Он не слышал, не хотел даже слышать телефонный звонок, чем-то знакомые нотки которого долетали из прихожей, куда специально и собственноручно перенес аппарат хотя бы для того, чтобы, пока кто-то из них до него доберется, на том конце уже поимели совесть, передумали, что-нибудь придумали сами или же забыли, зачем звонят, если повод не особо важный. К сожалению, за три года это еще ни разу не сработало, потому что главнюк за это время успевал придумать, узнать ли что-нибудь новое... Не слышал он, естественно, и как жена его, боевая подруга пехоты, громыхая гусеницами шлепок по паркету и убирая с дороги тяжелые, словно дубовые, стулья заграждений, услужливо, прекрасно зная, какая сволочь может позвонить раньше будильника, торопилась в прихожую, откуда до него донеслись потом лишь сдержанные, вежливо похихикивающие интонации ее капитулирующего в конце голоса, поэтому он морально уже готов был встать и тащиться на ее зов, задвигая стулья обратно под стол, вслух вспоминая типовую родословную звонившего,... не без удовольствия вдруг почувствовав, что она, оказывается, уже вернулась и, пару раз мягко толкнув его чем-то, молча укрылась одеялом и, скорее всего, притворилась спящей, чего он делать не стал...
- Ты опять на работу...? - как всегда вместо утреннего приветствия услышал от нее следователь по особо важным делам областной прокуратуры Альберт Птица, на этот раз проснувшись от звонка будильника и заранее поморщившись от неизбежного продолжения уже традиционного для их семьи вопроса, перед чем та делала многозначительную паузу, выжидая, когда он окончательно проснется,... но на этот раз этой паузой и закончив предложение, чего он никак не ожидал от нее, редко изменяющей своим привычкам, в отличие от него, у кого их просто не было.
- Дочь Юпитера, ты сердишься, значит..., - хотел и он было ответить ей традиционно, как это принято во всех семьях работников отечественных правоохранительных органов, но вдруг передумал, когда, слишком резко скинув с себя одеяло, наглядно и довольно неожиданно узрел, в чем же его Альбину родила его теща, тут же переставшая похрапывать за стеной, словно почуяв, что про нее вспомнили, отчего Альберт перешел на шепот, - я тебе, птичка моя, должен чего-нибудь?
- Может быть птичка, может быть моя или же может быть должен? - ответила жена на вопрос вопросом, вполне достойным жены важнюка, но завершала свой вопрос, уже пристально глядя ему в глаза сверху и лишив его низ малейшей возможности уклониться от прямого ответа, с которым она его, однако, не очень торопила на этот раз, словно хотела получить с него сполна за все бесцельно... И даже когда он наконец сдался и дал ей окончательный ответ, она все еще продолжала его спрашивать, спрашивать, напрягая свои губки, едва он пытался ускользнуть, пока не выжала из него признание до последней капли, вполне удовлетворившись этим, что он мог понять по тому, как она устало опустилась на него всем телом, из-за чего у них вновь возникло столько точек соприкосновения, которых она явно предлагала ему коснуться...
Из-за легкого шума в голове он никак не мог вспомнить лишь то, когда же он успел раздеться, зато железно помня, что после вчерашнего скандала за вечерним чаем он точно должен был лечь спать в пижаме, хотя... Не подумайте, что он об этом только и думал, изучая заново тело своей любимой дактилоскопически, как слепой, не видевшийся с ней лет десять. С какого-то времени она даже в минуты близости вдруг стала этакой недотрогой, что еще более отдаляло их друг от друга, хотя он даже чисто логически вычислял, что, вполне возможно, она в эти тяжелые времена хотела его не реже и не слабее, чем он ее, но просто у него это было заметнее внешне, из-за чего она, иногда случайно столкнувшись с этим, не выдерживала, и они тут же находили взаимопонимание на несколько минут, потом вдруг опять теряя его уже на недели, а то и месяцы. Но ему трудно было разглядеть это в ней, из-за отсутствия явных внешних признаков. Стоило ли ей после этого упрекать его по утрам работой?...
Да, но сегодня он даже ожидать не мог, чем обернется для него весьма незначительное отклонение от вполне литературного шаблона. Закончи он ту фразу стандартным обвинением в неправоте, но только супруги, для которой, кстати, в классической литературе подобного выражения он не встречал, видимо, потому что для женщин просто не было, и не надо было всех этих "значит, если, поэтому", то он бы давно уже небритым, заткнув уши порой чуть ли не носками, несся на работу мимо пирожковой, судорожно вспоминая, не забыл ли он в спешке портмоне на комоде. А что было с ним, когда пару раз он так вот забыл дома табельное оружие?... Ну, надо сказать, что оба раза вечером у них все было нормально, и, очевидно, только потому, что она все же не воспользовалась этим и не застрелилась, что сам он довольно часто готов был сделать вполне серьезно, почему так и волновался за нее, что не мог скрыть это вечером, придя с работы и найдя пистолет у нее лишь как бы за поясом...
И надо же, впервые в жизни решил просто пошутить, переврать слегка классиков, и тут такое началось, такая перестройка, о чем он этим утром еще и не подозревал...
- Ну, что ж, осталось исполнить некоторые долговые обязательства перед родиной, - нехотя отпуская ее на кухню, пробормотал он, но тут же впервые за последний месяц бодро вскочил с постели следом за нею и, не одеваясь, начал бриться у трюмо, со злорадной усмешкой поджидая, когда же теща заглянет к ним в спальню с непременным пожеланием доброго утра даже тем, кто этого совершенно не заслужил...
- Доброе у... О, здравствуй орлик наш! - услышал он наконец голосок тещи, на этот раз весьма тщательно выговаривающей все гласные и терпеливо дожидающейся ответа, словно она чем-то зацепилась за ручку двери и никак не могла отцепиться.
- Привет ст..., приветствую то есть, голубка наша, - милостиво поправился он, словно невзначай развернувшись всем корпусом в сторону двери, как это он сделал и тогда, после их первой брачной ночи, чем сразу же пусть и ненадолго склонил чашу весов их домашней Фемиды в свою сторону, нанеся тестю, конечно же, удар ниже пояса. Он словно бы открыл ей глаза, которые с тех пор и правда стали заметно больше.
- Ишь ты..., - чуть не поперхнувшись, хотела было она сказать еще что-то, но дочь перебила ее, протискиваясь в спальню с подносом и в одном детском фартучке чуть больше первого наряда Евы, с которым та вышла в свет, и который Альбина мигом отыскала где-то спустя почти двадцать лет!
- Мамуля, не отвлекайте Альбика, его еще родина ждет, - прощебетала она, плечиком закрыв дверь за той и, поставив поднос на столик, подошла к мужу, словами и жестами объясняя причины мамашиного замешательства. - Еще бы ей не смутиться, дорогой, я, вот, сама опять в полном смущении... У тебя это так выразительно, так сногсшибательно, так проникновенно до глубины души, до основанья и затем, что я лишь на этом основании и намекала тебе каждый день о твоей работе, во время которой я сотни раз брала даже свои слова обратно и так реалистически, что к вечеру у меня уже не оставалось даже слов... Я вполне понимаю мамулю с того самого дня...
- Милая, теща Цезаря вне подозрений! - с понимающей улыбкой сказал он, продолжая уже спокойней бриться, поскольку она крепко придерживала его вначале одной рукой, а вскоре уже могла держать обеими, поскольку больше у нее их не было.
- Что ты, я не об этом... Знаешь, я тут случайно включила одну программу, так там... Может, я тоже попробую? - слегка краснея пробормотала Альбина и вдруг опустилась перед ним на колени, осуществив его давнишнюю, уже как бы и несбыточную мечту, не помешав ему при этом даже бриться, к счастью, электрической бритвой... - Милый, ты...
- Родная, я ждал этого от тебя всю жизнь, - с некой торжественностью, но не вспомнив ничего подходящего из классики, сказал он, перебив ее и опускаясь к ней, крепко поцеловав ее мягкие, слегка припухшие губки.
- Я же не думала, что это так... Тебе было тоже приятно? - все же не поднимая глаз, спросила она, вставая и наливая ему кофе в чашку.
- Милая, считай, что это еще одна наша с тобой первая ночь, пусть даже утром, - ответил он ей, аппетитно хрустнув гренком.
- Нет, ночь, потому что я всю ночь хотела тебя, ну, и этого тоже..., - призналась Альбина, продолжая жестикулировать одной рукой, а другой подавая ему гренки. - Теперь ты мне стал совсем ближе, я тебя даже к службе больше не буду ревновать... У тебя еще много кофе? Тогда я... Тебя ведь так долго ждать... К тому же ты все равно уже опоздал на час, какая теперь разница...
Допивая горький кофе он до того явственно почувствовал, как буквально тает, словно леденец в ее сладких губках, что ему самому захотелось опять поцеловать все ее губки, против чего она уже не могла сопротивляться, раскрывшись словно бутон розы ему навстречу...
2
- Да, теперь меня только к службе и можно ревновать, - размышлял он весело про себя, легко, ощущая некую опустошенность в теле, сбегая по лестнице и впервые, наверно, с медового месяца думая не о работе, а уже о возвращении домой, в ее гнездышко. Уходя, он даже тещу поцеловал на прощание, лизнув ее губы незаметно языком, отчего с той даже очки спали, которые она вдруг надела с самого утра, словно уже собиралась смотреть телевизор. - Черт, взять что ли отпуск? А что, можно даже сразу за два года... В области, в принципе, как и в стране, наступила некая стабилизация, наметились даже некоторые сдвиги, ситуация с кадрами и в криминальной среде стала более определенной, централизованно контролируемой. Страна как бы опять начинает новую жизнь заново, выйдя примерно с тем же электоратом на опять новую большую дорогу, так почему бы и мне, нам, то есть, не пойти с ней в ногу? Альбиночка, вон, какой решительный шаг сделала навстречу переменам, отвергнув стереотипы и, наконец-то, вняв гласности! Теперь очень важно не упустить момент, застолбить сдвиги, сделать уже эти обновления традицией, немного притормозить на очередном витке спирали...
Если честно, он любил философствовать по таким утрам, хотя сейчас ему было все равно, какие слова бормочут его губы в такт их воспоминаниям и о его первом поцелуе, который он подарил ей взамен ее первого же, давно уже мечтая об обоих, подспудно надеясь, что они вмиг растопят этот постоянно возникающий между ними лед отчуждения, непонимания, недопонимания ли чувств, а не мыслей, конечно. Мыслями им как раз и приходилось из-за этого постоянно обмениваться, перестреливаться ли, доставляя противнику и себе только страдания точными попаданиями. Сегодняшняя же перестрелка чувствами доставила им такое наслаждение...
Так, философствуя на вполне приятные сердцу темы, он незаметно дошел до прокуратуры, столкнувшись в дверях с этим пронырой, местным пифпафрацци(как он их называл) Треуховым, тоже как бы журналистом по особо громким новостям, который, на удивление, на этот раз только поздоровался с ним, не задав ни единого вопроса, и, подняв воротник курточки, растворился в воздухе, помахивая пустой авоськой, словно забегал не в прокуратуру, а в супермаркет, в винно-водочный отдел, о чем свидетельствовала этикетка в авоське...
- Черт, когда же я перестану подозревать всех подряд и на работе? Может, это хороший знак? Если его ничего не интересует, кроме какой-нибудь жареной... курицы, то, значит, ничего и не произошло, значит, в стране и на Нью-Йоркской нефтяной бирже все в порядке, олигархи сыты, банкиры живы, малометражный и многопроблемный народ всю ночь отдыхал в каком-нибудь Доме-2, у какой-нибудь Ксюши, сплавив деток к Хрюше, разуверившись уже в американской мечте о мгновенном преодолении наших трудностей, начав вновь смотреть на а не под ноги, наконец-то осознав, что в нашей стране воровать миллионы почти в тридцать раз тяжелее и бессмысленнее, чем в Штатах и в Европе, и что светлое будущее вряд ли когда выберется из темного прошлого..., иначе он уже сверлил бы мне взглядом дырку на пиджаке под боевой орден, словно бы пальцем - в своем кармане для трудового гонорара, - постарался сделать оптимистический вывод даже из этого важнюк, взбегая на пятый этаж, где чуть было не сбил с ног главного прокурора области, главнюка, в раздумьях стоявшего на лестничной площадке на пару с потухшим бычком.
- Ты чего это такой счастливый, - сперва спросил тот, а потом посмотрел на него как бы удивленно из-под насупленных бровей, добавив вечно недовольным баском, - от любовницы что ли такой весь... Турецкий из себя?
- Товарищ главнюк, вы впервые не правы, хотя и не сердитесь! - поделился тот с ним улыбкой. - От жены! Ну, из дома, то есть. С нашей работой до любовниц ли? Я этим лихо марширующим по стране сериалам просто поражаюсь, хотя, если честно, немного завидовал во время некоторых смен пауз...
