Никогосян Вреж : другие произведения.

Дом или Исход

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Эта притча, самое моё значительное художественное произведение. Написал её, кажется, в 1985 году будучи студентом философского факультета МГУ. Сразу за один день написал одну половину, а через год за один день вторую её половину. До сих пор это черновик. Я за эти прошедшие 26 лет так и не смог собратся переписать её набело и наверное уже никогда не перепишу её. Впрочем, для кинорежиссёра так будет даже лучше, простору больше. Равным этой притче по значимости и по духу в моей системе исчисления является Pink Floyd - Shine On You Crazy Diamond. Я всю жизнь именно в такой форме мыслил себе отразить жизнь. Я жизнь и человека именно так мыслил. Человек и Космос, наша душа и наше одиночество в этой бесконечности мироздания. Меньшие масштабы меня серьёзно не волновали. У меня нелады с сердцем и детей нет, которые могли бы сохранить моё наследие. Поэтому решил поместить эту притчу здесь, так как всё напечатанное в интернете навсегда остаётся в мировом архиве.
  
  D O M или ИСХОД
  (притча)
  черновик
  Вреж НИКОГОСЯН
  В ночь с 18 по 19 марта 1985 год
  В Главном здании МГУ, Зоне Г-717 (правая)
  
  Самый богатый человек на свете, решил посостязаться с самим собой, пытаясь через это доказать всем, что именно он начало и конец всех его несметных богатств, что он центр всего этого, он сильнее, значимее и ценнее своих несметных богатств. Он говорил - я хозяин всех своих движимых и недвижимых богатств, я творец всего этого универсума, я творец их будущего.
  Для этого он объявил на весь свет следующее. Он, должен войти в самый больший дом на свете, принадлежащий, кстати, ему, побыть там сутки, а затем, его задача, просто выйти оттуда, и как только он оттуда выйдет, помашет флажком, и тотчас соревнование должно остановится и его должны провозгласить безусловным победителем турнира. Задача же всех его несметных богатств, во главе с назначенным им же Распорядителем, заключалась в том, чтобы переключив временно все ресурсы его богатств на строительство этот дом во всех трёх направлениях. Причём им необходимо это делать так быстро, чтобы он оттуда не смог выйти.
  После больших торжеств, где было огромное стечение празднично одетого народа, при присутствии почти всей прессы и телевидения, освещаемой громадными юпитерами и прожекторами, был зажжён громадный факел. Передача соревнования освещалась для всего мира в прямой спутниковой трансляции. Всё это сдабривалась торжественными речами, фейерверками, песнями и плясками.
  В заключение, после краткой торжественной речи, он в полной тишине, никем не сопровождаемый ступил в своё ярко освещённое громадное здание, в свой дом. Зайдя в свой кабинет, он подошёл окну, глянул на неожиданно умолкший народ и изготовившиеся громадные строительные краны. Он махнул им рукой, дав знак начала соревнования. И как только он махнул рукой, раздался неимоверный рёв, скрежет, лязг несметного количества его, начавшей состязание, строительной техники. Эти ошеломившие его своей неожиданной мощью звуки перекрывали сигналы автомобилей и людской крик. Звуки его собственной мощи, его империи денег, его ввергли почти в ужас, он схватил трубку, и чуть было не позвонил своему Распорядителю, чтобы тот немедленно прекратил стройку. Только стыд и позор, который его ожидали бы в этом случае, остановили его. Через некоторое время он несколько пришёл в себя. Он понял, насколько отдалённое от истинных размеров его мощи, насколько неверное у него было до сих пор представление о собственной мощи, и о собственных возможностях. Всё громадное здание буквально сотрясалось от начавшейся стройки. За окном уже не светило солнце, а стояло другое новёхонькое окно, а за ней виднелось уже ещё окно, а там за ним возник уже какой-то коридор, в стену которого и упирался взгляд. Стало довольно темно. Он включил свет. Прислушался. Звуки этой циклопической стройки стали чуть-чуть глуше, сильно запахло краской, древесной стружкой...
  Он посмотрел на часы. Прошло всего 20 минут. Включив транзистор, он обнаружил, что абсолютно по всем каналам сквозь шорох и треск эфира шли прямые репортажи с этой стройки. Комментаторы на все лады склоняли стройку, его грандиозность, и его самого. Они восхваляли его мужество и смекалку, деловую хватку, изворотливость. Они описывали его прежнюю жизнь, рассказывали в деталях, как началось это эпохальное соревнование, и как он бесстрашно, совершенно один вступил в этот дом. Они признавались, как все они его любят, чтут и с нетерпением будут его ждать обратно, ждать его победы. Мол, они будут ждать его всегда, если угодно, вечно, передавая из поколения в поколение его светлый образ, его подвиг. Они, мол, будут рады его триумфальному возвращению, даже если вместо него, через многие годы выйдет из этого дома не он сам, а его дети или даже внуки. В его честь, и в честь этой стройки исполнялись песни и оратории. Такой разгул торжеств и славословий в его честь почему-то сильно растревожило, он немножко даже засомневался в лёгкости и неизбежности своей победы. Он уже нетерпеливо ждал того времени, когда он будет вправе, двинутся, нет побежать к выходу. Часы показывали уже без трёх минут час. Шум стройки раздавался теперь уже значительно глуше, но он не потерял надежды выйти из дома. Он вспомнил, утешая себя, что он ещё силён и молод, ему всего 36 лет. Он, набравшись духу, про себя решил удивить всех и победить эффектно, как это ему до сих пор ни один раз уже удавалось. Он решил неожиданно для всех выйти из этого дома прямо с его крыши. И вот секундомер наконец-то завершил свой вечный сизифов круг по циферблату, и громко зазвонил, извещая о том, что теперь он свободен, и может, по условию состязания, уже выбираться из этого дома.
  Ему позвонил Распорядитель и лаконично сказал - мы ждём. - Я иду, ответил, не менее лаконично он, и быстро бросил трубку.
  Всё это: звонок Распорядителю и его краткий ответ, было мгновенно передано на весь мир всеми средствами массовой информации. Он это услышал по своему неизменному транзистору, правда слышимость была уже отнюдь и отнюдь не той, что было раньше. Видимо лес стен, горы кирпича и бетона уже сильно заглушали радиоволны.
  И тогда он пошёл, нет, вернее будет сказать, он побежал, а ещё точнее, он полетел к своей цели, вихрем помчался к выходу. Он даже удивился той большой силе, которая в нём до сих пор пребывала с ним, а он даже и не подозревал, что в нём она есть, причём в таком неимоверном количестве. Но так продолжатся долго, конечно, не могло, конца дому нигде не было видно. Шумы стройки никак не увеличились. И сильно устав, он постепенно перешёл на бег трусцой, экономя не только силу, но и веру в свою конечную и безусловную победу. Он не давал развиться в себе страху, которая, пульсируя, пыталась всё это время как джин выскочить из него и, захлестнув всё его естество, уничтожить его, дабы избавится от самого себя. Страх намеревался, как минимум разбить под ним пьедестал его веры в самого себя, разбить эту протоматерию человеческого Я. Бесконечной чередой мелькали коридоры, лестницы, анфилады комнат, залы. Везде горел яркий электрический свет, везде было ново, и чисто, но нигде уже за окном не светило небо, солнце, облаков, земного горизонта. Везде и всюду за каждым окном смотрелось только или глухая стена или коридор, или такое же окно. Полы, по которым он бежал, были разнообразные: паркетные, бетонные, линолеумовые, простые деревянные, изредка попадались даже и мраморные. Полы попадались покрытие разноцветными коврами и дорожками, а чаще и вовсе без каких либо покрытий. Запах свежих стружек и красок, вид ещё почти не засохшей штукатурки, которых он на бегу иногда специально прикасался, обнадёживали его, вселяли в него веру и надежду в то, что стройка, звуки, которых он уже почти не слышал, ушла от него всё же не так уж безнадёжно далеко. За ориентир он выбрал самый явственный, самый слышимый шум. За собой звуки стройки почти уже совершенно не были слышны. Постепенно, несмотря на его необоримое желание тот час же, моментально всех и вся победить, его бег всё замедлялся и замедлялся. Он давно уже не шёл исключительно только вверх. Он быстро понял, что сил на это у него явно не будет хватать. 8 стр.
  
