Кризис среднего возраста начался у Журавлева в тридцать девять лет и четыре месяца, довольно резко и неожиданно, что, собственно, и позволяет так точно определить границу его отсчета. Он стал много размышлять о жизни и подводить её промежуточные итоги, и если б мысли эти были приятными, а итоги - завидными, то что это был бы за кризис? Впрочем, хорошо изученное душевное это состояние имело у Журавлева свою специфику, и если судьба в конечном итоге и обманула его, как всех, то оригинальным и замысловатым образом. Журавлева не терзали обычные заботы его ровесников, ему грех было жаловаться на бедность, безвестность или недостаток женского внимания; экзистенциальные вопросы также не слишком заботили его, и смысл существования он в принципе готов был заменить процессом. И, тем не менее, вопрос, а так ли он жил и оправдала ли цель средства, встал перед ним в этот период со всею возможной остротой. Как раз тогда Журавлев и начал финансировать проект "Кроффь" - именно так, полушутя, не пытаясь быть до конца откровенным даже перед самим собою, словно в порядке каприза. Собственно, почему бы и нет? - он мог себе это позволить, у богатых, как известно, свои причуды, а Журавлев был одним из богатейших людей страны, и это была богатая страна. В конце концов, именно за материальное благополучие в числе прочего Журавлев двадцать лет назад и продал душу Дьяволу, и сейчас всё чаще задумывался, как он будет из этого выкручиваться.

Если, конечно, сделка была.

Если то, что было, было сделкой.

Если что-то было вообще. Двадцать лет назад молодой Олег Журавлев в компании однокурсников отмечал окончание зимней сессии в загородном доме одного из них. Дом по тем временам был великолепным, ВУЗ - престижным, а молодежь - большей частью золотой, и считавший тогда каждую копейку Журавлёв со своим рабоче-крестьянским происхождением был здесь явно не ко двору. Он вообще не хотел идти, но его уговорили, потому что ну какой же вздор, потому что мы все теперь команда, а подобные комплексы только выставляют в глупом виде и обнажают слабость, и какие могут быть преграды между людьми, если единственное, чем определяется достоинство человека - это его ум, душа и уникальная неповторимая личность, и никогда бы Журавлев не купился на эту туфту и не пошёл, если бы знал, что там снова будет Анна. Пришла она с Платоновым, и действительно, с кем же еще, если они всегда приходят с Платоновыми? Нельзя сказать, чтобы даже тогда Журавлёв имел по её поводу какие-то особые иллюзии. Была она не Бог весть какого ума, прекрасна вполне предсказуемой красой и падка на блестящее, как сорока, но сексуальное желание - это предатель, всегда готовый отдать душу мужчины на поругание врагу, которому от этого слишком много чести. Журавлёв страдал от ревности, уязвленного самолюбия и от всего сразу; он чувствовал себя, как нищий на пиру, и слишком много пил; чтобы отыграть очки и сократить дистанцию, он много и удачно шутил, все смеялись, он чувствовал себя шутом, и ему казалось, что только ради этого его и позвали. Потом компания начала рассыпаться и парочками уединяться по углам, Анна с Платоновым поднялись наверх; Журавлёв выпил водки, плотно поставил рюмку на стол, разбил её и порезался; он был неудачник, и всё, что он ни делал, выходило не так. Он взял со стола обертку от шоколада; макнув пальцем в порез, кровью расписался на чистом обороте и вслух сказал: "Сей подписью подтверждаю продажу души Сатане за базовый набор услуг плюс ... Анечку Хохлову. Текст договора не пишу, ибо содержит нецензурное слово, но пускай присутствующий здесь Шумский будет мне свидетелем!" Присутствующий там Шумский засвидетельствовал, что Журавлев воистину набрался, как свинья грязи, а минут через пятнадцать Анна, смертельно из-за чего-то разругавшись с Платоновым, в ярости спустилась вниз. Она тоже была пьяна и неистово хотела отомстить; она предложила себя Журавлеву сама, он был наилучшим орудием для мести, он был никто.