- Да, конечно, тот еще стереотипчик, согласен, ну, как и агент уже не государственной как бы безопасности, а только узко национальной, хотя у этой категории, сам понимаешь, пределы могут далеко выходить за границы... одного государства. Да-да, какого?! Вслушайся только сам: Турецкий, Нилов... А почему, допустим, не Тамбовский, не Ленин, ну, то есть, не Биин или не Обин какой-нибудь, или хотя бы Невин, почти Невинный, кстати, что вполне бы соответствовало моральному облику... Фемиды, конечно? - усмехался главнюк язвительно одним свободным уголком рта. - Я, если тоже честно, не понимаю, к чему те клонят: констатируют или прогнозируют, зомбируют ли наш слабый пол перед поездкой в Турцию, на Нил ли? Понятно, что Египтов было бы уж слишком откровенно, как и Амстервдамов, но зато уж честно, как например Распутин... Я, конечно, человек еще не окончательно верующий, народный опиум еще не пробовал, но ведь это же один из весьма предосудительных... грехов как бы, с которого все и началось, кстати, и вряд ли наша уважаемая богиня Фемида на это должна закрывать глаза. Я не помню, сколько там серий, сколько дел он раскрутил, маршируя, но если на каждое дело - по новому телу, то ты бы, кстати, смог так работать плодоро..., плодотворно то есть, карая одной рукой одни грехи, а другой - совершая тут же другой...? Нет, я тут про другой, это как бы каламбур вышел... К тому же, что обидно, ментов-то другими показывают, этакими, прям, святошами, кому приходится топить безответную любовь в стакане, как американцам. Да, брат, пьянства и даже на рабочем месте вовсе нет среди осуждаемых свыше грехов, и даже церковь, не знаю, как насчет опиума, но к винцу паству приобщает. Так что, это, заметь, совсем не грех! Но, вот, от измены законной супруге до измены родине - полшага...
- О, да, стоит лишь эти полшага сделать женщине..., - понимающе усмехнулся Альберт, но не закончил фразы.
- Или родине, ты хотел сказать, стоит лишь сделать полшага в сторону? А, может, Фемиде? - прищурясь, спросил главнюк. - Я не то имел в виду, а то, в каком виде вы, важнюки, на виду у всего народа, на глазах у всей родины, вы, можно сказать, лицо нашей Фемиды, ее, можно сказать... Ладно, шутки в сторону, а то опять чего ляпнешь, да и в горле уж от ораторского пыла пересохло... У меня к тебе как раз очень важное поручение от этой родины, от нашей Фемиды, чего я тут и торчу... даже без спичек, хотя как чувствовал, что ты сегодня на пару часов опоздаешь.
- Ох, а я ведь еще ни одной сигареты с утра не выкурил! - хлопнув себя по лбу, Альберт суетливо достал зажигалку, давая тому прикурить, и сигареты, губами выловив одну из пачки.
- Альбина, видать, покурила за тебя? - понимающе улыбнулся главнюк. - Ладно тебе, не красней, я, брат, после той метаморфозы тоже чуть курить не бросил, так меня это вдохновило, ну, то что это она сделала, пав пред тобою на колени, признав тем окончательно тебя господином, царем... зверей как бы. Нет, курить я не бросил, но с любовницей завязал, с нею это было как бы обычным, будничным делом, ну, как одиннадцатичаевой час..., тьфу ты, с секретаршей. Чуешь, как бес и тут язык путает? Но тут законная жена, тут каждый день - как праздник весны и труда! Если учесть, что произошло это во времена союза серпа и молота, то тебе и совсем нечем передо мной заноситься, отмалчиваться. Сейчас, брат, об этом даже врать надо, а то как раз и сочтут ненормальным, ментом киношным. Все, пошли в кабинет, это надо отметить...
Альберт закрыл дверь за ними на защелку и тут же достал стаканы и непочатую бутылку коньяка, которую он хранил в сейфе для особого случая уже месяца три.
- Молдавский? Да еще и аист? Понятно, понятно... Шучу! Тут я на Тамбовском не настаиваю, хотя предчувствую, брат, что скоро на московской настаивать придется..., сиропчиком подкрашивать. Сам помнишь, где Наполеон кончился. Ладно, о делах потом... От души поздравляю, и..., - не закончив фразы, главнюк махом выпил свои полстакана и пододвинул к нему. - Нет, давай еще по одной, чтобы в целом по одному вышло, а потом и поговорим. Видишь, с вашей новой модой пить в два раза чаще приходится. А дело слишком важное, особое, так сказать, хотя примерно о том же самом...
- Так, для особого случая я и берег, - заметил Альберт, наливая вновь по полстакана, не перестроившись еще, к счастью, на дактилоскопическую систему измерения спиртного. Нет, он еще даже не отвык измерять стаканами, но сегодня у него в сейфе была только одна бутылка, остальные он не уберег даже для особого случая.
- Да, этот случай тоже особый, почему я даже на месте не усидел, сам к тебе поднялся, пока ты там..., - сказал главнюк и на этот раз уже не спеша выпил коньяк, даже причмокнув в конце губами. - Вкус хочу запомнить, а то вскоре от Союза уже ничего даже в памяти не останется... Если же резюмировать, то это дело особой государственной важности...
- Что резюмировать? - слегка удивленно переспросил Альберт, тоже смакуя коньяк, который стоил этого в буквальном смысле слова.
- ...вот так, дорогой, поэтому как бы смерть этого бомжа я и поручаю расследовать именно тебе, важнюку, хотя, конечно, делать это придется под постоянным контролем центра, который уже сидит вокруг моего стола с самого вечера, дожидаясь, пока нам привезут для следственного эксперимента и всю остальную коллекцию, которую сейчас мои следователи и собирают по всему городу, - закончил тот свое повествование, уложившись по времени в оставшуюся треть бутылки и, как ни странно, опять ничем не удивив своего важнюка, уже успевшего распрощаться со своим очередным отпуском. - Ну, Алеберт, не подумай, что я такой скотина и не понимаю... От всех остальных дел я тебя полностью освобождаю, они теперь никого и не волнуют, можешь приходить на работу, когда захочешь, то есть, хи-хи, когда уже не захочешь... Закончишь - сразу же на месяц к морю, в Болгарию, где с этим проблем не будет, как тут! Понял? Все в твоих руках.
- Нет, я просто пытаюсь сопоставить сами факты с важностью ожидаемых выводов, - переключился тот быстро на дело, весьма его озадачившее поначалу. - Бутылки, бомж, ход черный, супермаркет... Одна без этикетки...
- Согласен, фактов не густо, но это как раз и дает тебе оперативный простор, - тоже окончательно переключившись с коньяка на дело, подметил главнюк. - Более того, именно из-за того, что фактов не густо, это дело и выбрали, поскольку огласка, утечка тут запрограммирована, сам понимаешь, а эти смишники, сам знаешь, какие носотеры.
- Потому и бомж? - поинтересовался Альберт.
- Именно! Его даже в переписи населения нет, как оказалось. Прямо космополит, человек Земли, можно сказать, - не без ехидства ответил главнюк, поглядывая в сторону его сейфа, куда бы Альберт и сам с удовольствием заглянул, если бы заранее предусмотрел возможность того, что в один день могут выпасть сразу два особых случая, хотя он еще не знал, радоваться ли второму или нет. Словно поняв причину его молчания, главнюк решительно встал. - А, день все равно коту под хвост! Не пойдешь же ты под этим делом к потерпевшему, который может тут же от зависти уйти уже окончательно в штопор? Завтра сходишь, тот уже и от похмелья отойдет, а сейчас пошли ко мне, прикинем варианты...
- Но то, что его отравили?... - спросил важнюк, пока они еще не открыли дверь.
- Это уже запротоколированный факт! - твердо ответил главнюк и опять перешел на бытовые темы, едва они вышли в коридор. Из соображений государственной тайны следствия он пока старался особо не распространяться на эту тему, поскольку сам еще не успел разобраться, так как, во-первых, и дела-то как бы самого еще не было, его предстояло еще сделать, а, во-вторых, представители центра сами еще не очень понимали, какие они с центром ожидают конкретные результаты от его раскрытия, даже в этом полагаясь на опыт и таланты областного важнюка, который чем больше пил, тем все меньше понимал даже то, в чем же заключается их непосредственное руководство и постоянный контроль над ним, если, раз десять уже выпив с ними только за знакомство, он так и не узнал, кто они, откуда и зачем приехали...
3
Как он возвращался домой, Альберт, конечно же, не мог помнить, так как никогда такой задачи не ставил перед собой, поскольку по какой-то, видимо, унаследованной от своих предков крестьян, уверенности даже не сомневался, что лошадь довезет до дому отпустившего поводья седока в любом его состоянии, причем не дав ни малейшего повода встречным даже заподозрить, что в данный момент она уверенной, твердой походкой вышагивает по оживленной магистрали в полном одиночестве. Говоря современным языком, его автопилот никогда его не подводил. Но в том, что тот седок мог натворить в исходном и конечном пунктах следования, он наутро всегда сомневался и не всегда без оснований. Поэтому, когда он, вдруг очнувшись в какие-то из сумерек, заслышал с кухни сладкий голосок тещи, пытающейся подражать Алене Свиридовой, и узнал, что Альбина только что вернулась из парикмахерской, куда заскочила после косметического салона, то сразу же поспешил на кухню, заглянув попутно и в прихожую, как делал то раньше, чтобы развеять некоторые сомнения: не разбил ли он свой любимый бокал и не забыл ли где свой портфель, - после чего он уже мог быть спокоен относительно всего остального, воспринимая чужие воспоминания даже с некоторым юмором, а иногда со слегка виноватой улыбкой. Лишь однажды утром он не обнаружил свой портфель в прихожей, только поэтому сразу же сообразив, что он проснулся и в чужой спальне. До самого вечера он потом просидел за столом как на иголках, не решаясь позвонить ни домой насчет портфеля, ни в приемную шефа, чтобы уточнить, когда тот вернулся и вернулся ли из командировки, куда вчера вроде бы уехал, как ему с утра сказала секретарша...
- Милый, я бы сама принесла тебе водички! - чуть запоздало предложила ему Альбина, весьма довольная его взглядом, которым он окатил ее с головы до ног, для пущей убедительности потрогав где-то посередине рукой, словно не узнал,, на что она ему ответила тем же, после чего он вполне мог бы отмести любые сомнения...
- Нет, любимая, ты иди пока... переодевайся, - бросил он ей, проскальзывая в кухню, где его уже новые сомнения лишь подтвердились... Теща так многозначительно стрельнула пылающим взором в его сторону, ну, чуть ли не ударив его легонько ниже пояса, что он почти машинально согнулся пополам, склонясь над раковиной и словно за соломинку вцепившись зубами в кран.
- О, а я даже не разглядела, что ты вернулся слегка того..., - подчеркнуто сказала теща за его спиной, незаметно все же ущипнув его сзади за окончание ноги. - Да, да, я тебя даже разглядеть не успела, так ты быстро ушел в себя, к себе, то есть... Но все было нормально, птичка моя.
- Черт, а я ничего не помню, - буркнул он, посмотрев на нее внимательным, проникновенным взглядом.
- Да, я всегда удивлялась вам, мужчинам, сколько же вы, может быть, самого примечательного в своей жизни не помните, - отвечая ему уже сдержанной улыбкой, сказала теща, подавая большую кружку пива с пышной шапкой пены, отчего он только обреченно, но все же благодарно вздохнул, менее всего ожидая от нее именно этого, чего за всю жизнь так и не смог дождаться тесть, по утрам на трясущихся ногах, тайком, под любым ли предлогом пробирающийся на улицу, к пивному ларьку, который как раз был напротив их окон, почему у него в запасе было всего несколько минут... - Однако, я все равно не могу не признать и, может, с некоторым опозданием не могу не сказать тебе, что я очень счастлива... за свою дочь: хотя бы она не прогадала с мужем. Наконец-то я могу умереть... со спокойной совестью, ты слышишь, со спокойной, любимый мой... зять!
- Прости, конечно, в моем лице всех остальных зятьев хотя бы за анекдоты, но сейчас я бы ни за что не позволил тебе этого, мамуля, - успокоившись наконец после того, как жадно выпил всю кружку, ответил он ей и, по-сыновьи поцеловав в губы, поспешил в спальню, где Альбина ждала его как раз на промежуточной стадии переодевания... Не говоря ни слова, она сразу же одним из показанных им ей приемов повалила его на постель, на этот раз не позволив ему даже шевельнуться...
- Бог мой, неужели ты есть? - мысленно вопрошал он, нежась в теплой постели рядом со сладко посапывающей Альбиной, все еще вздрагивающей во сне, отчего он повернулся на бок, прижался к ней, хотя сил ему хватило лишь на это, да на мысли, которые ему теперь совсем не хотелось гнать из головы. Как бы он ни осуждал некоторые сериалы, но сейчас он и сам вдруг почувствовал себя этаким киногероем, хотя, скорее, из американских детективов, боевиков ли на его производственную тему, в отличие от которых, сам он сейчас в профессиональном плане находился далеко не на финишной прямой и не в лавровом венке победителя, а только лишь на старте этого весьма необычного дела, по привычке не испытывая никаких иллюзий. Необычность тому придала некая политическая окраска, которую он, правда, старался не замечать, более спокойно рассматривая профессиональную сторону, в принципе, банальнейшего дельца, не стоившего того, чтобы сейчас хотя бы думать о нем. Да, сейчас, когда рядом с ним находился столь обожаемый им опять предмет созерцания, осязания, обоняния, одним своим присутствием будящий в нем неизвестно откуда берущиеся силы, словно он стал неким подобием вулкана, под которым в недрах земли разрастался неиссякаемый очаг расплавленной магмы... Возвращаясь же к сериалам, к детективам, в этом как бы уже и не в деле он, наоборот, находился в финале фильма и вновь в пылких объятиях все осознавшей и простившей супруги.
