Высокие-Каблуки : другие произведения.

Вк6, орги

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • © Copyright Высокие-Каблуки(wasyata@mail.ru)
  • Добавление работ: Хозяин конкурса, Голосуют: Номинанты
  • Жанр: Любой, Форма: Любая, Размер: от 10кб до 30кб
  • Подсчет оценок: Среднее, оценки: 0,10,9,8,7,6,5,4,3,2,1
  • Аннотация:

    КОНКУРС ВК-6 ЗАВЕРШЁН

    ПОЗДРАВЛЯЕМ ПОБЕДИТЕЛЕЙ!

    • Журнал Самиздат: Высокие-Каблуки. Конкурс женской прозы Высокие Каблуки
    Конкурс. Номинация "Жюрейский список" ( список для голосования)

    Список работ-участников:
    1 Евдокия Вк-6: Одного дерева веточки...   29k   Оценка:9.64*5   "Рассказ" Проза
    2 Белошвейка Вк-6: Пуговки   12k   Оценка:8.24*6   "Рассказ" Проза
    3 Alstom C. В-К-6: Шёл трамвай...   30k   Оценка:10.00*3   "Рассказ" Проза
    4 Итальянка. В К - 6. Геновеза   21k   "Рассказ" Приключения
    5 Людка Кривоногое счастье   11k   "Рассказ" Проза
    6 Кукушонок Яблочко от яблоньки   11k   "Рассказ" Проза
    7 Бронзовая К. Вк-6: Цветопузырьмузыка   10k   Оценка:10.00*3   "Рассказ" Проза
    8 Соседка Ангелочки   17k   "Рассказ" Проза
    9 Вика Вк-6: Блондинка на Севере   24k   Оценка:7.00*3   "Рассказ" Приключения
    10 Снежана Мороз-Ко   14k   "Рассказ" Проза

    1

    Евдокия Вк-6: Одного дерева веточки...   29k   Оценка:9.64*5   "Рассказ" Проза

      Тесто уже подошло, и Евдокия поспешила надеть фартук, чтобы закончить со стряпнёй к приходу дочери из школы. Сегодня день особый - как-никак, шестнадцать лет исполняется девочке. Улыбнулась: выросла Светланка красавицей, вот только косы зря накануне состригла, сейчас на голове словно Мамай воевал.
       Присела на скрипнувший табурет, заварила чай, положила руки на колени, вздохнула: устала. Как время быстро летит! Вроде вчера она сама молодюсенькой девчонкой приехала в этот город да так в нём осталась.
      
       Город Дуняшу оглушил, ошеломил суетой, многоголосьем, кислым запахом и дымом. Поезд, на котором она приехала к крёстной, протяжно загудел, словно прощаясь, и плавно двинулся дальше, оставив девушку на шумном перроне.
      Прижав крепче узел с вещами, она вышла на привокзальную площадь. Небо начинало хмуриться, солнце ещё проглядывало из-за туч, но ветер уже раскачивал нежно-зелёные листочки на проснувшихся от зимней спячки хрупких березовых ветках, играл подолами бабьих юбок, ерошил мужские непослушные шевелюры.
       От криков торговок, прорывавшихся сквозь паровозные гудки, звенело в ушах, цокающие по брусчатке лошади, понукаемые извозчиками, пугали, и Дуняша поспешила перебежать на противоположную, более спокойную сторону, на тротуар. Остановилась перевести дух и оглядеться.
      Рядом с вокзалом стояла невысокая колокольня, от которой по обе стороны находились лавки: хлебная, бакалейная, винная да мануфактурная, однако многие были закрыты - то ли не было товара, то ли владельцы вели учёт, а, может, и вовсе куда уехали второпях, не успев снять вывески.
      Оживлённая торговля шла чуть поодаль - бабы зазывали купить пирожки, сладкие тянучки, яйца, цветы и зелень. Бойко крутил кулечки инвалид в солдатской шинели, насыпая в них жареные семечки. Сидящая рядышком на перевёрнутом ящике молодая баба в ярком платке, накинутом на плечи, лузгала семечко за семечком, бесстыдно запуская руку в мешок инвалида, тот не ворчал - улыбался да шептал девахе на ухо какие-то непристойности, отчего та пронзительно хихикала. Сама она торговала мёдом и травами.
      Прогудел очередной состав, и разом всё изменилось, все застыли, затихли, насторожились.
      - Раненых привезли, - произнесла с надрывом одна из торговок. Остальные завздыхали, заговорили, делясь потайным со случайными, объединёнными одной бедой, людьми.
      А по крутым лесенкам уже спускались санитары, таща первые носилки, укладывали стонущих, обмотанных окровавленными бинтами солдат на подводы.
      - С Белорусии везут, с-под Нарочи, - деловито сворачивая цигарку, объявил бабам конопатый парнишка.
      - Много ты знаешь, молчи уже, - отмахнулась от него стоявшая рядом молодка с грудным ребёнком.
      Подводы уезжали, подходили новые, сновали туда-сюда санитары и девушки в белых фартуках с нашитыми спереди красными крестами.
      Увлёкшись, Дуняша опустила руку с узелком и не заметила, как подскочил к ней какой-то мальчишка, ударил под колени. Падая, машинально протянула вперёд руки, чтобы удержаться, хулиган выдернул узелок и со всех ног бросился бежать.
       - Обокрал, ведь, обокрал девку! Ах, паразит! - запричитала одна из торговок, всплеснув руками.
      Дуняша всё стояла на четвереньках, глотая слезы, не в силах подняться. Саднили разбитое колено и ушибленная рука. Было и больно, и обидно - ведь там, в узелочке почти новая плюшевая жакетка, платок шерстяной, мамин, сменное бельё, платье да несколько ложек.
       - Давайте помогу вам подняться, - услышала она мужской голос, не задумываясь, ухватила протянутую руку, охнув, поднялась на ноги, размазала грязной рукой слезы и только тогда оглядела помощника. Молодой парень, похоже, студент. Улыбается участливо. Глянула в глаза и замерла - была в них, светло-карих, какая- то глубинная теплота, какой-то особый свет. Дуняша зарделась, прошептала "Спасибо" и шагнула было, но нога отозвалась острой болью, девушка охнула и неловко ухватилась за парня.
      - О, да вы, я вижу, сильно расшиблись. Давайте возьмем извозчика, вам куда надобно? - мягким жестом тот поправил очки и внимательно посмотрел на Дуняшу.
      Она, вконец оробевшая, кивнула и тут вспомнила, что адрес крёстной остался в кармане жакетки.
      - Ой, я не знаю, не помню адреса, - забормотала, понимая, что это нелепость какая-то. Надо же было пять рублей, что приберегла в дорогу, и документы спрятать в карман, пришитый изнутри панталон, а вот адрес крёстной оставить в узелочке.
      - Вы приезжая? - понял студент. Дуняша сбивчиво рассказала, что приехала к крёстной, что та живет где-то рядом с каким-то цехом на набережной, там недалеко то ли мельница, то ли хлебозавод, а вот точного адресу нет - украли только что. Слёзы катились по лицу, девушка шмыгала, растирая их по щекам. Парень улыбнулся, протянул руку:
      - Давайте знакомиться. Меня Степаном Рагозиным зовут, Стёпой, а вас?
      - Евдокия, Дуня. Коростелёва, - она пожала горячую мужскую ладонь, сильно покраснела, всхлипнула, - что же мне делать-то теперь?
      Степан уже, видимо, всё решил - он успел поймать извозчика и махал Дуняше, зазывая садиться.
      В повозке девушка ехала впервые, хотя в деревне на телеге ездить приходилось не раз. А тут прямо как королева - и сидишь удобно, и всё видно вокруг, лошади цокают весело копытами по брусчатке, мимо пробегают дома, а рядом сидит Степан, и так тепло от его соседства...
      
      У крёстной, тётки Маруси, Дуняша бывала как-то с матерью, ещё в детстве, запомнила зелёные ворота да небольшой дворик, где сильно пахло туалетом и кислыми щами, повсюду важно разгуливали куры, из сарайчиков доносились звуки пилы, перестук молотков и хрюканье свиней. Помнила, как играла в мяч с такой же маленькой девочкой, а ещё запах свежеиспечённого хлеба.
      Саму крёстную представляла очень смутно. Мать перед смертью продиктовала адрес золовки, Марии, написала слабой дрожащей рукой небольшую записку с просьбой помочь Дуняше - та оставалась совсем одна и без жилья - отец, контуженный в японскую, через пару лет после возвращения помер, так и не достроив новый дом, а старый совсем развалился.
      
       У хлебозавода они отпустили извозчика. Густой аромат свежего хлеба щекотал ноздри, проникал глубоко в желудок, отчего сразу захотелось есть. Дуняша сглотнула слюну, покосилась на парня - как бы не догадался, что она голодная.
      Двор нашли быстро - те же звуки, гуляющие куры да хрюкающие свиньи, даже девочки, играющие в мяч на том же месте. Смешанный запах кислых щей и солёной рыбы.
      - Здесь? - спросил Степан.
      Дуняша кивнула, оглядывая два небольших дома и раздумывая, который же из них тёткин? Из одного вышла во двор беременная баба с корзиной белья, настороженно оглядела посторонних. Дуняша робко шагнула, спросила тихонько:
      - Здравствуйте. Мне бы Марию Коростелёву увидеть надобно, не скажете, как её найти?
      Баба, растряхивая простыню, помолчала, потом вздохнула, уточнила:
      - Маруську рябую, что ли? А нету её. Померла она. Вот уже как два месяца, как померла. От тифа.
      Дуняша растерянно оглянулась на Степана, тот поправил очки и уточнил, что, действительно умерла? Совсем?
      - А как ещё умирают-то? Насовсем и умирают. Вон уж и хватеру её другим жильцам передали, а вещи мы разобрали - у неё говорят никого родных-то не осталось. Брат был где-то да давно сгинул, Царствие Небесное, а у самой детей не было. А вы кто будете? - баба снова глянула на молодых людей, уже с любопытством.
      - Я ейная племянница, из Чистовки, маманя померла, вот я к крёстной приехала, а...
       Тут Дуняша не выдержала и разрыдалась, осев прямо на землю.
      - Ну-ка, вставай, - Степан насильно поднял девушку, - нечего реветь, пойдем отсюда.
      - Да куда же я теперь пойду-то? - Дуняша развела руками, застыла, только сию минуту поняв, что осталась одна на всем белом свете.
       - Что-нибудь придумаем, - Степан решительно потянул девушку за рукав кофты и повёл со двора, баба неодобрительно проводила их взглядом. Дуняше было и страшно - парень-то, вроде, и хороший, да незнакомый, как ему довериться? И в то же время не хотелось никуда от него уходить, вот так быть рядом. Всегда.
      
      Рагозины жили в небольшой комнатке на втором этаже кирпичного дома, рядом с городской баней. Степан подал Дуне полотенце, налил воды в умывальник, засуетился, собирая на стол. Пока они пили чай с ванильными сухарями и бубликами, он рассказал, что отец на фронте, а мать в ночную смену ушла на хлебозавод, так что можно спокойно нынче переночевать, а завтра решать, как быть дальше.
      Засыпая, Дуняша подумала: "Господи, боженька, что же будет со мной теперича?Помоги, боженька". А потом ей приснился сон: будто они со Стёпой сидят у реки, у него в руках веточки со свежими зелёными листочками, а она смотрит в его глаза и улыбается...
       Дуняша привыкла рано вставать, к приходу хозяйки и умылась, и оделась, и даже пол вымела, правда, сильно робела, не зная, как к ней отнесётся Степанова мать. Но Василиса Саввишна сына не заругала, когда увидала в доме незнакомую девку. Умылась, налила чаю, улыбнулась устало:
       - Ох, ребята, что сегодня на берегу-то творилось, ужасть! Клавдия-то Горшенина, крепко ругаясь на тверёзый царский указ, велела выкатить на берег огромные бочки, полные пива, да в воду всё и вылить! Мужики с матюгами в реку полезли, горстями пиво сбирают, бабы орут, не одной кулаком досталось, так и купались-барахтались все в энтой пивной воде, пока караульный не подоспел. Вы уж туда нынче не суйтесь, неспокойно там, у реки-то, - она перевела дух и предложила Дуняше, - а давай мы с тобой сейчас пельмени капустные настряпаем, я много наквасила по осени-то, наедимся, а уж потом думать будем, как тебя устроить.
      
      Про тех, кому везёт, говорят, что родились в рубашке. Видать, это и про Дуняшу сказано было. Через пару дней она уже отправилась на работу - в госпиталь, мыть полы да ухаживать за ранеными, ну, а жить пока Саввишна разрешила у них.
      Степан с утра убегал на занятия, было им с Дуняшей немного по пути, у скверика они расставались, правда, не каждый день ей везло с ним прогуляться - иногда приходилось дежурить сутками. А вечерами он частенько убегал на встречу с каким-то Саней.
       Однажды, в июле, Дуняша возвращалась с дежурства, лакомясь сливочным мороженым в хрустящем вафельном стаканчике, как вдруг увидала Степана. Рядом с ним стояла девушка в модной пышной юбке с широкой талией, белой блузке с кружевными рюшами на кокетке, такая вся воздушная, городская, с короткой стрижкой и очень весёлая. Дуняша почувствовала укол в сердце, решила свернуть, пока не заметили, но услышала голос Степана:
      - Дуняша!
      Она подошла, стараясь не глядеть на весёлую девушку.
      Девушка протянула тонкую руку:
      - Александра Ветлугина, для друзей и подруг просто Ветка или Саня.
      - Дуняша, - буркнула в ответ, не поднимая глаз, пожала холодную ладонь с голубыми прожилками, чувствуя себя бедной, замызганной, толстой деревенщиной.
      - Это вас Степан нашёл на вокзале? - как-то бесцеремонно спросила Александра.
      Дуняша кивнула, сослалась, что ей надо идти, и торопливо, почти бегом, завернула за угол. Там, в подворотне, под аркой, остановилась, кинула в урну растаявшую мороженку. Кусая губы, слизывала катящиеся по щекам слезы. В груди бухало, отдаваясь в виски. Надо же, кличку себе придумала, чудная какая-то. А главное не то, что эта Ветка такая уверенная в себе, а то, как Стёпа на неё смотрит.
      Наверное, с этого времени всё и началось, покатились событие за событием, увлекая всех в суровую неизвестность, пугая испытаниями и проверяя на крепость любовь и дружбу.
      Дуняша еле выдержала те несколько месяцев, когда жила у Рагозиных. Нет, ей очень нравились и сам Степан, и его мать, и даже Ветка, но сердцу-то не прикажешь. А тут ещё её взялись образовывать - таскали повсюду с собой то на какие-то лекции, где Дуняша ничегошеньки не понимала, то в библиотеку, там ей нравилось читать сказки, выбирала, с картинками чтоб были, поярче. Побывали и на поэтическом вечере, где очень насмешил вихрастый парнишка, нараспев читавший совсем нескладные стихи.
      Но вскоре девушка замечать стала, что Ветка со Степаном скрытничают, вот только что-то обсуждали, и враз замолкают, её увидав. Сначала она горько плакала за такое недоверие, а после смирилась - мало ли о чём влюбленные воркуют. А потом и вовсе съехала на другую квартиру, комнатку на двоих с другой нянечкой сняли ближе к госпиталю.
      
      Революция обрушилась на людей оголившимися деревьями, паникой, суетой, листовками и митингами. Ветка со Степаном завязли в ней по макушки. Сменив лёгкий девичий наряд на дурацкую юбку-бочонок с широкими карманами да на тёплый свитер, Ветка посерьёзнела, повзрослела. Всё реже стали видеться с Дуняшей. А та, вспоминая слова отца, что "бабам нечего в революциях делать, бабам рожать надобно да дитёшек ростить", в дела эти не вникала, жила как многие - не понимая, что кругом делается, дежурила сутками в госпитале, ухаживая то за красными, то за белыми, отстаивала очереди за хлебом и мылом.
       Однако мир менялся, жизнь становилась всё суровее, да ещё холода наступили, Ветка сменила цивильную одежду на кожаную куртку, ходила, не снимая красной косынки, а после - в фуражке и теплом красном шарфе, связанном матерью Степана.
      Вот в этой суматохе отыграли скромную свадьбу. Просто посидели вечером, выпили спирту, что принесла из госпиталя Дуняша, поели пельменей да "горько" пару раз крикнули. Потом Ветка увела Степана к себе. А Дуняша не одну ночь проплакала.
      Замуж она так и не вышла, не смогла любовь к Степану из сердца выкинуть, пыталась с Геннадием Пашутиным, работником с хлебозавода, жизнь наладить, да как-то не сложилось.
      
      Запах готовой выпечки отвлёк от воспоминаний. Евдокия достала из печи, с улыбкой оглядела любимый Светочкин яблочный пирог, открытый, с хрустящими поджаристыми полосочками поверх начинки. Занесла в комнату, накрыла чистой салфеткой. Взглянула на стоявшее на комоде фото, взяла в руки, погладила. Это они со Светланкой и Геннадием на лодке катались в прошлом году в парке. Похожа дочка на мать, а глаза - отцовские, такие же тёплые, карие.
      Евдокия вздохнула, снова уплыла в прошлое.
      
       Летом восемнадцатого в город вошли белые. На улицах стало опасно, люди прятались по домам. Госпиталь заполнили раненые белогвардейцы и белочехи. Степан, как и многие другие революционеры, записался в красноармейцы, и ни где он, ни что с ним не знала даже беременная Ветка, которую на последних месяцах оберегала Дуняша. С той квартиры предусмотрительно съехали, поселившись в проходной комнатке в доме с большой аркой. Ребёночка Ветка сначала и рожать не хотела, да Дуняша и Степанова мать её уговорили. А как Стёпа ушел на фронт, Александра немного остепенилась, да и живот уже таскать было тяжеловато, не то, что с листовками носиться по городу да на митингах выступать. Спасибо партийцам - нашли жильё, спрятали Ветку и ребёнка.
      А потом пришло известие о гибели Степана. Не выдержала горя Василиса Саввишна, Дуняша в горячке несколько дней провалялась, думала, не отойдет, но поднялась всё же. Жить-то надо было дальше. Беспокоила Ветка, она, хоть и стойко перенесла беду, да стала какой-то безликой, беспомощной, сникла, пропало молоко, сидела, часто глядя в одну точку, с сухими злыми глазами, и однажды заявилась к Дуняше с дочкой на руках.
      - Дуня... Я тебя очень прошу, возьми Светочку, пожалуйста, позаботься о ней, пока меня не будет.
      - А ты куда-то уезжаешь?
      Ветка отвернулась к окну, помолчала, потом глухо произнесла:
      - Я ухожу на фронт.
      - Да как же можно? У тебя дитё малое! Её ростить надо!
      - Революция не будет ждать, пока я выращу дочь. А если мы проиграем эту войну, мы проиграем революцию.
      - Боже, Вета, Веточка, да это же кровиночка твоя, как ты её оставишь-то?
      Александра отодвинула кружку со свекольным чаем, встала, одёрнула кожаную куртку, поправила пояс, тряхнула короткими волосами:
      - Так надо, Дуняша. Я знаю, что ты не бросишь нашу дочку. А я... я постараюсь вернуться, - улыбнулась печально, - я должна пойти. Ради всех нас. Ради Степана. Ради тебя и маленькой Веточки.
       Наклонившись над спящей Светланкой, нежно поцеловала девочку в лоб, постояла молча, обняла Дуняшу и быстро вышла.
      Дуняша присела на табурет, обхватила голову, закачалась, запричитала:
      - Господи, да что ж это такое-то...
      Перекрестилась на икону, метнулась к заплакавшей девочке. Пожевала хлебный мякиш, смочила водой, завернула в чистую тряпочку, сунула в кричащий ротик.
      А Александра, сбежав по лестницам, повернулась к стене дома, прижалась лбом к холодному камню, прошептала:
      - Прости, Веточка, прости меня, доченька, - и ушла не оборачиваясь.
      В России шел второй год гражданской войны. Саша Ветлугина потерялась, сгинула в кровавой братоубийственной мясорубке.
      Сколько Дуне со Светланкой перенести пришлось, лучше и не вспоминать - и по чужим квартирам жить довелось, и в общежитии, и даже на вокзале как-то с дочкой неделю маялись, когда хозяйка с квартиры прогнала. Хотела было в деревню вернуться, да там ведь тоже с голоду пухли, репу да лук варили, это при своих-то огородах!
      