  ****
  Сзади звуков стройки почти уже не было слышно. Постепенно, несмотря на усталость, его бег трусцой всё ускорялся и ускорялся. Страх уже захватил ноги и гнал его уже не самоуверенно вверх, а вперёд и только вперёд, самым коротким и единственным теперь путём, ориентируясь на самый громкий звук стройки. Но вскоре дыхание его стало сбиваться, ноги стали заплетаться, во рту совершенно высохло, стало мутится в глазах. Особенно трудно удавались эти длинные лестничные пролёты. Кажется уже бесконечное число окон, дверей, коридоров и лестниц он миновал, а звуки стройки всё равно становились всё глуше и глуше и, наконец, совершенно пропали. Он отчаянно рванулся и стал уже бежать, но теперь уже не исключительно вперёд и только вперёд, а стал бессмысленно панически метаться по дому от одного направления к другому, петляя в лабиринтах коридоров и лестниц, в поисках утеряно вдруг надежды, в поисках звуков стройки.
  На одной из лестничных площадок он, подвернув ногу, кубарем полетел вниз по лестнице, потеряв при этом сознание. Когда он очнулся, то уже не мог определить, сколько прошло времени, так как его наручные часы были разбиты. Забытое включенным радио беззубо шипело. Он покрутил ручки настройки, дал полный звук, но, кроме того же самого шипения, ничего уже не мог из него извлечь. Бросив с силой его об стену, он вдребезги разбил его. Медленно проведя рукой по той же стене, он обнаружил, что штукатурка почти уже совсем сухая. Он был не только физически, но и духовно совершенно опустошён. Он должен будет начать всё с самого начала. Я выберусь, решил он, я найду путь к выходу, я ни перед чем не остановлюсь. Если надо будет для этого спалить весь этот дом, то я спалю, если надо будет для этого затопить её - затоплю.
  Вывихнувшая нога сильно болела. Собрав остаток своей воли, он медленно, держась за перила, поднялся и поплёлся по коридору. Добравшись до первой же двери толкнув ее, обнаружил, что она не заперта. Он вошёл в комнату и, повалившись на кровать, заснул. Когда он проснулся, то обнаружил, как совершено тихо вокруг. Лишь где-то в умывальнике редко капала вода, только подчёркивая собой первозданную глубину тишины, придавая её объем, третье измерение. На самом донышке этой неслыханной вселенской тишины, разбитым краешком своего сознания, он вдруг почувствовал себя малюсеньким физиологическим испражнением этой безмерной тишины, которую она проделывает всегда один раз в тысячу лет. На большую и более достойную самоматериализацию она никогда и не была способна.
  Слабый жёлтый свет освещал небогато обставленную комнатку. Ему очень хотелось пить и поэтому несмотря на боль в ноге, он поднялся с кровати и взяв стакан выпил воду из крана. Потом, подойдя к холодильнику, он взял оттуда завёрнутый в целлофан готовый бутерброд с ветчиной. Медленно его, жуя, он снова повалился на кровать. Повернувшись, он вдруг увидел рядом на тумбочке свою собственную фотокарточку. Он, ещё совершенно юный дружелюбно смотрел, улыбаясь оттуда на него.
  ********************
  *********************
  (5)
   Он подошел к телефону и позвонил своему Распорядителю. Он приказывает прекратить стройку, остановить все работы и пусть пошлют за ним людей, много спасательных групп, чтобы те нашли его в этом доме, так как он заблудился и совершенно не представляет где он теперь.
   Распорядитель отвечает, что, увы, уже поздно, все изменилось, что весь мир уже на этом держится, многие только этим кормятся, Будет большой кризис, даже крах, и поэтому никто уже не вправе остановить эту стройку. Эта стройка стала не только настоящим, но и будущим планеты. Мы не хотим лишиться будущего. Мы не хотим быть побежденными. Слишком мол поздно, ситуация вышла из-под контроля. Да и потом. Он, Распорядитель, теперь не властен один над этой эпохальной стройкой. Мы слишком вас любим, чтобы не исполнить ваш завет, но мы еще любим и себя, свое будущее. Мы боимся, что наше потомство, и вы могут оказаться без Дома в этом большом и страшном, враждебном всему живому, мире. Вы слишком уж быстро сдаетесь. Это на вас не похоже, это может стать плохим примером для подрастающего поколения, которое берет с вас пример. Может это не вы, патрон? Если это вы, то боритесь же, боритесь до конца, до самого конца. Не знаю, ну сделайте там велосипед, что ли, и мчитесь в одну сторону, не сворачивая. В любую сторону, только не петляйте. (6)Мы с болью в сердце, предаем, бросаем вас в этот быть может самый трудный для вас день жизни, да мы идем на все эти жертвы, потому что мы любим, мы искренне любим вас патрон. Хоть вы и жестоко обошлись с нами, патрон, ввергнув нас в грех возможности, возможности предать вас. Но поверьте, нам не легко далось это решение, так как в ваш дом, а теперь и в наш дом, уже проникли страшные террористы, которые вас хотят убить, как только вы выйдите. Мы все полны решимости, спасти вас, и видим ваше спасение именно в этой стройке. Вас им будет в этом доме трудно найти. Мы постараемся. Кстати, все, что я говорю, это я говорю по поручению Совета народов. Моя миссия на этом исчерпана, теперь распорядитель другой. Он даже вашего языка не знает и... Вдруг телефон умолк и сколько он не пытался позвонить, восстановить связь ему это не удавалось.
  Чтобы выбраться, он решил следовать строго по телефонному шнуру, держа его все время строго в поле зрения, он несколько обнадёжившись пошел за этим шнуром.
   Он шел долго. Стены уже давно были сухими, давно уже они не пахли свежей краской, а пол свежим деревом. Во всех комнатах и коридорах, лестничных пролетах горел ярко свет. Он уже потерял счет (7) времени, так как уже не было возможности видеть ни дня, ни ночи. Да и часы везде были сломаны. Было явно, видно, что они были разбиты. Это он когда-то неделю назад в одной из комнат разбил ударом о стену будильник, он весь сломался и теперь он видел, что и все остальные встречающиеся часы разбиты таким же образом. Он совсем потерял чувство времени. Он уже не мог бы даже, и сказать прошло ли с начало его эпопеи несколько лет или всего несколько недель. Он не знал, какое теперь там небо летнее или зимнее, так как температура здесь была постоянной, как и тишина, как и безлюдье. Он ложился спать тогда, когда его настигал сон. Он выключал свет и ложился спать независимо, какая это была комната, и какая кровать. Как-то он заглянул, кроме обычного холодильника и шкафа в трюмо и увидел там свои фотографии. (8) Это были фотографии его детства, юношества. Это фотографии его родных и друзей. Но одной фотокарточке или рисунке он не увидел неба, солнца, облаков, снега, дождя или хотя бы дерева. Он давно разбил свой приемник, так как уже ни одна радиоаппаратура не ловила голоса и звуки внешнего мира.
   В любой комнате этого бесконечного уже дома он мог найти альбом со своими фотографиями.
  Звонки везде молчали, как и часы, как и радио, как и все. Разве только слышалось, как где-то капает вода.
  Много месяцев он шел по этому дому, по его бесконечным коридорам и лестницам. Во многих комнатах, от совсем бедных, до очень богато убранных, ему приходилось ночевать, но нигде он не встретил, хотя бы что-нибудь живое. Ему даже сны перестали сниться, где была бы отображена природа.
  Однажды он, забредя в какой то громадный, ярко освещенный мраморный зал, широкий (9) как площадь увидел там человеческую фигуру. Приблизившись, он понял, что это неподвижная фигура, что это памятник, причем памятник ему самому. Это он, громадный, вперив взгляд в горизонт, которого, правда, здесь не было вовсе, указывал людям путь в какое-то, видимо, светлое будущее.
  Потом он часто встречал по пути свои же собственные памятники. Они были разных размеров и разное выражали, но все они ничего не отвечали ему, его вопросам, они только учили кого-то, кого-то неведомого. В одном из длинных коридорах страшно вдруг его оглушил звук мотора. Он застыл от удавления. ОН увидел, как из поворота длинного грязного коридора выкатила автомашина. Она, резко рокоча, набрала скорость и, разогнавшись на полной скорости, врезалась в стену. В противоположной стороне коридора. Он побежал туда и увидел, как машина постепенно занимается пламенем. А водитель мертв, разбит, и с него капает живая кровь. ОН успел пощупать пульс и, убедившись в том, что водителя уже не удастся спасти(10), а машина вот- вот взорвется, убежал, слыша, как сзади рванул взрыв. После этих забытых звуков особенно тихой казалась тишина. И что бы как-то заполнить разнообразием и жизнью этот дом он начал шуметь. Он пел, трещал палкой, разбивал окна, кричал, препирался с эхом, свистел, но очень скоро ему это надоело. Это отнимало много сил, и он снова вместе с домом, как и телефоном, как и часы и приемник надолго замолк.
  Однажды, через много месяцев, он проснулся от звука хора чирикающих воробьев. Он, не одеваясь, выскочил из постели в коридор и увидел там стаю воробьев. Он страшно обрадовался, и иступлено побежал к ним. Но воробьи разом поднялись в воздух и, теснясь, полетели по коридорам прочь от него. Он долго (11) бежал за ними, не слыша, как нарастает какой-то ропот и вдруг он вместе с воробьями, за которыми он гнался, очутился в каком то большом мраморном зале. Он увидел, что в этом зале летит маленький двуместный вертолет, Он птицей бился, метался из одного конца зала, в другой. Воробьи в страхе от него всей стаей врезались в лопасти вертолета и были ими все, как в мясорубке, перемолоты, вертолет резко наклонился и врезался в одну из центральных колон и разбился. Была вдребезги разнесена и колонна, шрапнель осколков брызнула оттуда, заклубилась пыль из агонизирующего маленького вертолета, рухнула колонна, начал рушится зал, все начало рушиться. Он побежал. Он чуть было не был раздавлен. Он чувствовал себя виноватым в гибели вертолета и птиц, и был совершенно подавлен. Прошло много времени, пока он пришел в себя и, зайдя в какую то комнату (12)оделся там. Ему страшно было вернуться туда к месту катастрофы, он боялся потеряться, Он уже давно понял, что идти по проводу телефонной связи не имеет никакого смысла, так как они везде есть, и ведут, бесконечно ответвляясь, так же как и водопровод, так же как и отопление. Он увидел лифт и поднялся. Сколько этажей он бы не мог сказать, да и не имело смысла. Комнаты попадались ему богатые и бедные, большие и маленькие, полы были паркетные и просто дощатые, мраморные и линолеумовые, бывали с коврами и без ковров. Полы везде были слегка припорощеные пылью и на себе оставляли зримые следы отпечатков его ног.
   Следы. Однажды он услышал, как кто-то ходит этажом выше. Он устремился туда со всей быстротой, которой мог, и увидел там только следы босых ног, но хозяина следов, сколько он не искал, сколько не звал так и не (13)нашел. Однажды завернув за угол очередного коридора, он у своего памятника увидел вдруг огромного Льва. И лев тоже увидел его и сразу поднялся и упруго стал идти к нему. Ничего доброго от этой встречи не ожидая, он побежал назад и, слыша, как что Лев гонится за ним, неукротимо набирая скорость. Когда он бежал по лестнице он слышал, как когти Льва стучат по лестнице. Ему повезло, ему встретился лифт, и он быстро закрыв дверь, нажал сразу на самую верхнюю кнопку и лифт вынес его в безопасную высь, а он сквозь окна и стенку лифта видел, как лев продолжает бежать вниз, не ведая, что лифт умчал его живую добычу. Он решил после этого, что дом этот не так уж и безопасен.
  В одном из домов он увидел велосипед. Он оседлал его и продолжил свой дальнейший путь(14) на нем. Когда ему встречалось препятствие в виде лестницы, он предпочитал спускаться, таща с собой велосипед, а коли, попадался лифт, он втискивался с ним туда, предпочитая лифтом держать курс наверх.
  Много месяцев колеся велосипедом. Дорога змеилась по коридорам, уходя все дальше и дальше не теряя надежды найти конец этого дома, выйти из него. Вопреки всему он был уверен, что непременно выйдет из этого дома. Каждое утро, он тщательно брился, тщательно со вкусом одевался, не забывая никогда повязать галстук. Через каждые три сна он купался, принимал ванну. Прошло больше года по его подсчетам, когда вдруг он услышал стук копыт. Он оставил в сторону велосипед и наученный предыдущим опытом осторожно спустился вниз. Прошел по коридору, идя (15)на звук, и заглянул за угол. ОН увидел, как в коридоре стоит гордый красавец черный жеребец арабской породы. ОН стал из-за окна дома следить за ним, чтобы убедиться, что лошадь одна и что тут нет никакой опасности. Он подошел к Лошади. Она была в седле. Он сел в седло и лошадь, гарцуя весело, повела его по коридорам. Невдалеке он увидел его большую конюшню, где было много, много сена. Конюшня была очень низкая деревянная, и очень большая конец его терялся в темноте, где не было света. Ему здесь понравилось. Он решил подружиться с лошадью и поселиться хотя бы временно здесь, как посоветовал ему во сне некий старик. Старик на его вопрос, куда идти всегда во снах советовал ему поселиться. Говорил, что все пути - это пути в никуда. (16) да и потом он очень устал. Он с юмором давно им Забытым сказал лошади. Что он, пожалуй, проведет здесь с ним свой отпуск. Все было хорошо. Он, часто садясь на лошадь, делал дальние прогулки по дому. Лошадь всегда возвращалась к себе в конюшню, и он не боялся заблудиться и потеряться. (17) Однажды они с конем ускакали слишком далеко от конюшни, вдруг раздалось ржание какой то другой лошади. Они поскакали туда, спустились всего на два этажа, и он вскоре увидел в коридоре странного всадника в неуклюжих рыцарских латах. Он был тощ и высок и кого-то очень напоминал. Всадник, увидев его, помчался на своей тощей кляче к нему, цокая копытами по мрамору (18) - Добрый идальго - сказал он. Дульцинея, вы не знаете, где сейчас ждет меня прекраснейшая из женщин - Дульцинея Тобосская? Я надеюсь услышать от тебя добрых вестей. Слишком я устал от поисков.
  Он сразу вспомнил, конечно же, это он, это Дон Кихот Ламанческий. Вот где он теперь, он сейчас передо мной, и, увы, ничем я не могу его утешить, ничем я не могу ему помочь. - Славный Рыцарь Печального образа, о, прославленный Дон-Кихот Ламанческий, ничем я не могу помочь вам. Давно я не встречал людей, ты первый, которого я здесь в этом доме увидел. А вот твоему Росинанту я могу помочь, задать ему сена. Если ты не против, то пойдем со мной. Дон-Кихот печально поскакал рядом с ним по коридорам. Они молча плутали добрых 40 минут пока (19) доскакали до конюшни. Накормив своего славного Росинанта, Дон-Кихот сказал, что он не может, он не имеет права Поселиться где бы то ни было, что его ждет несравненная Дульцинея, и он должен продолжать искать ее, искать вечно. И поблагодарив его, Дон-Кихот ускакал прочь. И все же решив разбить тоску, он после ухода Дон - Кихота задумал углубиться в глубь конюшни, предполагая, что, быть может, выход не только из конюшни, но из дома он может найти именно там, в глубине тьмы. Прихватив фонарь, флягу пошел. Из тьмы выплывали овцы. Голова дурманилась от всевозможных овечьих запахов.
  Он давно потерял из виду вход в конюшню. Через много часов хождения впотьмах и в почти полной тишине, он услышал далекую музыку. Он торопится туда, минуя стога сена, и видит свет. Видит, что это табор цыган ведет свой хоровод. Он слушает их, опасается к ним подойти. Да это и бессмысленно, говорит он себе. Цыгане это люди, которым начало и конец путей неведомы и не нужны. Они ничего мне не скажут. Для экономии он сделал в своей лампе очень слабый свет. Он скроется, что бы его свет ни заметили цыгане. Правда, собаки их хоть и залаяли, но не побежали за ним, не отошли от огня. Устав, он достает из рюкзака свой скудный остаток еды и завтракает. Однажды, через несколько дней хождения по этой большой темной - овчарне проснувшись и поужинав крохами остатков еды, Он, вдруг, видит, что к нему летит летающая тарелка, прямо из тьмы отогнав овец, приземлилась перед ним. Он ущипнул себя и понял, что не спит. Оттуда открылась как трап дверь и вышли какие-то (21) странные маленькие существа. Они начали что-то ему говорить и довольно быстро жестикулировать. Движения их были как в убыстренном фильме, дерганые голоса непонятный писклявый. Он тоже что-то старался им сказать, стараясь помочь им наладить контакт, но ничего не получилось. Вдруг те, издав грубый басовый замедленный страшный голос, так не похожий на их прежний писк, вдруг разом скрылись в свою тарелку и бесшумно улетели, оставив его в сомнении, во сне с ним это приключилось или в яви.
   К моменту когда у него уже совсем кончилась пища, когда силы начали оставлять его, он вдруг наткнулся на телефонный аппарат, задев его ногами, споткнувшись об него. Удивленный, он берет трубку и невольно слышит разговор двух людей. Вернее он вначале слышит заливистый звонкий девичий смех, а затем разговор. Мужской голос говорит ей - ты зря так беспечна, ты так не смейся, не все у нас так уж и хорошо, мол, никого нет, и никто нам теперь ни в чём не помешает. Тут где-то у нас кто-то есть, он все неслышно бродит, дышит, вздыхает. У него есть фонарь, я его издали видел. Хоть я и видел его много дней назад, но мало ли что у него на уме. Дорогая, ты, пожалуйста, побереги себя, может это насильник, может маньяк. Во всяком случае, я знаю, что он человек, а не невинная овца.
  Всего от него можно ожидать, лучше нам избегать его. Нам вдвоем много лучше здесь. Нам никто не нужен больше, ведь, правда, милая?! Ведь ты меня любишь только, скажи мне еще раз. Она ответила - правда - и тут же опять громко залилась смехом. Ее громкий смех из трубки раздался в абсолютно темноте, и почти могильной тишине конюшни, иногда прерываемый шуршанием овец жующих методично солому. Тут, он вклинился в их смех, в их любовный шепот. - Пожалуйста, пожалуйста, не бойтесь меня. Бога ради, не бросайте трубку, я вам все сейчас объясню. Я тот самый человек (23) с фонарем, но клянусь богом я вам совсем совсем не опасен. Помогите Бога ради, помогите мне, я умираю с голоду, я совсем не опасный, скажите хотя бы только, как, как мне выйти отсюда? Мужчина, шепнув ей, чтобы она не вмешивалась, выразил ему удивление и непонимание. - Как это нечего есть, ведь есть овцы, то есть молоко шерсть, мясо. Потом спросил, о каком выходе ты говоришь? Из этой овчарне сказал он никакого выхода вроде нет, да и что это кому это нужно. А что там за выходом, и что за выходом. Ему он объяснил, что там есть свет, есть дома, кровати лестницы, холодильники его фотокарточки. Тот сказал, это пустые для меня слова, и я о них, о пустом, и знать не хочу. Ты скажи, а там есть ли любовь, это, прежде всего, поэтому кладу трубку, ты человек оттуда, откуда любовь это не, прежде всего, и которой (24) там возможно и нет. И сказав так, тот тут же положил трубку.
