Annotation

      Повесть, автор Вячеслав Доронин.

     Морской офицер, семь лет не ступавший на палубу корабля. Счастливчик по прозванию Плохая примета. Опытный офицер, забывающий выставить часовых. Однако именно Сергею Доронину поручено принять под командование 4-ый иррегулярный отряд, прижатый к реке превосходящими силами карликов...

      Глава 1

     

     День начался хуже некуда.

     Во-первых: карлики-переростки прижали отряд Грехэма Добрючего к вечно крутому обрыву местной речушки, носившей громкое имя: "Ни фига себе извилина!". Прижали и теперь прислали наглый ультиматум.

     Во-вторых: у меня чуть не случился нервный приступ -- после ознакомления с этим шедевром дипломатии. В данном несомненно историческом и не менее дубовом документе Царь-Амператор Карлонии "Гетисбургер Восьмой после Одиннадцатого" требовал вернуть ему его "законыя Зяммьли". Вот именно так -- через одно "я" и два "м". И мягкий знак в середине.

     В-третьих...

     В-третьих: мне все-таки всучили Орден "Не Святой, Но Честный Сын Отечества", а в придачу к нему -- чин Всеглавнейшего Контр-Адмирала НаиМорских и НеСухопутнейших Сил.

     В-четвертых: ультиматум получил Грехэм, а расхлебывать -- мне... У нас так повелось -- где я, там и неприятность... Тьфу, черт! Наоборот. Где неприятность -- там сразу же оказываюсь я...

     Некоторые считают меня дурной приметой. Дошло до того, что завидев мою одиозную личность на горизонте, солдаты бегут сдаваться, офицеры идут стреляться, а полковые интенданты -- пить горькую... А потом еще ГенШтаб обвиняет меня в развале дисциплины и разложении морального духа!

     Меня пробовали забрасывать в тыл врага. Самолеты падали, не успев взлететь; корабли тонули, не успев отчалить от пирса. Однажды меня отправили через линию фронта одного и пешком. Забрали оружие вплоть до перочинного ножа, документы вплоть до свидетельства о рождении, одежду вплоть до набедренной повязки. Задание дали на долговременное внедрение. И что вы думаете?

     Под первым же кустом я обнаружил спящего Дженерала карликов-переростков. Недолго думая, стукнул его по шее ребром ладони, снял форму, натянул на себя и отправился дальше -- внедряться.

     Под следующим кустом по шее получил уже я, после чего потерял сознание и очнулся в ГенШтабе. Да, да, именно в нашем родном ГенШтабе...

     Как оказалось, я был принят нашей разведгруппой за Карликовского Дженерал-Гвард-Интенданта, был успешно бит и не менее удачно пленен. Далее я был в бессознательном состоянии доставлен в Штаб Шестнадцатой Дивизии, в то самое время начинавшей свое знаменитое наступление...

     В тропическом ливне и соответственно размытых дорогах, где дивизия успешно изображала кошку в аквариуме, обвинили вашего покорного слугу. То есть -- меня.

     Раз уж я начал плакаться в жилетку, то позвольте представиться -- Сергей Доронин по прозвищу Плохая Примета. Контр-Адмирал, искатель приключений на свою задницу и к любой дырке затычка одновременно. Прошу любить и жаловать.

     Я выслушал приказ, демонстративно сплюнул на сверкающие сапоги штабного адъютанта, оторвавшего меня от вина и картежной кампании, и криво усмехнулся:

     - Иди ты в задницу! Я занят.

     Адъютант не понял. Глухой, наверное...

     - Приказ Главного. Явиться...

     - Знаю, - отрезал я. - Пойди туда, не знаю куда... Старая песня. Передай Мендельсону, что...

     - Это не Мендельсон. Это -- приказ Адмирала.

     Я открыл рот. Я знал только одного Адмирала -- Грейва Васко. Сволочь с холодной кровью и черным чувством юмора. Ему ничего не стоило отправить меня чистить конюшни или нырять за утонувшим якорем без акваланга. Причем конюшни наверняка будут полковые, а якорь -- от линкора.

     Артачиться не имело смысла. Только хуже будет.

     - Поехали, - бросил я, поворачиваясь. Но все-таки недостаточно быстро, чтобы не заметить насмешливую улыбку на губах штабного...

      Глава 2

     

     Штаб располагался в подвале каменного дома, развалившиеся стены которого могли служить натурой для картины "любовь здесь больше не живет".

     Мы -- я и адъютант, спускались по узкой лестнице, минуя часовых. Приглядевшись, я обнаружил, что все они вооружены новейшими винтовками системы Ваузнера. Однако, решил я, Адмирал не жалеет денег на свою охрану. Такие винтовки изготавливаются вручную, без использования магии, и работают по принципу расширения пороховых газов. Самое надежное оружие, не считая меча конечно, против карликов-переростков. Ни один маг не смог еще заклинить затвор силой мысли или приостановить химическую реакцию в патроне. По крайней мере -- на десятке винтовок разом...

     Спускаться пришлось долго. Лестница виляла, накручиваясь на воображаемую ось; на каждом пролете проверяли документы специальные офицеры с грудой амулетов на шее. Небось надеются поймать убийцу. Ищите дураков! На вашего Адмирала даже бешеная собака не кинется – себе дороже.

     Наконец мы оказались в какой-то полутемной комнате. Керосиновые лампы по углам комнаты бросали причудливые тени на стены и потолок. Умно. Последняя проверка -- на наличие нормальной тени. Вампиру здесь делать нечего, всяким эфирным созданиям и оборотням -- тоже.

     Офицер в черной морской форме поднялся нам на встречу, держа руку на кобуре.

     Я протянул свои документы, успев удивиться, что адъютант не последовал моему примеру.

     Офицер на них даже не взглянул.

     - Ваше оружие, - потребовал он.

     Милая встреча. Разоружать офицера перед встречей с собственным командиром...

     Я заподозрил, что из кабинета Адмирала меня вынесут вперед ногами или, в лучшем случае, выведут под конвоем. Затряслись поджилки. Ноги ослабели. Стоять! - скомандовал я себе. - Не поддавайся панике. Еще рано.

     Офицер продолжал настаивать.

     - В чем дело?

     - Приказ Адмирала.

     Ну что тут поделаешь?

     Я выругался сквозь зубы. Настоять на своем? - офицер взглядом предложил -- попробуй.

     Нет уж, нет уж...

     Несмотря на свое легендарное упрямство, я все-таки не так глуп, как кажется. А может, я себе льщу...

     ...Кабинет Адмирала оказался тяжелым ударом для моих бедных нервов. Начать с того, что при входе я наткнулся на огромный стол, уходивший противоположной стороной куда-то вглубь кабинета. Расстояние между дверью и ребром столешницы не превышало метра -- то есть любой, появившийся из двери, автоматически оказывался приперт в прямом смысле к стене. Адмирал доводит свои инквизиторские приемы до совершенства -- такого я не ожидал даже от него. Будь я наемным убийцей, меня бы уже выносили в смирительной рубашке...

     Но это еще не все... Как только я вошел, яркий свет ударил в глаза, на секунду ослепив. Ничего не видя я ударился животом о стол, согнулся, ругаясь сквозь зубы. Если вы думаете, что это все -- вы ошибаетесь ровно на девяносто девять процентов...

     Сирена ударила по ушам. Жуткий визг, от которого мои зубы мгновенно сделались мягкими, словно воск. Я зажал уши, навалившись грудью на стол.

     Немилосердная тень появилась откуда-то сбоку.

     - Имя!! - заорала она голосом Мастер-Сержанта. - Не думать!! Имя!!

     Сирена продолжала визжать, но уже тише.

     - Имя!!

     - Сергей!! - я заорал в ответ. Кто это?! Я не мог прийти в себя. Глаза слезились, живот ныл, уши болели.

     - Не думать!! Кому сказал?!!

     - Да не думаю я, не думаю!! - первобытных страх зеленого новичка перед гориллой-сержантом бил из меня фонтаном.

     - Звание!!

     - Рядовой! - тьфу черт, я же давно не ...

     - Год рождения!!

     - Тысяча триста второй от основания мира!

     - Дважды два?!!

     - Четыре!

     - НЕВЕРНО!! Дважды два -- пять, рядовой! Повторить!!

     - Дважды два -- пя... - я почувствовал, что схожу с ума. Я страшным усилием запихнул новичка-рядового в глубины памяти, и снова стал самим собой:

     - Иди к черту!

     Громовой смех, раздавшийся справа от меня, мог с одинаковой вероятностью принадлежать как гигантскому пещерному троллю, так и Адмиралу Васко...

     Я бы предпочел тролля.

     Внезапно свет, бьющий мне в глаза, исчез и комната погрузилась во тьму.

     - Грейв, ты -- сволочь! - в сердцах сказал я. Справа снова засмеялись.

     - Я знал, что тебе понравиться. А ты молодец. Быстро оправился. Я тут одного генерала проверял, так что ты думаешь? Он мне рассказал даже то, какого цвета подштаники были у его мамы! А другой...

     - Мне это неинтересно. - оборвал я Адмирала.

     Тот заржал еще громче.

     В полной тьме я выпрямился, вытер слезящиеся глаза рукавом шинели, поправил ремень -- в общем, привел себя в нормальный вид.

     Адмирал тем временем зажег лампу. Теплый желтый свет залил кабинет, высветив гигантскую фигуру Васко. Адмирал не был похож на морского офицера высшего ранга, каким его представляют простые матросы. В обычном представлении Адмирал -- это старичок небольшого роста, увешанный орденами вдоль и поперек тощей груди, с моноклем в левом глазу, в огромной фуражке с золотым тигром на блямбе и вставной челюстью слоновой кости на золоченом шнурке. Ах, да -- чуть не забыл седую раздвоенную бороду до пупа...

     Так вот, все кто так думает -- ошибаются. И слава богу, если эта ошибка не станет для них роковой.

     Адмирал Васко выше меня на голову. Это о многом говорит, если учесть, что мой рост метр восемьдесят четыре. Я никогда не жаловался на ширину своих плеч, но у него они раза в два шире. Толщине его рук может позавидовать пещерный тролль, улыбке -- песчаная акула. При этом он гибок как леопард, и быстр, словно королевская кобра.

     И умен -- как дьявол.

     Теперь я знаю, почему так его ненавижу.

     - Садись. - предложил Васко. - Нет, не туда... Вот здесь будет удобнее...

     Мы обошли вокруг стола-переростка. В глубине кабинета оказался еще один стол, намного меньше размером и уютнее. Рядом стояли два мягких кресла и грубо сработанный деревянный табурет. Квадратное сиденье табурета покрывали зловещие бурые пятна.

     - Для тех, кто слишком упрям. - пояснил Васко и указал мне на кресло.

     - А это? - я махнул рукой за спину.

     Адмирал усмехнулся. Лицо его не было красивым, а гримаса сделала его еще и по-волчьи хищным.

     - Столик? Хорошая шутка, не правда ли? Сбивает с толку.

     - Да. - вынужден был согласиться я. Поудобнее развалился в кресле и забросил ноги на стол. Наглеть так наглеть. После всего, что я уже вытерпел, разнос за грязные сапоги не кажется мне чем-то из ряда вон выходящим.

     Адмирал плюхнулся рядом. Обвел задумчивым взглядом мои сапоги, подумал и аккуратно опустил свои ножищи на стол рядом с моими.

     - Закуришь?

     Я не отказался. Фронтовая привычка -- есть, пока дают, спать пока не трогают, пить и курить пока предлагают. Да еще и в запас брать. Адмиральский портсигар опустел наполовину.

     - А ты наглец... - протянул Васко, выпуская кольцо дыма. Я хмыкнул.

     - Мне тут Мендельсон жаловался... Мол то, да се, нарушение субординации, пьянство, развал дисциплины... неподчинение приказам, наконец.

     - Он мне не начальник.

     - Начальник! И тебе, и мне -- если уж на то пошло.

     Я хмыкнул еще раз. Выразительнее.

     - Ну не начальник. - охотно согласился Адмирал. - Мне не начальник. И тебе. С сегодняшнего утра... Ты же Контр-Адмирал? Позволь поздравить.

     - Твоя идея?

     - Конечно. Это самый простой способ вывести тебя из фронтового подчинения. - сказал Адмирал. - Ты мне нужен.

     Я внутренне напрягся.

     - Всегда готов.

     - Не слышу в голосе энтузиазма... - хмыкнул Адмирал. Затем он убрал ноги со стола, выпрямился...

     - Поедешь на Западный участок. Примешь командование... вместо Грехэма. Инструкции получишь позже... да они тебе к черту не нужны -- все равно сделаешь по-своему. Дам роту. Гвардейскую.

     - Если даешь роту, значит без полка не обойтись. - буркнул я себе под нос.

     - Не ворчи -- это не все. Я тебе еще специалиста по оружию дам. Хоро-о-ошего... - Адмирал явно издевался.

     - На хрена он мне?! - я начинал злиться. Чтобы общаться с Грейвом дольше пяти минут нужно или ангельское терпение или маниакальная склонность к садомазохизму.

     Я не был наделен ни тем, ни другим.

     - Хоро-о-оший специалист. - зверски улыбаясь, повторил Адмирал. - Я думал, он тебе понадобиться? Нет? А жаль... Должен же кто-то показать олухам Грехэма, как обращаться с пулеметом. Я уж не говорю о винтовках Ваузнера и Хорта, которые ты, само собой, откажешься взять. О ручных гранатах я вообще не буду заикаться... Зачем?

     - Стоп. - я не мог прийти в себя. - Ты действительно собираешься мне все это дать? Это слишком много для простой обороны и слишком мало для наступления... Грейв, ради всего святого, чего ты от меня хочешь?

     - Всего, Контр-Адмирал Доронин. Всего. А для начала... Убери ноги со стола!

     Он встал и заходил по кабинету. Таким взволнованным я никогда не видел. Вру. Видел -- один раз. Во время июльского путча...

     Последняя мысль мне очень не понравилась.

     Он открыл верхний ящик стола и достал плоскую фляжку с тяжелой бронзовой пробкой. На тусклом, потемневшем от времени металле чернели царапины, словно писал пьяница. С такого расстояния я не мог разглядеть надписей, но это было и не нужно -- я помнил их наизусть. Девятнадцать имен, двенадцать из которых некогда принадлежали молодым самоуверенным офицерам из гвардейского экипажа, пять -- таким же молодым кавалергардам, одно -- чиновнику, и еще одно -- накарябанное кривым крупным почерком -- зеленому флотскому лейтенанту, волей случая оказавшемуся в тот вечер в столице. На другой стороне фляжки была выгравирована всего одна фраза, но именно она стала тогда нашим девизом...

     "Промедление подобно смерти"

     Какой мудрец догадался написать философское изречение, девиз, гимн, или -- что вернее, предупреждение на обычной дорожной фляжке? Я давно перестал терзаться такими вопросами. Тем более что всю иронию подобного высказывания я оценил много позже.

     Грейв молча выставил на стол два металлических стаканчика, плеснул темной жидкости и подал один из них мне.

     - Пей.

     Мы чокнулись. Пряная жидкость обожгла небо, раскаленным шаром скатилась в желудок.

     - Ты знаешь, что Серхио погиб? - прервал молчание Адмирал. Я покачал головой.

     - Когда?

     - Два месяца назад. Из всех, - он постучал ногтем по фляжке. - остались только мы с тобой, да Мекленборг... Ну и Филомен -- начальник его личной охраны... Было девятнадцать, осталось -- сам считай сколько... Ладно, хватит об этом.

     Он убрал флягу и стаканы в стол. Развернул карту.

     - Смотри. - он ткнул пальцем. - Вот Извилина. Здесь Грехэм. У него примерно полторы тысячи человек. Здесь, здесь и скорее всего здесь -- карлы. Их численность -- где-то между тремя и десятью тысячами. Дальше к югу, вот здесь -- Пятый стрелковый полк. Но на него не рассчитывай -- полк обескровлен, его численность -- от силы батальон. Твоя задача -- продержаться три дня. Запомни или запиши -- три дня. Ни часом, ни минутой меньше. Зарывайся в землю, устраивай вылазки -- дело твое, но если... Я твой друг, но пускай это тебя не обманывает -- сентиментальность не помешает мне спустить в гальюн одного знакомого Контр-Адмирала.

     Можно подумать, я в этом сомневался. Доброта и душевная чуткость Грейва успели войти в поговорку -- что-то о том, как разжалобить камень. С Грейвом это лишь немногим труднее.

     - Почему именно три дня? - удивился я.

     Холод адмиральского взора опустил температуру в кабинете до температуры застывания мыслей.

     - Надо, значит надо. Еще вопросы будут?

     Говорила мне мама, не спорь с двухметровым дядей плохого характера, особенно если он твой прямой начальник. Но я с детства был непослушным.

     - Будут. На кой черт я тебе сдался? Позицию Грехэма удержит любой знающий офицер. Почему я? Ты же знаешь о моей репутации... Хлынет дождь, река выйдет из берегов, начнется миграция пятнистых леммингов -- что угодно может случиться! Если эта позиция так важна, отправь туда два полка и батарею в придачу -- но не со мной... Я...

     - Достаточно. А теперь слушай, и молись, чтобы мне не пришлось повторять это дважды… Ты берешь роту, берешь два пулемета, сто пятьдесят винтовок, сорок ящиков патронов и специалиста по оружию. Ты затыкаешь свой рот, говоришь "так точно", делаешь ручкой и мчишься к Грехэму, после чего зарываешь себя по колено в землю, проделываешь то же самое с остальными и держишься ровно три дня. По окончании третьего дня получаешь медальку, рукопожатие перед строем и заслуженную благодарность... Теперь все ясно?

     Все стало ясно. Как ночью при свете догорающего города...

     Я вытянулся во фрунт и отдал честь. Грязные каблуки смачно шлепнули вместо звонкого стука.

     - Так точно, Адмирал. Разрешите выполнять?

     Последняя фраза вышла настолько ядовитой, что я удивился адмиральской живучести. Но, в принципе, ничего странного -- если Адмирала и укусит гадюка, то только твердо решившая совершить самоубийство.

     Он встал.

     - Выполняйте, Контр-Адмирал.

     Я четко развернулся на сто восемьдесят градусов. Бравым строевым шагом, которым не ходил со времен лейтенантской юности, прошествовал к двери, по пути обогнув гигантский стол. Все повороты я выполнял точно под прямым углом. Идиотизм.

     Уже на пороге меня догнал Грейв.

     - Проклятый упрямец... Стой!

     Я повернулся и посмотрел ему в глаза.

     - Да, Адмирал?

     - Не обижайся, Сергей. И не делай из этого проблему: просто иди и выполни приказ, хорошо?

     Все-таки, Грейв, мы слишком давно знаем друг друга...

     - Ладно, Грейв, забудем… Я все сделаю, но потом... Мы сядем обмывать мою новую медальку и ты все расскажешь -- от начала до конца. Договорились?

     - Идет. А-а, черт, чуть не забыл!

     Он бросился к столу, что поменьше, пошарил там и быстро вернулся.

     - Возьми.

     На ладони лежали новенькие контр-адмиральские погоны.

     - Спасибо. Ладно, счастливо, Грейв -- скоро свидимся...

     - Погоди... Я забыл сказать. Специалист по оружию -- женщина.

     Он явно наслаждался моей реакцией, пока я очумело распахивал глаза и открывал рот.

     - Женщина?! Вы что тут -- все с ума посходили?!

     Он хлопнул меня по плечу. Слава богу, не по голове -- была бы черепная травма...

     - Иди, иди. Сам все поймешь.

     В приемной меня дожидались тот тип в морской форме и новый адъютант. Старого, видать, где-то потеряли.

     Моряк молча подал мне револьвер и сел обратно за стол с конторкой. Адъютант вскочил.

     - Приказано передать, как выйдете от Адмирала! - отрапортовал он, протягивая пакет в промасленной коже.

     - Пошли, - сказал я.

      Глава 3

     

     На выходе я отпустил адъютанта, внезапно сменившего презрительную ухмылку на подобострастное желание услужить мне каким угодно образом. Этому в немалой степени способствовало то, что пакет, переданный мне Грейвом, был скреплен его личной печатью. Необычайный случай. Начальники масштаба Грейва предпочитают отдавать устные приказы, из вполне понятной боязни личной ответственности. Верить документам, а не словам -- первое правило любой бюрократии, будь она военная или гражданская. Так что теперь все, что я сотворю выполняя данный приказ, будет списано на Адмирала.

     Очень благородно. Только я давно не верю в благотворительность...

     На улице я сломал печать. Внутри, как я и ожидал, оказался приказ выдать: пулеметов системы Ранге - Гетдорфа - 2 шт., винтовок -- столько-то штук, патронов - столько-то ящиков... Все как положено. Но кроме того, там же был подписанный Адмиралом приказ Контр-Адмиралу Доронину принять под свое командование 4-ый иррегулярный отряд (то-то бы Грехэм посмеялся с такого обтекаемого названия своей банды...), а также странный, перетянутый красным шнуром, конверт с короткой надписью: "Лично тебе. Прочитай на досуге". Подписи не было, но не узнать размашистые закорючки Грейва я не мог...

     Странный конверт я сунул за пазуху, остальное -- в планшет с картами, решив разобраться, как и советовал Адмирал, на досуге. Меня ждала новая рота, новое назначение, а где-то в обозримом будущем -- земляная яма и деревянный крест...

     ...На улице, перед входом, громоздилась целая гора ящиков. Человек пятнадцать солдат в пехотной форме делали вид, что все это добро нуждается в охране -- и в первую очередь -- от них самих.

      - Мне нужен капитан Марсов.

     Небритый тип отложил в сторону длинный прямой меч и тряпку с маслом, сплюнул в сторону и лишь затем обратил на меня внимание.

     - Чего?

     - Мне нужен капитан Марсов, - Повторил я, начиная раздражаться. Настроение с утра становилось все хуже и хуже. - Быстро!

     - Марсов? - он на мгновение задумался. - Ну я Марсов... Чего надо?

     - Вот приказ, - сказал я, протягивая накладную.

     Он прочитал.

     - Ну и?..

     - Берите подводы и грузите...

     Он хотел было возразить, но после обмена взглядами счел за благо промолчать.

     - Сделаем, - буркнул он, небрежно отдал честь и куда-то направился. Скорее всего -- выполнять.

     - Капитан? - окликнул я его в спину. - Вы тут моего мастера по оружию не видели?

     - Чего?

     - Мастера по оружию, говорю... Ну, слабый пол.

     - Чего?!

     - БАБУ!

     - А-а, так бы и сказал... я имел в виду -- видел, господин Контр-Адмирал. У вас за спиной. Метрах в десяти...

     Я онемел. Потом медленно повернулся.

     Она стояла, как и утверждал капитан, метрах в десяти от меня, и хмурилась.

     - Мужлан, - холодно процедили ее прекрасные губки. - Невоспитанный солдафон!

     Может, она и права, но шутки мужского общества никогда и не предназначались для женских ушей...

     - Простите, мизз... - пробурчал я в растерянности. Затем вспомнил о деле и рявкнул:

     - Смирно! Обер-Лейтенант, доложите по форме...

     Сзади послышались ехидные смешки.

     Она обдала меня презрением с ног до головы. Я невольно попытался представить, как выгляжу в ее глазах. Старая выгоревшая на солнце, почерневшая от грязи шинель солдатского образца, замызганные погоны Капитана I ранга, чудом сохранившийся в петлице металлический якорек, перевязь с кортиком в потертых ножнах, непокрытая голова, спутанные волосы, некогда бывшие почти белого цвета, а сейчас -- черт знает какого... И, как последний штрих к портрету первого кандидата на гаупт-вахту -- грязные сапоги и щетина недельной давности.

     Единственное, что не вызывало краску стыда -- это мое оружие. Револьвер системы Смита вычищен и смазан как положено, патроны проверены, механизм работает как часы. Кортик отточен до остроты бритвы. Если она действительно специалист по оружию, то должна оценить такую заботу.

     Она же, напротив, могла служить рекламой для плаката "Армия -- не работа, армия -- приключение". Лет восемнадцати. Василькового цвета глаза смотрят дерзко и насмешливо, лицо словно с картины Фанавиоли "Богиня Весны", мягкий золотистый оттенок кожи. Ладно сидящая на хорошей фигурке военная форма -- зеленый мундир с юбкой, золотые погоны Обер-Лейтенанта, начищенные сапожки. А ножки... Картинка!

     - Сэр! Обер-Лейтенант 8-го кавалерийского полка Витовская! - отчеканила она. Сзади заржали громче. До меня донеслось: "лейтенантша!".

     Я повернулся. Под моим взглядом улыбки слетели с солдатских рож, капитан же помрачнел и выпрямился.

     - Встать! - холодно приказал я. - Капитан, погрузить ящики. Даю вам час. После отправите своих "шутников" на камбуз, три наряда каждому...

     Их рожи дрогнули. Мне даже почудились скрытые улыбки -- камбуз их не пугал. Ну что ж, вы сами напросились...

     - Я передумал. У вас есть сортиры, нуждающиеся в чистке? Если нет, найдите и загадьте. Надеюсь, скучать не придется... Да, капитан?

     Я полюбовался вытянувшимися лицами "шутников".

     - Вам же, капитан, выговор.

     Сказать по чести, выговор требовался и мне -- за неуважительное отношение к слабому полу. Да и вообще, оскорблять собственного подчиненного -- дурной тон.

     Марсов отдал честь. Лицо его малость побагровело.

     - Так точно, сэр! Разрешите выполнять?

     - Выполняйте.

     Я повернулся. Мой будущий Мастер Оружия смотрела на меня с плохо скрытым негодованием.

     - Да? - осведомился я. Вот тут ее прорвало. Услышанное мной в дальнейшие пять минут относилось к изящной словесности самого низкого пошиба, хотя, несомненно, принадлежало к сокровищам своего жанра. Я узнал, например, к какому подвиду мудилы африканского причисляют Контр-Адмиралов... Очень познавательно. Даже слишком...

     - Все? - спросил я, когда она выдохлась. Длинные ресницы опустились, закрыв васильковые глаза.

     - Да, сэр. Простите, сэр.

     - Это вы меня простите, - сказал я. - За... ну вы понимаете. Отвык от общества. Окопы -- они и есть окопы... Так что будем друзьями -- нам еще вместе воевать. А теперь взгляните...

     Я открыл кобуру и подал ее револьвер, втайне надеясь на похвалу.

     И был неприятно поражен неприкрытым страхом в ее глазах.

     - Зачем? - спросила она, отодвигаясь.

     - Просто взгляните... Вас ведь вызвали по приказу Адмирала?

     - Да.

     - Не бойтесь, я не кусаюсь, - я чуть ли не силком вложил оружие в руки девушки.

     Она тут же его уронила.

     - Черт! - выругался я, поднимая револьвер. - Какой вы к дьяволу специалист -- даже оружие держать не умеете!

     - Ах так! - вскинулась она. - Дайте нож!

     - Это не нож, это кортик, - сказал я, но сделал, что просили.

     Взмах изящной руки, свист рассекаемого воздуха. У меня за спиной кто-то громко ойкнул. Я сглотнул пересохшим горлом -- клинок пролетел на волосок от уха, обдав меня холодом.

     ...Двое солдат застыли, открыв рты, и держа на руках длинный зеленый ящик. По диагонали бок ящика пересекала жирная черная надпись "Собственность Армии. Не трогать". Над буквой "е" в слове "собственность" черной дырой зиял имперский герб. Грубо нарисованный тигр на задних лапах, с мечом и жезлом в передних, венок на заднем плане -- если бы я не видел подобное изображение каждый божий день, никогда бы не разглядел столько деталей. Но главное не это...

     До злополучного ящика -- двадцать с лишним метров. Изображение герба -- величиной с ладонь. И точно посередине -- мой кортик, загнанный вглубь на треть клинка.

     Есть от чего восхищенно вздохнуть...

     Солдаты подняли гвалт. Восхищенные возгласы перемежались не менее восхищенной руганью, и довольно нескромными комплиментами.

     - Отлично, - сказал я. - Беру свои слова обратно, Мастер...

     От смущения она еще похорошела. Солдат принес и отдал кортик. При этом он глядел на девушку так, что мне захотелось вбить его по шею в землю, вытащить оттуда за волосы, а затем пару раз повторить процедуру.

     - А теперь собирайтесь, пора ехать.

     - Куда? - удивилась она, возвращая мне кортик.

     - Со мной, на фронт...

     - Но у меня нет приказа!

     - Да? Считайте, вы его получили!

     Она резко отдала честь. Сразу видно -- на фронте недавно. "Старые" офицеры лишь небрежно кивают, рукой же делают довольно странное движение -- больше похожее на неприличный жест. Война есть война -- здесь не до церемоний.

     - Ах, да... Лейтенант Витовская... Как вас по имени?

     - Елена, сэр.

     - А меня -- Сергей. Не нужно никаких "Контр-Адмирал", "сэр" -- просто "Серж" или "командир"... Договорились?

     - Так точно, сэ...э-э...командир. Договорились.

     - Вот и отлично. И еще... Вам первый выговор -- за неуважение к старшим по званию. Можете назвать меня хоть горшком, но -- за моей спиной, или в мое отсутствие -- но никак не мне в лицо. Подобное я буду жестоко карать. Ясно, Елена?

     - Так точно!..

     - Поехали.

     Когда мы проезжали бок о бок мимо солдат, я уловил в их взглядах что-то еще, а не только ненависть ко мне, как к отцу-командиру. Потом понял и вздохнул.

     Это была -- зависть.

      Глава 4

     

     Мне повезло, что рота былаоказалась из Молодой Гвардии. Эти, по крайней мере, знали с какого конца браться за винтовку -- в отличие от старогвардейцев, где все поименно аристократы и голубая кровь. Рубить на скаку палашом, чеканно поворачиваться на ровном плацу, говорить друг другу: "князь" и "барон" -- с такой подготовкой много не навоюешь...

     В отличие от Старой, Молодая Гвардия набирается из обычных дворян или сыновей чиновников. Главный критерий -- красота и рост. Но их хотя бы учат стрелять...

     Капитан Кельонс недавно прибыл со своей ротой из Арании, нашей морской столицы, потому как 17-ый Стрелковый полк Молодой Гвардии умудрился проштрафиться. Сапоги они там вовремя не почистили, что ли? Неважно. А важно то, что капитана направили прямиком сюда, к нам, на Войну, Которой Нет...

     Странно. Сколько лет воюем, а до сих пор в столице крупномасштабная межрасовая бойня считается "пограничным конфликтом". Потери обеих сторон исчисляются десятками тысяч. Фронт жрет боеприпасы тоннами, а людей -- дивизиями, но война до сих пор не объявлена. Некому! У карлов феодальная раздробленность -- против одного полка могут драться до пяти разных государств! При всей взаимной грызне нас они лупят с одинаковым энтузиазмом...

     Капитан построил роту. На фоне его расфранченных, подтянутых, в прекрасно пошитых мундирах темно-зеленого сукна солдат я почувствовал себя дворнягой в королевской псарне. Я прошел вдоль строя, ловя на себе издевательские ухмылки. Они еще не знали, что по натуре я тиран и деспот. Ничего, скоро узнают.

     Встав перед идеально ровным строем двухметровых гигантов, я начал свою речь. Сначала похвалил, помазал уши медом, затем постепенно перешел к своей любимой части -- несколькими фразами смешал гвардейцев с дерьмом.

     После чего предложил им убрать подальше свои аксельбанты, золотые и серебряные шнуры, снять огромные кокарды с фуражек, и поменять ярко зеленые форменные шинели тонкого сукна на серые солдатские. Может, сказал я в заключение, пара человек из роты и выживет...

     Через два часа мы выступили. Рота, в одинаковых серых шинелях (я обменял гвардейские шинели на солдатские по курсу один к трем, и еще получил две подводы и 96 теплых одеял. Местный интендант долго улыбался мне в след -- обманул скорее всего, сволочь...) мерно вышагивала позади обоза с оружием. Ребят Марсова я отослал обратно. Своих проблем хватает, еще и с ними возиться...

     Вечерело.

     Мы с капитаном, оставшимся в своем родном гвардейском обмундировании, и с лейтенантом Еленой ехали на лошадях, сбоку от марширующей колонны. Остальные офицеры, тоже верхом, оказались по другую сторону дороги.

     - Долго еще? - спросила Елена. Всю дорогу они с капитаном болтали друг с другом, то ли опасаясь, то ли просто не желая меня трогать. Я вынужденно молчал.

     - Завтра к утру дойдем. - ответил я. - Если ничего не случиться.

     - Вы собираетесь идти ночью?

     - Конечно. Отдыхать будем на позициях... Да, капитан?

     - Но мои солдаты?

     - Дойдут. Смотрите, какие богатыри!

     Богатыри выглядели неважно. То ли на них сказалась перемена в одежде (солдатская шинель тяжелее офицерской), то ли еще что...

     - Дойдут. - повторил я. - Жить захочешь и не такое сделаешь!

     Ночью я дал им поспать четыре часа, потом поднял, и, игнорируя стоны и охи, погнал вперед. Часов в десять утра мы уже перешли через реку и оказались в расположении отряда Грехэма.

     Гвардия хороша тем, что укомплектована на сто десять процентов -- как оружием, так и людьми. В роте Кельонса был даже колдун. Неофициально, конечно... Южная Империя не признает магию, колдовство, волхование и вызывание духов, но зато признает, хотя и с трудом, науку и технику. Поэтому колдун назывался медиком, а его помощник -- фельдшером. Настоящий медик носил звание хирурга, а его помощник -- санитара. Капитан Кельонс смеялся, рассказывая об этом. Толку от хирурга в мирное время не было никакого, зато колдун процветал, пользуя солдат за деньги разными специфическими снадобьями... Сейчас же и хирург и колдун пришлись как нельзя кстати -- раненых у Грехэма оказалось больше сотни.

     Отослав медиков, я приказал Кельонсу разбить лагерь и рыть землянки. Провожали меня угрюмым молчанием.

     Елена увязалась за мной. Я не протестовал, но приказал ей накинуть солдатскую шинель, чтобы не выделяться. Наивный дурак! От подобной маскировки столько же толку, сколько от зонтика в камнепад...

     Я нашел Грехэма в какой-то норе. Он спал, развалившись на мятой кушетке.

     - Привет! - сказал я, пиная его в бок. Пнул и сразу отскочил на безопасное расстояние.

