|
Ветер в ожидании дождя
Мы с тобой сидели в тесной железной трубе и обнимались. Обнимались, как будто кроме нас двоих в этом мире больше никого не существовало, обнимались, не смея разнять рук, боясь потерять прикосновения, ощущение тесного соседства с чужой жизнью, единственным огоньком теплоты в этой чёрной июньской ночи. Мы обнимались, как потерянные дети, у которых не осталось ничего, кроме друг друга.
На самом деле мы и были детьми. Девочка и мальчик, лет шести-семи. То ли брат и сестра - всё дети в таком возрасте выглядят похоже, то ли просто живущие по соседству приятели. Два ребёнка, неизвестно почему сидящие в металлической трубе на детской площадке поздним дождливым вечером и жадно цепляющиеся один за другого. Одни, без взрослых, одни, душной летней ночью сезона дождей.
Нет, мы не потерялись. Да и ни за что бы ни потерялись - это мы-то, два негласных предводителя всей окрестной ребятни, мы - знавшие все уголки не только нашего района, но ещё и двух-трёх с ним смежных. Мы просто не могли потеряться - и песочница, в которой была установлена эта труба, была для нас давно знакомым и удобным местом встреч. Детская площадка, заливаемая сейчас нескончаемыми струями цую, находилась на границе так называемой 'нашей территории', за нею начинались уже чужие владения.
Этот шаг через границу и оказался для нас самым трудным.
Нет, мы не потерялись. Мы лишь только совершили то, что совершали до нас тысячи сотен детей, и неизбежно будут совершать после нас те же тысячи сотен детей. Это был наш основательно продуманный, тщательно спланированный, кропотливо подготовленный побег из дома.
Сейчас, через добрые десять лет после той ночи, навсегда оставшейся в наших сердцах, я вспоминаю наш побег, и призрак усмешки невольно набегает на лицо. Чтобы стереть эту усмешку, я зарываюсь губами в складки твоей белой футболки. Тепло ещё не успевшего окончательно оправиться от простуды твоего тела согревает меня и оживляет те далёкие дни, полузабытые дни нашего детства.
Сегодня, сейчас, в этой душной комнате, влажным июльским летом, наполненным стрекотом цикад, мы снова обнимаемся, почему-то снова обнимаемся, как это было раньше, в тот вечер больше десяти лет назад. Я дышу твоим теплом и мне кажется, что мы опять с тобой одни в целом мире, одни в металлической трубе посреди песочницы, а снаружи дождь, по трубе с неумолимой монотонностью стучит дождь, и кроме нас и этого дождя не существует больше ничего.
Этот дождь похож на нашу судьбу, на нашу судьбу назойливо душной июньской цую. Десять лет назад мы убегали от родителей, ты - от отца, взявшего на себя слишком много долгов, и от неумения разделаться с ними вымещавшего зло на тебе, единственном ребёнке, и своей жене, твоей матери, единственной женщине в жизни.
Я тоже убегала от своей семьи - так я думала всё это время, но...
Сейчас, сегодня, в этой комнате я понимаю, что, наверное, и тогда, и сейчас убегал только ты, а я всего лишь следовала за тобой, не будучи в состоянии оставить, не умея проводить и отпустить. Я шла за тобой, придумывая самой себе причины, ставя саму себя на место героини воображаемого рассказа, но на самом деле главным персонажем всегда был только ты, а я получила свою роль лишь благодаря тому, что вовремя появилась в твоей жизни. И твоё присутствие, твоя жизнь украсила себя моей жизнью, как киотосская красавица - яркая майко - украшает чёрные волосы шпилькой-веточкой с пятью лепестками сакуры.
И тогда, и сейчас, всё, что происходит с тобой, служит сценарием для неведомого мне фильма, сценарием, в котором события случаются с определённой целью, встречи предназначены и повороты сюжета предрешены. Твоя жизнь - как яркое полотно для пресытившихся и утомлённых зрителей, твоя жизнь - привлекательная игрушка, интересная картинка, пейзаж того, чего не бывает, - от этого и пьющий отец-должник и покорная мать - портрет японки прежнего века, и музыка в твоей жизни тоже от этого, и твоя девушка, и я, и забавный треугольник между нами.
Но сейчас, сегодня, в этой комнате обнимая тебя, - мне всё равно - пусть это и посмешит незадачливых зевак - мне всё равно, придумана твоя жизнь или нет - если придумана, то мне в ней уготована эпизодическая роль - но зато моя роль - ради тебя, для тебя и из-за тебя. Без тебя не будет меня, значит, не будет ничего, и я тоже исчезну, стану ненужной, как не нужны декорации дождя для двоих обнимающихся в тесной металлической трубе.