Конечно, у него были, хотя и не серийные, любовницы, в которых он пытался найти то, что недополучал порой от Альбины, точнее, сам не мог взять, как сейчас он вдруг понял. Однако, даже если он оставался у них на всю ночь, когда бывал в командировках, утром он всегда спешил поскорее встать и уйти, весьма принужденно отвечая на их прощальные поцелуи и никогда не возвращаясь в трезвом состоянии. От жены же ему почти никогда, не только сейчас, не хотелось уходить, его всегда тянуло к ней, даже когда меж ними вставала стена холодного отчуждения в виде персонального одеяла, которое она со временем завела в шкафу для таких случаев. Но и тогда он терпеливо дожидался, когда она уснет, осторожно укрывал ее вначале своим одеялом, потом забирался под ее и прижимался к ней всем телом, получая почти полное физическое удовлетворение даже от одного прикосновения к ее потайным местам, освещенным некоторым табу, которых у них до последних дней было довольно много. Она стыдливо не подпускала его близко к своим и сама резко вздрагивала, случайно коснувшись его, правда, единственного, которым некоторые любовницы от души забавлялись, что и для него с ними было некой обыденностью.
Что произошло сегодня с Альбиной, он не мог понять, но и не хотел ломать над этим голову, кстати, вообще совершенно равнодушно относясь вне работы к любого рода головоломкам, кроссвордам. Она не просто коснулась его табу, но и сама вновь дала ему поцеловать свое самое сокровенное, вдруг решительно сев ему на лицо, отчего он чуть не растаял от нахлынувшей на него любви к ней и до сих пор с нежностью ощущал во рту вкус этого сокровенного поцелуя, глубоко вдыхая в себя и пьянящий запах ее тела, настоявшийся под одеялом, которым она, как он сейчас вдруг понял, отличалась от всех его несерийных любовниц. Да, ее запах был чем-то схож с запахом материнской груди, каким он и представлял себе тот, вдруг даже несколько философски осознав, как же предназначенные друг для друга люди находят свои половинки. Увы, в том числе и по запаху, чему вполне могут помешать всякого рода дезодоранты, духи и прочее, могущие ввести в заблуждение на время, хотя бы до утра...
От одних только этих мыслей он уже не мог сдержаться и, старясь не разбудить ее окончательно, осторожно проник ей внутрь и замер, получая невероятное удовольствие лишь от ее ответных конвульсий и влажного пламени, разгорающегося у нее там, в лоне любви. Ему не хотелось ее будить, потому что сейчас он не хотел брать ее по настоящему, когда страсть сосредотачивается в одной точке соприкосновения. Сейчас она растеклась негой по всему его телу, где оно соприкасалось с ее мягкой, горячей кожей, давая возможность ему даже думать про это, обладая ею и телом, и душой, и даже разумом...
- Нет, конечно, это не случайно... Не случайно и то, что это совпало и с тем делом, тоже довольно необычным, поворотным, не областной, а государственной важности, в котором мы уже напрямую выходим на новые, теперь уже зарубежные рубежи, пусть даже в рамках и прежнего Союза, которого нам, конечно же, в профессиональном плане несколько не хватает, что скрывать. Что поделать, в душе мы - все еще интернационалисты, и если бы не Гдлян с Ивановым, то, может быть... Нет, это я зря, теперь рубежи, похоже, простираются дальше нового зарубежья, дальше Гдляна..., - расслаблено думал он, осторожно перебирая мускулы на своем животе, на ногах, чувствуя, как вслед за ними по нему и по ее телу пробегают волны неги и огня. Из-за этого он впервые получал почти физическое удовлетворение и от мыслей о работе, чего с ним до этого никогда не было даже при получении правительственных наград, почетных ли грамот к юбилеям, которые теперь на целый нуль стали солиднее, торжественней, но и только. - Нет, случайного совпадения тут быть не может... Конечно, в другой раз я бы даже чертыхнулся, подумав, что одно опять лишь помешает другому, как это всегда и бывает: стоит лишь помириться с Алей, пообещать ей ночью хотя бы неделю у моря, как тут же тебе утром навесят какой-нибудь висяк или командировку в противоположном направлении. А тут само-то дельце плевое, но результат от него ждут в таких верхах, что... Нет, именно сейчас мне никакого повышения не надо, я бы вообще теперь не хотел от нее отрываться, так бы, вот, и лежал рядом с ней до самой... Надо же, даже тещу свою я сейчас и-то люблю почти так же... А почему бы и нет? Разве не она подарила мне мою любимую, перспективы которой я, кстати, оценивал и по ее мамаше, не без этого? И не прогадал!...
Движимый каким-то порывом, он осторожно, чтобы не разбудить Альбину, встал с постели и, не одеваясь, пошел в сторону туалета мимо кухни, где еще должно было быть пиво, как он думал вполне уверенно.
Он даже не удивился, застав на кухне тещу, напряженно сидевшую на стуле и словно бы гипнотизирующую входную дверь. Рядом с ней на столе стояла кружка и бутылка чешского пива, которую она мигом открыла и трясущейся рукой стала наливать из нее в кружку, не замечая, как пена переливается через край...
- Выпей... Я знала, что ты захочешь, - сдавленным голосом сказала она, подавая ему кружку.
- Спасибо, - благодарно произнес он и начал медленно пить, стоя прямо перед ней и даже не вздрогнув, когда почувствовал жадное прикосновение ее губ в противоположной от кружки стороне, отдавая ее во власть давно вроде бы умершей страсти, а, может, даже любви, которую она столько лет скрывала от него, изнывая рядом, за стеной от жажды, напряженно вслушиваясь в каждый шорох из их спальни.
Нет, то, что он сейчас испытывал, совсем не было похоже на любовь Альбины, которая полонила его своей страстью и нежностью. Но ему доставляло невероятное удовольствие стоять вот так, голым, над старой женщиной, давать ей наслаждение, совсем не стараясь взять себе столько же, осознавая, что и она понимает, что не сможет ему все вернуть. Когда еще он мог представить себе ее, эту весьма властную женщину, стоящей перед ним на коленях и с такой самоотверженностью глотающей его бесплодное, как оказалось, семя, боясь на миг оторваться от живительного источника давно забытой ею любви... Конечно, для него это была не любовь, это была власть, но лишь в своем физиологическом воплощении, о чем даже владыки мира могли только мечтать, может, и не подозревая о существовании подобных метаморфоз их ненасытной жажды... чего-то, что они и другие лишь де-юре считали властью.
Когда она отпустила его и обессилено склонила голову на стул, он, прихватив с собой кружку с недопитым пивом, пошел в свой кабинет, точнее, кабинетик, который они сделали вместо несостоявшейся детской, где, накинув на голое тело халат, уселся в огромное кожаное кресло, занимавшее почти четверть площади, рассеяно размышляя уже над метаморфозами собственной жизни, своими ли. Лишь день назад он не смог бы даже мысленно представить себя сегодняшнего.
- Черт, а вдруг на меня еще и откровение какое снизойдет? А вдруг это все - знак свыше, и вскоре все... изменится, и мне предстоит совсем иное, чего все ждут, ждут уже лет двадцать, только разочаровываясь? Понятно же, что вековые, да что там, многовековые ожидания народа, такой великой нации не могут оправдать люди случайные, на кого лишь пал чей-то спонтанный выбор, выбор тех, кого и самих выбирают те, кто лишь может ждать, - все выше и выше забирался он в своих рассуждениях, потеряв ощущение бренной плоти, полностью опустошенной его женщинами. - Нет, таков выбор может сделать лишь тот, кого не выбирают... Да, и банально такой выбор не делается, он спускается сверху в виде знамения, затмения ли, знака, который понять и воспринять может лишь достойный этого. А ведь то, что случилось вдруг с моими... женщинами, это не награда за что-то, как и в детективах, меня сегодня не за что было бы награждать даже месячной премией. Это именно знак!... Что ж, посмотрим, окажусь ли я достойным этого?...
4
- Господин важнюк, а, господин важнюк, - услышал он, едва вышел на улицу, противный голос Треухова, в котором сегодня опять отчетливо разглядел самого настырного журналюгу, пифпафрацци области, у которого любовь ко всему жареному с кровью была просто физиологической, маниакальной, врожденной, из-за которой он не просто первым, а часто единственным узнавал то, чего еще никто в области не знал, либо не произнес вслух, что тот и сейчас, кстати, подтвердил своим вопросом, - неужели у нас в стране вдруг изменилось отношение к правам человека, если даже банальным отравлением банального бомжа занялась сама областная и совсем не банальная прокуратура? И наверняка я не ошибусь, добавив, что именно вы... сейчас повернули не налево, к прокуратуре, а направо, к областной больнице, до которой, конечно же, можете дойти и пешком в целях конспирации.
- Слушайте, Треухов, если у вас в родне были юристы, то почему вы все же сами выбрали не юр, а джюрфак? - весьма добродушно, но не без ударения, ответил ему вопросом Альберт Птица, якобы польщенный догадками того, к тому же пребывая с самого утра в невероятно возвышенном расположении духа, да еще и благоухая новым одеколоном, который ему вчера Альбина впопыхах забыла вручить, сегодня же собственноручно подушив его им после жарких объятий в том самом кресле, где нашла его наконец, а потом и перед трюмо, в прихожей под пристальными взглядами сквозь мощные окуляры...
- Вы каких юристов имеете в виду? - ехидно спросил Треухов, вовсе не стыдясь своей родословной.
- Тех самых, тех самых, ну, чьи отпрыски либо в стоматологи, либо, наоборот, в адвокаты идут, - с удовольствием продолжил разговор Альберт, неожиданно для себя почувствовавший потребность в общении со средствами массовой информации. - Шучу, конечно, но откуда вы все знаете, даже то, чего и нет?
- Можно подумать, что бомжа уже нет в больнице, что он уже в бесплатной бане, которая совсем в другой стороне, - с удовольствием подхватил его тон Треухов, не избалованный подобным отношением к нему со стороны и официальных органов.
- Ну, хорошо, допустим, что он там, но почему вы, наши праволюбцы, сами же и считаете, что некий банальный бомж менее достоин внимания, чем вы, например, чем сами любцы его права? - переводя разговор уже в плоскость философии, спросил вдруг важнюк, сегодня готовый дискутировать даже с Вольтером. - Не странно ли, что вы, без повода столь рьяно пекущиеся о некоторых правах, вдруг начинаете подозревать власть, ее ли органы невесть в чем, едва те на деле возьмутся за их реализацию, за претворение в жизнь? Или это не показатель разительных перемен, когда бывший полковник КГБ становится главным областным, но официальным, то есть, полномочным правозащитни...ком? Кому как не ему лучше знать, где и как, и кем эти права нарушаются, и к кому еще как ни к нему с трепетом прислушаются правонарушители? Если по вашему мнению власть не способна защищать права человека, то зачем тогда вообще поднимать шум, говорить о них, если сами так называемые правозащитнички могут лишь говорить об этом, сейчас, правда, уже не на кухне? Конечно, жизнь самих неофициальных правозащитников мы еще не можем защитить, как официальных, но кто еще-то это сможет в перспективе?...
- Откровенно? Так вот, меня сами по себе права, даже водительские, абсолютно не колышут! - выпалил вполне серьезно Треухов. - Мне самому глубоко наплевать на права прототипов моих униженных и оскорбленных персонажей. Но, вот, сами нарушения прав, если они, конечно, совершены необычным, доселе неопубликованным образом, необычным ли правонарушителем, либо против нестандартного потерпевшего, что в целом и по частям может стать сырьем для сенсации - это прямо таки сладкая корочка моего весьма пресного журналистского хлеба на откровенно тощей областной ниве. К тому же, я вам должен заметить, что сейчас сами по себе нарушения прав человека вообще уже никого не волнуют. Интерес есть и в основном у заинтересованных к конкретным нарушениям конкретных прав каких-либо вкладчиков, жертв каких-либо катастроф, еще не включенных в перечень оплачиваемых. Государство своими небольшими банковскими билетами, бумажками, а в основном труднооценимыми, но дорогими как внимание, льготами заткнуло рот жалобщикам и лишило отечественного хлеба правозащитников, которым остается лишь рассчитывать на гуманитарную помощь. Не зря потом народ искренне удивляется вместе с президентом, не понимая, за что же могли отомстить какому-либо очередному пророку в своем отечестве? Ей богу, в нашей же областной газетенке ориентироваться на гуманитарную помощь не просто глупо - не умно! Увы, всякому кулику даже хаять приходится свое родное болото. После цикла моих статей о бомжах вы, конечно, могли бы меня заподозрить в братской любви к ним... Но в чем бы тогда вы меня заподозрили после цикла моих статей о нашем морге, а также о свалке его отходов, то есть, о кладбище?
- Ну, в том же почти, в чем и вы - меня, общающегося исключительно с убийцами и бандитами, часто предпочитая им даже своих близких, - ответил ему тем же Альберт, добавив, - к тому же, не имея возможности поменять круг общения, в отличие от вас, имеющего возможность заглянуть после морга к мафиози с церковной и привокзальной паперти, а потом и в коррумпированную насквозь общественную баню...