     Грехэма не зря называли Добрючим. Характер у него не сахар -- и это еще мягко сказано. Когда мы встретились с ним впервые, мне пришлось приложить немало сил, чтобы не оказаться в какой-нибудь канаве с ножом между ребер. Тогда сила пошла на силу, жестокость на жестокость. Я победил, но только я знаю, чего мне это стоило…

     Он взревел. Спросонья любой человек -- не кладезь добродушия, а уж он -- тем более...

     - ТЫ!! - заорал он, увидав меня. - ТЫ?! Убью гада!

     Хорошо, что Елена осталась снаружи. Такие сцены не для тонкой ранимой души женщины.

     Он прыгнул вбок, выхватывая из-за пояса нож. Я обнажил кортик. С недавних пор это превратилось у нас в ритуал -- и Грехэм до сих пор надеется победить...

     На этот раз случилось что-то странное. Обмен ударами превратился в чудовищный фарс. Мы махали клинками, выделывая немыслимые комбинации, пробовали все, что умели, но дальше звона дело не шло.

     Мы МАЗАЛИ!..

     - Стоп! - крикнул я, отскакивая в угол. Он замер, поглядывая на меня из-под густых бровей.

     - Что?

     - Я сказал -- стоп. Ерунда какая-то... Ты когда-нибудь промахивался с расстояния в два фута?

     - С этим ножом -- нет. Я думал, что задел тебя...

     Я пощупал щеку. Крови не было.

     - Но ты промазал... Кстати, я тоже. И уже второй раз...

     - Случайность, - буркнул Грехэм, широко зевая. - Может, хватит на сегодня? Отложим?

     - Идет. - я вложил кортик в ножны.

     Он поплелся к занавеске, заменяющей дверь, отдернул и приказал кому-то поставить чай. Потом вернулся ко мне.

     - Так чего тебе надо? Разбудил, понимаешь...

     - Я твой новый командир.

     Челюсть его отвисла.

     - Что-о-о?! Опять?

     Я кивнул.

     - И надолго?

     - Вряд ли, - решил я не разочаровывать Грехэма. А то беднягу удар хватит -- откачивай потом...

     Он мне не поверил.

     - Знаю я тебя... Если приехал, то тут такое начнется!

     Я поискал стул, и, не найдя, уселся на стол, заваленный картами.

     - Как у вас дела?

     - До твоего приезда были хорошо, - враждебно отозвался он.

     - Ну, дружище, не такой уж я плохой... бывают хуже -- уж поверь на слово. Так что с карлами? Читал я ваш ультиматум...

     - Он не наш. И твои сведения устарели -- против нас уже не Карлония и не его царское Величество...

     - А кто? - искренне удивился я. У карликов бывают перемены, но не настолько же быстро!

     Грехэм не спешил утолить мое любопытство. Напротив, он нарочито медленно натянул рубаху на могучий торс, расчесал пятерней волосы и, посмотрев в мутное от времени зеркало на свою небритую рожу, громко хмыкнул.

     - Давай, Грехэм, колись!

     - Ладно, - сказал он. - Все равно не отстанешь... Слышал когда-нибудь о Великом Безличии?

     Я задумался.

     - По-моему, это какая-то религиозная секта? Что-то там о мессии, который поведет народ карликов прямым путем в рай...

     - Верно, - хмыкнул он. - Но не совсем. Сначала он возродит Великую Империю, где каждый найдет свое предназначение -- то есть станет таким же, как он. Великое Безличие, одним словом... Если Империя -- значит Священная Война. Но самое плохое не это... Мессия уже есть. И его сторонники -- по ту сторону окопов.

     - Н-да... - сказал я. - Веселенькая история. Когда сменилась власть?

     - Ты не понял. Власть не менялась.

     - А как же Царь-Амператор?..

     - Вчера он признал Мессию -- а может, намного раньше, но только вчера у карлов появились новые войска. Тогда же я получил второй ультиматум...

     - Давай, - я протянул руку.

     Содержание второго ультиматума отличалось от первого как небо от земли.

     Если в первом "истерическом документе", написанном от имени Царя-Амператора Геттисбурга, было всего одно четко сформулированное требование "Отдай добро, пока по морде не дали", и все содержание ультиматума вызывало откровенный смех, то в другом...

     Изысканно вежливо, без единой орфографической ошибки, нам предлагали почти тоже самое, но еще и "не испытывать обиды и ненависти", "Принять мессию всем сердцем", "мы все лики одного бога"... Бред, конечно. Но под всей этой шелухой -- коротко и ясно:

      "P.S. У Вас ровно двадцать четыре часа. По истечении срока я считаю себя в праве принять обещанные меры."

     Вот так.

     И подпись: "Иохим да-Брег сьер де Вардамон"

     Дженерал-командор. Легендарная личность. Ужас и гроза Карлонии.

     У меня неожиданно заледенели пальцы.

     Я посмотрел на Грехэма.

     - Когда принесли... это? - я помахал в воздухе бумагой.

     Он перестал усмехаться, глаза его сузились.

     - Что ты имеешь в виду?

     - Я слышал о Бреге... Немного, больше слухов, но, что бы за небылицы о нем не рассказывали, все повторяют две вещи. Первое: Брег всегда держит слово...

     Глаза Грехэма опасно сверкнули.

     - Второе?

     - И второе: он дьявольски пунктуален!

     Снаружи громыхнуло. Закричали люди.

     - Атака!! - в дверь, откинув занавес, просунулся мертвенно бледный адъютант.

      Глава 5

     

     Мы бросились вон из блиндажа. Грехэм по пути отвесил адъютанту здоровую затрещину. Как ни странно -- она помогла. В бессознательном состоянии трудно быть паникером...

     Затрещали выстрелы, басовито грохнуло мортира. Метрах в двухстах от нас вырос дымный столб, полетели камни и куски земли.

     - В блиндажи метят! - заорал Грехэм, пытаясь перекричать грохот разрывов. Я кивнул, соглашаясь. Большинство снарядов летело намного дальше линии окопов, накрывая бегущих людей. А в это время карлы наверняка идут в атаку.

     Мы спрыгнули в траншею. Следующий снаряд ударил совсем рядом, породив целый град осколков. Жирные куски земли вперемежку с глиной посыпались сверху.

     - У тебя странный цвет лица. - сообщил мне Грехэм, отряхиваясь. В одной рубахе и штанах на голое тело он выглядел, как алкаш, выспавшийся в ближайшей луже. И пахло от него...

     - У тебя не лучше. - огрызнулся я, оглядываясь. По идее траншея должна вести дальше, связывая пять - десять отдельных ячеек и уходя вглубь наших позиций, но у бандитов Грехэма она вполне может вести в никуда. В тупик. Это же не кадровая часть, а добровольческий отряд...

     - Туда. - понял мои сомнения Грехэм. Он огляделся, прежде чем уходить. Несколько солдат выбежали из-за поворота траншеи и рассеялись по своим местам. Бородатый крепыш в серо-зеленой куртке и с луком в руке задержался и кивнул Грехэму. Тот нахмурился:

     - Опять лук, Вил? Говорил же: бери нормальное оружие!

     Крепыш ухмыльнулся:

     - Заговоренный. - он помахал зажатым в руке луком. - На двести шагов бьет без промаха.

     Грехэм махнул рукой - мол, черт с тобой, дураком, не понимаешь, что твой заговоренный лук любой колдун учует... Крепыш улыбнулся и нырнул в соседний окопчик.

     Мы побежали по траншее, минуя деловито готовящихся к бою людей. Какой-то лейтенант выскочил нам навстречу, заорал, но потом узнал Грехэма и заткнулся.

     - Спокойно, лейтенант. - сказал Грехэм. - Дайте бинокль...

     - Что там? - дождавшись, пока он вскарабкается наверх, спросил я.

     - Дым. Пыль. Ничего не видно. - Грехэм был сама краткость. - Пошли в "гнездо".

     "Гнездом" принято на фронте называть командный пункт. Минут через десять мы туда добрались. Еще через пять минут обстрел прекратился, дымовая завеса над полем рассеялась и мы увидели наступающих карликов.

     Их было МНОГО. Намного больше, чем я рассчитывал. Рассыпавшись в цепь, они медленно приближались. Одинаковые коричневые шинели рядовых солдат, несколько голубых офицерских. Я с помощью бинокля пересчитал "голубых" и ахнул. На нас наступали по меньшей мере роты две, и это только первая цепь. За ней двигались еще три.

     - Батальон, - сказал Грехэм.

     Я покачал головой.

     - Два. И это только авангард... Что у нас на правом фланге?

     Он расстелил карту. Ткнул пальцем.

     - Не пройдут -- завязнут. Там рыхлый песок, целое поле, под ним каверны -- у меня парень провалился, не смогли вытащить... Жалко парня... зачем полез, дурак?

     - Жалко. - согласился я. - А если у них колдун?

     - Если бы да кабы -- бабы б не рожали... Смотри. Левый фланг прикрыт Извилиной, еще чуть левее -- 2-ая рота 5-го стрелкового полка, их недавно сильно потрепали... Если Брег ударит в стык между нашими позициями, он может смять армейцев и выйти к реке. Здесь, здесь и вот здесь -- наши пушки, ты помнишь, наверное, что это за пукалки?

     - Еще бы! При царе Горохе они были бы чудом военной мысли... Покажи ваши окопы.

     Грехэм несколькими росчерками карандаша набросал требуемое. Я схватился за голову.

     - Кто тебя надоумил ?! Идиот!

     Грехэм встревожено посмотрел на меня.

     - Что-то не так?

     - Все не так! Во-первых: вот от этих огневых точек толку вообще не будет -- их просто обойдут... эти слишком разнесены -- секторы обстрела не пересекаются! Чем ты думал, Грехэм?

     - Я... - начал Грехэм, но я не дал закончить.

     - Командуй! - крикнул я, выскакивая из "гнезда".

     - А ты куда?!

     Я не ответил. До землянок гвардейцев нужно было еще добежать. Я мчался как ветер, огибая свежие воронки и перепрыгивая через ямы. Около одной валялся мертвец, лицо перекошено, ног нет... Не повезло парню. Я вспомнил свое всегдашнее обыкновение притягивать неприятности, и мне стало совсем нехорошо. Парень мог быть обычной жертвой случая, конечно... Но что-то во мне говорило, что не будь здесь меня, он остался бы в живых.

     Гвардейцы были наготове. На лицах -- обычное волнение новобранцев, с нетерпением ожидающих своего первого боя. Кельонс скомандовал "Рота, смирно!", и четко отдал мне честь.

     - Контр-Адмирал, сэр.

     - Вольно. - я махнул рукой. - Где пулеметы?

     Он оглянулся:

     - Здесь, сэр.

     - Командир. - поправил я. - Собраны?

     Капитан растерялся.

     - Никак нет, сэр!

     - Где Мастер?! - резко спросил я. Потом вспомнил, что Елена осталась ждать у блиндажа Грехэма. Когда начался обстрел, ее там уже не было.

     - Кто? - не понял Кельонс.

     - Лейтенант Витовская.

     - Не знаю, сэр... Она же была с вами!

     - Как видишь, ее нет. Ладно... Орлы! - обратился я к гвардейцам. Те уже еле сдерживали свое нетерпение.

     - Орлы! Настало время доказать, что вы не зря зоветесь Гвардией! Командиры взводов -- ко мне...

     Бой был в самом разгаре. Ровные цепи карлов смешались, поредели, там и здесь лежали тела в коричневых шинелях, но наступление продолжалось. Треск винтовочных выстрелов перемежался грохотом пушек, бивших картечью, и воплями раненых. Порою слышалась ругань на нескольких языках -- отряд Грехэма полностью интернациональный, здесь можно встретить и светловолосого климожанина и смуглого уроженца Эльдорадо. Кое-кто кричал непристойности на гортанном языке карликов.

     Участок, за который я раскритиковал Грехэма, был уже занят коричневыми. Карлы залегли на изрытой воронками земле и отстреливались.

     Я сходу скомандовал огонь. От первого неровного залпа карлы смешались и начали отступать.

     - В штыки! - прокричал я, выхватывая револьвер.

     Карлов перебили всех подчистую. Что не говори, но Гвардия есть Гвардия -- обычным войскам с ней не тягаться.

     Гвардейцы рвались в бой. Вдохновленные первым успехом, почувствовавшие вкус победы, они решили, что могут все.

     - Назад!! - заорал я, увидев, как несколько человек рванули вдогонку за бегущими карлами. Пятеро повернули, еще с десяток притворились глухими.

     И следующая цепь коричневых расстреляла их в упор. Кельонс прикрыл глаза ладонью, бессвязно ругаясь. Я огляделся. Первый взвод залег справа и слева от меня, где-то позади медленно полз второй взвод с нашими пулеметами. Третий и четвертый я отправил на позиции Грехэма, с наказом снабдить оружием всех, кто его не имеет, или имеет, но плохое. Затем они должны были вернуться сюда.

     - Окопаться! - приказал я, беря у Кельонса бинокль. В принципе, ситуация была ясна и без бинокля. Аховая ситуация, прямо скажем...

     Коричневым оставалось пройти еще метров сто-сто пятьдесят, как раз расстояние прямого броска пехоты. Еще чуть-чуть и они будут ночевать в наших окопах. Если мы им это позволим.

     - Погода портиться. - сказал кто-то. Я посмотрел вверх. Ничего. Посмотрел над головами коричневых и увидел мрачные серые облачка. Их было мало, но цвет наводил на мысль, что гроза не за горами.

     - Хорошо. - пробурчал я. - Лишь бы побыстрее.

     Хорошая гроза могла нам помочь, размыв землю до состояния жидкой грязи. По такой земле наступать, что в кружке воды топиться.

     Прибыли пулеметы. Затащив в воронку, мы вскрыли первый цинковый ящик.

     - Ранге-Гетдорф! - восхищенно ахнул один из гвардейцев. Я нахмурился -- пулемета такой системы я раньше не встречал и в устройстве не разбирался.

     - Собрать сможешь? - спросил я. Он пожал плечами:

     - Попробую.

     - Только быстро! Скоро карлы нас отсюда выбьют...

     Гвардеец оказался знатоком. В готовом виде пулемет имел тяжелый ребристый кожух ствола серого цвета, насаженный на трехногий станок. Пулеметчик при стрельбе берется за рукояти на торце ствольной коробки, между которыми располагается пусковой крючок. Довольно удобно.

     Я приказал подпустить карлов поближе и только после этого открыть огонь. Два пулемета выкосили их как траву. Это было страшно -- прошитые десятком пуль карлы падали, орали дурными голосами и умирали, проклиная нас на залитой кровью земле.

     Но отдохнуть мы не успели -- началась следующая волна атаки. Карлы остервенело лезли прямо на пулеметы, некоторые успели добежать вплотную, и лишь тут пали под пулями гвардейцев. Если у нас так плохо, то что же на других участках? - подумал я, приказал Кельонсу "так держать" и побежал к "гнезду".

     - Как дела? - я спрыгнул в окоп. Грехэм быстрым жестом отослал очередного адъютанта и повернулся ко мне:

     - Хреново, одним словом... А если двумя -- очень хреново! - он был не на шутку встревожен. - Карлы выбили роту Вила с позиций... Еще немного, и они зайдут в тыл Второй и Шестой ротам.

     - У тебя есть резервы?

     - Рота Безумного и взвод стрелков, но у них только магическое оружие. Кстати, мне передали, что ты привез десять пулеметов и сто винтовок?

     - Бред. Всего два пулемета, но зато винтовок -- сто пятьдесят. Пулеметы уже в бою, а винтовки можешь взять -- еще штук семьдесят лежат в лагере гвардейцев… Сколько сейчас времени, кстати?

     Он выудил из нагрудного кармана адъютанта луковицу часов и щелкнул крышкой.

     - Девять часов двадцать две минуты. Нас атакуют уже два с половиной часа.

     - Ни фига себе! Ладно... Я возьму роту.

     - Сдурел? Кто тебя послушается -- с твоей-то репутацией?

     - Послушают. Не зря я тиран и деспот!

     Дальнейшее сохранилось в памяти обрывками. Я помню, как вел роту в атаку, как карлы отбрасывали нас раз за разом, как мы, вконец озверев, пошли в рукопашную, и на одних штыках выбили засевших в наших же окопах карликов. Потом чернота, и очнулся я, судорожно передергивая затвор трофейной винтовки, и стреляная гильза падает на истоптанную землю, курясь дымком...

     Карлики отступили, так и не сумев прорвать нашу оборону.

      Глава 6

     

     Все поле перед окопами чернело телами, окопы Третьей роты -- роты того самого Вила, что не желал менять лук на винтовку -- завалены вперемежку солдатами в коричневых и серых шинелях. После боя я прошел, вглядываясь в мертвые лица, и если бы не цвет шинелей, то вряд ли смог отличить одних от других... Что ни говори, но карлики немногим отличаются от людей -- даже рост у них, несмотря на все предрассудки, почти нормальный. У них редки те, кто выше метра восьмидесяти, но -- бога ради! -- разве у нас, у людей, таких больше? Средний рост карликов -- метр шестьдесят пять, людей -- метр семьдесят. Разве это повод для взаимного истребления?

     Оказывается -- повод. Не хуже любого другого.

     По прикидкам, в этом бою карлики потеряли триста -- триста пятьдесят человек. Почти батальон.

     Наши потери составили чуть меньше -- восемьдесят четыре убитых, сорок два раненых.

     А в нахмурившемся сером небе продолжали медленно плыть тяжелые облака, превращаясь в грозовые тучи…

     Возле госпиталя, куда я заглянул вечером, мне повстречалась Елена. Сперва я ее не узнал. Чисто случайно я заметил какую-то женщину в заляпанном кровью белом халате. Она стояла лицом от меня, и ее спина вздрагивала от сдерживаемых рыданий.

     Не лезь, дурак, сказало подсознание, не видишь, человеку и без тебя плохо...

     - Я могу помочь? - шагнул я к ней.

     - Да! - отрезала она, не поворачиваясь. - Уйдите!

     Голос показался мне знакомым. Но на "нет", как говорится, и суда нет. Я пожал плечами и шагнул в сторону...

     - Стойте! Подождите... Я... я... не уходите -- хорошо? - она заговорила быстро, теряя слова и проглатывая союзы, словно боялась не успеть и не высказать все, что наболело. Я замер.

     - Когда я ехала сюда, на фронт , я думала... нет, я была уверена, что смогу... я все смогу! Я думала -- я храбрая, я сильная, у меня есть знания... что я выдержу все, чтобы не случилось... Но это?! Кровь, кровь, вопли, стоны, молоденький мальчик звал маму -- его ранило в живот, такая плохая рана и никакой надежды -- это хуже всего, когда нет надежды... Доктор сказал -- оставьте парня в покое, ему не поможешь. Пришел высокий, красивый, с усиками -- фельдшер, крутил пальцами, что-то шептал, бубнил и... Мальчик умер. Но почему?! За что? Я видела, как выживают и с худшими ранами, но он... Я не смогла помочь.

     Она всхлипнула. Я подошел и обнял ее за плечи.

     - Тихо. - сказал я. - Все хорошо, все кончилось... Парню никто не смог бы помочь -- вы сделали все, что в ваших силах.

     Зря я это сказал. Она вдруг резко оттолкнула меня.

     - Да что вы знаете?! - голос срывался на крик. - Что вы все обо мне знаете?! НИ-ЧЕ-ГО! Ничего вы не знаете ни обо мне, ни о моих силах!

     Тут Елена узнала меня.

     - Командир, сэр? - потрясение ее было велико. Мое тоже не маленьким, но внешне я остался невозмутим.

     - Спокойно, Лейтенант... Вы свой долг выполнили.

     - Откуда ты знаешь? Простите, сэр -- откуда Вы знаете?!

     Я солгал. Мгновенно и не задумываясь.

     - Пирог прекрасно о Вас отзывается, лейтенант. Расслабьтесь. Отдыхайте. Завтра у нас много работы.

     Всеволод Константинов -- "Пирог" -- главный хирург в отряде Грехэма. Я сделал ставку на то, что хирургов убивают много реже, чем простых солдат. И, похоже, угадал...

     - Спасибо, сэр. - сказала она, вытирая слезы. Трясло ее уже на порядок меньше. - Но, сэр...

     - Командир. - машинально поправил я.

     - Но, командир, так вы знали, что я -- сестра милосердия?

     Сказать, что я был потрясен -- значит не сказать ничего. Мои ощущения сходны с ощущениями человека, внезапно проснувшегося в троллочьей пещере...

     Я попытался сохранить хорошую мину при плохой игре.

     - Конечно. Мастер Оружия -- прикрытие.

     Ее глаза василькового цвета широко распахнулись.

     - Вы знали? Все это время -- знали?

     Интересно, что еще я должен был знать? Ну Грейв, ну Адмирал -- параноик чертов, даже мне не доверяет!

     - Знал.

     - Но у меня ничего не получается! С самого приезда -- как отрубило...

     - Ничего страшного... У всех бывают неудачные дни.

     Я заподозрил, что ее дело заключается в банальной слежке -- с Грейва станется. Послать молодую женщину следить за тридцатилетним одиноким мужчиной... Умно. Какой мужик догадается, что девушке не просто нравится его общество?

     И почему мне так больно?

     МНЕ НЕ БОЛЬНО!

     - Я... - начала она, но тут загремело, загрохотало, стало темно. Первые капли упали с неба...

     Пошел дождь.

     Я махнул рукой на прощание и побежал к гнезду. Ночью предстояло много работы -- я собирался расширить линию окопов, по иному разместить орудия. Иногда удачная расстановка играет не последнюю роль в...

     Стоп. Похоже, я пытаюсь повесить фунт лапши на собственные уши. Моя голова занята сейчас отнюдь не топографией оборонительного рубежа:

     Елена следит за мной? Что за чушь?! Но не учитывать такой возможности нельзя...

     Я бежал под дождем, превратившимся в ливень, утопая по щиколотку в раскисшей земле, и думал, взвешивал, делал выводы и тут же, на ходу, опровергал.

     Грехэм сразу заметил , что со мной что-то не так.

     - Ты пьян? - осведомился он, пока я отряхивался. Земляной пол подо мной постепенно превращался в филиал местного болота -- волосы и шинель промокли насквозь, и щедро делились этим подарком судьбы.

     - Странный вопрос.

     - А я думаю -- вполне резонный. Ты свое лицо видел?

     Я криво усмехнулся. Потом зевнул. Усталость накатывала словно волна.

     - Только в луже.

     - Можешь быть уверен -- она тебе польстила... Что это еще за мрачное выражение лица? Как у обиженного ребенка, право слово... - иногда Грехэм способен выражаться не хуже учителя изящной словесности. Он не говорит, кем был до войны, но я почему-то думаю -- он на "ты" обращался со всякими там художниками и поэтами. А это уровень провинциального, если не столичного, высшего света...

     - Я и есть обиженный ребенок. - зло сказал я. - Где мои любимые игрушки? Где мои послушные оловянные солдатики с саперными лопатами? Где мои подневольные добровольцы? Где, я спрашиваю?

     - Все готово. "Добровольцы" ждут в соседних блиндажах. Когда начнем?

     - Когда дождь поутихнет. - я глубоко вздохнул, пытаясь успокоиться. Получалось неважно.

     - Сядь. - сказал Грехэм, придвигая мне стакан с чем-то желтовато-мутным. Даже вонь от месячной носки портянок не смогла бы забить аромат этого пойла.

     - Давай. - он поднял свой стакан. - Всего хорошего...

     Главное -- не проглотить, главное -- не дать вырваться обратно. Желудок, пустующий около суток, сопротивлялся изо всех сил, но преодолеть волю головы не смог.

     - Жуткая штука. - сказал я, сумев отдышаться. Самое странное, спать совершенно не хотелось.

     - Ага. - согласился Грехэм. - Называется "Ерш". Чифирь пополам с самогоном. Можем двое суток не смыкать глаз... Нам это пригодиться?

     - Да. - честно ответил я. - Завтра на нас навалятся по-настоящему. Иохим да-Брег -- это тебе не Царь-Амператор... Ты слышал о нем?

     - Краем уха. Расскажешь?

     - Не сейчас. - я присел на пустой снарядный ящик, чувствуя как гудят натруженные ноги. - Может, позже...

     - Позже так позже. - согласился Грехэм. - Но что-то ведь тебя заботит, а? Сидишь, в затылке пальцем ковыряешься -- смотри, мозги не зацепи...

     Я невесело усмехнулся:

     - Постараюсь осторожней... Грехэм?

     - Да?

     - Мне нужен твой совет.

     Он носком сапога перевернул соседний ящик, уселся сверху.

     - Рассказывай. Все -- как на исповеди...

     Я попытался вспомнить, когда последний раз был в церкви. Дата вырисовывалась смутно -- то ли четыре года назад, то ли десять с хвостиком. И то, насколько помню, рассорился со святым отцом, пытавшимся направить меня на путь праведный. Батюшка кричал вслед, что второго такого безбожника, как я, еще надо поискать! В чем-то он, конечно, прав...

      Собравшись с силами, я выложил Грехэму всю правду. И про вызов от Адмирала, и про непонятное задание, и про Мастера по оружию.

     Последним он заинтересовался особо. Мастер по оружию, красивая девушка в чине Обер-Лейтенанта (чин немалый, особенно для нашей, проповедующей мужской шовинизм армии) и -- Сестра Милосердия!

     - Не понимаю. - сказал Грехэм. - Если Витовская действительно Сестра Милосердия, то она не может быть Лейтенантом! Все Сестры -- исключительно гражданские лица.

     - Ты уверен?

     - На все сто -- когда-то я был с одной в достаточно близких отношениях. Вот Мастера -- другое дело... Нет ни одного ниже Мастер-сержанта. Так что твоя Елена -- чудо.

     - Она не моя! - я чуть не сорвался.

     - Твоя, дорогой друг, твоя. Сестра Милосердия и убийца -- в одной очень, по твоим словам, милой девушке... Что же насчет слежки -- слишком открыто, слишком нагло, слишком неосторожно, только дурак не заметит. Но ты не дурак... или не совсем дурак -- на что Адмирал и рассчитывал. За тобой следят, тебя контролируют, и я думаю, не одна она.

     - Почему?

     - Витовская -- для отвода глаз. Ложная цель. Ты заметил ее и пропустил настоящего "топтуна". Теперь можешь скрести свой затылок дальше -- я спокоен, до мозгов тебе долго не дорыться, если они там вообще есть...

     Я покачал головой, разламывавшейся под напором подозрений и непривычных мыслей. Грехэм скользнул по мне взглядом и отвернулся. Наступило молчание.

     Прошел час. Затем еще. Дождь и не думал заканчиваться.

     - Сколько? - спросил я, вставая.

     - Около двенадцати.

     - Пора. Зови своих "добровольцев".

     Еще через полчаса, вооруженные саперными лопатами и заступами, мы пошли в непроглядную темень претворять в жизнь мой гениальный план. "Добровольцы" его не оценили и грязно ругались, по колено проваливаясь в жидкую грязь. Дождь хлестал как из ведра, норовя свести на нет все мои начинания -- если земля превратится в жидкий суп -- каши из нее не сваришь... Уж простите за пошлый каламбур.

      Глава 7

     

     Я выбрался из ямы, в которую по неосторожности свалился, и огляделся. Тьма. Хоть глаз выколи.

     Дернул же черт пойти напрямик. От новых окопов до гнезда. Заблудиться вроде бы негде, но я сумел. Теперь иду наугад, мокрый как суслик, злой как учитель гимназии, севший на стул с кнопками. Даже еще хуже...

     Небо черно, подстать совести Грехэма. Не видно ни зги. Даже луна, похоже, взяла увольнительную в небесной канцелярии. Звезд тоже нет. Куда идти, знает только черт, но мне не скажет. Хоть бы огонек! Один единственный, на пару минут...

     Мне холодно и страшно. И смешно -- как ни странно. Контр-Адмирал заблудился в расположении собственных частей и битый час бродит кругами, не в силах понять, где он. Впору кричать: Люди! Где вы?! Но я не буду. Засмеют. После такого позора мне и роты не доверят, не то что дивизии.

     Я ступил на левую ногу -- в сапоге чавкнуло. Стащив сапог, вылил из него воду. В который раз! Хождение в сапогах, полных воды, становиться моим хобби. Возможно -- предсмертным.

     Обнаружив большой камень, по которому стекали потоки дождевой воды, я присел отдохнуть. Не в грязь же плюхаться? Так, надо рассуждать здраво. К утру меня хватятся. Или нет? Будь это не отряд Грехэма, а нормальное воинское подразделение, так бы и вышло. Но здесь? Грехэм решит, что у меня какая-то новая идея, и я в поте лица занят ее претворением в жизнь... Искать начнут послезавтра, или дня через два. К тому времени мой труп закоченеет окончательно... Стоп! Что за чушь? Я жив, я рядом со своими. Осталось пройти еще чуть-чуть и я буду греться в теплом блиндаже горячим чаем.

     Я представил помятую металлическую кружку, здоровую, пар поднимается, черный чай одуряюще пахнет, озябшие ладони плотно обхватывают вытертые исцарапанные бока, тепло, восхитительное обжигающее тепло... Представил и чуть не упал с камня. Сон, всего лишь сон -- мне стало до смерти обидно. И страшно, так страшно, как не было очень давно... Потому что это был не такой сон, который дарует отдых и порождается усталостью… Нет. "Ершик" Грехэма действовал, и спать мне не хотелось, я даже не зевал ни разу с тех пор, как его выпил, но холод, промозглая сырость, залезшая в каждую клеточку моего большого тела, давала о себе знать странными видениями... Как только я закрывал глаза. Тело хотело тепла -- я должен был двигаться или умереть.

     Я пошел. Тяжело переставляя натруженные ноги, перенося с места на место громоздкие сапоги, набухшие влагой. Делая шаг за шагом, шаг за шагом... Ориентиром я выбрал что-то еще более темное, чем окружающая тьма -- возможно дерево, хотя насчет последнего уверенности у меня не было.

     Я сумел немного согреться. Движение, движение и еще раз движение... Проклятый дождь! Частичка тепла, созданная унылым перетаскиванием сапог с места на место, уходила в холодную влагу. Долго так продолжаться не могло. Скоро я либо упаду и замерзну, либо дождь перегреется от меня и превратится в пар. Еще чуть-чуть, сказал я себе, и у тебя получится...

     Я споткнулся и упал. Земля больно хлопнула по затылку. Будешь знать, как ходить без фуражки - зло подумал я, поднимаясь. Поднялся и... сел. Силы кончились. Контр-Адмирал накрылся.

     И вот тут-то, когда последняя надежда решила оставить меня в покое, случилось чудо: вдали загорелся огонек. Я не поверил себе и протер глаза. Нет, почудилось... Я готов был заплакать. Какое разочарование!

     И тут он снова загорелся. Красный, мигающий, словно точка на горизонте, поминутно исчезающий огонек... Через мгновение я уже бежал. Контр-Адмиралу приделали крылья и ничто уже не могло остановить меня. Только гори, попросил я, только гори...

     Курят, понял я, подобравшись поближе. На посту! Непорядок. Я подошел к брустверу, и осторожно глянул вниз. Ничего не разобрать, кроме того, что двое идиотов курят на посту, а огонь видно даже в штабе да-Брега. Ну ужо! Сейчас я вам устрою внеплановую инспекцию...

      Глава 8

     

     Меня здесь не ждали. В этом я уверен на сто тридцать два процента -- с чего иначе им хвататься за оружие? Не успел я скатиться в траншею, как два темных винтовочных дула уже смотрели мне в живот.

     - О-о! - попытался я поразить красноречием тех, чьи пальцы лежали на спусковых крючках. - Э-э-э...

      Неплохо, одобрил я себя, еще пара высказываний, и мою шинель не возьмет в починку ни один портной.

     - Не стреляйте, я свой!

     Уже лучше, Контр-Адмирал, похвалил я себя. Неоригинально, но на первое время сойдет.

     Тени зашевелились. Одна, что повыше ростом, пребольно ударила меня стволом винтовки под ребра. Потом что-то гаркнула.

     Не понял, хотел сказать я, но не смог -- от удара перехватило дыхание. Радужное настроение от того, что я все-таки нашелся (жестоко я себя, но за дело!) сменилось злостью. Какой я к черту командир, если не могу доказать это собственному солдату?!

     Я медленно выпрямился. Посмотрел в лицо своего обидчика, пытаясь запечатлеть в памяти эти гнусные черты. Ни черта не вышло, конечно -- по причине непроглядной темени.

     - Г-га-а-а!!

     От неожиданности он остолбенел. Я ухватил рукой ствол винтовки, и резко рванул на себя и вбок, выворачивая корпус по часовой стрелке...

     Результат превзошел все ожидания: винтовка норовисто выскочила из рук хозяина, описала полукруг и вошла в плотное соприкосновение с плечом второго солдата. Ложе в дребезги -- приклад в одну сторону, плечо в купе с прилагающимися к нему головой, ногами и остальными частями тела -- в другую. А еще говорят, что я не умею командовать. Неправда. Главное в этом деле что? Во-первых: привлечь внимание, во-вторых: вызвать уважение и страх, в-третьих: заставить поверить, что так было всегда... С первым и со вторым пунктами уже все ясно: и внимание привлек и страх вызвал. Осталось -- закрепить пройденное.

     Я повернулся к обидчику. Пламя в моих глазах заставило его отшатнуться.

     - Дост’р тобе?! - вырвалось у него. Я малость опешил -- невольный собеседник обратился ко мне на диалекте карлов. "Дост’р тобе?" означает вопрос: кто ты?

     Я было забеспокоился, пока не вспомнил, что в отряде Грехэма по меньшей мере треть: карлики, потомки карликов, полукровки, полулюди, четвертькарлы и осьмушколюди -- в общем все они говорят худо-бедно по-карлийски, а некоторые никакого другого языка и не понимают.

     - Хааш’ра Тенг Доронин. - сказал я. Языком я владею в совершенстве, а мой акцент напоминает южно-карлийское произношение. - Хармаш’р тобе?

     "Я Высокий Господин Доронин. Ты понимаешь?"

     - Оу?! Оу, оу, Шамиш’ст Тенг да - Ронин,Фарх ла Текка'ст Магар, хааш’ра нарэ юхит...

     Проделав мысленный перевод, я решил, что чего-то не понял. Медленно проверил каждое слово, и понял -- это не ошибка, а если и ошибка, то не моя. Солдат только что назвал меня "блистающим солнцем".

