Я не поехал этой весной в Коктебель, однако неотлучно присутствую в нём. Здесь, на Тропарёвском холме, подобье моего кокона, из которого я высвободился и улетел. Раньше, когда отчуждался от Тропарёва, и Таня, Татьяна Петровна, священная Танаакин, замечала это, она говорила:
— Твой мир там, антимир тут.
Сочувствие слышалось в её голосе, тогда как любая другая жена могла бы досадовать, обижаться, негодовать, бесноваться. Отнюдь не самопожертвенность проявлялись в Тане, хотя она была наделена ею безмерно: проявлялось в ней благожелательство матери. Неуследимо для меня Таня снимала причины, из-за чего оставлялась Москва, и я оказывался в Коктебеле.
Теперь Таня в горних пределах, и некому всеосвободительно отправить меня на берег Волошина. И всё же я там, неизбывно.
Куда-то подевался на годы археолог Гектор Антонович Виларас. Вот человек, душа которого повёрнута к Солнцу. Я думаю о Виларасе, выходя из комнаты в лоджию. Нынешним утром я созерцаю башню Генуэзской крепости, отделанную Гектором Антоновичем, и угадываю в ней кровное родство с кремлёвскими башнями. И едва облокачиваюсь на перила, Виларас возникает на мосточке в зазоре между кипарисом и пирамидальным шпилем. Позади Вилараса слепяще лучится море, тем и выделяет роскошно его седину и мерцание всегда горячечных глаз, восторжен ли, скорбящ ли. Чем он старше, тем сизее, рельефней, приближенней его лицо к скалистости Пилы-горы, по-татарски называемой Сюрю-Кая.
Виларас машет портфелем, вскинутым над головой, и кричит:
— Я у калитки.
Он только что из Симферополя, скучал о Коктебеле. Не терпится попасть в свою хижину, сколоченную на закрайке давно порушенного городища Тепсень. В хижине находки из припортовой лагуны Калиеры, из Неаполя Скифского, из ям под Белогорском, где жили мустьерцы. Я слыхал о тончайших вырезных рисунках мустьерцев на чёрных кремнях, но видеть их не довелось. Виларас беспокоится, как бы не опустошили хижину, даже тревожится о пифосах. Пифосы огромны, метра два высотой, стоят в узких круглых раскопах. Успокаиваю Гектора Антоновича: навряд ли у воров хватит сил вытащить пифосы. У него машинная тревога: подгонят кран с телескопической стрелой, и пропали пифосы.
Всяческие эпохи случались на многогрешной земле Крыма, но столь проклятущей эпохи — повального разворовывания — не было.
Берегом, где путь короче, Гектор Антонович не желает идти: противны образины гаражей, сложенных из железобетонных блоков за Киловой горкой. Нувориши лишены и совести, и архитектурного вкуса.
Бредём через писательский парк, около шоссе, вдоль базарчика. Внезапно, наискосок от тиховейного кафе «Ветерок», обнаруживаем строение каверзного вида с претензией на виллу. Виларас отворачивается от него, а я не могу удержаться от хохота. Там-то, возле Киловой горки, тупорылые типы гаражей, а тут действительно образина виллы, наводящая на нежеланное соображение о чем-то крючкотворном, неправедном.
Спрашиваем прохожего, чьи, дескать, чертоги. Человек явно подзаряжен вином и расположен к подначке.
— Его самого. Раньше славился на всю Россию ювелир Фаберже, теперь — Юрченко.
Досаду, переросшую в ёрничество, несли замечания прохожего. А во мне гнездилось сожаление о Юрченке, которого я не встречал целую вечность. Сожаление до сих пор беспокоило меня, и я рассказал Гектору Антоновичу про случай, отяжеливший моё сердце так неустранимо.
