Море изнывало от жары и штиля и радостно откликалось на прикосновения человеческой руки шустрыми кружками волн, с неохотой тающими невдалеке от лодки. Тонкая, полупрозрачная, словно восковая, женская ручка обессилено свешивалась с ее борта и легкими движениями узкой ладони, словно веслом, загребала разогретую до бестелесного состояния воду. Хозяйка ручки, накрытая с головой большим, когда-то ослепительно белым платком, недвижно лежала на корме. Штиль был полнейший, абсолютнейший, даже какой-то мистический, но очень терпеливый сторонний наблюдатель - будь таковой здесь - мог бы заметить, что лодка все же движется не медленнее улитки и движется благодаря именно этим ласковым прикосновениям одного спящего существа к другому. Иных источников и побудителей движения не было.
У ее ног на дощатом дне лежали два мужских тела, а, точнее, все же двое мужчин: седой и черный, то есть, брюнет, каким ранее был и седой. Лежали они лицом вниз, спрятав под себя руки, и без того уже почти обуглившиеся на солнце. На носу лодки ютился тоже черноволосый, каким ранее был седой, и кудрявый, каким седой был и сейчас, мальчик, смотря вперед безмятежно закрытыми глазами. Во сне он, возможно, что-нибудь и видел, судя по его вздрагивающим худым, но не узким плечам.
Спать под таким солнцем могли решиться только сильно изможденные люди, кто уже на многое не может и рукой махнуть. Порой ведь даже в самых уже безнадежных ситуациях, безвыходных, даже можно сказать, некоторые умудряются подумать и о том, как они будут выглядеть после, увы, ее единственно возможного разрешения. Не будут ли у них во время этого разрешения что-либо сильно болеть, создавать неприятное впечатление, помешав достойной встрече с явлением, выпадающим на долю каждого единственный раз в жизни... Нет-нет, даже об этом тяжело думать под солнцем.
Неожиданно женщина вскрикнула, вяло сбросила с лица ранее ослепительно белый платок, приподнялась на локте и с тревогой начала разглядывать свою ручку, словно бы выдернутую из кипятка...
Она, оказывается, была очень молода и красива, не смотря на слегка впалые щеки и заострившийся без того тонкий носик весьма правильной формы. Иссиня черные волосы, усыпанные серебром соляной пыли, были стянуты в большой тугой узел на затылке, роняя несколько локонов на почти незагорелые мраморные височки. Худоба лица еще более подчеркивала и даже как бы кичилась большими, черными как смоль, глазами, окутанными дымкой густых ресниц, и крупными, но очень четко и изящно очерченными губами... Нет, сейчас пока и не стоило ее так внимательно рассматривать: она была худа, измождена, напугана и только что проснулась.
- Что там, Мики, - даже не вздрогнув, скрипящим голосом спросил ее седой мужчина, - акула?
- Ой, батенька, язык бы у вас... отсохли вконец! - громко воскликнула она, вздрогнув всем телом от страха перед одним только этим словом, которое бывает гладким таким, чуть ли не ласковым только на языке народов, знающих об этих тварях понаслышке, как о пожирающих все же чаще их врагов или пожирателей Куков. - Нет, что-то холодное!
- Да, вареные акулы холодными быть не могут, - вяло усмехнулся, не поднимая головы, второй мужчина, молодой, судя по голосу и по оттенку проголодавшегося бытовизма в его вполне философском уже взгляде на мир.
- Все равно вареные акулы лучше сырых, даже мертвых, подавившихся тобой, - пробурчал седой, который уже четко проводил грань между философией и бытовизмом.
- А мне бы сейчас холодненькую такую акулку! Как бы я ее обнял за... - продолжал философствовать второй...
- Замри! - заорал вдруг, раздирая болезненным криком свой пересохший рот, седой и сам первым так резко замер, что даже затрещала ткань его рубашки, давно уже стоявшей колом от соли.
Все замерли, хотя перейти им в это состояние из полной неподвижности было не так просто. Вязкая тишина, безжизненно свисшая со спиц солнечных лучей, даже зазвенела от напряжения. Стало даже слышно, как мальчик несколько раз хлопнул ресницами - такими же густыми, как у девушки, и не только от соли. Оказалось, что даже у полной и абсолютной неподвижности есть несколько состояний, если дело касается живого существа. В лодке их было четыре как таковых, но состояний неподвижности прежде было явно больше...
- Движемся! - заорал вдруг седой и бодро, хоть и со стоном перегнулся через борт лодки и погрузил в воду по локоть руку. - Течение! Наконец-то! А раз течет, значит, - изменяется!
Остальные тоже привскочили и вслед за ним с наслаждением опустили руки в воду, чуть было не опрокинув этим лодку, поскольку решили, что прохладное течение может быть только со стороны седого и непосредственно рядом с его рукой, раз прежде его не было нигде...
- Дураки вы, детки мои! Везде течет! - захохотал радостно отец теперь уже всех своих детей, какие были с ним на этой лодке. Теперь об этом имело смысл говорить...
Перекинувшись оправдывающимися взглядами, те резво перекинулись на другой борт - проверять его утверждение.
- Ну, я-то только хотел убедиться... и в самом изменении, - скромно, но уже философски сказал при этом сын постарше.
- А ты, доченька, прости старого дурня, - весело оправдывался и отец, - первый и, надеюсь, последний раз я был не прав в отношении женщин, то есть, девушек. Ваше упрямство - великая вещь! Это та самая спасительная соломинка, которая выручит нас даже там, где и сорняки-то не растут, где мозги до дна выкипают, интуиция деревенеет и становится базарной индукцией, мельчает, мельчит, воля же, наоборот, - жидким воском, но с тем же эффектом мелкоты... А женщина будет упряма до самого конца, даже если никто ей и возражать уже не сможет... А конец-то для нас и был тем единственным выходом: туда ли, здесь ли - но только конец. И твоя упрямая ручка привела нас к нему! Мне стыдно! Стыдно! Но я уже вновь чую, верю! Предчувствую его! О, какой же он чудный, большой, красивый и нескончаемый! Тот, что мы с вами покинули - ничто рядом с ним! Даже жалеть и вспоминать не стоит -то был не наш. А он, а этот?! Даже пусть там будет огромная гора дерьма, я всю ее для вас превращу в сахарную голову, в конфеты, которые еще никто в мире не пробовал. Вы не представляете - какой мне рецепт приснился.., - с этими словами он вдруг быстро закрыл глаза и замер с полуоткрытым ртом и с протянутой куда-то рукой, прошептав напоследок, - тс-с, молчите. Вспомнить надо все, а то последовательность перепутаю...
Эта перспектива - помолчать еще минут десять после стольких месяцев молчания - теперь их слегка расстроила, и они, навалившись на борт лодки, замерли, пристально вглядываясь вдаль и в глубину моря, неба. Старший брат успевал при этом искоса бросать взгляды на сестру, которая застигнутая криком отца врасплох, не успела одернуть юбку, и из-под ее обтрепанного края выглядывала похудевшая, но гладкая, матово-белая коленка - совершенно незнакомая ему часть женского тела. Осторожно облизывая губы, он тихо похрипывал про себя еще более пересохшим горлом какой-то мотивчик и пытался подумать о чем-то совершенно непонятном или неведомом. Слова отца к тому же неким странным образом гармонировали с этим...