     "Да?! Да, да, Высокий Господин Да-Ронин, чей лик подобен свету солнца, я очень извиняюсь..."

     Не люблю лесть. Я деловито взрезал солдату по зубам и встал над поверженным телом, потирая кулак.

     - Хааш’ра тобе’ст Лаард! - сказал я. Сзади раздался глухой стон. Ты изувечил парня, Контр-Адмирал - горько укорила меня совесть. Надеюсь, что нет...

     - Встать! - приказал я по-карлийски. Они подскочили как на пружинах. Даже тот, что получил прикладом по плечу. Потом он что-то пробормотал и упал лицом вниз.

     - Помоги товарищу. - указал я второму солдату. Тот испуганно отшатнулся, заслоняясь рукой. Я сплюнул от злости, подтянул солдата за шкирку -- он оказался неожиданно низкорослым, полукровки обычно не такие, что ни говори, а человеческая кровь сильнее, дети ближе получаются ближе к людям, чем к карлам -- и медленно, четко проговаривая каждое слово, приказал принести фонарь. Раненому я решил помочь сам.

     Это оказалось нетрудно. Плечо не было ни сломано, ни вывихнуто, обычный ушиб, в обморок же парень упал по странной "чувствительности души", как он сам выразился. Хотя я порядком намучился, приводя его в чувство. Всю ладонь отбил.

     - Хватит. - хмуро сказал я, когда солдат открыл глаза и увидел перед собой скривленное, словно в приступе зубной боли, лицо. Мое лицо. И боль была, но отнюдь не зубная, а головная.

     Во всем виноват мой рост, а именно то, что я на голову выше многих из своих солдат. Гордится вроде бы нечем, но при входе в землянку я порядком треснулся "лишними" пятнадцатью сантиметрами о деревянную притолоку. Очень больно. Аж слезы из глаз...

     - Хватит. - сказал я солдату, попытавшемуся вновь потерять сознание. - Еще раз и буду бить сильнее!

     Его глаза обрели осмысленное выражение. Где-то на грани между животным ужасом и собачьей преданностью.

     - Как тебя зовут, солдат?

     Простой, казалось бы, вопрос, привел его в полнейшее замешательство.

     - Не бойся, солдат, я не собираюсь тебя есть.

     - Я не боюсь! - гордо сказал он и побледнел.

     - Правильно. - заверил я его. - Никогда и ничего не бойся -- ты мужчина и воин, защитник Родины. Сколько служишь?

     - Пять месяцев.

     - Пора привыкать, солдат... А ты, - обратился я к очумело пялящемуся на меня второму солдату. -- Найди своего командира. Он мне нужен.

     - Господин?..

     - Давай, давай, иди!

     - Слушаюсь!! - гаркнул второй. Он вообще, как я заметил, имел нездоровую страсть драть глотку. - Но... - сказал он намного тише. - Лейтенанта сейчас нет.

     - Где он?!

     - Не виноват!! - опять заорал солдат. Я резко дернул бровью -- голос поутих. - Не виноват... На совещании.

     - Кто за него?

     - Сержант Гарсиа, господин. Позвать?

     Дождавшись моего кивка, солдат выскочил за порог и растворился в темноте.

     Сержант Гарсиа был сух, черен как ворон и так же склонен к доброте и мягкости, как подметки армейских сапог. Сразу было видно, что он отдал армии все без остатка -- и не думаю, что она от этого выиграла. Служака до мозга костей. На его длинном смуглом лице я без труда прочитал всю его биографию -- не слишком интересную, впрочем. Родился в маленьком городишке, откуда единственным шансом уехать оказался вербовочный пункт, служил честно, воображением не отличался, скоростью мышления тоже, но за добросовестность и надежность получил звание Старшего сержанта. Для этого ему потребовалось лет десять. Но зато у таких служак, средненьких, ничем не выделяющихся, подчиненные, как ни странно, гибнут реже всего. Особенно молодняк. Потому что героизм и Старший сержант Гарсиа -- вещи несовместимые...

     Стоп. Я неправильно выразился, будто бы в работе Гарсиа нет места героизму. Есть. Героизм -- его работа. Поэтому он перестает быть героизмом как таковым. Ходить, не нагибаясь, под пулями -- привилегия идиотов, а не героев.

     - Сэр? - отдал честь сержант. Взглядом он ощупал мои заляпанные грязью погоны. Старые капитанские -- новые я так и не удосужился пришить. Стоило поручить это своему адъютанту, но...

     - Контр-Адмирал. - рассеял я сомнения сержанта. В переводе это прозвучало как "Дженерал-ундер-адмирале". Ненавижу говорить по-карлийски, особенно с южанами -- у меня от их выговора голова болит.

     - Садитесь. - разрешил я. - Карты с собой?

      Глава 9

     

     - Валет!

     - А мы червями...

     - Пики десять!

     - А мы... червями.

     Если бы кто-нибудь заглянул в этом миг в землянку, его глазам предстала бы забавная картина: двое рядовых - один с перевязанной рукой, другой с синяком на челюсти, один Старший Сержант - с выражением недоумения на лошадином лице, и человек неопределенного звания, без фуражки и с одним погоном - сидят кружком вокруг снарядного ящика и хлопают замызганными картишками, издавая порою странные, бессвязные звуки:

     - А мы вот так!

     - А подавитесь?!

     - А не подавимся! И так! И еще вот так!

     Вообще-то, говоря Сержанту "карты" я имел в виду совсем другое. А именно: те старомодные листы желтой промасленной бумаги, со всякими закорючками, цветными стрелками, короткими надписями "азимут такой-то" и "отметка такая-то", что принято носить в планшетах. Но когда он отрицательно пожал плечами (ну да, ну Сержант, но откуда у меня карта? - я ж не офицер покамест... и слава богу, что не офицер...), вперед вылез Первый. Радостно осклабился и вынул из кармана штанов раскрашенную колоду. Той рукой, что счастливо избежала удара прикладом.

     А жаль...

     В смысле - жаль, что избежала.

     Потому что я в карты с собственными подчиненными не играю. Никогда.

     Из принципа.

     - Вольтом его, вольтом, суку !.. - Сержант делает зверское лицо и увлекшийся солдат вспоминает кто - он, и кто - я.

     - Простите, сэр. Я... А-а, э-э?

     - Трефовая дама, солдат.

     Теперь вы понимаете, что я имею в виду? Я устал, переволновался, в меня сегодня стреляли, кидали ножи, били стволом по ребрам, и пытались взять на лесть. Но я держался. Грехэм назвал меня идиотом, я заблудился в позициях собственных войск, дождь, вызванный скорее всего моим всегдашним везением, грозил превратить наши позиции в яму для Женской Грязевой Борьбы (вид спорта у карликов, я пару раз видел - меня чуть не стошнило), а я сижу и играю. Вот так. Знай наших.

     - Вега, мать твою, бейся!

     Вега, Вега Гарсиа - так зовут нашего Сержанта - сидит с таким выражением лица, будто надкусил лимон и не может решить, выплюнуть его или еще немного погодить - может, станет слаще? Вызвано данное состояние Сержанта моим неадекватным поведением. "Старшие офицеры никогда не пьют вместе с подчиненными, и уж тем более никогда не играют вместе с ними в карты. Это раз! Если старший офицер делает какую-либо из данных вещей - или хотя бы даже допускает мысль об этом! - он вряд ли поднимется в звании выше лейтенанта. Это два! Если старший офицер считает для себя возможным наплевать на первые два правила - он или дурак или достиг звания, позволяющего плевать на любые правила без неприятных для себя последствий. Это три!" На дурака я вроде не походил - а для достигшего высочайшего звания офицера вел себя слишком странно. И выглядел... Короче, ТАК высшие офицеры обычно не выглядят. В грязной шинели и без фуражки. С шапкой некогда белых волос и царапиной на щеке. С одним непередаваемого цвета погоном...

     На правом плече.

     Как для орденской ленты...

     - А я! А я... А я - козырной десяткой!

     Он думает, что выиграл... Наивный карлийский юноша!

     - Туз. - сказал я. - Пиковый туз... Ты проиграл, солдат. Я - выиграл.

     В карты мне, как ни странно, везет. Наверно потому, что жутко не везет моим соперникам.

     - А мы тебя... царем треф! Давай, Вега, отбивайся!

     Молчание. Гарсиа держит в руках полколоды и у него лицо человека, дважды наступившего на одни и те же грабли.

     - Ага ! Не можешь?!

     Сержант остался в дураках. Потому что моим партнерам не везет еще больше, чем соперникам.

     - Тусуй, Вега! - кричит Второй, и смеется. И я смеюсь вместе с ними, салажатами недавнего призыва, зная, что возможно завтра никого из нас уже не будет в живых.

     На войне как на войне...

     Здесь нет заговоренных.

     ...За час до восхода, прожевывая на ходу полусырую краюху серого хлеба (Сержант расщедрился), я отправился к "гнезду". Солнце еще не встало, все вокруг тонуло в вязком предрассветном тумане - ни зги не видно, но больше ждать я не мог. Хватит. Надоело.

     Куда идти, показал мне Сержант. Сначала я намеривался воспользоваться траншеей, как путеводной нитью, но взглянув, во что она превратилась - отказался от дурацкой затеи. Траншеи больше не было. Была грязь, жирными отвалами задушившая творение рук человеческих...

     "Река в той стороне." - Сержант махнул рукой.

     И вот я шел. Под ногами булькало, чавкало, хлюпало - в зависимости от настроения - а впереди мрачно загорался восход. Сквозь тучи, пеленой застилавшие горизонт, проглядывало солнце...

     Одетой в траур вдовой.

     Я остановился, поднимая руку ко лбу. Светлело. Проклятый туман менял очертания предметов, лишая меня возможных ориентиров. Но, судя по всему, скоро я выйду к реке. А там до командного пункта Грехэма рукой подать...

     Я сделал шаг вперед и... ухнул вниз.

     Окоп! - мелькнула запоздалая мысль. - Но откуда?!..

     Приземление.

     Сапоги ушли в грязь по голенище. Я взмахнул руками, пытаясь удержать равновесие... Краем глаза успел заметить возникшего сбоку человека... И винтовку в его руках, прикладом развернувшуюся мне в лоб...

     Удар.

      Глава 10

     

     Боль...

     Жуткая головная боль. Кажется, что под левую бровь вглубь и немного наискосок загнан тупой металлический клин, окруженный пульсирующим облаком жара. И клин этот время от времени двигается...

     Боль.

     Тошнота.

     Перед глазами - я даже не пытаюсь открыть их, боясь нового удара ослепляющей боли - перед глазами в полной темноте вспыхивают зеленые молнии. И от каждой такой вспышки к горлу подступает свинцовый ком.

     Я никогда не страдал морской болезнью - даже когда вышел в свое первое плавание на "Стремительном", головном эсминце Лоранской Минной Эскадры. И меня никогда не укачивало - ни в седле, ни в море... Неприятное ощущение, оказывается.

     Голоса...

     Один потоньше, с заметным климожским выговором:

     - ... кажись наш? От, мамы родные! Офицер?!

     Ему отвечает другой голос, погуще и с гортанным выговором уроженца Северной Махтии:

     - Х-ма, салага! Какой офицер? Деревня сиволапая... Что я, по-твоему, переодетого карлу не узнаю? Гляди! Даже волосы выкрасил, урод...

     - Че?

     - Ниче! Карла он... Шпиен.

     - А-а... Понял.

     - Понял он... салага зеленая. Нож возьми!

     - Так че? Пытать будем али сразу кончим?

     - Э-эх, деревня! Сколько раз говорил: по-умному надо делать, по-умному... Сперва пугнем, а коли его Вашбродие говорить не захотит, тогда...

     И вот тут я понял, что если в скором времени не объяснюсь с обладателем гортанного выговора, то головная боль покажется мне детской забавой.

     Я сделал попытку открыть глаза.

     - Он... это... того... Зыркает, падла!

     - Не боись, салага - никуды он не денется... Веревку проверь!

     Хорошая мысль, решил я, осторожно напрягая мышцы...

     Связан.

     Причем очень профессионально: вроде и не туго, ток крови есть, а пошевелиться не могу.

     Чьи-то пальцы подергали за веревку. И одновременно меня скрутил новый приступ боли...

     - Дядька Кондрат! Карла шевелится... кажись.

     Я поднатужился и рывком открыл левый глаз...

     Мгновенно навернулись слезы. Я моргнул, потом еще раз... Затем разлепил второй глаз и смог наконец увидеть своих мучителей.

     Так сказать - воочию...

     - Очнулся, голубчик? - ласково поинтересовался "дядька". Это был маленького роста - метр шестьдесят с кепкой, но крепко сбитый мужичонка из той породы людей, что всегда первыми начинают свару, а затем норовят уйти в тень, дабы избежать пудовых кулаков подзадоренных ими же "детушек". Профессиональный зачинщик. Впрочем, ничего иного от уроженца Северной Махтии я и не ожидал... "Дядька" был одет в поношенную шинель неопределимого на глаз цвета без погон, к правому рукаву наподобие обшлага пришита грязная белая тряпка - опознавательный знак 4-ого иррегулярного отряда. На ногах - хорошие кожаные сапоги, наверняка снятые с офицера карлов.

     Второй... Рослый парень лет двадцати с пшеничного цвета шевелюрой. Коричневая шинель карлийского образца, размера на два меньше, чем необходимо - полы едва прикрывают колени, из слишком коротких рукавов торчат голые руки... Растоптанные кирзовые сапоги.

     Обладатель пудовых кулаков, глуповатый, но добрый по натуре "детинушка". Судя по выговору, курносому круглому лицу и, что немаловажно, невинным голубым глазам - уроженец Климоги, причем ее самой провинциальной части. Как правильно выразился дядька: "деревня сиволапая".

     Однако эта самая "деревня" держал в руках огромный тесак с широким, как у мясницкого ножа, лезвием. Причем острие ножа было недвусмысленно направлено мне в горло.

     - Э-э? - сказал я. - Полегче. Я свой.

     - В смысле? - поинтересовался "дядька"

     Я воззрился на него с удивлением, даже про головную боль забыл. Потом все же решил уточнить:

     - В смысле: подданный его Императорского Величества.

     - Ага, - довольно прищурился "дядька", словно я разгадал особо трудную загадку. - Которого?

     Я начал закипать. Усугублялось данное состояние раскаленным клином под левой бровью и свинцовым шаром в желудке. Все это и по отдельности - не дар судьбы, а в придачу к любознательному "дядьке"...

     - Рауля Второго Вейстбургского, младшего сына Аякса Вейстбургского, кронпринца Лоранцы. - холодно процедил я. Видел бы он меня сейчас! Прошло семь лет с нашей последней встречи. Август, вспомнил я, это было в августе... Рауль тогда посетил Императорский Военный Госпиталь, где я две недели провалялся с пулевым ранением, полученным во время июльского переворота...

     - Во поет-то! - в голосе "дядьки" прозвучало искреннее восхищение.

     Безнадежно, понял я, он мне не поверит, даже если я расскажу, как выглядит Рауль и что обычно ест на завтрак... Ничего особенного. Одно куриное яйцо, сваренное вкрутую, без соли и хлеба.

     - Я Грехэма лично знаю!

     - Ну? Да его тутати кажная собака облаяла!

     - Да вы хоть на мой рост посмотрите! Где вы видели такого рослого карлика?

     - В гробу, - последовал лаконичный ответ. - И ты там, шпиен, не далее как седни окажешься!

     - А волосы?

     - Крашеные.

     - Ну а глаза? Глаза-то не перекрасишь!

     - Эт как сказать...

     - У меня же ГОЛУБЫЕ глаза!

     - И кто тебе такое сбрехал? Серые они.

     - СВЕТЛО-СЕРЫЕ с ГОЛУБЫМ оттенком!

     - С каким таким оттенком? Не вижу я вышепоименованного оттенка.

     - Так подойди и глянь!

     "Дядька" загоготал, хлопая себя по обтянутым суконными штанами ляжкам:

     - За дураков нас держать изволишь, Вашбродие? Я значь, подхожу, а ты меня...Грх-х! - он подавился смешком.

     - Подь сюда, салага, так оно надежней будет... Нож покуда спрячь!

     "Детинушка" послушно убрал оружие. "Дядька" придвинул его голову к своим губам и что-то зашептал прямо в ухо, подозрительно поглядывая в мою сторону. "Детинушка" слушал и кивал. Кивал и слушал. Как деревянный болванчик, любимая игрушка климожской детворы...

     - А Грехэму я при случае выскажу все, что думаю о его солдатах! - разошелся я тем временем. - Посреди собственных позиций Контр-Адмирала берут в плен какие-то уроды!

     - Ты мене не оскорбляй, Вашбродие, - острые глазенки "дядьки" хитро прищурились. - Разберемся и отпустим... Или не отпустим. Это уж как будешь врать...

     Этим своим "как будешь врать" он меня убил. Наповал.

     Я даже на миг потерял дар речи.

     - Грехэма не зря зовут Добрючим, - зловеще прошипел я, когда искомый дар соизволил ко мне вернуться. - Рыжий ДУМАЛ ЧТО ЗРЯ, но оказалось что это он ЗРЯ ТАК ДУМАЛ.

     - Че?

     - Ниче! - опередил я "дядькин" окрик. - Слушайте, лопухи! Если вы меня не отведете к Грехэму СИЮ ЖЕ МИНУТУ, он из вас кормушки для воронья сделает! Это не шутка! Он любит вешать провинившихся.

     Видимо, на "детинушку" мои познания о характере Грехэма произвели впечатление. Он завертел головой, переводя взгяд с меня на "дядьку" и обратно:

     - Так ты... того... Наш что ли?

     - Да, - устало подтвердил я.

     - Дядька Кондрат!

     - Не мельтеши, салага. - дядька почесал небритый подбородок. - Дай подумать. Можа, он нам головы морочит?

     - Бог мой! - простонал я. - Вы кто хоть такие?

     - А вот это, - сказал "дядька". - Очень своевременный вопрос...

      Глава 11

     

     - Пластуны мы, - гордо заявил "детинушка", опередив "дядьку", за что был вознагражден увесистым подзатыльником:

     - Х-ма, салага!

     После чего "дядька" обратился ко мне:

     - Ты, Вашбродие, особо не удивляйся, но салага этот самую что ни наесть голимую правду сбрехал - пластуны мы. Этот... как его? Особливый Диверсьенный Отряд.

     - Вы - пластуны?! - в моем голосе прозвучало неподдельное изумление. Из уроженца Климоги и махтийца? Да из них разведчики, как из меня - любимец удачи.

     - Из вас двоих?!

     - Ну почему - двоих? - всерьез обиделся "дядька". - Нас семь... нет - восемь душ.

     - И все пластуны?

     - Ага.

     - А хоть один шактанец среди вас есть? - спросил я, уже зная, что нет -- шактанцы не потерпят в своей компании НЕшактанцев. Потому что именно уроженцы этого сурового горного края - лучшие следопыты и разведчики, в просторечии: пластуны. Закрытое сообщество горцев, делящееся единственно по родам и обладающее эффективнейшими методами подготовки к диверсионной деятельности. Основными из которых являются воровство скота и вооруженный разбой...

     Когда-то Шактан долго сопротивлялся руке Империи. Был побежден и с тех пор снабжал Имперскую Армию своими лучшими сынами -- истинными головорезами, не боящимися ни бога, ни черта, ни отца-командира. Так сказать: армия внутри армии.

     - Чтоб мы с вонючими горцами связались! - брезгливо сморщился "дядька". - С конокрадами? Э-э, нет, Вашбродие, мы не такие пластуны.

     - А какие?

     - Мы...

     Ответить он не успел. Да и не особо пытался, так как в траншею спрыгнули сапоги. Вкупе с находящейся в них личностью.

     - Здорово, Кондрат! - заявила личность. - Принимай гостей.

     - Фу, дьявол! Напугал! - обрадовался дядька. Неискренне как-то обрадовался, словно личность вызывала в нем беспричинный страх, которого дядька стыдился, но перебороть не мог. - Вот ведь какая зараза ты, Отморозок - не можешь ходить как человек, а все сзади норовишь, да по-тихому...

     - В штаны наложил? Не бойся - своих мы не трогаем.

     "Пока не трогаем." - я мысленно завершил фразу. Потом пригляделся к пришельцу с чудовищной кличкой Отморозок...

     Даже Грейв порою ошибается. - решил я, стараясь не выдать своего страха.

     Отморозок. Чтобы получить такое прозвище, нужно отмочить нечто особенное. Очень особенное. Ни в какие ворота не лезущее. Например: выйти одному против десяти, вооруженному одним только ножом -- и победить. Вырезать деревню до единого человека...

     Или поубивать пленных - с особой жестокостью и полным равнодушием к жалобам и стонам. Главное - не бояться никого и ничего, и не ценить жизнь - ни свою ни чужую.

     Убивать, потому что тебе это нравиться.

     Для этого нужно быть по меньшей мере психопатом, маньяком, помешанным на насилии. Ублюдком без роду и племени...

     Отморозком.

     При одном взгляде на которого по спине пробегает холодок...

     Я не стал отворачивать лицо или прятать глаза. Не стал и делать вид, что не узнал его.

     - Здравствуй, Отморозок, - негромко сказал я. - Тебя ведь теперь так зовут?

     Он тоже не стал разыгрывать комедию с узнаванием:

     - Здравствуй, Сергей.

     Потом помолчал, в упор рассматривая меня своими глазами-пуговицами. Они настолько неподвижны, что кажутся нарисованными. И они не выражают ничего...

     Никогда.

     - Ты его знаешь? - изумился "дядька".

     - Знаю, - холодно улыбнулся Отморозок, подходя ко мне. - Познакомься, Кондрат. Тип, которого вы так аккуратно спеленали - Капитан 1-го ранга Сергей Доронин, более известный как Плохая Примета…

     - Контр-Адмирал…

     - А я -- Отморозок, - жестко закончил он, - которому плевать на все твои звания и заслуги...

     - Я тоже рад тебя видеть, Серхио…

     

     Серхио Паолес. Одно из девятнадцати имен, выцарапанных на фляжке.

     Кавалергард. Бывший… Мятежник-путчист, расчистивший Раулю Вейстбургскому дорогу к трону. Тоже бывший… Командир полка Синих Драгун, в последствии разжалованный. Командир 105-го Иррегулярного Отряда, проявившего чудеса стойкости и эффективности. Солдаты его боготворили, начальство ненавидело и боялось. Через год его снимают с командования, а Отряд расформировывают. Все это - под дулами десяти тысяч винтовок, находящихся в руках Гвардейцев. Начальство резонно боялось мятежа. В тот раз им повезло - Серхио, которому было плевать на любые угрозы - гвардейцы там, не гвардейцы - почему-то решил не затевать бойни, а тихо-мирно ушел на "повышение" - принял назначение на пост военного советника при ОКО - "Отряде Карлийского Освобождения". Уехал в джунгли, дабы помогать банде отбросов резать глотки собственным соплеменникам. Полгода от него никаких сообщений - думали погиб. Не тут-то было! Он объявился - во главе пяти тысяч головорезов, готовых за него в огонь и воду. Дезертиры, бродяги, наемники, всевозможная шваль - у него они дрались так, что от карлийских войск перья летели. Молниеносный рейд по тылам карлов - и фронт откатывается на десятки километров. У карлов дефицит боеприпасов и продовольствия, они снимают с фронта целые дивизии - Серхио по-прежнему неуловим. Там, где он прошел - выжженная земля, мертвые деревни, ряды виселиц. Рвы, полные трупов. Смерть и разруха.

     Фронт оголен. Со стороны карлов в окопах - батальон на два километра окопов. С нашей на тоже расстояние - два батальона полного состава. Фатальная для карлов ситуация... если бы мы перешли в наступление! Но нет. Мы ждали приказа, а приказа не было. Мы стояли и смотрели, как карлы травят единственного человека, способного дать нам победу...

     Закономерный финал: Серхио чудом уцелел, его отряд полностью уничтожен, дивизии карлов возвращаются на линию фронта. После, я слышал, его разжаловали в Штаб-Майора. А два дня назад Грейв Васко поднимает тост за упокой души мятежного Кавалергарда...

     

     - Я тоже рад тебя видеть, Серхио.

     Разинутый рот "дядьки" стал ясным доказательством темных вещей. А именно: Серхио отнюдь не горит желанием быть узнанным. Для того и назвался Отморозком, превратился из офицера в волонтера, носит потертую шинель и грубые сапоги. И это он, который всегда ценил элегантность!

     - Кондрат!

     - Ась?

     - Пшел вон, Кондрат... У нас конфиденциальный разговор с господином Контр-Адмиралом.

     - Какой разговор?

     - Секретный! - рявкнул Серхио. Поспешное бегство "дядьки" и его дюжего воспитанника подтвердило мои опасения. Меня убьют. И то, что будет это проделано в высшей степени профессионально - ничуть меня не утешает. Итог-то один?

     Он присел рядом, снял фуражку.

     - Поговорим?

     - Согласен. Только... может - развяжешь? А то ноги затекли...

     Он молча покачал головой. Так я и думал.

     - Что ты делал у карлов?

     - Где?! - я вытаращил глаза. Сомневаться в моей искренности мог только полный идиот. Или слепой.

     - Странно. - он почесал подбородок. - Ты вроде не врешь... Но следы?

     - Какие следы?

     - Не играй со мной, Сергей. Пожалуйста. Если я рассержусь...

     - Иди к черту! Какие следы?

     - Где ты был ночью? Я шел по твоим следам от самых позиций карлов - след в след. Ты был у карлов, Сергей - глупо отрицать. Ты знаешь, что я обычно делаю с предателями?

     - Пошел ты!

     - Я лично убил троих, Сергей - двух очень глупых рядовых и одного Старшего Сержанта. С ним пришлось повозиться. Но перед смертью он успел рассказать о визите одного важного начальника. Тот назвался Дженерал-Ундер-Адмирале. В переводе с карлийского: Контр-Адмирал...

     - Я знаю... ЧТО?!

     Вот тут до меня, как говорится, дошло.

     Я вспомнил мелкие странности, удивившие меня во время ночного визита: и цвет шинелей, и незнание моими собеседниками общеимперского диалекта - да все! Даже то, что Сержант Гарсиа - покойный Сержант Гарсиа - никогда не слышал моего имени. Такое в отряде Грехэма вообще невозможно. Как-никак я им полгода командовал. Я получил другое назначение лишь после досадного случая: волонтеры Грехэма, озлобленные постоянными неудачами, попытались поднять на штыки Генерала, приехавшего инспектировать отряд. Они, видите ли, узнали, что Генерал в очередной раз отклонил мое прошение о переводе в другую часть! У меня до сих пор остались подозрения, что именно Грехэм устроил Генералу нервную встряску...

     "Я лично убил троих, Сергей - двух очень глупых рядовых и одного Старшего Сержанта..." - слова Серхио продолжали звучать у меня в голове.

     Они приняли меня за большого начальника. Меня, извалявшегося в грязи, чтобы скрыть цвет шинели и знаки различия - не намеренно, но все же, все же...

     Будь все проклято!

     Вега Гарсиа, двое безымянных салажат - не слишком ли много жертв для твоего невезения, а Контр-Адмирал?!

     Не слишком?!

     - Как это...это случилось? - выдавил я. В голову снова ввинчивался тупой клин, виски ломило. Желудок пылал.

     - Как обычно... - Серхио равнодушно пожал плечами, - Они даже не выставили часовых.

     "Садитесь. - коротко приказал я. - Карты с собой?"

     "Тусуй, Вега!"

     Будь все проклято.

     - Э-э, - сказал Серхио, наклонился и легонько ударил меня по щеке.

     Внутри головы зазвонили соборные колокола.

     - Сергей? Что-то ты плохо выглядишь...

     Я криво усмехнулся.

     - Посмотрел бы я на тебя... получи ты прикладом... в голову...

     Перед глазами плыли черно-красные круги, перемежаемые зелеными вспышками.

     Он обхватил мою голову руками, вгляделся в глаза...

     - Идиоты! Вы ж его чуть не убили!

     О?! Серхио заботиться о моем здоровье? Ушам своим не верю.

     - Не вздумай спать, Сергей. - сказал он, - У тебя сотрясение мозга. Ты можешь впасть в кому...

     Зеленая вспышка. К горлу подкатил свинцовый шар, уперся в челюсть...

     И я понял, что еще мгновение, и я его не удержу...

     - Тогда я точно ничего не узнаю. - добавил Серхио, поднимаясь. - Эй, Кондрат!

     - Ась? - из-за бруствера высунулась голова махтийца.

     - Отнесете этого человека в госпиталь. Очень осторожно... Ни в коем случае не давайте ему спать. Ты меня понял?

     ЧТО-О-О?! Серхио меня отпускает? По... Боже, как больно!..

     - А че не понять? Доставим в лучшем виде. - Кондрат пожевал губами. - Тока вот...такая задача...

     - В чем дело, Кондрат? Тебе неясен приказ? - Я бы на месте Кондрата уже наложил в штаны, хотя голос Серхио ни на йоту не изменился - все такой же ровный и холодный.

     - Я... это... подумал... Господин офицер обещаньице дал... повесить значит, нас...меня и салагу...

     - Обещал - значит сделает.

     Кондрат побелел.

     - Но... - продолжил Серхио, - если с этим человеком что-нибудь случиться по пути отсюда до госпиталя... - он сделал многозначительную паузу. - ты будешь на коленях молить меня о возможности закончить жизнь на веревке... ЭТО я могу обещать.

     Выбор между виселицей и гневом Серхио? Черт, я бы предпочел веревку... Прямо сейчас - только бы избавиться от этой чертовой боли!

     - Сымай шинель! - услышал я сердитый шепот Кондрата.

     - Зачем? - это "воспитанник".

     Я закрыл глаза, пытаясь спрятаться от клина, раздирающего голову...

     Звук удара, возмущенный возглас "воспитанника".

     - Дурила деревенская! Сказано - сымай, значит сымай... Господина офицера поволонкем... в енту - мендчасть.

     - Так зябко ж без нее!

     - Цыц, салага! Щас те жарко станет - сымай, кому сказано?

     Веревки, стягивающие мои руки и ноги, ослабли. Я открыл глаза...

     Серхио спрятал длинный нож в ножны.

     - Мы с тобой еще поговорим, Сергей. Позже. Эй, вы! Быстрее! Скоро начнется атака.

     - Атака? Какая атака? - спросил я. Думать становилось все труднее.

     - Сегодня в семь-ноль-ноль по имперскому стандарту карлы силами двух батальонов пехоты при поддержке артиллерии и двух чародеев атакуют позиции Грехэма... Что с тобой?

     Я перевернулся на бок и опустошил желудок. Стало легче.

     - Ничего. - произнес я, вытирая испачканные губы рукавом. Серхио помог мне подняться. Мир был серо-желто-черный, и виден словно сквозь кристалл горного хрусталя: суженное поле зрения, искаженная перспектива.

     - Который час?

     - Без двадцати минут семь. Быстрее, олухи! Носилки!

     - Я могу идти сам... - сказал я, пошатнувшись.

     - Конечно, можешь. - заверил меня Серхио, - Только не стоит - потом будет хуже. Гораздо хуже.

     Чьи-то руки заставили меня лечь на импровизированные носилки - карлийскую шинель "детинушки". Она оказалась слишком короткой, так что ноги волочились по земле. Последнее, что я увидел, прежде чем провалиться в беспамятство, это Серхио, всовывающий мне в руки офицерский планшет. Зачем? - успел подумать я.

     Темнота...

      Глава 12

     

     Темнота...

     Грохот, от которого, казалось, должны лопнуть барабанные перепонки...

     Вспышки...

     Тупая боль.

     И так постоянно, раз за разом. Мы с Кондратом и "детинушкой" попали под карлийскую артподготовку. Вокруг мятущийся ад: разрывы, летящая огромными кусками густая грязь. Бьющий по ушам грохот. Мы лежим в огромной воронке, на дне которой плещется в такт взрывам серая жижа. Шинель "детинушки" снова на нем, от носилок пришлось отказаться. Меня тащат под руки - я могу идти сам, но постоянно теряю направление. Туман...

     Кондрат делает воспитаннику знак, тот возмущенно распахивает глаза, голубые, как небо над Климогой. Дядька показывает жилистый кулак - "детинушка" нехотя соглашается. Быстрое движение...и вот я уже перекинут через богатырское плечо. Вперед, командует дядька.

     Мы бежим...

     В смысле - они бегут, а я беспомощно распластался вниз головой, глядя, как из-под ног "детинушки" убегает земля. От каждого толчка в голову бьет пудовый молот, к глазам приливает кровь...

     Больно.

     Следующая воронка. "Детинушка" тяжело дышит, я лежу и смотрю в застланное дымом серое небо, озаряемое вспышками. Красными, белыми, зелеными.

     Ад на земле...

     Ад на небе.

     И снова бег, бесконечный бег. Разламывающаяся от боли голова, ругающийся дядька, хриплое хэканье "детинушки"... Чавкающая под ногами грязь.

     За спиной "детинушки" тянется двойная строчка следов, словно путеводная нить для тех, кто пройдет по полю смерти вслед за нами. Путь в никуда. Дурацкий планшет болтается на шее, едва не задевая землю. Зачем Серхио дал мне его? Что-то важное? И каким образом ему стало известно о карлийской атаке? Впрочем, карлы атаковали бы нас в любом случае - не зря Адмирал предупреждал о трех днях, которые я должен удерживать позицию у "Извилины". Но время начала атаки? Семь ноль ноль - сказал Серхио. Откуда у него такие точные сведения?

     Боже, как болит голова...

     Взрыв.

     Совсем рядом. Взрывная волна настигает нас. "Детинушка" падает в лужу, я лечу вместе с ним. Сверху обрушивается водопад грязи. Рядом, в полуметре от меня, в землю врезается осколок, исчезая в чавкающей глубине. Пронзительный, выворачивающий внутренности свист...

     Взрыв.

     На этот раз много дальше. Я почти оглох от постоянного грохота, так что разрыв 6-дюймой гаубичной бомбы кажется мне негромким, как хлопок в ладоши. Земля вздрагивает. Нас засыпает очередной порцией полужидкой грязи. Мы похожи теперь на трех глиняных истуканов, уже слепленных, но еще не успевших просохнуть на солнце. Грязь везде - на шинели, под шинелью, на сапогах, внутри сапог, ею пропитано все и вся. Она хлюпает под ногами и летит сверху; висит в воздухе и забивается в нос, приходиться постоянно сплевывать безвкусные темные комки. Тьфу, гадость!..

