Горячим летним вечером некий молодой человек, спускавшийся на улицу со своего пятого этажа, внезапно обнаружил 27. Две совершенно чёткие и явственные цифры висели прямо в воздухе на нижней границе его зрения, и пока удивлённый молодой человек в порядке эксперимента водил туда-сюда головою, 27 упорно сохранялось в пределах видимости, никак не меняя своего относительного правого нижнего положения. Казалось, цифры были выведены на совершенно прозрачном стекле или скорее даже прямо на поверхности его глаза; видеть отчётливо сразу и цифры, и то, что за ними, молодой человек не мог, и ему приходилось попеременно фокусировать зрение. Это показалось ему важным и доказывало, на его взгляд, что цифры, уж чем бы они там ни были, существовали в действительности, поскольку галлюцинации зарождаются непосредственно в мозгу без посредства глаза и оптическим законам не подчиняются. В следующим момент молодой человек понял, что он не имеет отношения к реальному миру в том смысле, в котором это принято понимать, является персонажем литературного произведения, а число 27 в правом нижнем углу - это номер страницы, на которой описывается, как горячим летним вечером он спускается с пятого этажа, и на следующей странице оно будет уже внизу СЛЕВА, и не 27, а 28. Молодой человек был очень хорош собою, кругом должен своей квартирной хозяйке и звали его Родион Романович Раскольников.
Нельзя сказать, чтобы это открытие ввергло молодого человека в состояние глубокого шока. По свойствам своего ума он в достаточной степени был приспособлен для такого рода идей и давно чуял какой-то подвох. Уже долгое время болезненные, тяжкие, горячие мысли одолевали его, и хотя, как теперь выяснилось, родился и вырос он в романе и с реальною жизнью знаком не был, даже ему мысли эти казались много более подходящими для литературного произведения, чем для повседневной обыденности. День и ночь довлела над ним некая страшная идея, не так уж легко соединимая с его личными душевными свойствами и, как ему казалось, не безошибочная с точки зрения логики. Но ни душевные свойства, ни логика справиться с идеей не могли, потому что по всем признакам была она не убеждением, а наваждением, и корни её были не внутри, а снаружи. Сама тяжкая, безулыбчивая и беспросветная обстановка, окружившая молодого человека, представлялась ему не вполне естественной. Ему казалось, что кто-то сознательным усилием изгнал из мира значительную часть того природного света и радости, которые теоретически и несмотря ни на что должны в нём присутствовать хотя бы просто для статистического равновесия. Молодой человек не мог отделаться от мысли, что сознательная внешняя воля задалась целью сотворить достаточно достоверное пространство, в котором, тем не менее, люди будут склонны поступать не наиболее естественным, а наиболее эффектным образом. Когда молодой человек думал об эффектах, ожидаемых этою волею от него лично, ему становилось не по себе. До этого момента он надеялся, что всё мучающее и будоражащее его развеется чистым ветром и самым естественным образом уйдёт в осадок, но сейчас, глядя на повисшее в воздухе 27, он понял, что взрыв неминуем, час близок, и перо, бегом своим по бумаге творящее его судьбу, уже давно поставило последнюю точку.
Число 27 было любопытным само по себе. Вглядываясь внутрь себя, молодой человек отчётливо сознавал, что каша эта заварена не для небольшого рассказа, и интуиция подсказывала ему, что первые 26 страниц сдавившей его книги, судя по всему, отданы предисловию. Размер этого предисловия явственно говорил о серьёзном месте молодого человека и грядущих в его жизни событий в истории литературы, и ему во сто крат было легче ступить на страницу 28, зная, что всё, чему суждено свершиться, будет иметь нешуточные значение и смысл. С другой стороны, 26 страниц предисловия означали никак не менее нескольких сотен страниц основного текста, и как ему удастся пережить всё это, молодой человек в настоящий момент даже не мог себе представить. Черт его знает, возможно, и не удастся. И даже лучше, подумал молодой человек, чтобы не удалось. Умереть не страшно, страшно дожить до момента, когда, наскучив тобою и поставив последнюю точку в твоём эпилоге, тебя оставят одного, покинутого твоим создателем ради уже забрезжившего впереди кого-то другого, доживать как можешь и как знаешь, вне пространства твоей книги, на свой страх и риск, без оправдания, без смысла, без цели. Впрочем, молодой человек явно забегал вперёд, была ещё страница 27, самое только начало.
