История нашего знакомства началась солнечным мартовским днем девяносто четвертого года. Я тащила по лужам складную коляску с годовалой Лизой, укутанной в одеяло. Маленькие колеса проваливались в выбоины тротуара и буксовали в снежной каше. Я взмокла. Это было не гуляние, а мучение. До подъезда нашей пятиэтажки оставалось метров тридцать, как вдруг я услышала:
- Максим, паразит! А ну слезь сейчас же!!!
Я повернулась. На невысоком, по-весеннему голом дереве, метрах в трех от земли, сжался испуганный мальчишка. Под деревом, задрав голову, стояла толстая женщина с такой же, как у меня, коляской, в которой сидел малыш. На ней были бесформенные треники и застиранная синтетическая куртка. Мальчишка посмотрел на обледенелый сугроб внизу и поболтал в воздухе ногой, пытаясь нащупать ветку. Дерево заходило ходуном.
- Максим! Стой! Сейчас сломается!
Я подошла. Я вообще тогда была добрая.
- Может, сбегать пожарных вызвать?
С моей стороны это был настоящий подвиг. Мобильников тогда еще не было, и набрать 01 я могла только с домашнего телефона, из своей квартиры на третьем этаже без лифта.
- Вот же поросенок! - повернулась ко мне мамаша озорника, - кошку увидел на дереве и полез снимать. Кошка слезла и убежала, а он теперь сидит, кукует.
С круглого, одутловатого лица смотрели молодые, с озорной искоркой, глаза.
Малыш, сидевший в коляске, захныкал.
- Ну, что ты будешь делать! - воскликнула женщина, разрываясь взглядом между хнычущим малышом и старшеньким на дереве, - хоть и правда пожарных вызывай!
- Дядь Толя! У него лестница есть! - сообразила я, - посмотрите, пожалуйста, за ребенком. Я сейчас!
Дядь Толя, электрик из первого подъезда, находился, как всегда, в сильном подпитии и в готовности прийти на помощь ближнему. Принес из глубины квартиры самодельную деревянную лестницу и предложил помочь ее донести. Но я отказалась, сама взвалила лестницу на плечо и поволокла.
Лестница была тяжелой. Ее ножки бумкали по ступенькам и скрежетали по асфальту.
Сугробы во дворе уже почти растаяли, мокрая земля была усеяна бумажками и удобрена собачьими экскрементами. Но вокруг дерева остался серый холм спрессованного снега, наваленный за зиму дворниками. Мы подняли лестницу повыше, почти вертикально к стволу, и несколько раз стукнули ею об лед, чтобы зафиксировать скользящие ножки. Мальчишка опустил ногу в зеленом резиновом сапоге. Но до перекладины все равно не доставал. Он испугался и скривился плакать.
- Подержите лестницу! - сказала я и полезла вверх по ступенькам. Я была худая до прозрачности, раза в два легче, чем мамаша этого разбойника.
Мальчишка судорожно вцепился в протянутую руку и с моей помощью перебрался на верхнюю ступеньку. Я начала спускаться, поддерживая мальчишку за куртку. В какой-то момент, уступая ему место, я подалась назад и попой толкнула стоявшую за мной женщину. От неожиданности она покачнулась и потянула за собой лестницу. Конструкция потеряла равновесие. Я повалилась назад, сбивая женщину с ног, на меня полетел мальчишка, на него - лестница. И вся наша куча мала скатилась по обледеневшему склону в грязь. Мы барахтались, пытаясь выбраться из-под лестницы и мешая друг другу, а двое малышей в колясках озвучивали эту картину дружным ревом. Так я познакомилась с Тоней.
Теплело, подсохла детская площадка во дворе, и мы с Лизой стали дольше гулять. Лиза училась ходить. Она неуверенно ковыляла на кривоватых ножках и в голубом комбинезоне напоминала космонавта. Сюда же, на площадку, приходила и Тоня, чтобы выпустить из коляски на проклюнувшуюся травку своего младшего, белобрысого Костика. Ее старший, Максимка, носился вокруг и топал ногами по ржавой железной горке. Мы сидели на вкопанных в землю старых покрышках, прогуливались с колясками до магазина и обратно, дышали синим весенним воздухом и обсуждали все, что нас тогда волновало. Девяносто четвертый год подкидывал много тем для разговоров.
- Ленок! Ты про МММ слышала? Как думаешь, правда такие проценты можно получить? - спрашивала Тоня.
- Не знаю. Я думаю, МММ обман. Мне кажется, Русский дом Селенга надежнее.
Наша финансовая наивность в те годы не знала границ. Обожженные нищетой начала девяностых, мы хватались за любую возможность добыть денег. И только бедность спасала нас от необдуманных инвестиций.
- Зато в МММ проценты больше. Вот, было бы у меня хотя бы тысяч пятьсот, - мечтала Тоня (это в тех, дореформенных, почти ничего не стоивших рублях), - купила бы акций, потом, месяца через три, продала. Было бы моему Витале на компьютер.
Виталей звали Тониного мужа, высокого, бледного, как будто полинявшего, в сильно поношенной куртке. Он был научным сотрудником в каком-то НИИ, и, по словам Тони, очень страдал от отсутствия дома персонального компьютера. На мой взгляд, сапоги для Тони были бы куда более необходимым приобретением.
Летело лето. Отцвели и разлетелись пухом одуванчики. Звенели трамваи. На углу поставили винно-водочную палатку, и местные алкаши потянулись туда за "русским йогуртом" (водкой в пластиковых стаканчиках). Соседка Валя склоняла нас с Тоней торговать Гербалайфом, но у нас не было начального капитала в сто долларов.
- Думаю, может мне все-таки с сентября в школу выйти, - вздыхала Тоня. До декрета она была учительницей младших классов, - Максимку в садик отдам, он взрослый, ему уже четыре будет. А Костика куда?