       Светочка выросла хрупкая на вид, прозрачная, настоящая городская барышня. Евдокия даже стесняться стала - сама-то она так и осталась деревенщиной, и говорит не так, и одеваться толком не научилась. Нет, она, конечно, старается, вот кофточку недавно купила тоненькую шерстяную на выход да туфельки на каблучке симпатичные, удобные.
      "Ой, что-то Веточка-то задерживается", - затревожилась, глянув на часы.
      - Маам! - звонкий девичий голос вернул Евдокию из раздумий, и тут же в комнату впорхнула дочка, затормошила, - ой, как вкусно пахнет, мамочка, я такая голодная, представляешь, сегодня буфет в школе не работал, мы бегали за пирожками на проспект, а там как раз флаги развешивали к празднику, и лоточницу прогнали, ох...
       Светлана повертелась у стола, приоткрыла салфетку, захлопала в ладоши, отщипнула кусочек поджаристой полосочки, слизала повидло.
      - Мам, представляешь, мы сегодня с Наташей Казанцевой зашли в книжный, она мне книжку подарила, вот, а потом...
      - Веточка, ты руки иди помой, я чай разолью, и сядем кушать, - перебила Евдокия.
      Дочь кивнула, умчалась в кухню умываться. Вернулась, переоделась в домашнее, не новое, но чистенькое платьице. Помогла матери переложить куски пирога на блюдечки. Откусила и снова затараторила:
      - Ну, вышли мы из магазина, попрощались, книжку она мне завтра принесет, мы ведь купим завтра торт, да? Ко мне ещё одна девочка придет. Ну, я иду, а тут вдруг меня кто-то окликает, поворачиваюсь, какой-то инвалид странный, с палочкой, смотрит через очки и говорит:
      - Здравствуй, Саня.
      - Я оглянулась, думаю, может, кто за мной стоит или идёт следом, но он меня, он же меня Веткой назвал! Я потому и оглянулась. Мама, что с тобой?
      Евдокия выронила кружку. Чай растёкся по новой скатерти, а руки дрожали так, что даже Светланка заметила.
      - Мама, что случилось? Тебе плохо? Врача вызвать?
      - Где? - Евдокия вдруг охрипла, словно пропал голос, комок в горле прерывал дыхание. Она выпила залпом стакан воды, за которой сбегала дочка, и только тогда смогла справиться с собой:
      - Где ты его встретила?
      - Да недалеко от магазина, на проспекте.
      - Какой он?
      - Да я не разглядела, мама! Ну, незнакомый, инвалид, в очках, с палочкой! Наверное, спутал меня с кем-то.
      - Веточка, доченька, - Евдокия схватила девушку за руку, сжала крепко, - вспомни, что он ещё говорил, откуда шёл, куда направлялся?
      - Мам, ты меня пугаешь! Я не знаю! Я повернулась и ушла, а он так и остался там стоять, на улице.
      Евдокия выпустила дочкины руки, поправила волосы, затёрла лужу на столе, налила себе чаю, взяла в руки кусок пирога. И вспомнила, как когда-то давно они пили чай со Степаном. Только тогда на столе были ванильные сухари, а какими сладкими-то казались! Воспоминания хлынули, угрожая утопить, унести за собой, и женщина не выдержала. Закрыв лицо руками, заплакала.
      - Мы должны его найти!
      - Зачем, мам? Кто это?
      - Это твой отец, Света.
      Теперь у дочери задрожали руки, она недоумённо уставилась на Евдокию:
      - Мой отец? Но ведь он же погиб на войне! Ты же мне сама говорила!
      - Светочка, - Евдокия то мяла руки, то прижимала к груди, не зная, как рассказать всё девушке, не выдав пока самое главное - а вдруг, это не он? Тогда зачем Веточке знать всю правду?
      - Понимаешь, я так и не поверила, что его убили, для меня он всё ещё живой.
      - А где он был до сих пор?!
      Евдкоия вздохнула, пожала плечами:
      - Не знаю. Может, он искал нас? Мы сколько с тобой квартир поменяли! Разве ж нас везде запомнили? Ты садись уроки учить, я пройдусь немного, проветрюсь.
       Встала, засобиралась, надела ту самую новую кофту, туфли, юбку хотела подгладить да опомнилась - время-то, время уйдет, вдруг, он всё ещё там?
      
      Она почти бежала. У книжного остановилась, огляделась кругом. Деревья уже оделись в нежную зелёную листву, а веточки всё ещё казались прозрачными. "Стёпа, Степанушко, да где ж тебя искать-то?!" - тихо простонала, поняла, что здесь его нету.
      Кинулась к лотошнице, та грубо ответила, что тут тысячи мужчин в серых пиджаках ходят, всех не упомнишь.
      Пометавшись по перекрестку, задумалась, куда он мог пойти? Ну конечно же, туда, где они жили с Александрой! Надо туда бежать!
      Побежала, остановилась, перевела дыхание. Нет, он, похоже, там уже был, шёл оттуда, когда Светочку увидел. Значит, искал её, Дуню! Ну конечно же, как же она сразу-то не догадалась! Может, он всё ещё там, у их старого дома!
      Словно ненормальная, влетела в подъезд, забарабанила в дверь, отступила к лестнице, нога соскользнула со ступеньки, еле успела ухватиться за перила.
      - Вам кого? - замок щелкнул, выглянула женщина в сатиновом цветном халате.
      - Простите, к вам недавно не приходил мужчина? В очках, с палочкой?
      Женщина удивлённо воззрилась на Евдокию:
      - Какой ещё мужчина с палочкой? Кто вы?!
      - Степан Рагозин, он сюда должен был прийти, мы здесь раньше жили с дочкой,- и уже понимая, что его здесь не было, Евдокия ослабла, сползла на ступеньку и заплакала.
      Женщина ушла в квартиру, звонко щёлкнул замок.
      Евдокия, пошатываясь, вышла на улицу. Какой-то пацан выскочил следом, оглянулся, тут же вытащил из кармана рогатку, прицелился по сидящему на дереве воробью.
      - Ты что! - попыталась остановить хулигана, но тот уже стрельнул, птица успела улететь, к ногам женщины упали две веточки, Евдокия подняла, покачала головой. Так и пошла со двора с веточками в руке.
      - Дуня! - проходившая мимо полная женщина остановилась, пристально всматриваясь. Та оглянулась, не сразу признала, кто окликнул, потом поняла: соседка, что жила над ними.
       - Надо же! Легка на помине - про тебя сегодня мужчина какой-то спрашивал, с палочкой, я ответила, что давно тут не живёте, переехали с дочкой, а куда, бог знает.
      - Не Степан Рагозин?!
      - Он не назвался. Хотел записку оставить, да я сказала, что давно тебя не видела.
      - А он? Он что?
      - Закурил да пошел себе, куда - не знаю.
      - Тётя Маша, можно я оставлю вам наш адрес, вдруг он снова появится? Мне бы только карандашик да бумажки клочок.
      
      Попрощавшись с Марией, Евдокия остановилась унять сердце, проплакаться, прижалась к холодной стене арки, обняла руками холодные камни:
      - Стёпа, Стёпушка, где же ты? - и тут же себя подтолкнула - не стой, беги, ищи!
      Скверик около кинотеатра, столько народу, никто не работает, что ли, с афиши широко улыбается Сергей Столяров. Вспомнила - давно не была в кино - и дальше, бегом - к библиотеке.
      Господи, а ноги-то как устали, туфли зачем-то новые напялила, хорошо, у входа в абонемент есть лавочка, можно чуть передохнуть...
      Свернув к библиотеке, Евдокия замерла. Сердце бухнуло, перехватив дыхание. На лавочке сидел мужчина с палочкой. Вот он глянул на небо, блеснули очки на глазах, она перевела дух, заулыбалась: ведь нашла же, нашла!
      - Стёпа! Степан! - мужчина встал, одёрнул пиджак, повернулся и направился прочь, не глянув на Евдокию, унося с собой последнюю надежду.
      У Евдокии подкашивались ноги, решила присесть, да тут к лавочке подошёл дворник и начал красить. Женщина побрела понуро прочь, в глазах дрожали слёзы.
       Сумасшедшая... Ведь у Александры и бумага официальная была, что погиб Степан, и друг его потом приходил, рассказывал, как всё случилось на его глазах. Шомполами беляки сначала били Степана, босиком по снегу гоняли, а потом к телеге привязали и увезли.
      
      Она внезапно почувствовала знакомый, щекочущий ноздри запах свежего хлеба, вспомнила, как они со Степаном искали крёстную, вот он, этот дом, так и стоит, словно и не было этих лет, и побелён также, и ворота зелёною краской выкрашены. Открыла осторожно калитку.
       У стены одного из домов играли девочки, прыгая через мяч. Аж нехорошо стало, словно на много лет назад вернулась, смахнула слезу и только тогда заметила его, тихонько прошептала, позвала робко:
      - Стёпа...
      А он услыхал, сигарету затушил, повернулся медленно, улыбнулся. Двинулись оба у друг другу навстречу. Евдокия и про туфли забыла, и про мозоли натертые, обнялись... она в руке веточки держит, не выпускает.
      - Дуняша, Дунечка, - Стёпа целовал её чуть поседевшие виски, гладил волосы, а она крепко-крепко прижалась к его груди и всё шептала:
      - Вернулся, нашёлся, родненький. Где ж ты был-то?
      Они не замечали ни важно гуляющих кур, ни беременной бабы с корзинкой белья, не слышали звуков пилы и хрюканья свиней, не чувствовали въевшегося в этот двор запаха кислых щей.
      Потом на ходу запрыгнули в трамвай, доехали до дома, там пили чай, ожидая, когда вернётся умчавшаяся к подружке Светланка.
      И рассказывали, рассказывали друг другу, как пережили эти невыносимо трудные годы, вспоминали Ветку-Санечку. Уговорились на кладбище сходить в выходной, Саввишну помянуть, о дальнейшем пока молчали - он ещё и сам не решил, как быть, а она боялась, что снова его потеряет...
      
      Светланка впорхнула в комнату, застыла на пороге, глянула вопросительно.
      - Веточка, это твой отец, Степан Рагозин, - тихо, но чётко произнесла Евдокия.
      - Здравствуйте, - растерянно ответила дочь.
      - Здравствуй, доченька, - Степан поднялся, сделал пару шагов, заробел. Евдокия, увидев, как у взрослого мужика губы задрожали, встала, легонько подтолкнула Веточку к отцу, они протянули руки друг другу, пожали. Подошла, обняла обоих. Стояли втроём, обнявшись, долго, молча. Потом Евдокия улыбнулась, предложила:
       - Какой у нас сегодня день радостный! Давайте-ка вместе пельменей капустных налепим? - и, улыбаясь, добавила, глядя в Стёпины карие глаза, - у меня нынче капуста очень вкусная получилась...

    2

    Белошвейка Вк-6: Пуговки   12k   Оценка:8.24*6   "Рассказ" Проза


       Шить я люблю с детства. Первые опыты проводились над куклами, когда мне стукнуло лет пять. Всё никак не могла понять: так старательно прорезала в лоскутке дырки под ручки, а надела - и никакой красоты, неказистая тряпочка и не думала преображаться в платьице.
       Школа и уроки домоводства открыли глаза на дивный мир рюшек, сборок и потайных швов. Тогда же впервые в моих неумелых руках появилась она - для кого-то обычная швейная иголка, для меня же - крошечная волшебная палочка.
      Первый наряд я сшила самостоятельно классе в шестом. Когда другие девчонки портили старые мамины занавески, вырезая вытачки и выкраивая детали без припусков, я надела чёрную шёлковую юбку клёш-полусолнце и розовую атласную блузку, всю в фестончиках и оборках. Глянула в зеркало - принцесса, хоть сейчас на бал!
       С тех пор волшебная игла стала моей верной спутницей. Всю жизнь обшивала себя сама, в годы бедности и сурового дефицита изобретала, перекраивала, мудрила. Из бабушкиного перелицованного габардинового пыльника получилась замечательная пышная юбка, из моего старого надоевшего пальто - прелестный тёплый сарафан. Благодаря маленькой помощнице - швейной иголке, выглядела я всегда отлично от других, вещи сидели точно по фигуре, как вторая кожа, создавая новые и разные образы, в зависимости от ситуации и настроения.
       Когда появилась возможность, доставала журналы "Бурда Моден", шила по идеальным немецким выкройкам. Позже научилась строить их сама, обходиться без подсказок и лекал. Зарождался замысел в набросках на бумаге, потом обрастал деталями на кальке, а после в зеркале отражался завершённый гармоничный облик - воплощение задуманного. Теперь, через много лет, достаточно нарисовать эскиз и снять мерки - портновский мелок уверенно ведёт линии прямо по ткани.
       Прикасаюсь к иголке с прежним трепетом, будто впервые. Она стала продолжением руки, дирижёрской палочкой, создающей симфонию силуэта, абрис волнующего образа, бередящего душу, заставляющего сердце биться гулко и часто, как на первом свидании.
       Небогатое прошлое, скудное на необходимые для швейного дела штучки, называемые сухим словом "фурнитура", приучило к почти патологической бережливости. Никогда, ни разу за всю жизнь не поднялась рука выбросить годную пуговицу, крючок, кнопку. Даже если одежда, отслужив свой срок, уходила в утиль, пуговицы аккуратно срезались и складывались. Многие из них обрели и вторую, и третью жизнь. Остались две большие жестяные банки из-под кофе, наполненные до самого верха. Есть в них и сестрички-близняшки, и суровые аскетки-одиночки, и семейки дружных пуговок-компаньонок.
       Иногда, если требуется подобрать фурнитуру к обновке, банки с сокровищами извлекаются на свет. Высыпаю содержимое перед собой - и время будто поворачивается вспять. Некоторые пуговицы скромно безмолвствуют. Но есть и такие, один взгляд на которые побуждает волну памяти всколыхнуться, подхватить и унести в далёкое прошлое...
      
       ***
      
       Самая большая компания - пуговицы-палочки, их штук двадцать. Так и не пригодились, для того наряда выбрала другие, эти оказались великоваты. Отрез микровельвета благородного тёмно-синего цвета подарила мне мама незадолго до смерти. Несколько лет не решалась прикоснуться к ткани: казалось, если разрежу - разрушу что-то невидимое, что связывает с маминой душой. Долго, очень долго искала, придумывала фасон.
       Тогда я уже в руководящей должности состояла, приходилось бывать и в первопрестольной, в присутственных местах, где требовалась некоторая консервативность в одежде. А душа всё ещё молодилась, противилась, рвалась из навязанных жёстких рамок, как испуганная птичка из клетки. Тогда и родился замысел костюма-двойки: удлинённая юбка с мягкими складками и пиджак без подкладки, под горло, короткий и облегающий, с длинным зауженным книзу рукавом. Строгость образа разбавлялась пышными "фонариками" в верхней части рукава. Силуэт вышел живым, подвижным и будто преображался в зависимости от обстановки. Дополненный крепдешиновым платком с длинными шёлковыми кистями и авторской росписью - крупными яркими цветами - наряд делал меня... купчихой, сошедшей с картины Кустодиева. И фигура солидностью вполне соответствовала: в то время она прилично раздалась вширь и возвела меня в статус "роскошной женщины".
       Именно в таком образе, набросив сверху модный плащ фирмы "Берхауз", я вышла однажды под проливной дождь, чтобы поехать на встречу со старым другом.
       Мы не виделись полтора десятка лет. Его звонок и приглашение пообедать в ресторане застали врасплох, заставили волноваться, вспоминая общее прошлое. Студенческий театр, которым он руководил, составлял важную часть нашей жизни. Репетиции, спектакли, концерты, фестивали - мы крутились, как стёклышки в калейдоскопе. И праздники, дни рождения, каникулы тоже старались проводить вместе. Веселье не прекращалось, мы словно заряжались друг от друга смехом и радостью...
       Уютный ресторанчик в подвале на главном проспекте города. Скрипач ходит между столиками, выводит нежную и грустную мелодию. Я смотрю на Бориса, он смотрит на меня. Вежливость не позволяет ему выразить мимикой отношение к тому, что видят глаза. Не знаю, куда деть руки, они словно живут собственной жизнью. Пальцы расчёсывают бахрому платка, теребят маленькую синюю пуговку у ворота, будто стараясь скрыть, отгородить то, что не хочется показывать. Ничего не могу поделать, но вижу, вижу себя его глазами. Вместо тёмных буйных локонов - безжизненные, пережженные пергидролью, тусклые, как пакля, волосы, стянутые в узел на затылке. На лице теперь не доминируют глаза - взгляд притягивают нарумяненные щёки. Изрядный слой тонального крема плохо скрывает и тёмные круги, и морщинки-лучики в уголках глаз, и скорбную складку между бровями. Где же та беззаботная девочка, на встречу с которой так спешил мой друг? А была ли она, та девочка?..
       Говорили о многом, рассказали друг другу всё самое важное, что случилось с нами после расставания. Простились и с плохо скрываемым облегчением вернулись каждый в свою жизнь. Больше мы никогда не виделись.
       Не стоит затевать встречу с прошлым - прошлое всё равно не придёт. Вместо него явятся размалёванные картонные муляжи, скрывающие разочарование и тоску по безвозвратно ушедшей юности.
      
       ***
      
       Эти жёлтые кругляшки жили на платьице дочки, когда та была совсем крохой. Быстро вырастала девочка из обновок, но мама неустанно обшивала и обвязывала единственное дитя. Скопился целый ворох развесёлых платьиц. Не надеть - малы стали, а выбросить рука не поднималась.
       Дед во внучке души не чаял. Вот и решила я сделать ему подарок: сшить лоскутное одеяло. Выкроила квадраты из платьиц, собрала в полотно, наполнила лёгким ватином, простегала. Отлично получилось, была и раньше практика - дочкины одеяла все до одного моими руками сделаны. Всегда считала, что на ребёнка всё-всё мама должна сама шить.
       Одеяло дедово получилось - загляденье! Папа говорил: когда спит под ним, кажется, что внучка его обнимает.
       Девочка выросла, улетела в самостоятельный полёт, и дедушки больше нет. Остались лишь сестрички-солнышки, сохранившие тепло самых дорогих людей.
      
       ***
      
       Две близняшки - чёрные блестящие выпуклые овалы, рельефные, как крошечные ананасы. О, это целая история. Ещё молодая была, тридцати не исполнилось. Забрела в магазин готового платья - дождик переждать. Тогда и полки, и длинные кронштейны в больших торговых залах нагоняли тоску однообразием и унылыми цветами "ширпотребной" одежды. Бесцельно бродила между рядами, пока взгляд не упал на платье. Лёгкое, воздушное, летящее, невесомая белая ткань с нежными серыми цветами.
       Померила - сидит, как на меня шитое. Но пуговицы!.. Ужас с четырьмя дырками, блёклые, как от старой застиранной наволочки. Ладно, это не проблема. Тут же в галантерейном отделе попались на глаза чёрные "ананасики". То, что надо! Узенький лакированный ремешок в запасе имелся, как раз под мои чёрные австрийские "лодочки" на высокой шпильке, купленные у спекулянтов - месячную зарплату отдала. Зажмурилась, предвкушая, как этот чудный ансамбль будет выглядеть. И чёрное кружевное бельё вниз пододеть - умереть, не встать!
       Всё вышло, как задумано. С новыми пуговицами платье преобразилось, я чувствовала себя королевой! Даже походка изменилась.
       Конечно, на самое важное, решающее свидание с Сергеем я надела это платье. Стол на четверых на крошечной кухне, вино и курица, запечённая в духовке на банке с водой. Тепло, душно, тесно. Двое пошли прогуляться, подышать воздухом... Будто свет померк, рассудок помутился, когда нас кинуло друг к другу. Чёрные пуговки послушно выскользнули из петель под сильными пальцами. Пили друг друга жадными глотками и не могли напиться. Нескончаемый миг наслаждения и его шёпот: "Я люблю тебя"...
       Сергея больше нет, он ушёл совсем недавно. А нас нет уже много лет. Ничего не осталось от былой любви, от обжигающей страсти. Только две блестящие пуговки, похожие на маленькие ананасы, как безмолвные стражи, хранители памяти.
      
       ***
      
       Эти круглые бежевые малышки сохранились чудом: сколько лет прошло, трудно сосчитать. Трикотажное боди леопардовой окраски облегало девичью фигуру, идеально сочеталось с тёплым сарафаном, в который мои руки с иголкой превратили польское пальто. Хороша тогда была, любовалась собой в зеркале - тонкая талия, округлые бёдра, высокая упругая грудь, тёмные локоны до плеч, глазищи зелёные, шальные.
       Любовь обрушилась водопадом, закрутила водоворотом, утащила в омут голубых глаз моего ненаглядного принца. Наваждение оказалось скоротечным и развеялось, как дым, оставив вместо радужного буйства красок - выжженную землю, серое пепелище. Наряд всё тот же - начинка другая. Похудела так, что сквозь тонкую леопардовую ткань рёбра просвечивали. Сарафан болтался, как на вешалке, пришлось упрятать его подальше в шкаф. Потом убрала и боди: смотреть было больно на всё, что напоминало о нём. Даже на себя в зеркале.
       Зажило со временем, быльём поросло. Но не было ничего прекраснее и страшнее, чем тот взлёт и падение.
      
       ***
      
       Самые яркие краски расцвечивают небеса на рассвете и на закате. Вот и закатная пуговка извлечена из жестяного хранилища. Маленькая, густо-зелёная, на ножке. Как раз в цвет мулине. Вышивка ворвалась в моё бытие, когда жизнь перевалила за полдень. Пейзажи и натюрморты, позже появились и портреты. Но эта вышивка - особенная. Скроила рубашку из лёгкого льна, пустила по вороту, подолу и обшлагам узоры древние, старинные, со смыслом. Долго корпела, много сил и старания вложила. Это подарок. И кажется, что всё неспроста, что придётся мой дар впору, прильнёт к телу, обовьёт, обнимет, согреет. Пуговка скользнёт в воздушную петельку, закольцует ворот, как оберегом, защитит хозяина от злых сил.
       Шью, пришиваю, иголка взлетает и опускается, а внутри в ритме сердца складываются слова, будто душа напевно проговаривает.
      