  Долго он старался позвонить хоть кому-то, но все безрезультатно. Он положил трубку и пошел дальше. Откуда-то сверху стало часто капать. Приподняв свой фонарь, он заметил, что низкий потолок весь протекает. Он поднял свой воротник и, хлюпая по воде, пошел дальше, отгоняя овец. Набрав шляпу воды, капающей сверху, он жадно выпил ее. Потом выдоил молока от овцы и напился вдоволь молока. Через два часа такой хоть бы в мокрой тьме, он вдруг услышал всхлипывающие человеческие звуки. Он испуганно тут же затушил фонарь и затаился. Звуки продолжались, они раздавались откуда-то совсем близко. Он стал постепенно осторожно приближаться к этому месту. (25) За одним из стогов сена завернув, он увидел свет. В этом свете, он увидел жалкую фигуру дрожащего и всхлипывающего человека. Глаза его были безумны, бессмысленны. Этот шизофреник старался зарыться глубже в сено и хоть как-то согреться. Он долго смотрел на этого человека и, не дождавшись ничего нового и ничего хорошего, не ожидая от непосредственного контакта с ним, он удалился, ушел. Тот ел корочку хлеба, а он тоже был голоден. Но он побоялся отнять этот хлеб у него, понимая, что это могло стоить кому-либо из них жизни.
  Скоро он вышел на сухое сено. Сверху перестало капать. Он все шел и шел вперед, что-то, для бодрости напевая себе под нос. Вдруг, он услышал далекие, далекие звуки квартета скрипачей. Вдруг он услышал, как в тишину вклинилась музыка. Он остановился, прислушался и услышал далёкие, далёкие звуки квартета скрипачей. В той стороне он увидел лужайку света. Приблизившись, он увидел, что это играют (настраивают свои инструменты) четыре скрипача виртуоза. Они играли, несколько дисгармоничную музыку гениального армянского композитора - Комитаса. Когда те закончили играть, он увидел, как из тьмы выдвинулась на свет рояль, а потом оттуда же вышел какой-то пантомимист в черном трико, который вместо обыгрывания пантомимы вдруг стал почему то петь какую то оперную арию. Он не мог их дальше слушать, ему надо было идти и он побрёл дальше. Уже много раз он спал, зарывшись в сено, много снов перемешались в нём, но он не мог бы достоверно выделить, которое из его видений было именно явью, а которое только сном. Даже этот концерт, самое последнее из виденных им, он бы теперь не мог уверенно ответить себе, какой именно реальности он принадлежит. Да и впрочем, имело ли это в принципе какое-нибудь значение здесь в этой овчарне. Он впервые понял равнозначность этих двух реальностей для человека, понял не существенность различий мира яви и виртуального мира снов. Он опёрся об одну из кривых корявых деревянных подпорок овчарни. Что-то из него вышло, какая-то уверенность, определённость, легкомысленность. Никогда я больше не буду смеятся, вдруг подумал он. Вот он какой - этот мир. Наконец-то я разгадал его главную тайну, увидел его нутро. В нем совсем совсем нет места смеху, нет места слезам, чувствам. Он крикнул - Эге, ге, ге, ге, э, э, э... люди, и, и, и.... Откликнитесь!!! Я здесь, здесь я...! Загудело эхо со всех сторон - я...я...я... Хотя, откуда бы взяться эху в овчарне.
  Овца, которая была рядом - отшатнулась от него. Была абсолютная тишина, даже овцы в темноте этой безразмерной, вселеннской овчарни удивлёные перестали тупо жевать своё сено. Не услышав никакого отклика в этой Вселенной тишины, потеряв надежду на помощь, он побрёл дальше. Надо немедленно, пока ещё не поздно сжечь дотла это овечье слепое, чёрное царство, надо его пепел развеять в преисподней этого дома, в его бесконечных подвалах, надо изжарить всех овец этой пропахшей овчиной вселенной. Он исступленно, несмотря на усталость, ускорял свой ход. Вдруг он услышал, что его нога наступила на что-то твёрдое, железное. Он остановился, осветил это место, убрал солому и увидел под ним какой-то люк. Он стал отодвигать крышку, она была очень тяжёлой, ржавой. Он помогал себе палкой. В конце концов, ему удалось достаточно отодвинуть люк, чтобы просунутся туда. Он осветил глубь люка и увидел, что там идёт вниз железная лестница. Конец её терялся в далёкой, далёкой тьме. Ему нечего было терять, и он стал пролезать внутрь. Но прежде чем совсем исчезнуть в люке, он поджёг солому, и вся эта бесконечная овечья вселенная стала постепенно пылать. Печальные и тихие овцы, как сама эта тишина заметались, побежали прочь от огня. Огонь всё занимался, всё увеличивался, наполняя овчарню дымом.
  Бросив прощальный взгляд в темь, где он так долго блуждал, он начал спускаться вниз, стуча по ступенькам ржавой железной лестницы. Он долго спускался и очень устал от многочасового бесконечного спуска. Там было очень тесно, даже негде было развернутся. С фонарём было неудобно спускаться. Руки были мокры и все в ржавчине. Кое-где ноги повисали в пустоте, там отсутствовали одна, а то и две ступени. Шума пылающей за ним овчарни давно уже было не слышно. Пытаясь, хоть как-то отдохнуть, он остановился, опёрся о перило, но в это время из руки выпал фонарь. Он полетел вниз и, ударившись о лестницу, разбился вдребезги, поглотив в этом звуке свет, реальность. Но странное дело. Он заметил, что звук уроненного фонаря не был поглощен тишиной, а разбился обо что-то твёрдое, конечное. Вывод был один. Дно этого колодца всё же конечно, близко. Чтобы убедится окончательно в этом, он бросил вниз и уже ненужную, почти пустую фляжку с остатками керосина. Звук плюхнувшей фляги подтвердил его надежды. Он с возрождённой энергией начал быстро сходить вниз и действительно достиг дна. Дном была маленькая площадка. Он начал обшаривать стены и нашёл там только единственный лаз, круглый и узкий. Ему ничего не оставалось, как пролезть туда. И в кромешной тьме поползти. Ползти пришлось долго, но впереди, наконец, всё же забрезжил слабый свет. Вдруг стенки лаза резко разошлись в сторону и, посмотрев вниз, он увидел, что природа брезжившего до этого только что света была звёздной. Перед ним вдруг разверзлась космическая бездна, усеянная россыпью звёзд и галактик. Он как бы из тёмной трубы смотрел на этот свет. Не было ни одной границы, ни одного берега этому простору. В своём узком лазу он задохнулся от открывшегося, забытого за долгие годы блуждания в этом доме чувства безмерного простора, её изначальной природной красоте. Ни один крупный предмет не проковывал к себе взгляд, ни одно знакомое созвездие невозможно было определить там. И только бесконечная звёздная кипень золотыми пузырьками застыла в вареве вечности. И не было ходу назад, и не было места страху. Он почти весь вылез из своего мышиного лаза и, выпав, полетел вниз, в бесконечность пространства, в это закипевшее от его падения варево звёзд.
  Он проснулся от захлестнувших его чувств и увидел, что он до сих пор в овчарне, и лежит там, по-прежнему, в стоге сена. Он также увидел, что в овчарне необычно, суматошно светло и что она полна дыма. Он увидел, что опалённые овцы откуда-то бегут, мечутся. Из руна многих опаленных овец парился дым. Он поднялся с сена, почти упершись головой в потолок, что с одной стороны всё горит. Огонь стремительно расширяется и стремительно движется в его сторону. Он инстинктивно побежал в противоположную сторону. Тени и свет вперемешку с дымом, подпорками, обгоревшими овцами, брикетами соломы, смешались хаотично в его сознании. Гул пламени нарастал. Становилось жарко, откуда стало то дуть. Казалось громадный, всепоглощающий огонь, который он совершил во сне и его гул охватил не только всю Вселенную, но и его время, его настоящее и прошлое, охватил саму вечность. Но вдруг, сквозь дым он, о чудо, заметил неприметную лестницу. По ней, отпихнув крышку чердака, он моментально взметнулся вверх, и быстро закрыл за собой люк. Он обнаружил, что он сейчас на какой-то театральной сцене. Шикарный зал был совершенно пустой. Из подполя этого театра, откуда он только что выскочил, сквозь его доски стал, курится дым. В страхе, что сейчас начнёт пылать и весь этот театр и, спрыгнув со сцены, выскочил из одной его боковой двери. Он долго бежал по коридорам. Если на его пути попадались лестницы или лифты по ним он поднимался всё выше и выше по дому. По пути он вскакивал в комнаты и тряпкой или, скомкав свои же фотографии, он затыкал ими все дырки во всех встречных санузлах, затем на полную мощность включал там все водопроводные краны, во всех кухнях и ваннах. Он надеялся, что потоки воды стекая вниз, наконец-то остановят, погасят мчавшийся за ним этот ужасный пожар. Воды, переполнившись, выливались из ванн и умывальников, заливали паркет и вытекали в коридоры, оттуда у лестниц они образовывали мощные водопады, выливались вниз.
  Поднявшись по череде лифтов на 65 этаж, он наконец-то немного успокоился. Включив и там все краны и заткнув и там все дыры, он немножко успокоился. Краны утешительно шипели, изрыгая из себя потоки воды. Страхуясь, он поднялся еще на пять этажей и вошёл в одну из квартир. Квартира была шикарно обставлена. Он посмотрел на себя в зеркало. Перед ним там предстал грязный, исхудавший, мокрый, с испуганным взглядом, весь обросший, закопченный, смертельно уставший, голодный субъект. Взяв из холодильника два бутерброда с икрой, весь грязный он, не раздеваясь, свалился в шикарную белоснежную постель. На тумбочке стояла его фотокарточка, где ему было всего 17 лет. Там, на диване рядом с ним сидели его сестра и её подружка. Они о чём-то беспечно смеялись. Он, медленно смакуя, прожевал бутерброды и незаметно для себя заснул.
  Утром, проснувшись, он долго нежился в постели. Потом чувство голода подняло его и приготовило еду. Выпив три чашки любимого душистого чая, он разморенный лёг снова спать. 34 стр.
  Снова проснувшись, он, прежде всего, снял себя и бросил в корзину мусора грязную, пропахшую овчиной и гарью, принял ванну, долго нежась в ней, чисто побрился, оделся во всё новое, дорогое. Потом снова основательно поел, выпил целых три рюмки коньяка, встал перед зеркалом, поправил дорогой галстук, причесался и, надушившись, пошёл дальше. На сердце было легко, он даже что-то стал петь себе под нос. Но буквально через полчаса его застигло. Вдруг очутившись в какой-то музейной комнате, он увидел нечто ужаснувшее его. Прямо перед ним знаменитая древнегреческая скульптурная группа "Лаокоон" ожила, и изо всех сил мучительно извивалась, дёргалось и дрожало. Все было в высшем напряжении сил. Отец, схватив голову змея, старался изо всех сил задушить её. Двое его сыновей старались освободиться из смертельной хватки громадной гидры. Но тут он вскрикнул от страха, и все члены скульптурной группы, испугавшись этого вскрика, вдруг оставили друг друга и в ужасе от его присутствия, все панически разбежались в разные стороны. Хвост змеи исчез последним. Он тоже побежал куда-то от страха. Откуда-то вдруг выскочила безрукая Венера Милосская, и, увидев его, тоже закричала от страха и побежала по тому коридору, откуда совсем недавно пришёл Он. Он бежал, он не понимал почему-то от страха ничего, он был в ужасе. Пробежав минут десять, вспотев, он увидел вдруг перед собой старика в мундире старого покроя с бородкой и пенсне, похожего на профессора. Тот как будто именно его и ждал. Быстро застегнув воротник и открыв услужливо дверь, старик сказал вежливо, указывая рукой ему в открытую дверь - Прошу, прошу, мы вас ждали, пожалуйста. Он машинально вошёл туда, но не успел сделать и двух шагов, как тяжёлая дверь за ним, громко лязгнув, заперлась, а его самого двое поджидающих дюжих надзирателя схватив за руки, грубо потащили куда-то.
  Мелькали массивные двери, зарешеченные окна. Он ошеломлённый и не думал сопротивляться. Они затащили его в маленькую комнатку, которую он сам бы назвал кухней. Впрочем, это кухней и было. В кухне сидел, в судейской мантии какой-то человек и доедал за грязным столом полным остатков еды. Когда они вошли, судья кисло посмотрел на него, перестав жевать. Потом он встал, проглотил то, что было ещё во рту, стряхнул с мантии крошки и сказал - А, а, а, а, ага. Вот он, наконец-то. Что-то вы запаздываете. Это знаете ли непозволительно, и я бы сказал опрометчиво. В чём ваша вина? Будто бы сами не знаете. Мы всё знаем. Вы думаете в этом доме только вы самый сообразительный?! Мы всегда вас ждем, и вы все всегда это прекрасно знаете, и мы знаем, что вы знаете, что мы знаем. Ну да ладно, сказал он, фальшиво зевнув, потёр ладонями лицо и, допив остатки томатного сока, добавил, съедая последний кусок бисквита - главное, это то, что вы здесь сейчас, наконец-то у нас в руках. Ну ладно, эй надзиратель, отправьте его в камеру, пусть он там тоже старается, пусть пробует, пусть подумает над своими ошибками, хотя, хотя ему вряд ли теперь что поможет.
  - Но за что - не выдержал Он, - по какому праву, и кто вы, собственно говоря, такой?! В лучшем случае вы плод моего же капитала. Судья усмехнулся, и сказал - Вы может, скажете еще, что я и весь этот большой прекрасный дом, фантом вашего сознания, ха, может это вас успокоит, утешит. Впрочем, как я уже сказал, вам уже ничего не поможет, тем более какая-нибудь там интеллигентская формулировка. Не прикидывайтесь большим идиотом, чем вы на самом деле являетесь, не умничайте. Каждый ваш суетный и тщетный вопрос, запомните, только усугубляет вашу вину. Сказав это, он передал какой-то маленький свёрток надзирателю, а тот сунул его ему в карман. Уведите его - сказал решительно судья, и вдруг громко болезненно закашлялся, брызгая изо рта крошками еды. И когда надзиратели потащили его грубо в камеру, кашель того не прекращался.
  Опять мелькали какие-то массивные железные двери с тяжёлыми засовами. По пути надзиратели стали как-то предано бить его, как будто он был их личный враг. Потом они открыли дверь в какую-то большую камеру и бросили его, туда поддав пинком взад, и глумливо расхохотались. Дверь за собой, они, почему-то не заперли.
  Он с разбитым лицом и как бы несколько пьяный от ударов дюжих надзирателей, поднялся с бетонного пола и сел на лавку в центре большой камеры. В камере было примерно 20 заключённых. Они застыли в испуге. Они стояли на полу, на строительных лесах в камере. Но буквально через минуту, как бы очнувшись, они все разом энергично сунули находящиеся в их руках ключи в свои замочные скважины. Вся камера состояла из множества больших и маленьких дверей. Из дверей состояли, и нары и пол и даже потолок. В каждой двери, в свою очередь было по множеству замочных скважин, в которых и ковырялись, пытаясь их открыть, заключённые. Причём у каждого заключённого было в руках по множеству ключей. Только двое из них, сидели насестом на лесах и напильниками старательно вытачивали свой ключ по-новому. 37стр.
  Он машинально засунул руку в карман, посмотреть, что это был за свёрток от судьи. В свёртке оказались напильники и заготовки для ключей с запиской - "Ты волен, сделать свой ключ, и открыть свою дверь". В центре камеры была лавочка, где заключённые по всей вероятности ели. В углу стояла параша. Одна стена была занята сплошь нарами. Нарами являлись опять двери с множеством замочных скважин и там. Кое-кто ковырял своим ключом и там. Даже стол, вернее лавка тоже была дверью с множеством замочных скважин. Все двери были различного размера. |Но самая большая была та, откуда его ввели только что надзиратели. Эта дверь была не заперта, и на нём не было замков, засовов и замочных скважин, даже с той, внешней стороны, это он успел заметить еще, когда его бросили сюда. На его приход никто не обратил внимания, они все и стар и млад были молча поглощены своим важным делом.
  Через некоторое время вдруг все оставив в покое свои двери спустились со строительных лесов и сели за длинный стол рядом с ним. Воцарилось полная тишина, исчез скрежет ключей в замках, звуки напильников. И в этой полной тишине и неподвижности, раздались вдруг звуки посуды, колокольчика и множества детских голосов. Та самая дверь откуда его ввели открылась, и в камеру вошли сияющие дети. Они притащили кастрюли с едой, тарелки ложки. Взрослые, почти не шевелясь, молча, мрачно смотрели на них. Дети, играя и неловко разливая обед, раздали им ложки, поставили хлеб и перед каждым поставили по крупному красному сочному яблоку. Тарелки и приборы были все очень красивые, дорогие. Все начали есть. Он к своей еде не дотронулся. Только когда все поели, и дети всё убрали и ушли, взрослые снова взялись за своё дело, побежали к своим замкам, бряцая ключами. Некоторые же продолжали точить напильником новый ключ, новую надежду.
  После обеда один из заключённых подошёл и позвонил по телефону. - Ало, ало, распорядитель, это вы, сказал он в телефон - у меня болит поясница, скажите, это не смертельно? Я волнуюсь, подскажите, пожалуйста, что мне делать, ало. Может мне покончить собой? Распорядитель сказал - конечно, я вас прекрасно понимаю мой друг, из-за этого ещё рано кончать собой и тем самым бросить свои попытки найти выход из вашего трудного положения, это было бы верхом малодушия. Из трубки было громко слышно на всю камеру. Вы попробуйте помассировать спину, как советовала мне в своё время моя бабушка. А когда ляжете спать, старайся спать на твёрдом и вытянутым, руки по швам, надеюсь, и вам поможет, как в своё время помогло мне.
  Раздались гудки, там видимо положили трубку. Но через некоторое время снова раздался звонок. Трубку взял другой узник. Стр. 42....................
  