Сестра же, совсем не глядя на него, вполне даже осязала направление его горячих взглядов, но ей впервые в жизни не хотелось мешать этому. Что-то, теснившее ее девичью, но менее всего пострадавшую от этих передряг, грудь, и казалось ей как раз тем, что их по словам отца и ждало впереди.
Мальчик же, очевидно подросший, но не повзрослевший в этой лодке, а не там, где все происходило наоборот, щурил то один, то другой глаз так, словно целился в некие воображаемые объекты, появляющиеся на горизонте и тут же пропадающие после его метких попаданий. Наверно, это были одни из самых последних, наиболее ярких впечатлений из того, что им пришлось покинуть некоторое время тому назад, когда все вот так же исчезало на глазах: город, горы...
Теперь, когда что-то забрезжило впереди - пусть даже в их воображении - они вдруг перестали предохраняться от палящих все так же лучей солнца, хотя до этого впереди путь мог быть таким же долгим, к чему они успели привыкнуть, потеряв по дороге и обычные мерки времени. К счастью, для людей зачастую важнее не само ожидаемое, а процесс ожидания того, что при встрече, даже при столкновении с ним довольно быстро становится обыденностью и уже не доставляет того щемящего удовольствия...
Конечно, мы поспешили причислить и девушку к их числу. Она же, оставив коленку под солнцем, незаметным движением пальчиков, замерших на голове, невольно как бы распустила узел и, рассыпав веер роскошных волос, прикрыла ими лицо, плечи... Волосы, густо усыпанные пылинками соли, зашелестели будто ночной водопад или фонтан, каких тут тоже не было...
- Тихо! - тут же одернул ее отец, на миг прервав произносимые им шепотом восклицания: "Превосходно! Восхитительно! Гениально!" - которыми он комментировал свои мысли, воспоминания, и которые весьма сходно описывали состояние и его детей, сердца коих медленно и сладко таяли при этом, чего не смогло до этого сделать с ними и нещадно палящее солнце.
В последнее и довольно длительное время весь мир их, которым они жили, и слагался как раз из одних только слов отца, коими он рисовал перед ними всевозможные картины предстоящего дивного бытия, набрасывая их яркими, крупными мазками на сине-голубой или чаще черный по ночам холст, поскольку ночью бодрствовать и мечтать им было намного легче. Оттого каждое его слово, даже новое, незнакомое заключало в себе свой смысл, свой зрительный, зримый образ, воспринимаемый вполне адекватно, но по-разному каждым их них. Последним тот мир и отличался от окружающей их действительности - для каждого он был свой, несмотря на абсолютную однозначность описания. А этот реальный мир, воспринимаемый глазами, а не ушами, только для дальтоников, близоруких или дальнозорких и может быть различен чем-то, да и то скорей уж надо быть слепым для пущей оригинальности...
Следуя отцу, они и сами научились творить словами свои маленькие еще, но дивные мирки, что и позволило им без особой тоски и печали пережить эти месяцы, а, может, и годы жуткого сине-голубого и черного однообразия, скрашиваемого лишь золотом светил, алмазным блеском звезд, да чарующей белизной редких облачков, в итоге несущих одно разочарование, редко проливаясь дождем ожиданий...
Может быть, старший сын и смотрел столь пристально на коленку сестры именно потому, что она была единственно незнакомым и абсолютно новым видением из этого набившего оскомину, до ужаса знакомого во всех деталях окружающего. Теперь же и оно вдруг стало представать перед ним в ином свете, с неведомой и очень привлекательной стороны. А, может быть, его давно ожидаемое новое вдруг начало материализоваться, и, в отличие от простого мира, это... вполне соответствовало тому ожидаемому... Кто его знает.
Младший сын именно так и пытался вначале объяснить то, что одна из его очередных воображаемых целей вдруг перестала исчезать после неоднократных точнейших попаданий его пламенных взоров. Возможность объективизации игры настолько его вначале захватила, изумила, что он не мог дождаться окончания молчания, чтобы поделиться своими вновь открывшимися способностями творить одним только взглядом, воображением... Непотопляемый же объект при этом постепенно достиг настолько осязаемых размеров, что даже его мальчишеский мозг, привыкший оперировать за это время только воображаемыми образами, с некоторым даже огорчением вынужден был признать его реальность, независимость от него самого. Но его самолюбие, вначале польщенное наконец-то открывшимися в нем способностями созидать нечто не только внутри себя, но и в этом мире, населенном прежде только страхами и предчувствиями, все же уступило место надвигающейся извне радости от встречи с настоящим неведомым, имевшим приятную для глаз форму треугольничка, конусика, перевернутой вороночки с плавно стекающими к морю склонами. И как ему ни хотелось продлить дивный миг, пережитый немногими первооткрывателями, всю жизнь после этого заново переживающими связанные с ним восхитительные, щемящие ощущения и почти сердечные переживания мозга, он все же пытался ненавязчиво привлечь внимание взрослых к своему открытию.
Но взор брата уже мертвой хваткой вцепился и не мог оторваться даже на миг от не менее восхитительного объекта, созерцание которого будоражит умы гораздо более многочисленных армий первооткрывателей... Но, в отличие от открытия малыша, этим вот никто почти не спешит поделиться с окружающими, почему оно и не теряет своей новизны во всех коленах рода человеческого, начиная с Адама.
Ответные чувства обладательницы этого объекта нам, к сожалению, неведомы, и мы не можем их описать, но то, насколько они обладали ею, было отчетливо запечатлено на ее личике цвета только что изготовленного пергамента, залитого по неосторожности прозрачным румянцем едва пробудившейся от сна Авроры. Она, хоть и смотрела перед собой широко открытыми глазами, но не видела или не хотела видеть там ничего, кроме смутных образов, создаваемых ею по наитию на чистом листе памяти призрачной, теплой акварелью, не подразумевающей каких-либо строгих и однозначных линий, контуров...
Оба они, может, именно сейчас и не хотели бы никакого неожиданного окончания этого столь надоевшего доселе путешествия, ну, словно бы кто-то отбирал у вас книгу на самом интересном месте, а не вовремя долгого и нудного предисловия...
- Отец! - произнес с громкой робостью мальчик, уже не в силах сил сдерживаться, - мы скоро врежемся в нее!
- Этого не может быть, - не открывая глаз ответил тот, - я еще не довспоминал до конца! Нет, конец им уже наступил, но я не довспоминал. Ты прервал меня на самом главном, негодный мальчишка! К тому же вначале должен был прилететь голубь с листиком или еще кто...
Последние слова он выкрикивал уже с открытыми глазами, которые сразу же вцепились в надвигающийся на них объект и налились почти тем же блеском, что с некоторым сожалением погас в глазах старшего сына и спрятался куда-то во взорах дочери.
- Мысли мои уже во власти времени, и перебирать их произвольно, блуждая по его непрерывности, я уже не могу, - горько причитал отец при этом, - а это значит, что финала, а, может даже, и конечной цели всего, что я совершу, мне и вам не достигнуть, не узнать никогда! Но ты как раз больше всех и пострадаешь - дольше будешь страдать, несносный мальчишка! Из нас, то есть, больше и дольше всех. Главное, не забудь, что ты пострадаешь все-таки, и из-за чего! - ворчал он уже по инерции, не очень связно, поскольку сами мысли его были посвящены увиденному, а не мыслимому...