КАПИТАН-ЛЕЙТЕНАНТ, ЛЮБИВШИЙ ЛЬЮИСА КЭРРОЛЛА
Он был один такой на всём Северном флоте. Обширен круг поклонников Кэрролла, не малая часть мира населена и капитан-лейтенантами, но пересекаются эти области не часто, однако факт остаётся фактом - он читал её раз десять на родном языке, столько же - на языке вероятного противника, и АПЛ, для всех его товарищей означавшая Атомную Подводную Лодку, для него была Алисой Плэзенс Лидделл.
Это было странно изначально, и чем дальше, тем страньше и страньше. Не раз, глядя в зеркало на свои четыре звёздочки, очень красивый галстук и пояс с пряжкой, подаренные Родиной на день не-рождения, он удивлялся себе самому, и ему приходилось прикладывать серьёзные усилия, чтобы поверить в увиденное ещё до завтрака. Мир вокруг был непрост, политическая обстановка серьёзна до чрезвычайности, Труляля и Траляля готовились вздуть друг дружку, и капитан-лейтенанту с доверенной ему могучей техникой в этом вздутии отводилась потенциально важная роль. Но из всей королевской рати трудно было отыскать воина, менее подходящего к этой роли по склонностям своим, да к тому же капитан-лейтенант искренне разделял мнение, что одной из самых серьёзных потерь в битве является потеря головы. Судьба - странная штука, она даётся совершенно случайно и никогда ничего не берёт в расчёт. Погнавшись некогда за своим белым кроликом, он неожиданно угодил в бездонный колодец к самым что ни на есть антипатиям и сейчас, замкнутый под водою в прочном корпусе, он оглядывал сдавившее его пространство и задумчиво повторял: "Световодозвуконепроницаемость". Что, как и в случае с великим Шалтаем-Болтаем, означало: "Скажи-ка, что ты будешь делать дальше? Ты же не собираешься всю жизнь здесь сидеть?" Пока же портрет серьёзной темноволосой коротко стриженой девочки, которую не рисовал Джон Тенниел и которую капитан-лейтенант выдавал за свою внебрачную дочь, висел у него в каюте, и, с учётом того, что жизнь не сказка, капитан-лейтенант старался шагать по своему Зазеркалью так же достойно, как девочка - по своему. Он по мере сил с уважением и вниманием относился ко всему, встреченному на пути, не был склонен слишком уж бояться Бармаглота, терпел Какбы Начальство, которое как бы мудрей, и держал хвост пистолетом в своей битком набитой, как лавка овцы, скорлупе, где даже дым стоил тысячу фунтов колечко, а на люках желтые круги с черными треугольниками кричали: "Берегись вулкана!"
Он не уберёгся. Хоть масло и было самое свежее, но сложный и опасный механизм отстал на два дня, и очень скоро капитан-лейтенант уже лежал в госпитале, усохший втрое, и самые близкие люди узнали бы его, только будь его два глаза на одной стороне, а рот на лбу. Эритроциты разлагались в его крови, розовый куст, которому положено быть красным, рос белым, и как ни старались Двойка, Пятёрка и Семёрка это исправить, капитан-лейтенант слишком любил Льюиса Кэрролла, чтобы не понимать, что приход Червонной Дамы - она же Королева Червей - уже неизбежен, и внутри его не оставалось ничего, чем бы он мог против этого протестовать. Что толку, давно уже понял он, всё бесполезно, бессмысленно изначально, жизнь всё равно не удержишь, она пролетает, как Брандашмыг.
ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ ПРЕДАЛ ФРАНЦА КАФКУ
3 июня 1924 года в санатории Кирлинг под Веной умирал Кафка. С утра ему принесли отпечатанное на машинке распоряжение, согласно которому 3.07.1883 г. Кафка Франц должен быть изъят из тьмы и, прожив недолгую и несчастливую жизнь, воплотить свой творчески переработанный специфический жизненный опыт в ряде метафорических литературных произведений, после чего ему предписывалось ровно за месяц до своего сорок первого дня рождения вновь кануть во тьму в связи с полной дальнейшей ненадобностью. Распоряжение было опубликовано впервые, но исполнялось до сих пор неукоснительно всеми причастными лицами, в том числе Кафкою самим, и сейчас было доставлено ему лишь для подписи, подтверждающей ознакомление. Кафка расписался, и курьер ушёл. Кафка лежал, глядя в потолок, и белые стены палаты медленно шли вокруг него хороводом, повинуясь звенящей и скачущей внутри него последней неистовой радости.