Твоё плечо, в которое я уткнулась, горячее, белый край футболки оттеняет твою гладкую коричневую кожу. Я перевожу взгляд на свою руку, обнимающую твою шею - я тоже в футболке, но с длинными рукавами, - я всё время прячусь от солнца, и руки мои поэтому незагорелые, прозрачно-беловатые и, кажется, как будто переливаются в сумраке тускло освещённой комнаты.
Наверное, нашу внешность тоже придумал неизвестный автор, придумал твою причёску с длинными прядями с одной стороны и короткими вихрами с другой, придумал ряд серёг в мочке твоего левого уха, придумал твоё увлечение роком и краску для твоих волос - золотисто-коричневатый оттенок. Он сделал тебя высоким, дал тебе недобрый вызов в изгибе бровей и серьёзную спокойную силу в глубине глаз за тёмными ресницами.
Наверное, тот же автор придумал и меня - на голову ниже тебя, с чёрными серьёзными глазами, густыми волосами, в постоянном беспорядке рассыпавшимися по плечам, придумал мою бледную кожу, написав, что она 'отливает перламутром', и заодно придумал и мой характер, придумал так, чтобы он оттенял твой и ни в коем случае не затмевал, придумал мне умение и желание учиться, и... чтобы привязать меня к тебе и сделать второстепенной героиней своей истории - придумал мне любовь к тебе.
Совсем недавно, в другой жизни, недели три назад, ко мне подошла твоя девушка. Кто-то из её то ли верных подружек, то ли тщательно скрывающихся соперниц доложил ей, мол, видели меня с тобой, вечером, вдвоём, сидевших на траве у забора - в каком-то забытом парке - и разговаривающих.
Твоя девушка подошла ко мне и велела не общаться с тобой, сказала, что я, небось, с самого детства в тебя влюблена и только и жду случая признаться.
Я почувствовала себя оскорблённой, да чего там оскорблённой, я была жутко возмущена самой нелепостью этой ситуации - вчера мы всего лишь перекинулись парой десятков фраз, мы - друзья уже почти пятнадцать лет, ещё в три года оказавшиеся в одном детском саду. Почему такой обычный разговор они уже толкуют по-своему, почему в их глазах мы обязательно должны испытывать друг к другу какие-то иные чувства, помимо дружеских?
Так я и ответила ей, внутренне кипя от глупости предъявленных мне обвинений:
- Да я в жизни никогда не думала о Сугия иначе, чем как о друге!
И это была правда.
Я не думала. Я просто об этом никогда не задумывалась. И даже если б и задумалась, не нашла бы в себе ни на грош чувств, которые должна была бы испытывать девочка к нравящемуся ей мальчику.
И если задуматься сейчас, то, наверное... я просто никогда не знала, что такое - не любить тебя. Не испытывать к тебе никаких эмоций, не знать тебя, быть чужой в твоей жизни. Ведь я не помню момента нашего знакомства - мне кажется, мы всегда были вместе. Всегда делились событиями наших детских, а потом подростковых жизней, меняли группы в детском саду и классы в школе, встречались на переменках, обсуждали учителей, новых одноклассников, знания, полученные на уроках и вне их. Мы были вместе - и в то же время жили каждый своей жизнью, не вмешиваясь, не надоедая, не докучая друг другу. Мы были как два ростка вьюнка - обмениваясь информацией и забывая узнанное, расходясь и снова встречаясь, переплетались и тянулись вверх, ввысь, к солнцу, - к солнцу, а не друг к другу. Вместе - к одному источнику света, источнику жизни, используя друг друга для того, чтобы подниматься всё выше и выше.
Может быть, как я теперь понимаю, это было видно всем окружающим, и значит, твоей подруге тоже, и если так, то как, наверное, она должна была хотеть разрушить эту нашу связь, оторвать меня от тебя, растоптать и выбросить, а тебя бережно выкопать и растить под колпаком у себя на подоконнике, каждый день поливая и наполняя горшок удобрениями.
Теперь я понимаю, и обнимая тебя, почему-то очень отстранённо ей сочувствую. Отстранённо - может быть, потому, что она - в отличие от меня - не имеет в нашем рассказе особой роли, кроме безликого 'твоя подруга', имея, однако, шанс стать главной героиней иного рассказа. Да, наверное, в этом и кроется причина моей безразличной отстранённости - она уже уходит с этих страниц, выполнив свою короткую трёхмесячную роль, уходит и забывается, у неё даже нет лица, нет внешности, и остаётся лишь белесоватый туман, названный пустым словосочетанием: 'твоя подруга'.