После долгих лет бесцельного, беспомощного, безвольного скитания по безбрежным водам океана, под одним только небом почти того же цвета, которые сами перестали быть чем-то реальным, к тому же без весел, без паруса, когда ты можешь чувствовать себя хозяином ситуации только в пределах этой утлой лодчонки, даже во время рыбалки уповая на случайную встречу твоей лесы с невидимой, не существующей до этого добычей, он сам почти отвык адекватно воспринимать действительность, а точнее, вообще воспринимать ее, поскольку это не имело никакого смысла и никаких последствий. Как либо повлиять на нее не было никаких возможностей, что-либо менять при ее изменениях не было необходимости... в рамках возможного. Единственный осмысленный конфликт с нею возникал во время дождя, когда нужно было запастись пресной водой, и во время редких, к счастью, штормов, когда надо было лишь покрепче привязаться к непотопляемой лодке - остальное было в воле случая.
В остальном же действительности как бы и не существовало за пределами лодки. Был только лишь холст, основа для ее нанесения, что, конечно же, само картиной не воспринимается. И, если для детей он еще мог своими нескончаемыми разговорами создать, набросать на этом холсте очертания воображаемого, но довольно разнообразного мира, даже более богатого и уж тем более прекрасного, чем реальный, то сам он свои фантазии воспринимал как таковые и только, получая наслаждение лишь от счастливых улыбок детей, не сумевших повзрослеть и, скорее наоборот, ставших еще более детьми по мере забывания покинутого ими довольно неприглядного мира, окружавшего их детство.
У младшего не сохранилось о нем почти никаких воспоминаний, кроме разве что незабываемого образа матери, навечно оставшейся там. У старших воспоминания о том мире сохранились, но и они так или иначе были связаны со всегда счастливым детством, поскольку все потрясения и катастрофы, внезапно обрушившиеся на них, побудили его и там оградить их от мира взросления. Оно там стало бессмысленным, взрослеть там стало вдруг некуда, мир просто рушился, исчезал на глазах, поэтому остатки их воспоминаний были все же счастливыми, хотя он боялся, что они будут просто последними впечатлениями...
Дети и сами легче переживают все эти невзгоды и тяготы, потому что запоминают и обращают внимание только на хорошее: на краски, звуки, формы познаваемого, запоминаемого ими для них еще девственного мира, который они наполняют своим смыслом, подсказываемым им сказками или воображением. Естественно, что и вырасти из таких семян, поливаемых его добрым, ласковым, щедрым дождичком фантазий, подстраивающихся под них, и должен был мир абсолютного счастья!
И таковым он и мечтал сотворить для них его в действительности, если им, конечно, вдруг повезет с ним пересечься. Лучше бы, конечно, это был необитаемый островок, или хотя бы остров с дикими, наивными людьми, таким же сырым материалом, как и его детки.
Поэтому, думая сейчас об этом, он с легкой тревогой ловил бросаемые на сестру взоры старшего сына. Пробуждающийся в нем мужчина словно бы намекал, что ожиданиям его в полной мере не сбыться, и что за осуществление его мечты ему придется побороться и с самой действительностью, неизбежно надвигающейся на них, а также с призраками прошлого. В какой-то миг отец вдруг тоже расхотел, чтобы это случилось. Памятуя о прошлом, он сомневался в том, что в этом мире можно встретить что-то исключительно чистое, доброе, хоть на йоту соответствующее его уже старческим ожиданиям.
Но сон все же обнадежил его. Он вооружил его, совершенно безоружного и беспомощного, для встречи даже с самым ужасным: с тем, откуда они и сбежали. Чем - он бы не сказал даже под пыткой! Но то, что приближалось, чем-то напоминало их лодчонку, поэтому он слегка успокоился и приготовился мысленно к встрече. Единственное, что он хотел сейчас, чтобы эта горка была одинокой в ближайшем и даже отдаленном пространстве, как и они были до сих пор. Ведь он ясно осознавал, что это - она, материальность, действительность, реальность! Но, если она, как и случайность встречи с ней, случайно станет некой экзотической исключительностью, то какие-то еще надежды у него остаются - сделать ее управляемой, изменяемой, улучшаемой и прочее, как это делается с мечтами... Даже сравнивать с прошлым ее он не хотел. Когда появляются сравнения, все портится, пытаясь стать лучше... плохого.
Вид горы восхищал, поражал даже чрезвычайно богатое воображение младшего сына, а оно ведь и было его познанием, познанием художника, рисующего в памяти свой будущий мир.
Гора имела слегка неправильную форму. Ослепительно сияющая снежная вершина венчала чуть сбоку небольшую, довольно плоскую, стуловидную террасу. Крутые, скалистые на самом верху обрывы террасы ниже переходили плавно в пологие склоны изумрудного и салатного, охристого, серо-сиреневого цветов, медленно выполаживающиеся к морю, где они заканчивались широкими полосами золотых песчаных пляжей, обрамленных узкими полосками белопенного прибоя. Обращенный к ним склон горы был рассечен обширным распадком, по дну которого вилась голубая ленточка речушки, расширяющаяся внизу. Слева и справа этот слегка вогнутый распадок был обрамлен невысокими грядами скальных выступов, спускающихся от самых краев верхней террасы к морю. Казалось, что за их зубчатыми краями больше ничего не было, и гора была лишь треугольным куском раскрашенной ткани, ниспадающей складками с невидимого гвоздика, вбитого в самое небо. Терраса же казалась накрытым этой тканью сиденьем стула с диковинной спинкой.
Дно распадка было кое-где усеяно крупными остроугольными глыбами, некоторые из которых по мере приближения приобретали весьма правильные очертания, что, к сожалению, перечеркивало надежды отца на встречу с необитаемым островом, но наоборот чрезмерно вдохновляло детей, у которых воспоминания о населенных мирах были не столь печальны, благодаря ему.
Недалеко от горы течение начало плавно сворачивать в сторону, и им пришлось основательно поработать руками, а мужчинам и ногами, чтобы, изо всех сил барахтаясь в воде, вытолкнуть лодку из его струи и направить к берегу. После долгих, невыносимых для их отвыкших от нагрузок и истощенных тел, усилий они наконец-то вытолкнули лодку на золотой песок.
Отец обессилено рухнул в полосу прибоя, а дети... эти дети, только что покинув опостылевшее им за эти месяцы, а то и годы море, тут же вновь в него и влюбились, увидав его уже со стороны, и бросились с визгом и криками в волны, неведомо откуда взяв сил для игры с ними и друг с другом.
Точнее сказать, младший игрался с волнами, а старшие как-то больше тяготели друг к другу, чему весьма способствовала вода, скрывая многое из того, что они по неизвестно откуда взявшемуся у них чувству стыда не хотели показывать даже себе. К тому же им впервые не нужно было прятать свои тела от палящего солнца, можно было полностью оголить их, как это сделал младший, но что не смогли вдруг сделать старшие, удерживаемые чем-то от этого поступка, вполне естественного и для пустынного пляжа, и для их невинных душ. Возможно, чересчур сильным желанием сделать это...
Отец, наблюдая за ними, вновь слегка огорчился такому их поведению, ведь за время пребывания на лодке он не дал им ничего, что могло бы развить в них это чувство стыда мужчины и женщины, но стыда именно перед ним, отцом. А у них появилось неожиданно много вещей, невероятно привлекающих взоры и требующих скрывать их.
Но легкие, случайные прикосновения, списываемые на неровности дна, непредсказуемость волн, обогатили их мироощущение таким спектром новых впечатлений, настолько полно задействовали дремавшую доселе нервную систему, что из воды они и вышли уже почти настоящими мужчиной и женщиной, о чем свидетельствовали их скромно потупленные и понимающие друг друга взгляды.
