого дня; - на перроне ни на минуту не затихали живые, радостные, громкие голоса, они смешивались со звуками, произнесёнными вполголоса, эти звуки неслись куда-то и пропадали, таяли, растворялись; для сидевших в вагоне, нетерпеливо грустно ожидающих отъезда; затем платформа двинулась назад, пропустив последний мост, ведущий к смутному, оборванному пятиглавью над собою, с маленькими красными фабричными корпусами близ запасных путей, превращённых в склад; для сидящих в вагоне звуки города, что звучали снаружи, были приглушены и таяли за вагонным стеклом, ассоциировались с лёгкой грустью прощания с московским летом, с его обнимающим теплом, грусть эта была легка, потому что прощались ненадолго...
Поезд нёс их в ночь, растворив видения, миновав едва освещённые пригородные платформы, неровно и ежесекундно бросая из стороны в сторону на стыках; поезд нёсся, минуя пустоту, создаваемую мраком. Во втором от проводницы купе оказались соседями две девушки. Одна из них с нетерпением ждала первой остановки, а ею должна была быть Рязань и наверняка невидимый в эту растворённую смоляной уже чернотой ночь, Кремль. Одна из них выглядела молодой и хрупкой, а лицом была старше другой лет на пятнадцать. Они успели познакомиться, но познакомиться так, что после слов знакомства застревали в горле не выговоренными невольные вопросы, те, что душа жаждой стремилась бы задать душе иной, но находящейся рядом, пол непонятным причинам влюбившейся в тебя и жаждавшей каких-то откровений, оценок, минутного, но ценного этой минутой понимания...
Они ехали в разные места. Одной предстояло пробыть здесь, на узкой и твёрдой, с подстилкой вместо матраца, плацкарте - меньше суток, другой, то, что была постарше, берегшей себя от простуды одеванием тёплых носок и маек под тренировочный костюм и, как выяснилось, не умеющей плавать, назвавшей себя Ириной, так и не сказавшей конечный пункт своего путешествия, что-то около Геленджика, - ночь следующую, которая будет теплей, но и невыносимей стойкой бессонницей, тем, что она вторая. Первая ночь, вслед за бесконечными переговорами с сонной, молодой, по-детски пухлой проводницей о кипятке, прошла в разговорах, как в забытье. Справа, за стеной плакал грудной ребёнок, лежавший со смуглой матерью в смятой и несвежей, восточной одежде, слева от них, тщетно пытающихся заснуть, даже вместе с приятным течением мысли о полёте, о слиянии себя с волнами, с ветром, мысли о новых впечатлениях, что ждали Таню, (она выходила в Донском Ростове), в отличие от своей спутницы, ей было на всё наплевать, она ехала, не позаботившись ни о времени, ни о месте, ни о том, что ожидало её в незнакомом южном городе, - жаждя лишь одного, поскорей увидеть его, новый для себя, выкупаться в широкой его реке, и продолжить дальше, может быть, на перекладных, путь к морю, (сколько лет из-за отсутствия денег она его не видела!) до него от Ростова рукой будет подать... Слева от них, не спавших до не рассветающего мглистого утра, сидела почти в проходе, на боковой, не ложась, весь остаток ночи немолодая женщина, завязанная по-старушечьи платком, - на бельё у неё не было денег, а без белья ложиться не разрешалось... Всё смутное и почти бесцветное предрассветье под ленивый, останавливающийся стук колёс был слышен её приглушаемый каменный, но от природы звонкий голос и нельзя было понять, то ли едет она к сыну, осуждённому в колонии на семь лет " за воровство ящика с шампунями, на полмесяца бы дожить до пенсии хватило", - то ли возвращается обратно...
Утром всё изменилось. Женщина эта ехала, скрючившись у оконного проходного места, поджав ноги под столиком и уронив седоватую, уже без платка, голову, на руки, обессилено положенные на его холодную, железную поверхность. В окна било жёлтое, вываренное солнце. Жестокий ветер, что дул из деревянной щели у изголовья, не давая уснуть, вступал к обитателям плацкарты, снова ждущим кипятка, проворным и прохладным. Земля казалась сделанной из песка, а просторы её, закругляясь с редкими стаями тополей, похожих на свечи, уходили за горизонт. Глаза тщетно высматривали в редко появляющихся деревнях вертикали колоколен или приземистости церквей, растущих прямо из пересыхающей, узкой реки. Жжёная степь сахарного цвета, цвета и запаха бесплодного песка, голубые треугольники шахт, быстро мелькающие собою городки и станции, на которые высыпали, вылезая из-под платформ, торгующие, - без них они казались бы вымершими... Чем-то спасающим глаз отражений голубого неба во впадинах намокшей, разросшейся камышами и ивами, серебряно блестящими и переливающимися на солнце, здесь не было...
Мозг, не спавший всю ночь, отключившийся лишь на несколько мгновений, от тянущегося за пыльным окном, вяло соображал. Поезд шёл по расписанию; выходили и менялись местами соседствующие, кто-то из военных, тесно сидевших и спавших в форме, оставил на верхней полке кобуру с пистолетом. Вечер не наступал. Ехать было жарко. Вагоны утром перецепили к электровозу другой стороной, и Тане казалось, что её везут назад... Ирина, позёвывая и подобрав в коленях худые ноги, читала какую-то знакомую по обложке книгу. Внезапно, словно из-под земли, параллельно рельсам, верстам показалось узкой вкрапленной колеёй нечто, похожее на речку, бывшее подозрительно прямым. Солнце близилось к горизонту и лёгкий, прозрачно-розовый пар, идущий от земли, загорался его золотым свечением.