  К сорока годам таких, как Анечка Хохлова, у Журавлева был уже легион, столь же бесчисленный, сколь безликий. С того вечера за городом жизнь его изменилась кардинальным образом. Немыслимая, не укладывающаяся в мозгу удача валила на него по всем фронтам, и, кажется, увернуться от нее было невозможно, даже поставив это сугубой целью. Сами редкие промахи и просчеты в конечном итоге оказывались Журавлеву лишь на пользу; солнце, до сих пор дарившее свет и тепло всему человечеству, лопнуло у Журавлева над головой, и мировой запас благодеяний полился на него одного. Поначалу этот процесс был настолько увлекателен сам по себе, что Журавлеву было недосуг доискиваться причин. У него был взрывообразно расширяющийся бизнес, перенасыщенная светская жизнь и личная, почти совпадающая со светской; он объездил весь мир, увлекался всем, что только мог придумать, и имел все, что движется; он дорвался; он думал, что не наестся. Все по отдельности давалось ему легко и не требовало усилий, но вкупе все равно отнимало слишком много времени, чтобы его оставалось еще и на размышления. Впрочем, размышлять не было и повода, разум обостряется необходимостью, а необходимости Журавлева кончились, казалось, раз и навсегда. В приятельском кругу он много и охотно острил по поводу забавной истории с кровавой подписью, сокрушался, что не сохранил ту самую шоколадную обертку и не повесил на почетное место в золотой рамке; он часто повторял эту шутку - если все снова смеялись, то почему бы и нет?

  - А кстати, где она делась? - спросил однажды Шумский, с которым Журавлев порою пересекался.

  - Не имею понятия, - весело пожал плечами Журавлев.

  - А Хохлова где теперь?

  - Тоже не имею понятия, - ответил Журавлев. - Собственно, в тот вечер у нас все началось и кончилось. Мы протрезвели, и у нее началась истерика, она кричала в голос, пока я не ушел. Кто-то увез ее домой...

  - Домой ее увез я, - сказал Шумский, и Журавлев сбился.

  - В общем, я ее больше не видел. Пытался дозвониться, не смог, она куда-то уехала, а потом мне уже было не до неё.

  - Так я тебе скажу, - кивнул головой Шумский. - Я имею понятие, я по четвергам сплю с ее бывшей подругой. Она под Челябинском, в лесу, в секте, моет плошки. Хохлова в секте, не подруга. Продала квартиру, дом, все имущество, деньги отдала какому-то жулику в белом балахоне, долго просила, и наконец он взял, хоть и расстроился. Родственники кусают локти, что не доглядели. Имели все возможности: она давно уже была малость не в себе, витала мысль проконсультироваться с врачом. Началось с ерунды, дальше - больше, ей всё казалось, что она вроде куклы, которую кто-то держит за ниточки и в любой момент может, если захочет, заставить ее совершить самый дикий, противный всей ее душе поступок.

  Тут Шумский замолк и поковырялся в ухе. Он мог бы и не ковыряться. Конечно, за годы бесконечного везения у Журавлева не было особой необходимости вникать в намеки, и он несколько разучился их понимать, но не до такой же степени.

  - Она не знала, как с этим жить, здесь ее никто не понимал, - продолжил Шумский. - Она говорит, что там ей хорошо, там собрались люди, которые сами ощутили на себе прикосновение силы. Там ей никому ничего не нужно объяснять.

  - Может, нужно чем-то помочь? - в растерянности спросил, наконец, Журавлев. - Ну, там, деньги?

  - Не нужно денег, - ответил Шумский. - Тому, в белом балахоне, хватает. Ты, Журавлев не понял. Ей там хорошо.

  С этого момента и начинается отсчет журавлевского кризиса среднего возраста. Семя было посеяно, и процесс вызревания шел стремительно. Структура мира, до того казавшаяся незыблемой, похоже, менялась, и закрыть глаза на то, что он услышал, было невозможно. Вообще, произошедшее с Анной Хохловой настолько не вязалось в сознании Журавлева ни с ее прежним обликом, ни с его собственными представлениями о жизни, что Журавлев был ошарашен. Он начал ощупью постигать истину, ускользающую от многих: человек по природе своей склонен воспринимать свою судьбу как естественную, какой бы ненормальной и необъяснимой она не представлялась постороннему взгляду. Словно щука утенка, жизнь утащила бывшую золотую девицу Анну Хохлову в нищету, рабство и мракобесие, но ей, прошедшей весь путь шаг за шагом и видевшей каждый поворот, нынешнее её положение, судя по всему, казалось совершенно нормальным. Теперь же Журавлев, отступив и оглянувшись, пытался со стороны оглядеть этапы своего собственного большого пути. За годы процветания он приобрел славу человека, сделавшего себя самостоятельно и достигшего всего личным талантом, собачьим чутьем на удачу и умением использовать шанс. Удивительно, как он смог добиться всего без какого-либо видимого серьёзного покровительства, писали о нем, и слова эти теперь он читал как слепой, узревший свет; калейдоскоп перед его взором повернулся, и привычная картина жизни, щелкнув, сломалась тревожными углами. Еще четверть поворота, и она грозила сорваться в кошмар.

