Он смотрел на белые хлопья, парящие в черном небе, и радовался, что сбежал от Абигайль.
Она настаивала на "Эбби", но он упорно называл ее Абигайль - ему нравилась округлая старомодность этого имени. В самой Абигайль не было ничего округлого - составленная из сплошных острых углов, ум она тоже имела острый - все схватывала на лету, но совершенно измучила его своей британской чопорностью и пунктуальностью.
Рейс на Москву опять отложили.
Он тихо радовался этой отсрочке - в Москву не хотелось совершенно, хотя в России он не бывал... да лет пять или шесть. Он так устал от бесконечных интервью и заседаний, а там, в Москве, его ждала нудная работа в жюри какого-то очередного кинофестиваля. Покажут, правда, - вне конкурса, разумеется! - новый фильм известнейшего режиссера по его собственной книге.
Вот она, слава.
Снег падал и падал, среди хлопьев медленно ворочались тяжелые туши самолетов - как выброшенные на берег киты. Время от времени по радио что-то неразборчиво бормотали, на том общем для всех вокзалов и аэропортов наречии, которое он так хорошо изучил за последнее время.
Он уже выпил шесть чашек кофе, три раза обошел магазинчики, торгующие всякой туристической чепухой - в одном из них стояла на полке его последняя книга. Он, воровато оглянувшись, взял в руки тяжеленький томик и, не удержавшись, понюхал мелованные страницы - пахло типографской краской. На обороте наличествовал и его собственный портрет - мужественный и романтичный настолько, что пара сотен новых восторженных читательниц была гарантирована. Это Абигайль настояла, напомнил он себе, испытывая сложную гамму чувств - от чистой детской радости до легкого стыда.
Он все казался себе самозванцем, эдаким Хлестаковым от литературы. Все ждал настоящего Ревизора. Прошло уже - да лет 12 прошло с тех пор, как он, никому не известный русский писатель из никому не неведомого приморского городка вырвался вдруг на первые строчки каких-то рейтингов, за ним стали охотиться журналисты, а книжка его, написанная потом и кровью, была переведена на английский, потом неожиданно вошла в число мировых бестселлеров, и по ней сняли фильм - ужасный, надо сказать, но принесший кучу денег ушлому продюсеру, поставившему на правильную лошадку.
Он все еще не привык - к себе новому, известному, относительно богатому - тьфу, тьфу! Не сглазить бы! Все еще по старой привычке пугался, покупая дорогую вещь - вот этот навороченный ноутбук, купленный на последний гонорар, или это длинное темно-синее пальто - кашемир, черт возьми! Или ботинки - он вытянул ноги, любуясь их мягким самодовольным блеском.
Абигайль ждала его в Москве, а он гулял по Европе. Сначала он уехал в Брюссель, потом в Брюгге, где еще ни разу не был, и целый день бродил по узеньким улочкам, плавал по каналам на катере, пил пиво в маленьких итальянских тратториях и даже прокатился в карете, запряженной парой могучих мохноногих битюгов.
Он зачем-то взлез на ратушную башню - 362 ступеньки, будь они прокляты! Куда тебя, идиот, понесло, - думал он, цепляясь за толстый канат, заменявший перила, и прижимаясь к стене, чтобы пропустить девицу, спускающуюся сверху.
Старый ты дурак, - думал он, а сам в это время жадно впитывал, запоминал, складывал в заветную коробочку и косые лучи света с клубящимися пылинками, и каменный штопор лестницы, и мягкое колыханье юной груди, обтянутой белым свитером - проплывшей в каких-то десяти сантиметрах от его заинтересованно заострившегося носа. Далее проследовала ее дежурная улыбка, настоянная на мятной жвачке, и настолько равнодушный взгляд, что он почувствовал себя некой архитектурной деталью, барельефом, каменным наростом!
Вот корова!
Но там, наверху, было так прекрасно, что он, забыв обо всем, чуть не час изучал сложное колокольное устройство - какие-то блоки, зубчатые колеса, передачи и толстый блестящий барабан, ощетинившийся металлическими шпенечками; задумчиво рассматривал красные черепичные крыши, паутину улочек и каналов, синие дали и бегущий на горизонте поезд, бликующий на солнце вереницей окон.
Сейчас, сидя в стеклянном аквариуме аэропорта и глядя на парящие в черноте белые хлопья, он с удовольствием вспоминал игрушечный Брюгге - день был великолепный, яркий, солнечный, кружились желтые листья, лебедь плыл по черной воде канала; а во дворе монастыря бенедиктинок, пронизанном полосами света и тени, шла по зеленой траве черно-белая монашка с букетом желтых нарциссов в руках - и он задохнулся от счастья, от средневековой красоты этой картинки, услужливо ему показанной, дабы когда-нибудь он смог вставить ее в очередной свой роман - эту монашку с нарциссами! - и воображение заработало, заработало, и что-то стало даже мерещиться эдакое... неуловимое пока, невнятное.
Объявили посадку на Лондон.