"Порядок есть порядок, - думал он. - Формальности должны быть соблюдены. Я знал это. Нет, я не знал. Я чувствовал, я предвидел, я надеялся, хотя знать наверняка мне было дано не больше, чем Варнаве. Они ничего не смогли получить от меня, ничего или, во всяком случае, очень мало. Для своих целей, о которых я мог не больше, чем догадываться, они сделали меня хрупким, как стекло, но я всегда чувствовал, что настанет миг, когда они об меня порежутся. Они организовали мне специфический жизненный опыт, и не воплотить его я не смог, но хотелось бы посмотреть, как им удастся достать его из моей могилы. Сегодня 3 июня, последний мой день, а последнего дня не хватает никогда и ни на что, не говоря уже о том, чтобы дописать три незаконченных романа. Даже если бы я этого хотел. Всё, что я написал, будет сожжено, и они будут так же бессильны вернуть его назад, как я бессилен понять, зачем им это нужно. Пусть муки мои не вернутся к ним сторицей, но и радости с них им тоже не дождаться. Пускай я потерпел поражение, я не оставлю им места, куда воткнуть их победное наглое знамя. Я ухожу, и они меня не получат", - думал Кафка, мертвенно-белое лицо его сливалось с подушкой, и счастье дожирало его тело на пару с туберкулёзом.
КАК ЗАВЕЩАЛ ВЕЛИКИЙ СТЭПЛДОН
Как известно, согласно Стэплдону, в будущем людской род из-за изменившихся условий существования будет вынужден покинуть планету: приблизившаяся к Земле Луна заставит человечество мигрировать на Венеру, а позднейшее остывание, но расширение Солнца сделает необходимым переселение на удаленный от светила Нептун. Всё это землянам предстоит через многие миллионы лет, но лично Зябликов не имел уже никакой возможности ждать. Менять планету нужно было безотлагательно, природные условия лично для него переменились катастрофически и разом. Днём Солнце не грело его, а ночью персональная зябликовская луна довлела над ним своей гигантской мертвой массой и висела так низко, что если бы не боязнь обрушить луну с небосвода, Зябликов мог бы дотянуться до неё рукой.
Ему звонили из конторы, предлагали прийти забрать трудовую книжку. Хлопоча у раскрытых чемоданов, Зябликов прижимал трубку плечом и отвечал:
- Сомневаюсь, что там у меня возникнет в ней хоть какая-то необходимость.
- Странно слышать это именно от вас, - удивлялась трубка. - Уж вам-то, убежденному стэплдоноведу, должно быть известно, сколько взлётов и падений, сколько смен человеческих цивилизаций и рас предстоит ещё пережить нашему многострадальному биологическому виду, прежде чем в самом отдаленном будущем он вплотную приблизится к осознанию смысла своего космического существования, а также приятию этого смысла и проникновению им. И что же иное послужит достаточным свидетельством вашего личного участия в этом коллективном осознании и приятии, если не ваша трудовая книжка?
- Возможно, вы и правы, - топча ногами рассеянные по полу галстуки, соглашался Зябликов, - но, видите ли, мне остались на Земле считанные дни, и мне очень не хотелось бы, чтобы среди последних воспоминаний, унесенных мною с родной планеты, было лицо начальника вашего отдела кадров. Я бы желал избежать даже самой ничтожной вероятности того, что, наблюдая с Венеры далекую уже Землю, я в силу живости последних впечатлений буду бессознательно видеть в очертаниях её материков и океанов черты Людмилы Михайловны Капустиной.
- Нет ничего проще, - предлагали по телефону, - если по какой-то причине вам неприятно нас видеть, мы можем послать вашу трудовую книжку наложенным платежом. Вы сможете получить её в вашем почтовом отделении, предъявив документ, удостоверяющий личность и заплатив небольшую сумму за пересылку.
- Благодарю за понимание, - благодарил за понимание Зябликов, - но документы и деньги я уже счёл необходимым сжечь в очистительном прощальном огне, и, должен сказать прямо, вы недооцениваете серьёзность сложившейся ситуации, если полагаете, что я имею время и настроение вступать в долгие дискуссии.
Зябликов вешал трубку, но звонок звенел вновь.
- Так ты всё-таки уезжаешь? - отвечал на зябликовское "алло" женский голос. - Не передумал?
- Да, - отвечал Зябликов. - Нет.