- Что же, может быть, это и есть Дон, - шутила Ира, поглядывая в сторону окна, при этом худое лицо её комично удлинялось и теряло всю свою серьёзность, несомненно, бывшую в нём. - Как будет хорошо у нас, когда я приеду уже в октябре, к началу золотой осени. Ты в Подольске бываешь?
Внезапно за узенькой серебряной лентой, подступая почти к глазам, к рукам, - стало приближаться, вырастая широкой неровностью разных берегов, с кажущимися островами вдали, целое море медно-голубой, ликующей воды. Чёрные линии огромных кораблей и массивные, железные фигуры ближе стоящих вырастали на его поверхности... они плыли, прибивая к берегу крупные круглые волны, в них розоватыми пятнами садилось марево разогретого, не отдохнувшего и теперь желающего остыть и умереть, солнца.
- Приехали, - сказала в ответ Таня. Ира опустилась вместе с ней на узкую полоску асфальта. Река осталась позади, и, растаяв, впустила в город сумерки. Когда Таня влезла, пройдя через мост и окружённую бетонными заборами площадь в трамвай, поезд ещё стоял. Никто не оглянулся на него. Он тронулся.
Поезд до моря, до границ суши с водою, которая освободила бы взгляд и душу от давящего ощущения суши и всего городского, пустынного, человеческого жаркого и задыхающегося; вместе с ним жажда поскорей вобрать в себя его простор, его совершенно иную бескрайность не уходила из сознания, прибывая с каждым часом всё с новой силой. Ветхие улицы еврейского квартала, которые переплетались, странно переходя одна в другую, с кучами мусора на перекрёстках, и с бурным, буйным цветением южных балконных растений над ними, с медными воротами у высоких подворотен, с ржавыми трубами и вытекающими из них помоями прямо на улицу, под ноги, в ручей, полнящийся и вольно стекающий прямо в реку, в новом для Тани городе привели её после больших площадей, по которым её снова страшно не выспавшуюся, прокоротавшую ночь в общей комнате, на шесть человек, откуда каждые полчаса уходили и приходили снова постояльцы, после троллейбусов и трамваев, возивших её по разбитым площадям, и маленьким, коричневого цвета улицам с пыльными деревьями и нежных, розовых и голубых рисунков фасадами, после рынка и большого белого собора, что напоминал тот, что был недавно выстроен в Москве, в двух шагах от низенького по сравнению с ним бульвара, любимого места её прогулок после сидения в библиотеке; - после трамвая, стучащего по выщербленной колее с камнями мимо этого рынка, после широких главных, с доходными серыми и представительными домами улиц "наверху", в магазины коих не хотелось заходить из-за их лица, - всем известной яркой пошлятины, она, наконец, спустилась, почти пробегая, мимо высоких подворотен, с горы, вдоль которой шли уменьшившиеся по-домашнему улочки, а под ногами скрипела и скользила неровным песком брусчатка, вниз, к большой реке.. жадно, со сладостью войдя в её медовую теплоту возле маленького причала, Таня почувствовала, немного отплыв от берега, что её уносит. Она вернулась на распаренную, жёсткую траву, в лёгком изнеможении доверчиво, как в лоно матери, опустившись на неё, мелкие травинки облепили её мокрое тело, низенькие кусты южных ив шатрами вывешивали свои кроны на полном, благодатном солнце... "как рано у нас, в Московии, появляется среди ивовых пальцев и ветвей, часто цветущих ещё с декабря и весь замороженный, недвижимый, дикий, сводящий с ума февраль и март скорбным сырым цветом - желтоватая, серая седина"! - думалось Татьяне. К широкой, чуть возвышенной полосе берега подплывал маленький, белый пароход, он был грузовым, - вдали река заворачивала, свинцово отблёскивая крупной рябью, на выжигающем её небесном, не умолкающим своею силою, свете, несла на себе стальной, тяжёлый мост. Ей страшно хотелось спать, расслабленное водой тело и душу, напившуюся впечатлений и впереди ожидающую неизмеримо большего, сковывала приятная, местами тяжёлая дремота, несколькими минутами забытья освобождающая от немного суетной, поневоле, усталости. Сильный совсем как в середине лета, свет опалил её, сделалось жарко, и снова покувыркавшись в серой, огромной, быстро плывущей в неизвестное или забытое море, воде, то покоряясь течению, то борясь с ним, уцепляясь под водою за огромные камни, становясь на руки, она всласть выкупалась, и, ступая по острым скользким камням, больно резавшим ноги, вышла на узкую, песчаную полосу, цепляясь за сочную, хотя и примятую траву, вылезла на маленький откос и снова растянулась на ней. Пора было на вокзал, но не было сил встать, раскрыть глаза... Крики чаек и свист стрижей гулко перебивал гудок большого вместительного, очевидно пассажирского, парохода. Он причаливал неизвестно где, сам причал был далеко, и ему, такому большому, с русским именем на борту, уже никогда было не отвести Таню до мистического слияния огромной реки с чашей, пустыней, опрокинутым зеркалом моря, с чьей сущностью, сейчас, не открывая глаз и никуда не двигаясь, так хотелось слиться. Она вспомнила городской парк с аллеей высоких, тёмных каштанов, с силой и полнотою всего благоухающего, вечнозеленого, всего того, чьи листья в тысячах цветов и форм никак не хотел брать возраст, - неизбежность наступающей осени, её цвет и свет, её пьяное блаженство. Еле прохладная речная вода, последний раз впустила к себе, обняла, закачала, позвала течь за собой...