      
       Застегни моё счастье, пуговка!
       Войди, пуговка, в тугую петельку.
       Мой наказ тебе: держись крепенько,
       А я ниточкой прочной пришью тебя.
       Тайным словом заговорю тебя,
       Чтоб продлилась любовь моя нáдолго.
       Чтоб не сгинула, не покинула,
       Пристегни к любви меня накрепко...

    3

    Alstom C. В-К-6: Шёл трамвай...   30k   Оценка:10.00*3   "Рассказ" Проза

    ШЁЛ ТРАМВАЙ...

    Смерти нет - есть несчитаные миры и вечная Жизнь, рождающая сама себя без конца...
    (Мария Семёнова, 'Валькирия')


    Всю ночь сыпало мелкой моросящей сыростью, но к утру подморозило и под ногами теперь звонко хрупало. Круглый пруд покрылся тонкой корочкой льда. Серебристые ивы, не успевшие полностью облететь, тихо роняли последние листочки на застывшую воду. Воздух дышал холодным обещанием будущих бурь. Вслед за неласковым октябрём пришёл стылый ноябрь, встречайте...
    За оградой - оживлённая трасса. Наждачный шелест шин по высушенному морозом асфальту, лязгающий перестук трамвайных тележек, протяжный стонущий свист скоростного, летящего мимо железнодорожной платформы Ланская. Время, смена скоро начнётся, хватит прохлаждаться, пора в парк, пора...
    Привычной дорогой по пешеходной зебре на зелёный, через проспект, дальше - под железнодорожный мост, за мостом уже и проходная. Пятый трамвайный парк, альфа и омега бытия. Маленькая Ниночка часто бегала сюда к матери: та всю жизнь проработала в парке сначала водителем, потом кондуктором, а после - дежурной на проходной.
    Низкое небо скупо плакало снегом. Ах, мама, мама! Почему ты так поздно родила меня? Чтобы уйти так непростительно рано?..
    Выводя за ворота парник из двух красно-белых ЛМ-68М, Нина отрешённо думала, что прошло уже два года. Два года она ходит по пятьдесят пятому маршруту на мамином вагоне. Его не списали и не порезали на металлолом, он по-прежнему оставался на ходу, был ведущим в паре. Что толкнуло тогда зацепиться потухшим от слёз взглядом на объявлении о наборе ученической группы, что заставило бросить всё и поехать в трампарк? Как будто знала, откуда-то из глубины души знала, что трамвай, помнивший тепло маминых рук, терпеливо ждёт своего человека...
    Её, Нину, ждёт.
    'Аверченко? Дочь Веры Павловны? Берём!'
    Северный ветер ушёл отдыхать, а взамен вместо себя выслал юго-западного собрата. Растаяла инистая сказка газонов, по стёклам потекло, вскипел на рельсах дождь. Из салона потянуло сыростью, нанесённой мокрыми пассажирами...
    - Вагон следует по маршруту до Светлановской площади, от Светлановской площади идёт в парк. По маршруту до Светлановской площади, от Светлановской площади в парк. Следующая остановка - улица Есенина...
    Домой возвращалась в темноте, по раскисшей тропинке. Парадная встретила дежурным теплом и неистребимым запахом сырого подвала. Лифт не работал, пришлось подниматься по узкой пропылённой лестнице.
    Старая, деревянная ещё, дверь отворилась со скрипом. Не забыть бы смазать её. Каждый вечер Нина говорила себе о двери и каждое утро непременно о ней забывала...
    В квартире негромко пела радиомузыка, из кухни доносились запахи чесночного соуса и пельменей, сваренных с лавровым листом и сливочным маслом. Живот отозвался на внезапный праздник вкуса радостным урчанием.
    - Саша?- окликнула с порога Нина.- Ты?
    Саша возникла в коридоре в цветном фартуке и с половником в руке:
    - Явилась,- неодобрительно выговорила она.- Всё трамвайничаешь до сих пор?
    Нина замерла, держа в руках только что снятый сапог. Попросила, с предупреждением в голосе:
    - Не начинай. Пожалуйста.
    Сестра только фыркнула и скрылась на кухне. Крикнула оттуда:
    - Мой руки, иди к столу...
    Пельмени оказались из магазина, откуда ж ещё. Саше некогда лепить вручную пельмени, она 'вваливает', как она сама выражается. В смысле, пашет. То есть, работает. У неё сеть продовольственных точек по городу, и тот глупец, кто скажет, что это лёгкое и безумно денежное занятие. Нине, впрочем, нюансы торговли непонятны. Попытки сестры приставить её к делу который месяц уже пропадают втуне: Нине бухгалтерия снится исключительно в гробу и в белых тапочках.
    - Два года уже прошло... да, два года,- говорила Саша, прикуривая тонкую сигарету. - С ума сойти! А случилось всё как будто вчера...
    Курила она дамские, дорогие, с тонким лёгким ароматом. Нина не возражала против Сашиного курева, хотя в целом запах табака ей не нравился. Но именно запах 'Собрания' почему-то успокаивал, кто бы только ещё знал - почему...
    - Странно так получилось,- задумчиво продолжала Саша, стряхивая пепел.- Мама же не болела ничем! Крепкая была... для своего возраста. Я думала, она ещё лет двадцать проживёт! Живут же люди и девяносто, и сто...
    Нина молчала. В тот день мама была весёлая, очень весёлая. Время высушило плоть, наградило частыми морщинами лицо, но по какой-то странной прихоти пощадило голос. Как мама пела! Как она пела, любой мог позавидовать. Вот и в тот день она тоже много пела. Ничто не предвещало беды...
    - Она мне смс прислала,- продолжала вспоминать Саша.- Три коротких слово. 'Приезжай Срочно я умерла'. И даже без запятых. Как она могла знать? Откуда?.. И ведь - 'не я умираю', а именно что - 'умерла'. Ты говоришь, скоропостижно... Сразу, раз и... И скорая подтвердила... Да по времени же не сходится! Смс пришла в двенадцать пятнадцать, а умерла мама в четырнадцать сорок. Пока я из Купчино добралась...
    - В двенадцать пятнадцать мы ещё гуляли у Невы,- сказала Нина в который уже раз.
    Сёстры не раз обсуждали загадку последней смс, но ясности не прибавлялось. В самом деле, откуда может человек знать день своей смерти? Нина же шутить такими вещами просто не смогла бы, и все это знали. А по всему выходило, что мама отправила сообщение от Петропавловской крепости, где любила гулять не реже трёх раз на неделе. В тот день Нина была рядом. И не запомнила, как мама брала в руки телефон...
    - Послушай, сестрёнка,- Саша накрыла горячей ладонью холодные Нинины пальцы,- не ершись, просто послушай! Ведь ты же умница, Нина, у тебя же золотая медаль Тридцатки! И первый курс СПбГУ с отличием. А что ты с собой делаешь сейчас? Водишь трамвай. Восстановиться в вузе не думала? Я помогу с репетиторами...
    Нина сжала ладонями горячую кружку с чаем. Саша рассуждала верно. Саша старше, мудрее, знает жизнь. Сашу надо слушать...
    - Я не могу уйти оттуда, пойми. Пока - не могу.
    Саша знала о мамином вагоне. Нина рассказала ей в тот же день, когда его увидела. Но для старшей сестры трамвай не имел сакрального значения. Пожала тогда плечами, ну, хоть смеяться не стала. Зато в последнее время впадала в раздражение при любом упоминании о нём.
    - Два года уже прошло, Нина,- с досадой сказала Саша.- Два года, начался третий. Сколько ещё ты будешь прятаться в ненужной тяжёлой работе?
    - Ненужной?
    - Да, ненужной!- вспылила Саша.- Твои трамваи - это прошлый век, пещерный век! Их убирают из города! Скоро ни одного не останется. И ты окажешься на улице с голой задницей. Без профессии и с раздолбанным здоровьем!
    И снова Саша говорила правду. Трамвай переживал не лучшие времена. Отменялись маршруты, закрывались парки, убирались с дорог рельсы. Но что-то упрямо подсказывало: так будет не всегда. Глупость с разрухой уйдут из чиновничьих голов, и город вернёт себе гордое звание трамвайной столицы...
    - Слушай, раз уж так переживаешь... Хочешь, выкупим его?
    - С ума сошла!
    - А что? Сколько он там стоить может, древняя рухлядь. Поставим на даче...
    Нина не успела осознать толком сказанное сестрой, а губы уже выдохнули:
    - Нет!
    Конечно же нет! Машина должна работать, приносить пользу, для того её и создавали на заводе. Стоять же на даче, ржаветь под дождем, без технического обслуживания... Сашины мальчишки и их приятели будут лазить по вагону. Сломают токоприёмник, раскурочат систему управления, разобьют стёкла. Нина почти увидела обречённо-покорную физиономию вагона, с немым укором в потушенных фарах: эх вы, люди... Нет! Мама не одобрила бы.
    Саша злобно ткнула скуренную сигарету в пепельницу, расплющила её, раздавила, растёрла пальцами. Нервно вытянула из пачки новую.
    - Я знаю, что сделаю,- яростно выговорила она, щёлкая зажигалкой.- Договорюсь с вашими, чтобы этот чёртов трамвай разрезали на металлолом! Он из тебя жизнь высасывает, что я, не вижу?
    - Ты этого не сделаешь, - твёрдо заявила Нина.
    - Ещё как сделаю!
    - Попробуй,- Нина стиснула вспотевшие ладони, и губы одеревенели:- Вот тогда я уже точно не уйду из парка! Никогда.
    - Ох, ну ты и ду-ура!
    - Хватит уже,- Нина встала.- Я со смены, устала, спать хочу! Извини.
    Саша выругалась. Грубо, но Нина пропустила мат мимо ушей. И не шевелилась, смотрела старшей сестре прямо в зрачки. Та не выдержала напряжения, первой отвела взгляд.
    - Иди. Посуду сама помою...
    Нина ушла в ванную. Думала. Зря тогда рассказала, зря! Двадцать лет разницы между ними, разве Саша поймёт? Она ведь уже была взрослой девушкой, когда мама родила маленькую сестричку. Пропасть огромная, двадцать лет. Саша не поймёт. Не надо было ей рассказывать.
    Нина закрыла кран, подняла голову. Старое, поцарапанное зеркало отразило мятое лицо с красными, как у упыря, глазами. Да... надо ложиться спать. Спать, спать, спать. Сон не принесёт исцеления, но хотя бы умерит ставшую привычной боль.

    ***
    С середины ноября приходят тёмные дни, расплата за весенние белые ночи. Световой день сокращается быстро, словно планета входит в крутой вираж своей орбиты и не может притормозить. Утренний город под лохматым, оранжевым от фонарей небом кажется ночным, вымороженным и спящим. Но улицы потихоньку оживают. Выползают неуклюжие, с щётками и ковшами, уборщики, спешат по своим делам редкие прохожие. Просыпаются в парках трамваи...
    Рельсы, рельсы, рельсы, на рельсах - полосатые вагоны. Красные полосы кажутся чёрными в общем полумраке. Густой тягучий гудок грузовоза, идущего по железной дороге мимо платформы Ланская. Дадах-дадах, дадах-дадах. Земля ощутимо подрагивает: гонят явно не порожняк. Под фонарями танцуют снежинки,- красиво.
    Ладонь на холодный, выстуженный за ночь кузов. Ну, здравствуй. И кажется, будто бок трамвая наливается ответным теплом: здравствуй и ты, поехали?
    Закрыть спускные вентили пневмосистемы, поднять токоприёмник, включить автоматические выключатели - главный, мотор-компрессора и цепей освещения... выбрать направление движения и род работы силовой схемы, повернуть реверсивный вал контроллера в соответствующее положение. Отпустить ручной тормоз. Включить первую ходовую позицию...
    Поехали.
    Город просыпается. Увеличивается количество людей на остановках. Плотнее становится поток автомобилей, появляются пробки и первые ДТП, как же без них. Рельсы весело бегут по выделенной линии, хорошо, когда с обеих сторон пути забор. Справа-сзади наливается светом спрятанный за домами горизонт. Пересекающая улица - как стрела на восход. Пронесло мимо, и снова серые многоэтажки под холодным, неясным небом.
    Каменных рек Пангеи не взять рукой...
    Крутится в голове песня, не вся, отрывками, всю не удержало в памяти; впрочем, можно найти и скачать в интернете... вечером.
    Сам себе загадай, сам себе ответь
    Нужен ли опыт смерти твоей душе?
    Проспект Культуры - Луначарского. Один из коварных поворотов на маршруте: стрелка может - и делает это!- переключиться под вагоном. Передняя тележка повернула налево, задняя поехала прямо. Приплыли. Стоим, ждём службу пути, развлекаемся... Негреющее тусклое солнце вновь ныряет в ползущую с юго-запада низкую хмарь. Мир выцветает на глазах, меняя миллионы оттенков на двести пятьдесят шесть градаций серого.
    А впереди двадцать первый век,
    Текучий камень пангейских рек,
    Потом осенняя слякоть, потом зима, потом кайнозой.
    До кайнозоя надо ещё как-то дожить. Ноябрь никогда не закончится, потому что не закончится никогда. Как будто время застыло, застряло на неисправной стрелке путей и, как трамвай, не может теперь сдвинуться ни назад, ни вперёд. Остаётся только ждать... По аналогии со службой пути, службу времени?

    ***
    Нина вспоминала. Раз за разом прокручивала в памяти тот день, старательно припоминая минуты. И с каждым таким прокрутом видела всё больше и больше зацепок, якорей, звоночков, отчаянного молчаливого крика. Мама знала. Невероятно, но факт: она знала всё. Но не могла поделиться своим знанием, а поделиться - хотелось.
    Тот день начался как обычно. Лето, тёплое ясное утро. Пойдём, погуляем, Ниночка? Пойдём, а куда? В Петропавловскую крепость...
    Мама любила Петропавловку. Она ходила небыстро, с палочкой, возраст всё-таки брал своё. В непогоду уже не погуляешь так, как хочется. Но в ясные летние дни крепость оставалась местом, которое не обсуждается. Долгая - для маминого возраста!- дорога прилагалась бонусом.
    -Сегодня двадцать второе число, Ниночка. Двадцать второе...
    Двадцать второе июня. В далёком сорок первом в этот день началась война, столкнувшая и перемешавшая судьбы миллионов людей...
    - Прошлый раз это случилось на даче у Саши,- чётко выговорила мама.- Именно поэтому я не поехала нынешним летом под Зеленогорск...
    Нина помнила тот скандал. Саша сначала уговаривала, потом сердилась, потом начала кричать. Ругала мать за упрямство. За то, что не даёт дочери о себе заботиться. Сидит в вонючем, пыльном, пропахшим жарой городе, когда могла бы загорать в шезлонге у залива! 'Дом-за-городом' Саша приобрела недавно, мама там ни разу ещё не бывала. Потом все вместе пили кофе мира с вечерними булками, но решения своего мама не изменила. Не поехала с Сашей и Нина. Как мать одну оставить? Не то чтобы ей требовался круглосуточный присмотр, она прекрасно справлялась сама. Просто было какое-то смутное, странное и очень властное ощущение на грани осознания, что так надо. Надо остаться с мамой. Надо и всё...
    - Что случилось в прошлый раз, мама?- удивилась тогда та, прежняя, Нина.
    Нина нынешняя уже не сомневалась: мама знала всё.
    Лёгкая отмашка свободной рукой:
    - Не бери в голову, Ниночка. Не бери в голову...
    Нева играла солнечными бликами, летели над нею резкие, тоскливые крики чаек, чертивших воздух в бреющем режиме. На том берегу зеленел Зимний Дворец, за мостом - круглился купол Исаакиевского собора. Ростральные колонны Васильевского острова стояли навытяжку, как часовые. Небо - подёрнутый белёсой вуалью дымки синий колпак. И уже не забыть. Тонкую, высушенную временем фигурку мамы. Как она стояла, опираясь на палку обеими руками, смотрела на реку и мосты. Словно шагнула за грань иного измерения и смотрит уже оттуда, смотрит, стараясь растянуть мгновение, чтобы как можно дольше удержать в памяти дорогой сердцу образ любимого города. Города, где она родилась и выросла, за который сражалась наравне со всеми, сражалась и - победила.

    ***
    Прибыл жёлтый ремонтник cлужбы пути. Ожидание заканчивалось. Сейчас вагон осадят назад, осмотрят, если видимых повреждений нет - отправят дальше по маршруту, если есть, возьмут на буксир и в ангар, на техобслуживание. Стрелка забита грязью и слякотью, механизм, удерживающий перо, разболтался и сработал от вибрации проходящего вагона. Таков ноябрь: снег вперемешку с дождём, то замёрзнет всё, то всё растаёт. От плюса к минусу и снова к плюсу гуляет погода. Трамвайному пути такая 'красота' не в радость.

    Закончилась смена, Нина собиралась домой. Увидела Сашу Суржикова, обменялись приветами, разошлись. Рядом с Сашей, держа его под руку, шла Татьяна, диспетчер.
    Когда-то... когда? Саша, тихий скромный паренёк, пришедший на курсы вместе с ней, приглашал Нину 'пойти погулять'. Она отнекивалась. Устала, не было желания, болит голова, чёрный колодец в ощущениях и чувствах после смерти мамы... Не заметила, когда Саша перешёл с пространных монологов на дежурные cкорострелы 'привет-пока'. Может быть, год с того момента прошёл, может, даже полтора. Зато теперь вот увидела его с Татьяной, и гром беззвучный грянул: больно. Улыбаются, смотрят друг на друга, счастливые...
    Как же так получилось? Ведь не обещали ничего друг другу, ни он, ни она. Не встречались после смены, не гуляли вместе, не смеялись над глупым, рассказанным просто так анекдотом. Выбрал Танюшку, и ладно, славная вышла пара. Но заноза ныла: могли бы не пройти мимо друг друга, если бы...
    Парк Лесотехнической академии встретил привычной тишиной. Ветра не было, мокро хлюпало под ногами. Облетевшие листья не успели ещё перелинять в бурый неказистый вид и отсвечивали сквозь слабый покров мокрого снега тусклой ржавчиной. Оголённые ветви плакали дождём, насыщая воздух позднеосенней сыростью.
    Ах, мама, мама...

    ***
    Как она испугалась в тот день трамвая! Вышли из крепости напротив зоопарка, неспешно пошли вдоль Кронверского проспекта. Собирались сесть в трамвай на Зверинской улице, проехать до Финляндского вокзала, а оттуда, двадцатым маршрутом, уже к себе... Ритуал, которого мама придерживалась в своих прогулках всегда.
    Вагон подлетел со стороны Сытного рынка. Неожиданно старый, красный, с деревянным корпусом, ЛМ-33. Что это именно ЛМ-33, Нина знала из семейных альбомов; такие ходили по городу в дни блокады. Нина помнила, как удивилась, откуда в современном городе блокадный трамвай. Потом подумала, что, наверное, восстановили для туристов, к памятной дате. Город летом жил туризмом, что объясняло многое.
    - Прокатимся?- весело предложила Нина, хотя вообще-то ехать надо было в другую сторону, но разве можно пропустить такое чудо?
    Она шагнула к вагону, терпеливо ожидавшему пассажиров, и оглянулась:- Мама!
    Мама стояла, стиснув руки, и на лице её читался отчётливый ужас.
    - Стой! Нет!- торопливо выкрикнула она, вцепившись намертво в дочкину руку.- Нина!
    Трамвай обиженно звякнул и потарахтел дальше. Свернул на улицу Добролюбова, исчез за домами. Мама смотрела вслед так, будто увидела привидение.
    - Мама, что с тобой?
    Она уже взяла себя в руки:
    - Ничего, Ниночка. Ничего...
    Но в глазах стыла настороженная печаль. Она знала!