- А отдаешь ли ты себе отчет, что, поменяв планету, ты неизбежно подвергнешься воздействию совершенно иных, непривычных условий существования? Изменившаяся гравитация, иной состав либо полное отсутствие воздуха, иная скорость вращения небесного тела, тысячи других факторов могут направить твою эволюцию в сторону, не соответствующую общей эволюции человеческого рода в целом и моей в частности. И если ты вдруг захочешь вернуться и всё начать сначала, между нами уже невозможно будет единство ни ментальное, ни даже сексуальное?
- Можно подумать, оно возможно сейчас... - буркнул Зябликов.
- Ну, знаешь! - возмутилась трубка на этом конце провода и повесилась на том.
- Да! - снова поднял её Зябликов.
- Зябликов Павел Сергеевич? У нас к вам несколько вопросов. Соответствуют ли действительности полученные нами сведения, что в настоящий момент вы проживаете без паспорта, военного биле...
Зябликов выдрал телефонную вилку из телефонной розетки, телефонный шнур из телефонных трубки и корпуса и некоторую часть телефонных страниц из телефонной книги. Больше ничего телефонного в пределах досягаемости не наблюдалось, телевизор же злобно молчал на Зябликова, и по отношению к нему Зябликов ограничился одной лишь торжествующей дулей. Техническая возможность руководителя государства обратиться к гражданину через электронные средства информации, самостоятельно включив телевизор изнутри, не просматривалась Стэплдоном даже в самой отдаленной перспективе.
Вечером Зябликов сидел на крыльце, луна над ним закрывала три четверти неба, но всё уже было решено, и Зябликову было не страшно, а весело и грустно.
- Скоро! Уже скоро!!! - говорил он себе. От соседей по забору к Зябликову прокрался представитель иной цивилизации, мягко спрыгнул и, завернув хвост вокруг собранных в кучу лап, распространил усы вокруг надменной полосатой морды.
- Кыц-кыц-кыц! - уважительно позвал Зябликов представителя, но контакт не налаживался. Зябликов был слишком робок, а представитель слишком знал себе цену: цивилизация его была древней, много более успешной, чем зябликовская, и совершенно спокойно существовала на своей планете, не вводя всеобщего среднего образования, не платя и не взимая налогов, не разрабатывая Правил дорожного движения и даже не покупая зимних шапок.
ОТСУТСТВИЕ АББАТА ФАРИА
На каменном полу, покрытом чёрной соломенной трухой, на спине, закинув руку за голову, лежит человек. Над ним низкий каменный же потолок, вокруг четыре стены с единственным крохотным тёмным окошком, забранным толстой двойной решёткой. Это тюремная камера, она в замке, замок вырастает из голой скалы, торчащей посреди моря, море есть часть великого океана, омывающего планету, планета летит в пространстве, вращаясь вокруг собственной оси и по вытянутому эллипсу вокруг ближайшей звезды. Скорость вращения огромна.
Впрочем, это не слишком заметно. Вокруг оси планета обращается за день. Вокруг звезды - за год. В принципе, может даже показаться, что она покоится, но это ощущение ложно. Скорость колоссальна, гигантский волчок, запущенный непостижимыми силами, безостановочно вертится во тьме. Его собственная плоть лезет с него, содранная диким неутомимым движением, и каждый новый день, осклабившись в бешеном развороте, сдувает в пространство прах того, что ещё недавно было. Ветшают здания, мосты и платья. Рассеиваясь мелкой невидимой пылью, иссякают реки и моря. Вянут кроны деревьев, скукоживаются и исчезают плоды, иссыхают женские груди и лезет мясо с мертвецов в могилах. Но живое не сдаётся, судорожно вцепившись в бока безумной карусели, оно пускает корни, растёт, строит дома, выстреливает побеги и вынашивает детей, распад и возрождение попеременно торжествуют друг над другом, но узник на соломе в камере замка на острове посреди океана в возрождении не участвует. Чужой рукой он заключен в пределы безнадежного тления, он отрезанный ломоть, и пускай лёгкие его ещё не перестали дышать, а кровь - струиться, пускай таинственные внутренние силы ещё кое-как латают прорехи его истощённого тела, пускай борода ещё растёт на ужасном его лице, но всё это лишь жалкая видимость, и, живи узник на воле столько, сколько он прожил здесь, борода его была бы длиннее втрое. Впрочем, нельзя сказать, чтобы он очень сильно переживал по поводу своего положения. Было время, когда он метался по камере и бился об эти самые стены, силы его были удесятерены отчаянием, и в этом столкновении что-то должно было не выдержать. Стены выдержали. Отчаяние нет. Взрыв погасил сам себя, лопнули и рассеяли кипевшую кровь две-три маленькие жилки, надорвалась и стала свободнее тесная грудь, согнутый до предела стержень сломался, и голод, мрак, смрад и одиночество затянули излом ржавчиной и паутиной. А человек, не понял, человек решил, что просто стал мудрее. Сейчас, лёжа на куче гнилой трухи, он повторяет себе: "Ничто не одолеет меня, я сам могу стать для себя всем миром. Я мыслю, следовательно, существую". Что ж, возможно, он во многом прав. Возможно, что эта мысль и не плоха. Беда только в том, что она у него единственная.