Я знаю, когда конкретно закончилась выделенная ей часть - тогда, в тот вечер пять суток назад, тот вечер, что она приехала навестить наш маленький лагерь вынужденно-добровольных отшельников, посвятивших себя учёбе. Её последний звёздный час в нашей драме, последняя минута, секунда, мгновение, длившееся вечность - я знаю наверняка, как будто смотрела в тот момент в её зрачки, как будто обладала силой видеть насквозь, - я смотрела в её зрачки, а там как в лживом зеркале отражались ты и я, наши склонённые друг к другу фигуры - наш первый, нечаянный, неловкий, странный неуклюжий поцелуй.
Словно легкомысленный дьявол подбил тебя на такой несвойственный тебе поступок.
Мы сидели на кухне, используя редкий перерыв в учёбе на приготовление для всех ужина, сидели вдвоём на скамейке, я - лицом к раковине, очищая морковь и земляной корень: мы собирались приготовить кимпира-гобо, - а ты повернулся спиной: поставив меж коленей ведро с водой, ты чистил картошку для салата.
Сидеть в молчании было скучно, от нечего делать я вспомнила случай со своей подругой - влюбившейся в тебя одноклассницей - она как-то просила меня передать тебе письмо с признанием, и вместе с этим коробочку, заботливо завёрнутую в розовую упаковочную бумагу с красными сердечками - такой обычный набор для передачи хрупких девичьих чувств равнодушному, возможно, получателю...
Встретиться с тобой самостоятельно она боялась, и ей во что бы то ни стало хотелось заручиться чей-то помощью, а я - как часть твоей жизни, была как раз под рукой, удобным орудием, безмолвным почтальоном, безликим доставщиком для её тщательно оберегаемых чувств. И она попросила меня передать тебе эту розовую коробочку с мелкими красными сердечками.
К слову, не она первая выбирала меня орудием доставки, не она первая поручала мне донести до тебя свои пугливо прячущиеся от постороннего взгляда надежды. Может быть, из-за внешности - 'каккоии, каккоии,' - вздыхали младшеклассницы в коридорах, бросая на тебя многозначительные взгляды; может быть - из-за твоего участия в школьной рок-группе, - ещё бы, музыка, сцена, ослепительные огни прожекторов; может быть, были этому ещё и другие причины, но в нашей школе ты относился к числу признанных 'икеменов'. Наверное, сравниться с тобой мог бы лишь Утияма-кун из секции регби, ещё, может быть, Оохара-кун, капитан футбольной команды, или Симидзу-кун, которому равно удавались и спорт и учёба, но тут я уже плохо разбираюсь, да и тебя сейчас оцениваю, исходя не из своих собственных взглядов - а всего лишь перечисляя то, что неизбежно залетало в уши из бесед одноклассниц, подруг, знакомых. Для меня самой ты всегда был только ты, всего лишь только ты, не больше и не меньше, и никогда ни Утияма-кун, ни Оохара, ни Симидзу-кун, никто другой не представлял ни малейшего интереса в качестве предмета для оценки тебя - лучше ты Утияма-куна или хуже, умнее или глупее, добрее или грубее - ты всё равно всегда был только ты, и мне не нужны были сравнения.
О твоей признанной популярности я и вспомнила в тот вечер, сдирая тонкую коричневую кожицу с земляного корня.
Ты уже четвёртый почти месяц встречался с Аюми-тян из параллельного класса, да и куча девочек, постоянно вздыхавших о тебе - как ни смотри, тебе это только досаждало, не больше - а мне было интересно - ведь я-то с детства постоянно оказывалась в тени, постигая жизнь не своим опытом, а пользуясь твоим, смотря на события через изломанное стекло твоего восприятия.
Ты уже четвёртый почти месяц встречался с Аюми-тян - не то чтобы наши с ней отношения позволяли обращение на 'тян', но почему бы не назвать её Аюми-тян... она уже не так важна для рассказа нашей жизни, поэтому не так уж и важно, как её, собственно, звали; ты встречался с Аюми-тян, значит, знал об отношениях между полами гораздо больше, чем я. И наверняка, тебя с ней связывало что-то такое, что никогда не доводилось испытывать мне, значит, некие загадочные тайны нашего мира для тебя стали уже известны, открыты, и ты оказался принят в некое сообщество посвящённых, и граница между нашей детской 'взрослостью' и 'взрослостью' в общепринятом смысле для тебя стала ещё чуть более размытой.
И поэтому я, привыкшая воспринимать мир, пользуясь тобой как глазами, жаждала узнать больше и об этой стороне взрослого... взрослого?... нашего мира.