  Запаниковав, он попытался что-то сделать. Сдуру он не подписал один важный контракт и выгнал одну известную актрису, просто чтобы посмотреть, что из этого выйдет. Актриса стала его донимать и преследовать; если Журавлев подозревал, что контракт как-нибудь подпишется сам, этого не произошло. Скорее всего, точно так же не спасли бы его от суицида или членовредительства полученные в обмен на душу гарантии долгой и здоровой жизни; Журавлев сосредоточенно резал ладонь бритвой, и кровь текла; он обрабатывал рану йодом, и кровь останавливалась. Трудно сказать, какие из всего этого следовали выводы; казалось, невозможно было ни целиком положиться на здравый смысл, ни полностью отречься от него. Если во всех его подозрениях была хоть крупица истины, Журавлев попал в ситуацию, о законах которой он мог только догадываться.

  Он начал читать оккультную и религиозную литературу; парадоксальным образом это его успокоило и помогло обрести почву под ногами, потому что верить во все эти бредни был способен только идиот. На краткое время он, облегченно вздохнув, вернулся к прежней жизни, но остановил себя усилием воли: он плохо изучил вопрос, он был поверхностен, ему не хватало упорства, никогда не хватало. За эти годы он ни к чему не привык так, как к легким удачам, он нуждался в нудном систематическом труде, хотя бы для тренировки.

  Нудный систематический труд оставил душу Журавлева в смятении и разброде. Сотни раз, захлебываясь в потоках несусветной чуши, он готов был подвести окончательный итог своему исследованию, но тут словно внезапный ветер порывом сдувал туман и проступали страшные контуры; и какие-нибудь несколько строк вдруг резонировали в нем так, что он охал вслух. Они вырывали его из бредового сна, как набат в ночи; он вскидывался, озирался, и снова все вокруг него было вроде бы как всегда, но если так звонили, значит, где-то горело. Он был как человек, нашедший в грязи отдельные детали какого-то тонкого механизма; каждая из них была странна и бесполезна сама по себе, и Журавлев не мог представить ее в сочетании с другими, но невозможно было поверить, чтобы создавший ее сделал это без плана и цели. Журавлев задумывался над этой целью, и иногда у него бывали секунды откровений, когда, казалось, он физически чувствовал, что начинает седеть. Он все острее чувствовал потребность в живом учителе; вопросы, сгущавшиеся в нем, требовали ответа в не общем виде; в конце концов, это вывело его на Пеллетье.

  Они говорили по-русски, и первый вопрос Журавлева был, откуда Пеллетье так безукоризненно знает язык. Тот неожиданно задумался, как будто сам не знал ответа.

  - В молодости, - наконец сказал он, - ничего не желал я так страстно, как великих знаний. А если желаешь чего-то по-настоящему страстно, всегда найдешь средство это добыть, уж вам ли этого не знать?

  Журавлев вздрогнул.

  - Скажите, почему вы все-таки согласились меня принять? - спросил он. - Если честно, я уже почти отчаялся.

  - Я согласился вас принять, - ответил Пеллетье, - потому что я в принципе предпочитаю беседовать с отчаявшимися.

  - Все исследователи вопроса, - заканчивал он через два часа разговор, похожий на приступ болезни, - сходятся в одном. Именно кровавая подпись играет первостепенную роль в реализации предусмотренных договором прав и обязанностей. Ее генетический состав и запускает тот практический механизм, который даёт Сатане власть над душой договаривающегося и обрекает её вечному проклятию. Посему, если кто-то каким-либо невероятным образом смог бы к моменту смерти полностью заменить всю свою кровь до последней капли, так, что не сохранилось бы малейших остаточных следов, на чью-то другую или некую искусственную жидкость, способную выполнять функции крови, есть теоретическая вероятность, что ему удалось бы освободиться от необдуманно возложенных на себя обязанностей.

  - Теоретическая вероятность? - переспросил Журавлев.

  - В практическом плане меня лично этот вопрос уже не интересует, - ответил Пеллетье. - Я стар. Будь, что будет.