- Какая разница? - грустно парировал Треухов. - У нас пока или вообще среди сенсаций не попадается ничего приятного сердцу. Все семьи счастливы одинаково серо даже среди роскоши. Даже если и попадутся среди нас вдруг новые Ромео с Джульеттами, то это опять же коснется, скорее, раздела криминальной хроники. Мне, простите, совершенно чужд призыв опять набивающейся в родню партии: больше отечественного позитива! Абсурдно, конечно, но все позитивное - это вранье, подтасовка, а истинно лишь негативное. Знаете, почему? Потому хотя бы, что когда кого-то начинают поливать фимиамом, он будет согласен с любым враньем. Но когда человека начнут пачкать грязью, обвинять в злодеяниях, в преступлении - он вынужден защищаться, требовать доказательства истинности обвинения, в том числе, и от журналиста, с чем нам приходится уже считаться, поскольку сам я, увы, рекламой сопливчиков не занимаюсь...
- Ну, я не совсем уверен в этом, хотя только с негативом и общаюсь в рабочее время, - заметил ему важнюк, задумавшись над этой фразой, а также над ее отдельными частями.
- Вот-вот, я просто поражаюсь вашему оптимизму! - сделал Треухов ему почти комплимент, для пущей убедительности втянув носом воздух, переполненный ароматом его одеколона. - Однако, в том, что бомж, питаясь только объедками из абсолютно не стерильной посуды, причем объедками хоть и сертифицированной продукции, но уже без собственных сертификатов качества, без даты выпуска, отравился вдруг однажды, хотя мог это сделать в любое иное время, я уже и сам давно не вижу ничего такого, что бы могло поколебать ваш оптимизм, а уж тем более стать делом вашей жизни в течение пусть даже недели...
- Э, приятель, бомжей-то как раз никакая зараза, даже гепатит не берет, о чем ты сам же и писал в связи с недавней эпидемией оного, - с усмешкой заметил ему Альберт, - поэтому...
- Поэтому отравление бомжа - это уже сенсация, почти государственное преступление! - подняв вверх палец, продолжил Треухов его мысль. - Ну, я хотел сказать, что тут не обошлось без сверхсильного яда, которого, к тому же, в нашей отечественной природе не бывает, а, значит, бомж Латышкин не имел к нему иммунитета, и был отравлен им целенаправленно и злонамеренно, почти диверсионно...
- Ха, приятель, но я тебе этого ничего не говорил! - рассмеявшись заметил ему Альберт, похлопав того по плечу и предупредительно останавливаясь перед дверями областной больницы, где пока не было видно никаких подозрительных граждан с фотоаппаратами, с поблескивающими из сумок глазками видеокамер, даже просто с блокнотами. - Мне очень понравилась наша беседа, и я с удовольствием ее когда-нибудь продолжу, но сейчас, извини за каламбур, слово с делом должны разойтись...
- Понимаю, - без оптимизма сказал Треухов. - Мне тоже беседа понравилась, хотя, конечно, мы с вами сегодня почти и не виделись, ни о чем не разговаривали... Да, господин важнюк, я тоже волк одиночка, за помощью к авторитетам редко обращаюсь, и, если уж сдам собрата, то лишь тогда, когда это и ему будет нужно...
- Еще бы, я даже как звать тебя и-то не знаю! - поддержал его Альберт, направляясь к двери...
- Костя, - скромно сказал тот ему вслед.
- Кстати, Костя, ты вчера шел из прокуратуры с сеткой в супермаркет или наоборот? - спросил вдруг из дверей уже его важнюк.
- Точно помню, что до ближайшей урны, - ответил тот, полуобернувшись. - Терпеть не могу, когда у меня руки чем-то заняты, словно связаны... А, что?
- Ничего, просто экзаменую свою наблюдательность, боковое зрение, - пожав плечами, ответил тот и скрылся за дверью.
5
- Так, где у нас тут живет пациент, ну, без определенного места жительства, что ли? - спросил Альберт вышедшего к нему из ординаторской врача, хотя и сам уже заметил милиционера, мужественно борющегося с дремотой на стуле у дверей одной из палат.
- Вынужден поправить вас, господин следователь, теперь уже определенного места, но уже и не жительства как бы, - разведя руки в стороны и как бы оправдываясь, весьма словоохотливо заметил врач, провожая его к той самой палате, куда они вошли в тот момент, когда удача была не на стороне постового, крепко клюнувшего носом, словно бы кланяясь гостям. - Полчаса назад господин Лодыжкин или что-то в этом роде отбыл по месту новой прописки, завещав потомкам лишь свое бесценное наследие, которое, как обычно заявляют всевозможные, особенно сомнительные потомки великих людей в телеэфире, не может быть сопоставимо ни с каким наследством, поддающимся оценке...
Он еще что-то подобное говорил, видимо пытаясь глазами Задорнова взглянуть даже на обратную сторону нашей действительности, с которой ему здесь в основном и приходилось сталкиваться, пока следователь молча разглядывал череп уже трупа, но пока еще обтянутый какого-то воскового цвета кожей, в районе головы поросшей седой, на удивление красивой шевелюрой, неплохо скрывающей различного рода неровности на голове, которые обе руки следователя сразу же нащупали.
- Так-так, а с этого места подробнее! - резко заметил он врачу, уже разглагольствующему чуть ли не в рифму, на что, видимо, его подвигло присутствие стража у дверей палаты, а также вполне адекватное отношение к нашей нынешней действительности, где именно среди бомжей и могли оказаться короли Лиры, истинные ли служители лиры, или даже владельцы всяких там... евро и прочего, которые часто тоже не имели определенного органами места жительства, к примеру, будучи главою Чукотки, ногами вроде бы гоняя мяч, словно ежика в тумане Альбиона, а руками же в это время...
- Ах, да, извините, в больнице, да еще в таком отделении и поговорить-то не с кем о чем-нибудь таком, отличном от утки, - не мог никак остановиться доктор.
- Во-во, мне сегодня тоже просто невероятно везет на утки, - рассмеялся не совсем к месту важнюк, - по дороге сюда беседовал с любителем жареных, тут..., нет, что вы, тут уже, скорее, беседа с профессионалом, не с любителем...
- Ей богу, господин следователь, ну, уж юмор-то не стоит оправдывать, словно его тоже обвинить в чем-то можно! - патетически воскликнул врач, доктор ли, со скрытым сожалением поглядывая на него, как на несостоявшегося клиента своего отделения, который бы мог скрасить его трудовые будни.
- Однако, если взять в качестве примера некоторые карикатурки с религиозными персонажами, то почему бы и нет? - на самом наглядном примере обрисовал Альберт доктору некоторые новые веяния и в отечественной правовой среде, которые вполне могли стать объектом непосредственно и его деятельности, почему он и сказал об этом довольно серьезно, одним махом погасив ораторский пыл врача.
- Простите, но я, однако, вынужден констатировать, что пациент был как раз представителем подобного рода юмористов, - как-то подчеркнуто официально заметил он, демонстрируя улыбку уже в виде гримасы сожаления к усопшему или же осуждения к еще лишь недавно больному. - Увы, перед тем, как... покинуть нас, откинуть ли коленца в последнем па, он несколько раз повторил...
- Что? Что же?! - нетерпеливо спросил Альберт, доставая диктофон, из-за чего доктору пришлось даже прокашляться, словно подстраивая голосовые связки в нужной тональности.
- Итак, дословно он сказал следующее, что я могу засвидетельствовать даже в Гааге, - расправив плечи и выпятив грудь, не без пафоса заговорил доктор, - это, мол, бич или та... сука меня того, того, доктор...! Да, именно это! Три раза я к нему заходил, но с разными инструментами, и три раза он повторил это слово в слово, глядя мне прямо в глаза. Он не мог вспомнить тот медицинский термин, которым я по привычке называл при нем отравление, но я-то понял, что он имел в виду, кивая на помойное ведро под раковиной, которое мы иногда в экстренных случаях тоже применяем. Да, к сожалению, в четвертый раз я уже не успел зайти к нему, поскольку..., ну, это уже детали, но три раза я слышал это самолично, так как отправил дежурную сестру за новой уткой...
- Нет, мне, пожалуйста, все, о каждой утке - детально! - вскинув на него внимательный взгляд, потребовал важнюк, вновь весь обратившись в слух, поскольку у диктофона сели батарейки.
- Ну, в общем, в двух соседних палатах сразу... запахло как бы утками, которые вдруг разбились, хотя мы их только что получили свежими, почему я и отправил сестру, - путано пояснял врач, ковыряя под ногтями. - Я почему так негативно и отзывался об утках, потому что из-за них, можно сказать, и упустил из рук человека, не услышав, может быть, конкретных имен, явок и прочего, а главное, хотя бы намека на орудие убийства, то есть, на средство отравления с таким странным периодом как бы полураспада... Ей богу, я ведь, да и весь наш консилиум был уверен, что все это выпало из него, хотя для перестраховки мы даже промыли те Авгиевы конюшни живительными водами нашего местного Стикса, но, оказывается, выпало не все, только половина... Вдруг он и жизни-то вернулся лишь за тем, чтобы сказать то, а я?...
- Не волнуйтесь, коллега, я прекрасно понимаю вас, - сочувственно похлопав его по плечу, сказал Альберт, доставая при этом уже из ведра кое-какие вещественные доказательства и пряча их тоже в портфель. - Я ведь и сам один там, тоже разрываюсь, почему и вчера вместо того, чтобы сюда, я сразу то туда, то вообще... Не переживайте, если, конечно, он больше ни слова не сказал вам, помимо этих, этого ли.
- Коллега, если бы вы знали, сколько и какие названия лекарств мне пришлось в жизни запоминать и именно на слух, да еще и по латыни, вы бы не сомневались, - с обидой даже сказал на это доктор.
- Я лишь поэтому и назвал вас коллегой, разве вы не поняли? In vino veritas? - по дружески обняв его, спросил заговорщицки важнюк, сделав телодвижение в сторону двери.
- Тьфу, черт! А я еще гадаю, чего же мне с утра так сильно хочется! - хлопнув себя по лбу, воскликнул доктор, устремившись в сторону ординаторской и волоча за собой следователя. - Но только у нас тут проблемка небольшая... Ну, вода в кране, в нашем местном Стиксе, то есть, не очень на вкус и цвет, что-то наподобие виски получается, поэтому мои товарищи и в нашем отделении предпочитают только неразбавленный, как бы девственный. Кстати, мы могли бы и сестренку позвать, да и та скоро с уткой вернется...
- Вы очень точно и вовремя намекнули также и насчет... товарищей, - почти шепотом сказал ему Альберт, мимоходом не удержавшись и пихнув слегка постового, который как раз находился в перигее борьбы с Морфием, почему, попытавшись вскочить, он устремился не совсем в нужном направлении, едва успев удивиться, насколько легко и крепко коснулся при этом потолка, поскольку тут же удивился тому, насколько удобнее в новой позе "стоять" на посту, чего важнюк уже не заметил, продолжая беседу, - поскольку я до сих пор воспринимаю обращение господин, ну, не как оскорбление, но все же...
- Вот-вот, мы себя тоже, скорей, товарищами по несчастью считаем, чем этими..., - язвительно усмехнулся тот вместо самого этого словечка, которое многим все еще приходится выдавливать из себя словно раба, с гораздо большим трудом, чем даже зубную пасту из якобы импортного тюбика.
- Да-да, гос... под дамой, так сказать, я вас понимаю. Не могли же придумать какого-нибудь другого слова, коль уж так основательно замочили... репутацию этого! - возмущенно продолжал Альберт.
- Однако, государь, сударь тоже звучит как-то архаично, - с сомнением перебирал память врач, не глядя почти доставая трехлитровую банку, склянки, колбаску, селедку, чеснок..., - говоришь кому, а сам себя его слугою ощущаешь как бы, просишь ударить. Или хотя бы сравните барышню с той же леди, с фрау? Ну, не от товара, так от барыша!
- Ну, да, особенно гражданку! - со смехом поддержал важнюк, но не забывая, что он на работе. - Обратишься так к кому в трамвае, даже вежливо, и словно ты ее уже... допрашиваешь. Попробуй тут ей потом предложить что..., как и той сестренке, к примеру, которую бы не мешало тоже опросить, кстати...
- Это еще что, а когда я вдруг обращусь к кому, мол, больная, вы что сегодня делаете вечером? - привел пример из жизни врач. - Что она мне ответит, если это даже моя вчерашняя пациентка?
- Да, парадокс, никак мы не можем подобрать нормальное имя ни для нового строя, ни для себя как бы обновленных в этом строю, - сокрушенно заметил Альберт, осторожно поднимая хрупкую мензурку. - А ведь как просто и лаконично у них? С улыбочкой такой "сы-ыр", говоришь кратко: сэр, мэм, лорд ли, а где тут Лувр? И даже этих... и-то по простому кличут... Битч, хотя на суде ты всегда можешь оправдаться, что имел в виду вполне литературный, даже научный термин, вспомнив вдруг летний отдых на берегу моря, на пляже. Но разве у нас можно сказать в суде, что вы вспомнили вдруг, но не совсем лишь грамотно, перепутав падежные окончания, летний отдых на суке, а не на суку, и уж тем более, с бичом? Не поймут...