Ночью, в общем вагоне, после тягостных часов ожидания в омерзительной стеклянной коробке вокзала, - средних лет дама, почти старушка, со своим двумя детьми на чьих лицах необычно смешались любопытство, лёгкое баловство и настороженность, рассказала Тане, в ответ на её расспросы о ближайшей деревне у моря, что они сами бы мечтали, но не могут туда добраться, что завтра, может быть, завтра, будет прямая электричка...- очередной ночью, обещавшей сон или нет, она встретила в одном общем вагоне попутчицу, - женщину лет сорока, страшно худую, чёрную и высохшую. Врачи сказали ей, что ей всю оставшуюся жизнь, после операции на шее, нельзя быть на солнце, на том самом солнце, бывшим для Тани немного чужим, на котором она родилась и на берегу коего, соприкасающегося с плоской морской бездной, жила, кроме часов предрассветного и закатного, западающего в ласковую и многообещающую южнорусскую ночь. На прооперированной шее, плохо скрытой чёрным мягким платком, коричневым неприятным пятном был след, зазубренный от снятых швов, косая линия стянутых морщин.
Они говорили между собою пол ночи, поезд подолгу неизвестно для чего стоял и снова трогался; а затем, когда Таня заснула и проснулась не по своей воле, всё утро, часть его или остаток, солнце косою жёлтой стеной входило в вагон приятной, смутной теплотой.
- Не знаю, как мне теперь жить, - говорила Танина собеседница, - одна отрада - дети. Они маленькие у меня, мальчик и девочка, ещё в школу ходят, в первый и второй класс. Я сплю с ними, кладу их к себе на перину, чтобы муж не приставал.
- А как же Вы раньше с ним жили, ну, смысл всего этого?
- Вот так и жили... Все эти мужики - подонки и самцы, - она отвернулась, опустив свои большие, красивые, совсем беззлобные в эту минуту глаза. - Только каждый по-разному, по-своему изгаляется. Животные. Жили ради детей, сейчас, - ради того, что бы их чем-то кормить, сама-то я уже не рабочая... Завидую я тебе, ты свободная, ты одна. Мой тебе совет - с мужиками сейчас надо как с пакетами для мусора, - использовал да выбросил, а то они воображать из себя станут, твари.
Вокзальная площадь, суженная с обеих сторон сплошными стенами старых краснокирпичных зданий, напоминающих крепости, разделила их. Танин автобус отходил на полчаса позже.
Пустынно. Узкая, как изгибистый земляной ручей, полоса берега. Сильный, невесть откуда, и вестью прошедшей за ночь сильной грозы, вырвавшийся ветер пригибает к каменной, неровной земле, похороненной под скалами, редкие деревца, одной изорванной стороной ветвей своих желтые от солнца. Прямая гладь морского океана, вчера такого не разговорчивого, тихого, прозрачного и голубого, вздыбилась и бушует, нагоняя на песок протяжные белые волны; вслед, шаг за шагом этих волн берег становится всё уже, за крутым, почти невидимым и растаявшим поворотом береговой косы, он уже неразличим для глаз, и, кажется, что море хочет поглотить его до конца, несмотря на тщётные попытки - остаться, быть, существовать.
Жизнь на земле прекращается. Через столетие уже некому будет о ней вспоминать. Исчезнет боль, или ею станет недоумение, - короткий проблеск, оказавшийся воспоминанием, того, что никогда с тобой не случалось и не случится. Море поглотит берег и жизнь на нем, и всю землю и цивилизации. Оно снова станет собой, станет холодным, мёртвым прекрасным ничто, - и смысл прошедшего существования уместится в холодной слепой смеси ветра, облаков и высоких, перебегающих одна через другую, вырвавшихся на вечную свободу, волн.
Позолоченный, размятый жарким светом берег и высокие, солёные, прозрачные в глубине, волны вылечили Таню, она заснула, ещё пребывая в прошлом, ещё качаясь в первобытном ощущении, которое видит человек, долгие годы не живший около морской стихии и, наконец, чем-то ею заново родившийся, ворвавшийся в неё глазами, руками, ветром ненасытной души своей, так долго и безраздельно требующей света, тепла и безумной, настоящей свободы. Она проснулась, лёжа на горячем песке, и поняла, что находится уже в своём будущем, ибо никто не может подсказать вам, ваше будущее, как эта загадочная бескрайность, бесперестанно зачем-то шлющая на размываемый ею без единого растения, край земли, большие, с жёлтыми гребнями, или голубые, нежные, плавные волны, в лоне коих можно накачаться первый раз за столько лет разлуки, как в небе, как никогда в жизни.
После Таня, рассеянно побродив по городку, вернулась в дом, который сняла без долгих колебаний. Нина, так звали хозяйку, почему-то ждала её, ждала и смотрела тем особенным взглядом, который бывает у очень одиноких. Её десятилетняя дочь, - худенькая девочка, со светленькими, коротко остриженными волосами, большими живыми глазами и чертами лица - в низ уже угадывалась будущая юность, красивость, играла с дворовой собачонкой. Она сидела рядом с матерью, разделывающей огромного осетра в крохотной, с тремя дверьми, земляной кухне. Нудно трещал холодильник. Комната, выделенная Тане, дощатая, с прозрачными окнами, занавешенными полотенцами, с дверью в круглых щелях, пропускающей запахи, звуки и, как потом выяснилось, ранние утренние лучи, была в тесном сближении с полукаменным двором, мусорной ямою и дощатым помещением выгребной ямы, - двор был узок, во дворе лежал песок, в тень его днём приходила луна и таяло солнце.