     Рывок.

     Я снова оказываюсь на плече "детинушки". Дядька орет, указывая дорогу, машет руками. Вперед!

     Передышка.

     Снова рывок.

     Дыхание моего "носильщика" становиться тяжелее раз от раза, передышки длиннее. Он все чаще сбивается с шага, порою оступается и едва не падает. Каждое неловкое движение заставляет меня стискивать зубы, сдерживая стон. Идиот, ругаюсь я молча, понимая, что несправедлив: парень старается из всех сил. А ты мог бы быть и полегче, Контр-Адмирал! Мог, да вот не получилось.

     Передышка...

     Рывок.

     Снова передышка...

     И снова рывок.

     Очередная воронка. Как там говорится? "Снаряд в одно и то же место дважды не падает". Может и так. Но на войне все относительно, особенно рядом со мной. Черт, да я просто мечтаю о снаряде, который бы положил конец моим мучениям! Такой страшной головной боли я сроду не испытывал. Говорят, самая мучительная боль - зубная? Ерунда. Полная чушь. Такое ощущение, что моя голова превратилась в один ноющий зуб. Беспрестанная тупая боль, никаких приступов или временных облегчений. Думать практически невозможно, постоянное чувство, что желудку тесно в животе, дурацкие приколы со зрением. Вижу, словно бы сквозь маленькую дырочку, остальное - мутное, искаженное до полной неузнаваемости, при попытке закрыть глаза все озаряется тошнотворными зелеными вспышками. Дерьмо. Полное и несомненное.

     Вперед.

     Чем ближе к нашим окопам, тем страшнее артиллерийский огонь. Карлам нет резона расстреливать пустое поле, но зато блиндажи, траншеи, огневые точки, залегшие в них люди - вот куда они метят по-настоящему.

     Мы лезем в пекло. Даже я с моим затуманенным зрением могу раглядеть неровные линии наших окопов, бревенчатые брустверы, залепленные грязью. Поминутно вырастающие огненные столбы на фоне сереющего неба...

     - Еще чуток! - прокричал дядька мне в ухо. Ткнул рукой. - Бегнем по-шустрому...в энту дырину... Салага! Спишь, свинячий потрох?!

     "Потрох" отрицательно мотнул головой, и я ужаснулся, насколько усталым вышло у него простейшее движение. Не думаю, что у него хватит сил тащить меня дальше.

     - Я сам пойду. - негромко сказал я. - Вы, главное, не дайте мне сбиться с курса.

     Дядька посмотрел на меня, перевел взгляд на сопящего "детинушку".

     - Лады, Вашбродие. - согласился он, - Токма энто...не бегите, коли рванет - ниче хуже нету, чем от снаряда драпать. Снаряд страх чует. По-первому делу он завсегда бегунцов валит...

     - А мы? - изумился я, - Что мы только что делали? Бежали?

     Дядька укоряюще покачал головой:

     - Не пойму я вас, Вашбродие. Навроде старый солдат, воевамши - а такую глупость сморозили. Мы ж не потерямши голову драпали! С разумением... Энто вещи разные: бегать с умом или без ума, с полными штанами. По-первому случаю мы существлям стратегическую маневру...

     Взрыв. Мы прижались к земле...

     Дядька тряхнул головой, словно пытаясь вытрясти из ушей застрявшую там воду.

     - В смысле: маневр? - сказал я.

     - Ась?!

     - Я говорю: маневр!!

     - Он самый. ...существляем маневру. По остатнему же случаю никакой маневрой не пахнет, а пахнет тем, что в штаны навалено.

     - Да, по запаху не спутаешь.

     Взрыв.

     Совсем рядом.

     Я открыл рот и руками зажал уши. Проклятый звон - ощущение, что мозги разжижаются от вибрации.

     Вспышки... О, боже!

     - Хреново? - поинтересовался дядька, когда я, обхватив голову руками, застонал... нет, скорее замычал, катаясь по земле.

     Я мысленно пожелал ему сдохнуть. Причем не просто отдать концы, а в извращенном варианте...

     Через троллочий брачный обряд.

     - Больно. - констатировал дядька. - Прям и не человек - за голову хвататся, а молчит. Высказали бы, что на душу приходит - глядишь полегчает...

     - Ghamel forz!

     Я уже говорил, что прекрасно владею несколькими языками?

     - Во, - сказал дядька, - Другое дело. Теперечя видно, что человек.

     - Ghamel forz , я сказал!!

     - Плохой человек - ругается почем зря. - решил поддержать дядьку "детинушка". Мы с Кондратом аж онемели: я перестал кататься по земле, он выпустил из рук нож, которым срезал с подошвы слой глины.

     "Салага" огляделся. Вник... и сделал вид, что он маленький, жалкий и бить его не в коем случае не следует.

     - Ты, шелупень... - дядька поднял руку...

     Рвануло. Мы уткнулись мордами в землю, пережидая ударную волну.

     - Ладно. - сказал дядька, поднимаясь. С его подбородка капала грязная вода. - Опосля по шее получишь... А ну - бегнули!

     ...Следующая передышка показалась мне кратким мигом раздумья перед прыжком в пропасть. Миг, когда еще можно все переиграть.

     До вожделенных окопов осталось всего ничего. Метров сто -- стопятьдесят, минуты три непрерывного бега по раскисшей серой земле. Я постарался успокоиться и восстановить дыхание - перетаскивание сапог с места на место даром не дается. Рядом раздавалось сопение "детинушки". Кондрат, не смотря на свой возраст, превышающий мой лет на пятнадцать минимум, казался двужильным. Дыхание ровное, как если бы он неторопливо прогуливался по деревенской околице, а не рысил битых полчаса по изрытому снарядами полю. Сволочь.

     Через пять минут затишья я начал беспокоится. Именно беспокоится, страх не оставлял меня с самого начала. Этакое ожидание очередной пакости, причем не известно, в чем она будет заключаться. Потому что перерыв между залпами не может тянуться столько. Одна минута... ну две... Максимум три минуты. Но не пять!

     Тишина...

     Кондрат долго прислушивался, потом повернулся ко мне. В его глазах я уловил суеверный страх. Страх перед неизвестным.

     Отдаленный гром. Земля под ногами дрогнула. Еще раз... Несильно, но достаточно, чтобы понять, что это неслучайное биение.

     "...при поддержке двух чародеев..." - всплыло в памяти. Будь все проклято, только этого не хватало!

     - Бежим! - заорал я, вскакивая. - Вперед, если вам дорога жизнь!

     - Быстрее! - донесся сзади рев дядьки. - Живей, сал-л-лага!

     Я огромным прыжком перемахнул воронку, и остановился, поджидая остальных. Не скажу, что я такой уж заботливый товарищ - но без них я рисковал заблудиться на чертовом поле. С чувством направления у меня сегодня серьезные разногласия.

     Спустя мгновение через воронку прыгнул дядька. Такой прыжок с его-то ростом? Страх поистине творит чудеса.

     Сзади тяжело засопел "детинушка". Через мгновение я обогнал Кондрата. Еще через мгновение он вновь вырвался в лидеры...

     А позади нас тяжко застонала земля, уродуемая магией.

     ...Я почувствовал удар в правое плечо, затем неведомая сила швырнула меня в воздух... В черепе словно взорвалась зажигательная бомба. Лицо ошпарило кипятком.

     ...Земля оказалась много тверже, чем можно было ожидать, глядя на нее с высоты бреющего полета.

     Удар.

     Черт, это уже становится дурной привычкой...

      Глава 13

     

     - Живы, Вашбродие?

     Я открыл глаза. В очередной раз. Не пойму, что за день сегодня такой - как не открою глаза - все стало еще хуже. Вот и сейчас: подобную гнусную рожу во сне увидеть - и то страшно. А тут наяву. Черная, покрытая коркой то ли грязи, то ли крови... С лихорадочно блестящими глазами.

     - А-а? - мое глубокомысленное заявление.

     - Живы. - устало вздохнула "рожа". Кого она мне напоминает?

     - Кондрат? Ты ?

     - Он самый, Вашбродие. Целы?

     Интересный вопрос.

     Цел, решил я, приняв сидячее положение. Только все тело болит, словно я побывал в пасти у бегемота.

     К счастью - беззубого.

     - Со мной все в порядке. - сказал я, поднимаясь на ноги. Голова все еще болела, хотя и не так сильно, как можно было ожидать. Видимо, падения идут мне на пользу. Может действительно: клин клином?

     Я огляделся. Артподготовка закончилась, оставив на лике земли впадины и шрамы, залитые грязью воронки и вывороченные пласты глины. Стоп! А это что такое?

     Овраг шириной метра три, глубиной... в человеческий рост, пожалуй.

     Недавнего происхождения. Края рваные, а не скругленные - не успели оплыть. И пары часов не прошло, как он появился. А может - даже пары минут.

     От оврага ощутимо веяло теплом, словно от железной печки в холодную ночь. Я было засмотрелся...

     Потом до меня дошло, что лучшую мишень, чем мой ста восьмидесяти сантиметровый силуэт на фоне плоской, как стол, предокопной полосы, трудно даже представить. Причем, что самое обидное, стрелять в меня будут свои...

     - Кондрат, нам нельзя задержи...

     Что за черт?! Больше ему не танцевать, решил я.

     - Вашбродие? - поднял на меня взгляд дядька.

     Он лежал на левом боку, прижав к груди окровавленные руки. Правый бок залит кровью, смешанной с грязью. Левая нога подвернута под странным углом, правая ступня отсутствует, от сапога осталось только голенище. Все, что ниже - исчезло. Оторвано. Из места разрыва торчит осколок кости. Вокруг грязно-розовая каша, из которой медленно сочится темная густая кровь.

     - Вашбродие?

     Я продолжал молча смотреть. Не в силах отвернуться или хотя бы выругаться…

     Он умрет.

     Я сделал шаг, опустился на колено. Расстегнул ремень, с которого кто-то снял кобуру с моим револьвером. Подозреваю, что этот "кто-то" как раз истекает кровью.

     - Все в порядке. - я заставил себя улыбнуться. - Тебя осколком задело, старый ты хрыч.

     Он облегченно вздохнул, зашевелился...

     - Лежи спокойно, старик!

     Ременная петля обхватила обрубок выше колена. Я поднатужился...

     - Крепче, - строго велел дядька. - Чтоб кровяка не текла... Не ровен час, сдохну, Вашбродие - за энту вашу нежность!

     - Не сдохнешь. По крайней мере - не сейчас.

     - А как же...

     - Я тебя лично повешу. - пообещал я. - А если нет, то Отморозок тебя на том свете разыщет.

     - Он могет. - согласился дядька, довольно оскалившись. Нездоровая какая-то улыбка, решил я. А что ты хочешь? Он в шоке, страшнейшем посттравматическом шоке, у него крыша едет... Эйфория, позволяющая не чувствовать боль. Он даже не осознает, что лишился ноги и скоро истечет кровью.

     А где ж тогда салага? - мелькнула мысль. Я отогнал ее прочь. Не до того сейчас. Климожанином, если он жив, займемся позже.

     - Вот и все. - сказал я, отпуская ремень. - До виселицы доживешь.

     

     ...Салага все еще был жив. Но для всех было бы легче, окажись он мертвее мертвого...

     Наскоро перевязав Кондрата обрывками его же собственной рубахи, я отправился на поиски. Голова трещала, перед глазами все плыло. Тихо матерясь и чувствуя противную слабость во всем теле, я на четвереньках (от движения по-пластунски пришлось отказаться по вполне понятным причинам) передвигался от одной воронки к другой, высматривая салагу.

     Лучше бы я его не находил…

     Грудная клетка раскрылась, словно крылья чудовищной бабочки, розовые легкие быстро вздымались и снова опадали, дыхание ускорилось настолько, что казалось, салага не дышит, а пожирает воздух. Жадно, мелкими кусками, как делает саранча, объедая кукурузный лист.

     И, что самое страшное, он был в сознании.

     

     "Адский плуг" - коротко и ясно. Оружие магов. Полоса длиной в километр, шириной в два метра и глубиной в полтора человеческих роста.

     Словно бы борозда, проведенная гигантским плугом. И горе тому, кто не успеет уйти с дороги...

     "Детинушке" не повезло. "Плуг" ударил его в спину, отбросив на на десяток метров в сторону от борозды. По пути климожанин сбил меня с ног и тем самым спас от неминуемой гибели.

     Как обычно, все шишки достаются не мне, а тем, кто имеет сомнительное счастье находится рядом. Это как чума - можно не быть больным, но при этом оставаться заразным.

     - Держись парень. - сказал я, опускаясь на колени рядом с салагой.

     Его взгляд остановился на мне.

     - Дядько? Кондрат? Пить. - слова звучали отрывисто, рывками, в такт учащенному дыханию. От зрелища колышущихся розовых внутренностей меня едва не вырвало. - Пить, дядько! Пить!

     Я с горечью подумал, что будь у меня фляга, я все равно не смог бы его напоить.

     - Темно. - раненый словно позабыл о своей жажде, глаза потеряли осмысленность. - Как здесь темно... Дядька!

     - Я здесь, - сказал я, беря парня за руку. Пальцы его судорожно сжались, я едва сдержал стон - рука словно попала в тиски. Хватка у климожанина еще та, такими пальцами подковы ломать надо, или гвозди гнуть на потеху ярмарочной публике…

     - Не хочу в пещеры! - внезапно закричал салага и забился в конвульсиях. Хрустнуло. Кисть пронзила острая боль.

     - Не хочу! Дядько! В пещеры... Не хочу!

     Скрипнув зубами, я вырвал правую руку из тисков. На коже багровели следы пальцев. Кисть безвольно повисла. Черт! Сломана, понял я. Еще и это...

     - Не надо! Пещеры, пещеры... Песок сыплется... Песок... Пе...

     Салага последний раз дернулся и затих. В голубых глазах отразилось серое небо с тяжелыми грозовыми тучами.

     Я протянул здоровую руку и закрыл климожанину глаза.

     - Упокой Господи твою душу. - прошептал я.

     Невдалеке раздавалось бормотание Кондрата, разговаривающего с самим собой.

     - Прости, солдат. Но я должен позаботиться о живых. - сказал я.

     Это прозвучало как попытка оправдаться. Насквозь фальшивая попытка генерала, потерявшего армию, остаться чистым хотя бы перед самим собой.

     Не слишком много жертв для твоего невезения, а, Контр-Адмирал? Не слишком?!

     Я выпрямился в полный рост, игнорируя опасность. Будут стрелять? Свои? Тем лучше. Кто бы знал, как мне все это надоело...

      Глава 14

     

      Из донесения Грэхема, командира 4-го Иррегулярного отряда:

      «Вчера прибыл Контр-Адмирал Доронин с гвардейской ротой и двумя пулеметами. Ситуация резко ухудшилась. Несмотря на его помощь, мы все еще удерживаем позицию».

     

     Еще чуть-чуть, велел я себе. Шаг, вытянуть на себя шинель с дядькой, шаг, шинель... Гроб на лафет, он ушел в поход. Гроб на лафет... Перед глазами кружились черные пятна, медленно раскачивался залепленный грязью бруствер. Вот из окопа показалась чья-то голова...

     - Стой, кто идет! - окликнули меня. - Назови пароль!

     - Ghamel forz! - я даже не пытался импровизировать. Выдал из ругательств самое простое -- настоящий матершинник счел бы это примитивизмом и оскорблением высокого искусства -- и полез на бруствер, волоча за собой обеспамятевшего дядьку. Нелегкая задача. Если мое слабенькое ругательство еле дотягивало до матерной одноэтажности, то сам я не был способен даже ногу поднять повыше. Сапог скользнул по глине, земля взбрыкнула... Я распластался на бруствере.

     В следующее мгновение мне в лицо ткнулся винтовочный ствол.

     - Э-э, - сказал я. - А-а...

     - Ты, карла вшивая, говори по-людски! И эта... руки подними!

     - Свои, - вспомнил я нужное слово. - Не стреляйте...

     

      КОНЕЦ 1-ой части

      Автор: Шимун Врочек

     

     - Идущие на смерть приветствуют тебя!

     Я медленно шел по кругу, держа ловца в центре, и песок, налитый солнцем песок арены скрипел под ногами. В правой руке я держал короткий широкий, слегка загнутый меч, время от времени пытаясь угодить зайчиком в глаза противнику, но тот был старым бойцом, и на уловку не попадался... Небольшой прямоугольный щит прикрывал левую половину моего тела от внезапного удара – не то чтобы уж очень прикрывал, и уж точно не половину, но... Ударить меня в сердце еще никому не удавалось.

     - Иди ко мне! - внезапно закричал ловец, бросая сеть. Та летела так лениво, что я без труда уклонился, выпрямился и насмешливо отсалютовал противнику мечом. Аплодисменты раздались со всех сторон – нас оценили...

     Я подмигнул ретиарию, давай мол, работаем на публику, пускай свободные граждане повеселятся, глядишь, и пить сегодня будем не на свои... Тот на мгновение скорчил рожу, понятно, чего не понять? – побегать, побегаем, класс покажем, кровишку для жалости пустим, а убивать, нет, не будем, это пусть в столице убивают, да на больших Играх, там и выложимся, а сейчас давай – побежали...

     - Эй ты, снулая рыба! – завопил ловец, – Спишь на месте! Иди ко мне, и, клянусь трезубцем Нептуна, я избавлю рыбий род от такого позора!

     Крича так, он потрясал собственным трезубцем, и толпа мгновенно оценила шутку, и на бедного глупого мирмиллона, то есть на меня, посыпались насмешки.

     Я молчал, всеми силами изображая угрюмого, но очень обидчивого мечника, которому только что наступили на любимую мозоль. Язык у меня подвешен, что надо, но таковы роли и выходить из них ни мне, не насмешнику ретиарию не позволено. Почти обнаженный ретиарий со своей сетью и трезубцем кажется всем этим матронам, весталкам, жирным гражданам, тощим гражданам, жрецам и чиновникам, всем им он кажется совершенно беззащитным. Особенно рядом с закованным в железо мирмиллоном – мной. Они уверены, что мой меч, мои доспехи, мой щит, наконец, дают мне неоспоримое преимущество над ловцом... Все так. Но с точностью наоборот...

     - Рыба, рыбешка! - продолжал приплясывать ловец, глазами показывая – чего ты ждешь? Давай, побежали...

     Не торопись, я чувствую, когда пауза становиться затянутой, но и недодержать ее нельзя – действие смажется, акцент сместится... Ага, вот-вот... Сейчас!

     - Ублюдок! – взревел я голосом, который некоторые сравнивают с криком слона, другие – с воплем раненого льва, третьи... Хорошо сработано, похвалил я сам себя, когда испуганные крики долетели до меня с трибун – теперь женское внимание мне обеспечено...

     Но спектакль продолжался.

     Я огромными прыжками рванулся к ловцу. Он метнул трезубец мне навстречу, промазал, развернулся и побежал, мелькая босыми пятками. Как ему не жарко? - изумился я про себя, - Песок раскален, а он без сандалий...

     Некоторые из наших выходили на арену босыми – чтобы лучше чувствовать опору под ногами, утверждали они, но я не мог себе представить, как это можно ходить голыми ногами по дымящемуся жаром песку и при этом еще и драться...

     Ловец преодолел уже половину длины арены, и теперь описывал круг, пытаясь обежать меня и первым добраться до трезубца – трибуны кричали и улюкали, подбадривая его, но сквозь гул я расслышал несколько поощрительных криков и в свой адрес. Сила всегда привлекает. Я представляю на арене силу, ловец – хитрость и ум. Этакая битва Марса и Меркурия! Надо не забыть сравнение, подброшу Арториксу – он у нас остряк, вот пусть и пустит в народ, многие подхватят, глядишь, и Марсом называть начнут...

     - У-у-уа-а-а!! - заревел я, рывком кидаясь к воткнувшемуся в землю трезубцу. Ретиарий отпрянул от моего рубящего удара, и, делая вид, что трезубец ему необходим, как младенцу кормящая грудь, закружил вокруг, время от времени осыпая меня нелестными эпитетами и потихоньку приближаясь к месту, где он потерял свою сеть.

     Глупый, глупый мирмиллон, - думают сейчас трибуны, - неужели он не видит...

     Вижу, граждане, вижу и получше многих из вас. Сейчас ловец схватит свою сеть, и я буду пытаться ему помешать, но не успею – я специально не успею, хотя и сделаю это очень естественно – вам не поймать меня на фальши, как вы не старайтесь, а вы и не будете стараться – вы пришли сюда отдыхать и развлекаться, вот мы вас и развлекаем... Как можем, и как умеем.

     Ретиарий схватил свою сеть. Я прыгаю к нему, но не успеваю – совсем чуть-чуть не успеваю, но все же, и попадаю прямиком в сеть, запутываюсь, и с грохотом, слышимом даже в задних рядах цирка, падаю, роняя меч, и кричу на земле, как всем им кажется, от бессильной ярости...

     Я продолжаю играть, я вхожу в роль, как нож в подогнанные ножны, и именно за это меня ценит ланиста – не за силу, есть намного сильнее, не за умение владеть оружием – здесь я тоже не самый-самый, и даже не за искренность – я всегда искренен, даже когда утверждаю, что небо если еще не упало, то вот-вот упадет –, нет, не за это... Я играю, и заставляю играть других, я демиург арены, и попавшие со мной в круг действуют так, как представлял я, еще только готовясь обнажить меч, и люди верят, что все это – правда.

     Я роняю меч и кричу на земле, как всем им кажется, от бессильной ярости. Ловец бежит к трезубцу, оглядываясь на ходу, и ускоряет бег, увидев, как я страшным усилием пытаюсь разорвать сеть, веревки трещат – они не слишком крепкие, об этом договорено с ланистой, и начинают поддаваться нажиму...

     Трибуны замирают – вот она, кульминация, момент величайшего торжества для меня, когда я чувствую, как сердца бьются в унисон с моим, и они – мои, все – мои, и их жизни теперь зависят от каждого моего жеста, слова, телодвижения, взгляда...

     

     Особенно – взгляда.

     Отчаянный, яростный взгляд не сломленного, дерущегося до конца, человека, воина, и трибуны прогибаются под его тяжестью, и симпатии теперь на моей стороне – теперь я для них не бывший раб, а ныне гладиатор, нет, теперь я нечто несравнимо большее...

     Почти бог.

     Да я и сам в этот миг чувствую себя богом...

     ...Ловец бегом возвращается, держа трезубец правой рукой на весу, подобно метателю копья. Я делаю последнее усилие, и – сеть разорвана, меч – в руке, но ноги все еще стянуты, и я поднимаюсь на одно колено, играя лицом боль, ярость, переходящую в отчаянную решимость и последнее спокойствие воина, для которого безразлично – жить или умереть.

     Трезубец бьет меня в грудь, отлетает, отбитый щитом. Но удар настолько силен, что щит разлетается на куски, а мое плечо окрашивается кровью. Ничего страшного, понимаю я, всего несколько неглубоких царапин, но публике этого не понять – она видит кровь, видит гримасу боли на моем лице, и взрывается криками. Успех!

     Лицо ретиария... Искаженное боевой яростью, с глубоко посаженными горящими глазами – прекрасно, это не фальшь, это – настоящее. Хорошо!

     Новый удар! Я блокирую клинком, про себя браня его идиотскую форму, но что делать – наше оружие и доспехи порою выглядит самым странным образом – таковы условности боя на арене, и не мне их менять. Главное – привлечь публику, остальное приложится.

     Еще удар. Я с трудом отбиваю его, пытаюсь встать с колен – сеть не дает. Все они видят раненого, измученного, но все еще могучего бойца – крики не стихают, но теперь кричат не только мне... Добей его! Не дай ему подняться! – это уже ретиарию.

     Все, пора заканчивать. – понимаю я, – Публика уже натешилась, будет с нас, пора...

     Коротким молниеносным ударом я вышибаю трезубец из рук ловца, и, на возврате клинка, рассекаю ему грудь. С коротким – Хх-а-а! - он отшатывается, запинаясь, падает на песок, и смотрит на меня безумными глазами с побелевшего лица – все, доиграли... Заканчивай!

     Еще не все, ловец, еще не все... Осталось еще кое-что, чего никак нельзя упустить...

     Я срываю проклятую сеть с ног, делаю два шага по направлению к лежащему ловцу, и ставлю на него ногу – прости, друг, они ждут, что я так сделаю – и, поднимая вверх правую руку с мечом. Взгляд на трибуны – это победа, и не только моя, но и ваша, я знаю, что вы дрались со мной, чувствуя всю мою боль, ярость, ненависть, отчаяние, так почувствуйте как я горд, почувствуйте мою радость, и облегчение оттого, что бой наконец-то кончился, и я могу пойти в казармы, отдохнуть, отмыть грязь, пот и кровь, а затем пойти в кабачок, и выпить полную чару неразбавленного вина, наслаждаясь покоем...

     Я оглядел трибуны – и увидел, как все держат руки с поднятым вверх большим пальцем...

     Тебе только что даровали жизнь, ловец - ретиарий, и не смотри на рану так – жить ты будешь, это я тебе обещаю; я ж не первый день на арене, могу убить одним незаметным движением, но могу и нанести страшную на вид рану во всю грудь, от которой не пострадает даже ребенок... Тебе я всего лишь срезал полоску кожи – крови на вид – озеро, а вреда никакого...

     Верь мне, ловец – я не бросаю слов на ветер!

     Ведь я – мирмиллон...

     И этим все сказано.

      Автор: Вячеслав Доронин

     

      ТЕОРЕТИК

     

     1

     

     Из придорожных кустов высунулась драконья морда, блаженно зевнула, показав розовый язык и чёрную дыру глотки. Насмешливо хрюкнула.

     Кобыла испуганно всхрапнула, скакнула вбок, высоко подбрасывая тяжёлый зад, и сэр Брадисхольм, рыцарь Бубновой Розы, не удержал равновесия... Земля прыгнула в лицо, ударила между глаз, высекла сноп искр из шлема, раздавила, смяла, как кузнечным молотом, доспехи и полностью вышибла сознание из бритой головы благородного рыцаря...

     

     2

     

     Лоб приятно холодило. Сэр Брадисхольм пришёл в себя, но глаза открывать не спешил. Что это было? - думал он, - Сон? Или не сон?

     - Не притворяйся! - сказали у рыцаря над самым ухом. Брадисхольм вздрогнул и от неожиданности открыл глаза... Потом снова закрыл... и снова открыл...

     Дракон никуда исчезать не собирался.

     

     3

     

     ...Травянисто-зелёная лоснящаяся шкура покрывала тушу таких габаритов, что хватило бы на прокорм в течение недели всего королевского войска, при условии, что оно (войско) будет питаться не менее пяти раз в день. Дракон шумно плескался в озере, поднимая мириады брызг. Некогда чистая, словно слеза, озёрная вода заметно помутнела, как если бы в ней омыли пыльные сапоги полторы-две тысячи солдат, вернувшихся из крестового похода...

     Такому надо много есть, подумал несчастный рыцарь, глядя на игры чудовища. Сам рыцарь от жары не страдал. Заботливый дракон повесил его, спеленатого наподобие младенца, в тени, под ветками раскидистого дуба-великана. Хорошая еда заслуживает хорошего обращения...

     

     4

     

     - Ну-с, - сказал дракон, облизываясь, - приступим...

     Брадисхольм шумно сглотнул.

     - Ответь-ка мне, уважаемый, - приступил дракон, - каким из способов вы предпочли бы быть употреблёны в пищу? Варёным, жареным, пареным, запечённым в золе, маринованным, солёным, вяленым, сушёным, мочёным, сырым... - тут дракон остановился, почесал чудовищную бровь не менее чудовищной лапой. - последний способ искренне не желателен.

     - Почему? - вяло поинтересовался рыцарь.

     - А вдруг у вас гли... паразиты какие-нибудь, болезни там нехорошие. Вы же солдат, а не невинная девушка. Ну-ка, отвечайте честно, чем болели?

     - Ничем, - честно признался простодушный рыцарь. Дракон расплылся в улыбке.

     - Разве что чесоткой, - спохватился рыцарь, и сделал попытку почесаться связанными руками. - Пару раз триппером... Свинкой, холерой, моровой язвой... Совсем недавно подхватил чуму... Ну, я почти вылечился... Честно.

     - Верю, - сказал Дракон. Рыцарь вытаращил глаза. - Значит, сырым отпадает... маринованным тоже... сушёным? Нет, не будем рисковать. Мы тебя сварим в кипятке, с солью, побольше перчика, корицы, пучок укропа, пару свежих помидоров... зелёный лук... немного уксуса... Совсем чуть-чуть, а то бульон станет кислым...

     В животе рыцаря застрял кусок льда с медведя размером, на лбу выступил холодный пот, по спине забегали крупные, в кулак, мурашки.

     - Хм! - прокашлялся Брадисхольм. Голос внезапно сел. - Я думал, драконы не любят готовить.

     - Вот как? - Дракон ухмыльнулся, на его морде это выглядело, как зловещий оскал - рыцарь побледнел. - И со многими драконами ты знаком? Я имею в виду - лично?

     Рыцарь замялся.

     - То-то же. Впредь не всему верь, что говорят люди, - нравоучительно заметил Дракон.

     - Не буду, - пообещал рыцарь.

     - Толковый парень, - умилился Дракон. Огромный глаз с вертикальным зрачком прищурился. - Так как насчёт моего вопроса?

     - К-как... какого?

     - Основного. В каком виде мы будем тебя есть?

     - Вкушать, - поправил рыцарь.

     - О-о! - Дракон посмотрел на Брадисхольма с уважением.

     - Смаковать, наслаждаться вкусом, втягивать ноздрями дивный аромат, медленно отщипывать кусочки, растягивая удовольствие и негу...

     - И в неземном наслаждении прикрывать глаза, ощущая на языке взрыв сверхновой, появление вселенной, зарожденье жизни, её расцвет, падение и гибель, безумие и смысл существованья, спрессованные в краткий миг, что наш касается язык кусочка жареной... Стоп, - опомнился Дракон. - О чём это я?

     - О смысле жизни, - соврал рыцарь.

     - Да? - Дракон с сомнением посмотрел прямо в честные голубые глаза Брадисхольма. - У меня создаётся впечатление, - сказал Дракон после краткого раздумья, - что некий рыцарь пытается заморочить голову некоему дракону, забывая, чем чреваты подобные выходки...

     Рыцарь мысленно застонал. Сорвалось! Ещё бы чуть-чуть...

     

     5

     

     ...После чего всё это заливается кипящим соусом, поджигается и прямо в таком виде подаётся к столу. Прелесть, а не блюдо! А ещё возможен вариант...

     - Нет! - закричал рыцарь в исступлении. - Нет! Ешь меня! Жри! Давись, рви, кусай! Но - молча!

     Челюсть Дракона отвисла.

     - Я согласен в любом виде, - рыдал Брадисхольм, по щекам катились крупные слёзы. - вари меня, жарь, копти, вскрывай и потроши! Всё что угодно. Только быстрее, пока я ещё не свихнулся от твоих рецептов. Ради господа бога, ради всего святого...

     - Эй? - драконья лапа осторожно тронула человека за плечо.

     - Ради всего святого... Ради всего... Съешь меня! Ну пожалуйста, а? Ну что тебе стоит? Ам - и нет. Вон у тебя какие челюсти... А зубы...

     - Челюсти, говоришь... - грустно покачал головой Дракон. - Я бы рад... В каком угодно виде... Хоть жареным, хоть сырым... Будь ты больной или даже бешеный...

     - Так ешь! - потребовал рыцарь.

     - Не могу, - Дракон вздохнул.

     - А-а, скотина! Не отвертишься... ЧТО?! - Брадисхольм задохнулся и замолчал.

     - Да, - в голосе Дракона звучала искренняя печаль. - Не могу. Я знаешь ли, скорее теоретик...

     

     6

     

     - Язва у меня, - рассказывал Дракон. - Уже тридцать лет как открылась...

     - И ни мяса, ни вина?

     - Ни-ни. Одна трава, овощи, всякая безвкусная гадость, на которую смотреть противно, не то, что есть...

     - Бедняга, - пожалел Брадисхольм Дракона. Потом до него дошло:

     - А меня... меня-то зачем пугал, если мяса не ешь? И рассказывал... Все эти блюда, способы варки, жарки - я чуть с ума не сошёл, пока слушал...

     Дракон скромно потупился.

     - Единственная у меня радость осталась: поговорить о еде.

     - В присутствии самой еды? - на лице рыцаря было написано искреннее негодование. - Это не достойно благородного че... хм-м... дракона!

     - Ну... - признал Дракон. - Может быть. Зато какое удовольствие получаешь от одного предвкушения... Я же гурманом был. Случалось, новые рецепты узнавал. Тут же пробовал... Давно это было. Я и сейчас гурман, но...

     - Гурман-теоретик?

     - Верно. Рецепты до сих пор собираю. Как представлю, что всё это я мог бы съесть... или пусть даже не всё...

     - Ага, - понял рыцарь. - Значит, у тебя есть любимый рецепт? Для особого случая? Как если бы какой-то волшебник... Пусть даже на один час...

     - Минуту, - поправил Дракон. - Мне бы хватило.

     - И что за блюдо?

     - Айн момент! - засуетился Дракон. - Сейчас покажу!

     

     7

     

     - Что?! - удивлению Брадисхольма не было границ. Он вертел в руках натюрморт, выполненный маслом по деревянной доске. - Это и есть твоё особенное блюдо?! Картошка с салом?!

     - И с луком, - смущенно уточнил Дракон. - На постном масле, - глаза его томительно сузились. - Ах, какая прелесть! Как вспомню: шкворчащее на чугунной сковороде сало, мелко порезанная картошка, лучок... Запомни главное, - наставительно изрёк Дракон. - Картошку солить только после жарки, иначе она не будет поджаристой... Понял?

     Рыцарь энергично закивал, подтверждая, что да - понял, и солить теперь будет только после жарки. И никогда: до или во время.

     Дракон ласково похлопал рыцаря по плечу. Брадисхольм стиснул зубы, чтобы не закричать от боли.