    ***
    >
    Одинокий вечер в опустевшей квартире сыпал в окна дождём, перемешанным со снегом. Горел уютным оранжевым абажур торшера. Нина смотрела альбомы. Историю каждой фотографии она,- со слов мамы!- знала наизусть.
    Павел Аверченко, молодой, совсем ещё мальчишка, но уже герой Ленинградского фронта. В кепке, с задорным лицом, с орденами на гимнастёрке... на Дворцовой площади... ветеран. Нина не помнила отца, он умер в год, когда она родилась. Мама рассказывала, как познакомилась с отцом. На победном параде сорок пятого...
    - Мы знали, что победим,- доносился сквозь время мамин голос.- Будущее подпитывало нас. Мы сражались за него, и оно протягивало нам сквозь время озарения, уверенность, твёрдое знание грядущих побед. Мы знали, что выстоим вопреки всему. Но знали и то, что выживут среди нас не все...
    Полина. Давняя мамина боль, соседская девчонка, подруга детства, которую мама не уберегла, и от того мучилась виной всю свою жизнь. Осталась лишь одна фотография с обгорелым уголком. Полина и Вера, лучшие подруги-погодки... Лица на фоне цвета сепии. Счастливые, ясноглазые...
    Андрей. Старший брат, так похожий на отца. Андрей Аверченко, военный хирург, погиб в Афгане. Нина не знала его, она родилась позже. Странно было слушать мамины рассказы о брате, которого никогда не видела вживую своими глазами, только на фотографиях...
    А это что? Из очередного альбома вывалилась на руки тетрадка. Простая ученическая тетрадка с зелёной бумажной обложкой, на двенадцать листов. Мамин почерк на первой странице! Раньше этой тетрадки здесь не было, Нина была в том уверена, как в себе. Сколько раз листала альбомы, с мамой и без. Ни в одном из них никакой тетради никогда не было.
    Хлопнула дверь, Сашин голос разорвал тишину:
    - Нина? Ты дома?
    Нина поспешно сунула тетрадку в альбом. Почувствовала, что показывать сестре мамины записки не надо...
    - Здесь я, не кричи...
    И снова, опять, очередной виток очередного разговора по разные стороны одной стены. Свистел чайник, выпуская пар. Кухня варилась в крепких ароматах кофе, 'Собрания', разогреваемых на сливочном масле блинчиков с мясом и вареньем.
    - Упрямая ты зар-раза,- с досадой выговаривала Саша, теребя в пальцах сигарету.- Нинка, зараза ты упрямая. Перегнуть бы через колено да ремешком... Мужика тебе найти надо, вот что. Дурь чтобы из головы вышла...
    Нина молчала. Вспоминала Сашу Суржикова и Таню. Нет, такое счастье не про неё. Какая из Нины невеста и мать? По крайней мере сейчас. Потом, может быть, когда-нибудь...
    А так, как предлагает Саша... Нина не сразу сообразила, что именно на уме у старшей сестры. Когда поняла, долго смотрела на неё, и воздуха не хватало.
    - Нет,- категоричный, тихий от еле сдерживаемой злости, ответ.
    Саша вспылила, но взглянула сестре в лицо, и умерила бурю, рождавшуюся в ответ на ослиное упрямство младшей.
    - Я люблю тебя, Нинка, пойми, дурочка ты глупая. Я же тебя вот такую ещё, развела ладони, показывая,- на руках держала! Как мне помочь тебе, сестрёнка? Как?!
    Нина молчала.

    ***
    В тот день Нина с мамой вернулись домой в половине второго. Прогулка вызвала закономерную усталость: а ну-ка, в таком возрасте, с палочкой да на трамваях туда и обратно. Мама ушла к себе, устроилась в любимом глубоком кресле. Нина принесла ей туда чай с молоком...
    А потом они пели песни под караоке... На удивление было тепло и здорово. Мамин голос звенел в колонках не хуже голосов эстрадных певиц. Оставалось лишь удивляться, почему она не захотела выступать на сцене, так и прожила всю свою сознательную жизнь в трамвайном парке... 'Стою на полустаночке', 'Тучи в голубом', 'А он мне нравится', 'Расцветали яблони и груши'...
    Последней песней в импровизированном домашнем концерте шла 'Ленинград':
    Я вернулась в мой город, знакомый до слёз,
    До прожилок, до детских припухших желёз...
    Нина до сих пор не выносила аккордов этой музыки. Накрывало болью как котлом, не давало дышать.
    - Ниночка, маленькая моя... Дай мне руку, вот так, - тёплое родное прикосновение,- Обещай мне... Обещай, что никогда не покинешь город. Не выедешь из него даже на минуточку. Ни в Зеленогорск, ни куда-то ещё. Обещай мне, доченька. Обещай!
    Сухие пальцы сжались с неожиданной силой. Нина едва не вскрикнула от боли. Синяки потом не сходили долго...
    - Мам, ну что ты такое говоришь... Хочешь, принесу ещё чаю?
    - Обещай!
    - Хорошо, мама. Не уеду. Да и куда мне ехать-то?!
    - Вот так,- мамины пальцы ослабли.- Вот так, Ниночка. Помни, кольцо не должно быть разорвано. И Полина... Береги Полину, она должна жить... до апреля.
    - Мама, что с тобой?!
    - Всё хорошо, Ниночка. Всё так, как и должно быть. Круг по кольцу замыкается снова. Ты будешь счастлива, Ниночка. Верь мне. Ты проживёшь очень счастливую жизнь, солнышко...
    Нина могла поклясться, что отвела взгляд всего на миг. На один-единственный миг, но и его хватило. Мама прикрыла глаза, улыбнулась, и следующий её вдох оказался последним. Нина не вдруг поняла, случилось. Мама словно бы уснула. Но рука отяжелела, соскользула вниз и бессильно повисла, едва касаясь кончиками пальцев пола.
    - Мама! Мамочка-а!
    Дальше провал. Тяжёлый пресс на груди, и невозможно вдохнуть. И белое лицо Саши:
    - Дыши, Ниночка! Вдохни, маленькая. Вдохни, вдохни...
    Пресс на груди слегка приподнялся. И получилось наконец-то протолкнуть в лёгкие почти нормальную порцию воздуха. И ещё одну. И ещё. Хорошо было бы заплакать, но слёз отчего-то не было совсем.
    Как Саша поняла, откуда? Как очутилась рядом так вовремя? Она осталась на ночь и сидела рядом с кроватью, где, свернувшись под одеялом в разгар лета, забылась в тяжёлом, без сновидений, чёрном сне Нина.
    Нынешняя Нина жила и дышала сейчас благодаря своей старшей, поспешившей на помощь так вовремя...
    Ах, мама, мамочка! Зачем ты ушла от нас так непростительно рано?..

    ***
    Прочесть тетрадку не получалось, всё время что-то мешало. То со смены придёшь уставшая и вымотанная так, что ни до чего. То внезапно нагрянет Саша. Она перестала предупреждать о своих появлениях. Попробуй угадай, когда явится! И следила, следила, следила. Тормошила. Надоедала. Достала!
    - Кольцо не должно быть разорвано!- говорила тогда мама.
    Нина полагала, что речь шла вовсе не о кольце всевластья из старой сказки. Нет, здесь была спрятана какая-то страшная и горькая тайна. Ну что ж, имеем кольцо, которое надо сохранить. Где только найти его? Таинственная зелёная тетрадь хранила ответ. Оставалось лишь прочитать его.

    ***
    Ночью шёл снег. Плотной стеной, белой метельной круговертью, с воем и хохотом разошедшегося на полную катушку циклона. Но утро встретило Нину зимнею сказкой. Бешеный ветер стих, унялся и снег, потеплело, с крыш звонко зашлёпало в жестяные трубы водостоков.
    Решение пришло внезапно, как удар. Тетрадку в сумочку и - в центр. В мамино, а теперь и её, Нины, любимое место города - Петропавловскую крепость.
    Нева подмёрзла у берегов. Белые, занесённые снегом, поля наползали на набережную большими пластинами. Между трещинами в пластинах стояла чёрная, даже на взгляд холодная, вода. Середина же реки оставалась свободной ото льда, она зеркалила, отражая серое небо и древние дома на том берегу.
    Обещали похолодание, но пока стояла плюсовая температура, несмотря на снег, и город затягивало бестеневой белёсой блёклостью. Купол Исаакия едва проступал сквозь неё размытыми контурами. Нина открыла тетрадку...
    Записи шли сумбурными, отрывочными фразами. Судя по разному цвету чернил, их делали в разное время. Дат не было. Какой-либо логической связности не было тоже.
    'Я не успела прочесть в прошлый раз больше страницы. Не допустить отклонений. Править нельзя. Здесь двенадцать страниц, и я не нашла бордовой тетради. Были только зелёные, а медлить было уже нельзя...'
    'Я обнаружила Кольцо, а Полина активировала его. Не знаю, когда и как это случилось в самый первый раз, но сожалеть уже поздно. На подходе по меньшей мере четвёртый круг. Бабушка. Мама, я. И младшая, Нина...'
    'Мы - жизнь твоя, Ленинград! Твоя опора, надежда, твоё дыхание. Кольцо не должно быть разорвано. Во имя памяти Полины... Во имя тех, кто будет жить после нас, кому мы помогли дожить до Победы...'
    'Я сойду с активного полотна Кольца после того, как увижу бабушку с внучкой. Мой путь продолжат другие. Кто? Не знаю. На прошлом круге искала, не нашла, в этом круге даже не пыталась, в следующем - решать не мне'
    'Кольцо не должно быть разорвано...'
    Нина подняла голову от тетради, не решаясь перевернуть страницу. Долго смотрела слезящимися глазами на въевшийся в камни снег, на серый гранит крепостной стены, на замерзающую реку. Снова пошёл крупный мокрый снег, размывая мир в неяркие светлые тени. Не оказалось в тетради никакой разгадки, никакого ответа, вся ценность её заключалась лишь в том, что странички помнили мамины руки, хранили мамин почерк, мамины странные загадки и странные мысли...
    Резкий звук пришедшего сообщения резанул по ушам. Нина, морщась, вытянула сотовый. И окаменела от увиденного на экране.
    Смс пришло от мамы!
    Коротенькое загадочное слово. 'Пора!' И восклицательный знак.
    Нина отбросила сотовый, словно тот жёг ей пальцы. Упала вместе с телефоном и зелёная тетрадь. Спланировала прямо в щель между льдинами, взмахнула на прощание исписанными страницами, и чёрная невская вода жадно сомкнулась над нею.
    Нина не видела этого. Ослепнув от слёз, она бежала. Бежала, сама не зная куда, не видя ничего вокруг, и редкие прохожие, уворачиваясь от сумасшедшей, крутили пальцем у виска либо кричали вслед: 'Дура!'
    Пришла в себя не сразу. Увидела знак трамвайной остановки и саму остановку, с рекламой внутри толстых боковых стёкол. Тут же подлетел трамвай со стороны Сытного рынка. Красный, деревянный вагон блокадных времён. Нина села в него, и, лишь оказавшись в тепле, поняла, до какой одури замёрзла там, на набережной, у реки. Короткий звонок, вагон тронулся, набирая скорость...
    Тепло сыграло с Ниной злую шутку. Она разомлела, потянуло в сон. Голову роняло на грудь и выключало сознание. А потом был жуткий удар, страшный в своей внезапности. Мир расслоился и перемешался в тягучем звоне нереальности.
    - Верка!- надрывался над ухом чей-то сорванный отчаянием голос.- Верка, вставай. Вставай, дурища, бежим! Да вставай же!
    Она медленно раскрыла веки. Перед глазами двоилось, голова болела. Трамвай, красный ЛМ-33, как-то странно двоился в глазах. Один лежал на боку, отброшенный ударной волной, искорежённый, чёрный. Второй, уцелевший, уходил вдаль по заледенелым рельсам. Уходил в пронизанный солнцем свет, туда, куда было теперь не доехать и не добежать.
    - Ве-ерка!
    Она тряхнула головой, мираж исчез. Мир изменился, страшно и неузнаваемо. Что в нём было не так, сказать определённо не получалось. Трамвай, завалившийся набок. Дом напротив, в его стене зияла пробоина. Пробоина?!
    Далёкие, глухо ухающие звуки... Артиллерия! Это работала артиллерия, лупя по взятому в блокадное кольцо городу. А за руку тянет - Полина. Невозможно ошибиться в лице, которое видела много раз. Полина?!

    ***
    На кровати спит, накрывшись старой шубой, девушка. Это Полина. Она истощена голодом, холодом и болезнью, но упрямо живёт вопреки всему. Её ждёт страшный апрель сорок третьего, но Полина о нём не знает, не может знать. Знает подруга, но подруга молчит...
    Нина-Вера смотрит в слепой прямоугольник окна, за которым не видно погружённого во тьму города. Время замкнулось даже не спиралью,- безжалостным Кольцом, из которого нет и не будет спасения.
    Странные фразы из странной тетради в зелёной обложке обрели смысл. Трамвайное Кольцо между прошлым и будущим. Будущее поддерживает прошлое, прошлое сражается за будущее. Кольцо взаимной выручки и боли, и оно не должно быть разорвано.
    'Я - жизнь твоя, Ленинград. Твоя опора, надежда, твоё дыхание...'
    Справлюсь ли я? Сумею ли? Смогу? Отравленной змеёй вползало в разум холодное знание.
    Справишься. Сумеешь. Сможешь.
    Другой дороги у тебя нет.
    Где-то там, в окопах Ленинградского фронта, ходит сейчас в дозоре Павка Аверченко. Ты встретишь его на Дворцовой площади, после парада, и трамвай вашей, одной на двоих, жизни покатится прямым путём в будущее. В будущее, которому суждено стать наградой и наказанием, расплатой и великим даром, счастьем и грузом неподъёмной вины одновременно.
    ' Ты проживёшь очень счастливую жизнь, солнышко...'


    Город лежал в тяжком забытье блокадной зимы и в снах своих видел победный май весны сорок пятого...