Человек лежит. Небо за зарешёченным окошком начинает сереть, белеть, потом даже синеть, но человек не встаёт, только меняет несколько раз положение, стараясь устроиться поудобнее. Стена над ним сверху донизу исчерчена тонкими белыми полосками, группами по семь, шесть коротких, одна длиннее. Это календарь, ничего общего с действительностью он не имеет, человек бросил следить за временем уже давным-давно. Зачем вести учёт самых обыденных явлений, в которых всё равно никогда и ничего не изменишь, если можно сосредоточиться на обдумывании более важных вещей? Так сказал себе человек в тот день, когда ему впервые не хватило воли провести очередную черту. Теперь он так себе не говорит. Теперь он просто об этом не думает. Зачем? Всё равно ничего уже не исправить, календарь не восстановить, прошло слишком много дней, месяцев, лет, слишком много на этой соломе в этом замке сделано оборотов вокруг оси и звезды, раз за разом, на огромной скорости, вместе с островом, океаном, планетой, всё вперёд и вперёд, в пыль, прах, бездну, узник первым, замок за ним, всё остальное потом.
РУКОПИСИ ГОРЯТ
- А вас предупреждали, что ваш роман ещё преподнесёт вам сюрпризы! -говорил Коровьев, натягивая брюки. - И что ничего страшного не произойдёт. И извольте убедиться - ничего страшного таки не произошло. Напротив, могу вас уверить, Маргарита Николаевна была более чем довольна. Всё испортило только ваше преждевременное возвращение. О трижды романтический мастер, как справедливо говорил мессир, неужели вы не хотите гулять под вишнями, которые только начинают зацветать? Неужели, добавлю я от себя, вы не хотели бы погулять под ними чуточку подольше? Вечером, как обещала вам когда-то ваша подруга, к вам придут те, кого вы любите, кем вы интересуетесь и кто вас не встревожит, я готов подписаться под этими словами кровью, но я-то пришёл днём, так что вы не должны быть ко мне в претензии.
- Как ты могла? - только и спросил он.
- Мог Я!! - заявил Коровьев. - Никаких особых навыков и усилий от Маргариты Николаевны не потребовалось. Женское дело, как говорится, не хитрое... Но я вижу, вы бледны и даже несколько пошли пятнами, вы приняли всё близко к своему животрепещущему сердцу, а меж тем не говорил ли Иешуа Га-Ноцри: "Кто из вас без греха, пусть первый бросит в неё камень?" Впрочем, по-моему, как раз в вашем романе он такого и не говорил. Знаете, давно хотел вам сказать, да всё не приходилось - моё скромнейшее персональное мнение в том, что не хватает вашему произведению определённой самобытности, оригинальности не достаёт... Да и вам самому несколько тоже, Маргарита Николаевна буквально двадцать минут назад жаловалась мне на это вот под этим вот самым одеялом. Я со своей стороны тут же продемонстрировал ей несколько забавных приёмов, способных начисто разогнать довлеющую над нами скуку будней. Я уверен, она с вами поделится, когда вы будете более в настроении, уверяю вас, таким вещам не научил бы вас никто, кроме меня, даже сам пятый прокуратор Иудеи всадник Понтий Пилат...
- Уйдите, - сказал он.