     - А теперь, - сказал Дракон. - Я должен тебя убить. Жаль... хороший ты парень, сэр рыцарь, хоть и человек. Был бы драконом - цены б тебе не было.

     - Но почему?! - возмущению Брадисхольма не было границ.

     - Потому что драконы - раса, многократно превосходящая человеческую...

     - Нет!

     - Что - нет? - нахмурился Дракон. - Ты считаешь, что люди выше драконов?

     - Я тебя не об этом спрашиваю! - закричал рыцарь. - Я спрашиваю: почему ты должен меня убить? Ты ведь говорил, что не можешь есть мясо!

     - Не могу, - согласился Дракон. - Но есть одно "но". Дракон, как и человек, отличается от зверя тем, что убивает не только для пропитания или самозащиты, но и в других, недоступных пониманию зверя целях.

     - Например?

     - Например: из мести.

     - За что?

     - Ты можешь есть жареную картошку с салом, а я - не могу.

     - Убить - за ЭТО?

     - А разве мало? - брови Дракона удивлённо поползли вверх. - Запомни, человек: есть вещи, за которые стоит убивать, и картошка с салом - одна из них...

     

     8

     

     - Последнее желание? - поинтересовался Дракон, одним движением чудовищного когтя освобождая рыцаря от пут. Брадисхольм тихо застонал, разминая затёкшие конечности, задумался. Выхода нет, Дракон его не отпустит даже за всё золото мира - жадность драконьего племени до презренного металла общеизвестна, но даже всё золото мира не сделает больной желудок здоровым. Как Дракон назвал себя: теоретик? Теоретик. Хм-м...

     - Может, хочешь чего-нибудь съесть? - предложил Дракон от чистого сердца. - Ты только скажи - я мигом сготовлю! Вот, например: дикий кабанчик потрошится, набивается лесными орехами пополам с фаршем из голубиного мяса, всё это жарится на медленном огне до готовности...

     Теоретик, теоретик... А-а, была не была, решил рыцарь, хуже не будет. Попробуем.

     - Нет, - изобразил печаль Брадисхольм, благо особо стараться не пришлось - приближение смерти мало у кого вызывает радость. - Благодарю тебя, сэр Дракон, но я вынужден отказаться...

     - Ты уверен? - засомневался Дракон, у которого от собственного рассказа давно текли слюнки.

     - Абсолютно уверен, - заверил монстра Брадисхольм. - Но кое-что ты мог бы сделать, сэр Дракон, дабы облегчить мне прощание с жизнью...

     - И что же это? - в глазах Дракона зажёгся огонёк интереса.

     - Мне стыдно признаться... - начал рыцарь. - Но... не мог бы ты... из уважения к нашей едва не возникшей дружбе...

     - Ну-ну, - подбодрил Дракон.

     - В моей седельной сумке остался один портрет. Я очень хотел бы перед смертью увидеть его, попрощаться...

     - Возлюбленная? - деловито поинтересовался ящер. Рыцарь усилием воли вызвал прилив крови к щекам.

     - Не стесняйся, - сказал Дракон. - Здесь все свои.

     - Нет, - покачал головой рыцарь. - Не совсем...

     - О-о! - вдруг морда Дракона расплылась в понимающей усмешке. - Значит: возлюбленный!

     - Бог с тобой! - замахал руками рыцарь, краснея уже по-настоящему. - Мы такими делами не балуемся...

     - А какими вы балуетесь?

     Брадисхольм тяжело вздохнул.

     - Честно говоря: никакими.

     - Как так? - изумился Дракон. Почесал бровь. - А-а! - сказал он мгновением позже. Голос его подрагивал от скрытой радости. - Ты значит тоже?!

     - Да, - потупился Брадисхольм. - Теоретик. Уже третий год.

     Дракон завалился на спину, радостно хрюкая, что, по всей видимости, означало высшую степень сочувствия к бедолаге рыцарю...

     

     9

     

     - А кто изображён на портрете? - спросил Дракон, отсмеявшись. - Ну... вот у тебя картошка с салом, а у меня...

     - Любимый рецепт? - рыцарь кивнул. - Особенное блюдо? - рыцарь снова кивнул. - Та-а-ак... - задумчиво протянул Дракон. - Значит: хочешь и...

     Рыцарь беспомощно развёл руками.

     - Теоретик! - захрюкал Дракон. Ухватился чудовищными лапами за огромный живот, его трясло от смеха. - Ой, не могу! Самочки, изящные, грациозные, ножками треньк-треньк, крылышками: бяк-бяк, чешуйка тонкая, нежная, огнём играет, глазки кокетливые, лапки мягкие, такие формы, такой плезир... И ты всего этого лишился?! Ха-ха-ха! Хи-хи-хи! Ой! - Дракон в изнеможении прикрыл глаза лапой. - Бе-до-ла-га! Ой, не могу! Ой, держите меня!

     

     10

     

     - Ты уж извини, - Дракон виновато почесал бровь. - Придётся тебе пешком. До ближайшей деревни миль пятнадцать...

     - Ничего, - Брадисхольм забросил на плечо ножны с мечом. - Я дойду. Прощай, сэр Дракон! Спасибо за приятную беседу.

     Он повернулся к зверю спиной.

     - Бывай! - Дракон игриво помахал когтистой лапой. Уголки его пасти неудержимо поползли вверх. Дракон улыбался. - Бывай... теоретик!

     Лицо рыцаря пошло пятнами. Он скрипнул зубами, пальцы на рукояти меча побелели... Заставил себя расслабиться, глубоко вздохнул и широким шагом направился по тропе через лес. Пятнадцать миль, значит... Пятнадцать.

     

     11

     

     Широкая крылатая тень накрыла поляну, стремительно увеличилась в размерах. Испуганно ржанула каурая кобыла... Удар. Крик боли казался почти человеческим... Огромные когтистые лапы пронзили лошадь насквозь, дракон ухнул сверху, круша кости огромным весом. Брызнула кровь...

     Дракон с огромным сожалением слез с бездыханной кобылы, отряхнул лапы, несколько раз вонзил когти в землю, счищая кровь. Подцепил указательным когтем правой лапы седло, вытащил из кровавой каши, стряхивая куски плоти и осколки костей. Аккуратно отцепил седельную сумку с вышитым на нёй изображением белой розы с красными ромбами на лепестках. Изображение было изрядно замазано кровью, но суть улавливалась и так.

     - Бубновая Роза? - довольно проворчал Дракон, расстёгивая сумку.

     Уже спустя минуту он вертел в лапах небольшой портрет маслом по деревянной доске, хмыкал, вздыхал и задумчиво чесал бровь.

     - Страшна как смертный грех, - констатировал в конце концов Дракон. - Даже для человека. Бедный сэр Брадисхольм. Плохи его дела, если он ТАКУЮ считает особенным блюдом!

     

     12

     

     - Благородный сэр, - обратился к Брадисхольму юнец с едва пробивающимися усиками. - Моё имя Ловис Гэллахард, я племянник сэра Гарета Длинное Копьё...

     - А-а, - понял рыцарь. - Так это тебе я должен был передать портрет девицы Изольды?

     Брадисхольм с интересом наблюдал, как уши юнца приобретают нежно пунцовый оттенок.

     - М-мне... Я, знаете...

     - Знаю, - кивнул Брадисхольм. - Гарет мне говорил. Жениться собираешься?

     Юнец замялся, щеки заалели.

     - Ага, - сказал он наконец.

     Рыцарь одним махом опрокинул в себя кубок тёмного вина, хмыкнул, пожал плечами:

     - Извини, парень - не повезло тебе. Потерялся твой портрет.

     - К-как потерялся?! - заломил руки юнец.

     - Дракон, - торжественно сказал Брадисхольм. - Огромное огнедышащее чудовище размером с... вот этот сарай... нет, больше! С два сарая! Когти как мечи, трёхфутовые зубы, кошмарные лапы... Я чудом остался жив, дракон же позорно бежал, прихватив мою лошадь со всеми вещами. Я дрался как лев, но... Не в моих силах догнать летающего дракона!

     Глаза юнца разгорелись. Потом снова погасли.

     - А как же... - произнёс он чуть не плача. - Как же...

     - Я тебе её опишу, - снизошёл рыцарь.

     - Правда?!

     - Правда.

     Юнец в великом смущении почесал руки. Потом всё-таки решился:

     - Она... красивая? - и затаил дыхание в ожидании ответа.

     - Красивая ли она?! - завопил рыцарь. - Ты спрашиваешь: красивая ли она?!

     - Да, - продолжил он тоном ниже и скрестив за спиной пальцы. - Да, она очень красивая... Женись, парень! Сейчас же пошли сватов, пусть договорятся о свадьбе! Не тяни, парень, иначе потом пожалеешь.

     - Почему?!

     - Уведут, - отрезал рыцарь. - Из-под самого твоего носа... А вообще, семейная жизнь - самое прекрасное, что может быть на белом свете.

     - Вы были женаты?

     - Нет, не был, - сказал рыцарь. - Я... - тут рыцарь замешкался, подбирая нужное слово. - Я знаешь ли, скорее теоретик.

     - Странный титул. Это значит... знаток?

     - Именно, мой мальчик. Именно.

     

     

     (c) Вячеслав Доронин

      Авторы: Шимун Врочек и Вячеслав Доронин

     

      ДЕТИ НЕНАВИСТИ

     

     Нотаэло Сотиэль, Двенадцатый-из-Тридцати, более известный как Рисовальщик, засел в ветвях дуба, раскинув вокруг себя маскировочное заклинание-сеть и зажав в зубах стрелу. Лицо эльф выкрасил зеленой краской, длинные волосы остриг коротко, по людской моде, голову перевязал темной косынкой. Пятнистый комбинезон из армейских запасов скрыл гибкое тело. На рукаве вяло скалилась белая кошачья голова -- эмблема Серебряных Пантер, третьей бригады специального назначения.

     Серебряные Пантеры считались лучшим подразделением Алладорской армии. Последняя война показала, что воевать с людьми можно и по-эльфийски, но побеждать их -- только "человеческими" методами. Диверсии, саботаж, молниеносные рейды по тылам, акции устрашения, заложники. Серебряные Пантеры проявили себя блестяще. Не проиграв ни одного крупного сражения, люди были вынуждены уйти, оставив Алладор на произвол своих врагов -- эльфов. Белая кошка оскалила зубки...

     Однако эмблема врала. Нотаэло не был Серебряной Пантерой и даже никогда не служил в армии. Марш-броски, тренинг день-деньской, а получать гроши -- нет, увольте. Нотаэло не таков. Лучше Нотаэло Сотиэль достанет армейский комбинезон -- причем не новый, уже не раз стиранный, возьмет эмблему Пантер, купленную за два ланса у мальчишки, продавца сувениров с Площади Увядших Роз, и сам (лично!) пришьет на рукав. Потом Нотаэло возьмет снайперский арбалет системы Дэльноро (страшное оружие, гордость эльфийской военной мысли), тщательно пристреляет и выкрасит лицо в зеленый цвет.

     Днем позже Нотаэло Сотиэль, Нотаэло Рисовальщик, Двенадцатый-из-Тридцати, отличный стрелок и талантливый конспиратор, засядет в ветвях огромного дуба в шестнадцати милях от городской черты. И откроется эльфу прекрасный вид сверху на некую поляну, залитую лунным светом...

     Нотаэло засел и ему открылся.

     Оставалось ждать.

     

     Дельмар по прозванию Короткий явился в одиночку, как было договорено, опоздав на десять минут против назначенного времени. Светский обычай, опоздание в рамках приличия. Дельмар обвел взглядом пустую поляну, поднятые брови выразили брезгливое удивление. Он рассчитывал, что я буду здесь раньше него, подумал Нотаэло Рисовальщик, пристраивая арбалет к плечу. Все-таки я Двенадцатый, а он Третий. Тридцать Отцов на такой городишко, это ж надо... Служебный рост при эльфийской продолжительности жизни -- настоящая проблема. С нагретого места редко уходят добровольно, к тому же у всех жены, любовницы, дети, пра-пра и так далее внуки. Всех нужно кормить. А как быть честолюбивому молодому эльфу? Еще тридцать-пятьдесят лет ждать, пока некий Отец, отмечая свой трехсотлетний юбилей, слегка переберет, и подавится рыбной косточкой? К Темному ожидание! Приходится делать карьеру другими методами. Человеческими методами. Извини, Дельмар. Ты мне никогда не нравился.

     Гордый профиль Третьего-из-Тридцати попал в перекрестье оптического прицела, загорелись цифры: дальность до цели, скорость ветра, а также зеленые значки в форме магического жезла. Мать Темного! -- мысленно выругался Нотаэло, у него защита. Сколько жезлов? Раз, два... восемь?! Заклинание четвертого уровня, проклятье, не везет.

     Дельмар в прицеле повернулся, поднял голову. Казалось, глаза его взглянули прямо на Нотаэло, пронзив листву и маскировочное заклинание-сеть... Рисовальщик почувствовал, как на лбу выступил холодный пот, а в подмышках стало мокро. Палец, лежащий на спусковом крючке, рефлекторно дернулся. Только не это, мелькнула мысль. У Дельмара защита четвертого уровня, стрела рассчитана максимум на второй...

     Выстрела не последовало. Нотаэло перевел дыхание и неожиданно вспомнил, что арбалет системы Дэльноро сделан в расчете как раз на такие случаи. С обычного предохранителя снимаешь заранее, перед выстрелом, вторым предохранителем служит само устройство спускового крючка. У того большой ход -- чтобы наадреналиненные пальцы не подвели снайпера... Не подвели такого же Нотаэло, выслеживающего такого же Дельмара...

     Третий-из-Тридцати не заметил стрелка, засевшего в ветвях. Одетый в темно-синий приталенный камзол, эльф уже две минуты стоял посреди освещенной луной поляны, не проявляя, однако, никаких признаков нетерпения. Смотреть на часы, нервно озираться, потирать руки... Все это Дельмар счел ниже своего достоинства. Разве что на точеном лице с едва заметными признаками старения (Дельмару триста двадцать с чем-то, как помнилось Рисовальщику) отразилось презрение. Меня презираешь, подумал Нотаэло, вынимая из арбалета стрелу-неудачницу. Презирай на здоровье, недолго тебе осталось... Еще несколько секунд...

     Эльф разжал зубы, отпуская стрелу, заклятую на шестой уровень. Старые запасы -- из арсенала политических убийц. Пять стрел-универсалов, раздобытых по счастливому случаю и за бешеные деньги. Коллегия Тайного Деяния -- еще одно новшество времен войны -- вполне по-человечески не стеснялась в средствах. Практика подтвердила: генералы и министры умирают не хуже простых солдат... А насколько хорошо умирают эльфы-Отцы?

     Сейчас проверим.

     Щелк! Стрела-универсал легла на положенное ей место. Нотаэло, стараясь не шуметь, взвел арбалет, вновь прильнул к оптическому прицелу. Лицо Третьего в перекрестье, надменность и презрение... Ждет все-таки, подумал Нотаэло. Очень я ему нужен. Скоро буду, уже недолго осталось. Стрела войдет между глаз, Дельмар Короткий... Между твоих красивых глаз.

     

     Люди считают эльфов похожими, как близнецы -- черты Нотаэло и Дельмара показались бы им слепками с одного нереально красивого лица, лица другой расы. Удивительно, что эльфы, при всем своем высокомерии, не путают людей, а вот люди плохо разбирают, кто из эльфов кто. И дело тут даже не в обостренной наблюдательности. Когда человеческие черты кажутся уродством, и людей различаешь по тому, насколько кто безобразен...

     Пора. Нотаэло задержал дыхание, поймал перекрестьем шею Дельмара -- стрела пойдет по дуге и ударит пожилого эльфа в область сердца. Стреляй в корпус, всегда в корпус, учил Рисовальщика старый спецназовец. Голова болтается, телом вертеть труднее. И ценных органов там больше. Старик был тем еще юмористом... Нотаэло плавно нажал на спуск.

     Тунк! Арбалет в руках дернулся. Эльф начал считать. Раз, два... Касание.

     Дельмар упал.

     

     Нотаэло подошел к лежащему ничком Третьему, держа наизготовку десантный нож. Предстояла не самая приятная процедура, но, к сожалению, совершенно необходимая. Замести следы, как пишут в детективах, не так просто, как в тех же самых детективах рассказывают. Магические отпечатки, дознание камней и растений, провидческая ретроинспекция... Копать будут здорово. Весь город перевернут: сначала Отцы, потом Коллегия Тайного Зрения. Опросят знавших Дельмара, все связи Третьего поднимут... Большой человек был покойный. И дело громкое. Конечно, Тридцати Отцам шумиха ни к чему, поэтому дело попытаются закрыть, но искать не перестанут...

     И найдут.

     Я, подумал Нотаэло, оставляю очень четкий след.

     ...Два месяца назад случилось первое убийство. Эанд Элавиэль, сын Фаарва, был найден мертвым в собственном доме. Эанда привязали к стулу. Руки скручены проволокой, на шее -- следы удавки, почти перерезавшей бедняге горло. Глаза выколоты, скальп снят. Красавец-эльф в самом расцвете сил стал жертвой неизвестных садистов. Убийцы оставили издевательскую записку, написанную, что удивительно, рукой жертвы. В ней Эанд каялся в грехах. Он признался, что, командуя взводом Лесных Стрелков, приказал расстрелять нескольких мирных жителей. Людей. Ферма была захвачена Стрелками, а трупы хозяев сброшены в компостную яму. Почему, зачем? Время было военное, многие грехи списывались за так... Эанд писал, что не может себе этого простить. Признание заканчивалось фразой: "Я решил покончить с собой." И подпись: Эанд Элавиэль, сын Фаарва, раскаявшийся. Самоубийца? Как же... Выколол себе глаза, снял скальп, а потом еще и удавку накинул...

     Разразился скандал. Вежливый такой, для узкого круга. В газеты не попало ни слова о случившемся, молчаливые ребята в темных камзолах, за спиной которых без труда угадывалась Коллегия Тайного Зрения, мгновенно замяли дело, изъяв следственные материалы. Коллегии Явных Отношений осталось только развести руками...

     Еще через месяц и одну неделю произошло следующее убийство. В этот раз был казнен Наэдо Денувиэль, бывший комендант Места Отдохновения -- концентрационного лагеря для пленных. Тут записка оказалась посолиднее: в две страницы и даже с именами людей, в смерти которых Денувиэль сознавался... В конце -- пометка: "Я хотел бы вспомнить больше имен, но не могу. Простите меня." Ниже, другим почерком: "У него плохая память, у нас будет получше". И подпись: Непростивший.

     После этого Коллегия Тайного Зрения обратилась к Тридцати Отцам с просьбой о содействии. Теневые хозяева согласились и для начала прочесали город. Выловили кучу воров и шлюх, работающих самопально, без одобрения Отцов, посадили всех бездомных, от греха подальше, в камеры. Местность прочесывали специальные бригады. Внуки, оторванные от привычной работы, пугали пейзан мрачными лицами и подозрительными взглядами... Нотаэло, выслушивая ежедневные доклады, не мог избавиться от ощущения, что стал заводилой в слишком большой игре. Заварить такую кашу -- всего лишь ради повышения?

     План был выстроен в расчете на Третьего. Дельмар Умиэль по прозванию Короткий, когда-то тоже неплохо погулял в военной форме...

     Отцы тем временем выдвигали версии. Версий было много, но только некоторые годились как рабочие...

     Убийца -- эльф-ветеран с обостренным чувством справедливости. Ненормальный с психозом Последней войны. Или человеческая диверсионная группа, что, впрочем, не отменяет психа-ветерана... Только психов могло быть больше...

     Никто не умеет ненавидеть так, как люди.

     И прогуливались по окрестностям крепкие молодые эльфы с мрачными рожами...

     

     Дельмара прозвали Коротким словно в насмешку -- будучи выше Нотаэло на две головы, он сравнялся ростом с высоким человеком. Шесть футов -- почти предел для эльфа. Впрочем, лежа Третий не кажется таким длинным, зато изрядно горбится. Длинные, серебристого оттенка волосы разметались по плечам, левая рука неловко вытянута в сторону, правая -- прижата весом Дельмара. Наверное, подумал Рисовальщик, он пытался рефлекторно закрыться, прежде чем упасть... Наверное. Синий камзол кажется черным...

     Нотаэло присел на корточки, перехватил нож поудобнее. Осторожность и еще раз осторожность. Не считай зверя мертвым, пока его голова не окажется над твоим камином... Основное заклятие стрелы-универсала сожгло защиту цели, добавочное -- Зеленого Студня, должно превратить нервные волокна объекта в желе. Стоит наконечнику хотя бы оцарапать кожу... Эльф это, человек, гоблин или даже гном -- без разницы. Мертвецу плевать: кем он был при жизни... Он -- был. И больше уже не будет.

     

     Последний тест. Нотаэло поднял нож, прищурился и с короткого замаха ударил Третьего в бок... Звякнуло. Нож скользнул по ребрам... панцирю! - вспарывая синий камзол. Что за... - успел подумать Рисовальщик, прежде чем нога "мертвеца" с размаху ударила его под колени. Нотаэло упал на спину, боль вышибла из головы всякое подобие мысли...

     В следующий момент Дельмар встал над ним, держа за черенок стрелу-убийцу.

     - Нехорошо, - Третий-из-Тридцати брезгливо поморщился. Левой рукой он пытался скрутить фигуру Мертвый Хват. Затекшая кисть плохо слушалась, но онемение скоро пройдет -- пальцы эльфа обретут необходимую гибкость. И тогда Дельмар повяжет своего несостоявшегося убийцу заклятьем -- по рукам и ногам. Чтобы и пальцем не шевельнул... А это для Нотаэло Рисовальщика верная смерть.

     - На кого руку поднял, дешевка? - риторически вопросил Дельмар. - На Отца руку поднял. Знаешь, что мы с такими в спецназе делали? Я тебе, сука, яйца отрежу, на углях испеку и жрать заставлю...

     Не узнает, понял Нотаэло, пытаясь справиться с болью и хоть как-то прийти в себя. Магия требует сосредоточенности... Перед глазами эльфа поплыли цветные круги. Колено -- одно из самых болезненных мест, а тут -- по обоим ударили... Ничего, сказал себе Нотаэло. Болит -- значит жив. Лишь бы собраться, хоть на пару секунд забыть про боль...

     - Скажешь, кто послал -- умрешь быстро, - пообещал Дельмар, делая шаг в поверженному Двенадцатому. Рука поднялась в преддверии Мертвого Хвата. - Хотя я и так знаю. Не зря я Рисовальщика не люблю. Но ты все-таки со мной поговори. Если будешь молчать, сам понимаешь... Смерть обещаю страшную, на Острова Забвения заикой явишься... А если ты в Законе, дерьмо, можешь требовать Отеческого суда. Я его прямо здесь устрою... И Рисовальщик твой тебе не поможет. - Дельмар словно споткнулся. - Или он тут рядышком остывает?

     Дельмар упал на землю, подобрался, как кошка. Вспомнил Третий Отец слухи о человеческой диверсионной группе и -- решил подстраховаться. Командир роты спецназа Дельмар Умиэль, Дельмар Короткий. Профессионал. Благодаря ему и ему подобным у Серебряных Пантер такая страшная репутация...

     У горла Нотаэло оказалась стрела-универсал с погнутым наконечником -- хороший панцирь у Дельмара, гномьей работы, заклятую сталь выдержал. Но даже помятый и тупой, наконечник опасен. Малейшая царапина -- и встречайте Острова Забвения заблудшего эльфа...

     - Только дернись, - предупредил Дельмар шепотом, едва не касаясь губами щеки Двенадцатого. - Мигом к праотцам отправлю... - тут взгляд эльфа натолкнулся на эмблему. - Какого..? - вопросил он озадаченно. - Серебряная Пантера? Что ж вы, суки, своих мочите?!

     Нотаэло сжал зубы. Еще чуть-чуть... боль отступает...

     - Ты нам не свой, - неожиданно сказал Двенадцатый -- неожиданно в первую очередь для самого себя. Никогда никому лишнего слова... И вот на тебе! В такой момент.

     Зрачки Дельмара расширились. Узнал, понял Нотаэло. Что ж... пора! Пальцы привычно сложились в фигуру для заклятия...

     - Рисо...

     Дельмар застыл, глядя на свою правую руку со стрелой. Та остановилась в четверти дюйма от горла Нотаэло...

     ...Не считай зверя мертвым, пока его голова не окажется над твоим камином.

     

     Жертва, схваченная мертвым хватом, обездвиживается на срок от тридцати секунд до нескольких часов -- в зависимости от умения мага и силы, вложенной в заклятие. Если же Мертвый Хват закрутить в узел, чтобы заклятие поддерживало само себя -- сутки-двое проваляется реципиент, не шевеля ни единым мускулом. Если не задохнется, конечно... Чтобы схваченный мог дышать, заклятие нужно накладывать умело, с хитрыми вывертами пальцев -- поверх одно-двухминутного глухого Хвата. Пальцевать, как выражаются Отцы...

     Закончив пеленать Третьего, Нотаэло быстро напальцевал себе "Забыть Боль" на ноги -- и только после этого смог подняться... Ощущения как во сне, подумал Рисовальщик, ниже пояса не чувствуешь себя совершенно -- как отрубили. Мать Темного, заклятие-то с подвохом! Ходить неудобно. А нормальное лечение требует времени, да и силы еще понадобятся...

     Он нашел в траве нож. Весь перепачкавшись соком, вернулся к пленнику, посмотрел в глаза. Ярость, холодная, оглушительная ярость, презрение и страх взглянули на эльфа в ответ...

     - У нас хорошая память, Дельмар, - сказал Нотаэло. Рисовальщик понимал, что желание выговориться -- очень нездоровое желание, особенно в его положении. Болтливый нелегал -- мертвый нелегал. Но ничего не мог с собой поделать. Напряжение последних месяцев сказывалось. Постоянная ложь, жизнь в страхе, бег по острию меча -- Нотаэло собирался поступить глупо... И -- поступил.

     Его право.

     - Да, ты... все верно понимаешь, Дельмар... У нас... у людей, хорошая память, - заговорил Рисовальщик. Голос срывался, тело била дрожь -- впервые за долгие годы Нотаэло Сотиэль, Натаниэль Кавизел, разведчик-профессионал, пытался быть откровенным. И -- не умел. Учился на ходу, сплевывая полу-правдой, полу-ложью, с кровью отдирая от лица приросшую маску... Нотаэло, Натаниэль, Нат... Нат Кавизел, сын Майкла, внук Рудольфа, правнук Кейна... Человек.

     Как это -- жизнь без маски?

     - Я человек, Дельмар... Мне тридцать девять лет и три месяца. По вашим меркам мне еще под стол пешком ходить. Я молод, Дельмар, но уже старик. Один из многих молодых стариков, живущих под масками эльфов... Да, это жестоко, да -- это нечестно. Но Последняя война -- по-нашему: Алладорская, намертво застряла в людской памяти... Зачем вам только понадобилось побеждать, Дельмар?

     

     Вы испугали нас, и теперь мы вас уничтожим. Мы, люди, умеем ненавидеть сильнее...

     Натаниэль помолчал, глядя пленнику в налитые кровью глаза. Ох, дорого был дал сейчас Короткий за пару мгновений свободы...

     - Как думаешь, Дельмар Серебряная Пантера, легко было найти человека с таким лицом?

     Натаниль провел рукой по гладкой, как у ребенка, щеке. Он никогда не брился -- специальное заклятие уничтожило корни волос, но рука до сих пор помнила сладкое ощущение щетины под пальцами... Отец часто ходил небритым...

     - Я родился красивым, Третий, - сказал Натаниэль тихо. - Не таким красивым, как ты, но -- достаточно близко, чтобы люди из разведки заинтересовались деревенским пацаном. Мне было четырнадцать, и мой голос вот-вот должен был сломаться... Не успел.

     Он помолчал.

     - Четырнадцать. Иногда я вспоминаю, что у меня было детство, Дельмар -- было и уже больше не будет. Разведка -- жестокая работа. Нам всем было по двенадцать-четырнадцать... Молодые старики, надежда человечества... Капитан Стоквелл умел убеждать. Вы -- наша надежда... А на следующий день начались занятия. Язык, манеры, эльфийская культура, традиции... И -- инъекции. Не знаю, что нам кололи, какими заклятиями отравляли нашу кровь, но это было больно... Почти всегда. Кто-то умер, двое сошли с ума. Колхен сидел на крыльце и смеялся. Очень долго и очень странно смеялся... Ломка, Дельмар. У курильщиков опиума это называется ломка... Мы так привыкли быть людьми, нам хотелось этого, как курильщику -- опиумной затяжки... Еще нам кололи гормоны... Зачем? Ты спрашиваешь: зачем?! Впрочем, ты молчишь, но я отвечу... Мы не должны были взрослеть... Никогда. Мне тридцать девять, а я -- все тот же четырнадцатилетний мальчишка. Мой голос годится для церковного хора... Он не сломался. Иногда я стою перед зеркалом и пытаюсь говорить ниже, как если бы остался человеком... Обычно это уже глубокая ночь...

     Каждый день учебы был мучением. Но меня многому научили... Научили ненавидеть... И даже показали: кого... Это ведь самое главное: кого. Я так хочу быть человеком, Дельмар! Если бы ты знал, как страстно и безнадежно я этого хочу... Но единственное человеческое чувство, которое я знаю -- это ненависть... У меня были хорошие учителя... И зачем вам только понадобилось побеждать?!

     Теперь мы вас уничтожим.

     Вы, эльфы, живете по пятьсот-шестьсот лет... По человеческим меркам -- почти вечность. Вечность -- это долго, Дельмар... Очень долго. У меня не так уж много времени... Лет через двадцать-тридцать я начну стареть -- несмотря на все ухищрения... Мое лицо избороздят морщины, глаза помутнеют... К тому времени я буду Первым-из-Ста в столице. И все те, кто учился быть вами -- учился вместе со мной... Они тоже постареют...

     И, значит, до новой войны осталось всего ничего.

     Десять лет... Или пятнадцать... Или четыреста... Но однажды мы придем снова... Мы -- это люди... И я.

     Почему-то мое "Я" никак не умещается в понятие "люди"...

     Кто я, Дельмар? Можешь ответить? Вот ты -- можешь?! Нет, лучше молчи... Человек-эльф, эльф-человек... Полу-эльф... Полу-человек... Самая большая моя беда, что я хочу быть человеком, но -- не могу... А быть эльфом... Иногда я чувствую себя одним из вас и -- ненавижу каждую частичку своего тела... Прекрасного тела...

     Изуродованного тела.

     Мой голос вот-вот должен был сломаться...

     Прости, Дельмар, сейчас будет больно. Что? Ты не волнуйся, я сам напишу для тебя записку с признанием... Впрочем, я уже написал. Вот она... Хочешь, чтобы я зачитал? Нет? Я так и знал... Подпишешь? Конечно, прости меня... Мы оба знаем, что Дельмар Короткий, бывший командир роты Серебряных Пантер, никогда бы не подписал ничего подобного. И уж точно не написал бы этого собственной рукой... Мы -- знаем. Но те психи-ветераны, человеческая диверсионная группа, знают Дельмара Короткого много хуже... Прости, Дельмар, сейчас будет нож... А дальше -- огонь. И щипцы... и что-то еще... Ненависть такая интересная штука... Я даже ни о чем не буду спрашивать... Ты будешь кричать, Дельмар? Кричи, если сможешь...

     Я-то знаю, что нет ничего страшнее подавленного крика.

      Автор: Шимун Врочек

     

      Хмурое стекло

      Вперед! руби! коли! Упали... Плеснуло поле мертвецами --

      Кровавой изморозью стали, осколком хмурого стекла.

     

      Развёрнутые знамёна, барабанный бой, звенящий глас металла -- боевые рожки швейцарской пехоты. В бой идут ветераны, гордость армии -- её кровь и плоть, облачённая в одинаковые коричневые камзолы, чёрные кожаные башмаки, коричневые чулки до колен, начищенные, полыхающие солнцем гребенчатые шлемы. Тысяча сто пик, триста пятьдесят аркебуз, колесцовых и фитильных, полторы тысячи коротких пехотных палашей... Идеально ровный строй, чёткий шаг -- и вдруг всё взрывается воем, грохотом орудий. Летят клочья, падают люди. Полки -- идут. Держать строй! Ать-два, левой! Ать-два, левой! Левой, левой, левой!

      Дым стелется над полем...

     Люди -- словно диковинная коричневая трава, странно ровная и странно плотная -- поле, на котором расцветают огненно-жёлтые тюльпаны. Там, где распускается очередной цветок, трава чернеет и съёживается, чтобы через мгновение плотно сомкнуться, хороня под собой проплешину. Кажется, трава олицетворяет собой вечность...

     Левой, левой, левой!

     Держать строй!

     Левой!

     

     Стой!

     Первая линия, вторая линия, третья линия! Р-раз!

     Аркебузу с плеча... приклад в землю, руку к бедру...

     Два!

     Шомпол в ствол, вверх-вниз... на четыре счёта: раз-два-три-четыре...

     Три!

     Теперь порох... пыж пошёл... шомполом раз-два... Быстрее, быстрее... мы успеем, должны успеть, мы – лучшие... мы – Коричневые Камзолы...

     Четыре!

     Пулю из-за щеки – в ствол, шомполом раз-два... и не думать, не смотреть, не помнить, что точно такая же линия в пятидесяти шагах от нас... точно также -- на счёт -- кладёт пулю в ствол... Руки дрожат.

     Пять!

     Ключ – в замок. На пять оборотов... Раз-два-три... пять... насыпать порох на полку... Пороховница в руках выписывает зигзаги... чёрные крупинки летят на землю... падают, падают, падают...

     Все. Наконец-то. Можно стрелять.

     Шесть!

     Первая линия опускается на колено, вторая поднимает ружья, третья готовится...

     Целимся... ах, дьявол...

     Гремит залп.

     В упор.

     По нам.

     Ах, дьявол... падаю. Валюсь лицом в растоптанную зелень. Перед глазами – распрямляется смятая травинка, ах, какая упрямая травинка... чёрные крупинки пороха. Жар в груди. Аркебуза... Где моя аркебуза?

     Мама!

     Падаю, падаю, падаю...

     

     Третий ряд просачивается сквозь два первых, выстраивается в линию. За ним – четвёртый; выбегает вперёд, опускается на колено. Звучат команды.

     Целься!

     Огонь!