  Журавлев возвращался на машине в аэропорт, словно выдирался из паутины; встречные автомобили, дети на обочине, пегая собака на шоссе, сначала пригородные поселки, затем бесконечный город возвращали ему чувство реальности. Он радовался каждой привычной мелочи и цепко сохранял ее в памяти, словно собирал мелкие камешки, из которых росла стена, хранящая его от безумия. А когда, наконец, самолет взлетел, обрывая последние липкие нити, и внизу навстречу Журавлеву покатился огромный, на весь мир, всё смывающий океан, Журавлев решил, что теперь уже точно конец, больше никогда, вопрос встал, изучен и закрыт. Но на полпути ошалевший от радости помощник позвонил и сказал, что конкурирующий "Юнистар" без объяснения причин отказался от участия в конкурсе, а уже в Москве Журавлев узнал, что Шумский, инспектируя одну из своих строек, совершенно нелепо сорвался с третьего этажа на торчащую внизу арматуру. Он упал на песок, невероятным образом умудрившись пролететь между прутьев. Один из них вышиб ему стекло в очках и прошел между дужкой и скулой; ссадина и пара ушибов; небывалый случай; потрясающая неловкость в начале инцидента и чудесное спасение в итоге; так бывает; судьба в слепоте своей не всегда грозна, порою и потрясающе милостива; просто случай, везение, без причины; это не потому, что присутствовавший ТАМ Шумский был свидетелем и кто-то хранил его до суда; вздор, дурь, бредни, нет, нет, конечно же нет.

  Первый вариант тотального заменителя крови, который предоставила Журавлёву финансируемая им лаборатория, был оранжевого цвета и придавал апельсиновый оттенок кожным покровам; кроме того, жидкость была слишком густой и с трудом могла прокачиваться сердцем. Для решения этой проблемы нужен был дополнительный насос, небольшое устройство сзади на основании шеи, вроде маленького горба. Безусловно, Журавлёв пока не дошёл до приятия таких экстравагантностей, всё это было еще полусмехом и понарошку. С другой же стороны, они ему подсознательно даже нравились - чем более предложенная система отличалась от нормального человеческого кровообращения, тем, казалось ему, она эффективней способна была замести следы от кровавого росчерка на шоколадной обертке. Главная проблема была в другом; её видел лишь Журавлев и никто, кроме него. Всё его нынешнее благосостояние началось в незапамятные времена с крохотной фирмы под названием "Оранжевый верблюд"; казалось, чужая насмешливая рука исподтишка подталкивала исследователей, и сейчас, когда Журавлёв в полной растерянности слушал объяснения, ему чудилось, как кто-то в отделенном невидимой стенкой нигде заходится безмолвным издевательским хохотом.

  Второй вариант кровезаменителя дополнительного оборудования уже не требовал и был желтым, не отличимым от мочи ни по цвету, ни по воздействию на омываемый им головной мозг. Двух шимпанзе, на которых проводились предварительные эксперименты, пришлось уничтожить. Когда к Журавлеву пришли со следующим предложением, он с порога спросил:

  - Зелёная?

  - С зеленоватым оттенком, - переглянувшись, подтвердили врачи. - Откуда вы?..

  - Невелика тайна, - мрачно ответил Журавлев. - С учетом моей нынешней, Каждый Охотник Желает Знать. Спасибо, я еще недостаточно стар для фотосинтеза. Может быть, позже.

  Он отпустил их сразу же, не выслушивая, все это было уже ни к чему. В трудных ситуациях при принятии решений принято подходить к окну, подошёл к нему и Журавлёв. За окном был огромный город, но города Журавлев не видел; ему казалось, что это одностороннее зеркало, как в полицейских фильмах, и сейчас с другой стороны его, в каком-нибудь полуметре тот, кого Журавлев был не в силах себе представить, так же стоит и смотрит ему прямо в лицо; смотрит, потому что желает знать, как и каждый охотник.

  С этого момента всё пошло всерьёз и по-взрослому. Журавлёв реорганизовал свою лабораторию, превратил её в крупный научно-исследовательский центр, уволил прежних сотрудников и пригласил самого доктора Фогеля, сделав ему предложение, от которого невозможно отказаться. Фогель крайне нуждался в больших деньгах, а теоретическая задача показалась ему в высшей степени интересной. Практическую же цель Журавлев до поры до времени держал от него в секрете, да и Фогеля мало интересовали практические цели таких, как Журавлев. Первое, чем доктор отблагодарил работодателя, - это предупредил, что исследования, проведенные надлежащим образом, вне зависимости от результатов займут годы и могут сожрать большую часть журавлевского состояния. Журавлёв кивнул: работы должны были вестись, как следует, или не вестись вовсе, а самому ему было уже все равно: он стремительно соскальзывал в ту воронку, где единственно важное в жизни уже невозможно купить за деньги, а то, что за деньги купить можно, уже не способно заслонить того, что нельзя.

