Лариса вертелась перед зеркалом, поправляя "ванильное" платье. Фата того же оттенка мягко ложилась на её тёмные волосы, завитые по такому случаю в крупные локоны.
- Ну, как я тебе?
- Выглядишь потрясающе! - ответила я, не кривя душой. - Как настоящая королева!
- Когда же ещё женщине побыть королевой, как не на собственной свадьбе? Даже если это праздник со слезами на глазах.
Впрочем, тут Лариса несколько лукавила. Она всегда выглядела замечательно. Наверное, настоящая женщина - она даже скорбя напоминает королеву.
А если Лариса королева, кто же тогда Юра? Король, пленённый злыми гоблинами? Пожалуй, такое сравнение ему бы не понравилось. Адмирал, впавший в немилость? Хоть Юра до столь высокого чина не дослужился, это было ближе к истине.
Когда Лариса отошла от зеркала, я встала на её место. Оттуда на меня смотрела худенькая девушка в синем платье, с короткой стрижкой каре. Да, по сравнению с Ларисой, конечно, не то. Но всё же намного лучше, чем два года назад...
В тот весенний день солнышко светило ярко, озаряя землю чудным светом. Птички сладко заливались, празднуя пробуждение природы от зимней спячки. Такая же весна была в моей душе. Сегодня скажу Глебу "да" - у нас будет ночь полная страсти и огня, когда самые смелые фантазии становятся реальностью. Первый раз мы будем так близки.
А сейчас - к подруге, поделиться своим счастьем. Она мне уже целый месяц говорит: не тяни время.
Через несколько минут я уже звонила в дверь. Ната открыла мне, одетая в наспех наброшенный пеньюар.
- А, Поль, это ты? - сказала она без особой радости.
- Кто там ещё припёрся? - прозвучал из спальни голос Глеба.
Тут вышел он сам - в одних плавках.
С минуту я смотрела то на него, то на подругу, отказываясь верить своим глазам. Ната заговорила первой:
- Ты сама виновата. Я тебя предупреждала: мужчины не любят ждать.
- Зря выкобенивалась! - поддержал её Глеб. - Страшная, как тёмная ночь, а туда же.
Я пулей выскочила из подъезда, слыша за спиной смех Наты и любимого человека. Солнце спряталось за тучи и уже не грело. Птички замолчали, казалось, навсегда.
Не помню, как я добралась до дома. Пришла и сразу легла на диван, мечтая об одном: скорее умереть.
Так прошла неделя. Я отказывалась есть, пить, ни с кем не разговаривала. Даже Муську не замечала, а ведь она так ласкалась, так тёрлась.
- Не знаю, что делать? - жаловалась мать своей младшей сестре. - Боюсь, как бы Полька не наделала глупостей. Поговори с ней, может, тебя послушает. Вы всё-таки почти ровесницы...
Насчёт ровесниц мама, конечно, загнула, но разница в возрасте у нас действительно невелика. Лариса старше меня всего на пять лет.
- Ну, рассказывай, Полька, отчего печаль-тоска? - спросила она, как только зашла в комнату.
К моей собственной неожиданности, чёрная депрессия вылилась в громкие рыдания.
- Он меня бросил! Ушёл к подруге! Как теперь жить? Я к ним всей душой, а они... Они оба меня предали! Он сказал, что я страшная! Как... как тёмная ночь!
- Как тёмная ночь, значит? - задумчиво проговорила Лариса. - А давай-ка мы их накажем.
От удивления у меня и слёзы тотчас высохли. Тоска уступила место злости. В тот момент мне очень хотелось наказать Глеба с Натой. Хотелось, чтобы им было так же больно, как они сделали мне. Только как? В сознании живо представились выдранные клочья Наткиных волос.
- Нет, волосы мы драть не будем, - сказала Лариса, услышав мою версию. - Пусть подруга сама их себе выдерет от зависти. А парень пусть кусает локти, что упустил такую потрясную девчонку!
- А что мы будем делать?
- Учиться танцевать.
- Аргентинское танго? - спросила я, памятуя о том, что Лариса преподаёт в школе танцев.
- Для начала - танго. А потом, может, что-нибудь ещё... Вижу, идея тебе понравилась? Очень хорошо! С завтрашнего дня и начнём.
На самом же деле я не сказала ни да, ни нет, но мама, папа и Лариса вели себя так, словно я ответила согласием. И отступать, получается, было уже некуда.
Так начались мои занятия в школе танцев. Поначалу я изрядно тормозила, неуклюже выполняя указания своей учительницы, частенько задумывалась о своём. Наставницей Лариса оказалась требовательной, поблажек не делала. Муштруя меня два раза в неделю под латиноамериканские напевы, она упорно добивалась, когда я сделаю, наконец, правильное движение. Я честно старалась не подвести Ларису и вскоре уже неплохо танцевала.
Тогда же я и познакомилась с Юрой, её парнем. Когда-то он, морской офицер, учился у неё танцевать. Влюбился в симпатичную преподавательницу и усердно добивался взаимности. Не сразу ему удалось завоевать гордое сердце красавицы, но в конце концов, настойчивость сделала своё дело, неприступная крепость сдалась.
К тому времени Юра уже не был учеником Ларисы, но всё время встречал её с занятий. Несмотря на анархические взгляды (которых он, кстати, никогда и не скрывал), чем-то он мне напоминал белогвардейского офицера. Может, выправкой, статью, а может, интеллигентностью, исключительной честностью и твёрдостью характера. "Служить бы рад - прислуживаться тошно" - так, кажется, говорил герой комедии Грибоедова. Как будто про него. Лизоблюдство Юра всегда презирал.
Даже на суде мужество и решительность ему не изменили. Бледный от длительного нахождения в застенках (так и просится слово НКВД), Юра отказывался признать свою вину. "Я не стану лицемерно каяться в том, чего не делал", - говорил он в последнем слове...
На церемонию нас не пустили. У ворот СИЗО собралась довольно приличная толпа - друзья и родственники жениха и невесты, приятели, сослуживцы, просто знакомые. Даже те, кто не знали Юру лично, пришли поздравить молодожёнов. Зря я думала, что люди по природе своей пофигисты, что нет им дела до радостей и горестей других людей. Глядя на тех, кого мужество Юры и верность Ларисы так растрогали, я больше не могла так думать. Да, порой от незнакомых людей встречаешь больше сочувствия, чем от некоторых родственников...
"Что эта сумасшедшая удумала? - кричала баба Марья, приехавшая к нам из Ставрополя, двоюродная мамина тётка. - Связаться с предателем Родины, маргиналом! Опустят его на зоне - и поделом ему! Дай-ка мне её новый телефон - сейчас я ей задам!".
Но мама наотрез отказалась. Тогда баба Марья стала требовать его у меня, но я тоже не дала. Обидевшись, родственница спешно собрала свои вещи и ушла, пообещав, что ноги её больше не будет в этом "дурдоме". Честно сказать, я не слишком-то и опечалилась. А то она вечно злая на весь свет и всеми недовольная - с её уходом даже стало как-то светлее...
Костя тоже пришёл - в суете рабочих будней сумел выкроить время, чтобы поздравить друга. Они вместе служили на флоте. Кстати, именно он фактически познакомил молодожёнов, подкинув Юре идею записаться на аргентинское танго.
