Вот она, эта карта "номер семь"..., я беру ее в руки и долго смотрю на изображенного на ней всадника в латах, бесстрашно скачущего на своей колеснице, запряженной двумя сфинксами. Куда несет его всевластная рука Судьбы? Какие государства и народы должны будут заплатить кровью за его неподражаемое искусство творить в мирах Правду и Справедливость... Я провожаю взором его бешеную скачку, и молю богов, чтобы они пронесли этого неистового всадника мимо..., и облегченно вздыхаю, увидав, что взбешенные сфинксы на этот раз уносят его куда-то вдаль, за границы Млечного Пути...
Клавдий повернулся: ехидный тон голоса не вызвал у него злобы, - смотревшие на него с той стороны решетки глаза имели право на ненависть. Он, Клавдий, сделал для этого все, что только было в его силах.
Есть не хотелось, но ему нужно было взять эту ужасную похлебку..., хотя бы для того, чтобы они не думали, что Клавдий Овидий Гракх напуган известием о завтрашней казни, и от этого потерял аппетит. "Не дождутся!" - подумал Клавдий, подходя своими широкими шагами к двери и беря налитую в миску мутную жижу, и кусок черствого темного хлеба.
С хлестким скрежетом втянулась в чрево двери металлическая подставка; захлопнулась дверца..., исчезли глаза надсмотрщика. Эти слаженные движения каждый раз напоминали Клавдию безотказную работу баллисты, перезаряжаемую его прекрасно тренированными солдатами. Вот и теперь "оживший" металл напомнил ему славные сражения: развернутые знамена, стойкие шеренги пикинеров и, несущуюся на флангах, дикую, необузданную конницу...
"И, все-таки, они показали ему! Этому диктатору, этому тирану со "сладкими словами" и коварными мыслями! Они - его солдаты знаменитого XI легиона, стоявшего когда-то насмерть перед ордами Восточных племен! А он думал, что сможет безнаказанно насаждать свои порядки, ломая статуи богов и отдавая своим варварским вождям наших женщин!"
Клавдий подошел к окну. Оно было совсем небольшое, и выглядывавшее из него небо казалось маленьким пятнышком Непознанного среди изведанной им темноты принявшего его когда-то мира...
...- Что с тобой, Клавдий? У тебя же вся тога в крови! - Донна Летиция, - молодая, раскрасневшаяся от жаркого южного солнца, - с ужасом смотрит на мальчика.
- На Гонорию бросились собаки, и я заступился за нее...
- О, боги! А что, рядом не было ни одного мужчины!
Мальчик хмурится. Красавица Летиция уже начинает вызывать в нем взрослые чувства, и ему неприятно, что она по-прежнему считает его ребенком.
- О, боги, - что же мы скажем твоей матери! Давай, снимай скорее тогу! Терелий, Терелий, - скорей за доктором! Молодой господин опять восстанавливал справедливость!
- Что же с тобой делать, юный Клавдий? Что ты смеешься? Тебе что, не больно?
Мальчик мотает головой. Он смеется, ведь белокурая Гонория поцеловала его в благодарность за спасение...
От мыслей Клавдия оторвал стук топора: "Виселица..., это для меня готовят виселицу...", - подумал он, прислушиваясь к деловито-спокойному стуку. Он даже представил себе прилежно работающего там, за стеной, плотника: здорового, розовощекого, с красными после вчерашней пьянки глазами...
"Неужели скоро я буду болтаться на виселице..., - такой беззащитный, что любая собака сможет кинуть в меня камень, не опасаясь последствий..., а ведь еще месяц назад сам тиран бледнел от вести о том, что мои войска приблизились к нему на расстояние одного перехода. Да, наверное, так и будет, и с этим, видимо, уже ничего нельзя поделать..."
Клавдий прошелся по камере: широким, твердым шагом, - как ходил всегда, неизменно вызывая зависть у всех мужчин патрицианских родов империи. Мысли его, описав круг, вновь вернулись к белокурой девушке, но уже десять лет спустя после того случая с собаками.