  Он поставил крест на всех прежних увлечениях и похоронил былые привязанности; он общался с недорогими женщинами только из чисто физиологической потребности; он позабыл весь прежний образ жизни молодого здорового мужчины и на глазах превращался в отшельника; живой, он рвал с жизнью и отрекался от радостей её. Он пытался изучать медицину, химию и биологию, чтобы деятельно участвовать в проекте, ставшем средоточием его жизни, но исследования велись на таком уровне, что это было ему не по силам. Тогда он попробовал за ними хотя бы понимающе следить, но и это ему не давалось. Он оказался исключенным из своей главной борьбы, и это унизительное состояние мучило его и подрывало в нем веру. Смешно, но потребности бойца проявились в нем там, где у него не было оружия, и тогда, когда ему начали изменять силы. Он кинулся в иную крайность, и запретил себе активно интересоваться результатами работ, просто ждал; он искал, чему сопротивляться, и выбрал в качестве противника неопределенность. Долгими периодами ему удавалось соблюдать свой запрет, иногда он срывался. Во время одного из срывов он рассказал Фогелю все; тот ответил, что ему, в общем, всё равно, наука всегда работала на маньяков, и этот случай еще не из самых худших.

  Вскоре Журавлеву стал безразличен его внешний вид, еда, окружение, всё; целыми днями он мерил замкнутое четырьмя стенами пространство и пытался представить себе Ад со всею силой своего воспаленного воображения; не отворачиваясь, не пытаясь затуманить сознание алкоголем, наркотиками или чем бы то ни было еще. Он предпочитал смотреть опасности в лицо, это было единственное, что он еще мог сделать. Журавлев брёл по нескончаемому кругу и раз за разом проходил бесчисленные стадии своей странной борьбы - от ужаса перед непобедимостью врага, до неверия в его существование. За что его жизнь должна стать еще одной пошлой басней на тему "Никогда не играй с Дьяволом", метался он в ночи только для того, чтобы утром внезапно сесть в постели, словно окаченный холодной водой и спросить: "Боже, неужели я сошел с ума?" За окном рождался новый день, и все для Журавлева начиналось сначала. Доселе небывало крепкое здоровье его начало сдавать; он практически перестал выходить из дома; сначала о нём помнили, потом забыли. Наконец как-то неожиданно сразу стали воплощаться мрачные финансовые предсказания Фогеля. Бизнес, всегда словно катившийся сам по гладким рельсам, резко потребовал внимания, и на какое-то время это придало Журавлеву бодрость духа. Деньги были остро необходимы для продолжения исследований, и он, наконец, почувствовал себя хоть в какой-то мере активным вершителем своей судьбы, но очень скоро понял, что благосостояние его рушится, и у него не хватает ни сил, ни знаний, ни смекалки что-то с этим поделать. Ему стало панически страшно, и невыносимо стыдно, и радостно, потому что это, возможно, было провозвестником победы - всё, ради чего он не исключено что продал свою живую душу, неуклонно уходило от него - может быть, потому что ТОТ прекращал свое покровительство, поскольку уже не надеялся получить установленную договором плату, а может быть, и нет.

  Через четырнадцать лет после начала своей работы над проектом "Кровь", Фогель предложил Журавлёву первый собственный вариант заменителя, который, по самым строгим оценкам доктора, при удачном стечении обстоятельств был способен решить стоящую перед ним задачу. Первый и последний: если у Журавлева какое-то время еще, возможно, было, то у Фогеля - нет, вместо времени у него был рак, и наследника себе для руководства лабораторией он не видел. При иных обстоятельствах Фогель со своим предложением даже не появился бы: заменитель крови был опасен и при неудачном переливании был способен убить реципиента. В случае же удачи он вызывал полную потерю контакта с внешним миром, а также непрекращающиеся бредовые видения и физическую боль, сопоставимую с той, которую, вероятно, грешники испытывают в аду. С другой стороны, заменитель оказывал поддерживающее воздействие на физические функции организма, и описанное состояние реципиента могло длиться долгими годами, скорее всего, до его естественной смерти.

  - Спасибо, что не забыли, зашли, - сказал Журавлёв, выслушав. - И какой, по-вашему, во всем этом смысл?