- А вы... с Аюми... целовались? - с энтузиазмом ребёнка, постоянно задающего родителям один и тот же вопрос 'почему', я поинтересовалась у тебя. Не потому, что я хотела узнать конкретно о вашем с Аюми опыте, скорей, мне интересен был сам факт того, что мои сверстники уже знают гораздо больше меня, заглянули намного дальше в будущее, и по сравнению со мной шагнули в завтрашний день, шагнули то ли серьёзно и вдумчиво, то ли в шутку, смеясь. Этот шаг и эта связь с ещё далёким и неизведанным 'завтра' казалось живущей сегодня мне почему-то очень интересной, интересной, но ничуть меня конкретно не касающейся.
О многом я привыкла узнавать у тебя, так было и в этот раз.
- А вы... с Аюми... целовались? - спросила я у тебя, обнажая ослепительно белый на мгновение и тут же обращающийся грязным зеленоватым цветом гобо.
Ты промолчал.
Это меня не удивило, скорей бы мне показалось бы странным, если бы ты вдруг начал охотно болтать на эту тему.
- Не, не то чтобы меня именно вы интересовали, - пояснила я, вставая и подставляя земляной корень под струю воды. - Скорее интересно, как это вообще бывает... Потому что у меня ни разу в жизни не было...
Отрезая от длинного корня по пять сантиметров, я опускала обрубки в миску с водой. Тонкие, с указательный палец кусочки заполнили едва ли треть миски, а нас тут семь человек. Даже с морковью на всех не хватит - придётся чистить второй.
Ты всё молчал.
Вернувшись на скамейку, я тоже замолчала.
Выудив из пакета другой земляной корень, я начала его чистить, когда ты повернулся ко мне.
- Ни разу?
- Даже в детском саду не было. Обычно у всех где-то в это время, говорят... - задумчиво сказала я и взглянула на твоё лицо.
Слабый свет от лампы над плитой освещал твою щёку и ряд серёжек в левом ухе. Ты внимательно и как будто чуть презрительно смотрел на меня. Это привидевшееся мне презрение заставило меня дёрнуть плечом и независимо добавить: - Хотя мало ли что говорят.
Я ждала, что ты вот-вот скажешь, что за чушь я несу. Приготовилась к твоим насмешливым словам и издевательски холодному тону. Даже придумала пару аргументов - нет, не чтобы убедить тебя, но хотя бы отстоять свою точку зрения.
Но ты молчал.
Ты молчал, и я ещё раз взглянула в твоё лицо. Хотела сказать, возмущённо, что имею право считать так, как считаю... Но ты меня опередил.
- Хочешь узнать?
- Узнать..?
- Как вообще... бывает...
- Э...?
Твои глаза оказались совсем рядом с моими, и я как-то вдруг поняла, о чём ты говоришь. Сердце глухо ударило в уши, останавливая время, отрезая пространство, замораживая весь мир вокруг нас, превращая в ничто. Твоё дыхание коснулось моих губ, и я зажмурила глаза, зажмурила глаза, быть может, потому, что всё вокруг уже переставало существовать, уже не было ничего, никого, кроме тебя и меня, - тебя, несмело целующего мои губы, и меня, первый раз в жизни отвечающую чужим губам.
Тогда я поняла, что наверное, у всех так происходит: мгновение ты ещё в одном мире, обычном, уютном привычном тебе мире с давно выученными правилами, и мир другой - мир взрослых или какой бы там ещё, ступень за ступенью, всё выше и выше - и мир другой далёк и не важен, и вдруг - внезапно, вмиг - наступает другое мгновение, и та самая другая ступень оказывается под твоими ногами, оказывается пройденной, узнанной, и граница меж мирами - перейдённой.
Нет, наверное, в тот момент я ещё не осознала, что неведомый автор ещё в самом начале рассказа наших жизней привил мне любовь к тебе. В тот момент мы снова были вдвоём, в нашем мире, и это понятие - 'наш мир', это наличие 'нашего мира' защищало нас от всего другого - от любых пониманий о перейдённых границах, от воспоминаний об иных людях, защищало ото всего, создавая только наше особенное пространство. На самом деле это пространство всегда было с нами, с самого детства, и мы входили туда легко и свободно, стоило нам лишь оказаться наедине. Так случилось и сегодня, естественно и просто, мы были вместе, и одни в целом мире. Эта любовь - мои чувства, твои чувства, наши чувства - являлась частью нашего пространства, и рано или поздно я должна была созреть настолько, чтобы это понять, а ты, похоже, понял раньше.