Я помнила первую в своей жизни милонгу так отчётливо, словно это было только вчера. В чёрном платье, среди огней и громкой знойной музыки я удивлённо смотрела на танцующие парочки, чувствуя себя Наташей Ростовой на первом балу.
Юра подал мне руку:
- Давай потанцуем.
Я, признаться, оробела. Танцевать с парнем своей подруги - каково это? Нет, даже не подруги - родственницы. Не буду ли я такой же стервой, как Натка, если соглашусь? Беспомощно и растерянно смотрела я то на него, то на Ларису.
- Давай, Поль, - ободрила меня моя тётя. - Покажи, чему научилась.
И мы с Юрой закружились в танце. Мысль о том, что меня пригласил морской офицер, признаюсь, весьма льстила моему самолюбию.
- Классно танцуешь, Полин! - похвалил меня Юра, когда музыка стихла.
- Спасибо!
Когда мы подошли к столику, Лариса беседовала с каким-то стройным черноволосым парнем.
- Здорово, Кость!
- Привет, Юрка!
Мужчины обменялись рукопожатиями, после чего Лариса сказала:
- Знакомьтесь, это моя племянница Полина. Это Костя, Юрин друг.
- Очень приятно! Можно пригласить Вас на танец, Полина?
Я с радостью согласилась, и вскоре мы уже кружились под страстные мотивы Латинской Америки. Объятия Костиных рук, его смеющиеся глаза напротив, глубокие, словно озёра крепкого чая, запах одеколона... Всё остальное для меня вмиг перестало существовать. Казалось, мы не танцуем - мы парим в облаках над далёкой Аргентиной. "И жизнь, и смерть в твоих объятьях"... Откуда это? Я так и не смогла вспомнить. Да и неважно. Время словно остановилось, и мне страстно хотелось, чтобы стрелки часов никогда больше не пошли вперёд. Так и танцевать бы с Костей бесконечно!
Но всему на свете когда-нибудь приходит конец. Слишком быстро стихли последние аккорды музыки. Танец закончился.
Потом Костя танцевал с другими девушками, меня приглашали другие парни. Они танцевали весьма неплохо, но не один из них не смог подарить мне тех минут счастливой сказки, какие я испытала рядом с Костей.
Когда я, возбуждённая и раскрасневшаяся, сидела за столиком, потягивая мохито, мой взгляд упал на Ларису. Она кружилась с Юрой в самом центре. Отчаянная парочка!
Вот парень разорвал объятия, полез в карман... Когда я взглянула на них вновь, они по-прежнему танцевали обнявшись...
- Ну, как тебе вечеринка? - спросила меня Лариса.
Я заметила, что сама она просто сияла от счастья.
- Супер! - призналась я.
- Видишь, сколько парней тебя на танец приглашали! А то: страшная, как ночь! Вообразится ж такое!
Правда, как Лариса признается позже, двоих из них - Юру и Костю - подговорила она. Расшевелите, мол, Польку, а то она, кажется, неуверенна в себе. Но тогда я об этом не знала.
- А тебе как, Ларис?
У моей тёти оказалось ещё более замечательно:
- Представляешь, Поль, Юра сделал мне предложение! Прямо во время танца. Сказал, что хочет со мной танцевать всю жизнь.
- Круто! И что ты ответила?
- Сказала, что подумаю.
Но по глазам Ларисы я поняла, что уже могу считать Юру своим дядей.
Костя смотрит на меня, говорит: "Привет, Полина!" - и эти два слова, этот обычный взгляд для меня дороже золота. Наверное, он не догадывается, что с той вечеринки его "образ милый незабвенный повсюду странствует со мной". Я думаю о нём каждый день, записываю в тетрадку стихи и песни про любовь. Но я скорее умру, чем скажу ему об этом. Впрочем, не только ему - даже Ларисе не говорю. Не потому, что не доверяю - просто боюсь сглазить робкую надежду. Случись со мной что интересное, тут же представляю, как при встрече расскажу об этом Косте, что он скажет. Но встретив его, то опускаю глаза и молчу, то напротив, оживлённо болтаю всякий вздор. Догадайся же, Костя, милый, как ты мне нравишься!
Наверное, кто-то скажет, что я чокнутая, но за внимание Кости я бы, пожалуй, согласилась оказаться на месте своего новоиспечённого дяди. Но если бы вдруг посадили его, а не Юру, я бы... Впрочем, я не знаю, что бы я тогда сделала. Но знаю одно - я бы его не бросила.
На следующий день после милонги была инаугурация всенародно избранного президента. Кто бы сомневался - в одной из областей за него отдали голоса целых сто двадцать процентов! Десятки тысяч решили отметить столь радостное событие митингом протеста. Согласовали, получили разрешение, вышли на площадь. Я бы тоже вышла, поскольку за те двенадцать лет, что виновник торжества находился у власти, я напрочь перестала его уважать и как политика, и как человека. А ещё эта сомнительная победа, что никак не возвысила его в моих глазах. Но Муську надо было нести к ветеринару удалять опухоль.
А Лариса, Юра и Костя пришли. Начиналось всё мирно, а потом, как в плохом кино: "узкое горлышко", сидячая забастовка, давка, прорыв цепочки, взбесившиеся омоновцы, врывающиеся в толпу и машущие дубинками направо и налево.
Один из стражей порядка схватил за горло незнакомую девушку. Юра не смог остаться безучастным - кинулся ей на помощь...
"Участие в массовых беспорядках", "Применение насилия к представителю власти" - такие статьи пришили моему будущему дяде и семерым его товарищам по несчастью - таким же смелым и неравнодушным.
Так Лариса стала "белой вдовой", не успев и замуж выйти. Полгода, пока Юра находился в СИЗО, к нему не пускали даже родителей, что уж говорить о невесте. О том, что Лариса согласна стать его женой, он услышал на судебном слушании. Мы все были тому свидетелями.
- Поздравляем! Поздравляем! - слышалось отовсюду, когда Лариса выходила из ворот следственного изолятора.
На пальце её руки в лучах солнца блестело обручальное кольцо. Пожатия рук, дружеские, почти родственные объятия, поцелуи в щёки - казалось, все мы, пришедшие, стали друг другу родными, а бракосочетание Юры и Ларисы - нашей общей семейной радостью.
В этот момент подошла и Зинаида Павловна - жена Юриного подельника Антона Александровича.
- Прости, Ларисочка, не смогла прийти раньше. Поздравляю вас!
Позже Лариса призналась, что не представляла, как закончится этот день. Церемония с надеванием колец, речи дамы из ЗАГСа, которую слушали вполуха, и пятнадцать минут наедине с любимым...
Они пролетели как один миг. Что же делать дальше? Гулять и развлекаться, как советовал Юра? Ехать домой? Ничего этого Ларисе не хотелось.
- Легла бы у дверей СИЗО - и лежала бы, пока Юру не выпустят. Но когда я вышла, и столько людей стало нас поздравлять, мне и умирать расхотелось.
- Умирать? - заметила я строго. - Это ты брось! Ты Юре живая нужна. А пойдём и вправду погуляем.
- Вот именно, Ларис, - поддержала меня мама. - Всё-таки не каждый день замуж выходим.
- К тому же, - добавил папа, - теперь ты Юре жена, а значит, вы хоть видеться будете.