- А Виталя? Сама же говорила, что у них в институте работы нет.
- Что ты? Он диссертацию дописывает. Осенью уже защищаться хочет. И здоровье у него слабое. Ему больше двух килограмм поднимать нельзя.
- А свекровь попросить?
- Ей из Свиблово ездить тяжело.
- Могла бы к вам переехать.
- Не. У нее собака в Свиблово. Кстати, Ленок! Ты мне памперс один не одолжишь? Костику дали направление к врачу, на Фрунзенскую. Как я его повезу через полгорода на метро описанного? - Тоня смущалась и смотрела в сторону.
Мы были тогда бедны, как церковные мыши, и подаренную упаковку памперсов я берегла для самых торжественных выходов в свет. Но для Тони пару штук выделила.
Работу Тоне неожиданно нашла я. У меня был знакомый бизнесмен по имени Лёня, богатый по тем временам человек, хозяин нескольких торговых точек на вещевых рынках. Раньше Лёня был фарцовщиком, спекулянтом, перепродавал из-под полы дефицитные джинсы и кроссовки. В новых экономических условиях Лёня, в отличие от нас, чувствовал себя как рыба, перенесенная из высохшей лужи в океан. Талант бизнесмена вел его туда, где можно заработать, но гордая душа фарцовщика, раньше продававшего исключительно "фирмУ", не могла смириться с катастрофическим падением качества товара. Поэтому свой нынешний бизнес Лёня характеризовал кратко: "г...ном торгую". Мне он привозил клетчатые баулы вонявшего какой-то химией китайского тряпья "на доработку" (пришить недостающие пуговицы, подравнять, погладить) и за это платил небольшие, но все-таки деньги. Как то, забирая очередной баул, Лёня спросил, не хотела бы я поработать продавцом в палатке. Я отказалась. Лизу было не на кого оставить. Но вспомнила про Тоню. Они быстро нашли общий язык, и с сентября Тоня стала торговать одеждой в продуваемой ветрами палатке на Красногвардейском рынке. Мы почти перестали видеться. С детьми теперь гуляла Тонина свекровь, седая женщина с тяжелым, неприятным взглядом.
Зимой я случайно встретила Тоню во дворе. На ней был новый зеленый пуховик, она заметно похудела, и предпринимательская энергия била из нее фонтаном. Оказалось, что, поработав у Лёни, она решила открыть собственный бизнес, арендовала "место" на рынке и собирается за товаром в Турцию. Я порадовалась, что так удачно поспособствовала превращению подруги в бизнес-леди. А то сидела бы в своей школе за копеечную зарплату.
Как-то вечером Тоня позвонила:
- Лиза спит? Я забегу на пару минут?
- Смотри, что у меня есть! - хитро подмигнув, она достала из-под кофты тяжелую, бледную бутылку с надписью "мартини".
- Ого! Где взяла?
- В Стамбуле. В дьютике купила!
- Дорогая вещь! Долларов пятьдесят, наверное?
Мы были тогда наивны, как дети, в вопросах заморского алкоголя.
- Да ну! Не парься. Намного меньше. Смотри! - Тоня разглядывала этикетку, - тут "экстра дру" написано. Экстра понятно, высший класс. А что такое "дру", знаешь?
- Это "драй". Сухое, значит.
- Сухое? Кислятина, наверное. У тебя что-нибудь сладкое на закуску есть?
- У меня в холодильнике только соленые огурцы и вареная картошка. Пойдет на сладкое?
- Пойдет.
- Ну, как Стамбул?
- Обалдеть!
- Босфор видела?
- Да ну! Какой Босфор? Рынок видела. Там такое детское! Качество - с ума сойти! Строчка идеальная, швы обработаны. Любые расцветки. А дубленочки какие! Легкие, мягкие. К нам такое качество даже не возят. Наши набирают самого дешевого.
Постепенно у нас стало традицией отмечать Тонины вояжи в Стамбул рюмочкой сладкого мартини у меня на кухне. Много нам не надо было, пара рюмок, и уже становилось тепло и весело. Я устроилась на работу, и в доме появилась еда, а значит, и закуска. Голодные годы остались позади, наше материальное положение становилось все лучше и лучше. Мы учились красивой жизни, закусывая мартини грейпфрутом, оливками, голубым сыром. Немного выпив, раскрасневшаяся Тоня рассказывала о своих челночных приключениях. То ее обсчитали турецкие продавцы: и вместо двадцати детских комплектов в упаковке было только восемнадцать. То в обменке ей подсунули фальшивые доллары, и ее чуть не забрала турецкая полиция. То на российской границе таможенник заподозрил Тоню в провозе контрабанды и хотел арестовать.
- Пришлось ему дать, - вздыхала Тоня.
- Дать? - округляла я глаза.
- Денег дать! Тьфу на тебя, - махала рукой Тоня, и мы долго хохотали.
Как-то она пришла озадаченная, отодвинула выставленную мной початую бутылку мартини.
- Ленок! Мне с тобой посоветоваться надо.
- Давай.
- Понимаешь, Ленок, я у одного турка несколько раз товар брала. Порядочный дядька. Ни разу не обсчитал. Даже не попытался. В общем, турок этот, Оркун, предлагает мне у него в магазине работать.
- В каком магазине?
- В Стамбуле. Ему с русским языком человек нужен. Там у него наших знаешь, сколько отоваривается? Он уже нескольких русских девчонок выгнал. То с местными мужиками спутаются. То стащат чего-нибудь. А он вежливый такой. Меня "мадам Тони" называет. Говорит, квартиру тебе сниму. И по деньгам не обижу.
- А мужики твои?
- Свекровь обещала к нам переехать, а свою квартиру сдать хочет.
- А собака в Свиблово?