    4

    Итальянка. В К - 6. Геновеза   21k   "Рассказ" Приключения

    ГЕНОВЕЗА

      Это не было именем, данным при крещении. Отец нарекал сына и дочерей иначе - первенца и следующую за ним буйную шестёрку. Тоже, впрочем, не совсем по-христиански. Любовь его к античности выводила на свет всяких Амилькаров, Гасдрубалов, Европ, Минерв и Лавиний.
      Знатный ломбардский род отца не мешал ему омывать кончик шпаги и край плаща золотым дождём. Его супруга, из рода не менее славного, и дети никогда ни в чём не нуждались.
      Когда синьора Бьянка умерла, надорвавшись в очередных, на сей раз бесплодных родах, молодой вдовец крепко задумался над жизнью. К его чести, вводить в дом мачеху не пришло ему на ум. Отвлекая сирот от печальной реальности и одновременно привлекая к познанию наук, он заметил, что грифели и мелки служат мальчику, чтобы испещрять доску странным подобием математических знаков, девочки же малюют ими каракули на всех клочках и ровных поверхностях, до которых могут дотянуться. Нет, не на обоях: в те времена они отвечали своему названию, а на скользкой парче и узловатом гобелене не очень-то порисуешь.
      Вот именно: то, что делали все шесть юных дев возрастом от пяти до десяти, было, если присмотреться, настоящими рисунками. Вернее - набросками.
      Для юного Амилькара уже давно были наняты учителя, впрочем, как и для его сестёр, долженствующих в будущем приобрести разностороннюю учёность и сделать честь своим будущим мужьям. Таково было требование времени.
      Но было и кое-что ещё.
      Старинное присловье: "Стальной клинок нередко одевают в бархат, драгоценное оружие прячут в потёртые ножны".
      Сказки о крёстных феях и их дарах.
      Модная идея о предопределении и предначертании.
      В идею отец не верил. Ломбардцы чаще повторяют иное: "Ты сам кузнец своего счастья". Присловье учитывал: сам не особо щеголял нарядами и отпрысков держал в чистоте и простоте.
      А вот феи...
      После рождения первенца донна Бьянка поведала супругу, что в радостном помутнении чувств якобы видела крошечную женщину в одеянии из крыльев. Та протянула родильнице ожерелье из шести золотых колечек, таких маленьких, что едва годятся на пальчик новорожденного, и сказала голоском, звонким, как биение крови в ушах: "Шесть дочек родится у тебя. Каждой тотчас наденешь по кольцу. Это их талант, который не годится зарывать в землю, и талант редкостный. Если какая-нибудь из сестёр откажется - ибо нелёгкая предстоит ей судьба, - талант перейдёт к другой и умножит её собственный. Но избежать его вовсе нельзя: кощунство это. Затем что Божий это дар".
      Колечки были невидимы, однако донна Бьянка уверяла, что всякий раз, когда появлялась на свет очередная дочка, с шеи матери соскальзывало сияющее кольцо и приникало к нежному пальчику, внедряясь в плоть. И снова исчезало из глаз людей - лишь в очах младенца появлялось сияние как бы чёрного алмаза.
      По этой самой причине все шесть дочерей, помимо знания латыни, знакомства с историей, сочинения стихов и игры на музыкальных инструментах обучались у одного из лучших художников города. Назовём его Беноццо из Палермо - потому что истинным именам лучше стереться из памяти.
      Способности девочек, потом девушек были разными. Старшая, самая даровитая, умерла, будучи двадцати лет от роду. Ещё одна постриглась в монахини, словно чего-то испугавшись. Впрочем, безусловное дарование открылось и в ней - на портрете, который сделала её младшая сестра-погодок (тогда ещё не Геновеза), прежняя, фамильная грань смотрит на зрителя из отверстых зениц, а белоснежные руки держат Евангелие, словно малого ребёнка.
      Три самых младших дочери вышли замуж по любви: они предпочли настоящих детей вымечтанным.
      Так будущая Геновеза стала обладательницей всех шести незримых - наш современник сказал бы "виртуальных" - колец. И стала жить отдельно от отца, в окружении многочисленных картин, где изображала свою семью: далеко не святое семейство. Женщина не могла получить в натурщики нагого апостола и тем более Христа, распятого в одной набедренной повязке. Вместо анатомии тела, которую проповедовал великий Микеланджело Буонаротти, художница вынуждена была изучать строение внешних покровов: складки, кружева, изысканно ниспадающие ткани. Вместо игры мускулов - тончайшую мимику лиц, отражающую душевные движения, жестикуляцию рук. Тогда же она приучилась изображать саму себя - чего-чего, а стёкол в их богатом доме хватало.
      К тому времени девушка превзошла своего учителя, который нисколько не ревновал её к своей славе. По-видимому, он был влюблён в милую генуэзку: на автопортрете, где Беноццо изображён с портретом Геновезы собственной работы, его правая рука, как принято, держит кисть, но левая целомудренно касается груди ученицы самыми кончиками пальцев. Такая возвышенная романтика.
      Ученица работала много жёстче и не боялась показать на полотне характер. В городе проездом побывал некий герцог, усмиритель мятежных Приморских Штатов, и с чего-то удумал заказать у неё парадный портрет. Женщина у мольберта - редкое до невозможности и весьма лакомое блюдо...
      Мужчина в пышном и одновременно траурном одеянии. Рука в охотничьей перчатке с раструбом хищно сжимает рукоять толедской шпаги. Выражение лица - не столько злое и гневное, сколько усталое. Но есть и первое, и второе, и многое из того, что человек склонен прятать от самого себя.
      Нет, герцог не вскричал, как позже Папа Иннокентий о своём изображении кисти Веласкеса: "Слишком правдиво!" Он поблагодарил, заплатил и рекомендовал художницу своему патрону. Патроном же был сам король, живущий по ту сторону Средиземья.
      На автопортрете, писанном накануне отъезда в Испанию, Геновезе двадцать семь лет, но выглядит она увлечённой девочкой: кудри вместо привычного пучка на затылке, чёрный бархат платья, сшитого в имперском стиле, оттеняется кружевным "жёрновом" вокруг шеи, оттеняет нежную кожу и увлечённый блеск невероятно тёмных глаз. Почти камеристка Рубенса, но писана десятилетиями раньше - и, осмелимся сказать, лучше.
      Фрейлина и наперсница юной королевы - райской птицы из более жарких и пылких краёв. Доверенное лицо стареющего короля. Модный придворный живописец, которому не платят денег за ремесло, - только не женщине, только не в Испании! За иные обязанности - можно, и со всей щедростью.
       Но Генуэзка (так теперь зовут её все, сделав происхождение прозвищем) не обращает никакого внимания ни на ущемление в правах, ни на досужие толки, ни на громкую славу. Своих персонажей наряжает как нельзя богато и искусно. Однако себя...
      Благородному придворному кавалеру приличествует чёрное - благородная дама принимает это на свой счёт. Свободная блуза из шерсти и такая же юбка цвета ворона: хоть сейчас берись за палитру, не испортишь одежды краской. Коса, свёрнутая узлом, слегка оттягивает голову назад - отменная осанка. Гордость без гордыни: взгляд, притушенный опущенными веками, как-то особенно прост, на округлом лице играет спокойная улыбка человека, что ценен сам по себе и давно знает об этом.
      Что удивительно, героиню автопортретов можно без малейшего ущерба для восприятия перенести в девятнадцатый век. В двадцатый. Во Францию. В Германию. В Россию.
      Что ещё более удивительно - "старую деву" с милым, но почти крестьянским лицом усердно обхаживают. И не из-за богатства семьи и её собственного - бескорыстно. Она знает толк в противоположном поле и не торопится с выбором пары. То есть считает, что торопиться некуда вообще. Геновеза потому лишь и показывает жизнь лиц с таким искусством, что проникла в запрятанные за масками души - весьма, надо сказать, глубоко. В свои тридцать семь это философ, отлично знающий цену человечеству.
      Внезапно умирает королева. Так же, как мать художницы, - обессилев. Слишком много беременностей, а в результате ни одного мальчика, наследника отцовской короны. Но девочки талантливы и жизнеспособны: хорошие советницы отцу, умные соправительницы. Это Геновеза понимает, изображая обеих своих питомиц на очередном парадном полотне. И долгожданного наследника от австриячки - тоже. Забавно, что инфанта рядят в такую же точно оболочку, как его сестёр, - жёсткую, как коробка с новогодним деревцем.
      Вот именно. Ради этого мальчика король спешно женился. В какой по счёту раз? В четвёртый? Новая королева не жалует фаворитку старой, хотя и позирует: замороженная плоть, ледяная статуя, одетая в мрачность.
      Король чувствует обязанность возместить любимице протори. Не деньгами и почестями - их и так в избытке.
      Какой самый очевидный способ?
      Да. Но пока властная рука перебирает знатных и знатнейших женихов, саму Геновезу вновь накрывает судьба.
      Её зовут Франсиско де Модена.
      Наполовину итальянец, из славного рода д`Эсте: отец его держит Сицилию от имени владыки Испании. Худенький, невзрачный отрок с мягкими чертами лица, небрежно одетый в гибкие ткани, - это когда в моде у мужчин форменный воинский доспех, подбитый ватой. Умей Геновеза писать на мифологические темы, быть бы ему Ганимедом или, на крайний случай, одним из его сверстников, ошеломлённо следящих за полётом орла с пленённым отроком в когтях.
      И - робкий до бессловесности. Но однажды подстерёг её и заговорил красноречиво и со страстью:
      - Сеньора соотечественница. Не сочтите, молю, за дерзость. Вас неволит король. Меня - мой батюшка герцог. Я как старший в роду, обязан взять за себя чистоту и знатность и родить с ней потомство. Ко всему этому у меня не лежит душа - куда охотнее бы я постригся вместо младшего брата, мой же Федерико смотрит на своё грядущее монашество как на жупел. Он прирождённый владыка.
      - А сами по себе вы хотели бы тонзуры, синьоре Франсиско? - спросила Геновеза по-итальянски. - Если отважитесь выйти из-под воли отца и действовать по личному усмотрению. Скажите мне от чистого сердца.
      Тот покачал головой:
      - Полагаю, старик меня не проклянёт - он отходчив. Однако я люблю суетный мир и ищу ныне третий выход из положения.
      Женщина рассмеялась в душе: истый гранд, ходит вокруг да около вместо того, чтобы от души поучаствовать в корриде.
      - Как я понимаю, вы предлагаете мне сделку? - спросила в ответ. - Если я возьму... если вы соблаговолите отдать мне руку, добрый герцог получит в лице невесты примерно то же, что желал. Знатность, условное девство, надёжную ширму для неких экзотических наклонностей сына...
      Потому что Геновеза давно уяснила себе, что бесплодна. Плата за одарённость и возможность без помех предаваться любимому делу. При дворе об этом были наслышаны если не все, то многие.
      - Его величество не любит, когда идут против его воли, - добавила она. - Он приискивает мне, старушке, блестящую партию в лице какого-нибудь родовитого Мафусаила.
      - Но такой тонкий ценитель искусств должен ведь понимать... - юноша замолк.
      - Да, - кивнула художница. - Обеспечив моё будущее таким вот замечательным образом, король впредь лишается моих малеваний - в замужестве находятся заботы куда более пристойные. Но это никак не заградит руку дающую и благотворящую.
      Внезапно она почувствовала веяние чёткого ума, недюжинного характера. Духовного сообщничества, наконец!
      - Ваши полотна - ваши дети, - ответил дон Фернандо. - Настоящие и будущие. Я нимало не покушаюсь на них. Живите свободно!
      И, чуть помявшись:
      - Я ведь и не мужеложец, что бы там ни думали остальные. Но не всем же из нас быть густобородыми самцами в вечной жажде самки...
      ... Они обвенчались, и это было чудесно. Король без большой натуги принял изменившиеся обстоятельства - человек, рождённый ко власти, в отличие от приобретшего её с большим трудом, не держится за мелочи. И оттого умеет обратить проигрыш в выигрыш, малое поражение - в большую победу.
      Настоял, чтобы респектабельная дама продолжала, хоть понемногу, играть в любимые игрушки. Осыпал дарами на свадьбу и положил солидную пожизненную пенсию, выплата коей возлагалась на испанскую корону.
      Молодожёны отправились в длительное путешествие по морю - и по Италии. Сроком на семь блаженных лет. Объехали всех родичей с его и её стороны. Отец уехал из родных мест и укоренился в соседней Кремоне: патриарх посреди разросшегося, словно душистый терновый куст, семейства. Брат стал учёным, как и желалось ему. Сёстры постарели, меньше прочих - монахиня. И всё же - сколько новых впечатлений и трогательных воспоминаний, сколько лиц! Кисть Геновезы не знала отдыха. Автор "Пятисот жизнеописаний знаменитых художников" писал о ней: "Но если женщины так хорошо умеют делать живых людей, следует ли удивляться тому, что те из них, которые пожелают, сумеют сделать их так же хорошо и на портрете?"
      Только вот настоящих ребятишек у художницы так и не случилось...
      Палермо, где супруги решили осесть под твёрдой рукой вице-короля, - портовый город в Сицилии, весёлый, грязноватый и шумный.
      На одном из кораблей туда явилась "Чёрная смерть". В те времена это было ужасом повседневным и почти что бытовым: кто мог - пережидал на месте, кто умел - отплывал на первом же корабле или в надежде спастись уходил за стены. Потом возвращались, кто сумел сохранить себя, и рождали новое поколение обречённых жизни.
      Фернандо заразился и сгорел в три дня: хрупкий мальчик. Геновеза выстояла. Наверное, удержавшись за подрамник.
      Кажется, старый герцог остался благодарен бывшей снохе, да и деверь, теперь безусловный наследник майората, - также. Оделили щедро.
      На первом же судне, что прорвалось в порт после ослабления чумных кордонов и привезло контрабандный съестной припас, вдова отправилась на родину.
      Управлял кораблём не тот капитан, что раньше: владелец не одобрил эскапады. Орацио Ломеллино плыл домой в статусе пассажира, как и сама Геновеза.
      Когда знатная дама в окружении портовых грузчиков и багажа несколько странного вида и объёма поднималась по сходням и почти достигла огромных кормовых вёсел, башмак соскользнул вниз. Некто в яркой, свободной одежде, с растрёпанной шевелюрой цвета спелого каштана и безудержно бородатый, крепко ухватил даму поперёк талии и водрузил на палубу со словами:
      - Обопрись на мою руку, красотка. Она ни разу не подводила Орацио, а сам он - ни женщин, ни мужчин.
      И от своей вольной похвальбы не отрёкся, даже когда понял, что Геновезе хорошо под пятьдесят и титулов на ней повисло больше, чем блох на портовой собаке.
      Сам не был особо родовит и славен, но настоящий генуэзец всегда если моряк, то и немного пират, а пират ловит удачу на всех ветрах и сторонах света. Они подружились: бывший капитан был неожиданно сведущ в искусстве и повидал немало всяких красот за свою довольно короткую жизнь. Много времени проводили в обществе друг друга: Геновезе тоже было о чём порассказать, и никогда прежде не имела она такого умного и чуткого слушателя.
      Невидимые кольца, о которых художница не вспоминала уже долгое время, делались буквально раскалёнными, стоило ей завидеть капитана. Жар пыхал прямо в лицо. Судьба...
      "Довольно с меня, - думала она. - Послужила фантому - пора думать о себе. Принести жертву, положить зарок - не дотрагиваться до кисти, угля и свинцового карандаша. Стать, наконец, женщиной. Хватай богиню Фортуну за чуб, когда пролетает мимо, как говорят. Потому что я его хочу всеми силами души и тела..."
      Они поженились прямо на борту, без помпы - на корабле был, как водится, священник. Сойдя на берег, Геновеза обналичила векселя у семейного банкира и тотчас же вручила супругу золото. Орацио был в восторге:
      - Знаешь, на эту сумму можно купить аж два судна, и не наших прибрежных каботажных торговца, а таких, что ловят парусом вольный океанский ветер. Я уже присмотрел похожие: назову "Исабель" и "Софонисба". Девочек изрядно потрепало штормом, но если найти умелых мастеров, ремонт обойдётся в сущие гроши.
      - Ты ведь не собираешься торговать с Новой Индией? - обеспокоенно спросила новобрачная.
      - Что ты, милая. Но моряк нечасто ночует под домашним кровом. Привыкай.
      Она привыкала. Его старики жили чуть получше простых горожан, дом был тесноват, лишён милых безделок и художеств, но безупречно опрятен, и в житейских разговорах таилась для Геновезы немалая сладость. Свекровь оказалась умелой кухаркой и с охотой учила этому "молодую". Как-то само собой получилось, что в ожидании, пока муж вернётся с моря, Геновеза выучилась прихорашиваться. В зеркало глядеться, однако, побаивалась: сидела внутри сытая, холёная кошка в атласе и улыбалась ехидно прищуренными глазками.
       Однажды её рука сама собой схватила с земли мягкий камушек и начала чертить на стене дома что попало, как в раннем детстве. Штрихи и линии были еле видны на светлом фоне, но сомнений не оставалось: то снова был портрет. Беспощадный портрет старухи с тусклым взором. Плечи её обхватывала загрубевшая мужская рука...
      И плечи Геновезы - тоже. Рука в щегольской перчатке из тонкой лайки, от которой чуть тянуло водорослью, пряностями и морской солью. Она обернулась...
      - Ой, да что ты с собой творишь, глупая? - муж снова, как прежде, ухватил её так крепко, что земля дрогнула и ушла из-под ног. - От чего отреклась? Ведь это вон сама ты и всё твоё. Ты живая слава Генуи.
      Геновеза хотела объяснить, что всё было как при постриге - или платой за исполнение желаний. Только Орацио не дал раскрыть рта:
      - Ты прости, что я не прямо из гавани - сюда к вам. Торговля с островами была чертовски удачной, солнце моё. У нас теперь столько звонкой монеты, что я договорился о покупке особняка. Давно его облюбовал и боялся упустить. Роскошный: два этажа, по фасаду облицован мрамором, большие комнаты, широченные окна. Внутри не заходит солнце, почти как в Испанском Королевстве. Ну и... это для наших отца с матушкой, конечно. Но по-настоящему для тебя. Что захочешь: мастерская-студио, зала для приёма гостей и заказчиков, каморки учеников и подмастерьев, краскотёров и грунтовщиков всяких. Я специально подсмотрел, как это делается у важных персон, всяких там Херонимусов Босхов и Теотокопулосов. Примешь?
      А поскольку она ошеломлённо молчала, стал на колени прямо на улице, немилосердно пачкая дорогой костюм, и прижался лбом к рукам жены.
      Они прожили в счастье и согласии ещё сорок четыре года. Геновеза держала открытый дом и некое подобие салона, выполняла многочисленные заказы и подавала советы молодым живописцам. Вся Генуя и весь мир в лицах ожили на её рисованных досках. Наглая кошка исчезла из зеркал бесследно - собственно, и зеркала были все иные, драгоценного венецианского стекла, в полный человеческий рост. Каждый год из долгой череды художница знаменовала изображением самой себя: почтенная дама за спинетом и перед начатой картиной, властная старуха с искрящимся юностью взглядом и руками на подлокотниках "тронного" кресла. Та же старуха чуть свысока взирает на себя юную и чуть бледноватую - автопортрет в двух лицах. Из красок постепенно уходят пестрота и цветистость, приходят благородная сдержанность тонов, лаконичность мазка. Плоть обтягивает лицевые кости древним пергаментом, нездешнее сияние меркнет, но пальцы по-прежнему цепко держат инструмент.
      Пока не угасает зрение и в руках не появляются чётки-розарий. Такой изобразил Геновезу юноша Ван Дейк. "Мне время тлеть, тебе цвести".
      Это было бы печально, как любая смерть, если бы не сроки. Художница, овеянная всемирной славой, умерла девяноста шести лет от роду, в окружении сотен и сотен своих детей, которые разлетелись по всей Европе и - по крайней мере, некоторые - дожили до настоящего времени. На памятнике, который сеньор Орацио водрузил над могилой жены через несколько лет, высечены слова:
      "Моей супруге, причисляемой к знаменитейшим женщинам мира, непревзойдённой в создании портретов, Орацио Ломеллино, исполненный горя от потери своей великой любви, посвящает сию скромную дань".

    5

    Людка Кривоногое счастье   11k   "Рассказ" Проза

       Кривоногое счастье
      
       Вовка почесал кудрявую макушку хрустнул костяшками цепких пальцев и направился к батарее. Поджарый, среднего роста, в старых джинсах, приспособленных для домашней носки, он выглядел даже моложе своих двадцати семи лет. Если звякнуть по батарее, то звук этот услышит сосед Серёга, и вечер пройдёт за душевной беседой. На прошлой неделе жена предварительно взяла для Вовки талончик к зубному, и завтра с утра предстояло посещение врача. Поэтому сегодня, забрав с собой трёхлетнего сынишку, она уехала на дачу без него. Ну, к зубному ещё только завтра, а сегодня... придёт Серёга, Вовка достанет бидончик с ранеточной настойкой, и они будут сидеть в маленькой кухне, неспешно тянуть ароматную жидкость и говорить, говорить, говорить... Главное, чтобы Серый был дома, хотя куда ему деться?
       Звонок в дверь прозвучал неожиданно, Вовка никого не ждал. Однако, открыв дверь, остолбенел. Перед ним стоял Серёга, держа в руках замороженную курицу. В майке и старых спортивных штанах, в домашних шлёпках на босу ногу, жилистый и загорелый за прошедший дачный сезон, Серёга выглядел взъерошенным и даже растерянным.
      -На.
      -На кой она мне?
      -А мне? Своей отдашь.
      -Так нет её дома. Только тебе по батареи брякнуть хотел... Чего стоишь? Проходи.
      -Куда её?
      -Суй в морозилку. Дома свою, всю что ли, забили? - Вовка открыл дверцу холодильника.
      -Не в том дело. На её хозяина забили, - растерянно развёл в стороны освободившиеся руки Серёга.
      -Не понял?
      -Я тоже. Есть что?
      Вовка, молча, выставил на стол трёхлитровый бидон.
      -А как же? - Потом достал из холодильника колбасу, огурцы, накромсал и разложил по тарелкам.
      -А хлеб и стаканЫ?
      -Щас.
      Пропустили по одной, по второй...
      -В общем такое дело... Людка Вадика своего выставила... вместе с курицей.
      Вовка удивлённо посмотрел на Сергея. Людка это младшая сестра Сергея. Разница в годах не велика, но Сергей вырос рослым и видным мужиком, а у Людки ноги точно деревенский ухват, мало того что жутко кривые, так ещё и короткие. В Московской больнице четыре месяца оттрубила, так ничего и не вышло. Зимой на саночках, весной и осенью на самодельной коляске возили Людку в школу, чаще по-соседски выпадало Вовке, он с ней с одной смены учился. Из школы забирал Сергей. Все привыкли и никакой особой проблемы, вроде бы, не было. В детстве разве что не бегала со всеми по крышам гаражей, а так... во дворе понимали и часто по вечерам просто сидели на лавочке возле подъезда. Бывало, конечно, что и одна оставалась, но Людка не обижалась на них, только вздыхала украдкой. С квартирами было туго, и выросшее поколение в большинстве своём, обзаводясь семьёй, продолжало жить с родителями. Ну, как говорится, в тесноте да не в обиде. Легче становилось с наступлением весны. Старшее поколение перебиралось в дачные избушки - насыпушки, на пяти сотках и трудовых денежках хоромы не построишь.
      Людка, когда окончила школу, стала настоящей кормилицей для семьи. И шила, и вязала так, что отбоя не было от желающих заказать сшить платье или даже брюки. Приходили тайком, мол, подругу навестить. Она уж у "новеньких" и не принимала заказы, постоянных клиентов только успевай обшивать. А как она готовила?! Как говорил Серёга - язык проглотишь.
      -Пришел этот "субчик" первый раз месяца три или четыре назад. Людка ему какую-то рубашку особую шила, апаш, вроде как. Только я смотрю, апаш давно пошит, а этот красавчик захаживать стал.
      -Так чего ты ему не навалял?
      Серёга глотнул из стакана, посмотрел на Вовку:
      -За что? А самоё главное - Людка. Придумала ещё какую-то чертовщину ему сшить. Чуть ни через день на примерку приглашает. И к каждой "примерке" то пирог испечёт, то курицу зажарит. Понимаю, что-то происходит. А вот что? И этого вроде быть не может, и того...
      Вовка знал, готовит Людка так, что от одного запаха весь подъезд слюнки глотает.
      -Так поговорил бы с ней... брат всё-таки, родной.
      -Пробовал. Говорит:"Может это мой единственный шанс в жизни?"
      -Не понял? Какой шанс?
      -Дурья твоя башка! Она же как мы, тоже молодая. Всё как у всех. Ты просто привык, присмотрелся. Если бы не ноги... Ну не мог я... - Серёга замолчал, молчал и Вовка, не зная, что сказать?
      -Как-то раз пришёл Вадик, а Людка мне шепчет: не хочу ли я к тебе в гости сходить? И так выразительно смотрит, что я, ни слова не говоря, к тебе отправился. Потом уж как только этот Вадик к нам - я из дома, не дожидаясь пока она меня выпроваживать начнёт. А у самого руки чешутся. Сам не знаю почему, но хочется этому Вадику по морде съездить.
      -Так в чём дело?
      -В Людке! - вздохнул Серёга. - Смотрит на меня умоляющим взглядом... Ну, я сказал, что если что... у тебя буду, пусть по батареи звякнет. Она смеётся, а я чувствую, ещё немного и ... вмажу ему, сам не знаю за что, но вмажу! - Не в силах усидеть на табуретке, Серёга заметался по тесной кухне. - А сегодня поднимаюсь по лестнице, возле наших дверей этот самый Вадик. В руке эту самую курицу держит. Я подумал, что Людки дома нет. Давай дверь отмыкать, а та сама открылась. На пороге Людка, меня без слов пропустила, а Вадик только хотел войти, она в крик:
      -Сказала - уходи! Чтоб больше тебя не видела! - И хлоп дверью. Я к ней с расспросами, мол, не обидел ли гад? У неё на глазах слёзы, а сама головой мотает:
      -Что ты, Серёженька? Это я его выгоняю, видишь?
      -И что такого он сотворил, что ты его взашей?
      -А ничего. Но ты сам подумай: я ему чуть выше пояса. В люди вместе не выйти. И вообще, у него наверняка девок пруд пруди. Я же, Серёженька, себя в зеркало вижу. Не пара мы. Когда никогда всё равно оставит. Каково-то мне будет? Хотя, и сейчас ... - вздохнула, промокнула слёзы подолом нового халата, который только к его приходу одевала, и такое сказала, что я уж и не знаю как тебе передать?
      -Сейчас-то этот Вадик где?
      Серёга только отмахнулся, мол, не в нём суть:
      -Я, - говорит, - дорогой братец, всё, что хотела от него поимела.
      А я думаю: что с него взять? И как дурак спрашиваю:
      -В смысле? За рубашку рассчитался?
      -В смысле, что Вадик отец моего будущего ребёнка. - И тут у неё слёзы рекой, а я не знаю что делать. Когда Людка плачет... я просто... караул, короче. А она глянула на меня да как засмеётся... сквозь слёзы: - Я о таком счастье и не мечтала. Пошёл бы ты в гараж, картошки дома мало. - От такого "винегрета" я просто не знал, как быть? В гараж идти, или не идти? А она говорит, что одной побыть надо, успокоиться, выплакаться, а передо мной неудобно. Вот и направился к тебе, выхожу, Вадика след простыл, а курица у наших дверей на перилах висит в пакете. Ну не оставлять же людям на смех?
      
      Вот, вроде и всё. Потом накатили друзья ещё и ещё раз. Что уж там из их разговора пересказывать? Только это не финал.
      Прошло с тех пор двадцать лет. Молодые ребята шли под окнами дома, того самого, где всё ещё жили теперь уже поседевший Владимир Петрович и полысевший Сергей Иваныч. Чуть впереди в модных кроссовках и куртке-косухе торопился невысокий жутко кривоногий юноша.
      -Вадька, слышь, Вадька? - неслось с балкона, - сходил бы в гараж за картошкой. А то тесто уже подошло.
      - Мам, ну потом.
      -Ладно, напеку лепёшек, вместо пирогов с картошкой! - И сумка полетела с балкона. Вадьке пироги на лепёшки друзья поменять не позволят.
      
      Как-то зимним вечером Людмила разговаривала с сыном. Честно, без утайки рассказав всё как было.
      - Я когда забеременела, врачи сказали пятьдесят на пятьдесят, будешь с ногами в отца или в меня. Говорили, что, скорее всего, в меня. Мол, вырастешь, проклинать станешь: чем думала, когда рожала? Но я и так выбрала самого красивого отца для тебя. Многие здоровые девушки такого не нашли. А уж сама... не в силах ничего изменить.
      -Ну, ты, мать, даёшь! Кому бы лучше было, если бы я не родился? Уж только не мне, точно! - Вадька пожал плечами. А Людмила Ивановна растерялась. Она приготовилась к серьёзному разговору, оправдываться перед сыном, а тут...
      -Ты лучше скажи, куда батя делся?
      -Отец-то твой? Так я ему ничего не сказала. Зачем? Не вини его. Он о тебе просто не знает.
      -И фотографии нет?
      -Нет. И фамилию не знаю. Только имя - Вадик.
      