Когда тиран взошел на престол, начались "гонения на инакомыслящих", которые заключались в том, что богатые патрицианские семьи объявлялись вне закона: все их имущество конфисковывалось в пользу последнего, а сами они подвергались истреблению. Вот тогда-то Клавдий и спрятал у себя на вилле Гонорию с матерью и младшими сестрами. А когда к нему пришел вооруженный отряд, для того, чтобы учинить обыск, - решительно расправился с ними, не оставив никого в живых.
Потом ему, конечно же, пришлось бежать вместе с семьей Гонории, но после этого белокурая дева уже не могла ему отказать, и согласилась сделаться его женой. Там же, в походном вагончике, тогда и началась их семейная жизнь, полная любви и сверкавших по ночам над их головами звезд...
И уже потом, по пути в Веренну, их встретили ликующие жители, узнавшие об учиненном им справедливом возмездии. Тогда-то он и стал Клавдием Справедливым, поведя за собой тех, кто хотел и мог сопротивляться.
Устав ходить, Клавдий сел на скамью: "А мог ли он прожить свою жизнь по-другому? Наверное..., но тогда для этого ему пришлось бы пройти мимо, убегавшей от собак девочки..., а спустя десять лет тихо сидеть на своей вилле, моля богов, чтобы они уберегли его от коварного ока тирана. В таком случае, зачем бы ему была нужна такая жизнь! Как бы смог он просыпаться и начинать новый день, зная, что не в силах ничего сделать с несправедливостью этого мира..."
Клавдий огляделся. Утопавшие во мраке стены камеры рисовали ему какие-то неясные образы: дрожала от грохота земля, сходились в яростном натиске ряды пехоты..., в небе проносились стальные птицы, мечущие смертоносный огонь. Все, разбросанные вокруг него миры проходили теперь перед ним в узком пространстве камеры. Они стонали от насилия, ожидая его - Освободителя, человека, несущего на острие своего меча, сокрушительную и беспощадную правду. Затаив дыхание, они ждали того часа, когда его вечная душа расстанется с телом, чтобы тут же унести ее в чернеющую пустоту космоса, к томящимся от произвола, далеким мирам, и там продолжить все тот же сумасшедший танец смерти под музыку восстаний, освободительных войн и революций.
Когда Клавдия вывели на площадь, было утро. Прохладная, политая дождем мостовая, хранила на себе отпечатки конских копыт и сонной осенней сырости. Клавдий с удовольствием вдохнул остывший, пахнущий опавшей листвой воздух..., умирать не хотелось.
Томившаяся с раннего утра толпа встретила его появление громким шепотом. Сотни голов, как один, повернулись в сторону шагавшего под конвоем, мятежного генерала. Торговцы, ремесленники, сбежавшие с занятий школяры, дородные домохозяйки, и городские попрошайки - все прекратили свои разговоры, в предчувствии долгожданного события. Не сельская ведьма, не еретик-ученый, и не грабитель с большой дороги, - перед ними шел сам Клавдий Овидий Гракх - возмутитель спокойствия; человек, осмелившийся встать на пути тирана, и терзать его войска на протяжении долгих лет...
Клавдий не смотрел на виселицу..., но он чувствовал ее присутствие, как чувствует воин прицелившегося в него стрелка. Но сейчас его интересовало другое: "Гонория..., она должна быть здесь!"
Тщетно пытался он увидать знакомые локоны среди темной массы шляп, беретов и женских чепцов, но он знал, что она была здесь, потому что в душе его вдруг разлилось необъяснимое чувство спокойствия. Наполненный им, он, вдруг, ощутил себя тем мальчиком, что когда-то давно отважно отогнал собак от испуганной девочки, а потом гордо шагал домой, чувствуя себя счастливейшим из смертных...
Когда длинный, обличительный приговор был, наконец, зачитан, Клавдий решительным жестом отстранил палача, и взобрался по ступеням эшафота. Болтавшаяся у его лица веревка пахла свежескошенным сеном и, отчего-то, была теплой как руки женщины....
- Прощай, Гонория..., - прошептал Клавдий.
Где-то далеко, в поле сверкнула молния. Там, в сгущавшихся тучах мелькнули какие-то неясные силуэты: может, это были грозные сфинксы, спешившие к своему, освобождавшемуся от земного бытия хозяину, а может, - обычная, надвигающаяся на город, гроза.