- Померла собака.
Тоня помолчала.
- Он мне уже предлагал. Я отказалась. У меня, говорю, Оркун, два бэби. А тут притащила пять дорогих комплектов постельного. Белый сатин с вышивкой. Думала, на свадьбы купят, хоть заработаю что-то. Так ни один не продала. Все даром забрали. Один хозяйке рынка понравился, один смотрящему отдала, один - пожарному надзору, и два менты себе взяли, сволочи. Я и подумала: сколько можно? Таскаешь-таскаешь. Здоровья уже нет. Спина сорванная. В прошлом месяце месячные не пришли. Я уже испугалась. Думала, залетела. А это, наверное, баулов перетаскала. Ты знаешь, какие симптомы у опущения матки? Может, это оно и есть? И что мне от всего этого? Ни сзади, ни спереди. Как думаешь, поработать мне у Оркуна несколько месяцев? Буду деньги своим посылать.
Ничего не сказала я Тоне. Но, видно, она уже и без меня все решила.
Странная фраза прилетела от соседок, бабушек, что целыми днями перемывают кости на скамейке у подъезда. "Слышали, Тонька с четвертого этажа бросила двоих детей и сбежала в Турцию, в бордель". Конечно, я не верила. Тоня и бордель казались так же несовместимы, как я и тяжелая атлетика. Но беспокоилась, не попала ли моя подруга в какую криминальную историю. Тем более вестей от нее не было уже давно. Как-то во дворе столкнулась с Виталей. Сначала не узнала, подумала: он ли вообще? Во-первых, в обеих руках он тащил громадные сетки с картошкой, явно превышающие позволенные его здоровьем два кило. А во-вторых, рядом семенила маленькая женщина с приторно-сладким выражением тонких губ и неаккуратно покрашенными желтыми волосами. Про что-то я хотела его спросить... Кажется, про диссертацию. Но не спросила.
Больше года от Тони не было никаких вестей. Прошел девяносто седьмой год. Наступил девяносто восьмой. Только в конце января она вдруг объявилась. Позвонила:
- Привет, Ленок!
- Тоня!!! Ты где?
- В Москве. Я в гостинице остановилась.
- Почему ко мне не приехала?
- Да я вообще не хочу в тот район ехать. Ты завтра вечером свободна?
- Да.
- Давай встретимся. Метро "Новокузнецкая". Там, как выйдешь, направо пиццерия. К семи сможешь?
- Договорились!
От прежней Тони осталась только улыбка. Стройная женщина с модной прической, в узеньком костюмчике, какой был на Жаклин Кеннеди в тот роковой день, улыбалась и шла мне навстречу.
- Тонечка! Тебя не узнать!
Я обняла ее за плечи и поразилась, какими они стали худыми и острыми.
- Я тебе подарок привезла! - Тоня достала из-под стола чемоданчик леопардовой расцветки. Взяв в руки, я поняла, что он картонный. В такие упаковывают пледы и дорогое постельное белье.
Тоня сияла и выглядела вполне довольной жизнью. Но я заметила на похудевшем лице две морщинки по уголкам рта, какие бывают либо от печали, либо от болезни.
- Как ты там? Босфор-то теперь увидела?
- А ты не знаешь? Я же переехала из Стамбула в Аланью. На курорт, можно сказать. Оркун там магазин текстиля открыл. Я теперь в нем типа заведующая. Двухэтажный магазин, на центральной улице. Квартиру мне снял. В Стамбуле я с двумя казашками жила, а тут сама себе хозяйка.
- О! Ты крутая! Замуж еще не звал? - улыбнулась я.
- Да ты что! Ты бы его видела! Маленький такой, сморщенный дедушка. Ему, наверное, под восемьдесят. Ко мне он просто хорошо относится. У него дочка несколько лет назад умерла. Он, наверное, про нее вспоминает...
- У тебя там кто-нибудь есть?
- Кто? А! В этом плане. Да никого нет. Я же работаю с утра до ночи. А что? Кто-то придумал, что у меня там мужик?
Я промолчала. Не стала передавать Тоне, что про нее придумали.
- Приезжай ко мне в Аланью летом. Лизу бери. Я вам на диване постелю. От меня пять минут до моря. Медленным шагом. Знаешь, какое там море? Теплое-теплое, синее-синее... Позвони мне на мобильный, я вас встречу.
Тоня гордилась своими достижениями: магазином, квартирой у моря, диваном, мобильником. Прямо на салфетке, надрывая ручкой мягкую бумагу, она накарябала свой телефон и адрес магазина в далекой турецкой Аланье.
Вдруг Тоня замерла на полуслове. У входной двери стояли двое ее мальчишек. Покрасневшие от холода запястья торчали из коротких рукавов вытертых курточек.
Тоня бросилась их обнимать.
- Мои хорошие! Идите сюда! Садитесь! Давайте курточки снимем. Что вам заказать? Пиццу будете? - суетилась она вокруг сыновей.
- Мам, не надо ничего. Мы не голодные, - сурово сказал Максим.
- Мы дома поели. Тетя Галя окорочка пожарила. Вкусные... - подхватил Костик. Потом вдруг дернулся, обиженно посмотрел на Максима и замолчал.
Тоня шелестела пакетом под столом. Вылезла с дубленкой.
Вскочив, она принялась натягивать на сына модную дубленку. Дубленка была безнадежно мала.
- Ой! Ты так вырос! Я чего-то маху дала с твоими размерами, - смущенная Тоня запихнула дубленку в пакет и пристроила Максиму на колени, - возьми, возьми. Костику будет. Хорошая дубленка. Там еще курточка кожаная. Если мала будет на Костика, пусть папа продаст. Или подарите кому-нибудь.
- Мам! Ну, мы пойдем. Папа сказал, недолго, а то ему холодно ждать, - Максим уже сползал со стула.