  
  
  
  
  Он подошёл к одному из тех который точил ключ. Тот был уже стар и может именно поэтому, выглядел умудрено. Он спросил его - Простите любезный, а зачем вам эти ключи. Тот, не глядя на него стыдливо сказа - А разве это так трудно самому понять. Ключи существуют, для того чтобы отпирать двери.
  - Простите, пожалуйста, меня за мою бестолковость, но зачем вам нужно отпирать двери. Старик, совсем смутившись его бестолковостью, немножко отодвинулся от него и сказал. - Зачем, зачем, конечно же, чтобы выйти отсюда, освободится.
  - Но простите, ещё раз, вот же она дверь, она открыта. Она самая большая и открыта, в ней не замков, чего же ещё вам надо!? - отчаявшись понять старика, сказал Он.
  Что...о...о? Старик повернулся и посмотрел впервые внимательно на него. Да вы видимо даже не понимаете, что вы говорите. Молчите. Мне стыдно за вас. Какой же вы мужчина, какой же вы тогда вообще человек. Хорошо, что никто не слышал вас. Каждый человек в жизни должен найти и открыть именно свою дверь. Ведь тебе тоже дали ключи. Вот и ищите, ищите свою дверь, точите свой ключ, иначе вам совсем конец. Сказав запальчиво это, старик отошёл от него и стал ковырять одним из своих ключей в какой-то маленькой, маленькой двери в правом углу, очень смахивающей чем-то на нору.
  Не может нора быть моей дверью, возмутился Он! Я туда просто не влезу, и я туда не хочу влезать. Я никогда не поселюсь здесь. Я уйду отсюда вопреки всему и чем раньше, тем лучше. И он быстро, не давая страху, сомнению и осторожности остановить себя, резко открыл большую дверь и, и ушёл оттуда. Его никто не остановил, его никто даже и не заметил. Он слышал, проходя мимо других камер, как и там заключённые бряцали и скрежетали своими ключами. Открывая дверь в эти камеры, он, заглядывая в них, видел, что и там все одинаково были заняты тем же самым, что и в его камере.
  После обеда один из заключённых подошёл и позвонил по телефону. - Ало, ало, распорядитель, это вы, сказал он в телефон - у меня болит поясница, скажите, это не смертельно? Я волнуюсь, подскажите, пожалуйста, что мне делать, ало. Может мне покончить собой? Распорядитель сказал - конечно, я вас прекрасно понимаю мой друг, из-за этого ещё рано кончать собой и тем самым бросить свои попытки найти выход из вашего трудного положения, это было бы верхом малодушия. Из трубки было громко слышно на всю камеру. Вы попробуйте помассировать спину, как советовала мне в своё время моя бабушка. А когда ляжете спать, старайся спать на твёрдом и вытянутым, руки по швам, надеюсь, это поможет и вам, как в своё время помогло мне.
  Раздались гудки, там видимо положили трубку. Но через некоторое время снова раздался звонок. Трубку взял другой узник. Оттуда спросили - Ну как вам там, жалоб, надеюсь, нет, никто не бунтует? Надеюсь, все благодарны за хлеб, ключи? - Все, все ответили узник. Мы знаем, что мы все свободны, и не подумайте что, мы всё понимаем. Вам трудно с нами. Мы все стараемся, точим ключи, подбираем замки. Уверяем вас, что очень скоро наконец-то хоть кому-нибудь из нас удастся найти свою дверь заветную.
  Ну ладно, сказали оттуда, тогда и я вами доволен, и там снова бросили трубку.
  После этих звонков Он сильно засомневался, что его распорядитель, это только его распорядитель, им самим собственноручно назначенный. Любой узник оказывается может связаться с ним и поделится своими проблемами. Чей же он тогда распорядитель на самом деле? Он стал сомневаться даже в том, что этот дом его, и что это соревнование, погубившее его, затеяно было им же, в ему же принадлежащем доме.
  Он бросился к телефону, и смутно припоминая номер своего Распорядителя, позвонил ему. Распорядитель взял трубку на том конце провода.
   - Ало, ало Распорядитель, это я, твой патрон. Почему ты до сих пор не связался со мной, не отвечал на все мои звонки? Кому ты теперь служишь, и кто ты теперь? Почему здесь все тебе звонят, какое у них право на это?
  - После долгого молчания оттуда ответил истомлённый, усталый голос. - Да, да, да, да, это ты, я узнал твой голос, я помню твой голос. Да это печально. Понимаете, патрон, раньше я служил только вам, а теперь я служу всем. Теперь я уже Верховный Распорядитель. Теперь я руковожу уже всем миром. И это, конечно, только исключительно вам. Вы меня вырастили, воспитали, и сделали меня таким, какой я сейчас есть именно вы. Я бы хотел, чтобы вы знали, как я вам признателен, как ценю вас. Ну, так что же тебе нужно сейчас, где жмёт? Поведай мне свои боли, я постараюсь помочь тебе, поверь, я не монстр, я не лишён гуманных чувств. О, Я терпеливый, очень терпеливый, я великий гуманист, смею уверить. Он с забытым жаром выпалил. Что это с тобой. Как посмел ты ослушаться меня. Немедленно останови стройку. А затем как бы вспомнив, кто он и где он, каков сейчас его реальный статус, он, понизив тон, виновато спросил. - Почему, за что меня арестовали. Как могло такое случится, кто виноват в этом и в чём я сам виноват, и он заплакал. В трубке задумчиво и печально замолчали. Да, печально. Никто, наверное, никто конкретно не виноват, кроме, конечно вас. Пойми, я так занят, всего, как было, я сейчас не припомню, как всё Это началось тоже. Хотя об этом написан уже не один эпический роман, и поставлены фильмы. После этого, знаешь, так многое случилось, так много изменилось. Да виноват ты. Ведь это, кажется, ты всё это затеял. Ничем теперь тебе я боюсь, не смогу уже помочь. Пойми, не все в моей власти. Это всё только кажется, что я всевластен. Арестовали, говоришь? Попробуй-ка сам разобраться на месте. Убеждён, только ты сам сможешь выручить себя. Ведь, помнится, ты был у нас самый способный. Не зря же о тебе народы слагают песни, поют гимны. Да, печально, печально все это, сказали из трубки и бросили неожиданно трубку.
  - И сколько потом. Он снова пробовал созвонится с распорядителем, но ничего не получалось. Подошёл ещё один узник и, попросив извинения, сам стал набирать номер, но на этот раз и узника ничего не получилось.
  
  
  