Мы пошли в парк. Случайно так совпало, что там как раз проходил какой-то конкурс. На открытой площадке собралась толпа народа. В центре на помосте пели и танцевали участники: отдельные исполнители и авторские коллективы. Конечно, едва ли кто из них знал про свадьбу Юры и Ларисы, но мне страшно нравилось представлять, что эти песни и пляски только для новобрачных. Ещё мне нравилось, взяв Ларису за руку, представлять вместе с ней, что Юра у себя в камере всё это видит и слышит.
После концерта мы посидели в кафе. Пока что в узком семейном кругу, а когда Юра выйдет из тюрьмы, будет свадьба настоящая - с песнями и плясками. По крайней мере, дядя обещал: потанцуем. Слово офицера!
Вечером, когда мы разошлись по домам, я записала в тетрадку ещё одну песенку. А вернее, припев, как запомнила. На концерте, когда все девушки подпевали - каждая про своего возлюбленного - я страстно желала, чтобы Костя оказался рядом и услышал, как я пою:
"Ты, ты, ты посмотришь в глаза мне;
Только ты, ты, ты очнёшься под крики: "Горько!".
Чем тебя приворожила, милый - это мой секрет!
Ты, ты, ты на свете один мне нужен.
Ты, ты, ты навеки мне станешь мужем.
Знаю, будем вместе с тобой, любимый, много-много лет!".
Мечта... Но как хочется, чтобы она стала явью!
После ареста Юры Лариса с головой ушла в работу. Свадьба в этом плане ничего не изменила. Когда у неё выпадала свободная минутка, я по возможности старалась не оставлять её одну. То уговорю выбраться на выставку картин, мишек, кукол, ручных вышивок, то возьму билеты в театр, то намекну, что неплохо бы провести выходные в другом городе полюбоваться местными достопримечательностями. Иногда к нам присоединялась и Зинаида Павловна. Я понимала, что обе женщины испытывали некое чувство вины перед своими мужьями - за то, что пока те сидят в местах не столь отдалённых, позволяют себе развлекаться. Но так надо! Письма в тюрьму должны быть оптимистичными, полными свежих впечатлений. Чтобы Адмирал знал, что Королева, хоть и скучает по нему, но живёт. Только так!
Само собой разумеется, мы посещали акции в поддержку политических узников: пикеты у метро с плакатами, благотворительные концерты, аукционы. Те люди, что приходили, за это время сделались для нас почти родными. Дяди, тёти, троюродные братья и сёстры. Тот, кому в беде протягивали руку, наверное, нас поймёт.
В институте к тому, что я родственница политзаключённого, отнеслись с сочувствием. Были, конечно, и те, кто считали, что я должна стыдиться такого родства. Но я никогда этого не стыдилась. И даже не будь Лариса моей тётей, а Юра - моим дядей, я бы на эти акции всё равно приходила. Хотя бы потому, что нередко видела там Костю.
Писать письма тем, кто не по своей воле оказались в изоляции от родных и знакомых, мне тоже нравилось. Какие-то письма я писала на пару с Ларисой, какие-то - сама. Кстати, Юрины подельники оказались весьма интересными людьми. Возможно, общаясь с ними, я пыталась найти спасение от страха, что меня саму могут арестовать как члена семьи. Но как бы там ни было, я обожала рассказывать им интересные истории и читать, что они рассказывают мне в своих письмах.
Посылки-передачки для Юры мы готовили всей семьёй. Приезжать к нему в колонию оказалось не так просто. Его родители и жена, конечно, ездили, передавали приветы.
В остальное время - бытовая повседневность: учёба, работа, дача, уборки-готовки, мелкие неприятности в виде протекающего крана или сломавшейся мультиварки.
Маме сорок лет исполняется. Надо думать, что дарить. Хотелось что чего-то необычного... Решение пришло на выставке не Тишинке. Прогуливаясь с Ларисой между стендами с заготовками для росписей и декупажа, мы плавно перешли к столикам для мастер-классов, где клеили, расписывали, валяли, шили.
- Не хочешь сама что-нибудь сделать? - предложила Лариса.
- Даже не знаю, - растерялась я.
Ни шить, ни вязать я не умела. В декупаже разбиралась как свинья в апельсинах, а как клеить мозаику - даже не представляла.
- А давай прямо сейчас сделаем для мамы подарок. Неинтересно будет на юбилей что-нибудь купить и не париться. А так будет и необычно, и главное - то, чего прежде никогда не делали.
Уговорила, как всегда. Мозаика показалась мне наиболее простым вариантом, поэтому я выбрала её. Несколько часов подряд я выкладывала стеклянную вазу фиолетовыми и сиреневыми "плитками", перемежая их белыми полупрозрачными, чтобы получалось нежнее. В процессе вспоминалась мамина любимая песня про сиреневый туман. Может, оттого мне и пришла на ум такая гамма? К тому же, в такой вазе будут хорошо смотреться её любимые жёлтые хризантемы...
Но оказалось, с хризантемами меня опередили. Лариса с гордостью демонстрировала мне шкатулку из дерева, где по бокам и на крышке красовались эти яркие цветы. Оказывается, декупаж - это тоже круто!
- Осталось только купить чай - и подарок готов.
В том, что Лариса купит зелёный с жасмином, я не сомневалась. Это мамин любимый.
Когда мы, довольные, что решили вопрос с подарками, возвращались домой, неожиданно встретили Нату. Она и какая-то незнакомая девушка, вцепившись друг другу в волосы, истошно визжали:
- Отстань от него, чувырла! Глеб мой!
- Сама чувырла! Он мой! Мой! Подойдёшь к нему - глаза выцарапаю!
Сколько раз, рыдая ночами в подушку, я с мстительной радостью представляла Натку брошенной, униженной! Как страстно желала, чтобы какая-нибудь "красивая и смелая" перешла ей дорогу! Но теперь, когда у моей бывшей подруги появилась соперница (кстати говоря, не такая уж и красивая), злорадства отчего-то не было. Мне было абсолютно всё равно, уйдёт ли Глеб к этой незнакомке, сказав Нате на прощание, что она страшилка, или приползёт к ней на коленях просить прощения, клятвенно заверяя, что эта девушка ничего для него не значит. Да пусть хоть гарем устраивают - мне без разницы!
Хорошо бы Костя увидел, как я вазу выложила! После маминого дня рождения сфотографирую и отправлю в сеть.
Наверное, Господь меня испытывал, дав увидеть сцену делёжки Глеба. И после того, как я не испытала злобной радости, вознаградил всю нашу семью радостью истинной.
Она случилась накануне маминого дня рождения. До этого Юра подавал на условно-досрочное, но получил отказ. Ясное дело, не для того наши органы правосудия потратили столько труда, искажая факты и подтасовывая улики, чтобы так скоро выпустить. Через полгода подал ещё. Не отказали.
Лариса на радостях разве что до потолка не прыгала, а вместе с ней - и я, и родители. Только со стороны Юры отчего-то не было особой радости. Ну погоди, негодник! Выйдешь - скажу всё, что о тебе думаю, дядюшка!
Мамин юбилей мы, к сожалению, праздновали без Юры - его должны были выпустить только через день. Но каждый знал - несчастья позади.
Кстати, наши подарки маме очень понравились. Она поставила их на самое видное место, явно гордясь тем, что у дочери и сестры золотые руки.
Весь следующий день я торопила время, желая, чтобы поскорее наступило завтра. Ночью уснула только часам к четырём. А утром чуть свет отправились всей семьёй в Тулу.
Много раз я представляла себе, как мы встречаем Юру, и почти всегда в моих фантазиях мы прыгали от счастья. Особенно Лариса. На деле же вышло несколько по-другому.
Вот Юра медленно (а не бегом, как я себе представляла) выходит из ворот колонии навстречу тем, кто так ждали его возвращения. Навстречу Ларисе. Та устремляется к нему...
Были ли эти двое когда-нибудь в своей жизни так же счастливы, как в тот момент, когда они, слившись в объятиях, без стеснения признавались друг другу в любви? Слёзы, разлука, перемешанная короткими встречами, судебный и бюрократический ад, которому, казалось, не будет конца - всё это осталось в прошлом.
Мне страстно хотелось обнять всех, кто в трудное время были рядом, кто, не опасаясь за свою репутацию, делили с нашей семьёй горести, а теперь пришли разделить и радости. Недолго думая, я кинулась в объятия тому, кто стоял справа...
Костя! Это он! Мама родная! Что мне теперь делать? Что делать?
Прежде чем я, красная, как рак, успела открыть рот, пролепетать что-то в своё оправдание, Костя обнял меня в ответ:
- Поздравляю, Полин! Я так рад за вас!
Потом мы все обнимали Юру, поздравляя с освобождением, Ларису, поздравляя с возвращением мужа. И обещали Зинаиде Павловне, что обязательно приедем разделить её радость, когда оная случится. Пока же мы ещё до конца не верили в свою собственную. Вдруг это всего лишь прекрасный сон? А проснёмся - и окажется, что всё по-прежнему.
Лишь когда автомобиль уносился в сторону Москвы, оставляя далеко позади город, который я уже никогда, наверное, не смогу полюбить (прости меня, Тула!), я поверила, наконец, в реальность происходящего. Мы ехали к Ларисе - отметить всей семьёй возвращение моего дяди! Конечно, отметка о судимости создаст немало трудностей ему, и всей семье. Но сегодня - только праздник!
Много раз я слышала словосочетание "слово офицера" и ни разу - "слово офицерской жены". Честно, меня это несколько обижает - как племянницу Ларисы. Три года она не появлялась на милонгах и на все предложения пойти развеяться отвечала: "Юра выйдет - тогда и потанцуем! Я дала себе слово без него на танцы не ходить". Я ходила на милонги, но очень редко. В компании Ларисы, Юры и Кости куда веселее.
И вот долгожданный день настал. Никогда я ещё так тщательно не готовилась, подбирая наряд, украшения, макияж и причёску, ибо желала выглядеть на все сто. Лариса, по-видимому, тоже старалась показать себя максимально очаровательной и, судя по всему, ей это отлично удалось. Настоящая Королева! Мужчины: Юра и Костя - тоже оделись нарядно.
Однако прежде мы решили заглянуть на благотворительный концерт в поддержку узников совести. Не прийти казалось непорядочным по отношению к тем, кто всё это время были с нами, а теперь наверняка пришли порадоваться воссоединению семьи. Разве не заслужили они такого удовольствия?
Народу собралось так много, что организаторы приставляли дополнительные стулья. Мы сели в заднем ряду. Юра и Лариса держали друг друга за руки. А я... я тщательно пыталась скрыть волнение от сидевшего рядом Кости. Я тоже была счастлива.
Поразительно, но Юра, отсидевший три года за свои убеждения и не вставший на колени, отнюдь не считал себя героем. Напротив, со сцены, куда его попросили подняться, он говорил, что такое могло случиться с каждым. Я же до сих пор не знаю, что бы на его месте говорила и делала я сама.
- Я тоже не знаю, как бы я себя вёл, - признался Костя.
А я, кажется, знаю. И знаю отлично...
Потом рыжеволосая Вика, частая гостья на наших мероприятиях, играла на гитаре и пела. Про нас.
"Но не стало преграды, и нет расстоянья,
Наша встреча награда - ты рядом опять.
От печали до радости всего лишь дыханье.
От печали до радости рукою подать".
А ведь когда-то и вправду хотелось стать эхом, чтобы лететь и лететь через реки и горы, отделявшие разлуку от встречи. Спасибо тебе, Вика!
Надолго мы на концерте не задержались - так не терпелось нам, наконец-то, потанцевать.
Огни, страстная музыка, столики по краям широкой площадки - всё как тогда, за день до роковых событий. Но на этот раз, мне очень хотелось надеяться, что беды не случится.
Юра положил руку на талию жены и они, тесно обнявшись, устремились с центр - к таким же бесшабашным парочкам. И словно не было тех долгих месяцев разлуки и ожидания. Радуйся, Королева, ты дождалась - Адмирал вернулся!
А что же делать мне? Прежде чем я успела хоть как-то ответить на этот вопрос, Костя подал мне руку:
- Потанцуем?
Его бездонные глаза смотрела на меня с нежностью и обожанием.
Он стоял за пологом, преграждавшим проход в одно из дворцовых помещений второго этажа. Молодой мужчина, высокий, статный. На теле ярко-оранжевый наряд - платье пониже колен, расширяющийся подол, да узкие штаны почти ему в тон, до щиколоток, остроносые туфли. Волосы густые, чёрные, заплетены в косу, та стекает за широкую спину. Голова прикрыта дымчатой, полупрозрачной оранжевой шалью в ромбах, отделанной цветной тесьмой. Глаза светло-карие, усталые, жирно обведены чёрной краской, губы сердито поджаты, яркие, накрашенные. По лбу свисает подвеска из золота, с редкими вкраплениями полудрагоценных камней. На шее тяжёлое широкое ожерелье из золота и многочисленных рубинов и брильянтов - награда за услугу одной любезной госпоже. На руках замерли узкие и широкие браслеты, стеклянные, золотые, серебряные. На левой ноге два золотых браслета с драгоценными камнями - подарок той дурочки, в прошлом месяце умолявшей помочь в неслыханной дерзости. Он стоял, прячась, смотрел то на стражников, проходящих снизу, за стеной здания, то на небо. Он то роптал на бога, то молил его о снисхождении - о смерти. Этот день был ничем не примечателен для всех. Обычный день из жизни гарема, не отмеченный ни казнями, ни наказаниями, ни раскрытием или проявлением каких-либо интриг королевских жён, наложниц или вельмож, родственников нынешнего императора. К нынешнему императору, впрочем, этот день тоже никакого отношения ни имел. Даже к жизни его великих и уважаемых предков. Это был самый проклятый день на свете. Самый ужасный день в его жизни. Это был тот самый день, когда двадцать семь лет назад он появился на свет...
Мужчина проводил взглядом стайку смеющихся служанок - те на миг вырвались из-под строгих взглядов своих госпожей и сейчас, обсуждая что-то тихо-тихо, громко смеялись. Он перевёл взгляд на воинов-мужчин, идущих за стеной - со второго этажа он мог видеть их. Высокие фигуры, плечистые, мускулистые, копья или мечи в руках. И, хотя были одеты они просто: чёрная одежда, да немного оранжево-красных лент на ней, да на головных уборах, зато они имели возможность носить оружие. И... они были мужчинами. Молодой евнух тяжело вздохнул. Он был никем. Разве что станет личным прислужником какой-нибудь яркой госпожи или присоединится к львиной стае закулисных умельцев, сплетающих яркие нити интриг, тонких, средних и прочных, из силков которых ни одна жертва не вырвется, не уйдёт. Евнухи... По законам империи они приравнивались к женщинам. Но женщины хотя бы могли рожать детей. Евнухи могли только смотреть на чужих... Им о ночи-то с женщиной мечтать было не дано, не то что там о детях, о семье!
По саду со смехом промчался мальчишка - сын слуги кого-то из императорской родни. За мальчишкой, смеясь и крича, бежали две служанки. Ребёнок ни о чём особенном не думал: он просто убежал и наслаждался свободой, а девушки-служанки могли хотя бы временно развеяться, подхватив подолы и бегая за ним. Ребёнок... А ведь и он когда-то бегал ребёнком вне стен проклятого дворца, тигриного логова и змеиных нор... Он ничего не знал, он не думал о будущем... Кажется, там были горы. И лес. Деревня в горах... Ему было пять или семь, когда на их деревню напало чьё-то войско. Молодую мать забрали в рабыни - служить в гареме - и она там где-то сгинула. Отца убили, а его... его искалечили навек, лишив права называться мужчиной и возможности продолжить свой род...
"О, Аллах! - взмолился евнух, - Ты либо пошли мне раннюю кончину, либо хоть какую-то радость для жизни моей подари! Я понимаю, что обычного семейного счастья не видать мне. И что в охранники гарема меня вряд ли возьмут - стар я уже учиться. Но хоть что-то! Хоть какую-нибудь радость покажи мне! Хоть на мгновение! Моя жизнь как бездна ада... Я не просил тебя ни о чём... Но сейчас снова год прошёл. Очередной год с того проклятого момента, как я появился на свет. Подари мне хоть какую-то радость, о милостивый Аллах! Мне мучительно так жить! Я боюсь, что дерзну удавиться или выпью кипятка сам, не дожидаясь награды за какой-нибудь проступок..."
Снаружи зашумели. Он, нахмурившись, выглянул. За стеной гарема воины тащили ту дуру, которая подарила ему оба браслета на ноги. Наложницу, дерзнувшую связаться с чужим мужчиной, каким-то воином из столицы. Поймали-таки несчастную. Вот, идёт, упирается, рвётся из жёстких рук мужчин-воинов. Зарёванная, краска потекла на лице, волосы истрепались, шаль слетела с головы. Ярко-розовая шаль, сочно-розовое платье заляпано и в потёках воды - никак, с кухни или с трапезы увели. Только губы, накрашенные ярко, алеют на побледневшем лице. Что будет с ней? Плетями до полусмерти изобьют? Камнями? Или просто завяжут рот, в мешок запихнут - и утопят? Эх, а вроде была умненькая наложница, смазливая, и император к ней три раза заходил за те лет пять или семь, что она во дворце. Ну, а любовника её-то точно изничтожат - женщину у правителя увёл, наглец, ни императора, ни Бога не побоялся, чужую-то женщину! Чужую жену! Жену самого императора! Евнух вздохнул и отвернулся, зарылся лбом в тяжёлый сиреневый полог. Его-то, скорее всего, не найдут - он хорошо прятался, когда ей помогал. А найдут - так невелика беда. Так скорее закончится эта постылая жизнь. По правде-то говоря, вздыхал он не из-за сочувствия к ней, и не из-за страха за свою судьбу. Он завидовал ей, этой жалкой женщине, дерзкой наложнице правителя империи. У неё было несколько встреч, несколько сладких ночей с любовником. Несколько ночей, за которые она готова была заплатить своей жизнью, молодостью, покоем и красотой. Вот и поплатилась. Теперь расплатится за всё. За все грехи, и вольные, и невольные, и которых даже в мыслях не было. Но он завидовал ей. Он, жалкий евнух, завидовал какой-то женщине!
Солнце жарило. Небо было чистое-чистое. Эх, хорош был день. Да только в гареме в ближайшее время будет неспокойно: женщины будут плакать. Если были подружки у той, то будут рыдать от боли и сострадания. Если не было, то какие-то женщины всё равно будут плакать - от страха за свою судьбу или отчаяния. Сыто живут здешние женщины, роскошно одеваются, в ярких платьях - в гареме, пожалуй, все цвета радуги и вообще все существующие цвета и оттенки в нарядах можно сыскать - в дорогих украшениях ходят, бывает, что и камнями, обнявшимися с золотом, звенят в подвесках. Сыто живут - и только. Муж по закону и по обычаям на все сотни женщин положен только один, да и тот - если и выпадет любвеобильный хозяин дворца, да правитель империи, навряд ли посетит их всех. Ярко кипели страсти среди женщин, отчаянно и мстительно те, недолюбленные и усердные, травили друг друга. Сколько младенцев искалечили, потравили ещё в утробах матерей, чтобы только получить шанс стать матерью наследника престола... скольких сгубили во младенчестве... Только небу и знать... Сколько было склок между выросшими братьями, принцами, склок обычных, смертельных склок, грубых и хитрых... Сколько раз после смерти очередного правителя брат поднимал руку на брата, скольких родственников друг друга сгубили, кто был самым жутким убийцей из всех - только небу дано знать. Сыто живут здешние женщины. И только. Счастья вкусили лишь десятки из них. Любви же, верно, вкушали ещё меньше. Тут уж люби или не люби супруга, но если хочешь покои роскошнее, да украшения массивнее, придётся завоёвывать его любовь. Да смешно-то про любовь говорить! Внимания бы хоть отвоевать, хоть на миг! Слезы в гареме были обычное дело, лились по поводу и без...
Вот, во дворе зашумели. Оторвавшись от полога, евнух взглянул и туда. Евнухи-воины тащили через дорогу у сада цепь связанных поникших женщин. Наверное, опять пленниц с завоёванного города или селения привели. Эх, опять кого-то обучать будут, уговаривать, бить... Снова будет шумно в помещениях для рабов и прислуги... Вздрогнув, взглядом вцепился в случившееся снизу - какая-то молоденькая девчонка извернулась, как-то вывернулась из цепи невольниц, рванулась к ближайшему евнуху-воину, вырвала у того меч, да попыталась живот свой насадить на лезвие... Смела! Ах, смела, девчонка! Да, увы, не дали, руки перехватили, ударили по спине. По лицу не били, вдруг императору приглянётся? Хотя, вряд ли, уж больно худа. Из нищеброда, что ли, вырвали? Вот, подняли с земли её, упавшую, она рванулась. Евнух спокойно изучил взглядом её лицо. Лицо красивое. Может, и выйдет чего у девчонки. Но дерзка. Строптивых быстро ломают в гареме. А из несломанных иногда выходят яркие госпожи, своевольные, жестокие. Милосердных, добрых и спокойных легко пересчитать... Кого из деревни вытащили, кого из города, кого из чужого дворца - уже не важно. Кем бы ни была прежде, теперь станет никем. И только самые красивые или умные смогут вознестись, подняться над другими. Став лучшими наложницами, жёнами. А нового наследника родит только одна... Он отвернулся и снова стал смотреть на небо. Не заметив её слёз, покатившихся по замызганным дорожной пылью щекам...
Она шла, уже не глядя по сторонам... глотала слёзы... Она проклинала тот день, когда родилась на свет... У неё была обычная жизнь... Деревня между леса. Дружелюбные соседи, крепкая семья... Через семь дней должна была быть её свадьба. И она уже подглядела за разговором отца, подслушала разговоры матери и знала, что замуж выйдет за него, за того доброго и трудолюбивого юношу, умелого ремесленника. Ещё бы семь дней - и она бы вышла замуж по любви... Он остался лежать на земле, где-то далеко, в луже крови... А её потащили далеко... Она станет считаться женщиной другого супруга. Она будет считаться чьей-то женой, но её ненавистный супруг в лучшем случае лишь раз или два пригласит её в свои покои. Если вообще вспомнит про неё. Но лучше бы ему вообще про неё не вспоминать...
Евнух смотрел на небо. Один из жалких обитателей дворца. Один из многочисленных евнухов этого дворца. Рабыня шла по дороге внизу. Всего лишь одна из многочисленных женщин дворца. Глупо бы сказать, что им не повезло. Это была вполне обычная судьба для их страны. Судьба бесправной, пленённой женщины, лишённой опоры и защиты мужчин своего рода. Судьба обычного бесполого существа, когда-то родившегося мужчиной. Обычная судьба. Что уж слёзы проливать?.. Но слёзы всё равно текли...
Она стояла на кухне, мешая овощи и приправы для обеда. Тускло-синее платье и полупрозрачная тёмно-синяя ткань свисали с тощей фигуры - голодом уморить себя не удалось. Проклятая жажда жизни победила. Пленница гарема как-то поднялась на постели и дрожащей рукой дотянулась до тарелки с пищей, стоявшей возле неё. Она уже вкусила еду этого места. Прошлая жизнь и возможность уйти в самом её начале миновали... Вдруг за стенами кухни зашумели, звучный голос объявил приход правителя империи и потребовал всем приветствовать его стоя. Впрочем, все, заслышав шум, поднялись. Мало ли кто из влиятельных особ зайдёт... Девушка стояла, не поднимая головы, уперевшись взглядом в пол. Вдруг подошёл кто-то, сжал жёсткими пальцами её подбородок, заставил поднять голову. Мужчина. Молодой, роскошно одетый. В разноцветных нарядах, обвешенный многочисленными бусами из жемчуга, с драгоценными камнями на кольцах и тюрбане. Взгляд насмешливый, улыбка на тонких губах.
- Это ты пыталась зарезаться две недели назад? Ты?
Она промолчала, нервно сглотнула, но глаз не отвела, смотрела в упор.
- Нахалка! - усмехнулся он ещё шире, и, отвернувшись, бросил кому-то из роскошно одетых сопровождающих, родственнику или слуге, - Откормите её - и приведите-ка ко мне. Посмотрим, будет ли она в постели так же горяча.
Откормить её. Как зверя. Как на убой. Шехназ задрожала. Но было поздно - император уже обратил на неё своё внимание.
Заморить себя голодом опять не удалось - за ней бдительно следили другие прислужницы с кухни. Рассыпать муку по полу и получить побои или смерть тоже не удалось. Главная служанка на кухне лишь болезненно ущипнула её за грудь. И сказала, чтоб этими глупостями больше не занималась. Кухонные служанки стали смотреть на неё с завистью или презрением, шептаться, постоянно шептаться о чём-то за её спиной. Пыталась сбежать вечером с прикухонных помещений, найти пруд и утопиться - наткнулась на служанок из покоев госпожей гарема и те её едва не затравили, ядовитыми языками - те тоже завидовали ничтожной рабыне, на которую обратил внимание император империи и хозяин гарема. Она едва вырвалась из их цепких рук, бежала, зажав уши, плача, не разбирая дороги... Они говорили: "За что ей такое счастье? За что?!". Она же хотела хотя бы после смерти спросить у Бога: "За что ей был этот ад?! За что?!". Налетела, с разбега, на высокого мужчину в оранжевых одеждах, застывшего у прохода, смотря на узкую луну. Он сердито развернулся, подхватил руками падающее тело. Глаза густо обведены краской, губы яркие, подвеска свисает с левой стороны лба, браслеты и ожерелье... Не мужчина... евнух...
- Что ты тут летаешь? - проворчал он. - Как будто за тобой гонится стая голодных тигров!
- Там... - она указала назад, в полумрак коридора дрожащей рукой, - Женщины... Император... - и разрыдалась.
- Женщины... - задумчиво сказал прислужник, выпуская её из своих рук, - Женщины, пожалуй, будут пострашнее стаи тигров...
- Вы... шутите? - от потрясения девчонка даже плакать перестала.
- Если тебе так угодно, то, пожалуй, я и шучу, - ответил он - и ухмыльнулся.
- Да вы... как вы только можете?! Как у вас язык только повернулся сказать мне такое?! Такое?!
- Не шуми, - евнух зажал ей рот ладонью, - Если разбудишь кого-нибудь из госпожей, у которых днём болела голова или всегда плохой сон, то тебе несдобровать. И вообще, не хами прислужникам. Вдруг тебе попадётся кто-то из слуг влиятельных господ? Тогда твоя жизнь превратится в ад.
Вдруг девушка укусила его - и он непроизвольно отдёрнул руку.
- Ты кто, нахалка?!
- Я - Шехназ!
Она снова сжала руки в кулаки, того и гляди - бросится его бить. Тощая, сердитая, воинственная. Евнух невольно расхохотался.
- А я - Шахрияр. Ну и что с того?
- Да я... я... вы... я...
Прислужник вздохнул и указал взглядом на приближающихся воинов-евнухов, совершающих ночной обход.
- Ты откуда шла-то? Новенькая, наверное? Не знаешь, что нельзя самовольно шататься по дворцу, особенно, по ночам?
- Да мне всё равно!
- Всё равно, как тебя накажут?
- Всё равно!
- А зря. Здесь знают толк в наказаниях для глупых и непокорных.
Воины выросли рядом, мрачно насупились.
- Она со мной, - почему-то соврал Шахрияр
Хотя ему-то какое дело до неё? Шла бы своей дорогой. Влипла в беду - не его забота. Глядишь, и научилась бы молчать и быть поскромнее да потише. Или бы сгинула, не научившись. А стражники поверили ему - уж не один год в одном гареме служили, знали, что у него хорошая репутация. А почему и куда евнух шёл со служанкой - не их умов дело. Меньше знаешь - крепче спишь. Хотя, если и заподозрят в чём, то всё равно спросят. И головы как за правду снесут, так и за неправду...
- Ну, пойдём, - он сцапал упрямицу за запястье, - Ты где живёшь? Откуда такая сердитая и злая взялась?
Она промолчала. Шахрияр медленно тащил её по дворцу, тихо рассказывая истории былых дерзких девчонок и наглецов... Худшие из историй, которые он в здешних стенах видал... Вскоре она примолкла и даже перестала пытаться вырвать свою руку из тяжёлого кольца его пальцев. И, чуть погодя, даже призналась, что она из кухонной прислуги.
- Не та ли нахалка, которая пыталась прирезаться ещё до того, как взглянула на императора? - усмехнулся евнух, припомнив день своего рождения и пленницу, тогда же притащенную во дворец.
- А что, я не имею даже права выбрать свою смерть? - огрызнулась та.
- Бог не одобрит твой выбор. Грех это, - сказал и вздохнул, так как грешникам сам завидовал иногда.
- Но почему же? Это моя жизнь! Хочу - живу! Хочу - умру!
- Это не твоя жизнь, - сжал пальцы так, что она вскрикнула от боли, - Чем скорее поймёшь, тем спокойнее будет твоя жизнь. Твоя жизнь тебе не принадлежит. Пойми. Может, когда-то и принадлежала, но уже нет.
- Но... но... - снова зарыдала.
- А если хочешь сама вновь управлять своей жизнью и даже жизнями других - стань одной из главных жён императора, - проворчал он.
Как ни смотри, а у неё было больше прав и возможностей, чем у него. Особенно если сына родит. Уже третьего или четвёртого по счёту. Но если первые вдруг перемрут, от болезней, несчастных случаев или при странных обстоятельствах, то у неё есть шанс. Но если чуток обождать, хоть пару лет - и других сыновей родят львицы и тигрицы, тогда уже шансов почти никаких. Сцепятся стаи, чтоб растерзать чужаков, чтобы сохранить детёнышей своих. Шехназ не ответила. Она лишь покорно шла за ним. И плакала на сей раз молча, кусая губы, ещё не тронутые краской... "Она красива. А накормить - будет ещё краше, - подумал вдруг он, - И как бы не эта проклятая судьба, быть может, она и я шли бы сейчас вместе со связанными одеждами вокруг помоста со священным огнём? Но к чему эти нелепые мысли? Нам не бывать вместе никогда. Такова наша судьба. А даже если бы и досталась мне в руки эта дерзкая, смелая и красивая женщина, то что бы я делал с ней? К чему эти нелепые мечты, если я никогда и почувствовать ничего не смогу, даже если смогу прикоснуться к её телу? К чему мне нужны мечты? И почему вдруг эти странные мысли не прошли мимо моей головы?"
На кухне он отпустил её - и она быстро прошла по освещённой факелами полосе - и скрылась во мраке помещения для прислуги. Хрупкая, быстрая... Как ночное виденье... Как ночной сон... Иногда ему снилось, что он всё-таки мужчина, не жалкий евнух... Что он даже сжимает в объятиях какую-то женщину... Почему-то её лицо всегда было укрыто шалью, а на руках блестели многочисленные массивные золотые браслеты... Ему казалось, что он даже что-то чувствовал... какую-то радость... Но он просыпался и утром не чувствовал уже ничего...
Через дней десять - императору надоело ждать - её, слегка уже откормленную, нарядили в наряд покрасивее, яркий, нацепили на шею, на руки и на ноги серебряные украшенья, серебряную подвеску спустили на лоб, по центру, стекать с прямого пробора между густых чёрных волос. И доставили в покои хозяина империи. У неё не спросили ничего. И он не спрашивал ничего... На утро её, дрожащую, плачущую, отвели в какие-то роскошные покои. И сказали, что они теперь её. Потому что императору с ней понравилось. Разумеется, никто не спросил про неё. Она лежала на просторном мягком ложе в новых чужих покоях, рыдая... Пришли две девушки. Теперь они - её служанки. Разложили на столике у металлического зеркала золотые браслеты и два ожерелья - подарок императора... Так началась жизнь её, госпожи Шехназ...
Она склонилась над полом, не дотянувшись до миски. Её тошнило. Её снова тошнило. О, за что же? За что этот ад?! Она так надеялась прожить обычной жизнью во дворце! Жизнью женщины, забытой хозяином империи! А тот, как назло, раз двадцать вызывал её к себе... И мало этой боли, этих омерзительных ласк и жутких ночей, так она понесла... Стать матерью ребёнка императора... Мечта и грёза многих из женщин гарема... Ад для неё... Если роды пройдут благополучно, теперь она будет одной из главных жён, одной из матерей его детей. Ей придётся быть на важных праздниках в гареме, может, даже он иногда отойдёт от самой главной своей жены - хозяйки гарема - и та, скорее всего, Шехназ не простит такого оскорбления. А он будет помнить про неё, особенно, если сына родит. И будет заходить к ней иногда или звать на ночь в свои покои... За что? О, за что ей такие пытки?! За что эта мука?!
В гареме опять шумели... Последнюю неделю было шумно. Но ей было так плохо, что даже не спрашивала, почему опять шумят...
Зазвенели браслеты на чьих-то ногах и руках. Она приподнялась на руках, не вытирая лица.
- Госпожа, вы уже собрали самые важные вещи? Ваши драгоценности?
Шахрияр, увидев её и узнав, растерянно примолк. Не то чтобы он не знал, чьи это покои - уж за столько лет всё успел изучить и о новостях всегда знал. Просто в панике как-то позабыл.
- Что... случилось? - устало спросила молодая женщина, садясь на край своего просторного ложа, застеленного тёмно-зелёной тканью.
- Как... что случилось, спрашиваете? О, госпожа, да разве ж вы не знаете?..
- Мне... всё равно... - Шехназ устало опустилась на ложе, почти у самого края.
- Да как же это? Совсем не знаете ничего, госпожа?
- Нет...
Он смущённо или растерянно переминался с ног на ногу - звон ножных браслетов друг о друга выдал его заминку - и, наконец, заговорил. Быстро. Чётко. Коротко. Оказывается, пока император был на войне в другом царстве, на столицу напал его зять. Сейчас королевы и сметливые наложницы в спешке хватают лучшие драгоценности и сворачивают в узел несколько нарядов, безжалостно понукая служанок, готовятся покинуть дворец через тайный ход. Кто знает, если зять императора захватит и дворец, то, может, и не пощадит никого? А пощадит - так воспользуется. Но, вернись потом гарем к законному обладателю - и судьба игрушек родственника хозяина, чужого мужчины, может выйти ещё страшней, чем гибель при пожаре или от мечей чужих воинов.
- Ну и пусть... - отмахнулась женщина, закрыла глаза, - Пусть... Давно... пора... Он, верно, заждался... там...
- Госпожа не в себе! - вздохнул Шахрияр, - О, госпожа! Да вы вообще слышите меня?!
Но она уже не слышала евнуха, провалившись в сон. Тот пару раз пересёк её покои, туда-сюда, потом рванулся к столику и шкатулкам, раскрыл, метким взором выудил самые дорогие из украшений и чуток попроще, достал, завязал в одну из её шалей, поверх завернул три или четыре наряда. Узел перекинул через руки, потом уверенно подошёл к кровати, подхватил на руки худое мягкое тело. Оно обмякло в его руках...
Он не думал особенно ни о чём, когда нёс чужую женщину, чужую жену по коридорам. Он не ждал никакой награды потом, когда всё вернётся на круги своя. Не ждал её благодарности. Даже не слышал шума от взламываемых ворот во дворцовой стене... Просто он видел её, беспомощную женщину, заснувшую от усталости. Даже не вытер вонючую жижу с её лица. Просто не заметил. Просто, когда он увидел её, слабую, то что-то проснулось в нём... Захотелось вынести её, унести из начинающегося ада. Просто вынести её отсюда. Здесь она может погибнуть. Здесь она умрёт. А она так и не пришла в себя, как бы не кричали вокруг, как бы ни шумели... И даже в тускло освещённом затхлом подземном ходе в себя не пришла... Опять, что ли, пыталась уморить себя голодом? Но на что? У неё-то, в отличие от него, была хорошая судьба. Впрочем, это не важно. Его даже не коснулась зависть. Просто не хотелось отдавать эту слабую спящую беспомощную девочку в чужие руки. Воины зятя императора тоже могли надругаться над ней. Хватит с неё. Хватит. Всё вернётся на круги своя... Император вернётся и покарает мятежного родственника. К нему вернётся его молодая жена. Плевать, что будет с ним, с Шахрияром...
Но на круги своя ничего не вернулось... Даже спустя пару месяцев, когда разгневанный император вернулся из дальних земель, отвоевал столицу, казнил бунтовщика. Несколько главных жён погибли, спасаясь, двух пойманных сыновей императора убил его зять... И, вернись бы Шехназ в столицу, могла бы стать матерью наследника. Если сына носила. Что она уже была беременна - и от императора - все знали. Она могла бы стать матерью нового наследника. Но когда Шахрияр вошёл в их убежище в деревне неподалёку от столицы, сказал ей новости и пошёл собирать её оставшиеся вещи, женщина как-то странно замерла. А когда он проходил мимо её кровати, поймала его за руку - в узкой хижине это было немудрено - и, умоляюще сверкнув своими тёмными глазами, сказала:
- А давай... уедем в деревню в каком-нибудь лесу?..
- Какой из меня муж? - вздохнул евнух, - Я и порадовать тебя не смогу, и приласкать.
- Мне всё равно, - упрямо головой мотнула, - Я не хочу обратно во дворец! Уедем?
Он вздрогнул. Мужчиной ему никогда уже не стать. И, если уж дело пойдёт, быть может, придётся её тайно отпускать к чужаку, делать вид, что не знал. Чтобы хоть она жила. Чтобы хоть она. Но... было кое-что, одна радость, доступная и ему, жалкому калеке...
- Может, в деревню среди гор?..
- Хорошо, - улыбнулась Шехназ.
И он вдруг улыбнулся ей в ответ. Так счастливо, как уже давным-давно не улыбался.
- Но... ребёнок...
- Скажем, что это наш сын.
- Сын... - растерянно сказал евнух, - Сын... - глухо повторил он, - Но какой из меня отец?
- Ты воспитаешь его как своего сына. Вместо своего. Ведь чтобы воспитать его, тебе даже не обязательно зачинать его или быть мужчиной.
- Сын, - снова глухо повторил Шахрияр, - Сын... - и вдруг упал на колени возле кровати, сжал её руки, - Я буду стараться! Я буду очень стараться, Шехназ! Делай что хочешь, спи с кем хочешь, только вдали от других глаз, чтобы люди не осуждали тебя. Я сделаю всё, что смогу! Сын... - он радостно рассмеялся, - О, Аллах, я смогу стать отцом! - Шахрияр молитвенно поднял руки к лицу, поднял глаза вверх, туда, где за скверной крышей дрянной хижины было скрыто голубое небо и жаркое, дающее свет солнце, - О, благодарю тебя, всемогущий! Милостью твоей я смогу стать отцом! И у меня будет сын! Сын! Мой сын!
А Шехназ смотрела на него и улыбалась. Она уже давно решила, что если он согласится скрыться с ней, то она откажется от мыслей и мечтах о том, что случается с супругами по ночам. Своя семья, свой дом... И этот добрый человек рядом, хотя и просто лишь спутник по многочисленным несчастьям на жизненной тропе. Верный и добрый спутник... О, Аллах, неужели, и ей ты даруешь хоть какое-то счастье? Хоть чуть-чуть? Шехназ будет восхвалять тебя до конца своих дней за такие щедрые дары! Шехназ будет ценить всё, что ты ей подарил! О, великий и милосердный всемогущий Аллах!
И они убежали, далеко-далеко... В спокойную нищую деревеньку в горах. И даже когда у неё родился сын, она отказалась вернуться в столицу. А Шахрияр вновь вознёс хвалы Аллаху... Так принц, возможно, наследник империи, жил в семье обычного ремесленника, учился делать из глины посуду. У них троих не было ничего, точнее, не было почти ничего, всего лишь крохи, но они все были счастливы. Так, как редко кто был счастлив во дворце. И пока младшие дети императора изучали искусства и военное дело, учились плести первые интриги друг против друга и наносили друг другу первые раны, сын горшечника из дальней горной деревни учился делать хорошую посуду, быть честным, добрым и справедливым.
- Рахим! Рахим! - старый сосед догнал паренька, сжал сухой рукой тому плечо, - О, Рахим! Я не могу поверить!
- Что случилось, дедушка? Что? - лицо и глаза юноши вдруг озарила надежда, - Отец всё-таки поднялся на ноги? Он будет жить? О, неужели Аллах оставит хоть отца ещё немного пожить со мной?
- Я, право, смущаюсь такое говорить, - старик виновато потупился, - Но, может быть, я должен тебе сказать... О, Аллах, что же делать мне, старику? Сказать или не сказать?.. - он вдруг устало посмотрел юноше в глаза, - Прости, Рахим, что говорю тебе это. Ты вправе возненавидеть меня за мои слова, но я всё-таки решил сказать. Прости, но когда я омывал его тело, то увидел... я узнал... О, прости меня, мальчик! Прости меня Рахим! Но Шахрияр тебе не отец. Он и не мог быть тебе отцом. Он... он... он евнух... И, полагаю, он усыновил тебя, сына Шехназ и чужого ребёнка. Прости, Рахим... я...
- Ничего... ты в праве был сказать это... - юноша отвернулся и медленно побрёл из деревни.
Сказать, что он был потрясён, значит, ничего не сказать. Он был в ужасе. Его родители, так заботившиеся друг о друге, прослывшие нежно любящими друг друга супругами, оказывается, не были мужем и женой! И... оказывается, они и не были близки никогда... просто не могли. И кто-то чужой - какой-то незнакомый ему мужчина - его настоящий отец. Шахрияр чужую женщину с ребёнком подобрал. Он воспитывал его так строго и серьёзно, как не каждый отец родного сына воспитал. Мать угасла от болезни года три назад, но приёмный отец даже тогда ничего не рассказал... А потом разбойники разграбили деревню и дома подожгли - и Шахрияр рванулся в огонь спасать чьего-то ребёнка... Почти спас... Выкинул в окно, в чьи-то руки... и получил падающей горящей сваей по голове... Насилу вытащили, пытались сбить огонь... не успели... не смогли... Он достойно жил и умер достойно. Рахим так гордился этим мужчиной, но... это не его отец... не его отец... чужой мужчина...
Он до сумерек блуждал где-то по лесу. В столичном дворце в это время первый из его младших братьев убил другого брата - тот скорчился в своих покоях, выронив бокал с отравленным вином. Смерть наступила почти мгновенно. И убийца подставил кого-то из своих слуг, как виновного. А верный слуга и под пытками смолчал, кто настоящий виновник... Уже за полночь Рахим вернулся в родную деревню. Поклонился дому. Дому, в котором они так счастливо жили втроём, а потом вдвоём. И пошёл к старику, другу отца, справиться о погребальном костре. Ему хотелось самому разлить масло и поджечь хворост.
- Мне всё равно, кто он мне и моей матери, - сказал тихо юноша вышедшему индусу-старику, - Главное, что он меня взрастил. Я вырасту достойным человеком, чтобы отец Шахрияр не сожалел ни о чём, глядя на меня с небес.