Тоня растерянно захлопала глазами.
- Может, все-таки покушаете? Даже не рассказали, как вы там живете...
- У нас все хорошо. Ты не волнуйся, - как-то заученно проговорил Костик, глядя на дверь.
Две щуплые фигурки в короткой не по росту одежде скрылись за массивной дверью.
- Я же все для них... Я себе лифчика не купила, Все, чтобы им деньги послать... А у них штанишки рваненькие... Как же так? - сказала Тоня, и губы ее задрожали.
Наверное, я что-то должна была сказать ей. Но не смогла. Я отвернулась и посмотрела в широкое окно. Там, среди темных сугробов, в желтом свете уличного фонаря, звеня и лязгая, бежал трамвай номер сорок семь с ярко освещенными окнами. Наш трамвай. Он спешил туда, где теплый ветер путается в застиранных пододеяльниках, развешенных на проволоке прямо во дворе. Где летает тополиный пух, и маленький Максимка бегает за пушинками, звонко шлепая сандалиями по асфальту. Где по-детски серьезный Костик важно едет в дребезжащей коляске, надувает щеки и гудит, изображая паровоз...
С самой весны я начала мечтать, как мы с Лизой поедем к Тоне в Турцию. Даже купила чемодан и два купальника. Но пронеслось наполненное заботами лето 1998 года. В августе грянул дефолт, и тут уж стало не до поездок. Моя фирма разорилась. Меня уволили, не заплатив за последний месяц. Зимовали долго и трудно. Почти голодали. Лиза все время кашляла, но я продолжала таскать ее в сад. Все-таки там кормили. Только в феврале нашлась новая работа. Зато сразу на шестьсот баксов в месяц, что было невероятным богатством. Тем летом путевки в Турцию стоили просто смешные деньги. Я подумала: чего Тоню стеснять, если за триста долларов для нас с Лизой и стол, и дом в той же самой Аланье, и авиабилеты? Не позвонила, решила ехать сюрпризом. Купила подарок.
На выходе из аэропорта нам наперерез бросился белозубый турок с криком: "Такси дурак!" (позже я узнала, что "дурак" по-турецки всего-навсего "стоянка"). Но нас ждал автобус, уже набитый другими туристами. Это была наша первая поездка за границу, и мы жадно смотрели по сторонам, впитывая приметы чужой обыденности. Вдоль дороги высились скелеты строящихся отелей. Припекало солнце. Мы ехали вдоль заманчиво синеющего моря, вдоль загорающих людей, и никак не могли дождаться, когда же приедем в свой отель и побежим купаться.
Телефон, коряво записанный Тониной рукой на салфетке, не отвечал. Автоответчик что-то долго говорил по-турецки красивым мужским голосом. Я сунула трубку русской девушке Юле, работавшей гидом в нашем отеле, и снова набрала номер.
- А! Это типа абонент не доступен, - перевела Юля.
На небольшом автобусе долмуше мы с Лизой поехали в центр Аланьи искать Тоню. Город пропах горячей землей и выделанной кожей. Раскаленная улица состояла сплошь из магазинов и магазинчиков, набитых разнообразным товаром: от спортивных костюмов до золотых украшений. Продавцы скучали в тени и пили чай из тонких, изогнутых стаканов. Побродив пару часов и познакомившись с десятком любезных, улыбчивых ахметов и мехметов, мы все-таки нашли тот самый адрес и тот самый двухэтажный магазин. Оба этажа были плотно забиты женскими платьями и блузками. Но "мадам Тони" в нем никто не знал. Все продавцы столпились вокруг нас, пришли даже из соседних магазинов. Они переговаривались на гортанном турецком языке, пожимали плечами и разводили руками. Позвали женщину, знающую русский. Но даже с ее помощью никаких следов Тони найти не удалось. Магазин открылся только этой весной. Да, раньше здесь был магазин постельного белья. Прошлые хозяева съехали. Признаюсь, я до последнего момента ждала, что из-за вешалок с одеждой вдруг раздастся радостное: "Привет, Ленок!"
Я потеряла Тоню. Звонила несколько раз из дому, но натыкалась на тот же мужской голос. Хотела спросить у Витали, но он с детьми и со своей желтоволоской куда-то съехал. А больше у меня никаких зацепок не было. Что мне осталось? Только верить, что где-то там, за морями, за горами, в белом доме с синими окнами, живет моя подруга, кушает апельсины прямо с ветки и смотрит на синее-синее море.
Много лет прошло, но я до сих пор иногда мысленно разговариваю с Тоней. Рассказываю, что замуж так и не вышла, хотя несколько лет встречалась с одним человеком. Что Лиза окончила школу и поступила в университет на экономиста. Что наши пятиэтажки уже лет восемь собираются сносить, да все никак не снесут. А Тонин подарок так и лежит у меня в шкафу. В картонном леопардовом чемоданчике. Чудесное покрывало, расшитое кружевом и виноградными листьями. Дорогая вещь. Нежная, тонкая работа. Только кровати у меня нет. Так, вся жизнь на раскладном диванчике.
Мы познакомились, когда наши отцы пытались распутать перехлестнувшиеся веревки от санок. Им было досадно, а нам - смешно и немного холодно. Как-никак, конец ноября.
- Ты кто? - спросила я деловито у будущей подружки, отмахиваясь от падающих снежинок.
- Горрошек! - ответила та, зыркнув весело из-под длинной челки, и показала язык.
Я приветливо высунула свой как можно сильнее. Тут нас развезли в разные стороны, и от первой встречи запомнилось странное имя. Горрошек? Что это за такое?
Подразнив друг друга ещё пару-тройку случайных встреч, мы подружились, катаясь на картонках с горки, когда дружно подняли рев, протестуя против загона домой.