- Вот, поэтому и давай выпьем за товарищей, которых всегда можно вспомнить к месту! - торжественно произнес доктор и встал, высоко подняв голову.
- А что, не чокаемся? - удивился Альберт.
- Ах, да, мы же не за этого сейчас...
- Да, покойный товарищ - это уже и не товарищ как бы... даже утке... То есть, вы что-то про сестренку говорили? Не с уткой же мне проводить дознание?
- Ну, тут я умываю руки, и, кстати, вам тоже советую...
6
Вполне естественно, что артподготовка Треухова, да еще и холостыми снарядами, не только шуму не наделала в городе и не породила каких-либо слухов о бомжах-отравителях, но даже отбила охоту у остальных газет писать что-либо об этом еще и зарифмованном сюрреализме "бомжа, зарубежа..." Собратья же по написанному пером с утра открыто смеялись ему прямо в глаза, смешили ли других, повторив лишь его намеки на происхождение крысиного яда, паленки ли, которыми наверняка лишь и мог травануться этот представитель международного ордена бомжей, а то и мастер некой таинственной мусорной ложи, бака ли. Поэтому мы вполне бы могли понять и то, как они изумлялись вечером, узнав, что Треухова назначили редактором отдела свежих новостей пусть даже пока не самой крупной, но самой скандальной газеты в области.
А узнали они это из одной из наиболее популярных местных телепередач "К стойлу!", которая единственная щедро спонсировалась одной из наиболее известных областных компаний с неизвестным, правда, названием, о котором граждане уже самостоятельно догадывались по названию спонсируемой телепередачи, явно пародирующему название одной из наиболее популярных телепередач всей страны и ближнего для нас зарубежья, для кого мы, наоборот, становились все более дальним, и, вот, преодолению этой тенденции название местной телепередачи как бы и было изначала посвящено. Этим она, кстати, принципиально уже отличалась от столичной, после которой собеседники оставались при своих, в том числе, сторонниках, голосующих за своих же, в то время как в местной телепередаче спорщики оставались как бы при чужих, поскольку здесь можно было голосовать только против одного или даже против обоих, если звонящим не жаль было потратиться вдвойне. Но и тут победителем объявлялся набравший большее количество голосов, сумевший ли разозлить больше граждан до такой степени, что тем от возмущения было уже не жаль раскошелиться на телефонный звонок, чтобы пригвоздить, пришпандорить ту сволочь к стойлу. Некоторые местные депутаты даже выступали с инициативой использовать эту систему голосования и на выборах разных уровней, когда так называемый "господин против всех", ничем не обозливший электорат, и так бы набирал наименьшее количество голосов, поскольку просто абсурдно голосовать против "против всех".
Однако, эту инициативу наверху не просто не поддержали, но и не слыхали о ней, почему и исключили из бюллетеней этого самого безвредного любимца публики, против которого во всей стране, проводи выборы по местному способу, проголосовали бы только те же самые депутаты и только.
Но представьте хотя бы предвыборную кампанию, которая бы тоже разительно отличалась от нынешних, поскольку каждая партия и кандидат вынуждены были бы говорить всю правду и о себе, и о самих избирателях, которых сейчас все без исключения кандидаты принародно, публично любят, обожают, отчего он, электорат, такой, всеми полюбленный, и ходит, совсем не имея стимулов к совершенствованию. Трудно сказать, через сколько лет, но в конце концов все в нашей стране приучились бы либо говорить правду о себе и других, либо ценить(оценивать голосами) в других именно эту способность. Сейчас же пока, к сожалению, конечно, но объективно неизбежно побеждает тот, кто больше всех и наиболее мастерски соврет о себе и об избирателях.
В качестве примера и можно было бы посмотреть эту телевизионную схватку, где с одной стороны стойла стоял уже редактор раздела Треухов, а с другой - малоизвестная в области журналистка из той же газеты, а теперь еще и из его отдела свежих новостей Старохатова, которую сегодня все время показывали только со спины, лишив, конечно, ее хотя бы возможности бросить в лицо телезрителям сокрушительную правду о них самих, отчего бы руки у тех сами зачесались дать ей сдачи, набрав нужный номер. Однако, и в таком ракурсе она весьма выразительно жестикулировала, к тому же, у нее на спине висел небольшой плакатик, на котором крупными и почему-то английскими буквами было написано "Boy Lzhi!", что большинство, естественно, перевело неправильно, хотя переводить и не надо было...
Кстати, тут был всего один микрофон, который ведущий только передавал по очереди спорщикам, строго следя за регламентом по секундомеру, в нужный момент еще и вырывая его из рук зарвавшихся выступающих, в чем лишь его почетная миссия и состояла, хотя все равно телезрители любили лишь его одного и никогда бы не стали голосовать против него. То есть, для телеведущего эффект тот же самый и тут, где самым популярным в области и был бывший дискжокей дискоклуба глухонемых Разбойников, и сейчас молча расставивший спорщиков по обе стороны от стойла, подманивая их по очереди микрофоном к привязи, в это время всеми частями тела вторя какой-либо современной мелодии, которую он от скуки напевал про себя.
- Не надейся, Треухов, я начну с другого, не с твоего конца! - сразу же рванулась в бой Старохатова, сделав со спины такое энергичное телодвижение, что плакатик ее так лихо подпрыгнул, что его нельзя было не заметить. - Как это, скажите, дальнее зарубежье могло отравить нашего якобы бомжа, если по нашей конституции у нас не может быть бомжей ни де-юре, ни де-факто?!
- Да, это не мой конец, согласен, - снисходительно согласился Треухов, как бы давая ей фору, - как тут возразить новаторам, реформаторам с этакой фамилией! Старохатова, но разве может наша демократическая конституция лишить бывших бичей права на существование на постперестроечном пространстве, к тому же, в обновленном виде? Может быть ты откажешь в этом праве и народу, который теперь называют еще и быдлом публично?
Последний выпад сразу же принес ему с десяток голосов, в чем он и не сомневался, лишь для порядка взглянув краем глаза на монитор, по которому можно было в реальном времени следить за ходом выборов, не дожидаясь, когда кто-то в само конце еще раз проголосует уже вашими бюллетенями, но по своему усмотрению.
- Вовсе нет, совок бессмертен, хотя срок этого бессмертия и сократился точно до 58 статьи, от которой совку не избавиться при жизни, - ответила ему несколько патетически Старохатова, тут же заработав с десяток голосов и даже одобрение дискжокея в виде поднятого вверх среднего пальца. - Но я о другом, если уж нашу конституцию перевести на ваш лексикон, то все... совки теперь и должны называться бомжами, раз у них не должно быть обязательной прописки, паспортов, а уж тем более номеров как в концлагере. С чего это у нас такая эксклюзивная любовь к бывшим? Или бич бывшим не бывает?
- Вот-вот, прошу тех, у кого все же есть мозги, подумать над логикой этой госпожи, которую иначе, чем женская, и не назовешь! - тут же нанес ей сокрушительный удар Треухов, заработав почти двадцать голосов. - Мадам Старохатова заявляет, что Запад не мог якобы травануть наших бомжей, но тут же, уже в другом предложении, правда, она заявляет и то, что именно у нас, только у нас - эксклюзивная любовь к бомжам, как к бывшим бичам. Кто же тогда из нас двоих мог это сделать: кто любит или же наоборот, запад или не запад? Вы не травили своего любимого, Старохатова?
- К сожалению, у меня среди бывших совков любимых нет, поэтому я чисто логически не могла бы этого сделать! - презрительно бросила она всем, заполучив не меньше голосов другой половины телезрителей. - Но меня не менее поражает ваша логика, не женского рода, как вы утверждаете: с чего бы это Запад травил наших новых бомжей, если он сам только и мечтал сделать нас всех свободными... бомжами? Да, даже бичей!
- По счастливой случайности, я и сейчас стою задом в Западу, - заметил Треухов, показав всем свой компас, но пока не заработав на этом ни голоса, - поэтому мне совершенно... начхать, кем он хотел сделать нас всех. И всему нашему быдлу, народу то есть, сидящему сейчас лицом к экранам, тоже начхать, мы даже рады, что у нас их любимыми бомжами стали пока и вообще только бичи, только бывшие! Вот наш ответ Чемберлену! Может, это его не взбесило?
- Ну, это вам лучше знать, - вдруг резко сменила на более вкрадчивый тон Старохатова, однако очень резво подбрасывая плакатик за спиной, - ведь во время отравления вы же у бывшего бича, нового ли бомжа, которых вы так хорошо знаете, что вы же и брали у него интервью, к тому же, за распитием...
- Белой кобылы!? - резко прервал ее Треухов, мастерски вырвав у той микрофон. - Или никому из наших алкашей не известно, что это не наше, не отечественное наименование нашей отравы? Может, оно от белой горячки происходит? Или, может, вы Белую ворону имели в виду, недавно появившуюся под прилавками в строгом соответствии с политикой импортозамещения? Но это я так, в шутку, чтобы показать всем, на что готовы пойти эти господа, чтобы очернить нашу отечественную промышленность! Да-да, девочка ложь, нашего убиенного бомжа, бывшего ли бича, нашли злодейски отравленным на пару..., но с бутылочкой Камю, который если где-то и решались подделывать, так только в Польше, где к нашим бывшим бичам не лучше отношение, хотя и правят там тоже чуть ли не бывшие, судя по этикетке... Да-да, я как раз о том, кем был Камю!
- Нет-нет, я все же хочу вас вернуть к Белой кобыле, - перестав вдруг подбрасывать плакатик, немного растерянно настаивала на своем Старохатова. - Как и остальные рыночные термины, так и Белую лошадь неверно перевести могли только у нас, только наши бывшие кавалеристы, якобы новые жокеи. О, да, названия мы якобы все поменяли, но суть-то та же: как была бормотуха, опиум для народа, так и осталась, в какие бы белые одежды ее не рядили. Попытка же свалить все не на суть, а на якобы западное название - это то же самое, что оправдывать наш базар несовершенством их рынка, маркета, то есть!
- Конечно, Белая кобыла - это не чистый шотландский самогон, но даже я не стал тянуть ее сюда за уши, любезная, - опять снисходительно усмехаясь, поучал ее Треухов. - Да, госпожа Старохатова, минимум польский Камю был последней каплей для нашего отечественного бомжа, хотя ныне и сама Польша - уже неотъемлемая часть Запада, и уже в ее лице я стою к нему задом! Что же касается нашей отечественной промышленности, то мы не только псевдокоммунистический Камю, но даже Наполеон не станем подделывать, поскольку у нас своего Армянского и прочего "Белого аиста"" хватает.
- И где же вы, если не секрет, этот западный Камю взяли? - совсем как бы сникнув спросила Старохатова.
- Не в гастрономе, не на базаре, заметьте, а в столь вами любимом супермаркете, - осуждающе произнес Треухов, правда быстро поправляясь, - ну, взяли его те диверсанты, чтобы дать нашему доверчивому бомжу, который, кстати, и бывшим бичом-то почти не был, так, разве что около года побичевал уже при Горбачеве, когда тот приезжал сюда, наговорив всякого. Отвечая же на ваши намеки, скажу, что следы уже выпитого им Камю, а не Белой кобылы обнаружены не только у супермаркета, но также в сторожке общегородского рынка и напротив небезызвестной нам "Гамбургерной", а вовсе не "Пирожковой", и на западной стене почасового мотеля "Амстердамочки", возле которой его и нашли, и чьи названия говорят сами за себя даже... телезрителю. И обратите внимание: супермаркет, общий ли рынок - не слишком ли много совпадений, скрытого подтекста, чтобы до этого смогли додуматься даже наши бывшие бичи, просто ли наше быдло, пусть даже из правящей элиты? Мозгов не хватит! Да-да, я к вам обращаюсь и хочу в конце сказать, что это именно месть общего рынка за то, что у нас не все совки стали бомжами, как они надеялись, и -за то, что все ихнее - это отрава даже для наших бомжей! Именно поэтому они и отравили нашего бывшего бича коньяком со столь двусмысленным названием Камю, который наше быдло, к счастью, не имеет материальной возможности даже попробовать, чтобы на себе убедиться в моей правоте!...
Последние слова он говорил, крепко держась одной рукой за стойло, а второй - за микрофон, который не хотел отдавать ни Старохатовой, ни ведущему, в это время уже лихо отплясывающему Камаринскую, но с явными элементами Брэйка... И как бы ни подпрыгивал плакатик на спине Старохатовой, победу оплеванное и оскорбленное быдло присудило ее противнику.
Конечно, решающую роль тут сыграл ее плакатик. Ничего оскорбительного не заметила на нем ни наша духовно продвинутая молодежь, среди которой сейчас сплошь были одни бои да гёрлы, ни ветераны, вдохновенно, с надеждой разглядывающие ее со спины. "Мы смело в бой пойдем!..." или же "И вечный бой!..." - декламировали они вполголоса, маршируя перед телеэкранами, успев даже надеть свои многопудовые от наград мундиры, и не просто голосуя против Треухова, но даже целясь в него именными наганами или хотя бы указательными пальцами...