Отец сразу понял, что оставлять их наедине нельзя. Кто ж знает, откуда берутся у молодых эти познания? По своему опыту он ответить на этот вопрос не мог, поскольку его просветил в этих вопросах какой-то приятель-змей. По всей видимости, подумал он, эти знания у человека априорны, как и все те, что ассоциируют с какими-либо частями, органами тела, разве что кроме мозга, познания о котором скорее гастрономические, чем астрономические... Здесь он у них, да и у себя, похоже, никаких априорных знаний, не касающихся других органов чувств, не обнаружил. "Как было бы хорошо, - думал он про себя, - если бы остров был необитаемым, и все их знания о мире создавал только я! Но здесь столько иных источников информации, похоже".
Мысли эти даже не возникали у него на лодке, где он спокойно спал часами, не думая, что делают в это время бодрствующие. Он вдруг так захотел вновь вернуться туда, но почувствовал, что не имеет уже на это права. Нет, он-то имеет право вернуться, но... один. Лишать же их этой, пусть ужасной, пусть бездарной жизни, какую он прожил и сам - он права не имел.
Может, они и появились-то здесь ради нее, хотя набор их априорных, лодочных знаний был предназначен совсем для другого. Однако, сохранить в их отношениях эту девственную, чистую и наивную страстность, что вдруг вспыхнула в их телах и душах, ему бы очень хотелось до конца дней их, не дать кому-либо запятнать ее грязными выдумками, чуждыми самой природе. Увы, увиденные на песке следы пребывания человека отчетливо и однозначно говорили, что это будет невозможно сделать.
Да, вынужденость их дальнейшего обреченного, бессмысленного одиночества могла бы оправдать это. Сама жизнь не позволяет это сделать. Парадокс, но это так. Хотя нет, ведь жертва своего благополучия, чистоты и прочего приносится ради будущего как раз детей, всего человечества? "А оно мне надо?" - подумал он, с презрением вспоминая покинутое ими человечество, сумма знаний, доброты, любви и вообще всего хорошего в котором вряд ли бы перевесила на весах все то же самое, но принадлежавшее одной счастливой и любящей паре, может, и скорее всего не имеющей будущего повторения. "Так в чем же смысл повторять одну и ту же ошибку тысячекратно, если можно сделать всего одно, но правильное, неповторимое?" - с грустью спрашивал он себя, теряя мир, созданный им на лодке. С грустью, потому что сам знал ответ. С грустью, потому что понял, что задуманного им уже не достичь в полной мере. Есть уже естественные ограничения - другие люди. "Посмотрим, посмотрим! Надо действовать!" - успокаивал он себя.
И ничего - подействовало. Он резво вскочил на ноги и не спеша, пружинистым шагом, пошел в сторону горы, пренебрежительно пиная почти свежесломанные палки, куски расколотых раковин.
Дети молча поплелись за ним. Сегодня им не нужно было слов. Молчаливый реальный мир был не менее красноречив, чем их отец(что его тоже очень обижало). Однако, чувство тревоги, неведомо откуда взявшейся, предупреждало, чтобы они не очень спешили с выводами. Если у отца, пережившего и не такое, была внутренняя готовность к встрече с трудностями, и он только ожидал, чтобы этот мир был попроще, чтобы не доставлять ему чересчур много хлопот, то дети опасались, что этот мир окажется наоборот чересчур простым и не таким загадочным, как их предвидение его. Меж их мечтами и реальным миром лежала всего лишь широкая, но узкая для этих целей полоса пляжа... Все время, проведенное на лодке, показалось им вдруг легкой и пустой прогулкой, которая ничего не дала им для встречи с реальностью. Даже одно купание на пляже открыло им гораздо больше нового, к чему они также не были готовы. Да, скорее, в старших детях было некоторое разочарование не в новом, а в прошедшем. Невозмутимым оставался только малыш, каким они теперь все его считали...
Глава 2
Описание всего случившегося далее было составлено гораздо позже, поэтому все, даже впервые ими увиденное, услышанное, называется так и теми именами, которые они узнают во время своего проживания здесь, чтобы не запутать и без того запутанную череду событий, произошедших с ними благодаря, скорее всего, именно их появлению в этом оторванном от всего остального мира уголке. Учитывая, что связи с иными мирами, само существование которых также было под большим вопросом после их бегства оттуда, у этого мирка вообще не было, его можно вполне было считать собственным, неповторимым, девственно чистым миром Горы, как они это в самом начале и подумали.
Лодка их пристала к ее подножию, расположенному по левому берегу увиденной ими с моря реки. Полоса песка была здесь невероятно широка и простиралась далеко вглубь суши. Песок был раскален солнцем так, что ступать по нему было невозможно, и им пришлось дойти вначале до реки и подниматься вверх по ее столь же чистому песчаному берегу. Вода в реке была чистой и прохладной, в глубине ее мелькали тени и серебристые лучики рыб, на отмелях за ними охотились или просто стояли, точнее, спали стоя диковинные длинноногие птицы. В воздух они в такую жару поднимались крайне редко, поэтому долго и сердито ворчали на путешественников, которые пытались своим появлением спугнуть их с настоянных мест.
Следы же обитания человека были повсюду. Вблизи полосы высоких раскидистых пальм, отрезающей песчаный пляж от зеленой части предгорной низины, на песке высились огромные кучи непонятно зачем наваленных здесь валунов и глыб. Отец долго стоял возле них, почесывая затылок и пытаясь понять смысл этих сооружений, или хотя бы представить уровень развития возводивших их туземцев. В конце концов, ни до чего не дойдя в мыслях, он вытащил из песка крупный булыжник и швырнул его на кучу.
- Бестолочь! - презрительно сплюнул он под ноги и, обогнув кучу, побрел дальше, не дожидаясь, пока младший слезет с нее.
Тот, естественно, уже был наверху и, пыхтя от напряжения, старательно спихивал оттуда камни, восторгаясь своим способностям производить такой колоссально громоподобный грохот, сотрясающий, как ему показалось, всю округу. Неожиданно он замер, с презрением отступил на пару шагов и, вытирая руки о камни, быстренько слез с кучи и побежал к реке, где долго мылся и оттирался песком, брезгливо сплевывая.
Сестра же, чем ближе они подходили к стене пальм, тем больше нервничала и все ниже опускала свое нахмуренное личико, критически рассматривая платье, вдруг ставшее похожим на музейный экспонат старины. Старший брат, наоборот находил ее все более красивой, одетой чересчур ярко и вызывающе, относя ее настроения на свой счет, хотя беспокойства его составляли только малую часть того, что переживал в это время отец.
Того же крайне озадачили возможности туземцев возводить совершенно ненужные ни для чего сооружения, требующие к тому же немалых затрат ручного труда. Пережив одну из величайших цивилизаций, он вполне отчетливо представлял, что это может означать и чем это может грозить им. Пришельцам. Однако, чувство голода, но больше всего возможность остаться ночью без огня в незнакомой местности упорно подталкивали его в спину. А ведь на лодке ничего этого не нужно было! И еще раз с щемящей тоской в сердце оглянувшись, как на родину, на густо-зелено-синее море, на скорлупку осиротевшей лодки, он вступил под пальмы. Они не знали, конечно, для чего пригодны их чересчур крупные, и этим вызывающие недоверие, орехи, поэтому, полюбовавшись ими, а также змееподобными стволами пальм, на одну из которых мальчик тут же попытался взобраться, углубились в заросли. С восторгом встреченные мальчиком шустрые обезьянки вначале было обрадовали отца, который вскоре опять усомнился в правоте своих предположений и еще больше погрустнел.