     Ряды солдат окутываются дымом, аркебузы дружно выплёвывают огонь и смерть. Ровный строй жёлтых камзолов ломается, на землю валятся раненые и убитые; в рядах противника движение – на смену погибшим спешат солдаты из резерва, подбирают ружья. Миг – и уже жёлтый строй окутывается клубами дыма, и уже коричневые камзолы спешат на смену павшим товарищам.

     Шаг. Всё ближе.

     Держать строй!

     Сплошной ряд камзолов. С тридцати шагов трудно промазать в такую мишень. С пятнадцати – практически невозможно.

     Стрелять. В упор. Глядя в ненавидящие, озверевшие глаза, прямо в чёрное око аркебузы. Стрелять в глаза собственной смерти. Целься! Огонь!

     Падают люди...

     Шаг, выстрел. Шаг, выстрел. Шаг...

     

     Рукопашная.

     Наконец-то.

     

     ...Латники прошибают конскими телами левый фланг желтых камзолов, опрокидывают пехоту. Иглы палашей окрашиваются алым. Вперёд!

     Камзолы бегут. Латники догоняют и рубят; под копытами лошадей трещат дешевые пики и дорогие аркебузы. Валятся тела. Крики. Стоны. Вопли.

     Во главе конного строя мчится на чёрном жеребце юноша в белой рубахе. Ветер рвёт кружева, треплет непослушные русые кудри. В глазах горит бешеный огонь. В руке юноша сжимает лёгкую шпагу с узорчатым эфесом, с длинным прямым клинком, витой шнур – синий с золотом – запачкан кровью.

     

     На пути конного вала встаёт, ощерившись пиками, желтокамзольный строй...

     Против лошадей, пику -- опустить!

     Пики.

     

     - Ждать, - голос подобен океану -- спокоен и глубок, за спиной -- полсотни латников личной охраны герцога, пистолеты заряжены, замки заведены…

     Ждать.

     На гребнях рокантонов полыхает солнце… стекает по металлу, плещет в глаза…

     …Глупый мальчишка… Достаточно видеть спину герцога… даже не лицо… лица не видно -- спина, она очень старается не дать слабины, стать камнем… Что будет, если герцог внезапно повернётся и взглянет в глаза верному лейтенанту? Потерянно и жалко… конечно, будет гнев… но тоже -- потерянный и жалкий. Трогель, скажет герцог… Трогель… И тогда ничего не останется, как взять стоящих за спиной…

     Солнце. Пыльный беззвучный пейзаж перед глазами… кони, люди…

     Говорят, батистовая рубаха совершенно не держит удар -- ни палашом, ни пикой…

     Ни пулей.

     

     Якоб Трогель

     швейцарец, 32 года, лейтенант,

     командир личной охраны герцога Орсини

     

     Я не люблю опаздывать.

     - Трогель, - сказал герцог, синий камзол потемнел между лопатками, - Трогель...

     Обернись, мысленно попросил я, пожалуйста, Джерардо... чтобы в твоих глазах я увидел гнев, ярость, безумие... что угодно! Кроме надлома, звучащего в голосе.

     

     Джерардо!

     Пятно пота на синей спине...

     - Марш! - скомандовал я, стервенея. Конь почувствовал мое настроение, рывком выметнулся вперед...

     - Я сам поведу, - внезапно сказал герцог, поднял руку в коричневой охотничьей перчатке. Я натянул повод, останавливая жеребца...

     - Сам.

     Он не обернулся.

     ...Второй день у меня левый глаз мокрый, а люди думают, что лейтенант Трогель плачет. Контузия, будь она проклята! Левое ухо до сих пор не слышит, в глазах время от времени темнеет -- чертов пушкарь! -- ядро превратило в кровавые брызги гнедого... Меня же словно великанская рука взяла за шкирку, вынула из седла и от души шмякнула в землю. Щека дергается...

     Голова болит.

     Лейтенант плачет.

     

     ...- Ты пришел утешать меня. Не правда ли, Якоб?

     Сильная женщина. Дочь графа ди Попони, стройная черноволосая красавица с карими глазами -- Анжелика Орсини, герцогиня... Мать Антонио, глупого и мертвого мальчишки. Как холодно бывает в этих дворцах...

     В штольне -- и то теплее.

     - Знаю, ты хочешь мне помочь...

     - Да, - сказал я, чувствуя себя колодой для рубки дров... Громоздкой и упрямой, как только может быть упрям итальянский дуб.

     - Ты хорошо умеешь утешать, Якоб... Только утешения эти -- мужские. Понимаешь?

     Скажи: понимаю. Скажи: мне жаль. Антонио был хорошим парнем, мы все его любили... Скажи: нам будет не хватать его... Скажи...

     - Нет.

     Она судорожно вздохнула.

     - Ты честен, лейтенант, - сказала медленно. - Только мужчина может быть так жестоко честен. Молчи! Сейчас ты скажешь, что Тони стал бы хорошим герцогом, настоящим мужчиной, воином, которым гордился бы род. Молчи! Пусть это правда -- все равно молчи. Будущее умерло, скажешь ты. Это большая потеря, кивнет капитан Умбарто, его поддержит Джованни Боргези, того -- Сколло делла Фьорца... Будущее -- умерло. Мужчины! Вы не понимаете, почему мы плачем...

     Матерям плевать на то, кем могут стать их сыновья -- полководцами, герцогами, наемниками... не отворачивай глаз, лейтенант! Нам -- плевать. Потому что не свое будущее мы в вас любим -- мы любим вас. Глупых, тщеславных мальчишек, хвастливых и наивных... Вас самих, какие вы есть. Вы украли наши сердца, жестокие мальчишки... Мальчишки, которые никогда не вырастут. Я помню, Якоб, как Тони плакал над задохнувшимся щенком. Помню тепло, когда он прижимался к моим коленям. Помню, какие у него были глаза, когда он улыбался и когда злился. Я -- помню. Этого достаточно. Иди, Якоб, и отдай свои утешения тому, кому они нужнее... Иди к Джиро. А мы с твоей матерью поплачем. Вы украли наши сердца, жестокие мальчишки... Вы украли наши сердца...

     ...Я поклонился тогда. Поклонился и -- вышел прочь.

     Мои утешения... к дьяволу их и меня вместе с ними!

     Дурак.

     

     ...- Вот ты где, Якоб.

     Я поднял взгляд, уже узнавая по голосу -- бархатному, с характерным выговором -- окликнувшего меня. Невысокий, в темной ризе, лицо -- роспись шрамов по грубо выделанной коже, голубые глаза... в руках псалтырь.

     Отец Игнатий, испанец.

     - Святой отец, - склонил голову я, - благословите недостойное чадо свое...

     - Заткнись.

     Я утратил дар речи.

     - Что?! - когда обрел.

     - Заткнись, - повторил святой отец ласково. - Ты не любишь меня, Якоб, и не боишься это показать. Понимаю и уважаю. Сам когда-то был солдатом... Но ерничанья -- не потерплю. Встать!

     Я не успел сообразить, как оказался на ногах.

     - Прими благословение, сын мой, - голос веял теплотой. Отец Игнатий поднял руку со сложенными перстами... Я посмотрел на него сверху вниз, мысленно примеряя на себя осанку святого отца... Да, он мог быть солдатом -- пока ноги были одинаковой длины. Впрочем...

     - Голову ниже, осел! - зло шепнул падре. Я поспешно склонился, пряча улыбку.

     - Паск вобискум, сын мой!

     Дохнуло благостью.

     ...Так я познакомился с отцом Игнатием. С настоящим отцом Игнатием -- не с той личиной, что видел в церкви по воскресеньям... Не скажу, что стал больше любить его -- зато начал уважать.

     С того дня падре зовет меня "хорошим человеком". Насмешка? Заблуждение? Просто слова? А может, я действительно хороший человек -- о чем сам никогда не догадывался? Знаю, я хороший солдат. Не самый лучший, но -- хороший. Но какой я человек? Как оценить себя? Зная за собой и зависть, и ненависть, и гнусные помыслы... Что помыслы?

     Когда я убивал, насиловал и грабил, когда поджаривал Лукко пятки -- он так любил свое золото, смешной старый чудак... Разве то были -- помыслы?!

     Дела.

     ...Я так долго шел в ад, что разучился мечтать о рае.

     

     - Хороший человек Якоб, - сказал святой отец, - Я искал тебя.

     - Зачем?

     - Чтобы напомнить о долге.

     - Перед Господом? - я криво усмехнулся. - Господь забрал сына у моего дру... моего герцога. Что ж. Я знаю: господь справедлив -- и не ропщу, пусть даже Джерардо теряет разум... Я больше не вижу в его глазах воли... Сильные не гнутся -- они ломаются.

     - Ты много на себя берешь, швейцарец. Говорить о боге -- не твоя забота.

     - Я -- не ропщу.

     - Герцог ропщет, - просто сказал Игнатий. - Иди к нему.

     Джерардо!

     - Вытащи его, швейцарец... Не дай сломаться. Ты можешь, я знаю. Меня он не станет даже слушать, я для него -- посланец Того, кто отнял сына... Иди, черт тебя подери! - крикнул он мне в лицо. Потом помолчал, закончил тихо и строго: - Это -- твой долг. Не заставляй меня разочаровываться в тебе...

     

     И я пошел. Не потому, что я хороший человек... Потому что я -- хороший солдат. А солдату положено выполнять приказы.

     ...- Оставьте меня в покое.

     Здесь странное эхо: в покое, кое, кое... упокое... Стены из пористого камня, местами -- гобелены, свет падает через узкие оконца под потолком. Теплый свет, золотистый... а мрачно -- как в могиле.

     Кое, кое... упокое...

     Не хотел бы я здесь ночевать.

     Джерардо!

     ...Сумерки, холодные альпийские сумерки... Снег. Качается на ветру фонарь, освещая вход в штольню; на свет вытащена бадья, в ней -- две кирки и груда камня. На растоптанном до черноты снегу переминаются четверо -- рослые, но странно сутулые -- словно под открытым небом им уже неуютно...

     - Еле успели, чтоб ее...

     - Еще бы чуть-чуть.

     - Голова тяжелая, братцы... И не пил даже!

     Смеются. Слегка нервно, как смеются избежавшие верной смерти -- веселье в долг, сами не верим... Чудо!

     На дне клетки, которую держит младший из них -- почти мальчишка, но рослый и широкоплечий -- лежит канарейка. Маленькая желтая канарейка...

     Кажется, что птица спит.

     ...- Оставь меня в покое, Якоб, - устало сказал герцог. - Пожалуйста. Иди куда-нибудь... к дьяволу, к богу... к этому сладкоречивому испанцу... как его?

     - Игнатий Родригес.

     - Дурацкое варварское имя!

     - Он направил меня к вам, мой синьор.

     - Чрево христово, Якоб! Направил тебя? Зачем? Поговорить о боге?!

     - Не думаю, мой синьор, - сказал я. - Я плохо в этом разбираюсь. Много хуже, чем в богохульстве...

     Кинжал оказался у моего горла раньше, чем я успел вдохнуть.

     - Ты много на себя берешь, швейцарец, - проскрипел герцог. - Ты много на себя...

     - Да.

     - Что -- да?! - заорал герцог. - Сын шлюхи! Что ты хочешь сказать этим чертовым "да"?!

     - Да, я много на себя беру, - сказал спокойно. - Твою жизнь, Джерардо... Когда я закрыл тебя своим телом -- я много на себя взял. Когда латники Бентивольи смяли наш эскадрон и твой конь упал -- я взял на себя еще больше... Ты долго не мог простить мне этого.

     - Но простил!

     - Прости еще раз. Я позволил твоему сыну умереть. Я не понимал, что твой сын и есть твоя жизнь. Я -- не понимал.

     - А если бы понимал? Что тогда?!

     - Перекинул бы мальчишку поперек седла и -- в галоп.

     - Ты никогда не получил бы прощения, - невесело оскалился герцог. - Он был очень горд, мой Тони... очень горд. И став герцогом, он...

     - Я знаю.

     - Но ты сделал бы это?

     - Да.

     Герцог молчал. Смотрел на меня и молчал.

     - Другому я перерезал бы за такие слова глотку, - сказал он наконец, - Но ты... ведь ты не лжешь мне, Якоб? Нет?

     - Клянусь.

     Кинжал вернулся в ножны.

     - Честью наемника?

     - Честью мужчины, - сказал я. - Джерардо... я знаю, как ты любил Тони...

     - Мой сын...

     - Твой сын мертв! - отрезал я. Герцог отшатнулся. Я сделал шаг вперед, ухватил Джерардо за плечи, встряхнул. Сказал мягко, глядя в глаза: - Мне жаль. Из него получился бы отличный солдат.

     Лицо герцога исказилось.

     - Будь ты проклят, швейцарец... Будь. Ты. Проклят.

     

     ...Ты хорошо умеешь утешать, Якоб. Настолько хорошо, что сам себе начинаешь верить. Ты ведь не плачешь, лейтенант? Мокрые глаза -- всего лишь чугунное ядро, разбросавшее гнедого по сторонам света... Всего лишь темень в глазах, падение и -- раскаленный клин в голове. Обычная контузия. Со всеми бывает. Ведь так, Якоб?!

     Ведь так?

     Щека дергается...

     Голова болит.

     Лейтенант плачет.

     Автор: Шимун Врочек

     

      Король мертвых

     

     - Долгой жизни и честной смерти, милорд.

     Серое утро. Раскисшая, стоптанная в грязь земля, влага в воздухе, мелкими каплями оседающая на коже. Осень лезет мокрыми руками в чужой дублет...

     В мой дублет.

     - Долгой жизни, сэр Аррен, - ответил я негромко. - Пришли посмотреть на казнь?

     - Я пришел проводить несчастного в последний путь.

     - Вам он нравился? - поинтересовался я. - Впрочем, не отвечайте... Я знаю, что нравился.

     - Он так молод.

     "Он стоил мне восьми солдат."

     - Сэр Олбери приговаривается к смертной казни, - возвестил глашатай. Потом сделал паузу - казалось, я слышу, как толпа вдохнула и замерла... Тишина. Лишь издалека доносится обычный гул: шлеп, шлеп, шлеп и всхлипывание грязи под сотнями ног. Хучи не знают усталости. Месяц и два дня назад я думал, что сойду с ума от этого шума... Обманывался.

     - Он будет повешен.

     Роковые слова отзвучали, и я увидел, как в одночасье молодость обращается в старость. Сломался. Он готов был умереть, этот сэр Олбери, дерзкий и отважный рыцарь, красавец и волокита... Глупец, нарушивший мой приказ. О чем он грезил? Не просить, не умолять, твердо шагнуть на эшафот и положить буйную голову на плаху...

     Уйти красиво.

     Только вот я не верю в красивую смерть.

     Смерть -- уродлива. Чтобы убедиться в этом, достаточно сделать два шага за ворота...

     - Приговор привести в исполнение немедленно. Генри Ропдайк, граф Дансени, писано восьмого октября, тысяча пятьсот тридцать второго года от рождества Господа нашего, Иисуса Христа...

     Какое страшное молчание. Мертвой тишину делают люди... и хучи.

     Шлеп, шлеп, шлеп.

     Я обвел взглядом толпу. Ну, кто из вас самый храбрый? Кто попросит за Олбери. Ты, толстяк? Или ты, лысый? А, может, предоставите это женщине -- какой-нибудь сердобольной старухе? Ее-то уж точно не трону...

     - Милости, милорд! - взвыл голос. - Честной смерти! Милости!

     Наконец-то.

     А то я устал ждать.

     ...Мне всегда казалось, что я умру осенью. Шагну в объятия старухи с косой, свалюсь в грязь, под ноги наемной швейцарской пехоте -- острие алебарды пронзит кирасу и войдет в живот. Но умру я не сразу. Рана загноится, будут кровь, жар и мучительные сны. А еще через несколько дней, почернев и воняя, как брошенная волками падаль, я отойду в мир иной. Жаль, что я лишился юношеских грез о героической кончине... Прекрасная дама, рыдающая над телом рыцаря, наденет на его белое чело венок из красных роз и запечатлеет на устах... Жаль.

     Прекрасная дама, рыдающая над хладным телом, гораздо приятней хуча, с громким чавканьем это тело пожирающего.

     - Честной смерти, Генри, прошу тебя, - шагнул ко мне Вальдо. Рослый и плечистый, с белыми усами и черной шевелюрой, Вальдо хороший боец, но никудышный правитель. Он не понимает. Нельзя давать черни даже призрачной власти над собой. Были жестокие правители, были умные правители, были жестокие умные правители... Добрых -- не было. Вместо них правили другие.

     В жестоком деле доброта - сродни глупости.

     - Кузен, Алан Олбери - всего лишь мальчишка, - вступил Сидни. Как же без двоюродного братца?

     - ЧЕСТНОЙ СМЕРТИ! - кричит толпа.

     ...Ему двадцать три с небольшим. И он стоил мне восьми солдат.

     Я поднял руку. Толпа смолкла, "жалельщики" отступили назад и приготовились слушать. Вот только услышат ли они меня...

     - Вы просите милости? - я обвел взглядом площадь. Ожидание, весомое, словно тяжесть кольчуги, легло мне на плечи. - Ее не будет.

     Толпа выдохнула...

     - Святой отец, - обратился я к священнику. - Сэру Олбери нужно исповедаться... Пусть Господь его простит.

     - А вы, милорд? Неужели..?

     - Я, в отличие от Господа, прощать не умею, - сухо сказал я. "И, может быть, именно поэтому до сих пор жив."

     ...Мертвое тело вдруг дернулось, заплясало на веревке, серые губы искривились в неестественно широкой улыбке, обнажая зубы. Налитые кровью глаза - черные и вылезшие из глазниц - казалось, взглянули прямо на меня.

     Глаза хуча.

     Я дал знак.

     Один из стражников, Мартин, шагнул вперед, ухватил бывшего сэра Алана Олбери за щиколотки, повис на нем всем телом. Веревка натянулась. В мертвой (шлеп, шлеп, шлеп) тишине отчетливо прозвучал скрип пеньки...

     Другой стражник, Аншвиц, ударил.

     Острие алебарды вонзилось дергающемуся Олбери под челюсть и вышло из затылка. Мертвец обмяк. Кончено! Хучи тоже умирают. Достаточно нанести удар в голову, разбить череп или снести голову с плеч...

     То же самое, проделанное с живым человеком, называется честной смертью.

     Такой смерти просили для несчастного Алана Олбери...

     И я отказал.

     ...Влага мелкими каплями оседает на коже, осень лезет мокрыми руками...

     В дублете холодно и сыро.

     А они смотрят на меня. Благородный сэр Аррен, великан Вальдо, белобровый и темноволосый; кузен Сидни, по обыкновению кривящий губы в ухмылке... И даже верный Джон Оквист, моя правая рука... Смерды и солдаты, лучники Уильяма Стрелка и наемники Брауна... И вон тот толстяк, и тот длинный, с рыжей бородой...

     Все смотрят.

     И я понял, что совершил ошибку.

     Поставил себя на одну сторону с вечно голодными живыми мертвецами...

     

     Никто не знает, с чего все началось. Просто в один прекрасный день мертвые отказались тихо догнивать в своих могилах. И превратились в хучей...

     

     

     ...И каждый год мне кажется - вот она, последняя моя осень. Острие алебарды в бок, падение, жар и гной по всему телу. Приходится делать усилие, чтобы не поддаться мрачному очарованию смерти. Желание умереть - передается в нашем роду из поколения в поколение. Мои предки травились, выезжали один на сотню в одном дублете, прыгали с колоколен и дерзили королям. Долгие годы, с самой юности, я боролся с самим собой. Меня тянуло к каждому обрыву, каждый пруд казался мне местом желанного покоя. Глядя на кинжал, я представлял, с каким облегчением загоню клинок себе под ребра...

     Но я - жив.

     Потому что чертова гордость - мое проклятие и мое спасение - встала поперек дурацкому желанию. Мне не быть героем? Пусть так. Зато и самоубийцей я не стану...

     Как ни странно, до Бога мне дела нет.

     - Честной смерти, брат! - насмешливо поприветствовал меня Сидни. Значит, уже не "долгой жизни"?

     - Тебе того же, - ответил я холодно, - любезный брат. О чем ты хотел поговорить? Если о предложении Готфрида, то ты знаешь - я не меняю своих решений.

     Сидни ухмыльнулся. Вот что меня в нем бесит - эта ухмылка "я знаю то, чего никто не знает"...

     - Пройдемся, кузен?

     Мой замок в осаде. Хучи... сотни, тысячи мертвецов окружают его, бессонные и неутомимые, голодные и лишенные страха. Шлеп, шлеп, шлеп... Будь у меня больше тяжелой конницы, я бы прошел сквозь хучей, не сбавляя шага. А следом пошла бы пехота, те же наемники Томаса Брауна - вымуштрованная пехота, ощетинившаяся пиками и лезвиями эспадонов - и мертвая кровь залила бы поле, а тела хучей удобрили мои поля. Будь у меня побольше конницы...

     Впрочем, ее и так вполне достаточно.

     Просто мне некуда бежать. Мне, Генри Ропдайку, последнему из графов Дансени, некуда бежать, оставив на произвол судьбы родовой замок. Кто меня примет? Разве что Готфрид, герцог Велльский... Нет, только не он. Вот если прыгнуть со стены...

     Отсюда до земли тридцать с лишним футов.

     - О чем задумался, Генри?

     Я вздрогнул и повернулся.

     "Проклятый кузен!"

     - Прикидываю, когда Король Мертвых прикажет своим подданным сделать подкоп, - сказал я с издевкой. - И нам действительно придется туго.

     - Скоро.

     - Что?!

     Я посмотрел на кузена внимательнее. Нет, Сидни совершенно серьезен, даже неизменная ухмылка выражает не издевку, а горечь. Скорбная складка в уголке рта...

     - Я слушаю.

     - Ты никогда не задумывался, Генри, откуда взялась эта легенда? Король мертвых, лорды-мертвецы, его свита...

     - Что еще за лорды-мертвецы?

     - Не слышал? Плохие у тебя осведомители...

     - Я слушаю, Сидни, - холодно напомнил я.

     - О, это интересно. Я бы даже сказал, интригующе... Укушенный хучем, если будет скрывать укус, на некоторый день переродится и станет лордом мертвецов.

     - Это еще почему? Чем он лучше убитого в бою или умершего от болезни?

     - Ходят слухи, брат, что таким образом будущий лорд-мертвец сохраняет память и разум. Ты представляешь, что было бы, командуй ходячим гнильем под нашими стенами кто-нибудь с мозгами? Или хотя бы один из твоих сержантов?

     Я представил. Замок продержался бы пару дней... от силы. Хучи не знают страха, не устают и их тысячи. Они могли бы атаковать волнами, раз за разом - днем и ночью, без передышки...

     - Вижу, представил, - заключил Сидни.

     - Это правда?

     - Это слухи. А ты прекрасно знаешь, дорогой кузен, как часто слухи оказываются правдой...

     - Не реже, чем ложью.

     Сидни помолчал, глядя мне в глаза и кривя губы.

     - Это утешает, - сказал он наконец. - Только вот хучи последнее время ведут себя странно. Они, конечно, продолжают бродить как попало, но...

     - Что, Сидни? Договаривай.

     - Ты сам посмотри, Генри, - сказал "братец". - Ты умный, ты поймешь... надеюсь. А я, пожалуй, пойду, - кузен заложил большие пальцы за ремень, приняв вид беззаботного гуляки. - Дела, знаешь... Долгой жизни, кузен. И будь осторожен, - я вскинул голову. - Не подходи близко к краю. Не дай бог, упадешь...

     Мы посмотрели друг другу в глаза. "Я все знаю", улыбнулся одними губами Сидни.

     - Да, - сказал я медленно. - Я буду осторожен. Долгой жизни, кузен.

     

     Ежедневная проверка - не самое приятное испытание. Ты стоишь голый, как новорожденный младенец, а здоровенный мужик осматривает тебя, словно новую, только что купленную, кирасу. Пятна, царапины, следы укусов... Особенно последнее. Все люди в замке разбиты на десятки, в том числе женщины, старики и дети. Десятники проверяют своих, потом идут на проверку к сержанту.

     Не очень приятное испытание.

     Джон Оквист, он хоть одного со мной роста. Представляю, как чувствуют себя десятники под командованием шести-с-лишним футового Вальдо. Не очень хорошо, думаю. А вот мой кузен, по слухам, опирается на меч во время проверки...

     На него похоже.

     Мужчина чувствует себя голым - только будучи безоружным, по его словам. Впрочем, это редкий случай, когда я согласен с кузеном...

     - Готово, - сказал Оквист. - Ты чист, Генри.

     Я принялся натягивать штаны.

     - Что по гарнизону?

     - Двое под подозрением. Старик из сотни Черного Тома и... - Оквист замялся. Дурные новости? Опять?

     - Я слушаю, Джон.

     - Один из людей Уильяма.

     - Это плохо, - протянул я. Конечно, плохо, черт возьми... Стрелки одни из самых ценных сейчас бойцов. Стрела в лоб с расстояния в сотню шагов - лучшее средство против хуча. - Что с ним?

     

     - Следы зубов на ляжке. Барри клянется и божится, что его собака укусила, когда он проходил мимо кухни. Говорит, хотел перехватить кусок, а тут она...

     - Ты ему веришь?

     - Все может быть, Генри... Все может быть. Посидит взаперти пару дней - будет ясно. Жаль было бы терять такого лучника...

     - Жаль. Как люди? - спросил я. - Какие слухи бродят?

     - Как обычно.

     Что-то темнит моя "правая рука".

     - В глаза смотри, Джон. Ты не договариваешь.

     - Генри!

     - Я слушаю, Джон.

     - Тебя уже называют Королем мертвых, - сказал Оквист негромко, но веско. Вот так, значит. - Не надо было этого делать... Олбери был всего лишь самонадеянным мальчишкой...

     - Восемь солдат, Джон. Он стоил мне восьми хороших солдат.

     - А твое решение может стоить тебе мятежа.

     - Знаю. Но я не меняю своих решений. Что же касается предложения герцога... Ты ведь об этом хотел поговорить? Готфрид слишком многого от меня хочет, Джон... Слишком многого.

     Оквист помолчал. Провел ладонью по короткой черной бороде с редкими вкраплениями седины. Этот жест у него означает мучительное раздумье...

     - У меня, в отличие от собаки, есть гордость, Джон. Что с тобой?

     - Ничего, - глухо сказал он. Потом неожиданно улыбнулся и покачал головой. - Я понимаю, Генри... Ты же знаешь, я всегда был твоим другом. И всегда им останусь.

     Он встал.

     - Обойду дозоры. Ты уже проверил своего оруженосца?

     - Подрика? Нет еще. Позови его, будь добр.

     - Не беспокойся, - отмахнулся Джон. - Я сам его осмотрю. А ты, Генри... ты обещаешь подумать над предложением Готфрида еще раз?

     Я промолчал. Сколько же это будет продолжаться...

     - Генри?

     - Да, - сказал я. - Обещаю.

     

     Я достал свернутое в трубочку письмо. Мои просьбы о помощи, направленные к различным властителям, остались без ответа... кроме одной. Готфрид Корбут, герцог Велльский, милостиво согласился "возложить на Генри Ропдайка, графа Дансени свою десницу, дабы оный Генри Ропдайк..." Проклятое письмо! Я представил, чего стоило гонцу добраться до родового гнезда Готфрида - через кишащую мертвецами долину, не имея сна и отдыха... А затем обратно, лишь поменяв коней...

     Ради этого чертова письма!

     Ты слишком гордый, Генри. Склонись перед Готфридом, прими вассальную присягу, отдай в заложницы дочь... Как странно, что о дочери, восьмилетней... или девятилетней? - Элизабет, я вспоминаю только в такие минуты... Отдай в заложницы дочь, и Готфрид милостиво откроет для тебя и твоих людей путь в места, куда хучи еще не добрались...

     Пока еще не добрались.

     Страна разваливается на части, король неизвестно где, а эти... Готфрид, Ансельм Красивый, Оливер, маршал марки, другие... Они желают править среди мертвых. Не знаю, существует ли настоящий Король мертвых, но...

     "Возложить на Генри Ропдайка, графа Дансени свою десницу, дабы оный Генри...

     Писано собственной рукой, сего дня, пятого октября, тысяча пятьсот тридцать второго года от рождества Господа нашего, Иисуса Христа.

     Готфрид Корбут, герцог Велльский.

     Король мертвых.

     Никто и не знал, что он - человек.

     Чем этот приговор лучше твоего, зачитанного утром? А, Генри?! Я, Генри Ропдайк, граф Дансени... Из тех графов Дансени, что никогда не склоняли головы ни перед кем, кроме короля...

     Гордый Генри.

     "А ты прекрасно знаешь, дорогой кузен, как часто слухи оказываются правдой..."

     "Тебя уже называют Королем мертвых".

     Очень гордый Генри...

     

     ЧЕСТНОЙ СМЕРТИ!

     Скандирует толпа. И благородный сэр Аррен и великан Вальдо, белобровый и темноволосый; кузен Сидни, по обыкновению кривящий губы в ухмылке... И даже верный Джон Оквист, моя правая рука... Смерды и солдаты, лучники Уильяма Стрелка и наемники Брауна... И вон тот толстяк, и тот длинный, с рыжей бородой...

     Все кричат в один голос.

     ЧЕСТНОЙ СМЕРТИ!

     Мертвец на виселице, ранее бывший сэром Аланом Олбери, красавцем и волокитой, дерзким рыцарем, задергался, веревка заскрипела, натянулась... Я не поверил глазам... Лопнула!

     Мертвец приземлился мягко как кошка, смахнул с дороги Мартина - стражник ударился головой о виселичный столб, хрустнул череп, брызнули желтые мозги. Аншвиц, заступивший было хучу дорогу, лишился алебарды... Удар. Лезвие вошло стражнику под челюсть и вылезло из затылка.

     Честная смерть.

     Олбери, странно склонив голову на бок и задрав подбородок, кошачьим шагом двинулся ко мне...

     - Генри, - прошипел он. Голова, запрокинутая назад, мягко качнулась. У него сломана шея, догадался я.

     - Почему ты разговариваешь? - спросил я, вытягивая меч. Серое лезвие с тихим скрежетом выскользнуло из ножен. - Хучи не могут...

     - Теперь могут, Генри. Пришло время лордов-мертвецов. ПРИШЛО ВРЕМЯ.

     А-а-а!

     

     Я проснулся в холодном поту. Свеча почти догорела, аромат горелого воска лезет в нос...

     Шлеп.

     - Кто здесь?

     Шлеп, шлеп, шлеп.

     Из темноты вышел Подрик, мой оруженосец.

     - Подрик, ты... Что с тобой?

     Голова оруженосца при очередном шаге мотнулась, и я увидел, что горло Подрика перерезано, а рот скалится в улыбке хуча...

     Джон Оквист, моя правая рука, выбрал другого Короля мертвых.

      Автор: Шимун Врочек

     

      Три мертвых бога

     

     - Рр-а-а-а!

     Воспоминание детства: ревущая толпа, вывернутые голыми руками камни мостовой. Улицы Скироса, ругань, беготня, крики... Дядька Флавий -- огромный, всклокоченный, небритый -- с глухим рычанием поднимающий над головой бревно. "Шлюхи!", кричит дядька. Это просто и понятно. Даже мне, восьмилетнему мальчишке. Шлюхи -- во дворце, дворец дядька с друзьями возьмет, всем будет радость. Даже мне, Титу, пусть я еще маловат для камня из мостовой... Впрочем, для шлюх я маловат тоже.

     Сейчас, набрав сорок лет жизни, став старшим центурионом Титом Волтумием, я понимаю, что дядька был прав: тот, кто ведет за собой, всегда называет сложные вещи простыми словами. Что было горожанам до свободы личности, до права и власти, до легитимности... или как ее там? Сложная вещь становится простой, когда вождь берет слово. Оптиматы -- грязные свиньи, трибун -- козел, патриции -- шлюхи. Это было понятно мне, восьмилетнему...

     И тем более понятно всем остальным.

     - Рр-а-а-а!

     Ревет толпа, бежит толпа. Потоком, мутным, весенним, несущим мусор и щепки... И я, восьмилетний Тит, будущий задница-центурион, как меня называет легионная "зелень", тоже бегу.

     ...Когда навстречу потоку встал строй щитов, я подхватил с земли камень и швырнул изо всех сил. Эх, отскочил! "Молодец, пацан!", ухмыльнулся кто-то, вслед за мной нагибаясь за камнем. Булыжники застучали по щитам -- легионеры выстроились "черепахой" (разболтанной и не слишком умелой, как понимаю я с высоты тридцати лет службы), но вреда каменный дождь нанес немного. Вскрикнул неудачливый легионер, центурион проорал команду: что-то вроде "держать равнение, обезьяны!", строй щитов дрогнул и медленно двинулся на нас.

     Это было страшно.

     Атака легиона -- это всегда страшно. Иногда, проверяя выучку центурий, я встаю перед строем и приказываю младшему: шагом -- на меня. Строем, без дротиков, молча... Озноб продирает хребет, скулы сами собой твердеют -- кажется, я снова на улицах Скироса, и снова сверкающая змея легиона глотает улицу стадий за стадием...

     Я кричу: подтянись, левый край, не говно месишь!

     Я говорю: четче шаг, сукины дети!

     А после, снимая шлем, чувствую пальцами влагу на подкладке...

     - Рр-а-а?!

     Толпа не уверена. Толпа помнит: ей были обещаны шлюхи, а здесь, вместо того, чтобы покорно лечь и бесстыдно раскинуть голые ноги... Здесь глотает улицу бронзовая змея, змея легиона... Почему-то кажется: это был вечер, закат -- в сумерках бунтовать веселее, легче, факелы -- какой бунт без резвого огня? -- в нетерпеливых руках. Шкура змеиная плавится бронзой...

     Я, тогда черноволосый, ныне наполовину седой, смотрю. Прекрасный ужас наступающего легиона -- я замер тогда, голова кружилась -- замираю и по сей день, стоя перед строем и командуя: шагом -- на меня...

     Строем, без дротиков, молча.

     Дядька Флавий тоже растерялся в первый момент. Но он был умнее толпы (впрочем, даже восьмилетний мальчишка умнее ее) и он был вождем. Простой гончар, мастер, он не умел превращать воду в вино, как бог христиан, зато он умел другое...