Старохатова же была повержена, не получив в конце ни одного голоса, хотя даже не бывшие интеллигентные телезрители понимали, что бомж - это и есть единственный в нашем лексиконе синоним реально свободного человека, однако, и среди них почти никто уже не хотел быть бомжом особенно сейчас, когда тех вдруг начали еще и травить пусть даже бесплатно. Почему-то им вовсе не хотелось услышать в паспортном столе, в отделе ли кадров это еще недавно заветное слово "Свободен или свободна!", что назавтра и услышала Старохатова, придя в редакцию, перед этим вечером лишившись еще и места жительства, о чем уже никто почти не знал, почему и не могли позавидовать в полной мере...
- Ну, и дура ты, Вика! Лучше бы ты, наоборот, только о мальчиках и думала, тогда бы у тебя никаких проблем не было! - громко, так что наверняка было слышно даже в кабинете редактора, высказала ей в связи со всем этим теперь уже бывшая лучшая подруга Царапова, которая, надо заметить, была из журналистской династии, добросовестно продолжая фамильное дело, начатое ее прадедом в то самое время, когда многие перековывали свои мечи на перья, а пулеметы - на пишущие машинки с неиссякаемой обоймой букв, так похожих на "жопки" патронов, как она ласково называла и клавиши своей персоналки(тоже весьма памятное ей слово, оставшееся из лексикона отца). - Ты сама, не хуже этого бомжа, стала игрушкой, марионеткой в руках зарубежного империализма, то есть, в руке, занесенной над нашей суверенной демократией!...
Почти буквально вторя своему прадеду, да и отцу, она выпалила эту фразу и вдруг замерла.
- Патроны кончились? - равнодушно заметила Старохатова, завязывая ручки пакета со своими орудиями труда, но тут же поняла, что вновь ошиблась: Царапова сорвалась с места и бросилась в кабинет редактора, что-то бормоча на бегу. - Да, она права, это я - дура. Она же только что вставила новую обойму! Что ж, делать нечего... Бой!
- Умница, но только поздно спохватилась, бой уже занят, - сочувственно произнес ей вслед еще один из однофамильцев, продолжатель ли другой какой династии, ради продолжения дела которых и была придумана всего лишь некоторая перестройка рядов, шеренг, с небольшой ротацией правофланговых, запевал и замыкающих, тыла и фронта, что чаще всего осуществлялось лишь сменой вывесок на кабинетах, зданиях, а иногда и на картах... Конечно, со стороны или же из толпы многие могли уверенно заявить, что в корне изменилось все на свете, особенно у них. Ну, а надо ли всем знать, что при постоянных, почти перманентных реформах, в первую очередь, административной системы, династическая основа, базис ее бережно, с некоторой даже щепетильностью, сохранялись и только ради хоть какой-то преемственности, чтобы не повторить ошибок хотя бы той же царской династии, которой не зря теперь все бывшие с таким пониманием сочувствуют...
- Кощунство?! - грозно спросила кого-то Старохатова, собирая свои причиндалы с тротуара, куда те высыпались из разорвавшегося от возмущения пакета. - Но что тогда такое кощунство: слово или дело?... Господи, я точно дура! Какое дело? А-я-я-яй, убили негра? Прошу прощения, конечно же слово, иначе бы мне не на что было даже надеяться!
Махнув рукой на все свое добро и взяв только маленький мобильник с камерой, она решительно пошла куда-то, пока что не зная, куда ей идти, что и кого ей продолжать, за что хотя бы просто зацепиться. Пока у нее был мобильник, пока было, куда ей позвонить, она еще не считала себя окончательно... Черт, опять некоторое противоречие, из-за которого она и проиграла, попав в ту же ловушку. Она была еще не окончательно, а лишь совершенно свободна!
7
Альберт Птица же был весьма доволен последствиями своей беседы с Треуховым, даже слегка завидуя творческой свободе того, но, естественно, лишь не карьере. Сейчас, как он уже не раз думал, она была бы совсем некстати, только помешав достижению главной цели его жизни, которую раньше он мог бы весьма лаконично сформулировать отрывком из той же общеизвестной строчки: "...Покой нам только снится?" - естественно, задав этот вопрос только себе самому, поскольку любой, даже думающий точно так же, сразу бы уловил в этом вопросе угрозу для себя.
- Извините, это вам не свобода, где твоя свобода - это свобода и всех других! - с насмешкой швырялся он внутри себя фразами. - Мой личный покой - это совсем не покой всех остальных, дудки! Да, а если все вдруг покоя захотят: секретарши, следователи не по особо важным, дворники, врачи там всякие, артисты и продавцы? Ну, хотя бы главнюк наш... Нет, главнюком меня все равно не сделают, у меня столько бабок просто нет, а были бы, я бы просто не дал! Это надо быть дураком - отдать кучу бабок, чтобы получить возможность нагрести еще больше? Нет, я, конечно, понимаю, почему никто из них не задаст себе вполне естественный вопрос. Еще бы, им ведь сколько уже ученые вбивают в голову, что в природе просто нет вопроса "зачем?", а эти тупицы и верят, тупо заявляя: потому что мало! Тьфу, даже сглазить боюсь! На самом-то деле я несказанно рад тому, что они все - сплошь тупицы! Одумайся лишь все они, и тогда конец надеждам, конец мечтам... Увы, покой одного, то есть, меня, - это альтернатива покою всех остальных. Согласен, даже кое-кого из моей семьи, из нашего гнездышка, где теще сейчас, наверно, весьма неспокойно... Что делать, голубка наша, если тебя-то эти мои размышления о покое не касаются. Да, в твоем лице передо мной теперь предстает вся наша порочная административная система, и меня заразившая целым рядом амбиций, которые мне и приходится опять же гасить в твоем лице. Однако, это уж не такая и большая жертва с твоей стороны, причем ради покоя собственной дочери, а не какой-то там страны...
- Так вот, если же исходить из принципа абсолютного покоя, которого, может быть, в официальной науке, в теории относительности ли еще и нет, то я ведь совершенно не случайно встретился, в том числе, и с Треуховым, и встретился в самый нужный момент? - задался он вполне справедливым вопросом, даже удивляясь логичности своих размышлений после довольно ударной дозы не разведенного под виски спирта, после которой тот врачишка рухнул под стол, а его, важнюка, вновь потянуло домой... Нет, вновь его потянуло не сразу, а спустя какое-то время, когда стрелки часов за один миг перескочили почти на час, вырвав из его жизни не просто клок времени, а все, о чем он пока даже не подозревал... То есть, когда он, собираясь домой, посмотрел на них и на врача, пытавшегося выйти в дверь за чем-то, чего он ему обещал, было три часа, а когда тут же вновь посмотрел, вновь собираясь домой, было уже четыре, и, к тому же, часы вместе с диктофоном и его одеждой лежали на стуле около кушетки, с которой у него были связаны какие-то смутные профессиональные воспоминания, но не такие, как с дверью, за которой он тоже что-то видел этакое, как-то связанное с уткой... Увы, помнил он уже лишь то, как перетащил сперва врача из-под стола на кушетку, убедившись, что его воспоминания с тем никак не связаны, потом позвонил их патологоанатому, и лишь после этого, одевшись и с минуту осуждающе посмотрев на постового, направился самым коротким путем домой. Естественно, и тут его не все бы поняли, проследи за ним. Какой же это самый короткий путь, если он, как заяц, вил петли по каким-то дворам, проулкам, избегая только главной улицы, по которой пришел в больницу. Увы, мы бы с вами, наверняка, взяв в руки хронометр, пошли бы сначала по главной, абсолютно прямой улице, вновь бы встретив там Треухова, но уже вместе с Цараповой, с которой, как важнюку бы могло показаться, он и хотел избежать встречи, поскольку не был твердо уверен в этом и к тому же спешил домой...
Однако, даже сам Треухов лично больше не нужен был важнюку, которому сейчас и вообще тот нужен был лишь в качестве вполне самодеятельного творца, который лишь из пальца мог высосать все то, чего бы Альберт не то что не написал в отчете, но даже вслух бы побоялся произнести, тем более, что и этого делать ему вовсе не хотелось. Дальнейшие его действия и стиль его поведения: вынужденного или желанного - определялись лишь тем, будет ли теща одна дома или же Альбиночка уже вернулась из Фитнес-клуба, куда она вчера же записалась. Однако, даже тут он прекрасно осознавал, что вполне мог и перепутать свои роли, чего его женщины уже не сделают, поскольку у них такого, даже ограниченного, выбора не было - он у них был один. Поэтому, не смотря на свои петляния по закоулкам, он впервые в жизни ощущал себя почти абсолютно свободным человеком, которому не просто не надо было делать никакого выбора, но надо было, наоборот, избегать любого даже из случайных.
- Да, если бы такое дело мне подсунули где-нибудь в самом начале карьеры, то..., - начал он было думать, но тут же с отвращением отбросил эту мысль. - Дурак, а если бы ты сейчас был главнюком или даже замом генералюка? Конечно, власти больше, но зачем мне большая теща? А вот с Альбиночкой у нас бы был сплошной детектив, но только без счастливого финала. А мне сейчас, когда нет больше товарищей, нет того сплоченного, дружного коллектива, так не хватает ее тепла и ласки...
Тут он даже всплакнул, совсем не стесняясь, поскольку уже поднимался по лестнице к себе на этаж, из-за чего это были, скорее, слезы счастья, того счастья, которое ныне крайне трудно было бы обнаружить не только в соседней квартире, но даже в одном с ними доме, может, и в одном городе, хотя это вовсе не опровергало утверждения великого классика. Да, все семьи бывают и могут быть счастливы совершенно одинаково, но в последнее время таких счастливых семей просто стало чрезвычайно мало, да и его семья была таковой всего лишь несколько дней, счет которым он уже успел потерять, поэтому вспоминать то, что с ним случилось в тот потерянный час, он ужасно не хотел, интуитивно страшась этого так, что внутри все холодело... Из-за этого он даже перепутал этаж и позвонил в другую квартиру, за дверью которой начал сходу покорно раздеваться, сразу же и не разглядев, кто там ему помогает снимать ботинки, лишний раз все же успев убедиться в том, что состояние покоя не имеет каких-либо конкретных координат, какой-либо прописки, особенно, когда оказался в такой же точно ситуации, но уже в собственной прихожей... Что делать, сегодня он уже был готов полюбить весь мир.
8
- Черт, куда же он подевался, этот важнюк, как он проскользнул мимо нас? - недовольно бубнил Треухов, нарезая круги вокруг скамейки, на которой с диктофоном в руке сидела Царапова, не снимая пальца с кнопки записи, хотя за все это время ей на ум не пришло не единого нового слова из династического лексикона.
- Может, он получил сногсшибательные улики, показания, почему и смылся? - предположила она, чтобы не молчать, чем уже начала бесить своего нового редактора.
- Насчет сногсшибательных, это уж точно! - ехидно заметил тот, нервно передергивая плечами. - Однако, я ему без всяких улик предсказал, что тот бомжара поменял место жительства, откинул копыта, в чем он лишь и мог убедиться там, в больнице. Ябы удивился, если бы этого не случилось...
- Ну, да, а что же еще он мог узнать у врача и у постового, которых преступники вначале усыпили, а потом еще и лбом в стену?... - вздохнув согласилась Царапова с тем, что его не зря назначили редактором.
- Усыпили, говоришь? - спросил тот изумленно, даже перестав бегать вокруг скамейки. - А я ведь даже не подумал об этом... Ну, от врача так снотворным перло, что.... Однако, заявлять, что его тоже хотели отравить... спиртом, было бы крайне необоснованно, глупо даже - никто бы у нас не поверил. Это ведь не Белая кобыла...
- Не Камю! - с ударением поправила его Царапова.
- Да-да, конечно, опять забыл, - поправился с благодарностью в голосе Треухов, благодарно же взглянув на нее. - Я ж и сказал, что у тех только на кобылу мозгов и хватило... Но от мента-то совсем ничем не перло, но дрых он так же...
- Как убитый, - скромно добавила Царапова, слегка поморщившись от этого неприятного на вид слова, вспомнив то, что они увидели в палате. - К тому же, у них-то, на Западе, как раз насчет спирта хотя бы без льда и поверят...
- Ну, да, тому, что у нас нет льда, поверят... Слушай, Царапова, я ведь сначала подумал, что ты у деда своего подрезала фразу насчет империализма, - честно признался Треухов, внимательно ее разглядывая. - Каюсь, на чем свет стоит! Умнее тебя я еще не встречал таких красивых... девушек.
- Хм, три в одном, - тихо хмыкнула она, не поднимая на него глаз, словно боялась вспугнуть его взгляд.
- Нет, я без всяких! - заверил тот ее в своей искренности, не поняв пока всей ее арифметики. - Понимаешь, у нас еще были основания сомневаться в том, что его отравили, но уж в том, что его после этого еще и убили, попытавшись убрать и доктора смертельной дозой стопроцентного лекарства!... После твоих слов у меня не осталось никаких сомнений...
- И что дальше? - едва скрывая нетерпение, спросила она, взглянув на него.
- Дальше? - растерянно переспросил тот, успев все же заметить в ее взгляде совсем не то, о чем они только что говорили. - Ну, наверно, нам надо бы сейчас сесть..., ну, и набросать несколько строк, пока не забыли...
- Тогда пошли ко мне и набросаем... - неуверенно предложила Царапова, которая, оказывается, лишь на словах была такой бойкой, какой показалась в инциденте с Старохатовой. - В редакции сейчас наверняка горячка перед выпуском, и главред никому не даст подумать...