Сибирский геолог, он вёл исследования одновременно с прокладкой Байкало-Амурской железной дороги, прислал мне кусок свежеоткрытого минерала на реке Чаре. С малолетства я поражён тоской по фиолетовому цвету, потому и жду, когда бузина разлепит первую листву, и сирень распахнёт грозди. Сейчас, в Переделкине, фиолетовость начинается для моего взора с почек волчьего лыка. Я вдосталь насладился фиолетовостью, путешествуя по Индии. Какие фиолетовые сари, исходящие сиянием, я видел там на девушках и женщинах! Неуследимо для себя я устремлялся за ними. Что необычайно, они оказывались красавицами, и моя влюбчивость целомудренно сопровождала их.
Кусок чароита отличался мечтаемым фиолетовым оттенком: присущим персидской сирени.
Я не утерпел и в первые же коктебельские минуты отправился к Валентину Юрченке. Я был вознаграждён природой за свою фиолетовую страсть: цвели персидская сирень, иудейское дерево, тамарикс.
Валентин занимал комнату в щитовом домике на задах туристической базы «Приморье». Голубоватой дымкой полнилась комната, и в этой дымке, отзывающей затхлой горчиной, сидел миловидный Юрченко. Шевелюра ковыльной пушистости, синеглаз. Матовая бледность лица была вдали от нездоровья. Он, пользуясь миниатюрной горелкой, сваривал из мельхиоровых шариков, листиков, колец, венцов оправу перстней. Я не подозревал, что выдавленные на прессе заготовки поставлены у него на поток. Крымские и московские ювелиры, с кем был знаком, обычно выковывали оправу. Я подал Валентину чароит не без торжественности, зажатой сдержанностью, заранее готовой открыться восторгом на восхищение. Из приветливой улыбки Валентина, по мере того как он вертел чароит, протлевала скудость неприятия.
Он устроил чароиту быстрое до жестокости погребение:
— Камень непрозрачный. Структура слоистая. Окрас по нутру только дряхлым старухам. В ювелирку не пойдёт.
Зашоренным представлениям я не удивлялся. Большинство людей пользуется тем, что создано и окрепло до них; это и создаёт их убеждение, как своё собственное достижение.
Я причислил камень к исключительным самоцветам. При чарующей фиолетовости он был шелковист отливом, звёздчат, в жемчужном крапе, чем приравнивал себя к малахитам, сапфирам, аметистам, бериллам, лазуритам, опалам, хризопразам, турмалинам, цирконам. Он остался безразличен к моему доводу. Тогда я сослался на пример индийской чёрной звезды — камня глухого угольного тона, который после полировки проявляет астеризм, но который считался дешёвым самоцветом, а теперь, благодаря росту эстетического восприятия, его единят в брошах, кулонах, подвесках, перстнях с изумрудами и бриллиантами. Честь этого вкусового возвышения принадлежит японским ювелирам. И всё-таки он сохранил непреклонность.
Я взял у Валентина оправу для мужского перстня и с помощью алмазного диска и шарошки сделал кабошон из чароита. Полировка уярчила камень. Его фиолетовый овал поднялся в оттенке от персидской сирени до сочности цвета иудейского дерева. При этом ещё и проступила чуточно розовая волокнистость, по теплоте и воздушности совпадающая с той, которая бывает у тамарикса, распушающегося из колосьев.
На среднем пальце моей правой руки перстень гляделся с декоративным изыском. И я сказал Валентину: возвращусь в дом творчества, встану у балюстрады набережной, намеренно поигрывая перстнем, и ко мне начнут подпархивать писательские жёны и спрашивать, кто создал такое чудо, а я буду твердить: «Валентин Юрченко, кудесник ювелирки!» — и они потекут к твоей мастерской нишами, а вечером ты прибежишь за чароитом, но обрыбишься, понесёшь наказание за непробиваемое самомнение.
Всё так и произошло, но уступчивости я не проявил.