      Наметывая стежки, строча на машинке, Людмила Ивановна часто думала: какая у неё жизнь? Счастливая или нет? Любила? Скорее всего - нет. С одной стороны, на что могла рассчитывать девушка инвалид? Что молодой и красивый парень будет с обожанием целовать искорёженные ноги? Нет? Ну, хотя бы просто ими любоваться? Искать такого же как сама калеку? А он был нужен? Вот именно. С другой стороны - когда приходит любовь, не до расчётов. Если бы встретился в жизни человек, которого бы полюбила, разве отступилась бы? Людмила Ивановна резко остановила швейную машину. Нет, не могла она рассказать сыну, всего того, что тогда пережила. Вадим очередной раз пришёл на примерку. И все было как всегда: вкусный обед, поцелуи, расставанье ранним утром, как только пойдут автобусы. Но, она уже знала, что беременная.
      -Вадик, а ты никогда о семье не думал?
      -Какие мои годы?
      -Но тепло, уют, дети...
      -Ты о чём?
      -Я хорошо готовлю, умею шить... и вообще у других, может, ещё большие недостатки, только их не видно. - Её трясло мелкой дрожью. Она вовсе не собиралась говорить ничего такого. Это получилось нечаянно, само собой, она так думала, но чтобы сказать? Сама не понимала, как эти слова вырвались.
      -Да ты, ты посмотри на себя! Ты мне ноги должна целовать только за то, что я с тобой сплю! Подо мной такие девахи бывают! А ты... ты что о себе возомнила? - Он торопливо натягивал брюки, прыгая по комнате на одной ноге.
      -Вон! Пошёл вон!
      -Ну, дура! Да если я буду жениться на всех, с кем сплю, мне гарем придётся заводить!
      Потом, что было потом? Через несколько дней Вадим пришёл, как ни в чём не бывало. Она открыла дверь, он протянул мороженую курицу:
      -Пожарь. Да дурацких разговоров больше не заводи. А то ноги моей здесь не будет.
      -Я тогда всё сказала. Уходи. - Захлопнула дверь и села прямо на пол. Потом пришёл Серёжка и отомкнул своим ключом. Тогда, за его спиной, она последний раз видела Вадима.
      Людмила Ивановна опустила лапку швейной машинки, и её равномерный стрёкот вновь заполнил комнату. Довела до конца шов, завязала узелок. Если начинать о ногах думать - то, какое уж тут счастье? А если о сыне, о родителях, теперь уж - земля им пухом, о брате, который и женившись, далеко не уехал, на этаж выше живёт и о ней не забывает, о соседях, которые за долгие прожитые рядом годы стали как родные? Ну а ноги? Это такая горчинка в её счастливой жизни. И только об одном не позволяла себе думать Людмила Ивановна, о том, что изменить была не в силах: сын унаследовал сбой в её генетическом коде. Не позволяла, чтоб не перевернуть пусть не очень лёгкую, но вполне счастливую, как она думала, жизнь, с ног на голову.

    6

    Кукушонок Яблочко от яблоньки   11k   "Рассказ" Проза


      
      
       Таня крепко держалась за руку бабушки. Огромный букет белых роз, выращенных бабушкой в маленьком палисадничке перед домом, почти скрывал крохотную фигурку. Новое платье, белые огромные банты в тощих светлых косичках - все сшито и старательно отутюжено ласковыми руками бабушки. Таня все время оглядывалась, спотыкалась. Бабушка не выдержала:
       - Не вертись! Не придет она.
       У девочки на глаза навернулись слезы, губки задрожали. Женщина, взглянув на внучку, остановилась, присела на корточки, прижала к себе девочку:
       - Ну что ты? Такое счастье! Ты же так хотела в школу. Вот кто тебе о ней рассказал? - она слегка отстранилась, пытаясь заглянуть в глаза Тане, - Скажи, я сама этой гадости язык вырву! - Таня только качнула головой, бабушка продолжила: - Не плачь! Забудь ты эту кукушку! Забудь. Нам же так было хорошо с тобой! И дальше хорошо будет! Обязательно хорошо, Танечка!
       Слезы высохли во время линейки, в классе было шумно, весело. Учительница раздала детям листы ватмана и цветные карандаши. Первого сентября у первоклашек всего один урок. Рисовали кто что хотел.
       - Какой у тебя получился воробышек! - похвалила учительница.
       - Это кукушка, - очень тихо проговорила Таня.
       - Да? Ну, значит кукушка, - учительница ласково погладила девочку по голове, - очень красивая.
       - Я люблю кукушку, - девочка подняла на учительницу заблестевшие от слез голубые глаза.
       - И правильно, - поддержала учительница, - птички всякие нужны, - и торопливо отошла от парты.
       Бабушка ждала вместе с другими родителями. В основном это были мамы - молодые, веселые, несколько пап и одна бабушка - Танина. Дети высыпали из школьных дверей счастливой шумной толпой. В руках у каждого рисунок. Выслушав учительницу, разошлись по домам. Таня взахлеб всю дорогу рассказывала, какая красивая учительница, как она похвалила Таню! Только птичку назвала воробышком, а Таня рисовала кукушку. Сердце у бабушки заныло, затарахтело... Дома Таня рисунок положила на свой стол под стекло. Уже за ужином девочка спросила:
       - Ба, а почему кукушка?
       - Только кукушки подкладывают свои яйца в чужие гнезда.
       - Но я же тебе не чужая?
       - Нет, конечно! Мой сын - твой отец.
       Девочка задумчиво смотрела в темное окно.
       - Танечка, давай, потом, когда подрастешь, тогда и поговорим?
       - Я уже в школу хожу.
       - Что ты еще хочешь узнать? - со вздохом спросила бабушка.
       - Я хочу к ней сходить.
       - Не надо. Не надо! Это ни к чему не приведет.
       Деревня так устроена, что все обо всех все знают. Таня очень скоро узнала, что мать не просто ее бросила в роддоме. Таня родилась недоношенной, со слабым здоровьем, потому что мать то пила какую-то гадость, то в бане парилась, специально, в надежде на выкидыш. Но девочка очень хотела жить. И жила под крылом любящей бабушки. Бабушка потом ездила не одну неделю, оббивала самые разные пороги, доказывая, что сможет вырастить девочку сама. Таня знала и то, что мать родила еще одну девочку. Как раз, когда Таня готовилась к школе. И не оставила ее в роддоме, взяла!
       Таня училась очень хорошо. У нее только подруг было мало. Одна девочка, Оля, с ней и дружила. Их дома стояли рядом, они вместе выросли. Сначала Таня не понимала, почему ее так сторонятся дети, пока сильно не заболела. Это произошло уже в третьем классе. Оля приходила каждый день, приносила домашнее задание, даже в чем-то помогала. Больше никто не приходил. Вдруг явились почти все, после уроков, вместе с учительницей. Они принесли бананы, апельсины, бабушка поставила на стол варенье, мед. И все вместе пили чай. Девчонки старались сесть ближе, перекрикивая друг друга рассказывали школьные новости, а Таня млела от счастья. Наконец все ушли. Таня почувствовала, что очень устала, забралась в постель и услышала за окном слова учительницы:
       - Представляете, они мне говорят: "У нее мать кукушка, а яблоко от яблоньки"... Я так и села! Как, говорю, вы в чужом грехе девочку обвиняете?! Она и так несчастная, а вы?! И вообще, не каждый кукушонок становится кукушкой. Это вчера, а сегодня они пришли вот, с бананами...
       Таня укрылась одеялом с головой и расплакалась. Но потом как-то очень быстро выздоровела. В школе ее ждали. Она чувствовала себя счастливой, веселой и легкой. На выпускном из младшей школы ей вручили грамоту за отличную учебу. Бабушка с гордостью несла награду домой и крепко держала внучку за руку.
       На каникулах Таня всегда очень скучала: подружки разъезжались по лагерям отдыха, ездили с родителями на море, она же оставалась в родной деревне. Бабушка работала фельдшером, и Таня бегала к ней в медпункт. Помогала: когда полы помоет, когда инструменты. Однажды девочка решила остаться дома. Сначала она поработала на грядках: собрала поспевшую клубнику, полила цветущие баклажаны. Но со всеми делами справилась быстро. Посидела около телевизора, потом сняла со стены грамоту, которую бабушка заботливо поместила в рамочку, достала дневник, где красовались одни пятерки, все сложила в красивый полиэтиленовый пакет, надела чистый сарафан, новые сандалии и пошла.
       Таня сначала шла очень быстро, потом все медленней и медленней. Чем ближе девочка подходила к цели, тем менее уверенной она была. Вот и дом. Высокий, с мансардой. Вокруг сад и цветник. Все, как у других. За невысоким штакетником женщина развешивала на веревке выстиранное белье. Таня остановилась.
       - Мама! Я пришла, - тихо произнесла она.
       Женщина резко обернулась.
       - Зачем? Уходи!
       - Я хотела показать, вот, - Таня достала из пакета дневник и грамоту, - смотри: грамота, дневник. У меня ни одной четверки нет.
       Мать молчала.
       - Мама, я хорошая.
       - Уходи! Ты мне не нужна! Никогда больше не приходи сюда!
       Из дома выскочила совсем маленькая девочка.
       - Кто это? - спросила она.
       - Не важно, - женщина грубо подтолкнула малышку к двери, - иди в дом! - оглянулась на Таню, продолжила: - Уходи, слышишь?!
       Таня развернулась и, глотая слезы, бросилась бежать, держа в одной руке пустой пакет, в другой - дневник и рамочку с грамотой. А навстречу ей уже неслась бабушка. Почувствовала как-то. Подхватила внучку на руки, прижала к себе и понесла домой, не говоря ни слова.
       Когда Таня перешла в восьмой класс, ее сестра пришла в первый. Девочки подружились. Таня узнала, что маленькой Кате живется не очень весело: мать ее не любит, часто наказывает. Катя как-то сказала:
       - Тебе хорошо, с тобой бабушка разговаривает.
       Таня старалась каждую перемену подойти к сестренке, они обсуждали мультфильмы и кошек, платья и книги, даже бегали иногда. После девятого класса Таня уехала в город. Она поступила в медицинский колледж, приезжала на выходные и каникулы, а потом у нее случилась любовь. Таня завертелась во внезапно возникшем чувстве. Встречались, правда, не часто - Андрей учился в военном училище, а там не каждые выходные дают увольнительные. Несколько раз напрашивался в гости - хотел познакомиться с родителями, Таня все отнекивалась. Однажды вдруг сообщил:
       - Мама приедет через неделю. Знакомиться будем.
       Татьяна зарделась, покорно кивнула.
       - Да ты не бойся, у меня мировая мама! Вот увидишь.
       Татьяна купила цветы и поехала домой. Она стояла на коленях на голой земле посреди двора. Женщина в грязном порванном халате отворачивалась, но встречалась взглядом с любопытными глазами соседки. Вот когда мать Татьяны пожалела, что заборчик низкий и хлипкий!
       - Ну назови меня дочерью, мама! Пожалуйста! Я ничего от тебя не прошу! Мы поженимся и уедем. Андрей - будущий офицер. В июне нас уже не будет здесь!
       Но женщина крадучись отходила к двери.
       - Уйди! Не приходи больше! Никогда.
       Таня смотрела на двери, за которыми скрылась ее мать, на брошенный на землю букет. Слезы катились по щекам, она медленно поднялась, не видя окружающего, направилась к калитке.
       - Танечка, да плюнь ты на нее, - услышала она, оглянулась. Соседка за плетнем вытирала слезы, - не нужна она тебе! Не нужна.
       Таня рванула калитку и бросилась бежать. А навстречу, задыхаясь и едва не падая, бежала бабушка. Таня подхватила старушку, они обнялись, постояли и поплелись домой. Таня отпаивала бабушку валерьянкой, просила прощенья, наконец, призналась:
       - Я не знаю, как ему о ней рассказать! Он все время спрашивает о матери! Врать? А как потом жить?
       - Господи, Танечка! Да так и скажи - бросила еще в роддоме, бабушка воспитывала.
       - А он решит, что и я такая буду. Ты же знаешь - яблочко от яблоньки...
       - Да что ты, девочка моя, он же тебя любит. Он так не подумает!
       - Мама его приедет в выходные.
       - Вот и хорошо! Приезжайте, я курочку приготовлю. Пирогов напеку!
       Заявление в ЗАГС подали в апреле, в мае сыграли свадьбу. Не в деревне, в городе, в кафе. Как уж бабушка накопила на свадьбу, Таня и спросить боялась. Все было скромно, но весело. ГОСы оба сдавали в июне, а в конце месяца уже ехали за сотни верст на далекую погранзаставу. В отпуск ездили по очереди, то к свекрови, то к бабушке. Как-то сразу родились детки. Две девочки-погодки. Ладные, смешливые, дружные. Бабушка умерла неожиданно, скоропостижно, Таня только и успела, на похороны. С Катей встретились случайно. Таню ужаснул вид сестры: нервная, неопрятная, с дрожащими от перепоя руками, та отводила взгляд. А когда Таня предложила ей пожить в доме бабушки: "Может, пить бросишь? Замуж выйдешь?", Катя сплюнула смачно под ноги и ответила: "Поздно! Все поздно!" Катя ушла, в сердце у Тани больно шевельнулся камень, но - насильно ведь не осчастливишь. К матери не ходила. Усвоила, наконец - не нужна!
       Андрея перевели в училище на преподавательскую должность, он защитил диссертацию. Таня устроилась в поликлинику медсестрой, они получили небольшую квартиру. Жили хорошо, дружно. Отпуск несколько раз провели в деревне, в бабушкином доме. Таня не хотела его продавать, но без хозяйской руки дом стал ветшать, и они решились - продали. Тут и дочь старшая замуж вышла. Какое-никакое жилье ей приобрели.
       А еще через пару лет Таня встретила ту самую материну соседку.
       - Ты бы заглянула к ней, - сказала та, - а то совсем одна, состарилась. Говорят - умирает.
       - А Катя?
       - Кати нет. Отравилась она. Снотворное водкой запила, а утром не проснулась.
       У Тани снова повернулся в груди камень. Она вспомнила запуганную, несчастную первоклашку:
       - Давно?
       - Да год уже.
       Она весь вечер молчала, наконец, рассказала все мужу. Утром вдвоем поехали в деревню. Андрей ждал в машине. Мать долго вглядывалась в лицо дочери.
       - Зачем я тебе?
       - Ты можешь не ехать, позволь, я уберу здесь, постираю, приготовлю тебе есть. И ты так плохо выглядишь, давай, в больницу положу. Надо же обследоваться.
       Она назвала Таню дочерью. Через полгода.
      

    7

    Бронзовая К. Вк-6: Цветопузырьмузыка   10k   Оценка:10.00*3   "Рассказ" Проза


      
      
       По-летнему жаркое солнце неумолимо тянуло палящие лучи к отяжелевшим от обжорства голубям, коих сердобольные старушки раскормили пенсионерскими крошками до размера средних альбатросов. Птицы тусовались на городской площади, тяжело переваливались с лапы на лапу, время от времени потягивали мутный густой коктейль из единственной непросохшей лужи и молчали - ворковать было влом.
       Аида Губищева медленно шла по узкой мощёной улочке и тянула за собой верёвку. Сзади слышался гулкий неровный шум, как от сбесившегося водопада, но девушка не обращала внимания - привыкла. Каждая поездка на халтурку оборачивалась парой осевших и превратившихся в груду щебня домов. В основном, новодела из двадцатого века. Совсем недавно мэрия стала приплачивать за снос ветхих зданий, потому маршрут на очередной корпоратив разрабатывался особенно тщательно: требовалось захватить улицы, заштрихованные на плане города красным карандашом. Копеечка из тощего городского бюджета не была лишней: Аида давно ушла от родителей на самостоятельный баланс. А много ли может заработать музыкант такой редкой специальности?
       Сегодня город как-то особенно празднично поглядывал натёртыми до блеска витринами, молодцевато расправлял складки лепнины на старинных фасадах, разглаживал цветные ленты выложенных весёлой плиткой тротуаров. Нынче один из местных криминальных авторитетов Вован отмечал годовщину смерти любимой канарейки, безвременно почившей от белой горячки. Праздник обещал стать событием в жизни города: неутомимая армия Вовановых прихлебателей занималась приготовлениями к пышной церемонии поминовения. Городской бомонд репетировал задушевные речи над могилой усопшей, увенчанной тридцатиметровым изваянием работы знаменитого скульптора, всемирно известного своей неодолимой гигантоманией, о которой так много писал старина Зигги.
       Аккурат перед печальной датой Вована накрыло весеннее обострение музыколюбия, и он велел пригласить на праздник скорби известную в городе музыкантшу Аиду Губищеву, дипломанта международного конкурса органной музыки. Девушка до недавнего времени едва сводила концы с концами, зарабатывая древнейшей профессией - давая частные уроки игры на органе. Ученики были редки, как микробы на операционном столе.
       Очень помогло Аиде решение предприимчивого помощника мэра сдавать городской орган в аренду. В последнее время находилось достаточно богатеньких самодуров, желающих пустить пыль в глаза завистникам: вместо диджеев и сомнительных ансамблей, играющих набившую оскомину попсу, они приглашали органистку. Орган - инструмент стационарный, встроенный в здание местного собора готической архитектуры. Устраивать загулы на соборной площади находилось немного желающих - слишком открытое место продувалось всеми ветрами.
       Но нет ничего невозможного для нашего человека: здание аккуратно подняли и поставили на передвижную платформу. Колёса с уникальными подшипниками изготовил по секретной космической технологии двоюродный племянник подруги свояченицы мэра, работавший на закрытом оборонном предприятии. К платформе привязали прочную джутовую верёвку, Аида шла на очередной праздник и катила за собой орган вместе с собором, попутно выполняя план по очистке города от ветхих строений.
       Конечно, основной парнас шёл в тёплое время года: с весной, встрепенувшись, оживали оголодавшие за скучную зиму амбиции и требовали феерических, эксклюзивных зрелищ, сопровождаемых небесными звуками божественного инструмента.
       Гости расположились на лужайке канареечного кладбища. Вокруг памятника виновнице торжества весело грудились шатры, в которых сновали фирменные жилетки сотрудников кейтеринговой службы: изысканные напитки лились рекой. Вован в белом костюме с траурной лентой на рукаве восседал на высоком помосте в настоящем кресле из Лувра, на коем (если не врёт местный антиквар Гой Юлиевич Цезарьсон) сиживал сам Король-Солнце. Расторопные помощники установили собор на подготовленную площадку и открыли массивные двери, втаскивая звуковую аппаратуру: хозяин распорядился усилить звук органа так, чтобы траурную музыку услышал весь город и погрузился в солидарную скорбь.
       Бодро орудуя руками и ногами, Аида взяла первые аккорды - хозяин заказал для разминки нечто классическое и торжественное. Исполнительница выбрала токкату и фугу ре минор Иоганна нашего Себастьяна. Звуки полились мощным потоком, сбивая с ног зазевавшихся официантов и порушив пару горок из бокалов с шампанским. Гости встрепенулись и стали налегать на закуски, как будто жить им осталось только до конца токкаты, а фугу уже придётся слушать из Царствия Небесного или (что скорее всего) из адских котельных, где из-за шкворчания неправедно нажитого сала на сковородках вряд ли получится в полной мере насладиться полифоническим чавканьем в темпе модерато.
       Журчание искристых ручейков шестнадцатых нот перемежалось увесистыми аккордами четвертей и фундаментальных половин. От усердия и самоотдачи мраморно-бледный лоб Губищевой покрылся испариной, превратившейся на коде в жизнеутверждающую каплю, украсившую кончик скульптурного носа аки бриллиант чистой воды.
       Быстро накачивающиеся спиртным гости к окончанию фуги обрели то блаженное состояние духа, в котором и чёрт не брат, и море по щиколотку.
       - Ну, так и я могу! - крикнул красномордый бычара из личной охраны Вована.
       - Что же вам исполнить? - растерялась вышедшая на перекур Аида и с готовностью затушила тонкую сигаретку прямо в музыкальную ладошку.
       - "Мурку" давай!
       - Как - "Мурку"? Это же орган! - с благоговейным придыханием молвила музыкантша, - Он требует тщательного выбора репертуара!
       - Так и скажи, что не могёшь! Эдик из "Трёх сарделек" круче тебя лабает! А то "дипломантка", понимаешь. Видали мы таких. В гробу.
       Аида вздрогнула и внутренне сжалась: подобные фигуры речи из уст краснорожего вполне могли превратиться в жестокую реальность.
       - Хорошо, - поспешно согласилась она и юркнула в двери собора. Через минуту величественный инструмент, корёжась от разрыва шаблона, натужно выжимал из себя разухабистую мелодию, затапливая ею город, как содержимым прорвавшейся канализации.
       - Мурка, ты мой мурёночек! - радостно горланили гости, и показалось, что тридцатиметровая бронзовая канарейка шевельнулась, порываясь улететь подальше от этого быдлопразнества.
       Лёгкий взмах пятитонного крылышка вызвал колебание воздуха. Подрагивающее от омерзения здание собора подвинулось на сантиметр. Угрожающим диссонансом запели железнодорожные башмаки, подставленные под колёса платформы для устойчивости. Собор тронулся с места и медленно поехал прямо к бронзовой канарейке. Смолкшую музыку сменила какофония, состоящая из судорожных вскриков, женского визга и звона бьющейся посуды. Тормозные колодки больше не скрипели, они выли истошными голосами, перекрывая доминирующим аккордом звуковую эклектику всеобщей паники.
       Аида выскочила и, быстро оценив обстановку, упёрлась руками в стену, пытаясь удержать махину здания. Тщетно: собор поглощал расстояние до памятника сантиметр за сантиметром, но вдруг сделал рывок и остановился. Дамы завизжали с новой силой: месть за издевательство над священным инструментом выглядела ужасно. Страшно бледная Аида лежала навзничь, её ноги послужили тормозом - спасли творение великого Ркацители от разрушения, но сами конечности превратились в омерзительную кровавую кашу.
       Лишившись рабочих инструментов, профессию Аиде пришлось оставить. Орган у безногого органиста звучит так же, как акустика без сабвуфера: вместо многомерного величия с опорой на мощные басы выходит плоская писклявая фигня. Но ничего другого, кроме музицирования, девушка делать не умела. Пианистов в городе пруд пруди, все мало-мальски доходные ниши заняты. В конце концов, передвигаясь на тележке - миниатюрной копии платформы, на коей зиждился осиротевший собор, Аида стала зарабатывать в подземном переходе игрой на варгане и горловым пением.
       С органом же что-то произошло: в достопамятный день поминовения канарейки инструмент умолк. Специально выписанные Вованом мастера только руками разводили. Ни у кого не получалось выжать из онемевших труб ни звука после того, как перестали прикасаться к клавишам умелые пальчики и точёные ножки Аиды (светлая им память!).
       Призрак наметившегося благополучия растаял, не успев ободрить несчастную калеку: мелкие рэкетиры наказали за низкие доходы - выбили девушке передние зубы, тем самым лишив её возможности эксплуатировать варган. А одним горловым пением много не заработаешь.
       И тогда в умную головку Губищевой пришла гениальная идея.
       На следующее утро в подземном переходе образовался затор: желающие посмотреть диковинное зрелище оттаптывали друг другу нижние конечности и со всей дури лупили локтями по рёбрам. Аида царственно восседала на тележке и улыбалась во весь беззубый рот. А потом брала изящными пальчиками губную гармошку, окунала в банку и... Зрителей окутывала простенькая мелодия немецкой песенки про милого Августина, а вместе с нежными звуками из инструмента вылетали гроздья мыльных пузырей, радугой переливающихся под мерцающим светом потолочных ламп и лопающихся с особенным звоном. Детишки ловили звучащие шарики и старались, чтобы они лопались рядом с ухом: так было лучше слышно ни на что не похожую цветопузырьмузыку.
       Стоящий перед исполнительницей футляр от губной гармошки наполнялся звонкой монетой и купюрами. Девушка ликовала: "Теперь мне на хорошие протезы хватит, и тогда я вернусь к тебе, мой милый орган!" Сила душевного порыва Аиды оказалась столь велика, что далеко на соборной площади возник робкий звук. Постепенно набирая мощь, он обрастал обертонами, и, наконец, ввысь рванулась мелодия: орган ожил!
       Аида быстро отталкивалась деревянными колодками от тротуара и летела, летела к любимому инструменту. Город накрыло музыкой, отдающей блатной романтикой и вишнёвым ароматом: орган с безнадёжно испорченным вкусом старательно выдувал мелодию "Поспели вишни в саду у дяди Вани".