Он вытянул ноги и закрыл глаза. Устал, устал. После Брюсселя он вернулся во Франкфурт - дождавшись, чтобы Абигайль улетела в Москву. Хватит с него всяких конференций! Улыбаться, важно кивать, говорить всякую чушь, на ходу исправляемую переводом Абигайль...
А каковы Ваши творческие планы? А что Вы думаете о том-то и об этом? Тьфу! На-до-е-ло. Он улыбнулся, вспомнив лицо Абигайль, когда она, внутренне кипя, вежливо выговаривала ему за последнюю фразу, которую он произнес на своем ужасающем немецком: Бэзил! Зачем же Вы...
Бэзил! Это надо же! Вася я, Ва-ся!
- Васечка! Спаси меня, спаси!
С тяжелым грохотом накатила волна, резко запахло водорослями, солнцем, морем... Она хохотала, дрыгая ногами - отбивалась от нападавшего на нее Кэпа. Тот радостно лаял, прыгал и вилял хвостом, пытаясь стянуть с ноги желтый пластиковый шлепок...
Он открыл глаза. Что-то... что-то случилось. Не то звук, не то аромат - что-то толкнуло его, заставило вскочить на ноги. Рейс объявили? Нет, не то...
Волна...
И тут он увидел: она шла по движущейся дорожке далеко впереди, к лондонскому терминалу. Это была она, сомнения нет. Ее походка, ее манера, ее пышный - лисий! - хвост волос за спиной. И он побежал. Он не догадался зайти на дорожку и бежал рядом, пугая сонных пассажиров. Араб-уборщик вытаращил на него глаза.
Он бежал к ней, увязая в песке, и наступил на ракушку. Черт! Прыгая на одной ноге, настиг, повалил на песок, упал на нее сверху, ощутив всем своим телом, как вздрагивает она от смеха - Кэп умчался, унося добычу. Она хохотала, не могла остановиться, и он...
- Лиса-а-а! - закричал он, вспомнив ее старый-старый ник, - Али-са!!
Она медленно обернулась.
Постарела...
Слегка располнела, но все еще хороша, ухожена...
Она медленно улыбнулась - и словно улыбка проявила ее - ту, прежнюю, молодую, и ямочки на щеках, и милые светло-карие глаза со слегка опущенными уголками... Алиса! Лиса моя...
С грохотом набегала волна, уходила, набегала другая, кричали чайки, где-то лаял Кэп, а он смотрел в эти янтарные глаза, все темневшие и темневшие от желания, дышал ее неровным дыханием, жил биением ее сердца... Волна отошла...
Как ты? Как ты? Ты откуда? Ты в Лондон? Как дети? Как твои дела? Я читала твою последнюю... Я все еще... Прощай! Пока... Пиши!
Я пишу.
Я только и делаю, что пишу, думал он мрачно, глядя, как идет она на свой лондонский самолет - элегантная немолодая дама, рыжая Лиса, Алиска, чужая, своя до последней жилочки - а тот, другой, живущий в нем, опять все замечал и запоминал: и как разлетаются полы ее плаща, и как отливает золотом пышный хвост, и как побелели его пальцы, судорожно вцепившиеся в разделившее их стекло, как окаменело от улыбки лицо, как беззвучно она кричит что-то, и он отвечает так же беззвучно, и как безнадежно и неповторимо все прошло... непоправимо.
Он вернулся тогда с вокзала, проводив ее, вошел в пустой дом, постоял, привыкая к тишине. Вчера утром он слышал, как она пела в другой комнате - причесывалась перед окном, вся освещенная солнцем, грива рыжих волос взметнулась, как волна...
Такого пронзительного счастья он не испытывал больше никогда в жизни.
Никогда больше он не был так несчастен.
В самолете он выпил водки. В ушах шумело, давило в висках. Старый дурак, думал он угрюмо. Просто старый дурак, и все. Набежала волна, мягко отошла, шурша по камням. Другая, третья... он засыпал. По волнам приплыла строка, чужая чья-то, прекрасная, он никак не мог ее ухватить - все относило.
И море Черное... И море Черное...
Шумит...
И море Черное... ... шумит...
Витийствуя...
Он проснулся и некоторое время лежал, глядя в потолок. По потолку ходили световые блики, солнечные волны ударялись о стены, дробились, убегали и прибегали. Чайки кричали пронзительно, тревожно. Что-то должно случиться, что-то должно, подумал он. Ах да! Она приезжает сегодня! Сегодня...
Он лежал, ленясь, закинув руки за голову, не думая ни о чем - и о тысяче вещей сразу: о набегавших волнах, о чайках, о том, что неплохо бы выпить пивка, а кошке надо бы достать рыбы, и где, интересно, болтался вчера старший? Да, и позвонить жене! И во сколько там поезд? Не опоздать, встретить эту неведомую Лису-Алису... Интересно, какая она? Рыжая небось - ведь не зря Лиса. А он кот Базилио... Он хмыкнул, потянулся... Эх, надо вставать... Что-то такое снилось, странное - снег, самолеты... строчки какие-то...