Ожиданиям его правда не довелось сбыться в полной мере, но вид деревушки, открывшейся перед ними за пальмовыми зарослями, не вызвал у него особого восторга. Слева, в широкой низине, весьма беспорядочно и скученно ютилось несколько десятков лачуг, крытых пальмовыми листьями. Справа, на пригорке, в отдалении от них высились два солидных, вычурной формы каменных здания. У них были высокие пирамидальные крыши, которые они и разглядели, подплывая к горе. Между ними и лачугами стояло еще два низких, длинных сооружения, сделанных из камня, но с крышами из пальмовых листьев. К ним примыкал высокий забор, кругом опоясывающий площадку с высокими зданиями. Деревушка резко контрастировала своей неприветливостью с окружающим ее великолепием природы и своей притязательной ничтожностью - с величием блистающего снежного пика, который среди этой зелени и прочего казался чем-то, скорее, типа облака в пустыне, совсем чуждым здесь явлением.
Отец стал совсем хмур, старшие дети жались друг к другу с несколько даже чрезмерным страхом. И только мальчуган млел от трудно скрываемого восторга. В руке он крепко сжимал найденную в пути длинную палку, которую после долгих внутренних сомнений, борений, закрыв глаза, метнул с коротким воплем в ближайшие кусты. Отец хотел было произнести что-либо нравоучительное, но не успел - из-за тех кустиков выскочили примерно с десяток туземцев с такими же палками, а один - со свежей ссадиной. Наши пришельцы замерли, но скорее не от страха и неожиданности, а от удивления - туземцы были чем-то очень похожи на них: такие же темные миндалевидные глаза, смуглая, сильно загорелая кожа, черные волосы, тонкие черты лица.
Еще больше они поразились, когда туземцы заговорили меж собой, а потом и с ними на вполне похожем на их языке. Особенно поразился отец: ведь там, откуда они уплыли, люди даже в одной семье начинали со временем говорить на разных профессиональных жаргонах, переставая понимать друг друга, находя общий язык лишь на кухне. Что было говорить о разных деревнях?! Но это его слегка и успокоило. Учиться языку туземцев - не очень вдохновляющая перспектива для учителя. Это то же самое, что любоваться девушкой в полной темноте, хорошо хоть зная еще, что это девушка. Учить их своему языку, что все же лучше, чем самому учиться, не стоило того, чтобы появляться здесь на склоне лет. Зато туземцев это нисколько не удивило. Они ведь свято верили, что их язык - единственный в поднебесье, точнее, в предгорье.
Отца, знавшего множество языков, это немного вдохновило.
- А ты кто, однако, такая, - спросил вдруг дочь самый высокий из туземцев, потирая ту самую ссадину и с интересом разглядывая ее, - из-за реки или кто?
- Я - великий путешественник Миклук! - скромно ответил отец, выдвигаясь вперед и оттесняя дочь, - а это мои личные дети. Где начальник? Ну, шеф... Босс!
- Нет, мы из-за моря, - потупив глазки, добавила дочь, смущенная пылающим взором туземца.
- Ну и что, и надо им знать? Из-за реки! Это ты из-за реки! - запыхтел старший брат.
Туземцев в этих ответах что-то озадачило, но теперь все взоры уже обратились к дочери. Самый высокий недоверчиво потрогал ее за руку, за грудь, дабы убедиться, что она не призрак... Потом еще раз повторил то же самое, недоверчиво качая головой.
- Эй, хватит тебе ее трогать! - недовольно завопил старший брат.
- И он тоже, однако, из-за моря? - спросил тогда туземец, добавив после ее кивка. - И ничего у вас не украл? И у нас?
- Ну что, ну что у вас можно украсть?! - пытался перехватить инициативу Миклук.
- Да вот, по ночам у нас кто-то из-за моря песок ворует, - озадаченно произнес туземец, - вечером много, а ночью мало.
- А днем? - язвительно спросил Миклук.
- Днем жарко, однако, - отдуваясь произнес туземец, протягивая ему свою палку, - однако, на - неси, будешь себя охранять. Теперь ты - не за морем, и тебя могут украсть те, кто за морем.
Остальные туземцы тоже всучили свои палки мужчинам-пришельцам и, обступив высоко туземца с дочерью, пошли в деревню.
- Как тебя зовут, однако, - спросил он дочь, - Из-за моря?
- Нет, Микати, - скромно ответила та, бросая извиняющиеся взгляды на отца.
- Вот еще, надо им все тайны наши выдавать, - ворчал старший брат.
Миклук же осекся после своего последнего вопроса: вдруг они то и днем захотят проверить. Он стал размышлять об их познаниях в области приливов-отливов и о своих возможных выгодах, почему и не замечал остального. Поэтому почти все палки оказались у него на плече, даже старший сын вгорячах взвалил на него свою долю, стараясь идти поближе к туземцам, чему палки сильно мешали.
- Но почему она идет с вами? Она же пленница? - пытался он поставить все на свои места.
- Потому что пленница, потому и нами, - спокойно отвечал высокий, - а вы раз с палками, значит, вы - охрана, а не пленники.
- А кого же это мы охраняем? - въедливо спросил брат.
- Себя. Не будем же мы вас охранять? - недоуменно спросил высокий. - К тому же мы охраняем нашего господина, который уж совсем не пленник!
- Значит, мы можем уйти? - обреченно спросил старший брат.
- Идите, - пожал равнодушно плечами высокий туземец.
- А вас казнят! - радостно произнес второй туземец, тоже отирающийся поближе к Микати, - за то, что у вас пленники сбежали.
- И за то, что палки украли, - добавил третий.
- А-а. А вы, значит, ее охраняете? Понятно, - не унимался старший брат, - тогда она, выходит, ваша госпожа?
- Ну да! Конечно! - дружно согласились туземцы.
- И что она вам прикажет, - едва сдерживая радость, говорил брат, - вы выполните?
- Еще бы! - сказал высокий.
- Конечно, вы выполните, - добавил другой туземец.
- И вас казнят, если ее приказ не выполнят, - подметил с ехидцей третий.
- Но мы-то с чего будем выполнять приказ, который она отдала вам, да еще и на казнь за это идти, если вы его не выполнили? - оторопело слегка возмущался старший брат.
- Есть вы! Господин не имеет права отнимать работу у раба! - подняв палец в небо, торжественно произнес высокий туземец, - это у нас самое большое преступление и самый великий грех! Это величайшая несправедливость!
- Господина казнят? - наивно спросил мальчик.
- Отнять у раба вечное право на справедливое возмездие, - даже возмутился высокий, - лишить его права раньше господина попасть туда? Какие вы тупицы, однако.
- А кто же он, наш господин? - вставил вопросик Миклук.
- К несчастью, теперь мы - ваши господа, - даже всплакнув, произнес высокий, - древнейшее проклятие сбылось, явились вы, чтобы лишить нас наших высочайших, справедливейших прав! Целая деревня лишилась их ради каких-то трех жалких пришельцев.
- Четырех! - настойчиво вставил старший брат.
- А где еще один? - заволновался высокий туземец, оглядываясь по сторонам, заглядывая в кусты и чаще всего под юбку Микати. - Нет! Так, вы за него ответите! Потеряли, еще даже не найдя!