- Еще бы, тираж-то попер! - не без гордости заметил Треухов, при этом слегка вжав голову в плечи.
- А у меня можно хоть до утра думать, никто не помешает, - покусывая губки, настойчиво продолжала Царапова подчеркнуто деловым тоном. - Ну, в пяти комнатах ты бы смог и от меня даже... спрятаться.
- Нет, зачем, с тобой-то мне как раз лучше думается, - бодро возразил Треухов, - но от других как, мы им разве не помешаем?
- А там больше нет других, кроме меня, - неуютно поежившись от воспоминаний, заметила Царапова, пожаловавшись ему взглядом. - Мне там даже страшновато немного... Раньше со мной жила Старохатова, но ты сам знаешь..., что я вчера ее выперла!
- Что ж ты сразу не сказала? - мужественно заявил он, решительно вставая. - А я еще удивился, почему ты домой не спешишь...
- А ты почему не спешишь? - уже совсем иным тоном спросила Царапова, подхватив его под руку и увлекая в сторону большого серого здания, этакого местного подобия дома на Набережной.
- Ну, мне там, наоборот, негде спрятаться, - как-то весело отвечал и он. - Старший брат решил на своей квартире зарабатывать, вот и переехал к нам с матерью со всем своим семейством, из которого трое наверняка станут потом либо бандитами, либо политиками, потому что спокойно жить они никому в доме не дают сутками, словно специально просыпаясь по очереди и ночью...
- Ты можешь... пожить у меня, - вдруг совсем просто предложила она, как-то незаметно прижавшись к нему плечом, отчего всю его правую половину словно бы парализовало.
- Как квартирант? - спросил он, когда они уже поднимались по широкой мраморной лестнице.
- Разве это важно, как называется? - спросила она, когда они уже входили в прихожую, которая была чуть меньше, чем вся его квартира, и то из-за огромного одежного шкафа, громадного трюмо и других предметов, предназначения которых сразу и не понять. - Квартирант, муж..., понимаешь, это не важно... Важно, чтобы тебе никогда не захотелось сбежать отсюда, как... моему отцу, например, или прадеду...
- Ну, и тут, мне кажется, достаточно места, куда можно сбежать, - только и мог сказать он, пройдя следом за ней через всю квартиру, пока они не остановились перед огромной кроватью со спинками из резного дуба, которая выделялась даже среди всей увиденной им роскоши...
- Костя, ударь, ну, то есть, бабахни меня - честно, забыла, как это называется, - но прямо сейчас тарарахни, чтобы у тебя уже не было вопросов, сомнений? - не очень уверенно попросила она, пряча глаза у него на груди.
- Нет, - вдруг непривычно уверенно сказал он, так же крепко обняв, - это у меня, если честно, будет в первый раз, поэтому..., поэтому я хочу, чтобы это было, ну, по настоящему... У тебя есть белое платье?
- Да! - радостно воскликнула она и широко распахнула огромный шкаф с резными же дверками, за которыми открылся целый гардероб довольно старомодной на первый взгляд одежды. - Тут мы сможем подобрать и для тебя свадебный костюм... Ты же про свадебное платье спрашивал?
- Конечно же, - без тени сомнения ответил он, как-то незаметно даже для себя войдя в роль хозяина дома, хотя никогда им не был, - ведь это же невозможно, ну, то самое... без свадьбы?
- Мне его сшила мама, ну, когда поняла, что не дождется этого дня, - с нежностью сказала она, доставая из самого угла длинное платье из перламутровой парчи, обшитой мелким бисером. - А отец мой был почти такого же роста, как и ты... Ты выберешь сам, пока я переоденусь?
- Конечно... Ты не поверишь, но у меня такое чувство, как будто я всегда тут жил, - сказал он ей в ответ, спокойно разглядывая длинный ряд мужских костюмов. - Может, потому что мне больше и негде было, ну, жить по настоящему, словно повсюду я был только в гостях...
- Тогда, пожалуйста, не спрашивай меня ничего, делай все, как ты хочешь, ну, как будто это я к тебе пришла в дом, - попросила она его, - потому что я в последнее время чувствовала себя здесь совершенно иначе... Я пошла?
- Милая, теперь и ты тут хозяйка, ну, почти уже хозяйка, учти, - впервые назвал он ее так, отчего она вдруг смутилась и быстро вышла из комнаты, потерявшись где-то в необъятных просторах громадной квартиры.
Но это его совсем не смутило. Он сразу же выбрал для себя нужный костюм, который был сшит словно на него, подобрал рубашку, галстук, не спеша переоделся... После этого он собрал с комода все портреты и унес их в гостиную, расставив на обеденном столе на двенадцать персон, оставив свободными два места во главе его. Из массивного буфета он достал двенадцать же наборов разной посуды, столовых приборов, разбавив их чинный порядок хрустальными вазами, подсвечниками, после чего направился прямиком на кухню, откуда ему сразу же пришлось вернуться в прихожую, где он заметил массивный антикварный телефон, который на удивление работал...
Позвонив по нему, он вернулся в гостиную, где занялся почти антикварным же проигрывателем, степенно перебрав множество пластинок, выбрав из них несколько, одну из которых поставил на вертушку, но пока не включил. Потом он зажег свечи, достал из ящичка буфета длинную трубку с резным чубуком, набил ее табаком из своих сигарет и закурил...
Она совершенно правильно поняла его, поэтому вошла в гостиную спустя час с небольшим, слегка оторопев от увиденного... Стол был уже накрыт на двенадцать персон, причем перед каждым из гостей уже стояли блюда с салатами, холодными закусками, меж которыми высились горки фруктов, несколько глубоких тарелок с горячими блюдами. В центре стола стояло несколько бутылок шампанского и еще каких-то напитков, в которых она не очень разбиралась, да и не это ее в основном поразило. Она не узнавала его, вечно взведенного, ершистого, готового взорваться в любой момент...
Ее встречал хозяин дома, несколько самоуверенный, но подчеркнуто вежливый и внимательный. Едва заслышав ее шаги, он включил проигрыватель и под звуки того самого марша провел ее, держа за руку, во главу стола, по ходу раскланиваясь с гостями.
Остановившись за их стульями, он вновь взял ее за руку и произнес проникновенным голосом:
- Да, я согласен взять ее в жены и любить ее вечно, поскольку нас уже не сможет разлучить даже смерть. Согласна ли ты, Юлия, выйти замуж за меня?
- Да, я согласна выйти замуж за тебя и любить тебя вечно, потому что даже смерть не сможет меня заставить разлюбить тебя, любимый...
Произнеся это, она вдруг пошатнулась, но он крепко прижал ее к себе и поцеловал в губы, пробудив от легкого обморока.
- Ой, я пропустила самое главное! - с сожалением воскликнула она, но он вновь поцеловал ее так, что она уже с трудом различала, явь это или сон... Он усадил ее во главе стола, с шумом открыл шампанское и обнес им всех гостей, после чего лишь поднял бокал...
- Родные наши, любимая, всю жизнь я мечтал сочинить какую-нибудь сказку, хотя у меня всегда получалось нечто противоположное, даже чересчур реальное, хотя в наше время даже это сделать довольно непросто. В последнее время я уже перестал надеяться, что мне удастся осуществить мою мечту хотя бы на бумаге. Мне казалось, что она мстит мне, столько от меня натерпевшись... А ведь кроме той еще детской мечты у меня ничего больше не было. Не подумайте, конечно, что это была бы обычная, современная сказка... Нет. Не подумайте, что я был совсем не способен что-либо придумать. Нет. Я не раз уже построил в ней свой дворец, не однажды бывал там вполне сказочным принцем, столь же сказочно щедрым, добрым ко всему свету. Но на этом мои способности и заканчивались. Я не мог сочинить главного... Мне было одиноко в этом сказочно прекрасном дворце, так же одиноко было и в моем пустом сердце, которое уже не находило места в моей груди, как и я - в своем дворце... Сказка была бессильна мне хоть чем-то помочь... И тогда я однажды и совершенно случайно, уже потеряв всякую надежду, вернулся в жизнь, проснулся ли там ото сна, сердце ли мое меня вдруг разбудило, учащенно забившись в груди. Я сразу понял причину его волнения, потому что за миг до этого я и сам увидел ее, принцессу, которой мне так не хватало в выдуманной сказке, но которую я не замечал в жизни, потому что искал ее совсем в других краях... Мне было страшно к ней даже подступиться, так величественно она восседала на своем хрустальном троне, тоже не замечая никого вокруг, потому что жила в своей, совсем в другой сказке, где не было уже меня... С гиканьем, с дикими криками носился я на своем боевом коне вокруг трона, пытаясь привлечь ее внимание, пробудить ото сна, хотя мне и жалко было возвращать ее сюда из сказки... Я ведь и сам мог их сравнить: сказку и жизнь. Но я уже знал, что в жизни есть она, а принцесса еще не догадывалась об этом. Увы, как то часто и бывает, и наши сказки, и наша жизнь могли бы так ничем и закончиться, если бы что-то не испугало вдруг мою принцессу в ее придуманном дворце и она бы случайно не проснулась здесь, на своем троне, первым и увидев меня... Да, может быть, что ее как раз то и испугало, что там, в сказке, ей вдруг почудилось, что на ее вопрос нет ответа... К счастью, проснувшись здесь, в жизни, и пытаясь возразить той обреченности, она, может быть, совершенно случайно избрала меня в качестве этого ответа. Я ничего не могу сказать об этом, я ведь не был в твоей сказке, как и тебя не было в моей. Но, любимая моя, о нашей с тобой жизни, где мы проснулись почти одновременно, я смогу сказать тебе все, потому что это все я, то есть, мы с тобой сочиним вместе, сочиним все остальное, не самое главное... Это будет гораздо проще сделать, поскольку главное здесь уже есть, здесь есть ты...
- Да, здесь есть ты, - завороженным голосом добавила она, не сводя с него сияющих глаз.
- Я люблю тебя.
- Я люблю тебя...
- Я прошу вас, благословите нас, вам это просто сделать, ведь вы опять там, в сказке? - обратился он к гостям, получив их молчаливое согласие...
После этого он поставил вальс, закружил ее среди восхищенных и счастливых взглядов ее родителей, бабушек, дедушек, которые вскоре понимающе отвернулись, давно уже зная, что будет дальше, поскольку и они все в свое время кружились под звуки этого вальса, и ее бабушек, и ее маму их женихи, закружив в вальсе, незаметно для всех уносили в эту спальню, бережно опуская на это же ложе любви, на котором жизнь опять становилась сказкой, порождая новую жизнь, которую ждала своя сказка, и так до бесконечности...
- Как здорово, что мы пригласили только родных! - шептала она ему уставшими от поцелуев устами. - Те бы не поверили в нашу сказку...
- Да, и нас бы пытались разубедить, - соглашался он так тихо, что ему приходилось прижимать губы к ее ушку. - Давай не будет никому про нее говорить? Понимаешь, сказки не любят, не переносят, когда в них не верят, они могут даже погибнуть из-за этого.
- Я тоже хотела тебе сказать это, - согласилась она. - Я ведь тоже не сразу поверила и чуть не погубила ее...
- Нет, любимая, ты уже не смогла бы это сделать, ты уже была в ней, просто ты, как и я, слишком долго ждала этого... Давай, я сменю простыню?
- Нет, вдруг ты утром забудешь, - счастливо возразила она...
9
Бедной Вике же ничего не оставалось, как только думать за всех, поскольку главного поля деятельности ее лишили, оставив одну среди чистого поля, которое у нее все, как лист бумаги, было как на ладони, тем более, с высоты довольно высокого и уютного стога душистого сена, в котором не было ничего искусственного, фальшивого, отчего теперь ей было не нужно проводить какие-либо грани между реальностью и сказкой, которыми одновременно и стала вдруг ее жизнь. К тому же, сказка ее не была настолько уж счастливой и безмятежной, чтобы реальности отдуваться за это, расплачиваться за все полной монетой, как было принято в этом мире, строго блюдущем некую справедливость, сохраняющем равновесие между крайностями.
Утром она умывалась росой, вместо кофе пила ароматный нектар цветов, после которого могла бы без устали целый день трудиться, как пчелка. При этом ей совсем нечем было жертвовать, почему отпала необходимость идти на какие-либо компромиссы, позволять кому-либо править свои мысли, вычеркивая из них слова, а то и целые фразы, в которых и заключался главный, кого-то не устраивающий смысл, из-за чего мысль обретала сходство не с развалинами, к примеру, Парфенона, Колизея, а лишь грудой камней у их подножия, которые мало чем отличались от других камней, которые могли бы оказаться обломками какой-нибудь современной скотобойни, барака ли концлагеря...