Нина красила волосы в чёрный цвет, носила обтягивающую кофту и белые джинсы, что очень шли к её сочно сбитой фигуре. Живой и искренний нрав перехлёстывал в ней через всё. О "документах", что Таня хотела ей показать, она и слушать не захотела. Говорила она не много и не мало, со слабым местным акцентом, с каким говорят в малороссийских деревнях. Маленькая деревянная каморка служила ей кухней, за перегородкой она спала сама вместе с дочерью, а половину дома отдавала приезжим, выходя к приходу раннего поезда на вокзал, надо было на что-то жить: месяц назад она проводила старшего сына в армию. У девочки от второго мужа, тоже бросившего её, как и первый, было больное сердце и не по-детски тихий нрав. Иногда, просыпаясь ещё в полной темноте, Таня слышала за стеною осторожные шаги; к семи утра Нина собиралась на работу, шла через день пешком через весь город, разделённый железными путями и высокими, кирпичными складскими заборами и работала за мизерную плату до глубокого вечера. Была Нина, несмотря ни на что, как-то по-девчоночьи ярко и страстно влюбчивая. В городе существовал порт, большие, прямоугольные молчащие корабли стояли в заливе на горизонте и в хмурую погоду из-за свинца выстёгивающего их сильного дождя или грозы были почти неразличимы между небом и водою, слившимися в одно целое. Из этого порта выходили на берег моряки, и, жаждя приключений, шли к своим знакомым, случайным или близким. Саша, так звали любовника Нины, молодой и усатый, по-воровски уверенный, приходил на неделе, приносил "малой" мороженного и конфет, а однажды в одно ветреное утро притащил в дом осетра, выловленного сетями, и исчез. Исчезал он вместе с друзьями, хамоватыми, с подчёркнутой удалью и небритыми, привыкшими, что весь свет им по колено. Таня сидела среди них, в большой Нининой комнате за столом, и ей больно было видеть, как хозяйка со своим характером и опытом унижается перед ним. Она при всех знакомых его мужиках, один из которых с мордой, похожей на солёный огурец, с глубокого пьяну нечленораздельно повторял сиплым, плюющимся голосом, что "сам костромской, но русских, особливо москвичей, как последнюю гниду ненавидит, за то, что весь хлеб наш сожрали", - мужиках, утюжно обнимающих своих, едва знакомых ей, девок, - клялась ему в любви истошно, до самозабвения, а он снисходительно, с ухмылочкой, поглаживал её по коленям. В эти минуты, глаза её, похожие на два больших чёрных камня, блестели, пышное лицо приятно наливалось румянцем, она становилась похожей на цыганку, и на подобное скрытое отчаянье напополам с самоуничижением невозможно было смотреть. Девочка выходила из своего угла, останавливалась с опущенными руками у стола, во взгляде её можно было уловить и обиду и ненависть, не относящуюся к матери. К концу вечера что-то случалось, и он, получив своё, уходил. Это стоило ей бессонницы и слёз в её даже такие короткие часы сна и того забвения от жизни, которое только и может дать ночь, глубокая, звёздная, тёплая и ласковая, как Нинины руки.
Дни быстро пролетали, становились короче, вечерами Таня не могла наговориться, но переубедить ей никого не удалось. Сладкий запах сентября выветривался, оседал на избалованных солнцем кронах ярко-медовым цветом. Сорванные плоды разваливались и рассыпались в пальцах, цветы в подножьях белых каменных домишек, из которых в основном и состояла улица, приютившая Таню, раскрывали свои разноцветные головки, будто божественные бабочки, ярче и сочнее, чем весной, пышнее, грустнее и обильнее, чем летом. По ночам во двор, в который, казалось, стучится своим медленным, покойным шумом молочной теплоты море, забиралась круглая луна. Она змеилась неровно и, вкось раздроблялась серым ручейком из тысячи отдельных звёзд, в слабой, бесшумной ряби мутно-солёной воды, она крошила высокую густую листву, шуршащую и шепчущуюся над слабым ветром на сотни тысяч извивов, рисунков, слов и музыкальных мотивов. В одну такую ночь, последнюю из ночей на юге степной России, ночи перед длинным, мучительным переездом, перед ночами, становящимися вечностью, холодом, страшно оголёнными руками деревьев в городском парке, в одном из бесчисленных мест Московии, перед каменной, лунной пестротой, оцепенело смотрящиеся в застывшие, засыпанные, лишённые прежней жизни пруды, - всё это ожидало за короткой и яркой вспышкой бабьего лета, ярко-жёлтого и красноватого цвета вымерзших рябин - у Тани дома. Солнечные тёплые лучи, последние в этом году, шевелились по земле, перелистывая и шурша ветвями, дразня и калеча жадный взгляд, вынужденный в скором видеть бесконечную, белую, мокрую, без конца и начала, без смысла и красоты, без жизни и смерти, зиму. Когда прочитанное Таней в возимых с собою повсюду книгах уже не укладывалось в голове, а покрывало звезд усыпало и двор и побережье и прохладный, ласковый говорок чёрных волн и весь город, она пошла, выкупавшись в удивительно тёплой мягкой и розовой воде, приятно обжигающей загорелые плечи, едва вытершись и загребая мокрыми ногами похолодевший крупный песок, по какому-то внутреннему зову, она пошла в сторону голубого вокзала, бывшего совсем недалеко, надеясь там встретить Нину, которая должна была бы уже возвратиться... отсутствующий свет в окнах говорил об обратном. Она всегда шла, правда много раньше, дорогою через складские кирпичные заборы, с наваленными изнутри, до верха, обнесённого ржавой колючей проволокой брёвнами и битым кирпичом. Хоть Таня шла очень быстро, было как-то непривычно холодно. Луна жутко отблёскивала своими лучами на завитках колючей проволоки, натянутой вдоль сплошной стены. Дорогой она вспомнила, что Нина закрыла у себя в комнате ставни, а дочь, заметно похудевшую за последние школьные дни, отправила с утра к своей матери. Вчера вечером всё опять повторилось и Нина не спала опять...