  Он увидел лифт, вошёл в него и высоко вознёсся, оставив тюрьму где-то там внизу, в воспоминаниях. Никто за ним не гнался. Несмотря на это он постарался, как можно подальше уйти от этой тюрьмы. Он шёл быстро и не пропускал ни одного лифта, чтобы оказаться по возможности дальше от этой тюрьмы. Он ещё долго шёл, и даже когда захотелось спать уже, он не сразу лёг на кровать, и не сразу потушил свет. Только один раз он заглянул в одну из комнат, чтобы наспех умыться, смыть кровь с лица, наложить пластырь и помакнуть йодом исцарапанные места. Только когда он уже почти выбился из сил, он позволил себе войти в одну из комнат. Она была очень бедно обставлена. Он закрыл за собой дверь, выключил свет, и заснул, даже не посмотрев на свою фотокарточку, которая со светлой улыбкой на устах смотрела на него с тумбочки.
  Всю эту ночь ему снился какой-то коридор. Он был пуст и совершенно неподвижен и этот застывший сон, этот коридор, потом ему снился часто и всегда производил на него ужасающее впечатление.
  Много много дней и ночей он шёл по пустынным коридорам и лестничным пролётам этого дома. Однажды ему по пути попался громадный выгоревший дотла район дома. Он по ошибке решил, что пепелище это не такое и большое и он его легко и скоро пересечёт. Он решил не обходить его. Такие районы он иногда встречал на своём пути дома, и пересечь их ему хватало нескольких часов. Но здесь ему пришлось идти несколько дней. Хорошо, что у него был небольшой запас еды и воды, но и скоро и они у него кончились. Хорошо, что в некоторых местах он мог в обгоревших холодильниках, вернее в его морозильниках, найти что-то, пусть несколько обгоревшее, но съедобное. А кое-где, где когда-то были ванная, краны от умывальников или кухни родником из-под толстого слоя пепла била вода. Эти воды даже образовывали маленькие ручейки, протекающие сквозь сплошные пепелища. Кое-где они водопадами стекали вниз, просачивались через расщелины в нижние этажи. Сверху таким же образом стекала в разных местах вода.
  Почти везде пол был горбатый, весь в изломах. Закопчённый потолок был весь разодранный и рваный. Везде было много впадин. В некоторых местах были даже целые ванны. Видимо эти ванные были наполнены воды во время пожара, поэтому и уцелели. Он не отказывал себе в удовольствии искупаться в них, так как он сам был от оседавшего на нём за день пепла, весь чёрный. Раз загорелся пожар, значит когда-то здесь, жили люди, думал он. Ведь не случайно же некоторые ванны были полны воды. Наверное, много людей погибло в этом громадном пожаре, думал он. По пути он искал дополнительные свидетельства пребывания когда-то здесь людей. Но он не находил новых свидетельств. Все другие следы были или сожжены или здесь людей и вовсе не было.
  Однажды он увидел большой обгоревший памятник, в чертах которого он без труда признал себя, своё лицо, свою фигуру, свою характерную самоуверенную позу, которая у него когда-то было, и это его ужаснуло.
  После этого он решил больше никогда пепелища бродом не проходить, всегда только обходить. Ведь, в конце концов, нет никакой разницы куда, в какую сторону ему идти. Он почти всё перепробовал, но все пути вели его в никуда. Главное не возвращаться назад. Там, позади, ничего нет, это-то он уж точно знал. Он еще долго, долго блуждал по коридорам, пока однажды не встретил на своём пути столовую.
  Столовая была тихая, чистенькая, простенькая и светлая. Он вошёл внутрь и сел за один из пластиковых столов, разложил руки на стол и вдруг услышал какие-то звуки. Повернув голову в сторону буфета, он увидел, как оттуда выходит девушка с подносом и, подойдя к нему, молча положила ему на стол стандартный набор еды. Девушка начал есть предложенный обед. Это ему понравилось, и он решил не уходить пока отсюда, и попробовать поселится здесь.
  Каждый день повторялось одно и то же. Как только он молча садился за стол, она так же молча этот стол обслуживала. В течение почти месяца, они ни словом не обмолвились. Она такая вся чистая, опрятная очень нравилась ему.
  Через месяц, он заговорил первый. Он предложил ей руку и сердце, предложил ей выйти за него замуж. Она, немножко смутившись, сказала ему - да, присовокупив своё согласие улыбкой. Он был счастлив, и она была счастлива. Они обе были счастливы. Они радовались тому, что их свела судьба. Он говорил ей, что этот Дом видимо, был построен именно для того, чтобы они здесь встретились, чтобы обрели здесь счастье. Он говорил ей, что этот прекрасный дом верный хранитель их счастья, и они в его недрах будут оберегаемы как нигде в мире. - И верно говорил мне мудрый старик, надо Поселится. Мы здесь прямо и поселимся, мы отсюда никуда не пойдём, мы будем жить возле этой столовой, где мы так счастливо встретились, говорил он. В этой бесконечной хижине, в этом приюте для влюблённых, нет места лучше, чем то, где мы впервые столь чудесным образом встретились, где зародилась наша тихая, светлая любовь. И они поселились там. Еды хватало на многие годы в неожиданно громадных холодильниках столовой. Они выбрали самые уютные комнаты, обставили их лучшей мебелью, которую они могли найти во всех окрестных квартирах, завели себе кошку, забредшую к ним неведомо откуда, и стали ходить в заброшенную церковь, которую обнаружили в часе ходьбы от столовой.
  Она вторила ему, что идти больше никуда не надо, что ...
  Что, счастья за близким горизонтом этого ихнего мира нет. Что не будь она до этого поселенкой этой квартиры, разве бы тогда они встретились, разве она и он были бы сейчас счастливы. Ведь они могли бы разминутся, не встретится, не встретить свою единственную любовь в этом громадном, полном опасностей доме.
  Кто знает - говорила она - что ждёт нас за ближайшим поворотом. Их уединение виделось им верным залогом их любви. Ничто не отвлекало их, ничто не смущало их счастью долгие и долгие дни. Их любовь со временем росла и крепла, открывая им свои всё новые и новые пленительные грани. Но ещё большим смыслом, ещё больше прелести приобрела их жизнь их счастье с рождением первенца. Их девочка была прелестна. Их счастье приобрело совершенное материальное воплощение в ней. Они её назвали Юной. Это прелестное имя предложила Она. У них теперь появилось много радостных забот. Девочка росла здоровой, крепкой, жизнерадостной. Голос её жаворонком порхал по коридорам и комнатам Дома. У неё было очень много игрушек. В основном это были игрушки его дома детства, его самого, его сестричек, брата. Их он всегда находил почти в любой кладовке. Теперь он собирал их оттуда для своей девочки, для своей Юны. Когда ей исполнилось 6 лет, они начали думать, что ей пора бы в школу. На её День Рождения, вдруг, держась за руки, стройным рядом во главе с учительницей появились, откуда ни возьмись целый класс детей, её сверстниц. Они поздравили Юну с Днём Рождения, подарили ей подарки, а потом, уйдя, образовали тут же рядом школу, 1 класс. На другой день и Юна, пошла в эту школу. И всё было так хорошо, и всё было так беспечно. Но. Но однажды, однажды между ними случилась случайная пустяковая ссора. То, что их ссора была такого характера, на самом деле было лишь ещё одним свидетельством их взаимной и крепкой любви. Но он этого тогда не понял, он был очень расстроен. Он долго обижено шёл по коридорам, не разбирая дороги, чтобы утешится, отойти, успокоится, и ушёл слишком далеко. А когда у него отлегло, перекипело, и он всё понял, было уже поздно. Он больше не сумел найти дороги назад, он потерял дорогу, он потерял своё счастье, свою жену и дочь.
  Много много времени он блуждал поблизости от своей семьи, как ему казалось, но он так и не нашёл дороги обратно. В каждом звуке он будет искать их голос, в каждом лице, манере он искал их характерные черты. Ему везде мерещились жена и дочь. Всю оставшуюся жизнь у него поиск выхода из дома теперь превратился и поиском потерянного счастья. Почему-то он был уверен, что в свою очередь, и они ищут его, что они, может быть, нашли уже выход и уже вышли из этого дома.
  Он долго, очень долго блуждал по дому в одиночестве, не встречая на своём пути ни единой живой души. За эти годы, он не встретил никого, кто мог бы ответить ему на вопрос - Не видели ли, не встречали ли они его жену и дочь. Он почти каждый день звонил по телефону, но никто в трубке не отзывался. Равномерные, равнодушные гудки были единственным ответом ему. Все свои памятники и монументы, бюсты, которые ему встречались по пути, все фотографии, повествующие о его прежней, забытой почти им жизни, казались теперь ему глупыми, пустыми. Ведь, все они, не знали любви, не ведали счастья, у них не было Юны, они никого ещё не теряли. Он скорбно, с жалостью смотрел на них, когда тенью проходил мимо них или когда перебирал свои фотографии, перед тем как потушить свет перед сном в очередной комнате. Он их искал даже во сне, но и во сне мигая, фантомами сменялись только пустые, почти застывшие коридоры, где не было ни одного следа его счастья, его семьи.
  А однажды ему приснилось, что он ворона. Это неожиданно его так утешило. Вокруг, как всегда было пусто, безлюдно. Только со всех сторон пыльный свет пустого дома. Ничего его душа не искала, не жаждала. Он, большой, весь такой чёрный, весь такой вечный стоял на празднично богатом большом, на сотни персон, столе, накрытый всяческими яствами и при этом никого, никого вокруг не было. А ему никто и не нужен был. Он никого не ждал. Ему не нужны были эти яства. Он весь нахохлился, втянул глубже шею и громко и, вытянув ее, оглушительно громко натужно неутешно каркнул на весь дом. И в этом ужасном крике было неожиданно для него столько утешающее, что он ещё раз каркнул, что есть мочи. - Каррррр, каррррр - сказал он миру. Такое предельно эмоциональное общение с миром несколько удовлетворило его. Он пошёл шагом по этому столу с золотыми и серебряными приборами, походя, разбрасывая их, удовлетворённо пустил свою струю, помёта на белоснежную скатерть и, взлетев, опрокинул какой-то изящный хрустальный графин. Потом он так же удовлетворённо сел на соусницу при этом разлив её содержимое и прыгнул на телефонный аппарат рядом со столом, и так же сбросив трубку с её места. Из трубки раздались ровные, мерные гудки. Он испуганно посмотрел на эту трубку, снова весь нахохлился, втянул шею и, выпрямив её, ещё раз пронзительно каркнул. И этот звук долго долго эхом гремел в пустынных коридорах этого дома. Этот звук, медленно утихая, снова вытиснился монотонными гудками телефона. Но вдруг в телефоне зашуршало, и кто-то оттуда заговорил чётко и ясно. - Ало, Ало извините, что поздно взял телефон, но непредвиденные обстоятельства, видите ли, задержали. Я сейчас, я мигом. После некоторой паузы тихо захохотав сквозь смех, добавили. - Я думаю, что на столе для меня надеюсь хоть что-то ещё осталось, скажите всем гостям, ха, ха, ха, пусть они всё ж не забывает меня, пусть не оставляют меня совсем голодным, и, ха, ха... - Но он, он ворона не дослушав его тирады снова каркнул в самую трубку. Смех в трубке был мгновенно сплющен и смолот безжизненными жерновами монотонных гудков. Только неожиданный мистический ужас, обуявший того, за трубкой быть причиной такой его мгновенной реакции.
  Прошло ещё какое-то время. Ворона стала чистить свои перья. А потом она вылетела в коридор и долго, медленно, летала, тяжело махая крыльями. Она летела в неизвестность тиши, в пустыне коридоров, комнат и залов. В одном из коридоров он, пролетая, увидел самого себя, спящего прямо на полу, на шкуре какого-то зверя. Казалось, тишина густым киселём застыла, забив собой все щели дома, а её тяжёлый полёт - это полёт на месте, полёт без движения. Ему на пути, в одном из больших залов для всяческих торжественных случаев встретился свой очередной монументальный памятник.
  Памятник в живописной форме сидел на какой-то табуретке и с руки кормил ворону. Она что-то клевала прямо с его рук. Он тоже опустился сверху на эту ладонь и увидел там настоящие крошки хлеба. Она не преминула сама быстро склевать эти крошки, при этом, не забыв агрессивно клюнуть в каменную ворону. Потом она, взлетев, села на голову самому себе, и, чуть погодья, пустила ему на голову свою длинную, едкую струю.
  Ошеломлённый, он проснулся, сразу же потянулся рукой к голове, но ничего мокрого, мерзкого он к счастью не нащупал там. Он присел в постели и долго долго сонно молчал, потом как каркнет в этой тишине - Каррррр! Получилось достаточно натурально, достаточно пронзительно и даже немножко жутко. Этот звук живо ему напомнил и стол с яствами, которые он только что действительно перед сном игнорировал. Этот стол был буквально в соседней комнате. Он долго вчера искал вокруг людей, приготовивших и накрывших этот стол, но, увы, никого не нашёл. Не умывшись, он побежал прямо в исподних, босиком в ту комнату и увидел тот стол. Стол на сотни персон действительно был, он был на своём месте и действительно был полон яств. Стол был в очень богатом, обставленном очень помпезно, пустом доме. В этом доме он помылся и оделся из большой коллекции его шкафа. Потом он сел за этот стол и стал кушать и пить. Он пил много, и несмотря, что и сел он много, но на этот раз он довольно сильно захмелел. Сон не шёл из головы. Он и сейчас, пробудившись, буквально телесно ощущал себя вороной. И поэтому он ничуть не удивился, когда заметил опрокинутый изящный графин, и разлитую соусницу, её лужицу на скатерти.
  - Кто меня ощипал, где мои прелестные чёрные перья, пьяно завопил он. Нет, я ворона, я ворона, и я вам всем это сейчас покажу, смотрите. Он схватил стул, стоящий рядом и высоко подняв его, что есть мочи, ударил им об обставленный яствами стол. Раздался звон разбившихся тарелок и бокалов. Посыпались фрукты, опрокинулись вазы, разлились соусы, напитки, брызнув на белоснежную скатерть и на его дорогую рубашку. Стол мгновенно живописно разукрасился всеми цветами палитры содержанием разбитых посуд. А он неистово всё бил и бил яростно об стол, бил по зеркалам, по шкафу, рвал гардины. И когда он всё разнёс вдребезги, только тогда он успокоился, затих в этом рукотворном хаосе. Потом он лихорадочно стал искать в разбитых шкафах и тумбочках свои фотокарточки и все их рвать. Ему показалось этого мало, он включил все краны в этой большой квартире, и заткнул полотенцами все водопроводные каналы в ней. Вода стала постепенно заливать это царство хаоса. Он весь измызганный, вспотевший, грязный хлюпая по воде, наконец-то вышел из этого дома и побрёл дальше. Невдалеке он увидел и свой монументальный памятник, кормящий ворону. Он взбешённый схватил из ближайшей квартиры бутылки и стал швырять их в неподвижного невозмутимого монстра, воплощающего его, его могущество. Потом он схватил стул и стал в яростном бессилии бить и бить своё каменное чудовище. Стул разлетелся в щепки, не причинив памятнику ни малейшего вреда. Он стал таскать к своему памятнику всё деревянное и всё горящее, что попадались ему на руки: стол, стулья, шкафы, кресла, книги, занавески, свой фотоальбом.... Везде он выключил свет, погрузив свою статую во мрак. А потом он поджёг всё это, намереваясь сжечь, спалить, сделать ему средневековое аутодафе. Он ненавидел его, вернее своё невозмутимое лицо с наивным доверием глядящий вдаль и полный идиотического оптимизма, лицо, приемлющее этот безумный мир.
  Пламя постепенно стало набирать силу. Её языки, сначала робко порхая у ног, постепенно стали горящими змеями подниматься всё выше и выше, стремясь опутать, охватить целиком чуждую, враждебную им природу камня, его материю, так и не достигнув его лица, его головы. Он удовлетворённо смотрел на это аутодафе самого себя. Он благословляет, потом бросает в костёр бомбочками канистры с керосином, которые вспыхивают фейерверком в костре и на лице, теле. Он ещё бросает туда стулья, он смеётся, мечется близко от огня вокруг своей горящей, но невозмутимо улыбающейся статуи, немножко даже обгорев от этой близости. Костёр догорел. Он видит закопчённую раскалённую свою статую. Она выглядит хоть и грязно, но ещё грознее, суровее. Это место полно дыма. Огонь перекинулся на дом и уже весь дом стал гореть. Он грязный идёт дальше.
  Перед сном он принимает душ. Много дней он снова идёт по этому своему дому.
  Однажды проходя через анфиладу богатых комнат в стиле ампир, он вдруг видит в самом её конце большую, группу ровно сидящих людей. Ему они показались восковыми. Они сидели молча, затаив дыхание, внимательно смотрели в его сторону. Было похоже, что они на что-то смотрят именно как зрители. Он подошёл к ним вплотную и встал прямо перед ними, и только тогда он понял, что все они живые, и смотрят именно на него, а не в его сторону. Он осмотрелся и увидел, что он сейчас стоит на большой пустой сцене прямо перед ними, а разодетые люди в роскошном громадном зале продолжали внимательно, затаив дыхание смотреть на него. Было ощущение, что они давно сидят тут и давно следят отсюда зав ним, за его всей жизнью. Он снова оглянулся вокруг себя. Убедился, что на сцене кроме него совершенно никого нет. Вроде бы я нормально одет, подумал он про себя. Чего они смотрят тогда? Стояла гробовая тишина. Смутившись, он начал по лестнице осторожно спускаться со сцены прямо в зал. Глаза зрителей зорко сопровождали его, выражение их лица сменилось в восторг, когда он совершенно смущённый окончательно спустился в зал. Вдруг, совершенно неожиданно для него, сильно испугав его, раздался гром аплодисментов. Зрители даже поднялись с кресел, они кричали - браво, неистовствовали, у многих были слёзы на глазах, свидетельство того, что они только что испытали сильнейший катарсис.
  Совершенно испугавшись и ничего не понимая, он резко сорвался с места и опрометью побежал. Он выбежал из зала, сопровождаемый их восторженными взглядами и бурей аплодисментов. Его прошиб пот. Через пять минут, когда он выскочил в одну из дверей, он, вдруг повернувшись снова к своему ужасу, обнаружил, что он снова на новой пустой сцене, и что на него в полном безмолвии затаив дыхание, смотрят другие зрители. Он бегом спустился со сцены. И опять раздался такой же гром аплодисментов, и на него посыпались цветы. Он злой, совершенно ошеломлённый, испуганный снова побежал. Он бежал долго, не переводя дыхания, бросался то влево, то вправо, то резко стремглав спускался по лестницам вниз, как бы пытаясь кого-то обмануть, запутать, уйти из под прицела. И уже совершенно выбившись из сил, он вышёл в очередную дверь, смотря при этом назад, как бы проверяя, не гонится ли кто за ним. И таким задним ходом войдя в эту дверь, он облегчённо и плотно закрыл её за собой. Потом, шатаясь от усталости, он отошёл от двери и заметил, что противоположная сторона этого помещения погружена в совершенную темноту. Он вышел в середину комнаты, под яркий свет и чуть было не свалился в выступающую из пола маленькую будочку. Оттуда ободряюще смотрел на него какой-то старый плешивый человек. Затем он шепнул ему, - А теперь что есть мочи кричи, кричи, это же суфлёр!? Ну! Но он именно это и хотел сейчас крикнуть, и именно это и крикнул, не сумев удержать свой крик. Он даже не крикнул, он завопил - Это же суфлёр, боже мой, опять... - А суфлер, как ни в чём не бывало, буквально на долю секунды опережая, продолжал шептать текст - Что это, Что это здесь происходит, за что? О, неужели снова? Сказал он патетично. Суфлёр как бы угадывал все его слова, которые он вот сейчас непосредственно произносил. В это время вспыхнул свет. Тёмная, противоположная стена помещения сразу осветилась большим, красивым, зрительным залом. И он как загнанный зверь, в бессилии заплакал. Суфлёр одобрительно сказал - молодец, прочувственно сказал. В зале неистово опять зааплодировали ему, рукоплескали от восторга, кричали - бис, браво, бросали ему так много цветов, что завалили его ими. Он поднялся, было, но снова упал на мягкое ложе цветов и, зарывшись в них, горько плакал.
  Занавесь опустилась. - Это гениально, это гениально кричали визгливые голоса женщин за занавесью. Аплодисменты долго не умолкали в зале. А он ещё долго лежал в цветах и слезах в наступившей затем тишине. От запахов, слёз и усталости он, как когда-то в детстве, почти задремал. Вдруг он услышал шёпот. Он исходил из слабо освещённой суфлёрской будки - эй, эй, ты ещё жив? Ты что, вставай! Ты же ещё не умер, давай продолжай. Он поднял голову и посмотрел на суфлёра. Тот радостно, молча засиял от его живого взгляда. Суфлёр ничего не говорил ему, ничего не подсказывал, а только смотрел радостно на него. Он увидел, что за суфлёром снова тихая бесстрастная, безмолвная темнота. Но теперь он уже не верил в эту темноту, в её бессодержательность, невинность, он её раскусил. Он увидел рубильник в правой стене и, подскочив к нему, резко включил весь свет в зале. Суфлёр быстро посмотрел в свой текст, а потом испуганно на него. Та темная стена, осветившись, снова зияла полная зрительным залом. Большой зал был полон на этот раз неподвижными манекенами. Несмотря на то, что они были слеплены из мёртвого материала, но их глаза смотрели в его сторону пугающе пронзительно, тревожно. Минуты две они молча смотрели друг на друга. Он на толпу неподвижных, мёртвых манекенов, а они на него живого. Он медленно отступил в сторону двери. Их застывшие глаза в полной тишине, казалось, сопровождали его. Под руку, около двери ему попался пустой разбитый осветительный прибор. Он схватил его и, швырнув в зал, вновь стремительно выскочил из него и, что есть силы, побежал. Как будто какая-то сила, вдруг приподняв, держала его, придавая телу невесомость. Ноги его едва касались пола. Он был стремителен буквально, как ласточка. Он не мог бы сказать, сколько он бежал, когда, совершенно выбившись из сил, наконец-то остановился. Опершись о подоконник, он долго и тяжело переводил дыхание. Вдруг он заметил, что ноги его в воде по щиколотку. Весь коридор, где он сейчас стоял, был заполнен большой лужей. Где-то видимо, прорвало трубы. Вода протекала. Тут он впервые заметил, что дом весь в целом довольно заметно обветшал. Он посмотрел в окно. Там в жёлтом свете уютно застыла комната. В ней была старая дешёвая с разбитым зеркалом шифоньерка, две деревянные кровати, добротный круглый стол, 6 стульев, швейная машинка и железная колыбелька. Переведя дыхание, он не стал искать другу комнату, получше, где был бы хотя бы холодильник с едой. Ему не хотелось есть. Он сам не понимал почему, но эта комната ему совершенно понравилась, как будто лучшей и не могло быть. Что-то заветное, волнующее было в ней. Он сразу вспомнил эту комнату только тогда когда проснулся в нём на следующий день. Эта была бедная комната его детства. Он провёл рукой по низкой люстре с длинными колонообразными простыми стёклышками. Она издала мелодичный перезвон своих стекляшек. Он подошёл к своему старому приёмнику Рекорд и включил его. Сколько он не крутил ручкой настройки, он оттуда кроме эфирных неживых шумов и треска, живо напоминающих ему глубину ушедшего его счастливого беспечного времени, ничего не смог извлечь. Вода за порогом из коридора не протекала в комнату, так как она на три обшарпанных гнилых ступени возвышалась над ним. Он открыл крышку проигрывателя в приёмнике и к своей несказанной радости увидел на его круглом ложе пластинку. Она была всего чуть чуть треснутой. Ему еле удалось найти способ переключения с радио на пластинку. Тихо полилась забытая песня. Пел мужчина. Это было что-то из репертуара эстрады 1930 годов. Он подошёл к застывшим настенным часам и, взяв ключ, завёл его. Отцовский маятник тускло, матово поблескивая начал медленно, как холстомер не спеша измерять время. На тумбочке швейной машинки с обожженным, когда-то им следом от утюга он увидел самую свою любимую, родную фотографию. На ней перед обветшавшим забором соседки на табуретке сидела в цветном фиолетовом платье и крупных бусах сдержано улыбающаяся ещё совсем совсем молодая его красивая мать. В руках она сжимала руки двух своих маленьких сыновей. Ему было тогда 4,5, а братику 2,5 годиков, а маме 20 или 21 лет. Ведь она родила своего первенца, то есть меня всего в 16 лет. Её отдали замуж ещё совсем девочкой в 14 лет за моего 27 летнего больного отца, работавшего тогда почтальоном. (Ей даже в паспорте 1936 год подменили на 1934, чтобы разрешили её выйти замуж) Он мою мать любил беззаветно, и когда они развелись, (мне было тогда, наверное, всего 6 лет) он оставил свой маленький дом, а это всё что имел он тогда, своим детям и её не сутяжничая, как многие. На фотографии все были очень опрятно одеты, и у детишек на голове, как нимб, были жёлтые соломенные цилиндры. Он вспомнил, как мать его под их гранатовым деревом одевала для фотографирования у заезжего мастера. Она поставила его на табуретку под деревом и надевала ему штанишки, говорила ему ласково - ягнёночек ты мой любимый (по-армянски - Гар джан). Он вспомнил, как совсем уже перед съемкой она взяла руки его с братом в свои, соединила их и сказала, чтобы вы всегда помнили и любили друг друга и шли по жизни рука об руку. Он лёг на кровать. В этой комнате всегда было немножко сыро, так как не имела окна. Тишина днём здесь нарушалась только квохтаньем соседских куриц готовящихся снести яйцо и редкими воробьями на вечнозелёной пихте. А по ночам тишина здесь нарушалась тихим завораживающим звуком электрического счётчика, червя точащего дерево в какой-то мебели, шлепками падающей изредка тутой соседки, которая росла буквально у их двери, звуками цикад, и, если не шёл дождь и не шумел ветер, ходом настенных часов. Но эти звуки лишь подчёркивали тишину. Как бы он обрадовался сейчас этому квохтанью соседской курицы, как бы ему хорошо спалось под их природную симфонию.
  У них во дворе были прямо перед окнами старая пихта, граната и тутовое дерево, дающее белые плоды, а перед оградой, около уборной были ещё два дерева, названия которых он так до сих пор и не знает.
  Не ведали, не знали они, как они были тогда счастливы. Никогда не признает человек своё счастье в настоящем. Редко редко прорвётся оно сквозь улыбку, сквозь смех. Реликтовый страх довлеет человека, перманентная готовность к опасности есть поле нашей жизни.