    8

    Соседка Ангелочки   17k   "Рассказ" Проза

    9

    Вика Вк-6: Блондинка на Севере   24k   Оценка:7.00*3   "Рассказ" Приключения

      Треклятый олень мотал рогатой головой, молча двигал челюстями, жуя свой мох, или, как его, ягель, вроде бы. Я, нахмурившись, спросила:
      - Куда шарики дел, бандит рогатый?
      Яркие звезды на тёмном, почти черном небе всё время качались, скрипел снег, шурша, падали снежинки, олень-вредина рысцой или трусцой, как у них - не знаю, бежал за мной, а я медленно уплывала в это самое тёмное небо. Тихо шурша, скользили по снегу полозья, слышались чьи-то приглушенные голоса, но у меня не было сил повернуть голову, чтобы понять, где я. Резкой звенящей нотой разорвал тишину высокий женский крик, и всё исчезло.
      
      Сознание возвращалось медленно, принеся тошноту и головную боль. Со страхом раскрыла глаза: в полутьме разглядела какой-то конусный потолок, господи, вигвам индейский, что ли? Скосила глаза влево: укутанная пёстрым одеялом лежала рядом какая-то баба с длинными черными косами, справа горел огонь в печи, наподобие некой буржуйки, но, если честно, это я так предположила - буржуек в жизни не видала никогда. Дым из печи уходил куда-то в небо, оттуда чувствовался лёгкий морозец, хотя в этом вигваме, или ой, чуме? Яранге? Было довольно тепло.
      С каких это пор я сплю с чужими бабами? Меня ещё больше затошнило и, медленно поднявшись на четвереньки, я поползла наружу вдохнуть свежего воздуха и сразу захлебнулась от морозного, обжигающего лёгкие, ветра. Боже мой, где это я?
      Заснеженные деревья, лыжня с широкими полосами, сани, фырканье животных и их специфический запах - где-то они здесь, рядом, и тишина, такая холодная гулкая тишина, что слышно, как падает снег.
      Трясясь от холода, я поползла обратно в чум. Баба уже возилась у печи, лихо орудуя кастрюлями, чугунками и ухватом.
      - Сюнай-Сале!* - улыбнулась мне во все зубы.
      Я тоже приветливо, по-голливудски оскалилась и пожала плечами, вот чего она хочет?
      - Торова. Сяйдава теда*, - жуть какая-то, о господи, куда я попала, на каком это языке? Ни японский, вроде бы, может, правда, индейцы? Ага, племени апачи. Раздумывая, я осторожно приняла у женщины чашку с горячим чаем. То ли с молоком, то ли с жиром. Боязливо пригубила. Брр... но кушать очень хочется.
      Откинулся полог, и вместе с лавиной холодного воздуха в чум зашел мужик - не очень высокий, тепло одетый, весь в мехах. Живут же люди...
      Они общались с бабой, не обращая на меня внимания, я же не понимала в их речи ни слова! Сплошные "мань-хань-тань".
      
      Таак. Займёмся лучше воспоминаниями. Первое - где я и как сюда попала? Нет, самое первое, это то, что мама моя всё же была права - доченька у неё та ещё авантюристка.
       Какого лешего и куда я примчалась на оленях утром ранним? Вот теперь сижу в этом дурацком шалаше, тьфу, чуме. Кстати, а где же Макс? Обещал жениться, колечко недавно подарил.
      - Скажите, пожалуйста, где я? - мужик с бабой уставились на меня, как на инопланетянку, что-то залопотали по-своему.
      В общем, толку от них никакого. Хорошо, что при мне оказалась сумка с мобильником, кошельком, косметичкой, двумя прокладками и пачкой освежающих салфеток - ура! Я тут же занялась своей помятой рожей, а потом нашла ёлочную игрушку - маленький золотой шарик. На глаза навернулись слёзы.
      
      Месяц назад Максим спросил меня, хитро улыбаясь:
      - Вика, чего бы ты хотела на Новый год?
      Я, сидевшая ВКонтакте, зацепила глазом картинку с оленями, на рогах которых переливались яркими красками ёлочные шары, и сдуру ляпнула:
      - Деда Мороза и Снегурочку.
      - Экстриму захотелось?
      Мы посмеялись. Всё это было забыто после жарких поцелуев и крепких объятий. А в конце декабря Максим обрадовал:
      - Милая, мы едем с тобой к Деду Морозу!
      Я аж подскочила:
      - В Лапландию? Или в Верхний Волочков?
      - Верхний Устюг, - строго поправил Макс. Я взвизгнула и кинулась ему на шею. Ну, да, вот такая я дурочка - других на юга тянет, живот и спинку греть на пляжах Пхукета или Хургады, а мне, правда-правда, по душе вот такие приключения. Да и по принципу - с милым рай повсюду! Чтоб необычно, весело и запомнилось надолго.
      
      Ага, запомнится, куда уж там. Верхний Устюг неожиданно сменился Салехардом. Так, стоп. Салехард - это где? Ямал. Значит, эти двое - ямальцы, как их там... Ненцы? Путём жестов и жутких вращений глазами, удалось выяснить, что звать их Нойко и Сывне, моё Виктория для них было ужасом, я стала Фикне, ну и фиг с ними, то есть со мной.
       Греясь у печки, осоловело наблюдала, как Сывне колдует над обедом. В какой-то момент глаза закрылись, я задремала. Мне снился Макс верхом на олене, играющий елочными шарами.
      Блин, занесла же девушку нелёгкая, точнее, наоборот, легкомысленная натура, вволю посмеялась надо мной. Мобильник был здесь бесполезной игрушкой, я попыталась знаками объяснить хозяйке, что мне надо бы позвонить:
      - Сывне, телефон, интернет есть?
      А ведь поняла, головой яростно замотала, руками замахала, залопотала что-то на своём языке.
      Удивительно, но приглашение поесть я сразу поняла. Может, желудок подсказал? Сывне орудовала шумовкой, вытаскивая из кастрюли пельмени. В голове сразу зашебуршал старый анекдот о том, как народы Севера жуют мясо на пельмени, представляете, каково мне было это глотать?
      На счастье, сидела я недалеко от мусорного ведра, в котором с облегчением заметила упаковку с ласкающей сердце надписью "Пельмени сибирские". Ура - цивилизации! Пусть не домашние, но зато мясо не б.у. Поев, Нойко свалил куда-то на лыжах, сказав Сывне что-то явно нечленораздельное.
      Так, а где удобства? Вспомнив детство, недвусмысленно изобразила нужную позу. Сывне махнула рукой на выход и подала мне нечто типа длинного шеста, потрясла им, добавив:
       - Тым-та*.
      Тымта, значит? На морозе? Брр...
      Ну, в общем, всё же я решила разведать, что там и где, и шест прихватила - видимо, придётся шариться по сугробам.
      Невдалеке от нашего стоял ещё один чум, а чуть подальше - ещё. Где-то фыркали олени, я, трясясь от холода, сделала свои дела между двух сугробов, в завершение рухнув рожей в снег от сильного толчка в задницу. Блин! Сука-олень подкрался незаметно и испугал насмерть. Забывши шест, я, визжа, кинулась к чуму, но запнулась об очередной сугроб и застыла как вкопанная.
      Из снега торчала настоящая рука.
      - Ааа, - громко заорала я и, захлебнувшись от холодного воздуха, кинулась в чум, жестами позвала с собой Сывне. Та не схватила торчащую руку и потянула, перед нами оказался настоящий человеческий труп. Женский. С разбитой головой и заледеневшей кровью, от которого тошнотворно пахло дорогущими духами.
      Меня сразу скрутило, вывернуло, в общем, я ткнулась мордой в снег и так и застыла на четвереньках, краем глаза созерцая труп, на котором были надеты модные высокие сапоги и дорогая шубка.
      Сывне развернулась, выдернула из снега шест, рявкнула на оленей и поползла в чум. Как? Ей по фигу? Ой, а вдруг они того, человеков едят? И меня откормят пельменями, и того, в расход? А в снегу у них типа морозильника?
      В общем, надо бежать. Всё мне тут понятно. Девушка я не из робкого десятка, хотя и блондинка, но не совсем дура.
      Я вспомнила, я всё вспомнила! Накануне отъезда случайно слышала разговор Макса по телефону и из обрывков фраз поняла, что у него какие-то финансовые проблемы. Ну вот, наверное, поэтому мы не в Лапландии, а в этом чуме. В Салехарде.
      Неужели Макс продал меня каннибалам?
      
       Таак. В аэропорту нас встретил мужик с красиво поставленным голосом на синем "Фольксвагене". Всю дорогу трепался с ним на неинтересные для меня темы. Потом нас поселили в гостиницу, мы поужинали и хорошо выспались. А на следующий день Макс устроил романтический вечер: заказал в номер ёлочку, мы украсили её заранее припасенными шарами. Любимый с изящным поклоном подарил мне шикарный позолоченный шарик - сделанную по заказу изящную ёлочную игрушку. Благодарно улыбаясь, я спрятала шарик в косметичку.
       Горели свечи, наполняя номер ароматами пачули, корицы и иланг-иланга. Темнеет здесь очень рано - можно сказать, дня почти нет, но город за окнами светился иллюминацией, как новогодняя ёлка. Я надела красивое бархатное платье-хамелеон. Макс колдовал у маленького, уставленного вкусными закусками столика, открывая бутылку любимого мной "Ламбруско", мы пили шипучее вино, целовались и говорили друг другу разные приятные глупости. Макс включил музыку, потянул меня танцевать.
      С вежливым стуком в номер зашла горничная, что-то сказала, переставив с привезенного столика две порции горячего, прикрытые блестящими крышками, спрятала в кармашек передничка протянутые Максом чаевые и смылась, тихо прикрыв дверь.
      Потанцевав, мы снова выпили, съели по кусочку рыбки.
       Медленно поплыла по потолку люстра, поехал сервировочный столик, Максов стало двое или трое, что-то пискнув, я по стеночке заползла в ванную, падая, успела опрокинуть на себя зубные щетки и прочую мелочь.
       Ну, а потом надо мной склонился северный олень...
      
       Мило улыбаясь Сывне, я старалась не показать противную дрожь, сидела, сжав застучавшие зубы. Мужик не появлялся. Это пока вселяло надежду - вряд ли Сывне будет сама меня разделывать.
      Девушка я не из робкого десятка, хотя и блондинка, но не совсем дура. Чтобы не терять время зря, решила внимательно изучить диспозицию. В одном из углов чума я разглядела лыжи, правда, палок не увидела, два мотка верёвок, пластиковые бутылки, интересно, зачем они их собирают? А! Кровь, наверное, разливают, ооой, мама.
      Надо бежать! Если уж суждено погибнуть, умру в тайге, но свободной женщиной. От мысли, что меня могут растерзать хищники, стало не по себе, но и ждать, когда сожрут эти двое, тоже не хотелось. Кстати, кто в тундрах водится? Медведи, лисы, волки? Росомахи? Рыси? Песцы? Шубы ходячие...
      
      Вечером Сывне чуть приглушила огонь в печи и завозилась в углу, что-то шепча. Ой, господи, староверы они, что ли? Легла и быстро засопела, заснула.
      Я тихо встала, осторожно её потрогала. Странно, почему меня не связали, уверены, что не сбегу? Ага, обломаются.
      Тихонько прокравшись в другой угол, прихватила моток верёвок и быстро связала руки Сывне, загнув их за спину, та заворочалась, заворчала, я замерла, но сон, видать, был очень крепок, теперь кляп, ага, вот эта тряпица пойдет. Сывне проснулась, задёргалась, недоуменно вытаращив на меня глаза, я погрозила ей пальцем:
      - Тихо! А то! - что будет, не стала пояснять. Просто сняла с бабы обувь, переоделась, брезгливо морщась, к горлу подступила тошнота, но куда деваться?
      Взяла лыжи и вышла из чума. Светила луна, и снег ослеплял даже при таком тусклом свете.
      Как, блин, крепить эти сраные лыжи? Помучившись, замотала крепления, ой, мама, как я поеду без палок? Залезла в чум, слямзила уже знакомый шест, перекрестилась и тронулась в путь, покосившись на лежавший невдалеке женский труп. Застывшее кукольное личико, тёмные сосульки промороженных волос. Брр...
      
      Очень скоро выбилась из сил, вывалявшись в снегу, наверное, раз сто. Кстати, куда ведет эта лыжня? Неважно - другого пути просто не было. Ну, не на Северный же Полюс! Я молила бога, чтобы не встретить Нойко.
      Деревья отбрасывали причудливые тени, стояла тишина, и звук движущихся лыж слышен был далеко. Что-то всполыхнуло в небе, и я невольно остановилась и замерла - передо мной переливалось всеми красками зелени полярное сияние. Словно лазерное шоу, высоко в небе танцевала офигенная мозаика.
      Увлёкшись, не сразу поняла, что лес ожил звуками: фырканье, уханье и ещё что-то. Поёжившись, кинулась бежать дальше, тут разглядела впереди быстро приближающийся силуэт. Огромная тварь неслась мне навстречу, внушая животный страх. Неужели меня все же сожрут, о, господи. Заорав от страха, дёрнулась, ноги подкосились, и я покатилась кувырком под горку.
      
      И снова плыло высоко небо, качались звёзды, надо мной склонилась голова оленя. Спросить, куда дел рога, не смогла - язык не ворочался, но передвигаться таким образом было много лучше, чем на лыжах.
      Разбудили меня незнакомые голоса. В чуме были посторонние люди. Один, с полосочкой смешных рыжих усов, подошел ко мне и представился:
      - Оперуполномоченный Олег Бакланов.
      Ах, какой проникновенный голос! Я кивнула, не зная, радоваться или плакать. Опер с каким-то садистским удовольствием поведал мне, что я, оказывается, пыталась скрыться с места преступления! Ну, ни фига себе поворотики.
      - За что вы убили Алевтину Казанцеву?
      - Кого? - изумлённо спросила я.
      - Вы не знаете, кого убили? - мент смотрел, как на дебилку. Ну, щас покажу тебе настоящую блондинку.
      - Не знаю! - я ласково улыбнулась. Господи, боже мой, и когда это я успела-то?
      Тот вздохнул и сунул мне под нос фото того самого трупа, что валялся возле чума.
      - А это не я! Это Сывне и Нойко, - и проникновенно зашептала, - они людоеды.
      Опер отшатнулся от меня, как от зачумленной, и рявкнул:
      - Хватит дурочку строить! Вот протокол осмотра места происшествия. Рядом с трупом найдено орудие убийства, между прочим, на нем ваши отпечатки!
      - На чём?
      - На ноже, которым вы убили гражданку Казанцеву.
      - А зачем мне её убивать?
      - Вот это я и хотел у вас спросить. Зачем?
      Я пожала плечам. Мало того что незачем, так я, вообще, никакой Казанцевой Алевтины не знаю. Хотя, возможно, где-то я её и видела. На всякий случай перебрала приятельниц - мало ли, может, у кого платье новое, жених притыренный или отпадные брюлики появились? Или похудеть удалось килограммов на цать? Тогда, в натуре, можно и шлёпнуть в порыве непроходящей зависти. А так - на фига бы? Кстати, на покойнице очень красивая надета шубка...
       Опер хмыкнул и велел собираться. Сравнив навскидку его комплекцию со своей, решила не спорить - пришлёпнет, как муху. Мы вышли из чума, я направилась было к ближайшим саням, но тут Нойко преградил путь, махнув рукой на вторые сани:
      - Не хан!*
      Ой, мамочки, подумаешь, не хан, ладно, поплелась туда, чинно уселась. Подбежала Сывне, заботливо укутала меня цветастым одеялом. Мужики расселись, и олени помчали нас, не знаю куда. Наверное, в тюрьму. Интересно, она тоже в чуме?
      Оказалось - в районное отделение. Там, снявши полушубок и включив чайник, Бакланов предложил мне сесть и с ходу начал привязываться:
      - Гражданка Макарова, где ваш мобильный телефон?
      - Вот, хотите позвонить? - я достала мобильник, протянула сыщику, - ой, а он у меня разрядился давно.
      Тот глянул на меня, как на дуру, порылся в шкафу, подключил мобилку к розетке. Ага, очень просто, надо же. Пока опер неуклюже тыкал толстыми пальцами по малюсеньким клавишам моего дурацкого телефончика, я думала, как тесен и непрочен мир - ментовский зарядник был тоже перемотан изолентой, как и мой родной. Видать, качество хреновое. Но вот зачем я, дура, взяла с собой именно это старье?
      
      - Виктория Васильевна, - оживился опер, уставившись в экран, - как вы объясните вот это:
      В списке контактов отыскалась строка: "Казанцева Алла'" Я вытаращила шары. Странно, может, когда-нибудь мы контактировали, допустим, при покупке мною косметики, заказе пиццы или роллов? Но обычно я такие номера не храню.
      - Не знаю. Не помню.
      - Так не знаете или не помните?
      - Послушайте, я же сказала, что не знаю эту даму! Лучше помогите отыскать моего друга. Его зовут Макс, Максим Замараев, мы вместе приехали.
      В это время менту позвонили, и он, глубокомысленно кивая, победно воззрился на меня, а закончив разговор, застучал пальцами по столу.
       Ночь провела в какой-то камере, досыта наревелась и ничего не придумала путного. Вдобавок выглядела как чучело - спасаясь от семейки каннибалов, умудрилась потерять косметичку и сейчас маялась без помады, без зеркала, без туши... и, вообще, без всего нужного. Жутко хотелось в душ, да ещё и шарик потерялся. Свернувшись клубочком на жёстких нарах, я тихо заскулила.
       Плохо мне стало, если честно. Ведь я ж не помню ничего, и, как знать, может и правда, совершила убийство в состоянии нестояния?
       Стоп. Но кто же довёл меня до такого свинства? Получается, кому-то страшно мешала эта баба, а меня выбрали козой отпущения?
      