- Может, не стоим так? Неужели Вы за всю жизнь не усвоили, что они-то, - как раз они, мужики эти, ничего не стоят! На них крест надо ставить, а Вы волосы на себе рвёте.
Она коротко поднимала на совсем ещё молодую девушку глаза, кротко, но с достоинством, как будто что-то спрашивала:
- Ай, не могу! И не говори! С ума сойду я... я ж совсем одна. Если б не дочка... И вот, тебя встретила...
Фонари у станции, у путей, обсаженных узкими, чужими тополями, почти не горели - всё пространство было одной сплошной тенью. Вокзал тонул в синем полумраке, освещаемый изнутри лишь светом собственных полукруглых окон. В воздухе разносилось и как-то нереально таяло странное восклицание: было похоже, что филины перекликаются с короткими, усыпляющими звуками машинных гудков. У насыпи, скатившись в неё, в стороне от белых сверкающих рельсовых полос лежало окровавленное тело. Вокруг него уже стояли и светили неяркими карманными фонарями.
- Э-ка! Наверно поезд, товарняк, - задним шёл, а она пролезала между вагонами и не заметила...
- Молодая какая...
Чёрные, густо вьющиеся волосы разлетелись короной вокруг маленькой женской головы. Тело оказалось сплошь изломанным и окровавленным. Глаза у Нины были открыты, в них бледно отражался и не застывал жёлтый диск луны и сейчас остывала сатанинская насмешка пополам с кошачьей нежностью, и грубой силой застывшей навсегда живости на её обыкновенном, немного детском, лице.
Ч А С Т Ь В Т О Р А Я
Она приехала сюда на неопределённое количество дней; и море, иное море, за невысокой горной цепью, скорее напоминающей холмы, почти позабытое в своей музыке и создаваемым им картинах, не ослепило, как раньше, лет десять назад, когда до неглубокого безумия ослепляло и завораживало, а успокоило своим притяжением, привлекая на долгие часы, соизмеримые с вечностью, к себе, и, наполняя ум и душу размеренно медлительным цветом своего бытия, уже больше не отпускало ни на минуту, ни на день, ни на шаг. Даже когда Таня уходила в город, на базар, идя по пути улицами из редких, старых домов, поставленных низко и крепко, отштукатуренных, загородившихся от всего мира садами со старыми, невысокими деревьями, и заплетавшимися между террасами и навесами гроздьями розового винограда, оно тянуло назад к себе, поездки и походы вдоль побережья обещали быть бесконечными.
Перед тем, как достигнуть русской Италии, желанной, огненной и немного чужой, была ещё одна ночь, и эта ночь была путём, равниной, степью, перерастающей в неглубокую лавину холодеющего, серебряно жёлтого под огромною луной моря; берега, те самые, что заставляли уходить от своих краёв так далеко и так надолго, навсегда, почти до потери сознания, сейчас напоминали собою ту самую звёздно-отчаянную ночь с уханьем неизвестных птиц, - пути блестели, отзываясь на каждый шаг, пропуская по себе вагоны с живым теплом унесённого отсюда, с последнего русского городка на окраине степной России ослепшего и увядающего на глазах солнца...
Земля, каменная, с редкими деревьями с уставшей темною, колючею листвой, серая и покорная по особенному, держащая на себе белые хатки маленьких, бедных, - редких деревень (вот она глушь-то), после нескольких ночных остановок, после как всегда мучительно недоспанного утра, начала расти, приподниматься, вольно и по великому штормить немыслимой величины волнами, чернея в бледно, розово рассеивающийся горизонт, медленно, но исполински загораживала небо, вздымалась и застывала... начиналось предгорье. За предгорьем солнце снова станет жарким и взрослым, и немного чужим. Не нужно иногда бежать вслед за собственной жизнью, надо лишь научиться жить...
К рассвету, полному и золотому, юному, как опоясывающий воздух весенний цвет, близился нужный город, от которого тоже надо было ехать, и тоже неизвестно куда, по побережью, что уже не назвать вольным. Вагоны качались, останавливались и подолгу стояли, слушая ранние зевки пассажиров, - по узкой колее, - вправо и влево росла, разверзалась, падала вниз и поднималась корнями изогнутых сосен по каменистым, выщербленным ступеням к уменьшившемуся небу пропасть чёрно-коричневой земли, день назад ласковой, песчаной, со слабыми следами опадающей листвы с бурных и мокрых ив.