  Главное отличие и прелесть мира детства от других прочих миров была в том, что человек относится тогда к миру исключительно чувственно, без кисеи знаний. Ко всему у него тогда было специфичное, индивидуальное, ко всему в отдельности и своеобразно неповторимое. Он всё тогда ощущал сразу всеми чувствами и одновременно, и как запах, и как теплоту, и как сырость всё ноты вместе, аккордом. Зрительные впечатления, т.е. впечатления знания, смысла слов тогда были вторичны. Теперь же между ним и миром встала китайская стена знаний, которое есть не что иное, как приспособление к жизни. Теперь он замурован в морге знаний, теперь он в безопасности, но жизни уже нет, нечего беречь от опасности. Да, теперь он хорошо, почти в совершенстве ориентируется в мире. Ошибки случайны. Да, теперь он не останется в проигрыше, но заплатил то он за всё это жизнью, платить которым нельзя было ни за что. Необходимо наоборот жизни платить. Метаморфозы человека - из бабочки он через куколку знания обратился многорукую загребающуюся жирную гусеницу и к обратному возврата больше, увы, нет. Никогда уже нашему духу не суждено будет порхать над цветами непосредственных радостей. Всё теперь для нас опосредованно, всё теперь приходит к нам только через бухгалтерию знания, всё теперь подлог, фальшь, теперь всё скелеты цветов, а не сами цветы. Всё в основном теперь не мной будут решаться, а опосредованно, с общечеловеческим родовым знанием во мне. Эти родовые знания паразитом отложили во мне ещё в школе свои яйца и теперь всецело завладели мной, пользуются, руководят, ведут куда-то меня. Вот каким путём обобществляется, инвентаризируется вселенское Я человека. И неба нам уже никогда не видать.
  Он заснул в подобных размышлениях. И приснился ему самый первый сон в его жизни, самый непонятный, неведомо, чем на всю жизнь запомнившийся, навечно запечатленный в чувствах, что-то вроде: он вроде он сидит в сумерках на дереве в роще в большом птичьем гнезде. В руках у него, наверное, детский, пистолет. К нему, как на картине Шишкова, Утро в лесу или три медведя. По упавшей наклонной ему подбирается страшный медведь. И он весь в ужасе и весь в поту просыпается. Он слышит, как кто-то стучится к нему в дверь. - Кто там, кричит он.
  - это я, сантехник, отвечают ему. - Это не у вас протекает, спросил тот.
  - Нет, нет сказал он. Здесь неоткуда течь. У нас в доме не было кухни и крана.
  - Ну ладно, - отвечают ему, и шаги удаляются.
  Он встает с постели, не очень понимая, был ли сантехник у него во сне или наяву. Правда, он уже давно особенно и не пытался развести эту межу между сном и явью. Он давно понял несущественность в разнице между сном и явью для человека. Особенно в условиях этого дома, который сам по себе походил для него на сон, на кошмарный, тягостный сон. В те уже давние времена он совершенно запутывался в этих определениях, а затем он пришёл к выводу, что вообще-то никакого это в принципе значения для него здесь не имеет - сон это или явь. Сон, он даже лучше, ближе, если можно так сказать яйнее. От яви требуется только что разве холодильничек со снедью, а в остальном значение яви явно даже уступает снам. Явь, она значима и важна, прежде всего, для тела, для его физики и физиологии, но для души, для жизни она ничтожна.
  Он посмотрел в окно и увидел, что вода в коридорах по-прежнему протекает, образуя большие сложные лужи. Он увидел в потолке крышку, который с детства пугал и манил его. Теперь он решил наконец-то забраться туда, посмотреть, что там на чердаке. Он подогнал к нему стол, поставил на него стул. Рост его оказалось теперь достаточным, чтобы, убрав крючок, откинуть крышку. В детстве он очень хотел через этот чердак перейти на открытый к нему чердак соседей и оттуда спустится в их таинственный дом. Но сегодня он решил поискать там небо. Он весь, исцарапавшись и запылившись, чуть не провалившись назад, поднялся таки на чердак. Он захлопнул за собой крышку, чтобы случайно не упасть назад, во внутрь своего дома. Там стоял запах застоявшейся пыли и тишины. Пыли было там много, что ноги буквально тонули в ней. Каждое его движение порождало кометный шлейф взмывшейся пыли. Перед ним стоял его любимый, давно умерший слабый, беззащитный отец, чьё имя после развода у них дома было постыдным, было нарицательным именем никчемности. Там же были его мать и брат, он сам. Первым поздоровался отец. Он понял, что он сейчас видит сон своего отца. Сны отца, сны семьи не умерли, они поселяются всегда на чердаках их родных домов и будут всегда здесь жить бессмертно покуда жив этот дом и покудова жив в ней хоть один член этого дома. Сны их жили, и всегда будут жить здесь бессмертно вместе с брошенными сюда твоими куклами и прочими игрушками детства и вместе с твоей детской колыбелью. Вот, кстати еще, почему нельзя продавать дом, где ты родился, где жили молодыми твои родные, твоя семья, и вот может быть, почему нельзя и покупать чужие дома вместе с их снами на их чердаках. Всегда необходимо свой дом делать самим, и беречь их чердаки, если хотите, чтобы там был бы уют, тепло и истинное ни с чем никогда не сравнимое семейное счастье. Каждый пыльный чердак полон мерцающих снов семьи обитающей в этом доме.
  Из этого чердака выходили на крышу два выхода. Он придвинул к одной лестницу и поднялся по ней. Он трепетал от ожидания. Он был убежден, что прямо вот сейчас он увидит здесь, над железной кровлей дома своего детства долгожданное небо. Это ознаменует тем самым и конец игры, и он буде объявлен победителем и наконец-то прекратятся его бесконечное странствие по дому. Но там, когда он открыл створки забитых фанерой створки окон, не было ни железной крыши, ни синего бесконечного неба. Там снова был чердак. Он забрался и на этот чердак, и там тоже в колыхающей пыли в углу он опять увидел какой-то мерцающий сон. Он не сразу определил, чей это сон. То ли это был сон его матери, то ли отца, то ли брата или его двух сестёр, а может, это был сон в чьём то сне. Но то, что это был не его сон, он понял сразу. Он был убеждён, что каждый человек запоминает каждый свой сон на всю жизнь, хотя ему искренне кажется, что почти ни одну из них он не запомнил, даже сразу непосредственно после пробуждения. Эмоциональный и нравственный след снов всегда так глубоко влияет и даже формирует человека, что мозг их всегда будет хранить как самые яркие явления жизни. Человек стал человеком не трудом, не явью, а именно в своих снах. И инопланетяне прилетают и воспитывают человека именно в его снах. Вот почему их почти никогда не встретишь в яви. Их надо искать только в снах людей, но они не являются в космических шлемах. Их образ, он был убежден, мог быть каким угодно. Он мог быть: треугольником, удочкой, тряпкой, строчкой, мышью, папой, любимой девочкой...
  В надежде всё ж найти, увидеть небо, он, вытянув лестницу из предыдущего сна, приставил её теперь к одному из двух выходов этого чердака, этого сна, но и там он обнаружил какой-то очередной, правда, на этот раз чёрно-белый сон. Не входя на чердак этого сна, он передвинул лестницу к левому выходу этого же сна, хотя и там обнаружил ещё один сон. Он забрался на чердак и этого сна, и снова приставил лестницу к его на этот раз правому выходу. Но и там он опять обнаружил очередной чердак, с очередным колышущим в пыли сном.
  Он долго петлял по этим бесконечным чердачным этажам снов. На него персонажи снов никак, кроме слов "Здравствуй", не реагировали. Когда он выбился почти уже из сил, он вдруг понял всю опасность своей затеи, опасность поиска неба, поиска выхода на крышах домов своего детства. Он понял, что может попросту совсем затеряться среди снов и не найти обратной дороги в явь. На обратном пути из чердаков и снов он старался в этой логике входов и выходов отыскать ту ариаднову нить, которая бы вывела его из чердаков в дом.
  Он начал теперь спускаться всё вниз и вниз. В пыли чердаков чётко выделялись следы его недавних шагов. Это и послужило ему той ариадновой нитью, которая вывела его из лабиринта снов, как собственных, так и снов его семьи. Он больше не мог оставаться теперь в доме своего детства, слишком тяжела была она снами, пугающе жива и таинственна. Когда он спустился, наконец, из чердака в комнату, он буквально выскочил вон из него. Шлёпая по лужам коридора, он быстро удалился в лабиринтах этого дома.
  Этажи сменялись этажами, коридоры коридорами, ночёвки ночёвками, а он всё брёл и брёл дальше, надеясь отыскать выход из этого дома, надеясь отыскать свою потерянную семью. С тех пор как он заблудился в этих коридорах, прошло уже 20 или может быть даже 30 лет. Он не считал время. Ни разу ему после этого не открылось небо, ни разу солнце не щупала его лицо своими лучами, как слепой своей белой палочкой. Даже в картинках и своих фотографиях он ни разу не видел роскошного, расточительно щедрого небесного простора, с его звёздами и облаками. И постепенно он стал сомневаться в действительности существования неба, как и всей своей истории жизни до его блуждания по этому дому. Он уже не воспринимал как безусловный факт все, что происходило с ним неделю или даже один день назад. Явь и сон уравнялись в нём. Эфемерность, вот их общее качество. Смешались хронологичность событий, значительное и незначительное, обычное и необычное. Оставалась только тоска, тоска по утерянному. Неизбывным было только надежда. Он по прежнему соблюдал распорядок, свой туалет, всегда тщательно одевался, не позволяя себе распустится, понимая, что это спасает его от полного распада личности.
  Вот уже много много дней он молчал, не разговаривая даже со своими фотографиями и встречающимися на его пути разных размеров собственными памятниками. Походка его сделалась такой же тихой, как тишина этих безжизненных комнат. Он тенью скользил по коридорам и лестницам этого дома, фантомам мерцая то тут то там. Когда ему попадался на пути лифты, он нажимал на кнопки всех этажей сразу и садился, расстелив предварительно свой платок, прямо на его пол и внимательно этаж за этажом разглядывал внутренности каждого этажа. На этих этажах, кажется, ещё не только никогда не ступала нога человека, но по ним не скользил даже взгляд какого-нибудь живого существа, живой мыши.
  Ему и раньше иногда встречались по пути ровные круглые дыры, которые насквозь пронизывали этот дом. Они были идеально круглые и разных размеров, от 10 сантиметров в диаметре до почти 1 метра. Он заглядывал сквозь них и видел только бесконечные слои этажей и комнаты. Все комнаты были ярко освещены и ожидающе тихие, как вверху, так и внизу. По пути ему попадались и разных размеров и расцветок морские раковины. В некоторых он даже находил жемчуга, которые клал их себе в карман. Переодеваясь, он часто забывал эти жемчуга в карманах брошенных пиджаков, но никогда он о них не сожалел и никогда не возвращался обратно за пропажей. После многих дней своего блуждания вдруг он услышал, звуки похожие на звук водопада. Он побежал в ту сторону и чуть не упал в громадный провал в доме. Приглядевшись, он увидел, и понял что это не просто провал, а ровная по краям скважина потрясающего диаметра, примерно величиной с километр. И эта скважина уходила и вверх и вниз в бесконечность. Как будто громадный круглый метеорит пронизал это здание насквозь. С краёв ямы, сверху стекала вода. Видимо во многих местах были прорваны краны и канализационные трубы. С краёв свисали развороченные лестничные пролёты, иногда падали какие-то доски, мебель и прочее. Снизу поднимался лёгкий пар. В середине этой потрясающей дыры свисал громадный канат. Его концы исчезали из виду как внизу, так и на верху, теряясь в бесконечности. По-прежнему не было видно неба не вверху и не внизу.
  Этажи бесконечности сулили выход, небо, и он решил вопреки всему идти исключительно верх и только верх. Он долго долго поднимался всё вверх и вверх. Его маленькая фигура взбиралась по лестницам медленно и упорно, обходя разрушенные пролёты и комнаты со свисающей над пропастью мебелью. Он старался не терять из виду эту дающее простор его надежде громадную дыру. Шум падающей воды его успокаивал. Вскоре он сквозь шум падающей воды услышал голос человека. Голос усиливался, походя на птичий базар. Акустика многократно отражала, как в бане все звуки здесь. Поднявшись ещё чуть выше, он увидел, что по всему периметру дыры, впритык друг к другу, стоят какие то странные, похожие на необычайно большие гнёзда ласточек, строения. Они все, балконами без ограждения, свисали прямо над пропастью и имели свои козырьки. Это были какие-то площадки, позади которых были жилые опрятные комнаты. На этой площадке каждый день пять раз, его обитатели должны были сплясать прямо над пропастью каждый свою правду. Каждый гражданин этого птичьего базара риском, доказывал серьезность своей приверженности к провозглашаемой им правде. Люди здесь были очень общительны. Это было видно по тому, что нигде и ни у кого не было дверей ни в одной комнате. Всё было у них здесь открыто. Но теперь в этом городе царило запустенье. Нигде не было видно людей, хотя везде как всегда горел свет. Тут он вдруг увидел движущую фигуру человека, которая наискосок спускалась в его сторону. Он стал ждать этого человека. Через полчаса тот спустился к нему. Они поздоровались. Тот испуганно обернулся, и долго не глядя на него, потом сказал. - Да, я последний житель этого города. Все оставшиеся живыми пошли искать начало этой верёвки её смысл, наверх. Я же один из последних оставшихся в живых, который утверждает, что начало её не вверху, это было бы слишком тривиально, а даже совсем напротив, внизу. Я сейчас собираюсь, как раз туда, и собираюсь это всем им, пошедшим вверх, доказать, доказать что правы были именно мы. Как? А очень просто. Я снизу подожгу эту верёвку, и огонь фитилём поднимется вверх, догонит этих безумцев, и тогда все они меня вспомнят и поймут, что я был прав, что истинна всегда на дне, а не в высях, они узнают, что я достиг дна, достиг истины. У нас здесь из-за споров насчёт природы этой верёвки, её начала и конца чуть война не случилась. Кое-кто из наших сторонников даже выбросился в эту бездну, пытаясь немедленно выяснить, хотя бы для себя, где начало того конца, откуда кончается начало. Однажды, чтобы всё ж таки мирно разрешить наши споры, два враждующих лагеря решили перекинуть с двух противоположных концов мост, дабы каждый его житель мог бы сам пощупать эту верёвку и самому убедится кто прав, а кто нет. Многие были уверены, ещё, что эта верёвка имеет и магические свойства, и что если кто болен, то достаточно было бы ему, только прикоснутся к этой верёвке, и он тогда мог бы чудодейственным образом вылечится от любой своей болезни. Строили мост почти всем городом, метр за метром. Но, к сожалению, почти построенный мост, вдруг рухнул вместе со многими его строителями.
  У нас было также много споров насчёт природы неба. Все недоумки сходились, что небо это нечто находящееся сверху. Я единственный, который утверждал, что небо это нечто покоящееся именно внизу, что на небо можно встать ногами. Потом все пришли к согласию, не без принуждения, конечно, что небо это нечто деревянное, блестящее и квадратное. Я же хоть и согласен, что небо это нечто деревянное, но смело настаивал, что оно шероховатое, тусклое и ромбовидное.
  Каждый житель рьяно плясал над пропастью, на вот этих балкончиках свою правду по пять раз на день. Плясали все так беззаветно так бесстрашно и так убеждённо, что часто эти их площадки проваливались вместе со своим адептом прямо в бездну. Не проходило и недели, чтобы хотя бы двое или трое не проваливались вниз. Но это никого не останавливало. Так как некоторых из них посвящали посмертно в святые, и все знали, что для них там, в квадратных небесах уготовано бессмертие.
  Истину могли бы сказать, если бы они сумели, только самые мудрые люди на свете, только мертвецы, только упавшие или выпавшие люди, говорил он. Но мертвецы, всегда столь мудры и переполнены сокровенными знаниями, что даже выговорить не могут. Они всегда, к сожалению, молчат, верёвка всегда остаётся неподвижной.
   Когда всё же у нас вспыхнула война, плясать перестали. Все потушили свой свет, огородились ширмой друг от друга, а потом и вовсе все стали покидать город в своих индивидуальных поисках правды начала этой верёвки. Кто пошёл налево, кто пошёл направо, кто вверх, а я единственный, последний много, много дней подумав и помедитировав, сегодня пойду вниз, за своей правдой, к своему донному небу. Присоединяйся ко мне, предложил он ему, пойдём вместе, убедись в моей правоте.
  Не получив согласия, последний житель города один уходит в бесконечную утробу дома, спиралью спускаясь вниз, вниз и вниз. Долго виднелась удаляющаяся одинокая фигура уходящего вниз к своему небу, к своей верёвке.
  Когда тот совсем исчез из поля его зрения, он решил, что продолжит вопреки утверждению этого жителя свой путь вверх, но не обязательно вдоль этой верёвки. Она стала его после рассказа старика почему-то пугать его, она перестала быть теперь для него путеводной нитью к правде, к небу. В этой верёвке нет, и никогда не было никакой правды, сказал он себе. Покинув эту яму, город и его верёвку, он продолжил свой путь вверх.
  Он много месяцев взбирался вверх, вверх и только вверх. Хотя ему и часто попадались вполне исправные лифты, возносящие его как архангела быстро вверх, но лестницами пришлось взбираться чаще. Ноги его стали постепенно приспособляться к хождению исключительно вверх, как ему показалось, они даже стали немножко деформироваться, превращаться в лапы. Иногда ему даже казалось, что он не поднимается, а наоборот всё время спускается вниз.
  Шум драки он услышал, когда довольно давно уже потерял всякую надежду увидеть, там наверху небо. Дрались, судья по звукам двое. Он их не видел. Они дрались где-то этажом выше. Один из дравшихся всё угрожал другого убить. Другой уже задушено хрипел. Он, поняв, что сам не успеет предотвратить совершающееся преступление, спасти одного из дерущихся, который уже почти и затих, что есть силы, крикнул - Прекратите, прекратите драться, я всё слышу, я свидетель. Я скажу всем, как ты задушил его. Дерущиеся совсем замолкли. Слышно было, как оба тяжело дыша, переводят испуганно дыхание. Потом они что-то стали быстро быстро о чём то шептаться между собой. Затем он услышал, как эти люди стали убегать. Он, почему-то устремился за ними. Те стали убегать от него быстрее, и он не поспевал за ними. Он боялся, что если те сумеют совсем укрыться от него, то они снова возобновят свою драку и один из них, в конце концов, обязательно убьёт другого. Поэтому он спешил, старался догнать их, не упустить их хотя бы далеко от себя. Но как он ни старался нагнать этих убегающих от него людей, тем всё ж удалось скрыться от него. Звуки их убегающих шагов рассосала тишина коридоров, комнат и лестниц. Он так таки их и не увидел, как они выглядят хотя бы. Когда он почти уже совсем выдохся, и понял всю бесперспективность дальнейшей своей погони, потерял надежду предотвратить неминуемую беду, прекратить их драку, убийство, он заметил, что от долгой погони он слишком далеко ушёл от большой скважины, от большой дыры в доме. Уже не слышны были звуки падающей воды. Он даже не имел представления, в какой теперь стороне находится она. Проплутав без особой надежды ещё некоторое время в поисках скважины, чутко прислушиваясь к тишине дома, он решил идти дальше, вперёд, не тратя зря своё время поисками безнадёжно потерянной большой скважины, его ориентира на небо. Такими же ориентирами в принципе могли бы ему послужить любые мелкие скважины, часто встречающиеся в доме.
  И он снова продолжил свой горестный бесконечный путь, постепенно теряя представление, куда он идет, и что он ищет. Его сейчас больше всего влекло неудержимо вперёд, то, что ему не было присуще, остановится. Он не мог остановиться, это ему было чуждо. По природе своей он был Странник. Он никогда не мог удовлетвориться данным. Какой-то внутренний импульс всегда толкал его вперёд, вызывая неудовлетворённость достигнутым, настоящим. Поселится постоянно и надолго где бы то ни было, было всегда чуждо ему. Теперь совершенно явственно и очевидно для него стало то, насколько обветшал дом. Облупленная штукатурка, трещины в стене, а кое-где даже попадались и обвалившиеся стены. Сквозь всё это уже пробивались невесть откуда взявшиеся здесь бледные ростки каких-то растений. Уже не везде горели лампочки и люстры. Во многих местах подгнили половицы, и был риск, провалится вдруг вниз. Из испорченных обкладок кранов во многих местах беспрерывно капала, а то и уже текла вода. Иногда слышался стрёкот каких-то насекомых, особенно сверчков. Попадались кое-где уже и птицы, кошки. Пыль уже более заметно покрывала весь дом. Горшки с цветами разрослись кустами, а некоторые даже стали деревьями, особенно если на них капала протекающая откуда-то сверху вода. Он прикинул, что для таких глубоких изменений необходимо, как минимум 20, а то 30 лет, а значит ему сейчас где-то около 55 или 60 лет сейчас.
  Много много дней он шёл по этому тихо разваливающемуся дому, встречая на своём пути всё больше и больше его разрушений. Где-то развалившиеся стены обнажили замурованные в нём изъеденные, почти истлевшие от ржавчины необычайно большие, почти циклопические какие-то механизмы, несущие балки. Эти археологические находки при внимательном рассмотрении оказались в основном забытой или брошенной строительной техникой в виде колоссальных строительных подъемных кранов, бульдозеров, самосвалов, бетономешалок. Он исследовал эти находки снизу доверху, отбивая, как заправский палеонтолог кое-где молотком стены, чтобы определить, где её колёса, где стрела, педали, руль... не исключено подумал он, что очень много строительной техники в спешке остались навечно замурованными в недрах этого дома. Не исключено, что в некоторых из них изваяниями остались и обслуживающие их люди, вернее теперь уже их кости, их фосфоресцирующий скелет, медленно тлеющий в чадящем пламени времени.
  Ему давно не попадались люди, а он всё шёл и шёл вперёд. Он уже очень устал. Ему казалось, что со временем его погони за дерущими людьми прошло почти три года. У него так смешались действительность и сны, что в своём одиночестве он уподобился, как ему казалось в мираж этих замурованных в тишине коридоров и комнат. А незначительные звуки капель воды, насекомых и собственных размеренных шагов. Лишь бесконечный саван тишины дома подчёркивал её глубину и тембр, её изначальность и вездесущность. Казалось, даже, что он сам соткан из самой этой тишины и даже, как манекен набит трухой и опилками, так и он набит внутри плотной тишиной. Звуки собственных мыслей и движение собственного тела здесь казались ему так неуместны, так тревожны, чужеродны среди этих пустых комнат, что его одинокая фигура печального паяца представлялась ему движением белой хвостатой кометы в одиночестве бездонного космоса. (идёт в космос)
  Однажды среди бесконечности этих дней, он услышал музыку, и особенно не пытаясь дать себе отчёт, наяву он сейчас или во сне он пошёл в её сторону и скоро нашёл её источник. В одном обветшалом маленьком зале с разбитыми стенами играл клавесин, сопровождаемый совсем небольшим оркестром из виолончели и трёх скрипок. Эта была очень старая тягучая музыка. Слушали её всего с дюжину людей, буднично расположившись на стульях. Он тоже молча сел на свободный стул и долго молча слушал. Прошло примерно с полчаса этой тягучей музыки. Зрители сидели совершенно неподвижно и тихо. Он постепенно стал засыпать, погружаясь в патоку дремоты, как это сделали и некоторые слушатели. Музыканты беспристрастно продолжали свой концерт, так же монотонно вдруг везде сразу погас свет, и стало совсем темно. Музыка от этого сбилась с такта и через некоторое время нестройно прекратилась. В этой наступившей абсолютной тишине и темноте, он услышал, как стали вставать люди со своих тёплых мест, и о чём-то переговариваясь между собой, иногда смеясь они стали выходить из зала и расходится. Из их разговоров он понял, что свет теперь здесь, отнюдь, не скоро будет, что это не впервой. Стали собирать свои инструменты и выходить так же и музыканты.
  Чтобы не потеряться здесь, он стал идти в кромешной темноте за одной из групп людей, видимо наизусть знающие все входы и выходы. Сначала зрители и музыканты, о чём-то буднично говоря, шли вместе несколькими маленькими группами в одну сторону. Потом голоса стали редеть. Видимо каждая группа сворачивала в свою сторону. Двое из музыкантов по пути настраивали свой инструмент, а один, видимо, от нечего делать, стал поигрывать на своей валторне. Одна группа ему показалась более большой и слышной и он старался держаться именно их голосов. Долго они так шли по пустынным, совершенно тёмным коридорам, иногда спотыкаясь о какие-то предметы. Примерно через час голоса людей стали множится и скоро в множестве этих голосов он потерял свою группу. Приходилось часто сталкиваться в этой абсолютной темноте с людьми. Постепенно стало очень многолюдно. У него было такое ощущение, что он попал в какой-то город и движется наверняка к его центру. Всё это походило на сон слепого человека. Он бы не очень удивился, если бы узнал, что все люди здесь слепы, судья по тому, как они могут прекрасно обходится совершенно без света. Хотя, по некоторым репликам, он понял, что эти люди, отнюдь, не слепы и знают так же что такое освещённые комнаты и коридоры. Он ни с кем не входил на контакт. По голосам он понял, что многие жители этого города прекрасно ориентируются в этом сонме голосов, узнавая друг друга по голосам в шуме и гомоне, теснившихся в коридорах и небольших залах, толпы. Несколько раз ему доводилось слышать шум льющейся воды, напоминающей звуки фонтана. Его даже несколько раз слегка коснулись брызги этой воды. Было странно, что нигде и ни у кого в руках не горели фонари или хотя бы свечка. Может быть, они давно уже всё это использовали, и теперь всё это у них давно кончилась. В одном месте, около тихо журчащей воды, он услышал, как один старческий голос что-то рассказывает в окружении слушателей. Он остановился и стал слушать его, пытаясь понять, о чём рассказывает этот старик.
  