Странной мы были парой. Я - толстенькая и низкорослая, с рыжей вечно лохматой шевелюрой и бледной в конопушках кожей, она - худенькая смуглянка, высокая, с аккуратно заплетёнными черными, как беззвездная ночь, косами.
От меня почему-то все ожидали подвохов и разных шалостей, я же по натуре была вполне спокойной домашней девочкой, могла часами сидеть, листая книжку или разговаривая с любимой куклой Ирой. А вот она... Не кукла, а подружка моя, Горошек...
Это была кладезь отчаянных выдумок, авантюристка по крови, можно сказать.
По сравнению с их семьей наша была небольшой: родители да мы с братом. А у Гороховых только детей было пятеро! Галка, Галинка, как её звал отец, была самой младшей, за что и получила от матери ласковое прозвище Горошек.
В её компании я медленно, но бесповоротно превращалась в маленькую хулиганку.
То мы соревновались, кто быстрее на животе доползет до третьего этажа, то устраивали пляж в наполненной холодной водой ванне, чем приводили в ужас взрослых. То кидали с балкона мяч и неслись молниями наперегонки, чтобы успеть первой.
Зимой до одури валялись в снегу, изображая бабочек, крылья у Горошка получались большие и красивые, мои же бабочки больше походили на толстых гусениц. Приходили домой, стуча зубами, с застывшими льдинками на шароварах и с негнущимися в обледенелых варежках руками. Осенью на спор лопали кислющие мелкие дикие яблочки, растущие в изобилии вокруг стадиона, собирали опавшие разноцветные листья. Летом играли в мяч, прыгали на скакалках, а с мальчишками - в лапту и пряталки. Меня находили быстро, а Горошек умела спрятаться прочно и надежно, доводя порою галившего до реальных слез.
Детские шалости переросли в подростковые, а после и в юношеские забавы. Скакалки сменились теннисом и волейболом, поездками на озёра, походами и посиделками у костра.
Мы часами могли сидеть на лавочке, закинув нога на ногу, сдувать пушинки с одуванчиков и распевать песни про черного кота или того же цвета негра родом из Чикаго.
"У негра сердце стучит под черной кожей, он также может смеяться и любить,
И может крикнуть он: "Мы, негры, - люди тоже, хоть черной кожи не могут нам простить!"
Под смуглой кожей Галки-Горошка тоже билось маленькое доброе сердце. Она жутко любила всякую живность, всем помогала.
Я росла такой девочкой-девочкой, а Галинка маленькой оторвой. Да и не удивительно - кроме старшей сестры у неё было три брата, и мальчишеские выходки и увлечения невольно находили отклик в душе. Так, мы, научились петь дворовые песни, чуть грустные, даже иногда блатные, про всяких студентов, моряков и коварных женщин, про неизвестную далекую страну Хамардабан*:
"Нам надоело пить вино, ходить на танцы и в кино, бродить по кабакам и в ресторан.
Перевалив через Урал, прощай, Европа, я удрал в далекую страну Хамардабан".
Это ей в голову пришла идея испытания нервов. Сидим, дуры дурами, и по очереди водим расчёсками по стене. Попробуйте! Скрип такой, что челюсти ломит...Горошек гордо выходила победительницей.
Это она придумала прогулки по кладбищу. Мы делили мои перчатки на двоих, а вторые, свободные от одежки руки, совали в карманы, и так бодро шли на погост. У меня сердце замирало от тишины, от безлюдия, трусихой я была с самого рождения и трусихой осталась. Горошек же смело пробралась между могилами, умудряясь ещё и прятаться и пугать остальных.
А наши дружные вылазки за черёмухой! Вшестером - четверо Гороховых и мы с братом. Парни залезали высоко на деревья, у нас, девчонок, аж, сердечки замирали, и кидали оттуда отломанные душистые ветки с белоснежными соцветиями. Мы приносили их домой и долго наслаждались густым пьянящим ароматом.
Сколько продолжались бы наши приключения, кто знает, но мы вдруг разом влюбились.
Слава богу, в разных мальчиков. Мой обожал хоккей и футбол, а я обожала смотреть, как он забивает голы или, стоя на воротах, ловко отбивает летящий мяч. А Горошкова зазноба, Саня Крутиков, любил играть на гитаре, пел чуть хрипловатым голосом дворовые песни про любовь, вечно был окружен девчонками, отчего подружка моя тяжко мучилась.
Ах, какие в тот год были упоительные летние вечера! Легкие сумерки, на небе чуть звезды проглядывают, в газонах - буйство цветения: мальвы, золотые шары, анютины глазки, рядом высоченная черемуха, кустарники дикой вишни, яблони. А березка возлей лавочки! Тоненькая, хрупкая, как Горошек. Сердечки тонули, замирали в сладкой истоме, мы могли сидеть молча часами.
Иногда ходили на аллейку - длинная-длинная с красивой клумбой посередине, с множеством лавочек, аллейка была любимым местом молодежи. Мы занимали одну из лавочек. Сорвав веточки желтой акации, сидели, делали пикульки или просто жевали чуть сладковатые мелкие цветочки или просто щелкали семечки.
А рядом на лавочке в окружении девчонок пел свои песни Санька, терзая сердце влюбленного Горошка.
Всегда смелая и отчаянная, она стала вдруг очень ранимой, кусала губы, глядя, как Санька шутя обнимает девчонок, те весело смеются, а наша Галинка сидит, понурив голову, чтобы никто, даже я, не видели слез...
Обнимая подругу за плечи, я пыталась неловко поддержать, посочувствовать, та срывалась, цедила сквозь зубы:
- Отвянь! - мчалась домой и могла просидеть безвылазно несколько дней.
