Космоархеолог Турутов исследовал руины плутонской цивилизации, но зазевался, и Инопланетный Организм отложил в него яйцо. Турутов встал, расстроенно отряхнулся. Опять он чувствовал себя, как последний лох, ничего исследовать больше не хотелось, пропало всё настроение. Рюкзак для артефактов был наполовину пуст, ещё и банка тушёнки внутри, но Турутов подумал, мол, скажу, что больше ничего интересного не было, махнул рукой и отправил на орбиту запрос о возвращении.
По инструкции, наверное, правильнее было подать сигнал тревоги, но Турутову до смерти не хотелось никому ничего рассказывать. Он прекрасно знал, чем это кончится: снова все будут ржать, посыплются дурацкие шутки, расскажи, через какое место тебя оплодотворили и всякое такое. Зародыш выжгут втихаря лямбда-лучами и не скажут, а Турутову для прикола дадут таблетку и посадят на толчок до самой Земли; искусственную гравитацию в сортире отключат, потому что нечего, а таблетка будет шире пищевода. Турутов, слава Богу, был уже учёный.
Но не только в этом было дело.
Он сидел, ждал челнока и внимательно прислушивался к происходящему у него внутри. Малыш жил, по-котёночьи катался на спине, перебирая кишки Турутова нежными стальными коготками, с детской важностью заявлял права на мир, который считал своим, хотя постичь его был совершенно не в состоянии. Турутов грустно улыбнулся. Ему вообще всегда было жаль молодежь. На Земле он жил в Тамбове возле школы, и каждый раз в конце июня с печалью глядел на выпускников - мальчишек, еще не приспособленных существовать во взрослых пиджаках, и девчат, уже вполне годных пребывать без всякой одежды - в первый раз в жизни настолько красивых и совершенно не представляющих, чем эта жизнь в итоге обернётся. Сегодня, думал всегда Турутов, кажется вам, что счастье вот оно и вся жизнь впереди, а завтра у тебя два инфаркта в сорок лет, или отсидишь год по дури и затянет, или полетишь на Плутон, или переведешься на заочный, пойдешь секретарём в прокуратуру, и всей этой прокуратурой тебя будут трахать, может даже и проверяющие из области, и тебе же ещё будет казаться, что жизнь твоя так, не хуже многих прочих.
Точно то же самое и тут, рассуждал Турутов, чувствуя, как существо внутри, сжирая его, мужает, крепнет и растит на себе слои нетерпеливой веселой злобы. Небось, думаешь, что скоро и твой выпускной, вырвешься ты из меня, расправив неистребимые члены, и затанцуешь на воле в вихре чужой крови, как царственный кошмар. И даже очень похоже, что некоторое время так и будет. Вряд ли они там, на "Посейдоне", быстро сориентируются, это вам не глистогонное в людей запихивать. Но можешь быть уверен, что для долговременного счастья нет подходящих элементов в таблице Менделеева, а она одна для всех мыслимых планет. Непременно найдет твоя коса на камень, и вышвырнут тебя, как пакет с мусором, в открытый космос, или задавят нахрен погрузчиком, или заморозят в криокамере до стеклянной хрупкости и расколют кувалдой в звенящий фонтан. Кто-нибудь ушлый да найдется, можешь быть уверен. По закону вселенской подлости почти даже наверняка окажется это кто-то такой, что не оберёшься ты при этом не только ужасу, но и сраму. Скорее всего, лаборантка Потапова, одинокая задерганная тетка, которая наверняка и на выпускном-то своём была самая нескладная и с замазанным герпесом на губе. И, что характерно, ей самой от всего этого мало будет радости, не такую бы она предпочла в жизни победу. Уничтожение Инопланетных Отродий в круг ее интересов совсем не входит, совершенно иные у тётки мечты, просто горбатился человек всю жизнь, бабского счастья не видел, а теперь на него ещё и это навалили. Все передохли и не чешутся, а ты разбирайся, как знаешь. Кто везёт, на том, падлы, и возят.
Всё в этом мире получается не так, думал Турутов. По сути, жизнь - это какая-то прокуратура, где неожиданно выскочившие прокуроры запросто могут отложить в тебя яйцо, и что с ним делать дальше - задача, слабым умом нашим неразрешимая. Стоит ли краткий миг молодой победной радости всего, что за нею последует? В ответе ли я, как будущая мать, не только за первичное счастье выношенного мною существа, но и за его неминуемые разочарования, страдания и конечную гибель? И прервать эту молодую радость своей рукой до того, как страдания и разочарования коснулись её - не станет ли это ношей, непосильной для совести человеческой?
- Окунь сто двенадцать, я - "Посейдон", прием, - раздалось у Турутова в наушнике. - Окунь сто двенадцать, приём. Окунь... Турутов, ты где, оглох, что ли? Турутов!!!
Турутов сразу не ответил, посидел, о чём-то подумал, потом, не торопясь, встал и огляделся.
- Нахожусь у юго-восточной оконечности хребта. Посадочная площадка номер два, - наконец отозвался он в микрофон. - У меня все в порядке. К возвращению готов.