     Он делал сложное -- простым.

     - Менты позорные!

     Дядька Флавий, бог толпы.

     Спустя тридцать пять лет, вспоминая тот день, я вижу: бронзовая змея упирается толстым лбом в лоб бунтующего потока. Двери, доски, плечи -- все пошло в ход, когда дядька Флавий сделал сложное простым. Скрипят кости. Я как наяву слышу тот звук -- сминаемые тела, трескающиеся ребра. Давит легион, давит поток, никто не хочет отступать. Бронзовая змея против темного быка...

     ...Говорят, удав охотится, ударом головы оглушая жертву.

     Дядька Флавий -- в первых рядах, подпирает плечом огромную дверь. Вырванные с мясом бронзовые петли видны мне даже отсюда, со второго этажа, куда меня забросила чья-то заботливая рука. Подо мной -- сплошной поток, без просвета. Кажется, спрыгнув вниз, я встану и пойду, как по усыпанному камнями стратуму, оглядываясь и примечая: вот Квинт, скобарь, в перекошенном рту не хватает половины зубов, вот Сцевола, наш сосед, рыжий, как...

     Вот дядька Флавий, весь из жил и костей, плечом -- в дверь, словно за ней -- счастливая жизнь, в которую не пускают. Но дядька сильный, он пробьется...

     - Рр-а-а-а! А-а-а!

     Из задних рядов легионеров летят дротики.

     ...Он всегда был силен, мой дядька -- даже когда лег под градом дротиков, то умер не сразу. Центуриону пришлось дважды вонзать в него меч, и дважды пережидать конвульсии умирающего... Центурион, плотный и краснолицый, казался мне жутко старым, хотя, думаю, он тогда был моложе, чем я сейчас...

     Так умер бог толпы.

     ...- Я хочу стать солдатом.

     - У тебя белое лицо, мальчишка. Еще великий Цезарь говорил: испугайте человека. Если его лицо покраснеет -- он храбр, если же побледнеет... Ты -- трус, а мне не нужны трусы. Пошел прочь, недоросль!

     Трибун цедит слова, гордясь высокомерной, нахватанной -- не своей, ученостью. Он молод, лет на семь старше меня, тринадцатилетнего, и ему есть чем похвастаться. Он читал "Записки о Галльской войне", он помнит Цицерона и, наверное, процитирует по памяти "Природу вещей". Мое образование проще: мятеж, дядька Флавий, короткий меч, входящий между ребер, долгие скитания, одиночество, голод и боль... Зато я знаю то, чего не знает кичливый трибун второй когорты семнадцатого легиона.

     Я знаю: сложное можно сделать простым.

     Я ухожу.

     ...- Я хочу стать солдатом.

     В повадках центуриона есть что-то волчье, хищное, словно бы обладатель повадок недавно вышел из леса и завернулся в человеческую шкуру: кряжистую, с крепкой шеей. Седой ежик венчает круглую лобастую голову. Глаза смотрят задумчиво.

     

     - Дурак, - говорит центурион, широкая ладонь почти ласково прикасается к моему затылку, сбивает с ног. - Ты молод и глуп.

     Центурион уходит.

     - А ты -- старый козел! - кричу вдогонку. - Я достаточно храбр, чтобы сказать это?

     Центурион оборачивается, с усмешкой смотрит на меня, сидящего в пыли.

     - Достаточно глуп, чтобы крикнуть.

     Я ненавижу эту ухмылку так же, как ненавидел бронзовую змею, пожравшую улицу моего родного города...

     - Встать, зелень! Подойдешь к Квинту из пятой палатки, получишь пять палок по заднице и одеяло. Скажешь: я приказал. Потом пойдешь на поварню чистить котлы. Все. Проваливай, чтобы я больше тебя не видел...

     Я чувствую: он знает.

     Сложное сделать -- простым.

     - Барр-а-а-а!

     Воспоминание юности: ревущая центурия, бежит, пытаясь держать строй; крик разъяренного слона "Барра!" в нашем исполнении больше похож на вопль перепуганного слоненка. Перед нами темнеет фигура центуриона Фурия, белеет его лицо; выражения с такого расстояния не разобрать, но я уверен -- все мы уверены -- что центурион Фурий Лупус, Фурий-Волк, сейчас ухмыляется. Думаю, ненависть нашу он тоже прекрасно чувствует, даже не видя выражений глаз...

     - Держать равнение! - его голос легко перекрывает наши вопли. - Левый край, подтянуться!

     - Барр-а-а-а!

     - Твою мать! - бегущий передо мной споткнулся, выронил деревянный меч, пробежал несколько шагов, заваливаясь вперед и высоко взмахивая руками... Ударил переднего под колени плечом -- они упали вместе, ругаясь на чем свет стоит. Я пробежался по упавшему щиту...

     - Делай как я! - кричу. Перепрыгнуть барахтающуюся кучу -- со щитом в одной руке и здоровенной деревяшкой в другой, в доспехах -- не так-то просто. Левой ногой -- на спину лежащему -- раз! правой ногой -- уже на землю -- два! Бегу.

     - С-сука! - орет сзади обиженный голос. - И ты с-су... И ты! И ты тоже!

     По стопам моим, так сказать.

     ...В тот же день, вечером, Фурий подозвал меня. Все ушли в палатки, на другом конце лагеря кто-то громко требовал "Арторикс!", а волк-центурион -- непокрытая голова; седой ежик и глубоко сидящие глаза -- улыбался и молчал. И я молчал, только вот не улыбался...

     Ненавидел.

     - Дурак, - сказал Лупус неожиданно. - Ты правильно поступил сегодня, ты не сломал строй... в настоящем бою ты спас бы этим множество жизней... Но я уверен: сегодня ты ляжешь спать с разбитым ртом. Я не буду вмешиваться. И еще: ты вряд ли станешь центурионом. Все. Проваливай...

     - Я стану центурионом, - шептал я, ложась спать. Распухшие губы болели, щека кровоточила изнутри. Из четверых, что напали на меня ночью, трое выполнили команду "делай как я". И среди них не было никого из лежавших тогда на земле...

     - Я стану старшим центурионом.

     ...Мне потребовалось на это двенадцать лет...

     - Когда вы толпа, вас легко уничтожить, - говорит центурион, расхаживая перед нами. - Но строй... строй разбить гораздо сложнее... Тит, Комус, ко мне! Защищайтесь!

     В следующее мгновение удар в голову валит меня с ног. В ухе -- звон, в глазах -- темень. Глухой гул.

     - Встать!

     Привычка взяла свое. Встаю. Даже не встаю -- вскакиваю. Кое-как -- сквозь туман -- углядел Комуса, на его лице -- ошеломление. Спорим, у меня такое же?

     - Это было просто, - говорит Лупус, потирая здоровенный мозолистый кулак. - Я напал на них неожиданно: раз. И два: они были сами по себе. А ну-ка!

     В этот раз я успел поднять щит и придвинуться к Комусу. Кулак центуриона бухнул в щит -- я даже слегка подался назад. Потом...

     - Делай, как я!

     Качнулся вперед, плечом -- в щит. Комус повторил за мной. Слитным ударом Лупуса сшибло на землю.

     - Делай, как я!

     Я занес ногу, целя в ненавистный бок... Я стану центурионом!

     Колено опорной ноги пронзила страшная боль, казалось: кипятком плеснуло изнутри... Падаю!

     - Врагу что-то кажется простым -- сделайте это сложным, - заговорил Фурий, стоя надо мной, обхватившим пылающее колено. Я рычал, стиснув зубы, на глазах выступили слезы. - Скорее всего, в следующий раз он десять раз подумает, прежде чем нанести удар.

     - Ненавижу, - хрипел я, - Убью! Сука... Ненавижу.

     ...Двадцать восемь лет прошло, но я помню, как было легко и просто: ненавидеть тебя, старший центурион Фурий Лупус, Фурий-Волк. И как стало сложнее, когда по навету мальчишки-трибуна -- того самого, который был на семь лет меня старше -- был отдан под трибунал и казнен волк-центурион...

     ...- По приказу старшего центуриона Квинта Гарса!

     Я вошел в палатку, минуя двух стражей, вооруженных пилумами. Арестованный поднял взгляд, узнал и по-волчьи ухмыльнулся. Ненавижу, привычно подумал я... затем с удивлением обнаружил, что ненависти как таковой больше нет. Есть привычка.

     - Этого и следовало ожидать, - сказал Лупус обыденно, словно только меня и ждал, сидя под арестом. - Ты вечно лезешь в неприятности, Тит.

     - Я принес меч.

     Легкий клинок -- даже с ножнами он легче той деревяшки, с помощью которой нас учили владеть оружием -- лег перед центурионом.

     - И что с того? - усмехнулся Фурий. - Думаешь, я брошусь на меч, как делали опозоренные военачальники? Спасу свою честь?

     - Так думает старший центурион Квинт Гарс. Он послал меня.

     Я умолчал, что сам пришел к приору с этой просьбой.

     - Так думает не старина Гарс, - сказал Фурий, глядя мне в глаза, - так думает трибун второй когорты.

     - Но...

     

     - Трибун считает, что победа за ним. Возможно. Но я не дам ему победы так просто... Броситься на меч -- сдаться без боя. А на суде я скажу о нашем доблестном трибуне пару слов...

     Готов поспорить, ему это не понравится.

     - Я рад, что ты пришел, Тит, - сказал центурион. - Хоть ты и поступил по-дурацки... Смирно!

     Я выпрямился.

     - Возьми меч, вернешь Квинту Гарсу. Пусть отдаст трибуну с пожеланием броситься на меч самому. Скажешь: я приказал. Потом ступай к себе, завтра -- марш в полной выкладке, двойная норма... И еще: ты станешь хорошим центурионом. Старшим центурионом... Все. Проваливай, чтобы я больше тебя не видел...

     Так умер бог солдат.

     Простое для врага -- должно стать сложным.

     

     Трудно быть стариком в теле юноши.

     Когда смотришь в зеркало и видишь вместо привычного дубленого лица с насмешливыми морщинами в уголках губ...

     Впрочем, я не так уж часто видел свое лицо в зеркале. В озере, в реке, в луже, в поилке для скота, в чечевичной похлебке -- да. Зеркало для меня диковинка. Это же как надо начистить бронзу...

     Впрочем, это не бронза. Серебро? Видел я однажды быстрое серебро, ртуть... Так и хочется взять его в руки и катать лучистые шарики по ладони, любуясь игрой света... Отражение!

     Зеркало -- это застывшая ртуть. Я понял. Надо же, молодец Тит Волтумий, старший центурион -- в седой голове мысли до сих пор шевелятся.

     Но главное все же не это.

     Лицо -- не мое.

     Совсем. Даже не римлянин. И не грек. Италиец, может быть... Галл? Фракиец? Гепид? Гот? Герул? Те больше рыжие...

     Светло-русые волосы. Мягкий овал лица, небольшая челюсть -- вместо моей тяжелой, уши -- слегка оттопыренные, явно непривычные к шлему. Шрамов нет. Совсем. Кожа белая, нежная...

     И он -- тот, что в зеркале -- молод.

     Даже в пятнадцать лет я не выглядел таким мальчишкой.

     - Дим! - зовут за дверью. Мягкий женский голос -- так и представляется ладная девушка, с широкими бедрами, рыжеволосая... Эх, было время!

     - Дим, - голос становится неуверенным, - с тобой все в порядке?

     - Да, - отвечает тот, что в зеркале. - Сейчас выхожу.

     Не латынь и не фракийский, даже на германский не очень... Впрочем, на германский похож. Готский? С каких это пор, интересно, я понимаю по-готски? И даже говорю?

     - Да не расстраивайся ты так, - утешает голос за дверью. Точно рыжая! Чую, можно сказать... Красивая. Рыжие -- они все красивые. - Не каждый же день в астрал ходить. Буря магнитная помешала, еще что-нибудь...

     Буря? Магнитная?

     ...А ведь ее Надей зовут. И она действительно красивая. Вот, набедренная повязка как натянулась -- знаю я Надю, хорошо знаю...

     Впрочем, не я.

     Мальчишка в зеркале знает. И давно он из детского возраста вышел: лет ему двадцать четыре, и родился он в августе... Родителей его... моих... зовут Александра Павловна и Валерий Степанович. А фамилия... родовое имя его... мое...

     Атака легиона -- это всегда страшно.

     - Дима, ты что замолчал?

     - Да, - говорю. - Да.

     Мой отец Марк, мать Луцилия... А меня уже двадцать лет называют Тит Волтумий. Старший, клянусь задницей Волчицы, центурион!

     Сложное сделать -- простым.

     - Дима!

     ...Надя говорит, что "после спиритического сеанса" у меня изменился взгляд. Возможно. Мужчина от мальчишки отличается в первую очередь тем, как он смотрит на женщину. Еще Надя говорит, что мой отказ от мистицизма ее радует, потому что -- как она слышала -- дух мертвеца может вселиться в тело того, кто его вызвал.

     Ерунда, говорю я, все это ерунда. Ерунда, соглашается Лисичка. При этом взгляд ее становятся очень странным, застывшим... словно она что-то ищет и -- надеется не найти. Я замираю, потому что если однажды Надя найдет... Я, оказывается, уже не могу без нее жить.

     Тогда же, открыв дверь ванной, я подошел к ней и обнял. Жаром опалило лицо... Эх, мальчишка, зелень легионная!

     - Дима? - губы раскрылись в радостном удивлении. - Ты это... головой не ударился? Нет?

     А сама в объятиях млеет, крепче прижимается.

     - Ударился, - сказал я. - Когда тебя в первый раз увидел. С тех пор и хожу ушибленный...

     - Правда? - в глазах -- такой огонь, что душа плавится. - А я знала... Весь из себя холодный, а иногда так посмотришь...

     Дурак ты, Дима. Молодой и глупый. Головой в детстве все камни обстучал, наверное -- правильно Надя говорит...

     Такое простое -- сделать таким сложным.

     Себя больше врага боишься...

     

     Трудно быть стариком.

     Когда чувствуешь себя старым не потому, что ноют былые раны и сломанные когда-то кости предвещают перемену погоды...

     Впрочем, старым я себя не чувствовал.

     Дураком чувствовал. Сначала все удивляло новизной и необычностью, и, вместе с тем, какой-то странной, изначальной знакомостью... Впрочем, лишь для Тита Волтумия это была новизна -- Дима зевал, глядя на тарахтящие безлошадные повозки; зевал вслед пролетающим железным (!) птицам; зевал, глядя на водопад огня ночных улиц; зевал, просто зевал -- и вслед за ним зевал центурион. Узнавать было радостно и -- скучно.

     Скучная радость.

     Иногда я путаюсь, присваивая воспоминание Димы центуриону, в другой раз: драка в средней школе номер два почему-то проходит с применением холодного оружия и манипулярного строя. Мудрый центурион Михайлыч...

     

     Старость приходит не с сединой и усталостью.

     Моим волосам до седины еще далеко, а уставать за долгие годы службы я привык в одно и тоже время -- после отбоя...

     Привычка -- вот в чем дело.

     Я -- привык.

     Привык быть старшим центурионом. Привык вставать до рассвета, ложится заполночь; привык чувствовать, как холод режет колени под тонким одеялом, привык есть простую похлебку из солдатских котлов... Привык отдавать приветствия и получать сам. Привык к строевому шагу, к тяжести гребенчатого шлема, к ощущению потертостей на затылке и висках...

     Боги, мне даже снится этот дурацкий шлем!

     Старость -- когда начинаешь ценить не удобство, а привычку.

     ...И даже обнимая теплое, домашнее тело Нади (рыжей моей, лисички, любимой... единственной, хитрой и курносой), лежа под пуховым одеялом в теплом и уютном доме, я долго не могу заснуть.

     Стоит мне задремать, я вижу: бронзовая змея разворачивается на улицах Скироса, руки, факелы... Рр-а-а! Летят дротики. Сложное -- простым.

     И еще... Иногда я вижу холодный лагерь легиона, серое утро -- рано-рано -- часовые на башенках мерзнут в коротких плащах, на ветках деревьев -- черных, осенних -- повисла изморозь... Дыхание паром вырывается изо рта. Я шагаю по узкой дороге, закутавшись в шерстяную накидку, голова моя непокрыта, холодный ветер теребит давно не стриженый волос... мне снова тринадцать лет.

     Я иду в легион.

     Вот так.

     

     Трудно быть.

     Когда меняешь работу не потому, что прежняя тебе не нравится или дает слишком мало средств на существование...

     Впрочем, я не так уж часто менял работу. Мой послужной список -- а работал я в различных охранных агентствах и, иногда, тренером в военно-спортивных клубах -- был прекрасен. Меня уговаривали остаться, сулили повышение зарплаты, различные блага и выплаты, угощали коньяком и виски...

     Впрочем, я ничего не пью кроме вина.

     ...Угощали редким вином, дарили оружие и путевки в экзотические места. Однажды побывав в Риме, а после -- в Галиции, я зарекся путешествовать. Хотя Лисичке в Риме понравилось...

     Первую ночь там я боялся сойти с ума.

     Увидев наутро мое лицо, Надя собрала вещи и решительно кивнула: едем домой. Надя? А как же..? Домой.

     После мы выбирались только в Подмосковье, к Надиным родственникам.

     ... - Служили? - оценил мою выправку центурион в сине-черном варварском наряде. - Звание?

     - Старший центурион, первый манипул второй когорты семнадцатого легиона, - отчеканил я, - Фракия, третья Готтская компания, четвертая Готтская. Имею награды.

     Лицо "центуриона" расплывалось в неуверенной улыбке.

     - Ты... это. Да?

     "Италия", подсказал Дима, "Майор."

     - Я служил в итальянской армии, - сказал я, - дослужился до майора... Потом уехал, домой потянуло...

     Улицы Скироса.

     - Ну ты, брат, даешь! - присвистнул "центурион", дружески хлопнул по плечу. - Скажи, что срочную служил... тогда, может быть, поверю, а так...

     Он натолкнулся на мой взгляд, поперхнулся, замолчал. Руки потянулись искать шов на брюках:

     - Товарищ майор?

     - Вольно. Ну что, берете на службу?

     Так впервые в жизни я получил работу...

     

     Трудно.

     Мне сорок три года. Я родился двадцать семь лет назад, со дня же моей смерти прошло около семнадцати веков. Мое имя Тит Волтумий, а зовут Дмитрием Валерьевичем. Я старший центурион римского легиона, забывший как будет по латыни: упал-отжался. Моя жена -- рыжая красавица Надя, которая считает, что мертвые могут вселяться в живых. Ерунда! Мертвые могут вселяться только в мертвых...

     Я тому подтверждение.

     Моей жажды жизни хватило на двоих.

     А может, все это -- только сон умирающего на поле боя старого солдата. Я не знаю, как должны умирать старшие центурионы, но очень надеюсь -- быстро. Впрочем, мне рассказывали: в миг до смерти перед глазами проносится вся жизнь. Не знаю. Что вспомнил, то вспомнил -- и я не собираюсь умирать. Я собираюсь вернуться к моей Лисичке, рыжей, ласковой...

     Вернуться, последний раз побыв центурионом.

     Самим собой.

     Смотрюсь в витрину. Недавно по этой улице прокатилась человеческая волна, гоня перед собой нескольких серых, неосторожно выскочивших на толпу. Легионерам удалось уйти, но брошенные щиты и черные дубинки лежат на мостовой... стратуме... Лежат и чего-то ждут.

     Ждут возвращения серых...

     Смотрюсь в темное зеркало.

     Нет, не центурион. Мирная сытая жизнь расслабила лицо, убрала складки со лба, смягчила линию подбородка. Словно линии с восковой дощечки стерты морщины: лучистые -- из уголков глаз, насмешливые -- от губ, скорбные -- от крыльев носа. Разве это Тит Волтумий, Тит-центурион, гроза легионной зелени?! Одна ухмылка которого заставляла белеть от ненависти сотни лиц?

     Не верю.

     Мне все еще снится дорога в легион, где я -- тринадцатилетний...

     - РАЗОЙДИТЕСЬ! - звучит усиленный мегафоном голос. Трубный глас. - ЭТА ДЕМОНСТРАЦИЯ НЕ САНКЦИОНИРОВАНА! ПОЖАЛУЙСТА, РАЗОЙДИТЕСЬ! ИНАЧЕ БУДУТ ПРИНЯТЫ ЖЕСТКИЕ МЕРЫ!

     Вот оно. Поворачиваюсь, вглядываюсь в конец улицы. Ползет змея. От стены серых щитов отбегают люди, поворачиваются, грозят кулаками, кричат... Снова бегут. Рядом со мной, у некоего подобия трибуны (как я не люблю это слово!) собирается народ. Из проулка позади меня выныривает и останавливается в растерянности еще одна группа демонстрантов.

     - РАЗОЙДИТЕСЬ! ПОЖАЛУЙСТА, РАЗОЙДИТЕСЬ!

     

     Серая змея легиона глотает улицу стадий за стадием... Озноб в затылке.

     Снова смотрю в витрину. Есть!

     Сквозь гражданскую припухлость проступает знакомая жесткость. От крыльев носа бегут складки; у губ, в уголках глаз -- привычные насмешливые морщины... Пробую улыбнуться -- выходит совершенно по-волчьи...

     Тит Волтумий, старший центурион.

     ...Я вскакиваю на возвышение, расталкивая народ. Указываю в сторону приближающихся серых:

     - Сейчас будет бой! Нужно организоваться!

     - Э-э-э? - недоумевает толпа у моих ног. Эх, сюда бы дядьку Флавия! Он бы сейчас сказал то самое... Самое нужное и доходчивое...

     - Шлюхи! - ору я. Сделать сложное -- простым.

     - Путаны! - подхватывает ликующая толпа.

     - Менты позорные! - спасибо, дядька Флавий, мертвый бог толпы...

     - Менты!

     Спрыгиваю с трибуны.

     - По центуриям, по манипулам -- стройся! - командую я, подхватывая с мостовой потерянный серыми щит. В другую привычно ложится камень. - Делай как я!

     Легкая заминка. Сперва растерянно, затем -- весело и дружно, выстраивается ряд, еще один. Щиты...

     - Куда лезешь! - ору. - Ты и ты -- во второй ряд. Ты, со щитом... Да, рыжий, ты! В первую шеренгу! Шевелись, обезьяны!

     - Шагом марш! - командую чуть позже. - Подтянуться! Четче шаг!

     Они подтягиваются, ровняют шаг, словно мои команды: на жуткой латыни, с фракийскими словечками, им хорошо понятны.

     Спасибо, Фурий-Лупус, Фурий-Волк, мертвый бог солдат! Пусть серые помучаются. Их встретит не толпа, где каждый сам за себя, а такой же строй щитов... Нет, не такой же -- куда им до профессиональных воинов! -- но все же. Ты знал, центурион, главное правило полководца: простое для врага -- станет для него сложным.

     Шагом -- вперед. Строем, без дротиков, молча.

     Навстречу движется серая змея, змея легиона -- глотая улицу стадий за стадием. Прекрасный ужас -- я на миг замираю, как в детстве -- и как замирал, будучи старшим центурионом Титом Волтумием, в свои сорок три года и семнадцать чужих веков назад...

     - Барр-а-а! - кричу я.

     - Урр-а-а-а! - подхватывают остальные. Крик перепуганного слоненка, ей богу!

     Озноб продирает хребет, скулы твердеют. Скоро столкнуться лбами змеи: серая, чужая, и наша, где рядом со мной шагает дядька Флавий, вздев могучими руками вырванную дверь. Где на другом фланге, склонив круглую голову, держит строй старший центурион Фурий Лупус, Фурий-Волк, нацепив на губы неизменную ухмылку...

     Подобранный щит -- непривычно легкий -- словно примеряется: вот сюда я приму первый удар чужого щита, чуть поддамся назад, пружиня... заставляя противника потерять равновесие... Затем -- толчок плечом. Эх, будет потеха!

     Я кричу: Подтянись, левый край, не говно месишь!

     Я говорю: Четче шаг, сукины дети!

     Будь на мне сейчас шлем, я бы почувствовал влагу на подкладке...

      Автор: Шимун Врочек

     

      Оставь последний танец для меня

     

     Вообще-то я уже умер.

     Вчера.

     Или сегодня...

     Или в понедельник на прошлой неделе.

     Мой коммуникатор все еще работает -- зеленые цифры отсчитывают непонятные мне единицы: час, год, вечность... Минута -- это много или мало? А вечность? Когда отец не вернулся из скачка -- время стало киселем, тягучим и вязким; киселем, в который, как мухи, беспомощно влипли моя мать и я. Отец "прыгнул в вечность" -- как говорили о пилотах. Мама так его и не простила. Она не умела прощать пилотов, прыгающих в неизвестность...

     Она умела их только любить.

     - Центральный шесть-один-восемь, прием. Ответьте локаторному отсеку. Говорит второй оператор... прием.

     Молчат. Они все молчат: и орудийный отсек, и двигательный, рубка и даже камбуз... Сначала я вызывал их по аварийной связи, теперь пользуюсь обычной... У каждого отсека отдельный код, это вам не аварийка.

     - Центральный шесть-один-восемь, конец связи.

     Молчание. Следующий отсек.

     - Орудийный два-восемь-три, прием. Орудийный два-восемь-три... Прием. Прием! Прием! Ответьте локаторному отсеку. Прием?

     ...Патрик Свейзи и Дженнифер Грей обнимают друг друга под "Hungry Eyes". Я десятки раз видел эту сцену, но смотрю, как завороженный. Долгие дни (годы, вечности, минуты?) после аварии я пытался танцевать... Старый фильм, из тех времен, когда люди ни черта не смыслили в трехмерной съемке, точечном монтаже или контактной передаче. Плоский фильм. Древний и наивный, как реактивная тяга...

     Великолепный.

     ...Вообще-то все мы умерли.

     Но когда смотрю этот фильм, я верю: кто-то еще жив...

     - Орудийный два-восемь-три, конец связи.

     Молчание. Следующий отсек.

     

     ...Что заставляет пилотов прыгать?

     Я хотел стать пилотом -- как мой отец. Почему не стал? Сам спрошу и сам отвечу. Сейчас у меня есть время... мне некуда торопиться. Методично обзванивать отсеки и смотреть старые фильмы на уцелевшем экране -- отнимает не так уж много вечности. Моей молчаливой вечности...

     Тем более что фильмодиск у меня только один.

     "Грязные танцы".

     ...Оказывается, я люблю танцевать. Я понял это, когда левую ногу в скафандре высшей защиты зажало при взрыве. Колено всмятку, локаторный отсек -- в гармошку, двух операторов, капитан-лейтенанта Шкловского и техника связи -- в броневой блин с мясной начинкой. Обычно говорливые, ныне они молчат...

     Все молчат.

     Но я продолжаю обзванивать отсеки.

     - Центральный шесть-один-восемь, прием...

     Иногда я понимаю, как страшно мне повезло. Если я единственный уцелевший на корабле офицер (а, судя по молчанию связи, я вообще единственный уцелевший), то могу поздравить себя с повышением. Лейтенант Горелов, командир эсминца "Беззаветный", порт приписки: Нью-Мехико, Юпитер; Военно-Космические Силы. Прошу любить и жаловать! Очень любить и очень жаловать, потому что корабль под моим командованием дрейфует в неизвестном направлении с неизвестной скоростью. Удаляясь от точки скачка. Но я -- командир эсминца...

     В свои двадцать три года.

     Такое везение трудно не назвать страшным...

     

     Выход на скачок -- особое психологическое состояние. От пилота требуется спокойствие духа, собранность и...

     Вот именно. И что-то еще, никакими приборами не регистрируемое. Большой Взрыв, как называл это отец. Сначала голова становится пустой и звонкой, по спине бегут мурашки, а затылок сводит мучительно и сладко...

     Бред. Обычный предсмертный бред.

     Потому что я -- не пилот. Потому что точка скачка далеко позади -- некоторые, по слухам, уводили корабль с расстояния в несколько тысяч километров -- но только некоторые. Пилоты. Люди особого таланта. Таким был мой отец, скакнувший шестнадцать лет назад в вечность...

     Интересно, о чем думал перед роковым рейсом Виктор Горелов, мастер-пилот почтовика "Альбатрос"? Думал ли променять жену и семилетнего сына на вечный кайф Большого Взрыва? Не знаю. Может, и нет...

     Однако вечность встретила его с распростертыми объятиями.

     Как тебе там, отец?

     Не холодно?!

     Оказывается, я тоже не умею тебя прощать...

     

     - Двигательный восемь-два-восемь, прием. Повторяю: двигательный восемь-два-восемь, прием. Говорит лейтенант Горелов. Олег Викторович Горелов. Как старший по званию, принимаю на себя командование кораблем... Доложите об имеющихся повреждениях. Особое внимание прошу уделить состоянию скачкового и маневровых двигателей. Доклад представить в течение часа... Выполняйте. Конец связи.

     ...Как, оказывается, скучно умирать.

     Чтобы разнообразить этот процесс, приходится идти на ухищрения.

     Пайки, выдаваемые скафандром, совершенно безвкусны. Питательны, витаминизированы, но пресны, как жизнь праведника.

     Размолотое колено должно страшно болеть. Но скафандр почти исправен, аптечка работает, поэтому боли нет. Есть слабость и постоянно сухие губы. Когда я пытаюсь улыбнуться -- а я иногда пытаюсь -- кожа лопается и выступает кровь. Немного, пара капель. Но эти капли пробуждают во мне зверский аппетит. Вот так. Такие у нового командира развлечения...

     От голода я не умру.

     Мне даже от застоя крови умереть не удастся. Электростимуляция разгонит кровь и не позволит мышцам атрофироваться.

     

     Я буду долго умирать...

     Долго и скучно.

     

     - Ходовая рубка один-один-два, прием. Говорит капитан. Готовность к скачку: двадцать минут.

     

     В сотый раз смотрю "Грязные танцы".

     В сотый раз передо мной танцуют Джонни и Малышка. В сотый раз мои плечи и руки движутся в такт движениям: я знаю все па наизусть, я помню все слова из всех песен, навскидку процитирую любую фразу любого персонажа. Я знаю операторов и статистов поименно, годы выпуска песен и марку пленки...

     ...Я знаю фильм лучше, чем тот, кто его снял.

     Я танцую.

     Танцую, закрыв глаза.

     Проклятый скафандр! Мое спасение, моя тюрьма, мой кинозал. Что в этом больше -- любви или ненависти? Достаточно ли я сошел с ума, чтобы считать скафандр живым существом?

     Достаточно?

     Нет... и да.

     Потому что скафандр больше не стесняет движений. Он -- вторая кожа, гибкая и теплая. Великому танцору немногое может помешать, а чтобы стать таковым, нужны две вещи: посмотреть сто раз "Грязные танцы" и потерять левую ногу. Мамбо, ча-ча-ча... О, румба! Я люблю румбу.

     Раз-два-три, раз-два-три... поворот!

     Браво, Джонни! Браво, Олег!

     Танцую.

     От танцора требуется спокойствие духа, собранность и...

     Голова становится пустой и звонкой, по спине бегут мурашки, а затылок сводит мучительно и сладко...

     Танцую.

     

     - Двигательный восемь-два-восемь, прием. Двигательный восемь-два-восемь. Прием! Прием! Отзовитесь кто-нибудь, мать вашу!

     В ответ -- молчание.

     Не тишина. Тишина -- это поле, стрекочущее на десятки голосов, это ветер в кронах березового леса, густая темная листва, которая шепчет... Это синь неба, заставляющая голову кружится. Это -- багровый Юпитер в иллюминаторе, вахта, когда ты -- один, и она -- одна...

     Тишина.

     Ее Величество...

     Тишина -- жизнь, молчание -- смерть.

     - Ну и черт с вами... Двигательный восемь-два-восемь, слушай приказ. Готовность к скачку: десять минут. Опоздаете хоть на секунду -- до скончания века будете драить гальюны. Это я вам обещаю. Все. Конец связи.

     

     Когда отец прыгал в Нирвану, он вспоминал лицо мамы? Мое лицо?

     Или вечность стоит любых лиц?!

     ...Скачок -- настолько сильное переживание, что пилоты после рейса...

     Возможно, они просто не хотят уходить? Распробовав вечность, они подобны наркоманам, живущим от дозы до дозы... Но почему -- подобны? Нирвана одна на всех. Просто кто-то входит в нее медитацией и скачком, другие -- с черного хода...

     Что может быть острее ощущения смерти -- еще при жизни?

     Большой Взрыв. Скачок. Танец.

     ...Что заставляет пилотов прыгать?

     Экстаз.

     

     - Навигационный один-один-шесть, прием. Готовность к прыжку: одна минута. Курс: зенит-север-восток-восток. Точка "батута": Альфа Антарес, точка приземления: Солнечная система. Подготовить выкладки для касания. У меня все. Конец связи.

     Голос холодный и ровный. Держишь спину прямой, лейтенант Горелов? Перед кем, интересно?

     Мы все уже умерли.

     Вчера.

     Сегодня.

     И на прошлой неделе...

     - Всем, всем, всем! Говорит капитан. Сорок секунд до скачка. Экипажу занять места согласно штатному расписанию. Идем домой, парни... Мы идем домой...

     Ну что, вечность? Сын пилота вырос -- он достаточно взрослый, чтобы приглашать дам на танец...

     Или сама меня пригласишь?

     - Всем, всем, всем! Начинается отсчет. В момент ноль рекомендуется закрыть глаза. Восемь. Семь. Шесть...

     Выход на скачок -- особое психологическое состояние. От пилота требуется спокойствие духа, собранность и...

     Ну что, вечность, потанцуем?

     ...и что-то еще, никакими приборами не регистрируемое. Большой Взрыв, как называл это мастер-пилот Виктор Горелов. Голова становится пустой и звонкой, по спине бегут мурашки, затылок сводит мучительно и сладко...

     Раз-два-три, раз-два-три... поворот!

     - Пять. Четыре. Три...

     Узнает ли меня отец, когда я буду пролетать через Нирвану? А я -- его? Захотим ли мы вообще узнать друг друга?

     - Два. Один. Ноль.

     Мама!

     Вечность стоит любых лиц?

     Большой Взрыв.

     Скачок.

     

     Вечность.

      Автор: Шимун Врочек

     

      Время предавать

     

     - Время.

     - Да. Я знаю. Уже иду... Сейчас, - голос казался чужим. Высокий худой человек с седеющими висками, полжизни уже позади, и вот он - час... пришёл. Незваным.