  - Смысл, возможно, в том, что пусть интенсивность их и одинакова, но эти мучения, в отличие от адских, конечны, и по завершении их вы можете быть спасены. Если не ухитритесь каким-нибудь образом наложить на себя руки до того. Тогда, вероятно, вы будете прокляты.

  - То есть, вы предлагаете мне Чистилище? А вам не кажется, что это может быть еще одной ловушкой? Дополнительной бессмысленной мукой, как и вся моя жизнь последние полтора десятка лет? И всё это вместо того, чтобы до дна использовать все преимущества, данные мне... Кем бы они ни были мне даны...

  - Безусловно, это может быть ловушкой и изощренным издевательством, - кивнул Фогель. - Но наверняка сказать трудно. В любом случае, что решает лишний десяток-другой лет? Вечность есть вечность, она не увеличится, сколько к ней ни прибавляй.

  - Если допустить, что это злая насмешка, - продолжил задумчиво Журавлев, - может, логично предположить, что ОН сделал бы её сюрпризом? Что я сейчас должен быть лишен всех сомнений и полностью уверен в успехе, чтобы окунуться в отчаяние с большей высоты? А может, именно такими рассуждениями я и начинаю порождать в себе уверенность, которая потом обернется катастрофой?

  Фогель долго молчал, потом ответил:

  - Я биолог, химик и врач. Складом ума я предназначен для решения научных задач, и когда-то мне показалась бы дикой сама идея, что я могу вести подобные разговоры. Но, как оказалось, склад ума располагает к одним разговорам, а годы и саркома - к другим. Я попытаюсь изложить вам проблему так, как я ее вижу в качестве учёного и старика.

  - Шансы, что после переливания вы выживете, я расцениваю приблизительно как три к одному. Очнетесь вы - если очнетесь - полностью утратив чувство реальности. На вас сразу же обрушатся чрезвычайно интенсивные болевые ощущения; во взаимодействии с одолевающими вас в течение долгих лет навязчивыми идеями, они, скорее всего, породят в вашем восприятии картину Ада. Возможно даже, вам явится сам Сатана и скажет, что вы уже умерли в результате неудачной операции и ввергнуты в бездну, чтобы вернуть долг, который так легкомысленно на себя возложили и уплаты которого так упорно пытались избежать. Может быть, это будет правдой, может, только лишь вашим бредом. Узнать это вам будет невозможно, потому что, повторяю, контакт с реальностью для вас будет утерян. Персонал в любом случае не сможет с вами связаться, любое ощущение - зрительное, звуковое, осязательное - будет интерпретировано болью вашего тела самым непредсказуемым образом.

  - И что же мне, в таком случае делать? - спросил Журавлев.

  - Только одно - терпеть и ждать, чем кончится. Если оно кончится вообще. Вы можете умереть или не умереть во время введения заменителя и сразу же окажетесь либо не окажетесь в Аду. Эксперимент может оказаться удачным, и, отстрадав свою муку, вы когда-нибудь умрете очищенным и спасенным. Он может оказаться неудачным, и у вас будет возможность сравнить одну муку с другой. Наконец, эксперимент может оказаться изначально безумным, и после бессмысленного самодельного личного Ада вы обретете забвение и покой.

  - Это все варианты? - спросил Журавлев.

  - Это те из них, которые мне лично представляются наиболее вероятными.

  - А что возможно еще?

  - Возможно еще, что, умерев, вы проведете вечность в коридоре перед дверью с табличкой "Начальник АХЧ старший матрос Трофимычев", - ответил Фогель. - Я, как и вы, только человек. Откуда мне знать, что возможно еще?

  Журавлев встал, и, как когда-то, подошел к окну; если это и в самом деле помогает при принятии важных решений, было самое время.

  - Ну и, конечно, - произнес он, - я могу вообще отказаться от эксперимента, еще раз попытаться задавить в себе все эти мысли, жить, пока, не умру, надеяться на лучшее, и будь, что будет?

  - Разумеется, - подтвердил Фогель. - Я лично и весь мой персонал, со своей стороны, подобное решение могли бы только приветствовать.

  Дом был другой, не тот, что четырнадцать лет назад, и окно было другое. За ним был виден лес, чуть ближе - забор, еще ближе - куст ежевики, потом стекло; возможно, это было мироздание, в котором ужасу Журавлева не было разумных причин; возможно, от ужаса в нем не было спасения.

  Журавлев обернулся и спросил:

  - Какого она хоть цвета?

  - Если вас все еще интересует этот вопрос, - ответил Фогель, - то красного.