Поскольку же ее лишили права публиковаться, отчего ее свобода слова стала как бы абсолютной, не требующей материального подтверждения, то ее тут же перестали воспринимать всерьез, а то и вообще не замечали, без всякой опаски высказывая при ней самые откровенные мысли. Устное слов, просто ли слово в обществе новорожденной рыночной экономики еще было не в ходу, поскольку тут все еще отвечали только за базар, чего нельзя было сказать о печати, которая во всех своих смыслах и видах правила нынче миром, гордо восседая на золоченом облучке. А как иначе, если и рынок и даже сама суверенная демократия существовали только в печати, а сувереннодемократические граждане даже мнение о себе за рубежом узнавали только из нее, так как Запад вдруг потерял Голос, чье мнение не совпадало с нашим официальным. Да и зачем он были нужен, если наше совковое прошлое теперь куда забористей размазывали по экрану наши доморощенные его знатоки, на собственной шкуре испытавшие все его прелести, а всю правду о духовно бесплодных вождях можно было услышать даже от их многочисленных ближайших родственников? Увы, сама она была родственником тех, кого и сама никогда не знала, оставшись даже без наследия, не говоря уж о наследстве матери Родины, поэтому ее личное мнение не имело и того минимального влияния на небольшой клочок страны, которое могли в принципе оказать лишь известные в остальном мире журналистки, политессы ли с отличными от ее фамилиями. Ей фамилию придумали в детдоме согласно месту ее обнаружения(официального рождения), и она была даже рада, что не стала банальной Капустиной или даже какой-нибудь Новоизбиной, Заусадьбиной, а то и Околоособняковой, Придворной...
Однако, фактически-то это она лишила их возможности врать от своего лица, поскольку, даже напрочь отрицая их ложь, она раньше не могла написать всей правды, даже когда имела якобы возможность.
Ну, как бы она, например, могла написать, что у нас нет демократии?
- Но кто спорит? - заметил бы ей опытный редактор, бывший китаевед, отчего на столе у него всегда стояла баночка с черной тушью и с кисточкой. - Конечно, нет, потому что у нас есть, но Суверенная демократия, а это вам и не божий дар, и не яичница, или, наоборот, то и другое сразу, почему и нельзя сказать, что нет чего-то одного.
Могла ли она так же заявить, что у нас нет свободного рынка, если даже в Совковии только на рынке и могла что-то купить свободно, если бы ей в детдоме платили еще и стипендию? Могла ли она и уже теперь заявить, что у нее нет права на конкретную свободу передвижения, проживания где угодно, когда вдруг перестала путать это право с проблемами трудоустройства и прочим, или же наоборот?
- Госпожа, разве у божьих пташек не было абсолютной свободы и в Совковии? - с укоризной бы спросил ее какой-нибудь начальник отдела кадров с тридцатилетним стажем, но с Библией в качестве новой настольной книги, из которой торчало множество закладок с отдельными словами. - Просто вы зря путаете личное с общественным, которое вам нынче никто не навязывает, не в пример еще совковым бичам, которых хотя бы называли осуждающе тунеядцами? Да, теперь бомжи - это тоже рабы божии, как и все, и не смертному судить их. Мне вовсе ваша прописка не нужна, как и нашей газете - сотрудники.
По счастливому стечению обстоятельств и бомжи, испугавшись, может, шумихи вокруг себя, вспомнив ли былые времена холодной войны, свое ли бичевское прошлое, когда их за государственный счет мусора вывозили на специализированных машинах в чистое поле, даже зимой, на этот раз сами переселились в чистое поле летом, с готовностью высказав ей свои возражения и контраргументы, которые она, увы, как мы уже сказали выше, пока не имела возможности опубликовать, но получив, зато, достаточно времени для обдумывания...
- Извините, леди, что мы как бы без предварительного уведомления у вас тут поселились, - весьма удивив не самим обращением, а отсутствием в речи всяких там вспомогательных словечек и даже весьма выразительных пауз на их месте, обратился к ней снизу один из бомжей, высунув из стога голову, лохматая шевелюра и недельная щетина на которой для конспирации были утыканы соломинками, из-за чего вся голова напоминала собой этакое утреннее солнышко. - Поверьте, мы по себе знаем, как сладко спится на свежем воздухе, поэтому не осмелились нарушить ваш сон...
- Судя по тому, что вы так поступили, вы, очевидно?... - хотела уточнить она сразу же.
- Простите, я не представился, но только для того, чтобы вы все же выслушали... Да, мы - так называемые средствами массовой информации бомжи, в классической литературе советского периода именовавшиеся бичами, и, хочу заметить, что хрен был все же слаще редьки, - помог тот ей произнести вслух это слово, которое, конечно же, было намного проще набирать на компьютере, при этом крайне мягко произнеся вслух общепринятый синоним редьки.
- Ну, я теперь и сама не отношусь к так не называемым "сомжам", даже к "сомрам", то есть, к тем, с определенным местом работы, - с облегчением и даже с некоторым удовольствием призналась она, словно повстречалась с дальними родственниками, добавив не без гордости, - однако, учитывая, что сомжей у нас пока подавляющее большинство, то вряд ли принадлежность к ним - признак исключительности.
- Вы весьма точно подметили, ну, насчет исключительности, - сдержанно, но уже с нескрываемым интересом разглядывая ее, сказал вдруг тот доверительным тоном. - Да, большинство, а также и всевозможные меньшинства несколько самонадеянно считают, что это слово происходит от глагола исключать, ну, почти как из членов партии, кооператива ли. Им не объяснишь, да это никто из посвященных и не стал бы делать, что смысл этого слова состоит скорее в том, что никого из них автоматически не включат в члены нашего ордена, для этого недостаточно потерять прописку только в России, где недавно вашим адресом был весь Советский Союз, Совковия ли, точнее. Извините, так бы с потерей советского гражданства они все бы получили право считать себя бомжами, пока им не выдали российские паспорта...
- То есть, если я вас правильно поняла, то и я сейчас не вправе считать себя бомжом, бомжихой ли, поскольку меня еще не посвятили в члены вашего ордена? - немного даже обижено спросила Старохатова, перебив его и вспомнив, за что пострадала от постсовковой власти.
- И давно у вас прописки нет?... То есть, давно вы сбросили с себя эти позорные оковы рабства? - слегка извиняющимся тоном, но очень серьезно спросил тот, обращаясь как бы и к собратьям, чьи головы тут же высунулись из стога, словно грибы.
- Ну, давно я просто по возрасту бы не успела сбросить, поскольку смогла это совершить лишь после выселения из студенческого общежития, где прожила только формально несвободной пять лет после уже... детдома, - честно призналась она и стала терпеливо ждать решения братьев, чьи головы на некоторое время исчезли в стоге, откуда до нее доносился лишь шорох сена и шепот.
- Как вы могли заметить, сами формальности не являются для нас чем-то определяющим, поскольку это общество само никогда строго не придерживалось своих правил и норм, - уже вполне официальным голосом, с нотками торжественности, отвечал ей первый бомж, едва их головы вновь показались из стога. - Мы, как члены ордена Бича и Бомжа, все тут прекрасно осведомлены о неформальной стороне студенческой жизни, не говоря уж о детдомовской, поэтому нас интересует лишь вопрос, что вас привело именно сюда. Можете ли вы ответить на него и считаете ли вы это необходимым?
- Да, считаю и могу, - решительно сказала она, после чего все ее новые знакомые вылезли из стога и встали вокруг него в этаких церемонных позах, внимательно выслушав ее повествование, во время которого лица их все более просветлялись, становясь еще более похожими на солнышки в обильных, правда, пятнах.
- Что ж, надеюсь, вы уже сами поняли, что все мы оказались не случайно в одном месте и в одно и то же время, что крайне важно для лиц, не имеющих как бы определенного места, - начал первый бомж, выслушав ее. - Можно даже добавить, что и мы здесь по тем же примерно причинам, но раскрыть их вам я могу лишь после того, как вы станете членом нашего ордена. Вы готовы к этому? Нет-нет, не слезайте, а только встаньте на середину стога...
- Да, я готова! - торжественно сказала она, найдя эту середину.
- Не волнуйтесь так, - успокоил ее первый бомж, - всякого рода формальности, типа клятв, торжественных обещаний, нас совершенно не волнуют - только состояние души посвящаемого, инициируемого ли. Свободный человек не может быть ограничен ни в чем и ничем, даже обещанием быть свободным. Лишь для того вы встали на середину стога, чтобы быть равноудаленной от любой его крайности, как от горизонта, единственного нашего ограничения. И мы, как свободные люди, признавая вас своим..., своей, то есть, сестрой, не в праве лишь посягать на вашу свободу, чем мы бы сами себя признали не достойными вас. Вы - свободны!...
- То есть? - немного удивленно спросила она, вспомнив отдел кадров.
- То есть, вы - наша сестра! - уточнил тот, и все ее братья подтвердили это кивками голов, рассыпая вокруг себя лучики солнц. - Теперь я могу сказать вам и о причинах нашего тут появления...
- Потрясно! - только и могла она заметить на это, соскальзывая со стога в их круг.
- Теперь вы понимаете отличие нашего ордена от всех остальных, а также что такое свобода? - с улыбкой спросил другой, очень старый бомж, чья голова была похожа на голову льва альбиноса. - Бочка Диогена! В ней никто не может тронуть вас, и вы не можете никого коснуться. Все могут потрогать только саму бочку, то есть, саму Свободу. Таких бочек сейчас в мире миллиарды, но почти все пусты! Наш орден - это как бы союз занятых бочек. Кто, скажите теперь, без определенного места жительства?
- Ну, селедка в набитой бочке тоже как бы имеет прописку, - смеясь заметила Старохатова.
- Вы все правильно поняли! - с одобрением сказал старец. - Может, теперь вы сами расшифруете наши как бы прозвища?
- Попробую! Бочка и человек... Бочка - определенное место жительства, - быстро сообразила она.
- Не определенное, а отдельное. А насчет союза и, именно союза, вы совершенно правы! - похвалил ее старец. - Именно союз свободы и человека, который свободен и от свободы, как и она - от него! Иначе получилось бы нечто типа кентавра, полубочки-получеловека, бочкотары ли... Все это очень важно, поскольку, лучше нас знаете, что свобода - это человеческое слово, к тому же, наше, которым в равной мере пользуются и заключенные, якобы выходя из неволи на свободу, на волю, но когда их отпускают туда. Разве это абсолютное слово, если приходится перечислять: свобода слова, права и свободы человека...
- Свобода любви, - вставила она скромно.
- ...свобода передвижения... инвалидов, до свободы волеизъявления? - продолжил тот. - Только поэтому мы пользуемся понятием бочка, которое универсально. Человек ведь может быть и в тюрьме, и в России, как в бочке, если он абсолютно свободен? Однако, и наоборот, в России он может быть куда менее свободным, чем был в Совковии, поскольку от неоднократно произнесенного слова конфета, только рот может стать похожим на фантик. Более того, окружающее изобилие фантиков сделали человека еще менее свободным, чем он был во времена некоторой свободы от материальных уз...
- Так, вы и сюда сбежали, поскольку появилась некая опасность для вашей... бочки, баррели ли? - попыталась перевести разговор на другую тему Старохатова.
- Интересная параллель! Я об этом еще не думал, - подметил старец и погрузился в размышления, забравшись снова в стог, куда тут же последовали и другие.
- Да, вы совершенно правы, в том числе и насчет баррели, место в которой господа уступили свое место праху, - с улыбкой вернулся к теме первый бомж, когда они остались вдвоем и присели у стога. - Понимаете ли, наш орден Бича и Бомжа как был, так и остался неотъемлемой частью всесовкового, а точнее, интернационального ордена Бича, то есть, Бочки и Человека. Бомжами мы как бы вынуждены были стать, согласуясь с реалиями, когда в России началось и победило движение за отмену всяких прописок, за свободы. Увы, никто, кроме нас, не заметил, что параллельно с тем движением за якобы отмену прописки, паспортов и прочего, в лексикон нации исподволь внедрили не без вашей помощи этот новый термин с крайне негативным подтекстом, как бы наглядно демонстрируя россиянам, что же их ждет после победы всех этих реформ. Представьте, если бы заключенным каждый день показывали документальные фильмы о той свободе, которая их ожидает за тюремными стенами, якобы стимулируя их к исправлению? Но мы сознательно приняли это, честно и открыто показывая всем, какой же может быть абсолютная свобода в этой стране, а также то, что в бочку никто никого и не собирается заманивать пряниками, гнать ли бичом, как в тот же рай, в коммунизм, в развитой капитализм ли. Но реформаторы добились своего, быстро отвратив большинство россиян от того, ради чего все якобы и затевалось. Горько это говорить, но даже наш брат купился на это. У нас тоже есть свои материалисты, которые считают, что отобрав у всех все, оставив даже президента, вождя ли в одной шинелке, только и можно всем дать возможность стать свободными... хотя бы от пут материи. Однако, заметьте, не заставить все же, а лишь дать возможность!
- Жизнь заставит, - подметила Старохватова.
- Ну, да, согласен, - кивнул тот. - Они - максималисты, но в том плане, чтобы максимально облегчить выбор человека, оставив его наедине с бочкой, но у которой якобы есть место только внутри, а вокруг нее нет ничего. Понимаете, что это за свобода выбора?
- Да, это подобие сот из бочек для рабочих пчелок, - образно ответила та.
- В точку! Но дело не в них, они свободны даже заблуждаться, - все же сокрушаясь о заблудших, продолжал тот. - Дело в том, что они, как и западные идеалисты, заблуждаются в разном, но в одном и том же... Чем меньше у человека свободного выбора: материального или же идеального - тем менее он свободен уже даже в выборе, и даже в результате его.
- Учитывая, что в сотах еще и начнется борьба за чужие бочки, просто ли путаница, этакая борьба за свободу перемещения, - подметила внимательная слушательница.