Поутру нечаянно я встретил Оксану, жену Валентина. Она стояла лицом к морю, прислонясь к стволу серебристого лоха. Лох выбирает почву, где другому деревцу не вырасти. Неимоверным, до корчи, усилием удалось лоху воздвигнуться около разрушенного храма богини Артемиды: ствол изгибист, буграст, ветви узлами, зигзагом. Вероятно, притягивал сюда Оксану обзор. Весь залив на виду: слева Волошина гора с лохом, склонённым над могилой Максимилиана и Марии, справа кентавр хребта Карадаг, близ которого, на мелководье, застыли скалы-парусники. Но, что точно, Оксана приходила на горку из-за поклонения Артемиде. Ей грезилась необходимость восстановить храм на сохранившемся цоколе. Сдавалось Оксане, коль сохранилась часть жертвенника, прокалённо-бурый очаг с выветренной копотью, значит, возобновление храма неизбежно. Культ Артемиды, спасительницы природы, в особенности самого не защищенного в ней, грациозного, красивого, как лани, лебеди, бабочки, распространит заповедность с Карадага на сам Коктебель, Солнечную Долину, Судак, Новый Свет и Старый Крым с прилегающими к ним бухтами, горами, лесами, оврагами. Коль скоро Артемида-девственница карала за покушение на целомудрие смертью, даже не пощадила Ориона, сына одной богини Земли Геи, то есть рождённого без посредства мужчины, — Орион посмел притязать на неё, свято чистейшую, — её культ будет сдерживать разложение аборигенов, вовлекаемых курортниками в блуд и соблазн праздности с отрочества. Поистине духовная натура, Оксана страдала наивным фанатизмом, без чего люди самоуничтожились бы от растленности. Неукоснительность её веры обычно принималась за гордыню. Не ведай об этом я, у нас не сложились бы отношения доверительной простоты.
Если я поклоняюсь женщине, то не обращаю внимания на её одежду. Помню лишь, в чём бы Оксана ни была, оставалось впечатление опрятности, стати, независимости, не располагающей к ухаживанию. (Имеется намеренно приманчивая независимость. И чем пакостней бездны похотливой женской особи, тем яростней независимость).
Весной при солнечном небе по северным склонам Карадага копится дымка. В ясных глазах Оксаны, умевшей скрывать своё горестное настроение, мне удавалось застигать такую дымку. И на этот раз я застиг дымку в её глазах.
— Перемена судьбы? — спросил я опрометчиво.
— Спасаюсь, — почти невнятно ответила она, и я покаялся в себе самом.
О, она умела устранять дымку и обнаруживать веселую волю.
— Дамы вашего круга творят легенды о пластической прелести чароита. Всё возможное найдено на поверхности планеты, ан вечная мерзлота преподнесла геологам дар.
— И вам.
— Валя в убеждении — чароит в ювелирку не пойдёт. Ваши дамы хотя и устроили ему осаду, он считает — блажат, невежество, безвкусица.
Перстень находился в карманчике моей сиреневой польской распашонки. Я положил перстень на глянцевитую ладонь Оксаны, изузоренную чёрточками морщинок. Во впадине ладони морщинки образовывали рисунок, повторяющий зубчатость Пилы-горы. Всегда светлы её зубцы, исключая безлунные ночи; есть молва — главный щит Крыма под этой горой.
Чего-чего, а девчонистой непосредственности я от Оксаны не ожидал. Она вскрикнула, приглядевшись к чароиту, и сразу переменилась: вместо дымки предгрозовое потемнение в глазах.
— Спасаюсь? Не преувеличила. Я придумала около дюжины оригинальных перстней, подвесок, браслетов, бус. Ориентация на карадагские яшмы. Яшма парчовая, ковровая, огненная, пепельно-серая полна праздничной пестроты, кружеватости. Вы птичью яшму знаете?
— Только слыхал...