- Я говорил про нее! - упрямо продолжал брат.
- Молчи, оболтус, - прошипел наконец Миклук, правда сомневаясь в справедливости своего гнева.
- Ах, про нее? - с облегчением произнес высокий туземец, для полной гарантии еще раз заглянув под юбку Микати, - а вы уж было чуть нас себя не лишили! Какие же вы жестокие? Но она, к сожалению, с нами, и с нами вместе пострадает от ущемления наших прав. Как печально отдавать их таким тупицам - вы же их потеряете! Придется следить, чтобы вы свои права не потеряли, за собой хорошо следили. Столько у вас ведь новых привилегий, а у нас - обязанностей! Свалились же вы на нашу голову!... Будете в моей лачуге жить...
- С вами? - пытаясь скрыть тревогу, спросил старший брат.
- О, если бы! - горестно воздел тот руки к небу, - но я теперь такого права лишаюсь. Нам всем - в казарму! Изверги, захватчики!
Все остальные тоже возопили, но быстро смолкли, не умея долго и всерьез переживать, и потому еще, что шествие уже пересекло границы деревни.
- Да что вы, да разве можно? Мы совсем не претендуем! - пытался облегчить им участь старший брат, но его никто не слушал.
Точнее сказать, никто из попутчиков не слушал. Попадавшиеся навстречу жители деревни ловили буквально каждое их слово и так таращили на пришельцев глаза, что становились похожими на лемуров. Мужчин, правда, на улице не попадалось, они все стояли в дверях лачуг с широко раскрытыми ртами или глазами. Потом мигом исчезали в дверях, появляясь уже переодетыми: вместо одной грязной тряпки на их чреслах болталась уже другая, но более красочная, яркая, парадная видимо. На лицах вместо изумления красовалась уже широченная улыбка прямо таки детской радости. Зато девиц, ловко обернутых лоскутами цветастой ткани, на улице было много.
В отличие от туземцев, они лишь на мгновение окидывали уничтожающими взглядами Микати, а потом буквально раздирали взглядами мужчин, если не сказать меньше - старшего сына, что вмиг обезоружило его и лишило настойчивости в предыдущей дискуссии, на продолжении которой ему уже было не перед кем настаивать. Почти каждая последующая девица казалась ему еще большей красавицей, чем предыдущая. И поэтому он уже вполне мог не согласиться с едким замечанием отца, произнесенным до этого:
- Ты помолчишь или нет, - прошипел тот, - ведь ты же ничего не знаешь об этом?
Тогда он даже не понял, о чем отец хотел сказать. Однако, два или три уха, оказавшиеся в этот момент рядом со ртом говорившего отца, вполне уловили смысл сказанного, и родственные им рты туземцев уже передавали по эстафете пересказ услышанного, особенно взволновавшего своими нюансами туземок. Старший сын, по молодости легко перепутав естественное с исключительным, как-то даже слегка загордился, начал легко поигрывать несомой им палкой, сбивая сонных и квелых от жары пичужек, жучков ли с веток деревьев, крупные фиолетовые колючие цветы сорняков, растущих по обочинам широкой тропы, а, может, дороги. За это даже мальчик смотрел на него с укоризной, весьма похожей, правда, на зависть.
На его уровне, неприметном для взрослых, редко опускающих взгляд ниже подбородка, тоже шла яростная перестрелка с местной детворой. И если наиболее пронзительные и убойные взоры большеглазых девчушек его, наоборот, мало трогали, то меткие навскидку, с прищуром взгляды чумазых мальчишек, обращенные к нему поверх длинных тоненьких трубок, он лишь по вине обстоятельств оставлял безответными, успевая, правда, запомнить и сосчитать каждый из них, особенно достигающий цели.
И только отец шествовал по деревне словно невидимка. Его седина, морщинистое лицо, согбенная годами спина не привлекали почти ничьих взглядов, так как туземцы были в основном молодыми. Пожилых среди них не было видно, не говоря уж о стариках. Мудрость его, светившаяся из завешенных густыми бровями глаз, никого не интересовала, не интриговала, но и не пугала, отчего он получил возможность воспользоваться ею в полной мере. Переложив постепенно все несомые им палки на плечи сыновей, он чуть приотстал, потом вновь догнал шествие, потом отошел чуть в сторону, перепрыгнул через арык и пошел по его бережку вдоль дороги - никто даже не обернулся в его сторону, не отреагировал на его перемещения. "Да, пока я плавал на лодке, девушки перестали отвечать на мои улыбки", - с грустью подумал он.
Но как раз в этот миг впервые за последнее время на его лице мелькнуло подобие очень широкой улыбки, на что иногда бывают похожи неплохие в целом мысли с дальним прицелом. Он, конечно, осознавал, что в тех местах, где мысли не в цене, они могут оказаться бесполезными, но могут стать и вполне и в полной мере бесценными. Но за многолетние скитания по морю он вообще отвык планировать что-либо с расчетом на ближайшее время. Он проектировал, создавал мысленно целые жизни своей семьи, рода - в зависимости от того, что же им встретится в океане: гора, горка, островочек, островушка, островок, атольчик, атолл, полу... "Нет, никаких полу...! Я знаю - что за этими полу начинается!" - грубо обрывал он себя даже в мечтах. Но сейчас он словно получил возможность не отягощать, не забивать голову длинными планами и прожектами, а действовать одновременно с мыслью, что доставляло ему огромное удовольствие. Стараясь все же не привлекать к себе внимание, Миклук подстроился к шагу высокого туземца и ненавязчиво завел с ним беседу.
- О, я вас с удовольствием послушаю, конечно! - радостно он признался туземцу, - да-да, и про то, часто ли у вас бывают праздники! Конечно, расскажите!
- Конечно, - слегка ошалело отвечал или говорил тот, но, увидев столь неподдельный интерес к себе со стороны - да-да, именно со стороны - и от человека, который готов был ловить каждое его слово, он даже разговорился, - часто, когда появляются пришельцы из-за моря... живыми.
- Да нет, вы говорите, говорите, - боясь перебить его, тараторил Миклук очень внятным голосом, - и про то, давно ли был последний - говорите...
- После этих еще никто не был, не появлялся, - показал тот широту своих представлений об относительности времени, хотя был занят рассматриванием губ Микати, которые та покусывала, бросая непонимающие взгляды на отца.
Ее совсем уже замучили прилипчивые взгляды мужчин, и она бы даже предпочла совсем остаться голой, но только не делать натянуто вид, что ей совсем уж безразлично ее платье. Но больше всего ее, конечно, страшило то, что и завтра она, похоже, вынуждена будет ходить в нем. Туземки же - не сказать, чтобы уж очень некрасивые - пестрили своими тряпками, словно бабочки. Она же завтра уже не будет в нем оригинальной, как и сейчас, что она поняла, увидав в толпе двух-трех девушек в похожих одеяниях, созданных на скорую руку, но из чистого, нового материала. А тут еще отец про праздник завел почти убийственный для нее разговор. Лучше бы поговорил о магазинах...
- А до них? Давно до этих был праздник, вы, кажется, хотели сказать? - не унимался Миклук, но вновь о своем.
- Поживем вначале - увидим, - отмахнулся тот, не поняв сразу, что же он на самом деле хотел сказать и хотел ли вообще.