И ещё были как в сладком сне - изогнутые вдоль голубой воды скалы цвета песка, продолжением исполинской волны, выдернутые из морской воды - синего прозрачного изумруда, в разводах, в разлитой на поверхности мраморной краски, - спокойного, светящегося во всю силу, неба. Вслед за солнцем, восхищённым, горячим, матовым, проступающим сквозь лёгкие, почти невидимые, облака, западающим в пьяную своим теплом ласковую воду, слишком рано; предвещая глубокие вечера и непроходящие долго ночи, которые теперь было некому и нечему посвятить. Таня, до самого захода, до исчезновения дневного света в изрезанную неровность земли, плавала над каменным, травянисто-неровным дном, заросшим мохнатыми, разноцветно-сверкающими водорослями; отодвигала тяжёлые и маленькие, похожие на губки, камни, - из-под них, смешно шевеля клешнями, выползали, разбегаясь в разные стороны, уползая в мельчайшие расщелины, крабы, она ловила их голыми руками, они сжимали её за пальцы, она, мужественно перенося это, доплывала, ползя на животе и отчаянно работая ластами до берега, отцепляла их, стараясь не поломать им клешни, от своих рук и складывала в карман чёрной сумки, затем, отмачивая отдавленные пальцы в воде, лежа на спине, отплывала далеко, бледно-синеватые, с мелкой проседью от пены, волны, мерно качали её, она переворачивалась, опуская лицо, смятое резиновой маской, - заметив среди больших, быстро плавающих бычков, шевелящиеся, коричневого цвета, мелкой морской травы и стаек белых, перламутровых рыб, переворачивающихся от неё на косо отсвечивающим сквозь воду, солнце, то пёрышками, то чешуйками, то просто движущимися лепестками среди мохнатой поросли, ярко росшей на камнях, и скопившей на своих жёстких, трубчатых листьях пузырьки, жемчужинами блестевшие в радужно переливающемся свете и напоминавшими собою росу, она, изогнувшись, и набрав в грудь, которая никогда не знала ни купального костюма, ни лифчика, побольше воздуха, и, добравшись до самого дна, полого и бесконечно опускавшегося одновременно и бездною и пустынею вниз, отрывала от него раковины, моллюск, живший в ней, быстро складывал свой язык, обнажая перламутро-сиреневую, спиралью уходящую в глубь каменного тела, розовость. Острый край раковины разворачивался одной гармоничной линией в кажущееся недосягаемым произведение искусства. Шум воды бился, переворачивая мелкую гальку, о каменное побережье, волны перевёртывали через голову, заставляли лететь вниз, как в пропасть, взлетая, возвращаться назад, к поверхности высокого, огромного, синего неба. Стояли последние дни Таниного пребывания в стране чужого солнца, ветер даже днем, в отличие, от ночного, бархатного и тёплого, становился всё жесточе, свет западал в чёрные тучи кровавым диском, означавшим смерть, означавшим гибель того, что этой гибелью быть не может. Она жила на окраине городка, на два мыса уютно обнявшего кривой непроходимый берег, с домами и домиками, притулившимися у пыльных, неосвещённых безлунными ночами дорог, почти не говорящими о своём прошлом, прошлом недалёком и поэтому забытом. В узкой колее просёлочных дорог, в проходах между жилищами и наполовину сломанными заборами, росли ромашки, лютики, бледно зелёные колосья ласкались к голым ногам так же тепло, как в средней России, в Московии, легко узнаваемой здесь, если б не приземистые, короткие, с пышными иголками на своих ветвях, сосны, дышащие шумом раскрывающегося через несколько шагов моря в отдалении. Море раскрывалось здесь невзначай, оно как бы подстерегало, и, притянув к себе взгляд, душу и тело, всё живое и не живое, всё небесное, земное и неземное, камень и траву, тень и прах, смерть, камень и будущую жизнь, уже не отпускало от себя. На другом берегу, в "бухте", близ городского пляжа с насыпанным песочком визжала в опустошённых теперь вечерах животная музыка, блестели фонарики, да предлагали за бешеные деньги своё часто несвежее варево магазинчики да киоски, редко стоящие у набережной. Приехавшие сюда, именно сюда, и ни на метр дальше и больше, погреть бока и поправить здоровье, омерзительно чисто одетым стадом скучивались здесь, где нарасхват были любые удовольствия, можно было даже взлететь, подвешенным за шарик, и, ничего не боясь, ехать за белым катерком. Море как бы специально отгородило себя от них, выдавив из себя часть, превращённую теперь в круглую, изгаженную мусором и исплёванную испражнениями, бухту. Сюда не заходила луна, она не могла быть здесь собеседницей; и волны, отсчитывая себя, не знали в этом невольном для себя пространстве привычного покоя и умиротворения.
Во дворах, где Таня жила, оставаясь до полудня, рос виноград, созревший чёрными и розовыми плетьми, свисавший внутрь ограждений. Катаясь потом по городу на автобусе, она мечтательно косилась на кое-как огороженные виноградники, а на другой день, в семь утра, добежав до маленького белого домика, что стоял с краю немыслимо сладкого и столько лет недоступного изобилия, попросила сторожа, чтобы он отвёз её на сборку. Небо в слоистом серебре ровно и понемногу очищалось; голубая пелена с востока ликующим, ярким пространством захватила уже с полнеба, диск солнца, разорванный на тысячи маленьких кусочков, виднелся сквозь мраморную пелерину, скорее похожую на плотную, газированную вуаль... Едва передвигая ногами по проваливающейся земле и уже с болью разгибая руки, вся в поту, через восемь часов, Таня насобирала хозяевам плантации положенную норму, и теперь тащила домой, на побережье, на волю, сладко-медовые, прозрачно-светлые гроздья, их соком были испачканы сейчас и руки её, и губы, и кофточка, прилипшая к её спине и разгорячённой талии.