Наш поцелуй длился недолго, хотя вместе с этим он продолжался вечность, и возможно, стоит посмотреть немного по-другому, продолжается и сейчас, и по-прежнему на той кухне на скамейке сидят двое, неумело касающиеся друг друга двое, а если взглянуть под иным углом, окажется, что всё лишь призрак, туман, который мимолетно развеется, стоит пролететь порыву сквозняка. Но наш поцелуй длился недолго, и снова мир вернулся на своё место, посторонним шумом обрушился на нас, ударил в уши стуком упавшего на пол ножа для чистки гобо, звуком включённого кондиционера, отдалённым шуршанием телевизора из общей комнаты на втором этаже.
О том, что Аюми нас видела, я узнала потом.
В полумраке кухни, когда мы медленно оторвались друг от друга, твои глаза блестели отражённым светом лампы над плитой. Яркий свет этих глаз ослеплял меня, ослеплял и в то же время неумолимо притягивал, заставляя не отводить взгляда. И ты тоже смотрел в мои глаза, как будто не мог не смотреть. Твои чёрные огромные зрачки были совсем рядом с моими, но время уже начало свой бег, и стремительно, всё ускоряясь и ускоряясь, наша жизнь полетела вперёд, как коляска с понёсшими лошадьми, как обезумевшие животные с обрыва в воду.
Снова вокруг нас возник огромный посторонний мир со своими законами, снова на закоулках сознания замаячили другие люди, и твоё существование, только что бывшее всем, чуть отдалилось и превратилось в фигуру с внимательно смотрящими на меня глазами.
- Ты что! - вырвалось у меня, когда я вспомнила об Аюми. - У тебя же есть Аюми!
Наверняка это имя хлестнуло тебя по сердцу.
Ты встречался с Аюми, а ты бы не стал встречаться с кем-нибудь 'просто потому что', ты выбрал Аюми, значит, она для тебя что-то значила, значила многое, и даже обязанность - пусть это звучит странно - хранить ей верность - у тебя, несомненно, была, хотя бы даже перед самим собой.
Но так случилось, что сейчас мы вдвоём на этой кухне, мы, пятнадцать лет знающие друг друга и никогда не видевшие один в другом объект противоположного пола, мы вдвоём сейчас почему-то одним движением вдруг превратили нашу дружескую связь в нечто иное, не имеющее названия.
О том, что Аюми нас видела, я узнала потом.
В тот день она приехала, чтобы навестить тебя. Мы семеро - пять учеников, два учителя, на десять дней оказались в своего рода 'спартанском лагере' со строжайшей дисциплиной и по минутам расписанным распорядком дня. Она - приехала к тебе, то ли упросив нашего главного учителя-надзирателя, то ли вообще ничего ему не сообщив, но приехала, не говоря предварительно об этом даже тебе. Может быть, где-то в глубине её сердца крылось сомнение, может быть, где-то внутри её поселилась ревность, ведь она знала, что вместе с тобой в этом лагере я. Ещё несколько недель назад она уже предъявила мне своего рода ультиматум - тогда я возмутилась, сейчас мне остаётся лишь безучастно восхититься её интуицией - она увидела во мне соперницу ещё давно, а я тогда и смотреть на тебя не думала.
Что же происходило на душе у Аюми, когда она увидела нас через проём беспечно открытой кухонной двери... Наверное, виноватой для неё без сомнения была именно я, и все мои слова, все действия отражались в её глазах намеренной игрой, нацеленной на то, чтобы отобрать тебя у неё. И её имя в моих устах, моё то ли испуганное, то ли недоумённое 'а Аюми?' для неё звучало лишь издевательской насмешкой.
Я не знаю, почему она не ворвалась в кухню, почему не ударила меня по лицу, почему не заплакала и не бросилась тебе на шею, настойчиво требуя каких-то твоих слов, каких-нибудь объяснений, не стала добиваться окончания самой этой безумной идеи некоего лагеря для пятерых.
Я вообще не знаю, что она чувствовала, о чём подумала, какое решение приняла. Знаю только, что тот миг был последним её появлением в нашей недописанной пьесе - после того дня она исчезла со сцены - я даже не могу вспомнить её лицо - она исчезла для нас, и лишь один ещё раз потом, только один-единственный раз мы заговорили о ней.