Горошек стеснялась своего вида. В шестнадцать она оставалась гадким утенком. Угловатая, с тонкими бедрами, она все ещё не носила лифчика, в то время как другие девчонки маялись с этой то ли бедою, то ли радостью уже не первый год. А Галка, про таких говорили: доска - два соска. Вон Ленка Ефимова - чуть плечиками поведет, налитая грудь колыхнется, пацаны млеют, глаза поволокой затягивает, а та и крутит парнями, как ей заблагорассудится.
А тут ещё разъезжаться стали семьи из нашего двора в новостройки, уехал предмет моего обожания, загрустила и я. Горошек утешала, напевая Санькины песни.
Иногда мы ходили на танцы. Царапая ноги об острые колючки кустов, умудрялись пробираться бесплатно на танцплощадку. И, ещё несмелые, жались друг к другу, замирая в ожидании. Но часто просто гуляли по Летнему Саду, держась поближе к заветной беседке, где частенько сидел с гитарой Санька.
- Гал, ну, давай, в беседку зайдем, - предлагали мы с Ленкой Ефимовой, ведь пацаны-то не чужие, в одном дворе жили, в одной школе учились.
Горошек сжималась и судорожно качая головой, цедила своё любимое "отвяньте".
- Храбрости ей не хватает, - изрекла как-то Ленка, и придумала план. В очередную субботу предложила, как обычно, после кино пойти в парк на танцы, а для храбрости прихватила маленькую бутылочку с домашней настойкой.
- Мы же опьянеем! - пыталась сопротивляться Горошек, я тоже смотрела на Ленку вопросительно.
- Да ну, по чуть-чуть же, - смеясь потянулась та, выпятив на зависть Галинке крупную грудь.
Бутылку тащила я. В сумочке через плечо. Лето, ах какое стояло в тот год лето! Разогревшись, настойка взбрыкнула и во время фильма выплюнула пробку, взметнувшись из бутыли вишнево-смородиновым ароматным фонтаном.
- Это чье? - спросил удивленно парень с третьего ряда, вертя в руках прилетевшую пробку.
- Наше! - протянула я машинально руку.
Хохоту было много, настойки, и правда, осталось мало, по противному тёплому глоточку. В общем, на смелость для Горошка не хватило.
Школьные годы завершились выпускными вечерами, и наши пути чуть разошлсиь: я, провалив экзамены, пошла работать, Галка поступила в техникум, а её любимый Крутиков вскоре ушел в армию.
Провожала она его тайно, так и не решившпись подойти. И понеслись дни, похожие друг на друга как близнецы, таща за собой годы.
Вернулся Санька, забросил гитару и женился, мы, к тому времени разорвавшие дружбу с Ефимовой, на их свадьбе не гуляли. А бедный мой Горошек совсем сникла, похудела.
Именно тогда, наверное, перевернулась земля, поменявшись местами с небесами...
Горошек стала отвечать на любые знаки внимания. Башкой, как в омут, нырнула в мимолетные романы. Похорошела, ожила. Смело шла с парнями, не отказывалась ни от пива, ни от вина. Как я ворчала!
- Отвянь! - небрежно кидала она мне. И я только разводила руками. Мы до крику ссорились, орали, не умея понять друг друга:
- Я не хочу остаться старой девой! - кричала Горошек, глядя сухими колючими глазами.
- Да кто тебя заставляет! Но мозги-то иметь надо! - увещевала я, призывая остановиться.
А она фыркала, смеялась, а потом научилась играть на гитаре и теперь уже сама неплохо пела любимые Санькины песни.
"А я сказала мамке; "До свидания" и побежала к парню на свидание,
А мамка вслед кричит: "Ещё наскачешься! Не торопи любовь, а то наплачешься!"
Когда я познакомилась с будущим мужем, Галинка ещё более замкнулась, стала отдаляться. После нашей свадьбы встречи с Горошком резко сократились - молодой муж требовал много внимания, да и я была непрочь больше находиться рядом с любимым.
Виновата ли я, в том, что случилось? Однажды подруга не убереглась, залетела, сделала аборт, пролежала несколько дней маленьким скрюченным высохшим эмбрионом, ни с кем не разговаривая. Бабки судачили на лавочке, во всю трепали её имя, называ бесстыжей блядёшкой.
- Как вы можете! - я закрывали уши, ненавидя их всех. Ах, бабки-бабулечки, неужто себя молодых не помните, никогда не любили?
А Горошек молча кусала подушку, сдерживая слезы и все чаще в остервенении рвала гитарные струны. Передергивала плечами, отталкивая мою руку.
А потом вышла замуж. За первого парня, которого тоже звали Сашкой.
У них друг за другом появились трое ребятишек. Мы же виделись всё реже. Как-то встретила их с мужем у винного отдела. Сашка исхудал, спился, терял работу за работой. Галинка постарела, пострашнела, потеряли блеск глаза, но меня более потрясла пришитая синими нитками к пальто красная пуговица...
Почему-то именно это больно садануло куда-то под дых.
Она ж рукодельницей была! Тогда красоты необыкновенной ситцы продавались, и Горошек всех нас обшивала - платье-рубашку, пожалуйста, юбку-годэ? Без проблем, и мы уже подметаем длинными хвостами собранных из разноцветных лоскутов юбок трамвайные ступени, гордые и жутко довольные, платье-клеш умудрялась за пару дней раскроить и сшить, аккуратно, вручную обметав все швы.
Мы долго помогали ребятишкам - я таскала еду, одежду, муж ворчал, но махал рукой. И все же я сдалась, когда мою помощь пропили в очередной раз.
О Горошке узнавала только от её сестры - как родился сын, четвертый ребенок, как муж получил инвалидность, как по-прежнему сердобольные соседи помогают семье, чем могут, увещевают остановиться...бесполезно.