На следующий день, проспав с пол суток, она двинулась в горы. Поднявшийся "норд ост", не давал идти вверх, пригибал мелкие, почти без листьев, деревья, трещал сучьями, заставлял стонать низкие, пышные своей хвоей шубой, по южному разлатые, мягкие сосны. С вершины хребта, видимо окружавшего городок, она видела одно - огромное море, и ничтожество земли, оцепенело ставшей перед ним на дыбы. Пространство впереди, тускло и слепо освещённое мёртвым, обветренным, уменьшившимся, белым небосводом, - светилом - было чужим. Было чужое всё - новые дома, церкви, дороги, растения, цветы, деревья, воздух... Таня, уже сильно устав, села, привалившись спиной к сосне, не спасавшей её своим толстым стволом от сухого, холодного ветра, идущего сзади, - от высоких и низких, круглых и острых, заросших лесом или голых, бесснежных, гор; и, положив лицо на исцарапанные колени, сдавила его руками.
До отъезда оставалось ещё два дня. Таня надеялась встретить ненароком Ирину, прощаясь, та обмолвилась, что может быть, в конце, посетит и этот городок. Холодный, жестокий ветер, дующий, казалось, из самой Сибири, вздыбивший синеватую воду мелкими барашками, уплывающими в разглаживающий их простор открытого океана, позволял плыть в удивительно тёплой воде, но не находиться подолгу на берегу - он сжимал вылезшего из воды ледяными клешнями, и заставлял, поскорее одевшись, убегать, залезая по обламывающимся, как бы сделанным из морской соли, слоистым камням, наверх, где они вырастали в скалы, и оттуда, не отсчитывая ни часов, ни дней, ни минут, смотреть, смотреть, смотреть... Надеясь встретить Ирину, Таня обошла опустевший и неприветливый порт, обежала прямоугольные и полупустые гостиницы и пансионаты с кондиционерами на плоских стенах. Высокая, загорелая, с большой, кругло поднятой грудью, на обнажённость которой косились изжёванные жизнью жёны из почти неотличимых друг от друга семейных пар, и десятилетние, не доросшие до своего отрочества, мальчишки, подбегавшие к ней смотреть наловленных крабов, но больше смотрящие не на них, коричневатых, почти чёрных, барахтающихся на дне резиновой маски, а на её большие, слегка свисающие, розовые и холодные от воды, со сморщенными, коричневатыми сосками, части тела, которые ей так не хотелось прикрывать...
Сплошная, серая, кое-где разорванная огромными дырами, зловеще движущаяся густая молочность неба заволокла пространство, раскинувшееся над головой, безнадёжно и безответно. Таня без толку, дрожа от озноба, бродила по главной, протянувшейся от мыса к мысу, улице, бессмысленно, стеклянно, поневоле читая надписи и объявления о сдающихся внаём комнатах. Немного впереди, через дорогу, показалось огромное аквариумное здание, оказавшееся дельфинарием - его прозрачные окна стояли вплотную к остановке автобуса, а чуть поодаль, с противоположного входа проводилась выставка экзотических животных, типа рыб пираний, маленького лисёнка, волка, напоминающего овчарку, без конца бегающих от одного конца клетки к другой, карликового ящура, в беспомощности своей царапающего пятипалой лапой в длинных, зелёных, изогнутых когтях по неподдающемуся стеклу, сквозь которое, ему, сидящему внутри, казалось - хотят просунуться страшные, непонятные и незнакомые человеческие морды.
Татьяна в третий раз обходила их, выставленных вдоль стен по кругу в аквариумах и клетках, как услышала, почти почувствовала, что сзади неё, почти в такт ёё ленивым и безвольным шагам, ходит мужчина, продавший ей при входе прямоугольный розовый билет. Он шёл рядом с ней, высокий, в выглаженной рубашке и джинсах, с приятно всколоченной чёрной головой, вытянутым лицом с глубоко вырезанными глазницами, отчего взгляд его ярко карих глаз казался страшно добрым и внимательным, они были большими, как и чувственные, правильно вырезанные губы и прямой, почти римский, нос - с глубокими неподвижными ноздрями; некоторая старомодность в одежде и в поведении располагали. Закончив отнюдь не скучную лекцию о милой и выразительной живности, за вход к которой ему было поручено продавать билеты, он незаметно догнал наконец вышедшую Таню, оглядывавшуюся по сторонам, на улице, сжавшуюся при этом от ветра и медленно бредущую никуда.
- Знаете, - сразу начал, вернее продолжил он, - если хотите, - я видел, как Вы спрашивали в кассе насчёт представления с дельфинами. Я могу Вас пропустить без всяких денег, у меня внутри здесь своя комната. Приходите через два часа. Вы мне жутко понравились...
Он сказал это обычным голосом, без надрыва. Таня пришла. Комната для переодевания с полками и столом посреди, казалась оранжевой, в глубине, в центре, как в пещере, висел бахромчатый круг абажура. В ней не было окон. Она постучалась, пройдя на второй этаж, и, чуть спустившись между какими-то лестницами в дощатую дверь маленькой подсобки. Он, назвав себя Леонидом, сидел в халате, расстёгнутом до белых трусов, обнажавшим дочерна заросшую грудь. На столе, одна за другой были выстроены бутылки с вином, с них легко снималась пробка. Они выпили. Она сидела одетой. Он же, грузно развалившись голым телом, лежал на продавленном от частых, случайных сидений, диване, на спине, закинув за голову поросшие щетиной, длинные руки и, обнажив бледные тыльные части тела, обросшие густой шерстью, блестевшей и мокрой, - на коже около собрались капли пота, выступившего от вожделения, от нестерпимого желания плотской, скотской любви; он потребовал подойти. Она же, ощущая запах, идущий от лежащего, гипнотически не сводящего с неё глаз, продолжала сидеть, отнёкиваясь.