  Легенда о слепом льве альбиносе
  
  Старик рассказывал собравшимся слушателям легенду о слепом льве.
  Далеко далеко в тёмных недрах этого дома, где может ещё никогда после строителей, не ступала нога человека, где едва едва мерцает свет в лампах, где собаки говорят человеческим голосом и стаями охотятся в джунглях пепелищ обгоревших зон дома, и где чёрные от копоти актёры всё время играют и играют пьесу наших судеб, там живёт громадный слепой лев, лев альбинос. От старости он стал почти весь белый. Никто и никогда не сможет даже примерно сказать, где его логово, где он может быть сейчас, то ли вверху, то ли внизу, то ли на юге, то ли на севере. Стены дома ему не помеха. Он, проникая сквозь его стены, медленно проплывает по дому, как сонное видение. Он единственный кто знает великую тайну этого дома, тайну того, кем и зачем он был создан и что его ждёт в будущем вместе с его множеством обитателей. Только он, только этот лев знает начало его и конец, его вход и его выход. Ему одному ведома тайна неба, и тайна света, тайна происхождение этого всепроникающегося электрического света. Он знает час и даже минуту смерти каждого из нас. Его пустые всевидящие глазницы видят всех и вся насквозь, от него ничего не утаишь. Он всех видит, но кто сам увидит его, тот тотчас же погибнет, это будет значит, что час неминучей его смерти уже настал.
  Но тут что-то случилось непредвиденное. Раздались вдруг отовсюду крики, заметались в полной темноте люди. - Собаки, собаки! - кричали люди. Он, тоже наталкиваясь на людей и спотыкаясь, подался панике и побежал куда-то. Он заметил, что некоторые люди были, друг с другом связаны верёвкой, видимо, чтобы не потерять друг друга. Скоро он оказался в таком месте, где не было слышно уже ни одного человеческого голоса, лишь где-то рядом тонкой струйкой текла вода. Он прижался к какой-то каменной стене и застыл, переводя дыхание. Он не мог бы сейчас уверенно сказать себе, где он сейчас, собственно говоря, находится. То ли он вышел уже из этого слепого тёмного города, то ли кружил всё время по ней и поэтому всё ещё находится в ней, чьи обитатели разбежались, попрятавшись, кто куда. Долго он ещё так сидел в кромешной темноте, пока не заснул от усталости и монотонного журчания воды.
  Проснулся он от слепившего глаза яркого света, от которого ему ещё вчера, казалось, он успел уже напрочь отвыкнуть. Прямо, почти перед глазами, над ним горела люстра (проснулся от истошного пения петуха), было очень и очень светло. По-прежнему слышалось журчанье воды. Это из громадной пасти дракона, который являлся центральным украшением фонтана, текла тонкая струйка воды. Вокруг никого не было. Маленькая площадь, мраморный давно заброшенный фонтан с бронзовым драконом. Когда-то это был видимо роскошным фонтаном, но теперь от него остались только грязное жалкое подобие фонтана. Он был весь загажен куриным помётом. Вокруг фонтана и на нём уже давно и прочно поселились курицы со своим старым петухом, который тоже проснулся от вдруг включившегося света. Он поспешил заявить о себе, всему этому электрическому свету, громким, сиплым кукареканьем. Вместо подобающему такому красивому когда-то фонтану павлинов, красовались теперь эти несушки. Везде было снесено очень много яиц. Он даже заметил, что сидит на одном из гнёзд несушки с пятью яйцами в них и одна из курочек тревожно кудахчет, кружась возле него. Видимо место, где он сейчас сидел, являлось её законным, её фамильным местом, местом её ежедневного деторождения и, разумеется, она тревожилась за это место.
  Площадь была диаметром примерно 35 метров. В неё с нескольких сторон радиальными улицами выходили сразу пять широких коридоров. На площадь глядели низкие обшарпанные, с наглухо запертыми окнами комнаты. Рядом было одно из окон. Он заглянул в слабый свет комнаты, прижавшись лицом к её окну. Это была обычная, скромно обставленная комната, каких он на своём пути встречал бесчисленное количество раз. Он разбил и тут же выпил одно из яичек. Потом он поискал дверь этой комнаты со стороны коридора, сильно её толкнул и вошёл в комнату, закрыв за собой дверь. Его обдало запахом бедной, необжитой мещанской комнаты. На стене красовался чахлый коврик с рисунком какого-то ночного таинственного пруда с лилиями и лебедями. Старое трюмо, шкаф и прочее. Порывшись в тумбочке, он с удовольствием нашёл в ней одну из своих ранних фотографий. Оттуда он глядел на него молодой, который пытался перед этой съёмкой сдержать улыбку. Там была ещё одна его фотография со своей маленькой обожаемой сестричкой на руках. Эти фотографии от старости уже заметно пожелтели.
  Одна из куриц взлетела на подоконник и с любопытством смотрела через окно во внутрь комнаты. Он подошёл к старым настенным часам, завёл его ключиком, пустил маятник и, установив стрелку на 7 часов утра, сказал - да будет утро! Оттуда с треском раздался какой-то старинный фокстрот. Он взял из холодильника консервы, открыл её и с удовольствием стал их есть. Заметив старые ломающиеся грампластинки он положил первую попавшуюся на старый проигрыватель, включил его и, развалившись на диване, стал слушать её. Ему здесь было почему-то очень уютно. Разогрев чай, он ощущал себя так, как будто он сейчас находится в своём детстве, в соседском доме одной из подруг своей матери. Он решил задержатся здесь надолго, решил как следует отдохнуть здесь. Он решил, не двигаться отсюда никуда, пока ясно не осознает и не осмыслит себе чего же он, собственно говоря, ищет, куда идёт всё это время, и каким путём ему следует идти к намеченной цели, чтобы наверняка найти намеченное.
  Он решил хорошенько искупаться, принять душ, сменить бельё. Водопровод здесь пока что работал исправно. Сначала долго лилась ржавая вода, но затем сменилась, очистившись, на обычную чистую воду. Ему нравилась живая, несколько одичавшая колония кур с цыплятами у фонтана за окном. Свежие яйца и мясо курятины ему пришлись как нельзя кстати, особенно для того, чтобы более или менее на длительное время обосноваться здесь. Интересно, подумал он, сколько таких колоний кур сейчас обитает в этом доме?
  Более месяца он прожил там, обирая все окрестные холодильники в пустынных комнатах. Первое время, он в походах за снедью одновременно пытался узнать, куда делись жители слепого города. Ведь он не мог бы успеть, далеко удалится от места этого фантомного города, когда убегал в темноте вместе со всеми от какой-то стаи собак. Но хотя он и избороздил в поисках пищи и людей всё вокруг по всем направлениям и этажам, он так таки даже следов хотя бы одного человека не обнаружил. Съели их всех, что ли эти собаки - иронично думал он. Уж не были ли они порождением самой этой темноты и словно тени рассеялись под лучами вдруг загоревшего света.
  Всё чаше и чаше ему встречались перегоревшие лампочки и тёмные потухшие комнаты или углы коридоров, подгнившие деревянные детали из дерева. Бывало иногда, в полной темноте раздавался вдруг стук сорвавшейся уже треснувшей во многих местах штукатурки, кое-где уже попадались даже целые обвалившиеся фрагменты стен. Всё чаще и чаще попадались протекающие краны, мокрые потолки с капающей оттуда водой, образуя на полу громадные труднопроходимые и опасные лужи. Как правило, в огромном большинстве в горшечных цветках их цветы и листья пожухли. В некоторых, неизвестно как, бледными стеблями они были ещё живые. А в двух местах, он видел, как из свалившейся в лужу горшочка, прямо на полу проросли большие кусты.
  Уже отнюдь не такой редкостью являлись случаи, когда ему доводилось видеть воочию не только насекомых, но и птиц, мышей, кошек и следы ещё каких-то зверушек. Ему по-прежнему на пути попадались эти непонятные, странные маленькие скважины, пронизывающие дом снизу до верху. Ведь из них всегда сквозило. Пыль попадалась всё более и более толстым слоем, часто поднимаясь за ним, когда он шёл спешным шагом или бежал. Ему по-прежнему попадались собственные скульптурные памятники.
  Однажды он очень всполошил местных кур, когда во всех комнатах вокруг фонтана распахнув все окна, включил на полную мощность сразу одновременно много проигрывателей. Музыка, казалось, гремела на весь дом. Получилась отчаянная какофония, так как он везде включил разную музыку, весь потный бегая от одного проигрывателя к другому. Все проигрыватели были поставлены на подоконниках. Приличная получилась музыка, а? - удовлетворённо сказал он курицам. Неважно, что какофония. Главное сколько шуму, сколько жизни, главное она туго сопротивлялось хронической тишине этого дома, взорвав его тишину прямо изнутри, показывая её уязвимость, несовершенство, тем самым, осмеяв её псевдовеличие.
  Но настал срок, когда он больше уже не мог оставаться тут, при фонтане с его павлинами-несушками. Ещё неделю назад, он в одном из чуланов нашёл кирку, лом и лопату. Не зная ещё зачем он всё же притащил их к фонтану, а теперь размышляя куда и как идти, эти инструменты оказались, как раз кстати. Вдруг он понял, почему их принёс. Он пришёл к выводу, что если идти и дальше по тропинкам и дорожкам этих коридоров и лестниц, то он может быть никогда и не найдёт выхода из этого дома. Все дороги здесь не имеют конца, а замкнуты клубком, и поэтому выхода таким путём ему никогда не найти. Его убедило в этом сейчас и то, что когда он зажёг свечку, то пламя её не отклонилось ни в какую сторону, а ровным столбиком мирно теплилось. Выход один - решил он, необходимо проторить свой путь, идти своим путём, прорываясь сквозь этот дом. Необходимо идти не по его коридорам, а сквозь его коридоры и комнаты. Он не стал долго выбирать направление первого удара, а, отодвинув в сторону кровать, стал крушить стену прямо в той комнате, где временно поселился. Он выбрал направление посреди двух радиально расходящихся коридоров от фонтана. Пробив стену, он обнаружил за ним почти такую же бедно обставленную комнату, но без окон и дверей, замурованную как бы среди таких же комнат, не выходящих уже в коридор, а лишь вплотную смыкающуюся с другими комнатами. Он решил вспарывать дом экономно, напрямую. Прямо против него оказалось окно. Разбив это окно, он вошёл в другую комнату. Путь там упирался в глухую стену. Он стал долбить его ломом.
  И так долго, не упомнить ему, сколько месяцев и дней пробивать себе весь в пыли путь, выламываясь из одной комнаты в другую, придерживаясь строго прямого пути, упираясь, то в стену, то в окно, то в дверь, отпирая их, или если надо немедленно выламывая. Каждая комната таила где-то в себе, как визитную карточку, как свою душу, какую-нибудь его фотографию.
  Однажды ему приснилось, как будто он всё идёт и идёт и всё вверх и вверх, что постепенно комнаты со своим скарбом меняют относительно него свой масштаб, становясь, всё больше и больше, а он всё меньше и меньше. Постепенно он теряет якобы силу тяжести, и подхваченный лёгким потоком воздуха мушкой парит среди громадной комнаты с её громадными вещами. Якобы он, как пылинку, как пушок барахтается в воздухе, пытаясь, научится самому определять свой путь среди чахлых гераней в горшках, птичьей клетки с скелетами давно издохших в нём пары попугаев, зеркала и мебели, но это ему почти совершенно не удавалось
  Его кружило вокруг своей же громадной фотографии, люстры, пластинки. Один раз ему уже совершенно голодному удалось совершить посадку на кусок сухаря, и он наконец-то поел и даже запасся основательно крошками.
  Воздух становился всё разреженнее, холоднее, а комнаты становились ещё больше. Его выдувало по бесконечным лестницам всё выше и выше.
  Он проснулся весь в липком поту от этого кошмарного сна. Он стал крушить стены еще яростнее, ещё упорнее. Один раз ему пришлось на своём прямом пути разбить вдребезги и пробурить насквозь, прочно прибитое к стене, громадное зеркало. Он крушил, и мебель, если было её невозможно или трудно отодвинуть, вышвыривая из них всю посуду и все костюмы и сорочки в них.
  Долго, очень, очень долго он крушил полный безмолвия дом, не уставая торить свой путь, видя свой свет спасения только в этом.
  Однажды, за очередной стеной он услышал множество звуков стучащихся молотков. Он энергичнее стал пробивать стену, откалывая от неё большие куски перегородки, и чуть не упал с тяжёлым ломом в образовавшуюся вдруг дыру. Он угодил в строящийся, весь в лесах, громадный храм. Он обнаружил, что только что сделанная им нища, метров на 14 возвышается над полом этого храма. Строители, бросив работу, вдруг все разом обернулись лицом к нему. Один строитель, что-то громко сказал, и пальцем указал на него, а затем возобновили свою работу. Он высунул из своей дыры голову и посмотрел на пробитую им стену. Оказалось, что он испортил какую-то недоделанную фреску. Ему удалось в большом объёме храма увидеть несколько почти завершённых фресок. И он заметил следующую закономерность. Все ангелы, апостолы и прочие херувимы, и серафимы были нарисованы не на фоне облаков, неба, земли с её горизонтом, а на фоне залов, коридоров, лестниц и комнат с их меблировкой, окнами и дверями. Потом, он не заметил в них ни одного целого внятного нарисованного в фас лица божества. Все божества, как бы были обращены к нам затылками, спиной, максимум в четверть поворота лица, в лучшем случая показывая только свой затылок и спину, и чуть чуть только какую-либо из частей лица. Вместо солнца везде были нарисованы лампочки и люстры.
  Храм ещё не имел купола. Широкие его стены строились ввысь таким образом, что сразу было понятно, что его стены ещё не скоро сомкнутся в купол. Высота активно строящегося храма была уже сейчас поразительно высокой. Везде в этом громадном храме громко разносились звуки строительства. Одни каменщики внизу тщательно обтачивали камни, другие месили грязь, третие поднимали всё это многоэтапно ввысь тем, кто строили и строили её нескончаемый шпиль. Внизу кое-где работали художники, разрисовывая красочно стены. Ему удалось в проломанных им комнатах отыскать достаточно верёвок, чтобы, связав их начать спускаться вниз. Спускаясь, там и сям он увидел в стенах этого строящегося храма, примерно ещё 3 или 4 таких же нищ, пробитых здесь видимо кем-то ещё до него. Эти дыры были уже грубо отштукатурены.
  При его спуске внизу стал собираться народ и смотреть вверх на него, на то как он спускается по верёвке из свежего пролома в стене. Он спустился, отряхнулся, обернулся к собравшимся людям. Он удивлённо увидел, как эти люди вдруг все пали перед ним ниц, на колени. Эти люди явно приняли его за какое-то божество, за учителя. Может быть даже, что эти люди и тех, которые до него пробились сквозь эти стены своим путём, тоже были приняты ими за божество. Не долго думая, он стремглав, явно неожиданно для них, убежал от них. Уж кем кем, но божеством он никогда не хотел быть. Те было гурьбой, сбиваясь, попытались поспеть за ним, сохраняя в то же время почтительность. Им это к его счастью не удалось.
  Выскочив, таким образом, из этого строящегося колосса веры, он заперся в одной из комнат и переоделся, сняв с себя уже давно запылившуюся грязную пропотевшую одежду. Он освежил себя душем. Через своё окно в противоположной стороне коридора он увидел окно другой квартиры. Там женщина в люльке качала ребёнка, неслышно напевая ему, видимо, колыбельную песню.
  Он чистый, весь преобразившиеся вышел из этой квартиры и снова вернулся в храм. Там продолжали работать. В одном из углов храма, возле маленькой группы каменщиков на отколотой щебёнке и на полуготовых больших камнях сидели полукругом люди. Там были разны люди, как молодые, так и старые. Против них сидел человек с красивым измождённым лицом, напоминающим действительно Христа. Он, подперев голову руками, что-то негромко говорил своим адептам. Приблизившись к ним, он услышал голос этого человека. Тот говорил под аккомпанемент ударов молотков каменщиков, которые иногда останавливали свою работу и тоже внимательно и почтительно его слушали. Из его слов он понял, что этот человек, является их учителем. Что тот не пришёл к ним коридорами и лестницами, а тоже, как и совсем недавно он, свалился сюда из пролома в стене, которую он пробивал киркой и ломом. По его словам он очень долго, много лет пробивал себе путь сквозь стены, пока не угодил в этот храм. Правда, руки его уже не имели мозолей, какие сейчас имел он. Он учил их, что небо это, мол, как он теперь убежден, есть нечто красочное, цветастое, с завитушками по краям, и цвета больше красного, а не коричневого, как утверждают многие. Мол, небо, говорил он, больше напоминает квадрат, а не ромб, размер же его 16 метров на 12 метров и висит он на стене в одном из самых шикарных позолоченных залов этого дома с одной единственной горящей лампочкой на весь этот сакральный зал, где покоится небо. Находится, мол, этот зал далеко далеко налево и на 36 градусов вниз отсюда. Чтобы найти этот зал надо будет и им много лет рыть и крушить ложные стены этого дома, причём без какой либо уверенности в конечном успехе. Не каждому, мол, это по плечу и многие, мол, так таки не достигали этого неба, Не всем ведь она и открывается, даже если достигли его. Мол, ему не раз на своём многотрудном пути доводилось встречать такие же, как у него пробитые в стенах длинные коридоры. В конце некоторых подобных туннелях, дескать, он встречал даже кости её проходчиков. А в одном месте, он даже видел, погребённый под рухнувшим потолком, бульдозер. Водитель его прорыл им громадную брешь в этом доме, пока его не накрыл рухнувший потолок. Видимо ему посчастливилось где-то натолкнуться на этот ископаемый механизм, замурованный и забытый каким-то мифическим созданием, в толще стены. Он откопал этот бульдозер, разобрался в его механизме, отладил и обновил его и стал этим бульдозером искать истину, искать небо. Мол, там кое-где из капающей с потолка воды уже образовались громадные сталактиты и сталагмиты и кости этого проходчика с бульдозером были уже почти целиком вмурованы в эти образования. Мол, на своём пути, в тех краях ему довелось видеть всякое.
  По реакции слушателей было очевидно, что они жили здесь давно и никогда не смели покидать это своё обжитое место. И вот, как только они стали строить свой громадный храм, в него, как в мышеловку стали попадать странники, эти божества, эти почти мифические пилигримы, неустанно скитающиеся по дому, и роющие свой прямой путь к первоправде, к небу, к счастью. До того времени, когда они стали строить свой громадный храм, тем самым, вторгаясь в неизведанные им этажи этого дома, они жили кучей только, как предписывала им их традиции, в плоскости всего лишь одного этажа. Храм позволял соблюдая традиции, всё же выйти за пределы своей плоскости. На них, на их этаж, раньше ни разу ещё не выходили эти загадочные и всезнающие странники дома, приходящие из таинственных, неизведанных и поэтому страшных его глубин. Все эти пришельцы чего-то искали, и все они не могли хотя бы более или менее поселится в этом городе, в этом храме, став их, учителем, наставником, богом. Уча их о небе, где оно покоится, и каков на самом деле этот их таинственный дом. Жителей этого таинственного дома немножко, правда, смущало то, что каждый по-своему видел и понимал это самое небо. Один, как вот этот, говорил, что небо, это нечто пёстрое, ворсистое и висит на стене, в роскошном почти тёмном зале. Другой пришелец вещал, что небо это нечто деревянное, блестящее и узорчатое в ёлку и покоится оно, мол, прямо на полу. Третий убеждённо говорил, что небес много, что это нечто, зелённое, бумажное, совсем маленькое, величиной с ладонь, не больше. Но всех объединяла мысль, что небо постигается только за порогом выхода из этого дома, хотя, никто толком не знал и никто им не сказал, а что есть там, за выходом, какие там коридоры и комнаты, какая мебель, какой потолок, какой светимости там лампочки и часто ли они перегорают там. Они рассказали много довольно любопытного для них о доме, о своём пути. Он рассказывал, как по пути встречал также и штольни. Сначала он не понимал, кто и зачем их пробивал, пока сам не дошёл до понимания этой революционной идеи, пока сам не взялся за кирку и лом.
  Однажды он встретил параллельно своему пути широченную штольню, и сам прошёл довольно длинный путь по этому чужому пути. По всему было видать, что рыл её не один человек, долбя киркой и ломом своё одиночество. Это рыли по всему видать целый город или даже народ. На своём пути они всё сокрушали широкой полосой и канули где-то в неизведанных далях этого дома, так как, разумеется, он не пошёл по чужому пути до конца, которого может быть и нет.
  Рассказчик поведал, что ему по пути встретить городок в этом доме, где его жители в развалинах развороченного ими своего участка дома сделали воздушный шар, чтобы подняться выше, к недоступным им верхним разрушенным этажам дома, чтобы обследовать их и тоже взорвать, открывая себе путь ещё выше. Впрочем, не исключалось, что между этими этажами в просторной гондоле воздушного шара собирался разместить свой гарем местный ревнивец-царёк.
  А тем временем слушая рассказ этого забойщика, он стал смотреть на фрески, которые кое-где ещё писались художниками, а кое-где были уже закончены. Всё в этих святых рисунках так же было изображено в помещениях, комнатах, залах, коридорах. Там явственно разворачивался сюжет о том, как это племя жило, теснясь всего лишь в одном из этажей, страшась перейти хотя бы одним этажом вверх или вниз. Но вот сквозь стену, рядом со шкафом, пробив дыру продрался к ним кто-то другой, неведомый, загадочный пришелец и стал учит их о небе мерой и видом своим напоминающий скорее обыкновенный ковёр, только чуть чуть побольше привычных. А вот фреска где повествуется, как они после смерти своего первого пришельца стали строить этот храм во всей динамике и этапов его строительства. И вот счастье, сквозь стену храм к ним выбился наконец-то ещё некто. Видимо этот храм, как и может быть все другие храмы на свете, строились специально только для того, чтобы в них, как в мышеловку, попадали все неуёмные, ищущие истину ходоки мира.
  Вдруг с лесов сверху раздался истошный крик и обернувшись все увидели, как сверху сорвался и падает один из строителей храма. К разбившемуся строителю побежал весь народ, а он, он как и всегда ушёл, ушёл оттуда. Он понял, что здесь нет того, что он ищет. Слова, которые говорились здесь, не нужны ему, ему также ненужно не это место не эти люди и не их пёстрое 16 на 9 метров небо.
  Он шёл долго, решив, что видимо в своём пути, роя свою дорогу сквозь эти стены, нет смысла, этот предел тоже замыкать. Он пришёл к твёрдому убеждению, единственно у него оставшемуся и посему верному, насколько его поиск может быть вообще верным, что, в этом уже разваливающемся от старости доме, путь к выходу, к небу может быть только один единственный, только вниз. Теперь ему необходимо, идти и идти исключительно только вниз, вниз вниз и только вниз. Прав тот старик в провале, сказал себе он, который говорил, что путь на небо лежит только внизу, в глубинах, в недрах этого дома. Именно этот самый парадоксальный путь на небо может действительно быть причиной того, что он до сих пор так таки не нашёл неба. Ложь изначальная приводит людей в заблуждение. Ведь даже храмы и те люди строят, устремляя их шпили ввысь, не подозревая о истине, которая быть может кроется где-то совсем рядом, может быть прямо под их ногами.
  Теперь любая лестница звала его только вниз, заманивая его в самое нутро этого дома. Любой лифт, если он ещё работал, теперь спускал его только вниз. Долго он шёл вниз и только вниз.
  