- Меня уже практически нет, - успокоил его Коровьев, - но, тая вдали, всё же хотел бы предостеречь вас от эксцессов и призвать к логике и здравому смыслу. Как ни горько произносить эти слова, но вы немолодой, седой, с расстроенным здоровьем человек, написавший один-единственный роман, который, несмотря на все его достоинства, не будешь же перечитывать вечно. Так в состоянии ли вы заменить собой весь мужской мир, чтобы с достаточной долей справедливости требовать верности одному лишь себе? От Маргариты Николаевны не убыло, скорее прибыло, я больше не намерен вмешиваться в ваши семейные дела, все мои потребности в этом плане удовлетворены как нельзя больше... и как нельзя лучше... Впрочем, настоятельная необходимость и впрямь заставляет меня покинуть вас немедленно и безотлагательно. А вы крепитесь, умоляю, крепитесь, дорогой вы мой человек!
Он вытер набежавшую слезу и исчез, Мастер сел и спросил всё то же:
- Как ты могла?
Она запахнула потуже халат и ответила:
- Хорошо. Давай поговорим, как взрослые люди.
ГЕРБЕРТ УЭСТ, ВЕЛОСИПЕДИСТ
Это началось, когда я ехал на велосипеде. Ехал с горки, не крутил педали, велосипед бежал сам, я подумал, что я ему? Спрыгни я, и он немедленно упадет, посади вместо меня куклу в человеческий рост, он упадет немедленно, но что я делаю, чтобы хранить его движение? Ни единой секунды мысли мои не заняты поддержанием равновесия, спроси меня, как это у меня получается, и я не смогу ответить, я просто СУЩЕСТВУЮ на велосипеде, сам по себе, сам для себя, и это дает всей конструкции и скорость, и бег, и подобие жизни. Но можно ли точно определить, где конец одному механизму и начало другому? Я брошу велосипед и пойду, я встану, и все мои мысли снова будут о другом, но тело моё будет стоять и держаться, и все это точно так же потому, что я просто присутствую, СУЩЕСТВУЮ внутри моего тела; уйди я и оно рухнет. Но достаточно сделать велосипед, скажем, четырехколесным, соединить параллельно две рамы, и он будет вполне способен самостоятельно скатиться с горы, под воздействием одной лишь силы тяжести. Изменение формы способно отменить необходимость сознания, и именно тогда я впервые поставил перед собою вопрос: какую форму необходимо придать человеческому телу, чтобы оно продолжало подчиняться сторонней воле, уже не имея души?
Примечательно, что, начавшись велосипедно, история моя велосипедности не потеряла и до конца. Возможно, в этом есть какой-то высший смысл, возможно, просто случай, возможно, случай и есть высший смысл. Когда я баррикадировался изнутри, тягал ящики к дверям этого странного одинокого сарая, мне было недосуг оглядеться. Теперь некоторое недолгое время у меня, похоже, есть, нет только спасения, я вполне мог бы сохранить чуток первого не в ущерб второму. Все кончено, как привыкли говорить мы, люди, когда все, к сожалению, только начинается. Я гляжу на деревянные контейнеры, забитые старыми звездочками и цепями, на развешенные по стенам обшарпанные рамы, колеса и рули. Все это слишком напоминает мне некогда мою лабораторию с её прозекторской и операционной, чтобы не наводить на некоторые мысли. Коллеги-медики, если бы в этот час у меня была возможность и желание обратиться к вам, я сказал бы немного: вся ваша работа, говоря попросту, есть попытка отодвинуть границы смерти. Что же, смотрите, чтобы в час, когда она покажется вам единственным спасением, вы смогли её догнать. Жалкое наивное ржавое железо вокруг, думаешь ли ты, что навечно избавилось от тяжкого труда? Знаешь ли ты, что на свете существуют мастера, вдохновленные ненавистью или просто любопытством, и что первое не страшней второго? Даже я с косвенным своим опытом мог бы собрать из тебя такое, что пенсионер с сумкой огурцов на твоем багажнике казался бы вестником Страшного Дня. Выхода нет, для тебя - скорее всего, для меня наверняка. Самоубийство бесполезно. Возможно, огонь способен подарить отсрочку, но у меня нет спичек, и я не верю в огонь. То, что для одних становится ночью ужаса, для других - ночь любви, душа, рожденная для муки, не умирает, а за телами для нее дело не станет. Страдание не уходит, оно оседает дымом и просыпается золой, и когда мы уже счастливы, что нас нет, кто-то насыпает нас в старое ведро и, повесив на руль, везет замесить в новой форме; скрипит седло и молнии разрезают тьму, подобно острию небесной лопаты. Кто он, на что похоже его лицо, есть ли оно у него? Мне, по сравнению со всеми вами, будет с ним проще - или сложней. Помимо всего прочего, я его ещё и обманул: я всё это заслужил.