Он пробовал её мять, насиловать, раздеть... сначала делая это не всерьез, без должной силы, которую требует настоящая страсть, но потом, обнажившийся перед ней полностью, слегка, но чувствительно ударил её, исчерпав все возможности, исходя ругательствами и кисло выдыхая. Так как Таня казалась ему девчонкой втрое моложе его и, конечно же, при этом легко доступной, то он, сунув ей между грудей купюру, сказал, что хочет связать ей руки, купюра в ответ только выпала в темноту лакированного холодного пола и пропала; дальше он, слегка подумав, достал с полки брючный ремень и проговорил, часто вдыхая и срываясь:
- Ладно. Я так и знал. Теперь встанешь вон у той стены, где вешалка. Я тебя привяжу. Но перед этим оголишь свою задницу.
-Зачем? - посмеивалась она. - Я ведь тебе сказала, я - не игрушка.
- Увидишь... Давай, давай.
Она молча стянула шорты и плавки с широких половин своего незагорелого зада, и, с интересом в котором сквозила усмешка, посмотрев на него, подняла вверх обе руки. Она долго слушала, как пыхтел сзади, складывая вдвое ремень. Едва услышав рассекающий свист кожаной верёвки, ударивший её по правой голой, пышно-розовой половине, стоявшая, расслабленно повиснув на руках, невольно вздрогнула.. и на второй и на третий раз, зажмурив глаза, продолжала молчать. Смех распирал её вместе с острой, жестокой болью. Он, мокрый и оскаляющийся, одною рукой удовлетворяя свой орган, сжимаясь и разжимаясь, как обезьяна, хлестал её, не издающую не звука, долго, с остервенением, пока она, не услышала сзади себя его вымученные, животные стоны и искажённый голос, что-то бормотавший про себя...
Скоро он отвязал её, - ни слова не говоря, она натянула штаны и вышла, будто и не входила сюда никогда. День кончался. Розовые, жёлтые аллеи солнца бледными штрихами просвечивали сосновую рощу, застревая и ломаясь в ней, и совсем не грели. Завтра последний день. "Он будет моим", - думала она, вспоминая верх желто-зелёной, песочной скалы, пропастью обрывающийся в изумруд огромного моря, с чёрным, похожим на вулкан, мысом, изгибающимся вдали. Она вспоминала волны, эти самые волны, что лечили её всегда, с отрочества, - сейчас тяжелые, гранитно-красные на тонущем и проскальзывающем в них насквозь, солнце; они приподнимали и опускали во взволнованном водяном небе, всегда одинаковом, всегда непохожем на прежнее себя, назад, на мгновение... За эти часы ветер утих, стало теплее, снова вернулось лето в полноте и красивости, в чужом прибое, в чужих словах... "Только теперь просто так не сядешь", - подумала она, отлежавшись наверху, в выемке скалы, сладко подремав под голос утихающих, прощающихся с ней волн, встала, поморщившись и отирая влагу с лица, потянулась, как смогла быстро сбежала вниз по белым горячим, ласкающим голые ступни, выступам, неровной лестницей принимавшей на себя и спокойную бездну и голый, неприкрытый шторм с белой, цвета сирени, жадной пеной... и вошла, вползла на животе, задевающим за острые, и гладкие, обросшие жёсткой травой камни, навстречу не успокоившейся, прозрачной, как слеза, воде, - и, вновь, открытая до бесконечности гладь, не поглотившая в последнем шторме, бывшем несколько дней назад, в такой же вечер, землю, - в её таком ничтожестве и бессмысленности творящейся на ней жизни, - спасла, простила и обняла её.
Э П И Л О Г
Они прибыли, вернулись, возвратились в Москву одним днём, одними сутками, на разных поездах, пронзивших остывший, совсем уже морозный воздух двумя зорями - одна из них занималась с трудом, голубовато освещая заиндевевшую, призванную в скором времени умереть землю, другая пыталась розоватым, пропечённым светом своим напомнить о дне, ласково и отчаянно ещё хранившим в себе остаток того робкого тепла, которое они увезли с собою в начале сентябрьских дней. Они приехали каждая в свой дом, который должен был их принять и обогреть - с разных вокзалов, - двигаясь окольными путями опустошённой, потерявшей, как им казалось своё лицо, южной России - обоих встречали на станциях и полустанках бабы и мужики с пирогами и яблоками, вёдрами с картошкой и просили глубокой ночью или вечером пассажиров, осатаневших от мучительной тряски, спёртого, вонючего воздуха и тесноты у них это купить; - поезд, отходя, оставлял их, в зимних платках и пальто на узких и низких платформах, недалеко от этих платформ стояли как в старину, вокзалы, двух и одноэтажные, с арками и шипцами. Они, начавшие это путешествие вместе, не спросившие друг у друга даже адреса, возвращались теперь каждая в свою душу, в свой дом, в свою страну.
Днём, из тысячи окон, из сотен тысяч домов этой страны были видны берёзы - старые и молодые, высокие, хрустально хрупкие под медленно тающим синим небом, и пониже, согбеннее к начинающей устилаться ржавым узором холодной и чёрной земле. Зажглись и нестерпимо ярко, тяжело роняли свои большие листы клёны, у маленьких рябин, что обыкновенно растут, гнездятся вдоль проселочных дорог, близ человеческого жилья - тонкопалые гроздья, бывшие листьями смешивали под вечер кровяной, медный цвет с ягодами, а сами ветви клонились к проходящим, к их глазам и лицам от собственной тяжести. Берёзы же стояли тихо и недвижимо, как на старом погосте, и их буйные, кажущиеся мокрыми пряди, узор, легкое воздушное кружево едва задела золотая, лишь внимательному глазу заметная, седина.