       Наутро за мной заявился Бакланов. В голове моей зрел адский план. Щас я ему такую овцу покажу!
      Попросилась в туалет, он хмыкнул, помотав головой. Наглая рожа, а если я здесь сейчас описаюсь? А, дошло! Отправил со мной за компанию какого-то мента. Пошли мы, не торопясь, по коридорчику, тут я и саданула тому промеж ног. Вежливо так, но с размаху. Мент скрючился, я же рванула бегом на другой этаж, а там - залетела в мужской туалет и закрылась, морщась от брезгливости.
      Вряд ли опер будет искать порядочную девушку в мужском сортире.
       Быстро переодела шубу на левую сторону - изящная сиреневая подкладка запросто сойдет за верх пуховика. Замотала волосы в пучок, нацепила очки для умного вида. А потом чинно проплыла мимо летящего навстречу Бакланова. О, как он мчался! Ха-ха-ха! Олимпийские чемпионы отдыхают!
       Выйдя неспешно на улицу, подцепила тоскующую у обочины иномарку, уговорив водителя подкинуть меня до гостиницы. Ключей на ресепшене не оказалось.
       Поднялась на лифте, осторожно открыла дверь номера...
      
      У любимого выпала из рук бутылка минералки. Вот так удивлённо, как на явление Христа народу, на меня ещё никто не смотрел. Я широко улыбнулась, но не спешила кидаться в его объятия. Что-то остановило. Ёлка! На нашей ёлочке, на самом видном месте переливался маленький золотой шарик, тот самый, что я потеряла в тундре.
      Я ошеломленно сделала несколько шагов и присела на кровать. Макс потянулся с поцелуем. Я сердито отстранилась.
      - Викусь, где ты была?
       Ну, я ему сказала, где. Грубо, но очень внятно. Я вдруг поняла, что Макс сам был там, в тундре, в чуме этом сраном! Точно, это он отдал ментам мой зарядник. Ну, конечно же! И это он убил ту бабу, а меня решил подставить. Но за что? Зачем? Кто такая эта Кравченко?
      Похоже, у меня башню клинит.
      Я встала и решительно начала собирать свои вещи. По лицу любимого пробегала радуга - он краснел, синел, зеленел. А мне как-то стало фиолетово. Зачем, для кого весь этот спектакль?
       - Викусь, не уходи, я тебе сейчас всё объясню.
       - Кончай батон крошить!- я сердито развернулась и уплыла в ванную. Вода текла на плечи, а я сидела и ревела, не отвечая на вопли Макса.
      - Вика! Открой. Сейчас же! - Макс стучал в дверь, - ну, пожалуйста.
      Я, наверное, дурочка. Слабовольная и малахольная. Бархатный голос любимого обволакивал и в то же время превращал меня в ледышку под струями горячего душа. Я никак не могла понять, кому и зачем понадобилось сыграть с нами такую злую шутку. Бесконечно прокручивая все недавние события, пыталась хоть за что-то зацепиться, что-то смутное крутилось в голове, но никак не формировалось в нормальную мысль.
       Вот гнида эта покойница! И где же я её видела?!
      
      В номере послышались голоса, я выперлась из ванной, успев на ходу причесаться и подкрасить губы. Блин! Аж зубами заскрипела - в кресле сидел разыскавший нас Бакланов. Без рыжих усов. Я уселась, закинув ногу на ногу, нахмурилась, как нахохленный воробей, и ждала, пока горничная разливала по чашкам горячий кофе.
       Макс достал портмоне, мелькнули визитки, и я охнула. Только сейчас до меня дошло, что Бакланов с ним заодно! Ну, конечно - откуда он мог знать моё имя? Ведь документов у меня с собой в чуме не было!
       Эти двое пили кофе и как-то гаденько улыбались. А мне реально стало страшно, аж руки вспотели, а по ногам побежали мурашки. Я медленно начала вставать, раздумывая, как бы сбежать невредимой от этих бандитов.
       Бакланов внезапно оживился:
      - Виктория, эээ, Васильевна, у меня к вам ещё несколько вопросов...
      По телеку шли новости, какая-то дебильная овца брала интервью у покупателей местного супермаркета, где бродили толпы зевак. Злая, как тысяча чертей, я равнодушно скользнула взглядом по экрану и офигела...
      Так вот, значит, как?! Одарив обоих лучезарной улыбкой, заявила:
      - Я не одета! - скинула тапочки и, прошлёпав босиком к шкафу, раскрыла его и капризно протянула:
      - Маакс, а что я надену?
      У того челюсть отвисла. Нет, правда, что я надеть должна? Они впились взглядами в пустой шкаф.
      В супермаркет я вошла царственной походкой и включила овцу. Что ж, будем мерить всё подряд, назло всем козлам! После шестого дурацкого наряда я вылезла из примерочной для отбора других, не менее дурацких, столкнулась с продавцом, которая поправляла воротник шубки на манекене, и бросилась к Максу с криком:
      - Ааа, покойница ожила!
      Продавщица побледнела и махом исчезла в подсобке.
      Ну, конечно! Рожа один в один! Кукольное личико... Я не знала, то ли мне плакать, то ли смеяться. Наклонив патлатую голову на меня безучастно взирал манекен.
      - Макс. Макс! Объяснись! Какого чёрта?!
      - Вика, ну ты же сама хотела экстрима, вот я и придумал весь этот ералаш.
      - А у нас скоро Новый год. Седьмого января, оставайтесь, - примирительно предложил Бакланов.
       Макс улетел, а я осталась. Гулять - так гулять! Встречу Рождество на Северном полярном круге!
      
       В этот раз оленей заменил "Фольксваген".
       Я смущённо извинилась перед Сывне, она, улыбаясь, накормила нас строганиной и супом из оленины, Нойко научил меня кататься без палок на широких ненецких лыжах, а ещё мне довелось увидеть мамонтёнка Любу и побывать в Канось-Пухоре* на празднике Едэй по*, послушать легенды про Нумгэнбоя* и про Синх Сэхерева*.
       Прощаясь, Ямал Ири*, загадочно улыбаясь, передал мне маленькую бархатную коробочку. Внутри лежал золотой шарик, а под ним записка от Макса: "Люблю, жду возвращения".
       Может, я дура, но...
      В аэропорт меня отвёз Бакланов. Я обещала пригласить его на нашу свадьбу. Правда, пока не знаю куда. Хочется чего-то необычайного.
      
      
      * Сюнай-Сале (это и далее - ненецкий) - добро пожаловать, торова - здравствуй, сяйдава теда - давай пить чай, тымта - олень, не хан - женские сани.
       Канось-Пухор - село Горнозаводское.
      Едэй по и Ямал Ири - ненецкие Новый Год и Дед Мороз, Нумгэнбой, Синх Сэхерев - мифологические фольклорные персонажи.

    10

    Снежана Мороз-Ко   14k   "Рассказ" Проза

      Чашка упала, покатилась к двери. Кофе пролился глянцевой лужей.
      Я забарабанила в дверь ванной.
      - Открой!
      - Что случилось? - спросил голый Эрик.
      - Ты должен посмотреть...идём...идём!
      Я схватила мокрую руку и потащила Эрика в комнату.
      - Вот! - ткнула пальцем в экран.
      - Что? - не понял Эрик, ёжась от холода.
      - Ты увидишь...сейчас, сейчас... смотри!
      - Так себе, - раздражённый Эрик выдернул руку и поплёлся за полотенцем.
      Не узнал.
      Я вздрогнула ещё на ступенях подиума. Вздрогнула, увидев со спины: юбка в складку, чёрные сапоги со шнуровкой, стрижка каре... крупный план - сердце резануло льдинкой. В стеклянном зеркале экрана, в чёрной раме была... я!
      - Представьтесь, пожалуйста, - подсунул услужливый клоун микрофон.
      - ... двадцать, живу в Торохово...
      "Да, да..." - с ужасом повторила я.
      - Замужем? - кивнул вальяжно, играя снежным помпоном.
      - Ну, у меня есть муж, - пробежала нервная ниточка по щеке.
      "Как зовут?" - напряглась я.
      - Как зовут? - спросил снеговик. Загремели фанфары.
      - ... я
      - Как-как? - переспросил, гримасничая, клоун, - бяяя?
      - Настя.
      - Хобби?
      - Прыжки с парашютом.
      - "Айсу отдайся, другим не давайся!", - взвизгнул клоун. - Спонсор программы - корпорация "Мороз-Ко".
      Я ждала звонков от друзей и родственников, удивлённых возгласов: "Смотри-ка, ну вылитая ты!". Но никто не звонил. Никто не удивлялся. Никто не смотрел "Холод". Все презирали такого рода шоу. В том числе (два дня назад) и я.
      Теперь я смотрела каждый день. У самозванки было такое же родимое пятно на левой лопатке. Она не видела меня, не знала номер моего мобильника. Я следила, как она чистит зубы, моет посуду в моих оранжевых перчатках, как стилист кромсает ей чёлку, как она напевает: "Ланфрен-ланфра, ланта-тита... Ланфрен-ланфра...ланта-тита..." и кружится по комнате, словно никто и не видит, или вдруг говорит: "Как пристала ко мне эта песня, не могу!" - и поёт, изображая вырывание сердца из груди: "Ваа-зьми маё серр-це...".
      - Тебе не надоело? - говорил Эрик.
      Эта загадка, не поддающаяся объяснению, тревожила бессонницей мозг. На стене спальни в старой рамке - древо рода до седьмого колена. В пышной кроне - никаких двойняшек, никогда, никаких однояйцовых младенцев.
      - Неужели ты не видишь? - спросила я через неделю. - Согласись, мы похожи.
      - Ни капли. Ты... и она... какая-то чужая девица. Поесть бы чего.
      - Поищи в холодильнике.
      День...ночь...день...ночь...
      До рассвета на экране текла моя жизнь в странном параллельном мире, похожем на песочные часы. Другая жизнь моей сущности. И если я думала, прежде чем что-то сказать, сдерживала жесты и желания, то та ровно через пару секунд выдавала всё вслух, выворачивалась наизнанку, вела себя так, как я никогда бы себе не позволила.
      - "Заморозь заморочки!", - визжал жирный клоун с пломбиром.
      - "Заморозь заморочки!" - подпрыгивая, дребезжал ведром снеговик.
      
      Наутро я выглядела свежо и прекрасно. Вроде, как и ни ложилась в пять. Странно спать четыре часа в сутки и не иметь синяков под глазами. Но так было, да. Словно самозванка питала меня непонятной эфирной энергией.
      Но иногда она меня реально бесила! Согласилась сниматься в джакузи голой. Светила на весь экран моё родимое пятно, кожу да кости, послушно лезла туда, как в кабину флюорографии. Ёжилась, стуча зубами от озноба. Я злилась, зато она набирала баллы, рейтинг - бац! - как по взмаху палочки устремлялся вверх. Потом изображала симпатию к Аршакяну из Кисловодска. Старалась, излучала ласку. Притворства тебе не занимать. Или это называется изящнее - искусство актёрского мастерства?
      Телезрители тупо верили.
       "Не позволяй собой манипулировать", - внушала тебе в ухо крупным планом. - "Не позволяй снеговику над тобой изгаляться", - внушала,- "Наобещают с три короба - не верь, не верь!"
      Но ты мечтала вырваться из Торохово, и тебе было "хоть кол на голове теши" - как говаривала прабабушка. " Хочу, - говорила, -...купить квартиру в Москве" - говорила шоумену от "Мороз-Ко", кричащему: "Холодные гланды, горячие губы! Холодные гланды, горячие губы!" с готовностью подставляющему рожок к твоему рту.
      А разве я, если честно, не разделяла твоё желанье? Разве мне не хотелось мешок денег? Тебе случайно повезло, случайно тебе повезло, а не мне. Ты просто случайно прочла объявление на стене пятиэтажки и прошла многотысячный кастинг.
      И тут я перестала тебе завидовать, перестала тебя осуждать. Я разозлилась. Мне вдруг яростно захотелось, чтобы ты выиграла, обскакала всех этих собранных в холодильнике придурков.
      Первый обман раскрылся через месяц. Никто из зрителей и не подозревал. Вас тридцать дней держали в бункере без окон и дверей, без глотка свежего воздуха при нуле по Цельсию. Вы, бедняжки, уже думали по Фаренгейту, а на самом деле сидели всё в том же глухом холодильнике. Вас обманул жирный балаганщик: повозил кругами, повертел самолётом - и запер обратно, с повязками на глазах, в орущих попсу наушниках. Может, ты догадывалась? Вряд ли. Главное, зрители не заметили мурашек на голых лодыжках и не сказали: "Та, тощая - слабое звено".
      Выйдешь в финал. Верю, верю, верю. Да, да, да, да, да...
      Знаю, горы свернёшь. Не каждому выпадает шанс. Держись.
      Счётчик: двадцать...двести...тысяча, бегут цифры.
      Включаю мобильник, набираю твой номер - 70727.
      
      Падают капли с потолка. Меня заливает соседка сверху.
      Бежит по побелке жёлтая хуанхэ.
      Вверх по лестнице, только бы не опоздать - через минуту - "Холод"!
      - Здравствуйте. От вас вода...
      - Нет-нет, у меня вщё шухо, - трещит сухая старуха с тощей косой.
      Сочится хуанхэ из-под двери.
      - Смотрите...ваш туалет...
      - Как? Рашве ты не шмотришь б...дей?- недоумевает старуха. - "Мини Бикини для кашдой богини. Мини Бикини для кашдой богини", - вгрызается в вафельный стаканчик дёснами.
      Грязная ручка сортира. Унитаз полной чашей.
      - Вызывайте слесаря. Вы зальёте весь дом!
      О, нет - сегодня воскресенье!
      Старуха спешит захлопнуть вслед дверь и устремиться к ожившему стеклу.
      - Алло, аварийка?
      Уже начинается шоу!
      Старуха откроет свой склеп сама.
      Вот... вот, они уже поднимаются по лестнице.
      От тебя не увернулась желанная Америка! В каком наряде? Так я и знала - гейша. Я танцую и пою с тобой на улице Нью Йорка: "Ланфрен-ланфра, ланта-тита... цветущий сад... Ланфрен-ланфра..."
      - Вы купите мне ice-cream? И ещё, пожалуйста, сигарет.
      
      ***
      
      Тебе нравится Блонди, я бы тоже с ней подружилась. Блонди ест замороженный фруктовый микс и выжимает в бокал лимон, ещё бросает куски льда.
      На крыше небоскрёба широкие качели. Раз - два, раз-два... ланфрен-ланфра, ланта-тита... Может быть, я - твой невидимый ангел? Ты не видишь меня, а я слежу за тобой и влияю на твой рейтинг, поддерживаю, и телепатирую умные советы.
      Она хорошая подруга, Блонди - модель. Её уже снимали для рекламных плакатов "Московская красавица". Тебе ли тягаться с такой?
      Длинноногая Блонди не дойдёт до финала: заледенеют веки, и ресницы покроются инеем, и посинеют ноготки. Зрители заметят на руках мурашки -"Мороз-Ко" выкинет её с экрана на сто сорок пятый день.
      Где же змея, прячущая жало?
      
      ***
      
      - Привет, Вита! - ловлю у почтовых ящиков пигалицу с девятого этажа. - Кто бросил на пол рекламу, квитанции? Случайно, не ты?
      - Вы смотрите "Холод"? - Вита кусает пломбир.
      - Да, да!
      - "Кусландия. Мечтать так вкусно!" - подмигивает Вита и слизывает бочок
      - Пока-пока! - створки лифта смыкают пространство.
      
      ***
      
      Не забывай: нельзя никому доверять. Это - хитрая, лукавая игра. Я знаю, ты победишь. Но ещё неизвестно, кто будет твой последний изворотливый враг. Нас любит вся страна от Москвы до Камчатки. Нас любит вселенная. Непонятно, за что, но они любят нас. Голосуют! Мелькают цифры на экране... щёлкают, меняются фигурки на счётчике: тик-так, тик-так....
      - Семьдесят, семьсот двадцать семь. Наберите, пожалуйста! Семьдесят, семьсот двадцать семь, - умоляю в трубку случайных знакомых.
      Ave, Caesar, morituri te salutant.
      Как неестественно равнодушен к тебе сегодня жирный клоун. Куда пропали его ободряющие улыбки и цветные мороженые шарики?
      А вот и наш изворотливый враг, дама пик из Тамбова.
      Среди электронных плат в квадратном ящике она жила всегда. Возможно, эта серая мышь именно там и родилась - в мышином гнезде из помертвевших проводов.
      Я прижимаю мобильник, кричу дальним родственникам и знакомым:
      - Наберите номер! Наберите номер! Семьсот семь, двадцать семь! Скорее! Скорей!
      Я выбиваю морзянкой SOS: семьсот семь... двадцать семь...
      Щёлкают цифры, мелькает в глазах, кружится голова. Струится по венам кровь и бьёт в висках. Задыхается сердце. Холодеют пальцы.
      Воет толпа, ревут львы и тигры на арене.
      Крыса тащит твой приз в свою мрачную нору.
      "Крутышка, и ты в шоколаде".
      Мы проиграли, увы.
      
      ***
      
      Девятого мая Эрик купил мне красные тюльпаны у перехода. С чёрным зевом и махровыми крестами по краям. В сквере покрасили известью стволы рябин. Оккупировали каменный обод фонтана тёмно-сизые голуби. Я взобралась на пьедестал и положила тюльпаны под металл зенитки. Зябко.
      - Пойдём-ка, купим водки!
      Двери супермаркета раздвинулись, ощутив телесное присутствие.
      Я не поверила глазам - в пустом вестибюле шла я, словно зеркало двигалось мне навстречу: праздничная и глянцевая, вышедшее из стеклянной оболочки, в короткой кожаной куртке цвета солнца.
      Улыбнулась, поправила чёлку, и радостно прошла... сквозь меня.
      - Видел? Ты её видел? - вскрикнула я.
      - Кого? - спросил Эрик.
      Я разозлилась:
      - Корнееву!
      - Да? Могла бы взять автограф, - улыбнулся Эрик.
      И оглянулся. Стеклянные двери закрылись. Нет никого.
      Наверное, подумал, что у меня крыша съехала от "Холода", и начались галлюцинации.
      Значит, ты вернулась обратно в наш город. Экран погас. Ланфрен-ланфра, ланта тита. Правильно. Займись чем-нибудь. Нельзя надеяться на везенье: что в один прекрасный день выиграешь миллион или найдёшь толстый кошелёк, набитый долларами и евро. Нужно работать. Надо дело делать!
      В тайне я радовалась, что ты где-то тут, ходишь по Торохово. Может быть, мы столкнёмся в трамвае... или в магазине. Теперь я узнаю тайну, раскрою секрет нашего сходства!Ты приходила в супермаркет без сумки. Значит, заехала просто так, к другу или родственнику. Может, владелец магазина - твой знакомый... спонсор "Холода", член корпорации "Мороз-Ко". Почему бы и нет? В магазине полно контейнеров с мороженым!
      Я перестала посылать Эрика в супермаркет, ходила туда сама. Каждый день придумывала, что нужна манка, кофе не тот, горчат лимоны, кончился аспирин, кориандр, салфетки, соль... мне каждый день чего-то не хватало.
      Я видела парашютистов утром. Они парили снежинками над городом и медленно таяли за горизонтом.
      
      ***
      
      Мчалась маршрутка вдоль трамвайной линии.
      Закрыла ли я фойе с инсталляцией?
      Джигит врубил радио и скакал по ухабам, обгоняя троллейбусы и трамваи, подскакивал на тороховских колдобинах. Шлялись одинокие вороны по обочине.
      - А-халяй... ма-халяй.... А-халяй...ма-халяй, ляй...ляй...,- радовала джигита родная мелодия.
      Я оглядела пассажиров: что, если ты - тут. Или войдёшь на площади в центре. Не растеряюсь на этот раз.
      "Привет!" - скажу. - "Как дела?"
      "Привет!" - улыбнёшься. "Помнишь качели на крыше Нью-Йорка? И как ко мне клеился Аршакян?"
      "А то!"- подмигну. - "Ты всё равно выиграла, козе понятно. Крысу никто не любил. Балаганщик всё подстроил заранее. Сложил денежки в мешок - и тю-тю. Крыса в шоколаде - это тупо".
      "Да ладно, не парься. Деньги - навоз: сегодня нет, а завтра - воз!"
      Мечты прервало ржание ди-джея на повороте:
      - ...и вот уже две участницы реалити шоу... - затрещал приёмник.
      Стоп! Там и других полно. Почему это должна быть именно ты?
      - Стоп!
      Я выпрыгнула на светофоре и понеслась к дому.
      Лифт вылупился замороженным рыбьим глазом.
      Сломали, заразы!
      Задыхаясь, я влетела в квартиру и ушла в сеть.
      Так... так... так...
      "Вирусная база обновлена".
      На..стя...
      Кор..не..е..ва.
      
      ***
      
      Ты умерла. Ди-джей не соврал.
      "Сердечная недостаточность", - скупо выдал монитор.
      Наглая ложь. Парашют не раскрылся, или ты не дёрнула кольцо?
      "... Ланфрен-ланфра,
      Ланта-тита..."
      Я посмотрела в мерзкое стекло и заплакала.
      В дверь позвонили.
      За порогом улыбался Эрик с тортом от "Мороз-Ко", курага и золотые орехи влипли в апельсиновую канитель.

    Связаться с программистом сайта.
     Ваша оценка:
    Связаться с программистом сайта.

    Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
    О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

    Как попасть в этoт список
    Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"