- Что вы говорите - начальника увидим на празднике?! - потянулся к нему ухом Миклук, словно не расслышал, скептически морщась на настойчивые подмигивания дочери, которая при этих словах притихла.
- Он их никогда не пропускает, хотел я сказать, - почтительно произнес тот, - хотя ни на одном не был. Вот так! Он все может! А ты - ничего!
- О, конечно, я понимаю, - соглашался Миклук тоже с почтением, - ты тоже все можешь!
- Нет, я теперь только половину буду мочь. Другую половину за меня будут мочь они, - насуплено, но без огорчения произнес туземец, кивнув через плечо на сыновей, - эти.
- А те с горы тоже приходят на праздник, - словно и не спрашивая, подметил Миклук, как само собой разумеющееся.
- А ты откуда про них знаешь, их знаешь?! - словно ужаленный воскликнул, но быстро перешел на змеиный шепот туземец, подозрительно взглянув на Миклука.
- Про кого? Про тех, кто с норы? - спросил тот, шепелявя и невнятно произнося согласные. - Раз есть норы, то должны же там быть те, кого нет там, когда они приходят сюда, чего моя дочь боится, вот я и спрашиваю...
- Ну-ну, - недоверчиво пробурчал туземец и перестал проявлять инициативу в беседе, так как с десяток ушей уже сомкнулись вокруг них своеобразным ожерельем из раковин. Потом он вдруг изменившимся тоном слегка небрежно добавил, - теперь-то я знаю ту половину, которую раньше не знал, зная ту, которую теперь не знаю...
Микати при этих словах погрустнела, посматривая по сторонам в надежде встретиться взглядами с кем-нибудь повыше...
- Ох, и большой камешек упал тогда с горы, - продолжал несколько возвышенно туземец, словно поэму читал, - да, там вон лежит! Упал прямо на нашего старосту. Будущего старосту. Над этим камнем славно поработали...
Но в это время они подошли к самой высокой лачуге во всей левой части деревни, и тот умолк. Лачуга была прикрыта весьма свежими пальмовыми листьями и окружена густым забором из высоких деревьев и кустарников с диковинными плодами. Дверей, как и на других, у нее не было, если не считать, правда, дверями отверстие, куда входят, а не то, что это закрывает, ограничивая вход.
Стены были все в щелях, и почти все внутри лачуги было прекрасно видно с улицы, если бы там, конечно, что-либо было... Нет, кто-то там все же был, и через мгновение в двери показалась очень красивая смуглянка с длинными, вразлет ресницами, дивными колечками локонов на височках, со слегка надменно опущенными в томные ямочки краешками сочных губ и... в точно таком же, как у Микати, платье - даже с блестками соли или еще чего-то и... обтрепанными краями.
Высокий туземец, похоже, впервые в жизни растерялся и начал быстро вертеть головой, едва успевая переносить взгляды с одной на другую, словно пытаясь уловить момент, когда же они меняются своими платьями: одна снимает, а другая еще не успела надеть. Та, которая стояла в двери, поняла вдруг причину его такого поведения, слегка разочаровавшись в этом, но все-таки довольная своей находкой, еще помучила его немного, а потом подошла к Микати и встала рядом. Тогда высокому туземцу не нужно было уже вертеть головой, но это как раз привело его в еще большее смятение. Глаза его вдруг стали совершать круги или овалы вокруг двух ярких звезд...
Та женщина, почувствовав очевидно, что может лишиться здравомыслия супруга, а, значит, и всей семьи, не долго размышляя, положила вдруг руки на плечи Микати и одним движением сорвала с нее платье, которое из-за ветхости только скрипнуло и распалось на две части. Конечно, она тут же вспомнила про потерю здравомыслия всей семьи в лице такового ее мужа, поскольку ради него она пожертвовала гораздо большим... Тело девушки было настолько стройным, обворожительно женственным, совсем не исхудалым, а главное, столь ослепительно белым, не тронутым губами солнца, что все мужчины вначале остолбенели, а потом постарались быстро встать так, чтобы никто не видел их взглядов, хотя никто сейчас тем более на мужчин и не смотрел.
Микати же, бросив гневный, но почему-то торжествующий, а может даже и благодарный взгляд на соперницу, в мгновение ока скрылась в дверях лачуги, которые, как мы все же поняли, выполняли только половину функций настоящих дверей: впускали и выпускали. Там Микати с облегчением вздохнула и, не замечая призрачности стен, начала бесцеремонно примерять платья хозяйки, состоявшие, как уже упоминалось, из куска ткани. Примерив один, она прохаживалась, грациозно покачивая станом, по лачуге и начинала примерять другой наряд... Хозяйка лачуги, некоторое время приходя в себя от снизошедшего на нее озарения, вдруг стремглав бросилась в свою лачугу, на ходу срывая с себя платье, и начала демонстрировать то же, что и Микати, даже вроде бы вначале соревнуясь с ней.
Потом они даже начали друг другу помогать... прикрыть побольше тела, поплотнее запахнуть подол, что каждой уже по ходу демонстрации приходилось исправлять самой, распахивая и приспуская. Стоявшие в толпе девицы с некоторым опозданием заразились духом солидарности, хотя бросились бежать, конечно же, по своим лачугам, на бегу повторяя особенно запомнившиеся движения соперниц и бросая многообещающие взоры зрителям, кое-кто так вместе с платьями.
Мужчины же, потеряв дар речи, осязания, обоняния, забыв про чувство голода, жажды и тому подобное, обратились было исключительно в одно из доступных им действий - созерцание. Но для этого вынуждены были еще и предаться метанию между лачугами, напрягая даже мозги для осуществления выбора все-таки в пользу крепости семейного очага, хотя их избранницам, конечно же, их только осознанного выбора было маловато... В лачугах шло такое мелькание тряпок, тел, рук, развевающихся волос, вееров, что мужчины в конце концов устали, особенно от того, что какая-нибудь конкурсантка вдруг появлялась в двери, но по ошибке не в платье, а наоборот, позже всех осознавая это, что вслед за ней повторяла другая, вынуждая опять делать выбор и так далее...
Поэтому мужчины в итоге вновь собрались у лачуги высокого туземца, как бы подводя итоги конкурса, прихватив с собой надрезанные пальмовые орехи, и начали обсуждать увиденное, услышанное, пуская по кругу то один, то другой орех, из срезов которых шел слегка пьянящий аромат.
Женщины, видя это, также постепенно собрались около этой лачуги и, заходя в нее по несколько сразу, занялись примерками чужих платье и устроили как-то по наитию обмен ими. Пока ведь они демонстрировали свои наряды и прелести мужчинам, они успели разглядеть все аналогичные одеяния своих соперниц, не упустив ничего, и вполне были готовы к мену, чему начало опять же положила Микати, которой пришлось обменять единственную оставшуюся у нее целой часть женского туалета, произведшую настоящий фурор именно среди женщин, которые почувствовали, узрели интуитивно в ней символ всей своей будущей воли, независи...
Нет, этих слов они еще не знали, поскольку слова сочиняют мужчины, которые все же не настолько..., чтобы сочинять такое... Но Микати легко сменяла... их на лучшее платье из предложенных. Увы, это было платье не жены высокого туземца, поэтому Микати поспешила ее успокоить насчет своих претензий на него, став с ней, да и с остальными подругами. Старший же сын после того, как несколько орехов прошли по кругу мимо него, но не миновав, прочно вписался в мужскую кампанию, хотя и не мог оторвать взгляда практически от всех лачуг сразу, даже когда их стало в два раза больше почему-то. Мальчуган же в это время исчез где-то вместе с местными ребятишками, которым еще были не понятны многие глупости взрослых.