Сердце сжималось, когда встречала Галиных девчонок - худеньких, черноволосых, с длинными челками. Ещё больнее было видеть её саму. Все время с какой-то виноватой улыбкой, она норовила быстро проскочить мимо, кивнув в ответ на мое приветствие.
Ефимова разошлась с Санькой и, второй раз выйдя замуж, упорхнула в столицу. Про самого же Крутикова ничего не знали - где он, как он.
Метели и морозы отступали перед весенним пробуждением, прилетали птицы, нежные зеленые листочки бурели от летней жары и пыли, город наполнялся цветочными ароматами, осень опадала золотисто-красным разноцветьем, радовала урожаями, а потом снова приходила зима.
Летели дни, воруя уже не просто годы - десятилетия, все сильнее разводя наши с подругами пути. Дети росли, учились, взрослели, появились внуки и поутихла боль от переживаний за Горошка. Да у неё уже и у самой дочери повыходили замуж, родили внучат. Сын, так и не сумевший найти правильную дорогу, погиб в какой-то разборке-перестрелке. Галка с мужем ходили как две тени оба худые, какие-то заброшенные, постаревшие и беспробудно пьяные.
- Опомнись, Горошек, остановись, - со слезами просила я при редких встречах.
- Отвянь, - с виноватой улыбкой отмахивалась от меня бывшая подружка.
Жизнь преподносила то радости, то печали, нас всех задолбила перестройка, по двору сворой носились уличные собаки, в их окружении все чаще стал появляться бомж. Совсем безобидный, только вечно голодный. Мы всем двором его тянули: кто одежду давал, кто еду, пускали ночевать в подъезды, но чаще он спал в сарайчике во дворе, согреваясь теплом собачьих тел.
Со всеми здоровался, отзывался на странное имя Садко, ни с кем не ругался, и чем-то напоминал Горошка то ли вечно виноватой улыбкой, то ли своей неустроенностью. К нему привыкли, как к рябине под окнами и к стоянке во дворе и перестали делиться новостями, живет - и ладно.
Однажды загорелся сарай, и мы запереживали за нашего бомжа, но Садко сумел выбраться, его подхватила худенькая женщина, сама еле державшаяся на ногах. И тут я её узнала: Горошек! Глаза огромные, полные ужаса, с отблесками бушующего огня. Как она смогла удержать мужика, такая вся прозрачная? Что-то было в ней такое... неуловимо бесстрашное. Скорая увезла Садко, а Галина, никого не замечая, долго смотрела вслед.
В наш двор Садко не вернулся. Да и не до него было - жизнь закружила заботами, сквозь которые как- то мимолетом донеслось, что Горошек похоронила мужа, да и сама очень плохая. Я всё собиралась навестить, но вспоминала её "отвянь" и находила разные предлоги: некогда, не до того, в общем, так и не выбралась.
Недавно, ожидая мужа на улице, во дворе увидела пару. Женщину я с трудом узнала. Горошек! Удивительно посвежела, даже помолодела.
- Вот. Мой Санька, - сказала она, просияв глазами, и радостно улыбнулась, слегка качнув головой, я уловила легкий аромат от вплетенной в поседевшие пряди черемуховой гроздочки.
Я узнала и его - наш было потерявшийся бомж. Подъехал муж, я попрощалась, и тут поняла... Санька! Так ведь этот бомж - тот самый наш певец, Саня Крутиков! Ну конечно, потому и Садко! Я смотрела на Горошка, не веря, что такая любовь бывает. А они уходили, обнявшись, словно безжалостное время отпустило, вернуло ушедшие годы.
После совещания Лиза так и не включила телефон, и спохватилась, когда уже подруливала к дому. Стоило только притиснуть кнопку, как тут же посыпались сообщения: звонил муж, и с сотового, и с домашнего. Встревожившись, она стала звонить сама, но муж не отвечал. Явно что-то случилось, и Лиза, выскочив из машины и на ходу запахивая расстегнутую шубу, рысью побежала домой.
Дверь в квартиру оказалась открытой. Испугавшись уже всерьез, Лиза переступила родной порог и вопросительно позвала:
- Сереж? Сереж, что случилось?
Муж не откликнулся. В квартире было тихо, только из ванной доносился слишком шумный плеск, будто под душ залез бегемот, да еще странные звуки, то ли плач, то ли стон. Лиза устремилась туда. Дверь была распахнута, из душа хлестала вода, спиной к выходу рядом с ванной стоял одетый, мокрый с головы до ног Сергей, плечи ему обнимали две руки - пальцы вцепились в рубашку мертвой хваткой, а о плечо билась раскосмаченная светло-русая голова. Несомненно, голова принадлежала Марине. Подруга издавала истерические стоны с громкими всхлипами, точно деревенская вдова над покойником. Рыдает, что ли? Маринкина голова поднялась над плечом Сергея, и Лиза едва узнала свою подругу.
Всхлипы мгновенно прекратились. Лиза прыжком отскочила от двери и попятилась в коридор.
- Лиза! - крикнул из ванной муж.
Бестолково прокрутившись вокруг собственной оси, обманутая жена, задыхаясь, ринулась вон.
- Лиза, вернись! - загремело с эхом уже в подъезде. - Лиза!
Та выбежала на улицу, плюхнулась в машину и поехала со двора. Следом выскочил Сергей. Весь мокрый, он бежал за машиной, что-то кричал, Лиза не слышала.
Какое-то время она ехала, сама не зная куда. Дважды на нее злобно сигналили, и Лиза, сообразив, что может угодить в аварию, приткнула машину к обочине, съежилась за рулем и стала раскачиваться взад-вперед. Без умолку звонил телефон, и она его отключила. Перед глазами стояла безобразная сцена в ванной и искаженное лицо подруги, залитое черной краской косметики. Лиза, раз за разом созерцая это страшное лицо с демонически сверкающими, безумными глазами в черных разводах, вдруг содрогнулась. "Да что ж такое с Маринкой делается?!" - подумала она. Это была первая мысль после испытанного потрясения, и она вернула способность соображать.
Последнее время Марина жила у них. Недавно у нее развелся брат и теперь нуждался в жилье, а у Марины была двухкомнатная, и они решили ее разменять. Так получилось, что брат ее продал, потому что замыслил перебраться в другой город, а деньги обещал на днях перечислить. Ни Лизе, ни Сергею эта история не нравилась. Ничто не внушало бы подозрений, не будь это связано с Мариной. Всё-то у нее было "не как у людей" - с детства, с самой школьной скамьи. Кругом не везло человеку! Как не выучит урок - обязательно спросят. Как праздник - у Марины расстройство желудка. Если любовь - так непременно несчастная. Зарплата на работе в отделе самая низкая, уж так вышло, и место самое неудобное, отовсюду дует. Кто, как не Марина, может вывихнуть на ступеньках и лодыжку, и шею одновременно? А потому что зачем-то посмотрела назад, когда поднималась, да неудачно. Вечно Марина плакалась Лизе на хроническое невезение, пока та не сообразила, что невезение-то сидит в самой подруге. "Мариночка, хватит хандрить по любому поводу, ведь все можно изменить, - увещевала она подругу. - Надо как-то перестраиваться, менять взгляд на жизнь. Будь уверенней в себе - даже походка изменится, и озираться чуть что не будешь, глядишь - и падать перестанешь. На события, на людей смотреть по-другому надо. Ну, с чего ты взяла, что все вокруг плохие?" "А что, хорошие, что ли?" - с сарказмом возражала Марина. "Хорошие. Ищи в людях хорошее, что ты все плохое выискиваешь? Будут вокруг хорошие люди - ведь проще будет, верно?" - "Причем тут это, если мне даже на светофоры не везет? Я как будто в "красную полосу" попала, вот так и ползу по ней". - "Хорошо хоть не в черную", - пошутила, помнится, Лиза.
Черная полоса началась у Марины позже. То ли сработало вечное невезение, то ли комплекс "несчастной любви", но жизнь с супругом у нее не складывалась. Муж был человеком хоть и посредственным, но неплохим, и Лиза с досадой слушала жалобы подруги. Марина в свою очередь, выслушивая, как Лиза приспосабливается под своего Сережу и его интересы, посмеивалась и беззлобно обзывала ее дурой. Лиза на "дуру" благоразумно не отвечала. "Неудачный" брак распался, потом коварная любовь соединила бывших супругов снова, в повторном браке волшебным образом трансформировалась в непримиримую ненависть, и вполне покладистый муж вдруг стал озлобленным и неуправляемым. После второго развода он вывез из остывшего супружеского гнезда всё, абсолютно всё, оставив бывшей только одежду да еще плинтусы. Даже полки из встроенных шкафов не забыл, вытащил. "Всю мебель мамочке вывез, чтоб она сдохла, - злобно шипела Марина у Лизы на кухне, сжимая в руке рюмку с коньяком и утирая слезы. - Одни трусы мне оставил, мародер". - "Твои трусы свекровке по размеру не подойдут, потому и оставил, - усмехнулась Лиза. - Марин, ты еще дешево отделалась, ведь избить мог. Не избил? Вот и замечательно. Избавилась от него - вот и перекрестись". - "Кому я теперь нужна-а, - ревела Марина, - мне уже под тридцать, старая я! И ни кола ни двора!" - "У тебя квартира есть! А барахло - ну, подумаешь, барахло. Мы с Сережей что можем, отдадим, остальное наживешь. Детей еще нет, вот и купишь все, что надо". - "И не будет, потому что не от кого", - ревела подруга, и, похоже, о потерянном супруге она переживала меньше всего. "Ой, дура ты, дура, - вздыхала Лиза. - Горе луковичное. Все у тебя будет, ты только депресснячок свой перетопчи и посмотри на мир другими глазами..."
Так, в "депресснячке", и перебралась Марина к подруге, когда брат продал квартиру. "За что ты так со мной, подруженька ты моя несчастная?" - в изумлении вопрошала Лиза и отчаянно жалела себя. "Сережка, а ты о чем думал? Пялился на нее, что ли, все это время? Ни разу не замечала. Может, я и в самом деле дура?"
Ощутив озноб, Лиза включила мотор. "Они ведь оба знают, что в это время я приезжаю на обед. Ничего не понимаю", - пробормотала Лиза и снова поежилась. "А Сережка? Он же простой, как штакетник, его наперед просчитать можно. Но этого я никак просчитать не могла. Просто в голове не укладывается. Надо все же с ним поговорить, никуда не денешься". Приняв решение и уломав бунтующую гордость, Лиза включила телефон. Посыпались СМСки: Сергей названивал все это время. Услышав голос жены, он прокричал:
- Лиза, ты где? Я уже всех знакомых обзвонил. Ты куда пропала?
Лиза тяжело вздохнула и проговорила:
- Нам надо поговорить.
- Надо, надо. Давай-ка быстрей домой.
Больше она слушать не стала, отключила телефон. Проверив пропущенные звонки, она убедилась, что подруга все-таки звонила, но только один раз.
Вопреки ожиданиям, Сергей отнюдь не выглядел виноватым. Он был сильно омрачен и встревожен.
- Я знаю, что ты увидела и что подумала, - сказал он, едва завидев жену на пороге. - И честно, не знаю, что тебе сказать. С Маринкой у меня ничего не было, думай что хочешь, а лучше прими на веру.
Лиза злобно фыркнула и против воли снова вспомнила мокрую спину и вцепившиеся в рубашку пальцы.
- И что, по-твоему, это было? - спросила она сквозь зубы.