Её имя последний раз прозвучало для нас в тот день, когда ты сказал, что любишь меня, а я, ошеломлённая этим признанием, со вконец кругом заходившей головой, твёрдо сообщила, что никогда не видела в тебе ничего больше, чем друга. Тогда ты скупо и как будто небрежно проронил, что Аюми прервала ваши отношения, а я ещё не знала, что Аюми нас видела. Почему ты вдруг произнёс те слова, почему так ждал моего ответа, почему мне так легко было бросить холодное '...больше, чем друга', хотя ещё вчера мы с тобой целовались на этой кухне, почему так много 'почему', я не знала, не понимала, и не очень-то понимаю сейчас, разве что... Разве что тогда мне было очень страшно при мысли, что наш мир рушится и больше не будет прежним. Наверное, страшнее всего для меня казалось подумать о том, что я могу потерять тебя - твоё присутствие рядом с собой, которое чувствовала каждый день на протяжении пятнадцати лет - не понимая этого, не ощущая, - страшнее всего было подумать, что тебя больше не будет поблизости, что ты перестанешь считать меня своим другом.
Поэтому твои слова меня испугали и я поспешила перечеркнуть всё, что произошло вчера, всё, что могло бы произойти сегодня, завтра, перечеркнуть твой взгляд, в котором словно читалось отражение страха моих глаз.
Оставляя тебя одного, я поспешила скорее уйти, как будто боялась, что ты станешь меня задерживать. Я не смотрела на тебя, но словно чувствовала, как ты стоишь, смотря в пространство и слушая мои шаги, и в твоей груди бьётся саднящая птица боли - такая же птица трепетала и в моей.
Стоит задуматься, как понимаешь - у автора, придумавшего твою жизнь и дополнением к ней - меня, получилась довольно-таки простенькая история. Друзья с детства, случайный поцелуй, чья-то подруга, встречи, расставания. В нашей истории немного соли, может быть, щепотка перца, и вовсе нет никаких неизвестных экзотических специй. Наша судьба - совсем не главное блюдо, скорее незадачливый картофельный салат к ужину: варёная картошка, майонез, огурец, морковка, горчица, всего понемногу, всего по чуть-чуть. Наша история - небольшая мисочка среди десятков других, которыми уставлен стол: мисо-суп, тофу, яйцо всмятку, водоросли вакамэ, прямоугольник омлета-тамагомаки - чужие истории, чужие рассказы.
Три дня после твоих слов об Аюми мы избегали друг друга.
Точнее, я избегала тебя, избегала встречаться с тобой взглядом, избегала, потому что боялась, наверное, боялась понять свои собственные чувства к тебе. Ты тоже не заговаривал со мной лишний раз, и мы каждый день проводили, слушая длинные лекции в одной и той же комнате, сидя рядом друг с другом и не поднимая друг на друга глаз. Странно, что ни наши друзья, ни учителя ничего не заметили, хотя, впрочем, может, они и заметили, но молчали, не будучи в состоянии разобраться в наших душах, понять и помочь. Ведь мы и сами не понимали себя.
Ты был честнее, чем я - сказав о своих чувствах и выслушав мой неискренний ответ, ты больше не имел ничего, чтобы скрывать, а мне тогда только начало открываться, насколько ты мне нужен. Тогда, когда я тебя фактически лишилась, а ведь именно этого больше всего боялась.
Может быть, со стороны мы выглядели вполне обычно, были такими, как всегда. Мы ведь не стали говорить друг с другом меньше - мы и изначально не очень часто перекидывались словами, и по-прежнему встречались ежедневно, и так же, как раньше, обменивались ничего не значащими репликами, просьбами одолжить карандаш или передать книгу. Изменение было заметно только нам двоим - если прежде мы жили, не понимая, насколько нуждались друг в друге, то теперь каждое действие рождало лавину сомнений в своей необходимости.
Даже с тем же карандашом - а надо ли мне просить у него карандаш? Не попросить ли у кого другого? Или это странно, не попросить карандаш? Не подумает ли он, что... Не подумают ли другие, что...
Лавина глупых, бессмысленных вопросов.
Всего три дня прошли в неразберихе, непонятной серой каше. Каждое самое банальное действие вызывало целые водовороты размышлений, не спасала даже серая череда одинаковых полос: смена учёбы, приготовления еды, пробежек на стадионе, на которых настаивал учитель; всё виделось через призму наших изменившихся отношений и мне постоянно хотелось словить твой взгляд, чтобы убедиться - всё идёт так, как надо. Но позволить себе опереться на твоё существование, как я делала всю жизнь, я не могла.
Эти три дня было мучительно проживать, и я наверняка бы заболела, если бы раньше в постели с температурой не оказался бы ты.
Почти тридцать девять - а учитель велел не отправлять тебя в больницу и даже не сбивать температуру, говоря, что организм сам себя лечит. Болезнь - всего лишь одно из испытаний, которые нам придётся преодолеть.
Ты спал.
