Подзорная труба была старой и обшарпанной. Самодельный корпус, исцарапанный особенно там, где он крепился в паз на штативе, издавал скрежещущие "соноры", как было теперь принято говорить в их элитарном кружке почти сформировавшихся ценителей современной музыки. Полную луну, нерасторопно выплывшую недавно из-за соседней пятиэтажки, слегка заслоняли колыхавшиеся в теплом весеннем ветерке ветви едва начавшего распускать почки молодого тополя. Поэтому и взглянуть без помех на лунное "лицо", куда нацелили трубу, было почти невозможно.
-- Хочешь, немножко отодвинем эту хреновину в сторону? -- спросил он. -- Дерево мешает тут... -- И уже почти собрался ухватиться за штатив, чтобы перенести его чуть левее, как она ответила:
-- Нет, зачем же? Дерево... Оно чем-то дополняет картину... Не нужно, -- и слегка улыбнулась.
-- Ну ладно... -- На его лице проступило некоторое недоумение.
А потом они еще долго рассматривали лунные моря и кратеры, он сверялся по карте из какого-то астрономического самоучителя. Сам диск луны поднимался все выше и выше, и ему вдруг на мгновение пришла безумная мысль: если ее, прекрасную и таинственную в этом полумраке комнаты взять и поцеловать, просто поцеловать в вечно сухие, сомкнутые, но, тем не менее, не перестающие быть столь влекущими, губы, а потом обнять, прижать к себе, крепко-накрепко прижать, не выпускать, и...
-- Пора, -- сказала она.
Он сразу же отбросил нелепые фантазии: в самом деле, однокурсница, зашедшая за пособием по истории австрийской музыки прошлого века... Что, черт возьми, подумает... Да и зачем, собственно?
-- Я провожу тебя.
В своем голосе он почувствовал некоторую неловкость. А вдруг она поняла его мысли, которые он и себе толком не мог объяснить? Стараясь загладить мнимую вину, он принялся зачем-то болтать про Штокхаузена и Булеза, по-своему интерпретируя какие-то из концепций последнего, но думая лишь о том, как его рука могла бы обвить ее тонкую поясницу... Впрочем, ему удалось довольно быстро отогнать подобные мысли, и по дороге от его дома до метро они успели углубиться в тонкости стилистики позднего Шостаковича и незаметно проехать под землей весь центр, едва не пропустив нужную ей остановку. Но уже у самого ее подъезда, он зачем-то сказал:
-- Знаешь... Наверное, не стоит никому говорить, что мы вот так вот... ну, были вместе и все такое... Мне, конечно, не суть важно, но начнут трепаться -- сама понимаешь...
-- Да, конечно, -- сказала она. Потом уже, много позже, ему казалось, что в этом сухом, как ее же губы, ответе, была, пожалуй, маленькая обида, хотя, быть может, таким лишь ему представлялось ее понимание ситуации... Он пожалел об этих словах, и жалел особенно сильно даже потом, когда ему уже стали приписывать репутацию хоть и милого, но ловеласа, отчасти чем-то помпезного... Интонации юного хрупкого существа, кем она была в тот запомнившийся вечер, забыть он был не в силах. Почему-то ему вспомнился также вид из ее окна, выходившего в сторону к высотке на бывшей площади Восстания, -- года два назад он был у нее в гостях, -- и он думал, как она, наверное, стоит у окна и смотрит то на эту высотку, то на луну, которую они разглядывали в подзорную трубу, и мысли ее где-то там, куда ему, как ни старайся, не проникнуть. Бывшие столь возможными и, тем не менее, не свершившиеся прикосновения рук к ее талии, а губ -- к губам, еще периодически не давали ему покоя -- разумеется, в те недолгие минуты, когда не охватывала с головой подготовка к очередным "госам", диплому, и прочей мелочевке. Но и тогда -- нет-нет, да и вызывал взгляд из окон Гнесинки, выходивших на ту же высотку, ряд ассоциаций, непременно уносивших к ее окнам, ее дому, к ней...
Несколько месяцев спустя он женился. И без того редкие встречи однокурсников уже через год сошли практически на нет. Светлая и немножко безумная студенческая пора осталась лишь дымкой, едва просачивающейся сквозь почти непрозрачную пелену насущного бытия. А потом его и вовсе захлестнула работа, совсем не связанная с его специализацией музыковеда. Конечно, о нем, как водится, некогда говорили как о подающем надежды молодом таланте. Беда была лишь в том, что оправдать их он не то, чтобы не сумел, -- просто как-то так и не собрался.