  9/III/1986 год.
  
  Долго долго он врубался в стены дома, выламывая свой путь и неукоснительно следуя, вопреки всему, вперёд и только вперёд. Только неукоснительность, только это упорство, а не множество рыскающих движений, уклонений может вывести его из этого дома. Даже отнюдь не важен выбор направления, влево или вправо, вперёд или назад. Предпочтительнее вперёд только потому, что в самом слове вперёд ещё что-то предпочтительное, приятное слуху и душе, да и в оставленном позади пути он на много лет своего пути заведомо знал, выхода там нет. Да там был вход, но выхода там нет, и по логике вещей быть не должно.
  В пылу работы он замечал, что дом уже заметно ветшает, что в некоторых места уже перегорели лампы. Это уже не был тот почти празднично, ярко освещённый дом в начале его пути. Теперь его путь был слабо освещён, как и он сам уже не молод и не так силён как был в начале. Природа и здесь брало свое. Со временем, дом всё больше и больше наполнялся природными существами и звуками. Там его слух уже различал звуки цикад, жучков древоточцев, крыс и мышей. По пути он видел разных: насекомых, ящериц, змей, птиц, светлячков, куриц, индюшек, гусей, ворон, цветастых попугаев, , верблюда, жирафа, зебру..., а однажды даже увидел орла, а также стаю обезьян бабуинов. Часто встречались кошки, воробьи, несколько же раз он видел собак.
  С питанием становилось всё туже и туже. Уже не везде работали холодильники, и часто их содержимое, проржавев, уже совершенно не годилось в пищу. Чаще протекала сверху вода, так как многие водопроводы были неисправны.
  Прорыв дыру в очередной стене, он увидел обугленную комнату. Он понял, что где-то рядом был большой пожар. Это не должно остановить мой прямой путь, сказал себе он. Иначе напрасен был весь этот его многомесячный всепробивающий путь. Он стал рыть дальше, и через несколько обугленных комнат, вышел, как ему показалось, на какое-то бескрайнее пепелище. Сразу было видно, что здесь был грандиозный пожар. Почти всё в ней обгорело, во многих местах были завалы и обвалы, из щелей которых бил свет в закопченные до черноты стены этого обгоревшего района дома. Если бы не его отличный мощный фонарь в руках, который верой и правдой светил ему путь вот уже два года, он бы ничего не увидел тут. Он спустился на два этажа к основанию пепелища и стал обозревать его сумеречные просторы. Выгорело и обвалилось неровной линией этажей этак на 8 или 9. сверху свисали закопчённые железные балки, лестницы, обугленные остовы вещей, были видны скелеты трубопроводов.
  Он решил пересечь этот выгоревший массив дома также по прямой, как и преодолевал он свой путь до этого. Кое-где ещё тлел огонёк и курился дым. Его, прямо, но, отнюдь, не ровный путь иногда пролегал через громадные чёрные завалы. В некоторых местах из-под пепла била родником чистая вода. Очень часто сверху лилась вода, которая была особенно слышна в почти полной темноте и тишине дома. Один раз он увидел уцелевший водопроводный кран. Из него хлестала вода, это видимо и спасло его от гибели, вода охлаждала губительное действие огня на него. Он выключил его.
  Он шёл долго. Ему казалось, что прошло, может быть много дней, а может и недель, а конца пожарищу не было видно. Он был уже весь чёрный от пепла и сильно проголодался. Даже слюна во рту была чёрной от этого всепроникающего пепла. Как же он был рад, когда нашёл там целую ванную с полной и чистой водой, куда так же хлестала вода из его краников. Было таким наслаждением искупаться в ней. Здесь было, как нигде, очень и очень тихо. Может быть темнота, и вообще чёрный цвет является катализатором тишины, его силовым трансформатором. Чёрный цвет - это совершенная аранжировка тишины, этой симфонии всех симфоний. Эту чёрную гипнотизирующую тишину, лишь иногда, и то, видимо, только, чтобы подчеркнуть его глубину, нарушал только шум протекающей воды. Однажды его спросонья сильно напугал хлопанье крыльев какой-то большой чёрной птицы, неведомо, как залетевшей не только в этот дом, но ещё и в это пепелище.
  Вдруг он явственно услышал какой-то шорох. Он крадучись пошёл в сторону этих шорохов, которые с его приближением всё усиливались.. выглянув из очередной горки пепла он увидел странную картину. Какие-то чёрные люди, чёрные то ли от всепроникающегося пепла, то ли были одеты в чёрное трико, на небольшой ровной вычищенной площадке рядом с каким-то закопчённым и треснувшимся памятником, разыгрывали какую-то странную пантомиму.
  Он стал внимательно наблюдать за ними, пытаясь вникнуть в смысл разыгрываемого представления. И через некоторое время он наконец понял смысл этой пьесы. Эти люди здесь, в этом чёрном пепелище разыгрывали его самого, его предыдущую жизнь, все события которые произошли с ним в этом доме. Когда пьеса дошла до того его места, где он, герой пьесы пришёл до этого именно часа, до этого пепелища и стал также наблюдать, эту пантомиму в пепелище. Главный герой тоже, как он до этого, подкрался к ним из-за горки пепла и посмотрел в упор на него, глаза в глаза.
  От этого откровенного прямого взгляда он невольно спрятался, но через некоторое время снова выглянул оттуда и увидел, что представление там продолжается. Он понял, что эти люди, разыгрывают уже его будущую жизнь. Он понял, что, кажется, они знают тайну его конца, тайну его пути, в который он сейчас отправится дальше, так как он ни в коем случае не хотел увидеть каким будет его конец. Знание этого всегда его сильно пугало. Он не захотел узнать свой конец и поэтому он отвернулся от них и пошёл дальше, не дожидаясь конца пьесы, который мог бы быть, кстати и очень очень скорым. Видимо эта пантомима в пепелище не первый раз разыгрывается ими, решил про себя он. Может быть с каждым началом дня они всё время разыгрывают эту пьесу, пьесу о его жизни. И может быть здесь, в этом чёрном пепелище множество чёрных людей во многих его местах, всё время играют грустную пьесу его проклятой жизни. Может быть, именно поэтому сгорел дотла, этот участок дома.
  Он ускорил свои шаги, стремясь быстрее уйти от этого места, быстрее выйти из этого пепелища. Перевалив за очередную кучу пепла, он увидел ещё один такой же совершенно обгоревший, закопчённый, треснутый памятник, который он видел валяющимся на площадке перед людьми в чёрном тоже играющим пьесу его жизнь. Приглянувшись, он понял, что это опять же его собственный памятник (других памятников там вообще не было). Недалеко от этого его собственного памятника, стоял, такой же чёрный обгоревший холодильник, рядом с которым мелькнула чёрная кошка. Он с трудом открыл этот холодильник и нашёл там только громадный сухарь, который когда-то был, по всей видимости, буханкой хлеба. Он запил его водой из выбивающегося из под пепла родника, и это немножко подкрепило его силы. Теперь он увереннее пошёл дальше.
  Через некоторое время местность довольно выровнялось, и когда он стал пересекать его, то заметил, как из дальнего его конца из-за большой горки пепла вышли такие же, как теперь он, несколько чёрных существ. Было похоже, что это одичавшие и проголодавшиеся собаки. Они волчьей стаей молча побежали в его сторону, видя в нём свою вожделенную добычу. Сильно испугавшись, поняв всю меру угрожающей ему опасности, он стал, что есть силы убегать от них, прихватив с пола железный прут. Вот кончилось ровное место и он, пытаясь запутать следы, стал петлять между кучами пепла. Но чёрные собаки нагоняли его. Он уже явственно слышал их дыхание. Ему казалось, что уже всё, что он сейчас буде бесславно растерзан этими голодными тварями, и переварен в их удушливых желудках. Увидев низко свисающий сверху лестничный пролёт, он попытался допрыгнуть до него и спастись там, наверху. Но допрыгнуть ему никак не удавалось. Он бросил эти попытки и пробежав ещё несколько метров, вдруг перед самым носом этих, почти нагнавших его собак, резко провалился вниз. Он долго падал, закрыв в страхе глаза, а потом почувствовал, что упал на что-то тугое, которое самортизировалось под ним. Открыв глаза, ему вначале показалось, что он попал прямиком в какую-то паутину, но, сориентировавшись, он понял, что всё пространство вокруг, во всех направлениях пронизано тонкими и толстыми канатами. Это был своеобразный канатный город, как гамак или, как паутина свисающееся в этом доме.
  В этом канатном городе жили люди. Было видно, что в нём живёт очень мало людей. У каждого его жителя было здесь своё собственное гнездо, которое было всего лишь маленькой площадкой из туго связанных плетёнкой канатов. Здесь также протекало сверху, и поэтому все люди здесь имели зонтики. Все они, балансируя этим зонтиком, как цирковые канатоходцы, ходили по этим канатам друг к другу в гости или ещё куда.
  Через некоторое время, немножко придя в себя от недавних страхов, он, найдя самую широкую канатную тропиночку состоящую из узелков, как по мостовой, держась за канаты, протянутые рядом, вроде перил, он пошёл обследовать этот город. Так как он не умел так ловко балансировать по канатам, как коренные жители этого города, то его и его дорогу сильно раскачивало. Здесь было очень мало фонарей и поэтому свет, как и в том пепелище, был очень тусклый. Некоторые жители ходили только со своими светильниками.
  Основным занятием редких молчаливых жителей города было то, что они срезали канаты и по-новому снова их соединяли. Каждый таким способом возводил, творил свой город. Причём каждый делал это исключительно исходя только из своих вкусов и пристрастий. Он предположил, что если так будет долго продолжатся строиться этот странный город, то рано или поздно, в один прекрасный день, он попросту рухнет, увлекая в бездну дома всех своих жителей.
  122 страницу я начал 12 марта 1986 год.
  Он схватился за ближайший висящий канат, как за лиану и раскачавшись, по-обезьяньи прыгнул на другой канат, как это делали и сами жители этой паутины. Он пошёл к одному из жителей, который углубившись в себя сидел в своём гнезде под чёрным зонтиком. Подойдя, он сказал тому приветственное слово, но тот не шелохнулся даже. Присмотревшись, он понял, что этот одиноко сидящий в темноте человек мёртв, и, похоже, мёртв уже давно, так как, когда он приближался, то от его движений канаты раскачались вместе с гнездом узелков этого обитателя и тот, потеряв свой вечный центр тяжести, просто напросто безжизненно завалился на бок, а затем вывалился из своего гнезда и молча исчез в тёмных глубинах этого города.
  Он очень испугался, и чуть не падая, быстро убежал оттуда. Немножко успокоившись, он решил даже здесь не сворачивать с намеченноё прямой линии и сверяясь с компасом на уже давно не работающих своих ручных часах он пошёл дальше. Может это и есть небо, подумал он. Может та дыра в которую я сегодня выпал и есть тот самый Выход. Подойдя через некоторое время ещё к одному жителю, он спросил его - простите, вы не скажете мне, не небо ли этот город, и, простите, где тут Выход, не там ли, где дыра сверху? Тот молча смотрел на него, ничего не говоря. Или этот житель не понимал его, или вовсе не хотел отвечать ему. Было очень тихо. Только на зонтик тепло одетого жителя, подчёркивая тишину и темноту сверху медленно капало. Они долго не шелохнувшись молча глядели друг на друга. Этот житель даже не удосужился ответить на его второй вопрос: что они едят и откуда его добывают? Так же было безрезультатно и тогда, когда он задал эти же вопросы другому его жителю, который ему встретился на пути. Было похоже, что эти люди боятся этого дома и из своих канатных царств выходят очень очень редко, только чтобы запастись чем-нибудь съедобным из холодильников дома. Может дома развелось много диких собак или ещё какой твари, и те уже окончательно захватили дом, а людям этим ничего не осталось, как сделать такой висящий в воздухе канатный город и жить в нём. Ведь собаки или кто там ещё, не могут же ходить по канатам. К счастью на третий день он, уже ловко балансируя на канатах, как сами жители этого молчаливого и тускло освещённого города, вышел из этого царства в дом где есть пол.
  Как он и ожидал его голод ближайшие холодильники не утолили, так как были совершенно выпотрошены, пусты. Ему довольно долго пришлось плутать по коридорам и комнатам пока удалось найти себе пищу. Дом уже почти совершенно пришёл в упадок. Почти везде было уже сыро, темно, было полно разрушений. Везде прорастала совершенно бледная растительность, приспособившаяся к этим условиям. Шорох всякой твари, особенно крыс, несмотря на часто встречающихся котов, сопровождал его всюду. Сам он уже тоже был пожилой, сутулый, совсем небритый. Одежда на нём уже почти истлела от старости и грязи. Он машинально шёл и шёл вперёд. Даже во сне, которого он теперь не отличал от яви, он так же безостановочно всё шёл и шёл. Изредка ему с трудом удавалось вспомнить, кто он, где он и куда идёт, что ищет. Его фигура бледной бесплотной тенью фантомом мерцала в тусклых проёмах коридоров и лестниц, только изредка пугая народившуюся живность этого дома.
  Он ещё встречал на своём пути в разваливающихся трюмо едва различимые блёклые свои фотографии сквозь пыль и сырую накипь времени молодо издалека улыбающийся печально ему. А его всё же ещё встречающиеся памятники были покрыты пятнами сырости, помётом и какой-то ржавчины обрамлённые, как бы наброшенной на него сетью извилинами трещин, откуда бывало, прорастали бледные былинки. Так же часто, если не чаще встречались ему на пути пронизывающие весь этот дом дыры разных размеров с ровными круглыми краями. Иногда ему встречались и белые овцы питающиеся отовсюду прорастающимися бледными травками. Они росли из пола из вещей из стен и видимо большей частью встречающиеся изредка обглоданные кости были овечьи. Долго долго, очень долго на этот раз он никого не встретил на своём пути. Всё чаще в своих снах он там тоже повторно снова засыпал, а там тоже засыпал и видел сны, а там ещё и ещё. И чем дольше он шёл тем многоэтажнее были его сны. Его дух бродил по бесконечному дереву сновидений, бродил по всем этажам этой чисто, этой виртуальной реальности и везде везде он искал выход из этого дома и ни в одном из этажей снов он не нашёл то, что ему нужно было, хотя занимался этим во сне настойчиво, вплоть до самоосознания, где он находится сейчас, в каком из этажей своих сновидений. Для него давно не имело значения, где, в какой он сейчас реальности находится - во сне или в яви. Везде он бесконечно шёл и нигде не находил выхода. Он во сне как и в яви методично разбивал все зеркала которые отражали его и этот мир, этот дом. Во сне зеркала так же со звоном разбивали его, теперь уже совершенно старое, дряхлое, грязное ужасное лицо с бледными тусклыми глазами.
   Наконец он заболел, пошатнулось его непоколебимое в былом, здоровье. Поднялся жар. Он лёг в постель. Квартира там оказалась довольно обширной. Он лежал в большой комнате прислушиваясь к своему пульсу. Потом взяв с тумбочки улыбающуюся ему собственную фотографию, он стал медленно рвать его на мелкие кусочки.
  - Как хорошо, подумал он, - что я кажется, умираю, кажется, что в яви, хорошо.
  Перед его закрытыми глазами стали образовываться всякие навязчивые фигурки. То они живым клубком, то в виде лабиринта, то сворачиваются ровные линии с прямыми углами.
  И вот он идёт по мокрому топкому дому. Дом почти уже совершенно разрушен. Вернее есть грязный весь в пятнах высокий кривой потолок, а всё остальное уже почти джунглии с высокими бледными деревьями кустами, папоротниками, тускло освещёнными редкими лампами светящимися из щелей, дыр и обвалившихся лестничных пролётов потолка. И в этих зарослях он бродит изредка встречая там полуобвалившиеся комнатушку без одной, а то уже и двух стен, а то и просто торчит одна стена еле различимая из-под бледной поросли трав. В одной из них поселилось стадо павианов. В этом лесу как пни встречались вещи, почти совершенно уже сгнившая мебель, стол, стул, табуретки, насквозь ржавая, рассыпающаяся от прикосновения железная кровать. Его утопающие в воде по щиколотку ноги, чавкая по воде натыкались на посуду, истлевшую книгу или бельё. Даже там в этих джунглях он встретил облапанный всяким помётом растительность и пятнами свой монументальный памятник, который о чём-то глубокомысленно якобы думал.
  Вдруг он увидел, как его путь пересекает совершенно нержавые железнодорожные рельсы. Это было очень странно. Эти уходящие вдаль в недра этого дома железнодорожная линия обещала неведомую надежду. Он сел на рельс и уже не отходил от него, боясь потерять эту нить надежды. Его сморило. Он был очень усталый и слабый и поэтому он скоро заснул. И во сне ему приснилось то громадное пепелище, которое он когда-то с трудом пересёк и где чуть не был растерзан стаей совершенно одичавших чёрных собак. Но на этот раз, якобы, это пепелище залито ярким светом.
  И вдруг он, находясь на равной от куч пепла поляне, видит, как из за дальнего конца этой громадной поляны, оттуда откуда тогда выскочили те серые собаки, медленно медленно появляется громадный лев. Лев особенно выделялся на этом громадном чёрном фоне пепла своей белизной. Это был лев альбинос, о котором рассказывал старик-страник из слепого тёмного города. И этот громадный белый лев медленно медленно, тяжело дыша приближался к нему. А он, якобы, хочет убежать, но бессилен сделать хоть одно движение. Когда лев подошёл ближе, он увидел громадные тёмные впадины слепого льва. Лев медленно подошёл к нему, громадным изваянием остановился перед ним и тяжело астматично дышал, он был очень древний глубокий старец, был очень дряхл и ужасен. Он от страха крикнул, но из его горла не вырвалось и звука. И тут он проснулся.
  Прямо перед ним на рельсах стоял громадный паровоз. Паровоз тяжело дышал паром, весь полный энергии и силы. Он поднялся на паровоз. Там никого не было. Он нажал на блестящую ручку и паровоз тяжело разгоняясь стал набирать ход. Он, тяжёлый паровоз рвался вперёд сокрушая и разметая на своём пути всё, весь стремясь вперёд, к выходу. Чахлые, бледные деревья очень скоро сменились на его пути узкими коридорами, где паровоз почти касаясь стен, от его могучего гудка и могучего хода, летели из окон уцелевшие ещё окна, рушились стены. С его пути в панике разбегалось зверьё, как щепки разлетались случайные вещи, табуретки, стулья и прочие уцелевшие ещё висячие тусклые лампы. А он ещё больше, исступленнее прибавлял скорость, рвясь, что есть силы вперёд пытаясь вырваться из этого дома. Стрелка манометра уже выскочила за красную линию.
  - Ало, ало, вы нас слышите, слышите. Он открыл глаза, его разбудили. Где же явь, - прошептал он. - вы слышите - он, кажется, сказал явь, глаза чуть приоткрылись.
  Он услышал и очень смутно понял, что это между собой разговаривают два врача. Я болен, и может быть к счастью уже умираю, и это явь, надеюсь я уже нигде больше не проснусь, нигде нигде нет выхода. Надо поселится в снах, может это и есть сам выход?! И незачем искать так, потерянную явь. В поисках потерянного сна, - шептал он, - где паровоз он меня уже почти вывел, там выход, там сквозило, там шелестели листья.
  Врачи стали делится между собой своими предположениями, насчёт того, мол, выживет ли он. Один из них сказал, что видимо на этот раз мы сумеем вылечить его. У него высокая температура, и поэтому спать так много ему не следует, надо бы его вытянуть из тины его снов, всё это приведёт, похоже к летаргическому сну. Он может заблудится в снах и не сумеет найти дорогу назад в явь, став вечным жителем снов думал он.
  Сквозь полуоткрытые глаза, бредя, он заметил, как в его пустую большую комнату стали заходить люди в халатах и пижамах, явно больных. За ними туда вносили кровати и прочее больничное оборудование. Появились и врачи в халатах, медсёстры. - Но откуда, откуда все они, - думал он. - Откуда пришла ко мне вся эта больница? Не из одного же из сновидений. Ведь вот уже который месяц я шёл по этому дому и никого не встречал, - думал он в редкие минуты просветления. Несколько поправившись, но ещё совсем слабый, он молча стал шатаясь ходить по этой больнице из комнаты в комнату, обратившуюся вдруг в больничную палату. Бродить по палатам было очень трудно, так как по тесным комнатам больницы, прямо по его середины, по его полу пролегала большая высоковольтная линия электропередачи. Кое-где её толстая изоляция была самым опасным образом совершенно уже обнажена. И хоть больные с мисками в руках, врачи и медсёстры очень осторожно обходили эти места, однако ж уже кое-кому всё же не удалось уберечься. Ведь токопровод был очень большой, а комнатки маленькие и узкие и было очень трудно его обойти. Несколько больных и двое из медперсонала уже мёртвые валялись рядом с этими оголёнными проводами.
  Эти трупы все опасливо обходили. Никто и не пытался их оттуда убрать, так как за это они тоже могли поплатится своей собственной жизнью.
  Немножко поправившись, он опять пошёл, оставив эту больницу, которая ничего ему не сулила, кроме смертоносных обнажённых проводов.
  На этот раз он решил, что если ни одно здравое суждение не ведёт его к выходу, то остаётся исходить из абсурда. Наметив себе дорогу, которой никто не идёт, и где никто ничего не ищет. А именно. Он решил, что небо, выход необходимо исключительно только внизу, в недрах этого громадного дома.
  Теперь все лестницы (лифты уже давно нигде не работали) вели его вниз и только вниз, исключительно вниз. Его тень медленно блуждая, теперь спускалась в недра этого почти погасшего, тёмного, старого, почти уже совсем разрушившегося дома.
  Много дней и ночей, много снов и тоски смешались в нём, как в шар, и кружились вокруг него, катясь с ним в его сердце всё вниз и вниз и вниз. Теперь уже почти всюду была вода, всё здесь протекало. Чем глубже он уходил, тем всё становилось мертвее. Уже не попадались ни травинки, ни грибы, ни кошки, ни птички и ни что-либо другое, живое. В доме была полная тишина. Только в тусклом свете редких ламп, подчёркивая тишину, беря, как бы тишину в некие рамки, капала вода.
  Через много дней этого пути, в темноте он услышал топот. Его привыкшие к темноте глаза различили силуэт странного животного. Он стал подходить к нему, но тот чуждаясь его, стал уходить от него. Он пошёл за ним, стараясь не терять его звук и его тень. Долго, часа примерно два ему пришлось идти за этим невидимым и неизвестным большим существом. Впереди длинного коридора, в полной тишине отчеканенном стуком копыт этого неведомого зверя, появился свет. Подойдя ближе он увидел, что это светят свечки.
  Это оказалась часовней. В ней и около него было много тихих старушек с желтоватыми зажженными свечками. В этом свете он увидел невидимого зверья. Это был кентавр. Среди старушек были ещё два, три кентавра. Он молча вошёл в часовню. Там одна из старушек продавала свечки. Он взял одну и подойдя к алтарю увидел, что свечки ставятся перед совершенно пустой рамой (или может быть в рамке была изображение пустой, голой кирпичной кладки какой-то стены). Там не было выходной двери. Густо пахло воском и ладаном. Он вышел из часовни и сел на камень под её стеной. Рядом молча сидели старушки. Они не проронили ни слова и даже не посмотрели в его сторону. Было такое ощущение, как будто здесь этих старушек и не было вовсе. И казалось, что его самого тоже здесь нет. Он ушёл оттуда, ушёл в недра дома, не прекращая свой путь вниз.
  Долго долго он шёл по пустому дому, изредка встречая на своём пути тускло светящуюся лампочку. Он сам тушил за собой эти лампы, погружая свой путь в пучину тьмы. Он уже почти и не ложился спать. Он уже беспрерывно, неостановимо шёл. Если он и спал, то видимо на ходу. Ноги уже почти независимо от него, машинально вели его по коридорам и лестницам. Теперь в одну слепую картину слились все его сновидения. Во всех его этажах слившись с явью. И казалось, то ли это бесчисленное количество его Я единым шагом машинально, неукротимо блуждало в темноте, всё погружаясь и погружаясь вглубь этого дома, то ли это только он один топчется на месте.
  Его силы всё иссякали. Его шаг становился всё медленнее и медленнее.
  И вдруг в этой темноте раздался шорох, звуки кого то живого. Он пошарил по стене откуда раздавались эти звуки и нащупав дверную ручку настежь распахнул плотные лёгкие двери. Оттуда вырвался свет. Его ослепило этим неожиданным светом. Он закрыл глаза. Когда открыл, то увидел, что это маленький тесный чулан и там обламывая себя крылья о тесные стены бессильно бьётся крыльями прекрасная громадная белокрылая птица альбатрос. Он взял её в руки и вывел её из этого тесного чуланчика. Он хотел её спасти, но птица на его руках затихла, и через некоторое время погибла, а затем погаснув растаяла, исчезла.
  
  12 март 1986 г.
  
  И он шёл и шёл не пытаясь уяснить себе сном ли это было или явью. Исчезло всякое представление о времени и пространстве и самого себя. Было полная тишина, как в этом слепом доме, так и в нём самом. Нигде не капало, не стрекотало. Тишина была полной, становясь объёмной от медленного звука его смертельно уставших шагов.
  
  ********
  ************
  Он увидел перед собой в слабом слабом свете тихую тёмную реку протекающую по почти разрушенным коридорам. Уровень воды этой реки был выше подоконников и поэтому и комнаты все были залиты водой и по ним плавало мусором множество вещей. Рядом стояла лодка и он сев в него стал плыть по течению, изредка пуская в ход весло.
  Он долго плыл по тускло освещённым, полным тишины, коридорам с низкими потолками. В одном громадном актовом зале он увидел, под полной воронками тёмной воде в её глубине опрокинутый на бок собственный памятник. Из воды торчал только громадный фрагмент собственной каменной руки с книгой в ней. На быстрой стремнине, он обогнул самого себя, свой каменный прототип, стараясь не задеть его, иначе это могло опрокинуть лодку и погубить его, уже немощного старика.
  Лодка вывела его неслышно в громадный тихий мраморный зал с резными колоннами. На маленьком островке из редкого белого мрамора в белых же фатах сидели в полутемноте прекрасные девушки. Они стали играть на божественной арфе. У него было ощущение, что он сейчас, грубо, нескромно, вторгся в чей-то чужой, счастливый сон. Он шевельнул веслом, пытаясь обойти этот остров, не помещать, не вспугнуть этот волшебный сон. Но дивные девушки услышали, увидели его, грязного старика и вскрикнув вдруг все разом как фантомы исчезли, как будто они и их белые кисейные фаты потухли.
  И он остался совершенно один, опустошённый, старый. Он не заметил, как река увлекая его водопадом, стремительно упала вниз по искореженным лестничным пролётам и балкам. Лодка опрокинулась и он вместе с лодкой полетел вниз. Но скоро ему удалось вынырнуть со дна. Он стал медленно плыть, пытаясь выплыть на сушу. Ему едва хватило сил зацепить и вскарабкаться на одну из лестничных площадок. Затем его уже почти бесплотная фигура в темноте и сырости одряхлевшего дома распалась на множество его размноженных копий. Все они постепенно стали разбредаться тенями по дому, растворяясь, тенью исчезая в узких его люках лазах и, трещинах обвалившегося дома, как в кастровых пещерах вода. Последняя фигура исчезла под едва едва освещённым водопадом.
  
  
  Затем, затем он на лодке медленно исчез в таинственной утробе этого печального дома.
  
  Кончил нулевой вариант 15 марта 1986 г.
  
  КОНЕЦ ФИЛЬМА
  
  Вреж НИКОГОСЯН Азатович
  В ночь с 18 по 19 марта 1985 год
  Москва. Район Ленинские горы. В Главном здании МГУ, Зоне Г-717 (правая). Индекс 117234.
  
  стр. 142, всего 164 стр.
  
  город, где когда-то жили люди, кочевники.
  Здесь нужна сцена Монастыря, В ДАЛЬНЕЙШЕМ, ПЛЕМЕНА,
  Для "ДОМА". Трансформируется дом, трансформируются и люди в нем живущие,
  они становятся полу-пауками, полу-птицами,... 7 апр. 1997 г. Подписка на интернет.
  3 вариант. Между 10 и 11 октября 1985 года в 02 часа ночи.
  Добавить обязательно сцены:
  Кочующих горожан с живностью.
  Многоэтажную громадную баню с бассейнами озёрами и караванами верблюдов вдали в паре, м.б. с поездами и водным многоэтажным храмом.
  Глубоко глубоко внизу по рассказам пилигримов есть племя со своим вождём. Они люди без кожи. Их тела от этого испускают пар. Пол там, как из циновки устлан всегда свежими рёбрами с мясом.
  В виде сна крота и грифа, может даже овцу.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"