Занятия на сегодня у нас отменили, Комуро-кун убежал в подвал, в комнату с тренажёрами, мечтающая стать айдору Юкиэ о чём-то говорила с учителем, ответственная и серьёзная Киносита-сан ворочала кастрюлями на кухне.
Я вошла в слабо освещённую комнату, опустилась на татами. Видимо, тебе было очень жарко - простыни в беспорядке, плоская подушка уехала в сторону. Я дотронулась до твоего лба - на нём выступали мелкие капли пота, - жар не спадал. Поправив простыни, вернув подушку на место, я села, подогнув ноги, рядом с тобой. Чуть слышно работал кондиционер, но обычной прохлады не чувствовалось - может быть, из-за тепла твоего горячечного тела. Похоже, тебе снилось что-то тревожное: брови еле заметно хмурились, изредка ты подёргивал плечом, как будто пытался отогнать назойливого комара. Я сидела и смотрела на тебя, закусывая губы от своей беспомощности, от страха перед играющей нами судьбой.
Что будет, если ты не проснёшься?
Что будет, если твоя болезнь перережет нить твоей жизни?
Хотя этого не может быть - твердила я себе, не отрывая глаз от твоего лица с не перестающими кривиться бровями и каплями пота на лбу. Не может быть, чтобы герой рассказа вдруг исчез, ведь тогда пропадёт и смысл в рассказе, потребность в остальных, второстепенных персонажах, перестанет быть нужным окружающий мир, и всё рассыпется в одинаковый серый песок.
Без тебя не может быть мира, без тебя не буду существовать я.
Ты нужен этому миру, чтобы существовать, чтобы питать себя отражением в твоих глазах.
Ты нужен мне, не уходи.
Я приходила к тебе снова и снова, безмолвным призраком опускаясь у твоей постели на колени, смотрела на твоё лицо, в который раз поправляла сбитые простыни. Касалась твоего лба, с каждым прикосновением убеждаясь, что болезнь не покинула тебя, что она по-прежнему тут, владеет твоим телом, реет над твоими мокрыми от пота волосами, впитывает в себя твоё дыхание и живёт им.
Я приходила к тебе снова и снова, моля пространство измениться и избавить тебя от жара. Плетёный узор татами оставлял отметки на моих коленях, ноги коченели от неудобной позы, но один раз присев, я всё никак не могла пошевелиться, не могла спустить взгляд с твоего лица.
Я приходила к тебе снова и снова, и на какой-то раз мне вдруг начало казаться, что твой жар уменьшился, что простыни уже не так быстро оказываются размётаны в разные стороны, и даже неуловимое будто по-детски обиженное выражение твоего лица меняется, нахмуренные брови разглаживаются и в уголках губ постепенно поселяется какое-то то ли умиротворение, то ли отдохновение.
И это умиротворение на твоём лице напугало меня ещё больше, чем все другие признаки болезни, что не оставляли тебя до тех пор.
Мне показалось почему-то, что именно в этот миг ты переживаешь самый пик болезни, и что, стоит тебе смириться с нею и отдаться облегчению, которое приносит чрезмерный жар, и ты уже не вернёшься к нам, оставишь этот мир позади и где-то в ином пространстве станешь героем нового рассказа. Показалось, что жар сроден своей противоположности - морозу, и в тот момент, когда ты перестанешь чувствовать этот мороз - этот жар, он овладеет тобой целиком, унося с собой в неведомый новый мир.
И я, захваченная этим страхом, смотрела и смотрела на твоё лицо, не в состоянии двинуться, ни даже вздохнуть, и этот миг длился очередную вечность, вечность, из тех, что складывают нашу жизнь, длился целую вечность, пока внезапно не окончился.
Твои глаза открылись.
Не шевелясь, я тревожным взглядом впилась в твои зрачки, чувствуя, что в этот миг на свет появляется новый мир, рождаясь в катаклизмах и сотрясая вселенную, сокрушая одни звёзды и зажигая другие. Наши глаза встретились друг с другом, слились, сплавились в одну непрерывную, неразрывную нить, сплетая млечный путь для небес новорожденного мира.
Ты смотрел на меня, полусонным, задумчивым взглядом. Видел ли ты моё лицо? Видел ли ты меня, или перед твоим взором маячил призрак, сотканный болезнью? Начался новый миг-вечность, который отмеряло биение моего сердца, раз...и два...
И твои глаза снова закрылись, устало, удовлетворённо ты коснулся щекой подушки. Спокойное чистое выражение проступило на твоём лице.
И я снова смогла дышать.
Второй раз ты пришёл в себя глубокой ночью, когда короткая стрелка часов переступила цифру два. Я снова сидела рядом с твоей постелью, в одной и той же неизменной позе: ноги поджаты, руки на коленях, и неустанно проверяла взглядом твоё лицо.
Вновь твои глаза раскрылись, и твой взор, на этот раз не замутнённый, не затуманенный болезнью прошёлся по моему лицу, пробежал по рукам, по коленям, выглядывающим из-под ткани шорт. И опять вернулся на лицо.
Ты высвободил левую руку из тесной хватки простыней, провёл по лбу. Неподвижным взглядом я наблюдала за тобой, впитывая каждое движение и опасаясь поверить, что болезнь оставила тебя, что наш мир продолжает биться мерным пульсом жизни и существует, всё ещё существует.
По-прежнему я не могла пошевелиться, как будто неловким своим движением могла разбить этот хрупкий мир, который едва-едва вернул себе тебя.
Твоя горячая, то ли уходящим призраком жара, то ли долгим сном горячая рука коснулась моего колена, сплетённых рук, твоя ладонь сжалась вокруг моего запястья, и я невольно накрыла её другой рукой, так, чтобы убедиться в твоём существовании, в твоём бытии здесь и сейчас, в наличии смысла в этом мгновении.
Наверное, тобой владела жажда - ты провёл языком по губам, поморщился от следов соли, что оставили за собой капли пота. Приподнялся на постели, ища что-то взглядом, то ли стакан воды - напиться, то ли мокрое полотенце - протереть лицо. И я тоже огляделась вокруг, наткнулась на плавающее в тазу белое полотенце - я сама принесла сюда этот таз, днём, когда ты был ещё в безраздельной власти забытия, а рядом с тазиком, на подносе, кружка с водой - надо же, я успела подумать и об этом, и, мимолетно удивляясь самой себе, отняла правую руку от твоей кисти и, неудобно изогнувшись, протянула тебе эту кружку.
Ты пил жадно, захлёбываясь, и я пожалела о том, что принесла только одну кружку, ведь надо было догадаться, что тебе потребуется гораздо больше воды, чтобы возместить потерянный вместе с потом запас. Ты пил и не отпускал моей руки.
Допив ты опустил кружку на татами рядом с постелью, перевёл взгляд на меня, - всё следившую за тобой, проследил за своей рукой, сомкнувшейся на моём запястье, и убрал пальцы с моей кисти, поднимаясь к локтю и выше локтя, ведя горячей ладонью по моему предплечью. Твоя рука потянула меня к себе, сначала едва заметно, потом всё настойчивей, и повинуясь ей, послушно, покорно, я оказалась в твоих объятиях, между твоими коленями. Растерянно вслушиваясь в оглушительный стук своего сердца, я вдруг услышала глухое биение твоего, и остатки твоего болезненного жара охватили меня, согрели и заставили безропотно упереться лбом в твоё плечо.
Ты вернулся ко мне, ты вернулся в наш мир, и снова вокруг меня проснулись запахи, пробудились ощущения, и я слабо дышала носом в твоё плечо, нет, вовсе не плача, и вовсе не смеясь, просто неуверенно, робко дышала тобой, твоим присутствием, твоим существованием в этой вселенной.
Мы с тобой сидели на разобранной постели в полуосвещённой жаркой комнате и обнимались. Обнимались, как будто не было десяти лет, как будто опять возродилась та дождливая летняя ночь, как будто снова вокруг нас смыкалась длинная металлическая труба, по которой стучали неумолчные капли. Мы обнимались, словно на земле не существовало больше ничего, кроме нас, словно лишь наше присутствие творило мир вокруг и его историю, словно мы вернулись в песочницу нашего детства.
Я уткнулась в твоё плечо, в твою белую футболку-майку без рукавов, и опять ощущала себя живущей. Ибо без тебя не было меня, и возможно... и возможно точно так же не было тебя без меня, и только вместе наши жизни могли бы продолжаться в этой ночи, и только вместе переплетаться и тянуться вверх, ввысь, к солнцу...
Я обнимала твою шею и знала наверняка, что больше не буду сопротивляться нашей судьбе, судьбе, похожей на один дождливый день из череды таких же серых дождливых дней июньской цую.
_________________________________
цую - сезон дождей в Японии, на Хонсю обычно в июне.
майко - ученица гейко, гейши.
земляной корень - не уверена, но кажется, по-русски именно так.
гобо - ага, "земляной корень". По-английски a burdock.
кимпира-гобо - еда с гобо, морковкой, льняным семенем гома.
kakkoii - каккоии :) клёвый(ая, ое), крутой(ая, ое), классный(ая, ое).
ikemen - икэтеру мен - клёвый парень.
aidoru - поп-звёздочка или звезда, масштабы бывают разные
|