     В молодости всё казалось проще. И – легче, что ли... Да, он понимал, что будет страшно, трудно, невыносимо, но так... нелепо, ненужно... Нет, в молодости многое кажется проще.

     Тёмный тяжёлый плащ вздымается ждущей шторма волной. Серебряная фибула, не украшение даже... пряжка... дешёвая, в любой лавке за гроши, если поторговаться... за два жалких дирхема.

     Он провёл ладонью по полустёртой чеканке. Круг, разделённый пополам ломаной стрелой, привычной шероховатостью отозвался под пальцами...

     Всё. Время. Пора.

     

      ...- Твой последний шанс...

      Голос судьи твёрд, как кора столетнего дуба, и сам он такой же. Кряжистый, старый, и пальцы... Корявые корни вросшего в землю великана.

      - Мальчишка, - говорит судья, - глупый самонадеянный мальчишка... Он, не ты... Ты – другой. Вор. Предатель. А парня жалко. Виселице всё одно – молод, стар, глуп, виноват, не виноват...

      - Отпусти. Его, не меня, - просит он.

      Потом опускает голову и смотрит в пол. Долго смотрит.

      - Я... сознаюсь. Во всём.

      Судья качает огромной седой головой, по-отечески усмехаясь.

      - Дурак, - говорит он. - Вор. Предатель. Ты и так сознался... Пацана казнят, вздёрнут – с твоих, между прочим, показаний. А пытка... Что – пытка? Мы её применить-то не успели, такого соловья как ты, надо слушать, не ломая крыльев...

      От горячей, словно кипящая смола, правды непереносимо ноет сердце.

      - Шанс? Ты говорил – шанс?..

      Улыбка на лице судьи – корявая трещина в стволе древнего лесного исполина...

     

     Писарь обмакнул гусиное перо в медную литую чернильницу, хищно нацелился на белый, ни в чём не повинный лист бумаги...

     - Так как писать – через "О" или "А"? Или ты не грамотный?

     Человек равнодушно пожал плечами.

     - Пиши через "А" – не всё ли равно. И так и так неправильно...

     - Почему? - очень натурально удивился писарь, став мгновенно похож на настороженного селезня, у которого дворовый мальчишка вот-вот выдернет из хвоста жемчужное перо.

     - Меня зовут Селим.

     - Ну и?.. - вскинул брови писарь.

     - Ничего, - сказал он. - Не отвлекайтесь, господин надворный писарь, я так... размышляю. Вслух.

     

     

     Герцог. Высокий, поджарый, наполовину седой, похожий на степного орла хищной повадкой.

     Он. Собеседник Герцога. Ниже на полголовы, но в кости шире, скрытые тёмным плащом плечи выдают немалую силу.

     Покой.

     В отливающих зеленью канделябрах тускло горят фитили, бросая тревожные, рваные тени на лица собеседников. Заполночь. Сквозняки. Кутающийся в тёплую шерстяную накидку Герцог. Замерший в немой неподвижности, словно бы не чувствующий холода другой. На плече его – серебряная фибула, круг, разделённый надвое ломаной стрелой.

     - И так, - говорит Герцог. Глаза его мерцают тем же зелёным огнём, что и медь канделябров. Тонкие губы цедят слова.

     - И так, - говорит Герцог. - Вас зовут Салим Кандидо.

     - Да.

     - Это настоящее имя?

     - Теперь – да.

     - И вы хотите служить мне.

     Герцог не спрашивает. Герцог утверждает.

     - Почему? - а вот это вопрос.

     - Мне нужен сильный господин. Сейчас самый сильный – Вы.

     Герцог задумывается. Ненадолго, удара на три сердца.

     - Хорошо. Но откуда я знаю, что ты мне не изменишь?

     - Моё слово. Я буду верен вам до конца ваших дней.

     - Но откуда я знаю, что ты сдержишь слово?

     Теперь молчит собеседник.

     - Вы – не знаете, - говорит он, наконец. - Но кто не рискует, тот...

     Губы Герцога искривляются в жесткую полуулыбку...

     

      - А всё будет очень просто, - говорит судья. - Однажды приду я, или тот, кто меня заменит, и скажет: время предавать. И ты – предашь.

      - Почему?

      - Потому что предавать – твой талант. Твой единственный неповторимый талант.

     

     Он в тёмном плаще, разрываемом ветром. Под ногами – помост ратуши, впереди, насколько простирается площадь, море голов. Чернь вышла на улицы, требуя хлеба и зрелищ, вина и женщин. Крови господ и золота богатеев.

     - Что вы хотите? - голос его разносится над площадью, как часом раньше – звук набата. Толпа взрывается криками.

     - Стоп, - он поднимает руку. - Мне нужен человек. Человек, говорящий с вашего голоса и вашими словами. Один. Тогда я его выслушаю.

     Толпа вздымается шумной волной, набегает на ворота ратуши, откатывается, снова набегает, и выталкивает из своих недр рослого темноволосого человека в одежде подмастерья.

     - Это наш Голос! - вопит толпа. - Он говорит за нас!

     Они стоят напротив друг друга: он, рослый, плечистый, в дорогом тёмном плаще с серебряной фибулой на плече, и Голос, не менее плечистый и рослый, одежды его просты, но если поставить их рядом, плечом к плечу – братья, не иначе, разлучённые ещё в детстве, но сохранившие фамильное сходство, несмотря на десятки прожитых раздельно лет.

     - Здравствуй, Голос, - негромко говорит он.

     - Здравствуй и ты, господин, - откликается Голос. - Говорить будем, иль сразу меня на дыбу – чтобы не терять время попусту?

     - Сначала поговорим, - он улыбается, чем вызывает удивлённые взгляды свиты. Его не привыкли видеть таким. Его привыкли видеть мрачным, как сама смерть.

     

     Ещё больше свита удивляется, когда он приказывает им удалиться.

     - Давай, Голос. Я тебя слушаю...

     

      - Ты предашь единственный раз, но этого раза должно хватить за глаза, - иногда судья говорит загадками. - Но чтобы предать, ты должен стать самым верным, самым честным.

      - Но как?

      - Любое данное тобой слово – станет камнем. Чтобы никто и ничто не заставило тебя его нарушить. Ты должен стать идеалом чести, идеалом добродетели. И неважно – кому дано слово, простолюдину или нищему, герцогу или придорожному дереву. Ты одинаково отвечаешь перед всеми.

     

     - По рукам? - говорит он. Чем-то ему нравится этот Голос, этот простолюдин – как ни странно, именно таким он хотел бы видеть своего младшего брата, когда тот вырастет. Если вырастет...

     - Ты даёшь слово? - спрашивает Голос. - Даёшь слово простолюдину? Ты – господин над господами, белая кость?

     - Даю. А я не бросаю слов на ветер...

     

     Герцог разъярённым вихрем врывается в покой, расшвыривая караул из городской стражи. И – останавливается перед ним, словно налетев на невидимую стену.

     Он внешне совершенно спокоен, орлиный взгляд герцога – сверху вниз, на букашку, посмевшую иметь собственное мнение – его нисколько не беспокоит. Он молча ждёт.

     - Ты! - кричит Герцог, его голос сдавлен от ярости. - Ты! Посмел ослушаться моего приказа?! Где Голос? Почему бунтовщики ещё не на плахе, почему я не слышу предсмертных криков?

     - Я дал слово.

     - Ты?! Я – твой господин! Моим приказам ты должен был следовать!

     - Я – дворянин. Я дал слово. И пока я жив – крови в городе не будет.

     Герцог весь кипит. Но пытается успокоиться.

     - Подумай! Хорошенько подумай. Я – твой господин и я не хочу тебя потерять. Слово, данное простолюдину – ничто. Дворянин должен держать слово, только данное такому же дворянину!

     - Моё слово – моя честь.

     - Я твоя честь! - кричит герцог, брызжа слюной. - Беру твой грех на себя. Иди и убей бунтовщиков, сожги их дома... Если не можешь сам, скажи мне их имена – я пошлю кого-нибудь другого!

     - Нет.

     - Это твоё последнее слово? - глаза герцога опасно сверкают.

     - Да.

     - Стража! - кричит герцог. - Под замок его! В самый крысиный угол! Быстрее, пока я не убил его собственными руками!

     

      - Сперва это станет привычкой, - говорит судья. - Потом это войдёт в твою плоть и кровь, станет частью тебя.

      - Вряд ли, - качает головой он. - Я слишком хорошо умею притворяться.

      - А мне не нужно, чтобы ты притворялся. Мне нужно, чтобы ты сам верил в свою добродетель. Гордился собственной честью... Потому что притворство, даже самое искусное – всё-таки остаётся притворством. А фальшь люди рано или поздно замечают...

     

     Сырой подвал, полный крыс и неясных, прячущихся по углам теней. Через узенькое оконце под самым потолком пробивается одинокий лучик света, косо падает на дверь.

     Он прикован к стене. Толстая ржавая цепь начинается на его лодыжке, другим концом уходит в камень. Глубоко. Спокойно.

     Поесть приносят трижды в день. Еда плохая, но герцог не приказывал морить узника голодом, поэтому еды много. И полный кувшин горьковатой воды. Он регулярно моет руки, лицо и шею, не давая себе зарасти грязью. Идёт второй месяц его заключения. Герцог до сих пор не сменил гнев на милость, а на ежедневные предложения выдать бунтовщиков он отвечает одинаково: нет. Я дал слово.

     Со скрипом отворяется дверь – пришёл тюремщик. Он привык уже не обращать внимания на его ежедневную возню: принести еду и воду, сменить парашу, сменить солому в тюфяке. Но сегодня тюремщик ведёт себя как-то необычно. Он ходит вокруг узника кругами, изредка пытаясь заглянуть в лицо. Собственный же лик тюремщик прячет в складках капюшона, и он никак не может его узнать.

     - Ролли? Вэйд? - спрашивает он задумчиво.

     - Не узнали, господин? - звучит знакомый голос, тюремщик распрямляется во весь рост, сутулость исчезает...

     - Голос? Ты? Здесь?!

     - Да, господин. Вы умеете держать слово! Ни один из наших не был схвачен или казнён, ни одно из наших условий не было нарушено.

     - А герцог? - удивляется он. - Разве герцог..?

     - Он пытался. Он очень пытался. Но солдаты совершенно бездарно исполняют его приказы, в казармах говорят, что когда вы выйдете, ни один из нарушивших ваши указания не доживёт до следующей весны... А вам они верят.

     - Хорошо. Я рад это слышать. Но что здесь делаешь ты?

     - Я пришёл за вами!

     - За мной? Зачем?

     - Поговаривают, что герцог скоро прикажет вас казнить. Мы хотим помочь вам, с нами бургомистр и... ещё несколько влиятельных людей.

     - Но куда я пойду? Кому я нужен?

     - Нам. Всем нам. Честные люди так редки, что ценятся на вес золота. Вас приглашает к себе князь... без всяких условий. Он обещает вам защиту и покровительство.

     - Я дал слово.

     - Что? Какое слово? Герцогу?!

     - Я поклялся служить ему верой и правдой.

     - Вас же казнят!

     - Я дал слово.

     - Вы что – не понимаете? Герцог предал вас, отдал в залог вашу честь за наши жизни.

     - Вы же живы?

     - Только потому, что вы такой осёл! Если бы не ваше упрямство...

     - Если бы не моё упрямство, я бы не сидел здесь, вы были бы мертвы, и не пришли сегодня ко мне. Я рад, что я честный человек. Действительно рад...

     - Чёрт! Да вы... осёл, упрямый осёл!

     - Меня рано оплакивать. И я не стою ваших сожалений – не такой уж я хороший человек, как вам кажется...

     

     Его вывели из темницы, помогли помыться, постригли и одели. Из прежней одежды он попросил оставить только старую серебряную фибулу – круг, разделённый пополам ломаной стрелой. Хранителель герцогского гардероба поморщился при виде такой безвкусицы, но ничего не сказал. Через два часа, посвежевший и помолодевший, но по-прежнему бледный, как смерть, он предстал пред очами герцога.

     

     - Прости, - сказал герцог, подходя ближе.

     Он с достоинством поклонился. Плащ взметнулся тяжелой морской волной, облапив тело. Рукоять меча в золочёных ножнах привычно легла под ладонь.

     - Мой господин? - вежливо осведомился он. В тоне, каким были сказаны эти слова, проскользнул изрядный холодок.

     - Прости меня, Салим. Я был не прав, - герцог был настоящим властелином и, как всякий властелин, очень не любил признавать собственные ошибки.

     - Вы были правы, мой господин. Вам не за что извиняться.

     - Молчи! - вскипел герцог. - Если я говорю, что был не прав – значит, я был не прав. Понял?

     - Как прикажете, господин, - снова склонился в поклоне он. - Вы были не правы. Вы совершили ошибку.

     - О, боже... - вздохнул герцог. - Какой ты к чёрту слуга!

     - Я... - начал было он.

     - Молчи, - герцог выставил перед собой ладонь. - Лучше молчи, пока мы снова не поссорились!

     

     

      - Тебе будет тяжело, настолько тяжело, что многие на твоём месте предпочли бы смерть, - судья сжимает огромные ладони, в узловатых пальцах хрустит перо, с треском ломается. От резкого звука собеседник вздрагивает. - Но у тебя нет выбора.

      - Я знаю.

      - Может быть - знаешь, но понимаешь ли... Поймёшь. Не сейчас так завтра, не завтра, так через год. Или через полвека – мне всё равно. Но поймёшь обязательно.

     

     

     Он, по-прежнему сильный и крепкий, волосы едва тронула лёгкая седина, глаза молоды, тёмный плащ с серебряной фибулой на плече. Круг, разделённый пополам ломаной стрелой.

     Герцог. Обессиленный болезнью властелин, правая сторона тела парализована, бледное лицо, спутанные жидкие волосы падают на потный лоб. Смятое ложе больного.

     Факела. Яркие блики мечутся по покоям, словно страдающие лихорадкой. Душный больной воздух.

     - Мой господин?

     - Подойди. Я просил, чтобы меня оставили одного, дали спокойно умереть, но теперь даже слуги не в моей власти. Один ты...

     - Господин?

     - Садись. Я хочу попросить тебя... Нет-нет! Сначала: ты всё ещё верен мне?

     Тяжёлый взгляд.

     - Вы бредите?

     - Нет, чёрт возьми!.. Ты единственный, кому я могу доверять. Прости, что усомнился.

     - Я никогда не отказываюсь от своих слов.

     - Да, я знаю. Но всё же... Мне так спокойнее. Мне так... легче, что ли? Пока есть ты – мир не рухнет.

     А теперь слушай. Моя последняя воля: наследником я назначаю своего сына.

     - Да, господин. Которого?

     - Младшего.

     - Но... как же Вальмир?

     - Не знаю и не хочу знать. Пусть всё достанется Карлу. Ты понял?

     - Да. Ваш наследник – Карл.

     - И ещё...

     - Да?

     - Я хочу, чтобы ты поклялся так же служить ему, как служил мне.

     Долгое, невыносимо долгое молчание.

     - Но...

     - Пожалуйста, Салим! Без тебя он – труп, Вальмир сделает его как щенка...

     - Я не хочу, господин. Мой долг...

     - Твой долг - служить мне! - полузабытая властность молнией пронзает сумрак.

     Молчание.

     - Да, господин.

     - Пожалуйста, Салим! Мы не были друзьями, никогда не были, но я всегда уважал тебя...

     - Как и я вас.

     - Салим!

     - Хорошо, мой господин... Я даю слово служить Карлу, как служил вам. Но мне не нравится ваше решение.

     - Узнаю старого доброго Салима. - Герцог натужно смеётся. Смех переходит в сухой, рвущий внутренности кашель.

     - Вам нужно отдохнуть, - он накрывает его одеялом и идёт к двери. - Я передам ваше завещание.

     - Салим?

     Он оборачивается:

     - Да, мой господин?

     - Поздравляю! Теперь ты регент.

     

     

     - Прости, Вальмир, но я дал слово.

     Двадцатилетний брюнет с бледной кожей и тонкими артистическими пальцами. Некрасивый, но умеет нравиться, тщедушный, но в слабом теле живёт стальная воля.

     Старший сын герцога.

     Нелюбимый.

     Лишённый наследства и надежды на будущее.

     - Я надеялся на тебя, - горько роняет Вальмир. - Герцог слеп... в последний свой час он также слеп, как и раньше. Говорят, перед смертью люди становятся мудрее... Но не он!

     - Вальмир... - он замолкает. Сказать нечего.

     - Карл слаб.

     - Я знаю.

     - Слабая воля и хорошие мозги. Наихудшее сочетание для правителя... Уж лучше бы он был глуп!

     - Ты несправедлив, - тихо говорит он.

     Вальмир запрокидывает голову и смеется. Сухо и безрадостно.

     - Зато ты справедлив, светоч добродетели! - кривятся в усмешке губы. - Подумай, Салим! Что будет, когда мой брат поймет, что жизнь герцога -- отнюдь не то, о чем он всегда мечтал?

     - Он выдержит.

     - Конечно, выдержит! В нем кровь моего отца, а это кое-что значит... Но тебя... тебя он будет ненавидеть всю жизнь. Впрочем, я тоже...

     - Вальмир...

     - Что дальше, дорогой регент? Меня отравят, зарежут или по-семейному придушат подушкой?

     - Изгнание.

     - Ах, да, ты же честный человек! Ты веришь в слово!

     - Поклянись, что забудешь о существовании герцогства... и я лично переправлю тебя через границу.

     - Великолепно! А что будет, если я нарушу слово?

     Тяжелый взгляд.

     - Ты знаешь.

     Вальмир мгновенно теряет свою лихорадочную энергию, стоит, осунувшись и постарев лицом.

     - Знаю. Самое поганое, что я все прекрасно знаю...

     

     

      - Я вор. Лжец. Я обманул больше людей, чем знаю по имени. Разве я могу стать другим? Стать честным?

      - Хороший вопрос, - судья усмехается. - Нет, правда! Самый храбрый человек, которого я знал, был отчаянным трусом. Страх. Ужас. И злость... конечно, злость. Он жил в таком страхе, что бросался в бой очертя голову. И плевать хотел на число врагов...

     

      - Разве это - храбрость?

      - В своем роде - да, храбрость. Храбрость отчаяния.

     

     

     - Я много слышал о Вас, Салим.

     Салим смотрит на дородного человека, облаченного в золото и темный бархат, красный плащ облегает могучие плечи - хотя князь стар... старше герцога? Пожалуй. Но герцог мертв, в этих же темных глазах бурлит такая жизнь...

     - Ваша Светлость?

     - Вы - человек чести. Старый герцог поступил мудро, назначив вас регентом. Оч-чень мудро, - князь усмехается, приглаживает усы. - Могу я говорить откровенно?

     - Как вы ранее выразились, Ваша Светлость, я -- человек чести.

     - Верно. Скажите мне, Салим, как человек чести... человеку достаточно бесчестному, чтобы быть князем уже пятьдесят лет кряду... Почему герцогом стал Карл, а не Вальмир?

     - Так решил старый герцог. Не нам его судить.

     - Почему? Вы умный человек, я, надеюсь, не глупее...

     - Мой герцог -- Карл.

     - А мой правнук вчера впервые проехал верхом! Не увиливайте, Салим. Впрочем, можете промолчать... Я прекрасно знаю, что вы желали видеть на престоле старшего, а не младшего. Карл же стал герцогом только потому, что вы пошли на поводу свихнувшего от любви отца!

     Молчание. В камине пылает огонь, теплый отсвет ложится на лицо князя... Со лба сбегает янтарная капля.

     - Мои войска наготове. Известие о смерти герцога, один из его сыновей... солдатам нужно знамя, как вы понимаете... и -- все.

     - Вторжение. Я предполагал нечто подобное.

     - А знаете, почему вторжения не будет?

     - Вальмир отказался.

     - И это знаете? Не поверите, он сказал мне при встрече...

     - "Я дал слово". Так?

     - Он точно не ваш сын? - невинно интересуется князь. Поднимает руки; на широченных ладонях -- застарелые мозоли. - Шучу, шучу...

     

     

     - И все же основная причина в другом, - князь прищуривается. - Впервые я не боюсь удара в спину. Иметь в союзниках честного человека -- такое случается нечасто... Уж поверьте старому интригану.

     - Карл вам не союзник.

     - Зачем же дело стало? Вы постараетесь его убедить, не так ли?

     - Возможно.

     - Не скромничайте. Да, как союзник союзнику... Вальмир отказался взять моих солдат, это правда. Однако полным ходом идет набор добровольцев. Он создает собственную армию. Догадываетесь, зачем?

     - Думаю, скоро мы обо всем узнаем...

     

     

     Псовая охота.

     Он ощущал себя беглецом, по следу которого идет свора. За последние дни чувство это усилилось до жути, спину сводило в ожидании слюнявой оскаленной пасти...

     Лай. Ему мерещился лай.

     - Плохие новости, мой господин.

     Голос. Стертый, усталый; за пеленой весеннего дождя слышен брех гончих. Мутными пятнами проступают деревья...

     - ...плохие, мой господин. Брат герцога нашего, Вальмир...

     Тусклыми наконечниками казенных копий бьют в небо ели. Серые ели...

     - ...Вальмир, вторгся в пределы баронства...

     Голубизна неба -- обман. Небо обретает цвет...

     - ...имея войско из ста рыцарей и полутора тысяч пехотинцев...

     Но почему этот цвет -- серый?

     - ...пехотинцев. Два дня назад случилась битва. Вальмир...

     Лист... резной кленовый лист -- цвета пыли?

     - ...Вальмир убит. Да пребудет душа его в мире.

     "Знаю. Самое поганое, что я все прекрасно знаю..."

     "Он точно не ваш сын?"

     Точно.

     

     

     Двое.

     Князь. Снежной белизны седина, как бывает у очень старых людей. Могучие руки лежат на подлокотниках кресла, словно удавы, готовые к броску... Тревожный прищур глаз.

     - Говорят, вы ослепли, Салим?

     Он. Лицом - старше князя, глазами - древнее бога; горькая складка губ. Плечи также широки, как и раньше, но в осанке появилась странная сутулость.

     - Ваша Светлость. Ваш плащ... какого он цвета?

     Князь растерянно оглядывает себя.

     - Кра... малиновый.

     - Серый, - князь в изумлении вскидывает взгляд. - Для меня. Я начал забывать, что существуют и другие цвета, кроме серого...

     

     

     - Вы опять ничего не ели?

     Он равнодушно пожимает плечами. Рослая круглолицая женщина неодобрительно качает головой, всплескивает руками:

     - Даже настой ромашки не выпили! А я-то надеялась, что князь на вас повлияет... Он ведь мужчина хоть куда -- старый, да крепкий. Поел за двоих, выпил за пятерых, а по пути вниз у меня ватрушку стянул... А ну! Пейте. Пейте, кому говорю!

     Он берет в руки кубок, отхлебывает. С трудом глотает.

     - Остыло, - виновато улыбается.

     - Сейчас согрею, - оттаивает Мария. Изымает из рук хозяина кубок. - Чур, уговор: выпить все! Иначе ноги моей больше в этом доме не будет!

     ...Звон металла.

     - Мария? - он открывает глаза. - Что за грохот? Это на улице?

     Тишина.

     - Мария?

     - Здесь я, здесь! - доносится снизу. - Говорила же, когда-нибудь эта полка оборвется... Все кастрюли попадали!

     Голос странно напряжен.

     Крик.

     Он хватает перевязь с мечом, прыгает через ступеньки... сбегает вниз. Женщина. Незнакомая. Нет, Мария! Взъерошенная, словно наседка, что защищает цыплят, позади нее -- входная дверь...

     - Не пущу! - кричит кухарка, безобразно распластавшись в проеме. С улицы -- звон железа и вопли ярости. Убивают... Кого? Князя!

     

     - С дороги, дура! - он выхватывает меч из ножен, отбрасывает не нужную более перевязь. - С дороги!

     - НЕ ПУЩУ-У-У!

     

     

     Хрупкий излом бровей.

     Тонкое запястье.

     Немыслимого изящества движения.

     Он смотрит, как волосы падают ей на лоб, видит морщинку меж бровей... Видит, как бьется в виске жилка.

     "Интересно, какого цвета ее глаза?"

     - Что вам нужно? - говорит она. В голосе усталость и... гнев.

     Он вздрагивает.

     - Мне? - пробует слово на вкус. - Нужно?

     - Да! - почти крик.

     - Вы. Ваш будущий ребенок.

     Она вскакивает.

     - Нет!

     - Да. Если ребенок Вальмира... как сказал князь...

     - Предатель!

     Это оказалось неожиданно болезненным.

     - Истеричка.

     - Не смейте меня оскорблять! - кричит она, бросается вперед, хватает подсвечник... хватает пустоту. Растерянно оглядывается.

     Салим взвешивает подсвечник в ладони.

     - Все? - спрашивает он.

     - Вы... вы...

     - Прошу вас, сядьте. Прекрасно разыграно, но...

     Она замирает.

     - Но мало практики. В следующий раз не надо смотреть на меня так прицельно. И на подсвечник - не надо...

     "Золотистые".

     "В темном ободке".

     Жаль, что я не различаю цвета...

     

     

     ...Снова приходила та женщина.

     - Глупо, - он сжимает подлокотники кресла, мнет пальцами бархатную обивку. Руки словно чужие, стремятся вперед и... к ней. В ладонях -- биение сердца. Зуд.

     - Глупо? - в голосе -- явное раздражение. Вот только он не может понять -- отчего.

     - Мария была моей кухаркой... Однажды что-то случилось, и ее преданность стала... не совсем преданностью.

     Она встает, проходит мимо.

     Салим с трудом сдерживает себя. Всем существом рвется к ней, обнять, но...

     - Она влюбилась в вас? - звук ее голоса. - Нашла в кого!

     - Я и говорю: глупо, - он становится противен сам себе. Циник.

     - Дура, дура, дура! Она просила передать...

     Елена не находит себе места. Мечется из угла в угол.

     - Что именно? - он начинает подниматься. - Что она просила?

     - А вы не знаете?!

     - Нет.

     Елена останавливается, поворачивает к нему разгоряченное лицо. Блеск глаз...

     - Она любит вас! Дура, дура, дура!

     - Не надо, - говорит он. Елена делает шаг и толкает его. Падая в кресло, Салим с удивлением понимает, что вместе с ним падает и она, а его руки... ее губы...

     

     

     Сад. Придавленные свинцовым небом яблони, тяжелая листва темно-серого оттенка, скамьи, занятые скучающими горожанами. Пустота в глазах людей. Усталость.

     Из-под ветвей навстречу Салиму выходит человек.

     - Господин, - склоняет голову он.

     - Здравствуй, Голос. Какими судьбами? Я думал, ты в княжестве...

     Голос печально улыбается.

     - Нет, господин. После смерти князя там некому предложить свою верность. Наследников одолевает жадность, не удивлюсь, если в скором времени княжество запылает огнем.

     Салим молчит.

     - Вы знаете, кто убил князя?

     - Хочу ли я знать... как думаешь? - предчувствие ознобом отзывается в затылке. - Хочу.

     - Вы искали, я знаю, - говорит Голос. - Но искали -- не там.

     - Что значит, не там?

     - Вы искали среди врагов князя... но убийца ненавидел не князя, а вас. Именно вас. Слепо и разрушительно.

     Ноющий затылок. Понимание.

     "Не верю, не хочу верить".

     - Боже, как я был глуп... как мог не заметить...

     - Все мы совершаем ошибки.

     - Это плохое оправдание, - Салим трет бровь, надавив так, что белеют кончики пальцев.

     - Почему?

     - Потому что оправдывает все.

     

     

     - Салим! Опаздываешь! - мальчишеские губы кривятся в улыбке, которую тот, скорее всего, считает надменной. Салим же видит в ней и боль, и затаенный страх.

     Нож серой стали. Дрожащее лезвие отплясывает в двух дюймах от горла Елены.

     - Карл, - начинает Салим. Замолкает. Глаза Елены -- мой, ты мой, ты спасешь, ты можешь, ты все можешь...

     - Любезный регент, - насмешливо вторит молодой герцог. Руки дрожат, а вот голос -- нет. - Дорогой и незаменимый. И, как ни странно, честный. Оплот. Чье слово камень, чья жизнь... Ты и меня предашь?

     Глаза Елены. Ты -- мой.

     Я -- твой, шепчет он и делает шаг вперед.

     - Стой! - голос уже не слушается Карла. - Или она умрет!

     - Карл, остановись. Ты совершаешь ошибку.

     - Нет, это ты совершаешь ошибку! Салим как там тебя... Селим... Я все знаю о тебе!

     - Карл!

     - Для тебя я герцог!

     - Да, мой господин.

     - Салим, Салим... - жуткая улыбка. - Я ведь верил тебе. Мой брат верил, мой отец верил, твой любимый князь -- черт его возьми -- тоже верил!

     - Поэтому ты убил его?

     - Знаешь? А знаешь ли, Салим, что значит быть слабым? Когда родной брат считает тебя тряпкой?!

     - Неправда! - крикнула Елена, рванулась. - Вальмир не мог...

     Кончик лезвия ткнулся ей под подбородок, отпрянул. Вдогонку понеслись капли. Темные, почти черные...

     Мир словно взорвался.

     - Знаешь ли ты, как это -- все понимать, и идти наперекор себе? По десять раз менять решение, с ужасом ожидая, кто следующий придет тебя убеждать -- и ведь убедит! Чувствовать бессилие и ненавидеть себя? Понимать, что твои слова -- не больше, чем пустой звук, а окончательное решение все равно за другим?

     

     То, что я узнал, на многое открыло мне глаза! Отъявленный лжец и предатель становится воплощением чести? Что ж... я тоже могу. Стать сильным? Почему бы и нет?

     Карл в упор смотрит на Салима. Глаза горят странной, нечеловеческой решимостью.

     - Однажды я сказал себе -- больше я не буду отступать. Никогда. Моя сила, Салим, стоит твоей чести...

     Капли... красные капли, бледная кожа с каплями пота, запятнанная рубашка. Синева стали.

     Салим делает шаг вперед.

     - Мой гос... отпусти ее, Карл.

     А глаза Елены светло-золотистые, словно свежий мед. Ты -- мой.

     - Кто она тебе, Салим? Скажи, я знаю, ты не можешь лгать -- я вот хочу отступить и -- не могу.

     - Карл...

     - Похоже, мне придется убить ее, Салим, и попытаться убить тебя. Кто она?

     - Елена носит ребенка твоего брата.

     Карл смеется. Надрывно и страшно.

     - Салим, Салим... Если уж я узнал правду о тебе, неужели ее судьба осталась для меня тайной? Вопрос в другом: кто она ТЕБЕ?

     Вопрос в глазах Елены.

     - Ты знаешь.

     - Черт возьми, - Карл устало опускает плечи. - Знаю. Как я тебе завидую, Салим, кто бы...

     Герцог внезапно выгибается дугой, глаза стекленеют, руки теряют оружие... Вскрикивает Елена, отскакивает в сторону. Окровавленная рубашка.

     Карл беззвучно валится вперед. В спине -- загнанный по рукоять стилет. Позади герцога -- рослая и широкоплечая фигура.

     Салим прыгает и ловит Елену у самого пола.

     - Я его по-нашему, по-простому, - говорит Голос, наклоняясь и выдергивая нож из тела. - В печень. И кричать не может, и руками дергать... Вот так.

     

     

     Сад. Взметаются в небо яблони, зеленой волной накрывая скамьи, горожан, сидящих на скамьях, стайки детей, играющих в прятки -- солнце над всем этим и июльская дневная неспешность. Зной.

     - Вы с ним очень похожи. Ты и Вальмир. - звук ее голоса утоляет жажду лучше, чем родниковая вода. - Та же честь, несгибаемое достоинство, то же упрямство...

     Смешок. Салим чувствует, как нежные пальцы перебирают его волосы, теребят ухо, проводят по виску.

     - У-у... Медвежонок наш совсем седой!

     - Я не медвежонок, - с притворной обидой говорит он. - И не седой. Я светло-русый.

     Елена смеется, дергает его за ухо.

     - Ага! Упрямый, - она вздыхает, пристраивается у него на плече. - Оба вы упрямые. Скажи, он всегда был такой?

     - Упрямый? Всегда.

     - Да нет же! Ты никогда не чувствовал в нем... некую хрупкость?

     Он задумывается.

     - Нет... и да. Но это не было слабостью.

     Мимо пробегают двое пацанов, крича и размахивая руками. Охрана -- неприметные молодцы в серых плащах -- провожает их взглядами.

     - Глупые вы, мужчины. Все меряете с петушиного насеста. Сильный, слабый... Не это главное. Хрупкость -- это когда человека не может сломать никто, кроме него самого... Что с тобой?

     Усилием воли он разжимает ладонь, отпускает фибулу. На ладони -- четкий отпечаток: круг с ясно различимой ломаной линией посередине. С одной стороны линия заканчивается подобием острия...

     - Первое слово дороже второго! - звучит вдалеке детский голос.

     - Салим? Что это?

     - Память о брате. Мертвом брате.

     

     - Судья просит у вас аудиенции.

     - Какой судья?

     Корявые корни вросшего в землю исполина...

     - Молодой.

     

      - Ты сделаешь так, как мы договорились, - взгляд судьи впивается в него, словно нож в тело жертвы. - Тогда твой брат будет жить. Я воспитаю его честным человеком... Или не я. Но он будет жить. Остальное зависит от судьбы. Над ней я не властен.

     

     - Все к лучшему, - размышляет он вслух. Покой, отливающие медью канделябры, сквозняки, уютные, словно старые сапоги. Дрожащие отсветы.

     - Все к лучшему. Время. Он сказал: время. И был противен сам себе. Ты хорошо воспитал моего брата, старый судья... За тебя! - он поднимает кубок. - За тебя, братишка! За тебя, старый герцог -- пусть ад будет к тебе помягче. За тебя, князь -- надеюсь, твоему княжеству достанется хороший правитель... За тебя, Вальмир -- твой сын станет герцогом, ты знаешь? И за тебя, Карл, - Салим смотрит в потолок. - Надеюсь, ты все же там...

     Через пару часов в дверь постучит слуга...

     "Знаю. Самое поганое, что я все прекрасно знаю".

     Хрупкость -- это когда человека не может сломать никто, кроме него самого...

     Но иногда и он сам -- не может.