* * *
Париж
15 ноября 1998 года
По дороге от кольца бульваров, опоясывающих центр французской столицы, к площади перед Нотр-Дам-де-Пари ему несколько раз предлагали марихуану, какие-то таблетки и прочую немыслимую дрянь. Его же выбор блуждал где-то между красным вином и пивом. Безусловно, пиво в Париже, где у тебя два дня на все про все, -- моветон, которому не пристало следовать добропорядочному буржуа, кем он на какой-то миг ощутил себя, уже переходя Понт-о-Дубль, но... В конце концов он решил все предоставить его величеству случаю, царящему в том кабаке, где им суждено будет остановиться: пожалуй, ассоциативная связка "Париж -- вино" ни коим образом не уступала одному из аспектов его внутреннего распорядка -- "вечер -- пиво", к чему, впрочем, он относился с должной иронией.
Его величество случай... Они совершенно случайно узнали, что именно в этот день оба окажутся в Париже, не говоря уже о том, что и сам факт того, что они окажутся здесь в одно и то же время, не мог не быть абсолютно случайным, выпавшим среди десятков тысяч иных вероятностей. К тому времени он уже фактически оставил занятия музыкой, и приехал сюда ради встречи с возможными партнерами; она была проездом, возвращаясь то ли с культурологического конгресса, то ли с какого-то фестиваля современного искусства.
Она явилась не одна -- в сопровождении какого-то французика, который явно был весьма удручен его появлением. Распрощавшись с ним, они направились вдоль Сены в сторону Эйфелевой башни, чей устремленный вверх шпиль блистал золотом в полутьме неярко освещенных улиц; ночная жизнь осеннего Парижа вообще предстала на удивление скупой и безмолвной, и если бы не антураж, создаваемый снискавшими мировую известность достопримечательностями, можно было бы подумать, будто идут они отнюдь не по известнейшей европейской столице. Да и само начало их встречи прошло как-то донельзя банально. Вежливые приветствия, дежурные вопросы о том, как дела, с кем из бывших знакомых удавалось видеться в последнее время...
Оставив позади Дворец Правосудия и Консьержери, они незаметно подошли почти к самой оконечности стрелки острова Сите, туда, откуда только что отчалил последний прогулочный кораблик, и оказались под сводами моста, покрытыми какой-то вековой копотью. Ему представилось, как лет триста назад (хотя существовал ли тогда этот мост? Но это было не так важно для его воображения) здесь время от времени зажигали факелы, наверняка, не каждый день. Еще ему вспомнилось, что, похоже, именно здесь Горец, герой знаменитого сериала, отправлял к праотцам очередного претендента на звание последнего из бессмертных, потому что "должен остаться только один"... И вся эта нелепейшая чушь в своем несуразном нагромождении различных обрывков воспоминаний и фантазий, настолько заполонила его сознание, что он не сразу услышал, как его спутница вновь заговорила.
-- Как странно, -- ее слова прозвучали сухо и приглушенно в холодном вечернем воздухе, -- столько лет прошло! А мы все же почти не изменились...
Своды моста почему-то совсем не придавали эха ее голосу. Вся картина, особенно после пробежавших в его голове мыслей, казалась совершенно ирреальной. Он попытался пошутить:
-- Мне вообще кажется, что это совсем не мы... На самом деле какие-то наши тени, двойники, просто чем-то похожие на нас, живут здесь... Или мы случайно перебрались в их параллельный мир, а? -- он позволил себе усмехнуться.
-- Ты помнишь, сколько мы не виделись? -- усмешка совершенно не затронула ее, скорее, ее слова были овеяны легким оттенком напряженности.
-- Года два, а то и чуть больше.
-- У меня странное ощущение: словно прошло недели две всего... Вернее, я прекрасно помню эти два года, но как будто они были не со мной, а где-то еще, в другой жизни... Смотри! -- на этом слове ее голос буквально задрожал.
Из-за краешка моста показалась полная луна -- точь-в-точь такая, как они видели в старую подзорную трубу где-то совсем в ином времени и пространстве. Невольный ее трепет передался и ему, и они долго стояли совсем близко от воды, где появилось размытое лунное отражение, не в силах пошевелиться, будто завороженные и самим зрелищем, и нахлынувшими воспоминаниями.
Очнувшись первым, он хотел было двинуться вперед, но остановив его легким движением руки, она быстро поправила выбившуюся из-под шапки прядь волос. Он же то ли попытался непроизвольно придержать ее ладонь, то ли поправить прядь сам, но прикоснувшись к ней, лишь немного сжал уже приготовившуюся опуститься руку. В неловкой заминке его взгляд упал на ее глаза. И в этот момент движение их рук само собой остановилось, другой своей ладонью он вдруг неожиданно прижал ее талию к себе, и на какое-то мгновение они снова застыли, завороженные в этот раз уже другим чувством -- тем, которое некогда было совсем рядом, но так и осталось призрачным и недосягаемым, а теперь, наконец, решило впервые позволить себе проявиться и окутать собой две тянувшиеся друг к другу души...
Ни один из них так и не смог потом сказать, сколько времени они простояли застыв в поцелуе, омываемые светом полной луны под тихий шелест воды в Сене. В прикосновении их губ было выражено все, чего нельзя передать словами, и потому все дальнейшие слова в этот вечер стали не только совершенно излишними, но и бесполезными. Каждый знал, что завтрашний день унесет с собой эту внезапно возникшую эфемерную сказку, и нужно будет продолжать свои пути, которые сразу же вновь разнесут их далеко в пространстве и времени... Может быть, от этого было немного грустно, а может быть и нет, ибо, как говорили потом их воспоминания, само чувство грусти могло по понятным причинам смешаться с этими воспоминаниями уже позже. И еще никто из них никак потом не мог вспомнить, как же они все-таки расстались в тот вечер: им казалось, будто они так и продолжали идти вдоль набережной, уходя в бесконечность, где не существовало ничего, кроме их внезапно раскрывшихся чувств, и никого, кроме них одних, и лишь огромных размеров табло на издали видневшейся Эйфелевой башне бесстрастно показывало четыреста с небольшим дней, отмеренных до наступления двухтысячного года, начало которого парижане, впав во всеобщее заблуждение, отождествляли с приходом нового тысячелетия...
* * *
Бангкок
25 декабря 1999 года
Отель "Лё Рояль Меридьен" насчитывал тридцать семь этажей. Где-то примерно посередине -- по идиотской иронии судьбы ровнехонько на этаже для некурящих -- был расположен его номер, отличавшийся, впрочем, от номеров на прочих этажах лишь отсутствием пепельниц да не особо мозолящей глаза табличкой "Non-Smoking Floor". Этаж для некурящих определенно был результатом недосмотра барышни, бронировавшей отель, но так как персонал если и замечал нежелательные для данного уровня дурные привычки, то все равно никак этого не проявлял, а несуществующую здесь пепельницу вполне можно было компенсировать лишней мыльницей, вполне повторяющей формы сего вожделенного предмета... Короче говоря, "Лё Рояль Меридьен" его устраивал и даже нравился, тем более, что в отеле он проводил лишь ночи с сопутствующими им завтраками и купанием в небольшом, но довольно-таки чистеньком бассейне, и поздние вечера, когда вполне можно было позволить себе малюсенькую бутылочку-другую вискаря из мини-бара, пусть и весьма "заломленную" по местным меркам...
Да и сам Бангкок его радовал. Уже не раз, вечером, когда, дел наконец-то не оставалось, он, проехав на метро пару остановок в сторону центра, отправлялся бродить по ночному городу, непременно обнаруживая на своем пути как минимум пяток небольших ватов (так на местном наречии именовали буддийские храмы) с какими-нибудь совершенно непроизносимыми названиями, сворачивая с оживленных улиц в разные довольно-таки темные закоулки и порой, даже имея карту в руках, начинал блуждать, терял направление... Впрочем, тут непременно помогало "средство всех времен и народов", которое он так же именовал опросом местного населения. Конечно, в стране, где даже указатели улиц далеко не всегда имели латинскую транскрипцию, найти человека, хоть как-то соображающего по-английски -- и это во мраке закоулков -- было совсем нелегко, однако не невозможно, на что он всякий раз и надеялся, и как оказывалось, не прогадывал. А кроме того, порой жутко забавляло, как на его "Хэллоу-экскьюз-ми-ай-нид-ё-хелп!" какие-то юные существа лишь пускались наутек, не разобравшись, видимо, в сущности этой (не особо, в общем-то, отчаянной) мольбы о помощи.
Он все больше хандрил. Кое-кто из знакомых советовал завести любовницу из местных, что однажды -- от полнейшей скуки и нахлынувшего внезапно чувства одиночества -- он все же решился испробовать, но очень быстро о том пожалел, не смотря на возможность обладать прекрасным гидом с вполне внятным английским, который к тому же был бы переводчиком, торговым агентом и даже носильщиком (последнее ему казалось какой-то дикостью), не говоря уже хваленом любвеобилии местных красавиц. К тому же само любвеобилие оказалось весьма сомнительным: его глубоко ранило ощущение малейшей фальши в отношениях; а убедить себя в том, что ее не существует, он так и не смог.
В тот день, выдавшийся по странному стечению обстоятельств свободным, он, вернувшись со специально устроенной экскурсии в Аюттайю (или -- черт бы их разобрал, как правильнее, -- Аюттийю, древнюю и ныне разрушенную столицу тайцев) даже не стал заходил в отель и в очередной раз отправился в сторону центральной части Бангкока. Все шло как обычно -- на станции надземного метро, буквально зависшей в воздухе, ему удалось сфотографироваться с хорошенькой местной девочкой на фоне ажурной махины своего отеля и изящных, даром что выполненных из бетона конструкций, по которым неслись поезда. Он уже собирался продолжить свой путь, когда на противоположной платформе безошибочно узнал ее -- почти уже забытый образ и, не раздумывая ни секунды, изо всех сил окликнул ее по имени, стараясь голосом перекрыть шум отходящего поезда.
...Оказавшись лицом к лицу, они поняли, что слова им снова не нужны. Лишь один долгий страстный поцелуй рассказал им друг о друге все, что происходило с момента последней их встречи, в очередной раз случившейся где-то далеко, в ином пространстве и ином времени -- о его скитаниях и неспособности найти себя, о ее неудавшихся попытках обрести свое счастье и быть любимой, наконец, о времени, которое неумолимо несется вперед, не зная преград...
От выхода со станции до входа в отель было метров двести, их они прошли молча и сдержанно, лишь с предвкушением чего-то неведомого, не случавшегося раньше, впрочем, это никак не отражалось на их лицах -- даже в лифте, не смотря на мнимую замкнутость пространства, отгороженность от всего мира, они ограничились лишь одной весьма сдержанной и многообещающей улыбкой...
И только войдя в номер и захлопнув за собой дверь, он почувствовал, что дальше он не сможет ступить ни шагу, его желание привлечь ее к себе было неумолимым. Он осыпал поцелуями ее губы, щеки и шею, гладил ее трепетно и нежно -- так, словно боялся, что она, подобно хрупкой фарфоровой игрушке вдруг рассыплется у его ног, обернувшись наваждением. Но она лишь откинула голову назад и тихонько стонала, нежные сосочки отчетливо выступали под одеждой, и когда он, продолжая ее целовать, приподнял край футболки, ему показалось, что одна ее грудка чуть больше другой, но тут же забыл об этом. Он опустился перед ней на колени, ласкал ее, уже облизывая ее живот, груди, эти набухшие темные соски, а она старалась губами дотянуться до его губ...
Он подхватил ее на руки и понес на широченную двуспальную кровать, а там, совершенно освободив от одежды, плавно спускался по животу все ниже и ниже, целуя ее бедра, коленки, ноги, будто бы стараясь оставить отпечаток губ в каждой точке ее тела. С каким-то неземным упоением провел языком по губкам ее лона, -- и она вновь застонала, или даже закричала, это было уже не важно, -- а потом, втянув нежные розовые губки в себя, ласкал языком до тех пор, пока она не забилась в сладострастных конвульсиях.
Он владел ее хрупким и нежным телом, без устали продолжая целовать ее губы, полузакрытые глаза, шею. Глядя на ее лицо и разметавшиеся по подушке волосы, он получал какое-то ни с чем не соизмеримое наслаждение, так она была прекрасна, упоенно отдаваясь страсти, которая так неожиданно и нежданно выплеснулась. Силы покидали их, полностью иступленных собственным упоением. Когда он вышел, густые капли оросили ее живот и груди, колыхавшиеся в такт его движениям, а после ему показалось, что сознание на несколько мгновений покинуло его...
Когда все закончилось, он лежал рядом с ней, обнимая чуть ниже груди. Он не мог поверить своим ощущениям -- еще ни одна женщина не могла не вызывать в нем чувства отторжения после секса, хотя этим простым словом "секс" он не мог назвать все, что произошло между ними. Понятие "заниматься любовью" раньше было для него очень абстрактным и неопределенным, но сейчас, пожалуй, именно оно могло с наибольшей точностью определить то, что случилось, -- он не мог подобрать иных слов для того, чтобы выразить охватившее его чувство по отношению к ней. Казалось, все, что проносится сейчас в его голове, невозможно передать словами, но самыми подходящими из доступных слов были лишь три слова:
-- Я люблю тебя.
У нее же не было иных слов, чтобы произнести в ответ, и хотя подобное она слышала не в первый раз, она поняла, насколько прочувствованными и выстраданными были эти слова -- слова, которые передают то, чего нельзя передать словами. И потому, не в силах донести до него всю мощь и глубину собственных переживаний, она ответила лишь тем же:
-- Я люблю тебя, -- произнесла она.
* * *
Нью-Йорк
9 сентября 2001 года
Этот день был выбран не случайно: как оказалось после долгих воспоминаний, именно 9 сентября далекого теперь уже 95-го -- подумать только! -- целых шесть лет назад они впервые стояли вместе на гнесинском "сачке", раскуривая сигарету за сигаретой в пустой паре и размышляя о смысле жизни. Они постановили считать эту дату днем своего знакомства, и конечно же, именно ее решили объявить днем своей свадьбы. Впрочем, несколько месяцев жизни в Штатах (равно как и несколько лет активной пропаганды американского образа жизни, ее идеалов и прочей мути) совсем не укрепили их в мысли о том, что празднование должно непременно включать несколько десятков гостей, белоснежную фату невесты, кидание цветами в ближайшую старую деву, которой хочется думать, что именно она выйдет замуж следующей... Наоборот, в этот теплый, все еще совсем летний день они предпочли всему тому антуражу кондового консерватизма простые джинсы и майки, а когда -- уже совсем к вечеру -- необходимые процедуры неизбежно подошли к концу, отправились бродить по городу, который казался им самым распрекрасным на свете, ибо именно в нем они окончательно обрели друг друга.
Величественной чередой небоскребы оплетали их путь, а два близнеца -- громады Всемирного торгового центра -- были своего рода "точкой опоры", привязкой, вокруг которой они держали путь.
-- А давай поднимемся на самый верх, -- сказала она, -- завтра или послезавтра? -- Всю следующую неделю, вплоть до субботы они были в отпуске, и собирались провести если не медовый месяц -- скорее, назло всевозможным традициям, -- но, чувствуя некую особенность данного периода, -- хотя бы "медовую неделю".
-- Давай! Оттуда наверняка открывается потрясающий вид, я никогда там не был! -- Поддержал он ее идею.
Ночью, на тридцатом этаже небоскреба, где располагалась номер отеля, выбранного ими на этот раз, вдруг сквозь пелену облаков снова показалась луна.
-- Любимый, ты помнишь, как тогда, когда мы смотрели в подзорную трубу на луну?.. -- спросила она.
-- Да, конечно, -- ответил он.
-- Никогда не думала, что скажу тебе этого... Знаешь, а мне так хотелось поцеловать тебя, прикоснуться к твоим губам... Но ты был так серьезен, вещал что-то про какого-то там Булеза с Хачатуряном... А где они теперь для нас, что они для нас?..
Он молча обнял ее, он не говорил ничего. Вихрем в его сознании пронеслись мысли, которые не раз приходили и раньше, и в Париже, и в Бангкоке, и даже совсем недавно, в Нью-Йорке, но он так ничего и не ответил. Его однокурсница, его случайная встреча, находка, его случайный шанс -- как много раз судьба давала понять ему, что именно она -- его единственная, его любимая!.. Сколь долго он не понимал этого, сколь много времени было потеряно, выкинуто, растрачено зазря...
Он привлек ее к себе. Он медленно снял с нее футболку, а затем и джинсы. Как ни странно, на ней больше ничего не было...
А потом они просто занимались любовью, наверное, часа три, а может быть и больше, когда уже совсем перед рассветом наконец-то взял их в свои объятия крепкий и полных самых что ни на есть радужных предчувствий сон, к которому они стремились всю свою жизнь.