- Всё это - жанр, тема, острые злободневные проблемы и тому подобное, - говорил профессор, - по сути, не более чем шелуха. По большому счёту, ценность литературного произведения определяется всего двумя факторами - личностью автора и тем, насколько адекватно личность эта в данном конкретном тексте отражена. Своему ремеслу писатель может научиться одним-единственным способом - прожить жизнь иначе, чем другие. Необычная судьба, уникальный жизненный опыт - вот основа всякого сколько-нибудь серьёзного писательства, к нему желательно кое-что ещё, но без него всё остальное не имеет значения. Это может быть опыт внешнего, событийного уровня, как, скажем, у Достоевского, или внутренний опыт особого мировосприятия, обусловленным каким-то нестандартным воспитанием или нетипичной умственно-психологической конституцией, часто патологией, комплексами, прямой болезнью... как, скажем, у Достоевского... Ну или сочетанием внешних и внутренних факторов...
- Как, скажем, у кого? - спросили из аудитории, и все засмеялись.
- И здесь возникает одна, на мой взгляд, очень интересная проблема, - продолжил профессор. - Проблема соотношения опытов. Авторского, я имею в виду, и читательского. Автор становится своего рода экспертом в некоей нетипичной жизненной ситуации. Читатель, как правило, за ним угнаться не может, и между их опытами начинает возникать нечто вроде трещины или разлома, тем большего, чем глубже, всесторонней и добросовестней автор пережил и осветил избранную им тему, а точнее, тему, велением судьбы избравшую его самого. Книга - это перекинутый от судьбы к судьбе словесный мост, и, как любой мост, она обязана иметь опору на обоих берегах. Писатель способен приобрести опыт настолько уникальный, что тот уже не будет интересен никому, кроме самого автора. Книга, им задуманная, может быть настолько литературно значительной, что писать и издавать её уже не будет никакого смысла.
- И вы можете привести конкретный пример? То есть, - уточнила девушка у окна, - я понимаю, что никому не интересная книга по определению не может быть популярной или широко известной, но вы сами что-нибудь подобное видели, читали?
Профессор подумал и сел.
- Я расскажу вам одну историю.
- В октябре 1913 года московская полиция предотвратила серьёзное преступление. Серьёзное по своему конечному замыслу, не по методам и средствам, которыми его пытались осуществить. Может быть, даже глагол "предотвратила" здесь несколько неуместен, предотвратить по логике можно только то, что имеет некоторый шанс осуществиться... Как бы то ни было, некий молодой человек планировал - ну, скажем, имел в мыслях нечто вроде мечты - вот, ещё лучше: полагал необходимым - взорвать знаменитый памятник Александру Сергеевичу Пушкину на Тверском бульваре.
- Зачем?
- За что?
- Молодой человек был нечто вроде литератора, с немалой, надо сказать, читательской эрудицией, и очень оригинально считал Пушкина величайшим русским поэтом. А точнее - величайшим светилом мировой поэзии, а негритянские его корни - величайшим мировой поэзии проклятием. Молодой человек имел неистребимое отвращение - попросту говоря, глубоко укоренившийся страх - к представителям не белой расы, причем к людям смешанной крови почему-то чуть ли не более всего. Как позже выяснилось, в трехлетнем возрасте он был очень серьезно напуган встречей с чернокожим - и впрямь редким событием в глубинке Тамбовской губернии, откуда наш герой был родом. Молодой человек был уверен, что подобное полукровное происхождение неминуемо должно себя проявить каким-то чудовищным, губительным образом. Он считал, что тайно бродящая в крови зараза, соединившись с почти магическим словесным даром Пушкина, обязана привести к некоей катастрофе, масштабы и суть которой, надо полагать, он толком не представлял себе и сам. Он, кстати, полагал, что именно этими соображениями руководствовался и Дантес; молодой человек был уверен, что вся история с Натальей Гончаровой - это лишь предлог, ширма, призванная скрыть некую постыдную тайну, некое тяготеющее проклятие, слишком отвратительное, чтобы его можно было вынести на человеческий суд. Дантес, стрелявший в Пушкина, для нашего героя был представителем белой расы, вынужденным исполнить тяжкий, но непреложный долг, радикальными средствами предотвратить еще более страшную беду и уничтожить просыпающееся зло вместе с его пока ещё ничего не ведающим гениальным носителем.