Миклук, которому как раз были очень понятны и известны все глупости взрослых, тоже поспешил от них удалиться и направился в сторону леса, где когда-то был придавлен камнем с горы туземец, ставший из-за этого старостой. Почему-то волноваться за судьбу своих детей он перестал. Они так же легко вписались в этот мир, как до этого вписывались в придумываемые им специально для них, что он даже счел это правилом. Да, главное - не каков мир перед тобой, а как ты в него впишешься - таким он и будет. То есть, мир вроде бы как пассивная реальность, и активизирует ее человек, имея фору сделать ее удобной для себя, или хотя бы не враждебной. Мысленно встраиваться в его миры - порой сложнейшие - он их научил, воплотить же это в действие им оказалось несложно. Может, он, конечно, заблуждался, и реальный мир как раз и был таковым, который легко вписывает в себя любого, кто не очень-то сам старается это сделать, а просто отдается этому миру. Может быть, он думал и так. Но главное, он понял, что помогать им вписываться в этот или иной мир не надо, а просто нужно не разбрасывая силы, делать этот мир таким, в который им стоит вписываться. За этим он и поспешил.
Глава 3
Идти пришлось не очень долго, к чему Миклуку было не просто привыкнуть. Меж довольно чистых и легко проходимых зарослей открылась просторная поляна, в середине которой высилась огромная каменная глыба, имевшая форму весьма идеально вытесанной пирамиды со слегка побитыми при падении с горы гранями. В сторону горы от нее сквозь заросли тянулся еще заметный след падения: деревья были пониже ростом или с ассиметричными кронами. Обойдя вокруг глыбы-пирамиды, он не заметил ничего примечательного, кроме каких-то знаков, высеченных на гранях. В одном лишь месте из-под глыбы торчали кости, выбеленные дождями и ветрами, очень напоминающие человеческие конечности. Очевидно, это и были останки того придавленного туземца, посмертно провозглашенного старостой. Кости были аккуратно обложены красивыми раковинами, самоцветами, и, похоже, серьезно пострадали от любителей амулетов и талисманов. На глыбе над ними было выбито на знакомом языке изречение, подтверждающее догадку Миклука: "Здесь покоится избранник горы, основатель вечно молодеющей династии правителей священного Ергама, Амардук 1 Великий".
Судя по размерам остатков стопы, основатель был весьма тщедушный, но и в этом Миклук увидел мудрое предначертание: выбирать в правители здоровяков, могущих принести пользу на более действенных должностях, смысла не было. То же самое, очевидно, касалось и более мудрых. От этой мысли он слегка погрустнел, поскольку признавал за собой наличие такового последнего достоинства, ранее очень мешавшего ему в той жизни. Да, это так...
- Но настоящие правители мира должны быть мудры, - произнес он достаточно громко, словно беседовал не только с самим собой, но и с камнем.
- А откуда вам это известно? - произнес из кустов въедливый и писклявый голосок, обладатель которого лишь спустя некоторое время высунул оттуда свою круглую, плешивую голову с прилипшими к лысине наподобие венка листьями и травинками. Этих атрибутов маскировки - может и под мудрого - на голове было довольно много, поскольку она была внушительных размеров, чего нельзя было даже в абсолютном плане сказать о теле, показавшемся вслед за ней и даже быстрей, чем голова, из кустов. Это было тельце мальчика, если исключить мощные жировые накопления, выпиравшие из-под длинной одежды, напоминавшей поповскую рясу.
- Я просто думал, что мудрому, чья голова каждый миг или хотя бы каждый день, за каждый присест порождает новые мысли, новейшие идеи, было бы весьма скучно поддерживать из года в год заведенный порядок и быть образцом неизменности, стабильности, особенно в старении. Для этого лучше быть самодовольным дураком, считающим именно себя или свое пустое место верхом совершенства, или самым подходящим для этого верха местом, чем, к примеру, является шляпа, - глубокомысленно изрек Миклук, внутри все же сдерживая себя от умствований, - тогда лишь это доставит массу удовольствий. Нет, я не отрицаю, сама борьба за власть со всеми ее хитросплетениями, интригами, с постоянно меняющейся ситуацией, где пригодно лишь самое быстрое орудие, повозка - мысль, еще может доставить удовольствие мудрецам, но по праздникам. Почему бы не потягаться умом с кем-нибудь, с тем же случаем, не поразмять мозги? Но сидеть потом и в будни дурнем на верхушке холма? Горы? Где днем мысли выкипают, а ночью промерзают вплоть до своего дневного итога? О, нет! Куда забавнее и приятнее с полезным сидеть в теньке под горкой и потихоньку подкапывать ее, замирая в ожидании: когда же она рухнет вместе с троном, когда случай сольется в поцелуе с закономерностью. Изобретать для этого всякие напасти, проблемы, трудности, возводить надуманные препятствия и милостиво помогать в их разрешении, смеясь в душе над пустыми страхами этого пустого же места Да-да, без страхов - совсем пустого. Представляю, насколько захватывающей может быть эта схватка с самим собой, то есть, между двумя достойными друг друга противниками: низвергателями и спасителями трона, нагнетателями и успокоителями, роком и оберегом, пророком и простофилей!... Нет, это слово из другого перечисления. Но, что касается предыдущего, то это, очевидно, самая великолепная игра из тех, что я знал, и что мог бы узнать еще кто другой. Но здесь, в отличие от обычных игр, азартным игроком быть мало - надо именно обладать мудростью и в таком количестве, что ее могло бы хватить на двух мудрецов.
- И что, разве в жизни это возможно, особенно вот в этой, где, если и есть что высокое, так только сама гора? - с некоторым безразличием, но с невозможностью скрыть претензии, даже покраснев от этого, спросил собеседник.
- Да, ... это, кстати, не ваш родственник или предшественник? - мимоходом уточнил Миклук, всем видом показывая, что спешит продолжить ответ на более важный вопрос, который тот постарался выставить не важным. Получив, естественно, утвердительный кивок, он продолжал, но опять издалека, от противного. - А разве невозможно было эти жалкие останки, которые вряд ли смогли вынести такую же вот голову, где места хватит еще для двоих мозгов с лихом, сделать основателем целой династии? Почему же невозможно сделать наоборот?
- Вы, правда, не ответили, но мой прадед был гораздо умнее его, - не мог тот удержаться от хвастовства, как ни старался, что было видно по обильному поту на его лысине, - но он был, к сожалению, чересчур везучим или предусмотрительным не в ту сторону и... стоял вон там! Его только слегка пальмой шибануло, но по затылку. Он после этого и придумал все это сразу. Но, пока бежал к деревне, голова у него прошла уже, и он все перепутал или передумал наоборот. А вы, кстати, откуда здесь появились с той своей игрой, так сказать, поскольку раньше я таких не встречал?
- Ну! На одну деревню двух мудрецов многовато, я бы сказал, - с поклоном почтения, но без ложной скромности отвечал Миклук, - они все силы потратят друг на друга, а не на мудрости. Одного лучше подослать другой деревне или... на гору хотя бы?
- То есть, вы не с горы, выходит? - словно удивляясь, протянул тот, явно успокаиваясь.
- Нет, я на гору иду, - отрезал Миклук решительно и многозначительно, - может, надо чего там? Я ведь вскоре туда намереваюсь попасть...
- