Веня был застенчивым трупорезом-романтиком. Как все трупорезы, вечно пьяненьким, циничным, философским и грустным; у него был уютный клеенчатый живот, тусклая лысина и глаза, в которых отражалась вся многовековая скорбь еврейского народа. В своей жизни Веня любил три вещи: спирт, поэзию и молоденьких практиканток. Молоденьким практиканткам он и посвящал грустные романтичные вирши, написанные где-то между аутопсией и заключением. В виршах обязательно присутствовали: кровь, страдания, различные внутренние органы и названия жутких редких болезней, которые Веня вычитывал в пухлом медицинском справочнике.
С Веней мы встречались раза два в месяц - не чаще. Обычно телефонная трубка требовательно заявляла Викиным голосом: "Я тут тухну на службе, а тебе все равно нехуй делать. Так что приезжай к Веньке, хоть посмотрю на розовую ряху в кругу покойников!" Я всякий раз удивлялась, возмущалась, обещала себе, что это - самый последний китайский раз... и каждый раз ехала.
Веня встречал меня радостно, прижимал мой бюст к своему клеенчатому пузу, целовал в макушку и застенчиво щипал за жопу. Вика сидела в лаборантской, покачивала длинной ногой, закутанной в замшу, поднимала приветственно мензурку, выпивала и вздрагивала правой бровью.
- Еленочка, наконец, приехала, девочка моя любимая, - сообщал Веня. - Еленочка, ну что Вы стоите тут как холм могильный? Садитесь, Еленочка, вот сюда, в креслице, колготочки чтобы не порвать (ах! Какие у Вас сегодня колготочки, Еленочка), садитесь, милушка, сейчас я Вам ликерчику налью, выпьете с нами ликерчик, а, Еленочка?
- А почему это как Ленке - так ликер, а мне - так спирт? - возмущалась Вика. - Чем это Ленка лучше меня?
- Ничего ты не понимаешь, Виктория, - отвечал Веня. - Ты кто? Ты - девка ментовская, а Еленочка - у нее Душа тонкая, как же так можно: чтобы Еленочке - и спирт? Никак не можно, Виктория. Никак. Потому что у Еленочки - Душа, Душа спирту не приемлет.
- Пф! - вставляла я. - Какая, к черту, душа? У меня не душа спирту не приемлет, у меня печень спирту не приемлет!
- Еленочка, девочка моя любимая, окститесь, душенька. Какая печень? В человеке что главное? Душа в человеке главное. А печень - это так, ерунда, а не печень. Глупость сплошная! Требуха! В человеческом, знаете, организме органов этих - как вшей тифозных. И что? За каждый переживать? Заботиться о душе надо, Еленочка, вот, выпейте ликерчику, о прекрасном подумайте, - и наливал мне вишневую настойку в грязный граненый стакан.
- Вот скажите мне, Еленочка, - спрашивал Веня, - ну почему мне никогда покойнички не попадаются, такие, как Вы, Душевные и прекрасные? Вот попадись мне Вы, так я б Вас так вскрыл - по первому разряду вскрыл бы, никто б потом не догадался. Еленочка, милушка, ну пообещайте мне, что, как помрете, обязательно ко мне, а? Пообещайте?
Я давилась ликером и обещала, что, как только - так непременно и только к нему, но лучше как-нибудь попозже... Веня же советовал поспешить, а то, вдруг, он как-то раньше преставится, тогда никак у него не получится меня вскрыть.
Потом Веня читал нам новые грустные медицинские вирши, застенчиво пялился в мое декольте и жаловался на неустроенную жизнь.
- Вот понимаете какая странность, Еленочка... никакой личной жизни - одни покойники. И все какие-то невнятные покойники, неинтересные. Вот только, давеча, одного привезли, в переходе прям помер, болезный. Вот так вот: шел-шел - и помер, представляете, Еленочка? Так у него не тело - эпическое полотно Репина "Явление Христа народу" - все в картинках, и картинки все такие забавные... я прям так резать старался, что б картинки не попортить, представляете, Еленочка? Вот это - да, вот человек был! Душевный - сразу видно, правда, Вы, Еленочка, душевнее, но Вы ко мне как-то не торопитесь все, к сожалению...
- Веня, - пьяно и злорадно сообщала Вика, - "Явление Христа народу" - это не Репина картина. А Иванова. А ты, Веня - неуч и невежда!
- Дура ты, Виктория, - обреченно говорил Веня, - разве ж важно это? Репин-не-Репин! Глупости это все Виктория, ведь главное в человеке что? Душа, Виктория, в человеке главное. А ты тут со своим Репиным мешаешь нам о ней говорить!
Вика злобно хрустела огурцом и замолкала, а Веня снова читал мне новые вирши: ведь уж кто-кто, а я, со своей тонкой организацией, могла понять его застенчивое романтичное нутро трупореза.
- Вень, а, Вень, - напоминала о себе Вика. - А че это ты Ленку резать хочешь, а меня - нет? Мне, может, обидно, да?
- Глупая ты, Виктория. Глупая. Ведь Еленочка - она ж... а ты? Ты - девка ментовская, Виктория, тебя ж... эх...
- Зато я красивее! - заявляла Вика. - У Ленки жопа большая и, вообще, а у меня - живот плоский и параметры как у этой... у Венеры, во!
- И ничего у меня жопа не большая, - обижалась я. - Всего 105 сантиметров! А талия - 72! Мне еще немножко, и я буду богиня, бля!
- Вот ты только будешь, а я - уже есть! И жопа у меня на 15 сантиметров меньше! А он почему-то тебя вскрывать хочет, а меня - нет... разве ж это справедливо, а?
- Говорю ж я: глупая ты, Виктория. Кому он нужен - живот твой? На что там смотреть? Открыл - и одна требуха. А вот у Еленочки - Душа. А Душа - это ж в человеке главное, а не требуха и не живот. Еленочка, ну пообещайте, милочка, что Вы прямиком ко мне, а? Порадуйте старика?
А потом мы, никакие и икающие, уходили с Викой в обнимку ловить такси. Веня застенчиво махал нам с крыльца пухлой рукой и кричал вслед: "Еленочка, не слушайте Вы эту девку ментовскую, не слушайте..."
Проспавшись, я чувствовала себя грустным клоуном театра абсурда, крестилась, молилась, просила Фатум не обращать внимания на мои сомнительные связи и обещала себе, что никогда больше. Через пару недель мне снова звонила Вика, и все повторялось: клеенчатый живот, запах спирта, формальдегида и нержавейки, бездарные кровавые вирши, глаза, в которых отражалась вся многовековая скорбь еврейского народа...
Года полтора назад, Веня, так и не дождавшись меня, застенчиво помер от цирроза - печень оказалась главнее Души. Хотя Душа, говорят, бессмертна, а печень - она так. Ерунда, а не печень. Глупость. Требуха.