- Он что, c ума сошёл?
- Да, - ответил профессор, - он сошёл с ума.
- А причем памятник?
- Памятник - это символ...
- Нет, - сказал профессор. - Памятник - это не символ.
- Памятник не был для него символом, - продолжил он. - Точнее, был не символом. Молодой человек в воображении своем искренне наделял скульптуру совершенно реальной мистической силой. Он ставил её в один ряд с чудовищными идолами, с невыносимыми для глаза каменными изображениями, которым, по его представлениям, до сих пор вовсю поклонялись дикари дальних кошмарных земель. Он был уверен, что если только принести у ног Пушкина необходимую кровавую жертву и исполнить нужный ритуал, зло, сокрытое в камне, оживет, и сочетание изобретательности и интеллекта одной расы, помноженное на низость и кровожадность другой, сделает это зло необоримым. Молодой человек вменил себе в обязанность последовать примеру Дантеса и уничтожить зло в зародыше. Если бы он решил действовать с помощью лома или кувалды, не исключено даже, что ему удалось бы нанести скульптуре какие-то реальные повреждения, но эффектная идея взрыва, несмотря на всю её практическую сложность, заслонила всё в его вихрящемся мозгу. Осуществлял же он её как раз так, как от подобного мозга и следовало ожидать, и сразу несколько человек донесли на него ещё на стадии самых предварительных разговоров с непонятно по какому принципу избранными лицами.
- Звали молодого человека Аркадий Николаевич Незлобин, он родился 22 августа 1890 года в семье помещика Тамбовской губернии, тоже, кстати, очень необычного и не очень здорового человека, владельца огромной и для провинциального русского помещика совершенно уникальной библиотеки. Почти не покидая её стен, отвергая всякие дружеские контакты и не имея сексуальных, Аркадий и провел детство и юность, затем уехал в Петербург учиться в университете. Родные не хотели его отпускать, Аркадий, как и следовало ожидать, был человеком совершенно неприспособленным к жизни, со странными идеями, с тяжелыми, как сейчас бы выразились, психологическими комплексами, и даже то, что у него могла зародиться идея отъезда, уже казалось удивительным. Но отец его к тому времени застрелился, а безвольная мать удержать сына не смогла. Кроме того, возможно, она надеялась, что перемена обстановки пойдет ему на пользу. Впрочем, в Петербурге он жил в доме и под присмотром тетки, родной сестры отца. С учебой у него, естественно, ничего не вышло, хотя он скорее просто разочаровался в её предмете, чем оказался к ней не способным. Но странности его тоже усиливались, его уже решились было насильно отвезти назад, в поместье, а потом немолодые уже тетка и мать внезапно умирают друг за другом буквально в течение нескольких дней. В возникшей неразберихе Аркадий оказывается никому не нужен, фактически без контроля. Никого не предупредив, вместо похорон матери он уезжает в Москву и там исчезает для всех считанных родных и знакомых. Несколько месяцев он живет непонятно где и чем, в самой дикой нищете и убожестве, постепенно сползая все дальше и дальше во мрак, но до некоторого момента ещё сохраняя связи с реальностью. Известно, что он даже пытался пристроить в несколько журналов свои литературные тексты, они не сохранились, сохранились только отзывы о них, как о невразумительных порождениях расстроенной души.
- Это их вы и имели в виду, когда говорили об уникальном жизненном опыте, не интересном никому, кроме автора?
- Возможно, да, - подумав, согласился профессор. - Но главным образом тексты, написанные им потом, уже в лечебнице, под присмотром врачей.
- Он писал?
- Да, он писал. Он был несчастный человек, - зачем-то добавил профессор.
- По-моему, - сказала девушка у окна, - всё это как раз очень интересно, я была бы рада почитать его записки.