— Белая теплота оперения чайки. Белое в накрапах синих, чёрных, горчичных, сизых. Всё яшмовое уже в образцах. Да, обруч на голову, вставки — волынский хризопраз, аметист. Бери, Валя, повторяй, усовершенствуй. Гонит штамповку. Штамповка уровня бижутерии. Перстни традиционно курортные, усеянные шариками, завитушками, кручёной сканью. Камушек ковчегом, местный халцедон, искусственный опал... Пользуйся украинским опалом, нежно иридирует, завораживает. Искусственный дешевле. Стоимость перстня та же — четвертная. Прошлый год — штамповка, зимой штамповка, весна, обновление, а он штампует. Втягивается в масскультуру. Формирует потребителя, падкого на убогую одноликость. Пластический крах. Устала убеждать. Брошу Валю. Назрело. Выгода выше творчества. Торгашество. Ну и что? Нужен дом. Дом всё равно удастся огоревать. Не по Спасителю взялся жить, по тем, кого Иисус Христос изгонял из храмов, кто пока что торжествует чёрным образом в Америке и Европе. Именно от них масскультура, потому что они способны лишь на халтуру. Это ими поуродованы скульптура, живопись, архитектура, дизайн, кино. Это они растляют дух, душу, тело.
Увещевать Оксану не стал. Не хуже меня ведает о христианской терпимости. У них на удивление строгая дочурка, её воспитывает православная бабушка. Бабушкой и дочуркой должна определиться праведность их отношений.
Голову Оксаны охватывают бусы розового сердолика. В незапамятные времена вынес карадагский вулкан сгустки крови своего сердца. Они окаменели в море, высветлились. Оксана, дивная ныряльщица, достала их из воды. Исповедовала убеждение Оксана: магматический сердолик, дозревший в море, умиротворяет ум, очистительно действует на страсти.
Подумалось: понапрасну беспокоиться о её судьбе.
Оксана вернула перстень со значением: чароит, подсказывает интуиция, хранитель любви, верности, семейных уз.
Не было мига, чтобы усомнился в счастливом существе чароита, предопределённом Оксаной.
Москва, куда вернулся домой, толпилась возле Музея изобразительных искусств на выставку «Золото инков». Пластинчатое золото, наверно, ковка с чеканкой, ничем, кроме самого себя, не изукрашенное, в отдельных изделиях обнаружило фиолетовые крапинки, яркие, как персидская сирень. Я прямо-таки дивился: чароит, воистину чароит. Но до сих пор не узнал, действительно ли это чароит. Увы, он склонен загадывать загадки, не желающие открываться. Он явно помешал мне, верному коктебельцу, встретиться хотя бы ещё раз с Валентином и Оксаной.
Как жаль, что вилла-образина оказалась собственностью Юрченки.
Хижину Вилараса, потемнелую до сажевости сараюшку, воры обминули. Пифосы своими сухими раструбами всасывались в высоту. Их, конечно же, уберегло небо.
Мы выпили мадеры. Повспоминали о завсегдатаях, кого ласково привечал берег Волошина и кто теперь, если безгрешны, смотрят с небес на море, на горы, на нас, счастливцев.
Перед расставанием со мной Виларас вдруг спохватился: о дочке забыл, о Виславе, рождённой ему полькой-любовницей Магдой; мать Гектора Антоновича тоже полька, отец грек.
Из-под обложки паспорта Виларас вытянул карточку. В кресле возлежала, белоснежная от пышного платья девушка. Вся в думах была она. Ведь есть о чём подумать созданию, совершенство которого равно Форнарине Рафаэля. Почему-то мнится: Вислава надеялась, что красоту спасёт мир. Однако уверен, Вислава и подозревала, что человеческий мир завистнически губит красоту, и чем дальше, тем беззастенчивей, беспощадней, неотвратимей. И вовсе я не убеждён, что Вислава верила в надежду потомка поляков Фёдора Достоевского, будто бы красота спасёт мир.
Моё чувство склонялось к неутешности, но сгладили его украшения девушки: серьги, кулон, браслет и перстень с вставками из чароита.
— Чароит! — прошептал нежно Виларас и ненароком вернул меня к настроению прискорбия. Неужели Вислава, подобно сиреневой драгоценности, из последних находок на планете?