- Вам интересно ваше представление о них. Если бы вы увидели их воочию, боюсь, интереса у вас хватило бы ненадолго. Начнем с того, что они написаны без посредства русского алфавита, и этим же можно и закончить.
- А посредством какого?
Профессор пожал плечами.
- Ему не стало лучше?
- Ему стало значительно хуже. Именно потому, главным образом, трудно привести примеры уникального авторского опыта, несовместимого с никаким читательским, что опыт этот слишком граничит с пределом выживаемости, биологической или психологической. Незлобин сгорел за несколько месяцев, распался на части, сначала умственно, потом физически. Его терзали жуткие, какие-то неземные видения, дверь в стене он не отличал от люка в полу, стены и фундамент лечебницы казались ему пронизанными ходами и кавернами, в которых кишели бесчисленные полчища крыс, ему уда...
- Когда, вы сказали, он родился? - внезапно совершенно бесцеремонно перебил его студент со второго ряда. - Зачем вы это сказали?
- Что значит зачем? - несколько раздраженно спросил лектор.
- Так подробно? Это прозвучало странно.
- Когда студент прерывает преподавателя на полуслове, для последнего это звучит ещё страннее. Затем, что мне платят за почасовое чтение лекций. И затем, чтобы не повторять это второй раз. 22 августа 1890 года, - несколько нелогичным образом добавил профессор.
- 20 августа 1890-го в Провиденсе родился Лавкрафт.
- Ну да? Не исключаю, что и 21 августа где-нибудь в ином месте родился кто-нибудь ещё.
- Я тоже об этом подумал, - решительно кивнул студент. - Два дня разницы - малый срок, они вполне могли быть зачаты в один день.
- Надеюсь, вы не собираетесь подробно останавливаться на процессе? - съехидничал профессор, аудитория рассмеялась, но лектор смотрел только на студента, внимательно, и больше ни на кого.
- Допустим, - продолжал студент, точно так же не отрывая взгляда, - около двадцатого числа августа девяностого года по нашей системе отсчёта времени некто по неизвестной причине - от скуки, каприза либо почему-то ещё - решает поэкспериментировать с условиями, необходимыми для формирования определенного типа людей, скажем, литератора жанра ужасов.
- Вообще-то в приличных домах этим занимаются в июле.
- Для этого, - продолжил студент, не реагируя на сарказм, - он отбирает подходящую опытную партию, с необходимыми начальными условиями, и по мере вынашивания, рождения и воспитания этих лиц организует им во многом сходные, но в чем-то отличающиеся условия существования, в результате чего формируются во многом общие, но все же не совпадающие комплексы, навязчивые идеи, глубокие неискоренимые страхи, например, расовые. Тот самый внутренний уникальный опыт, о котором вы говорили - уникальный, если сравнивать с большинством человечества, но подобный и перекликающийся в пределах этой самой опытной группы. С целью просто посмотреть, оценить, в результате какого влияния опытный образец останавливается перед этим самым пределом выживаемости и превращается, предположим, в писателя, а другой, до боли напоминающий первого, в муках шагает за пресловутый предел, саморазрушается и уходит в отходы производства, в негодный мусор, бесполезный шлак. Вы сказали, ему мерещились крысы в стенах?
- Почти так же, как и вам, - ответил профессор, и непонятный процесс внутри него на миг затемнил его глаза. - Остается выяснить, кто в вашем представлении есть то лицо, удачно обозначенное вами термином "Некто", имеющее возможность... и склонность к такого рода экспериментам?
- Надо полагать, кто-то вроде бога, - ответил студент.
- Да?
- Судя по всему, настолько же безразличного к человеческим мукам, ужасам и страданиям, как, скажем...
- Как, скажем, кто?
- Как, скажем, Азатот, - закончил студент.
С непонятной гримасой профессор откинулся на стуле и перевёл, наконец, взгляд на аудиторию:
- Ладно, с этим, надеюсь, всё. Теперь об условиях получения зачета автоматом.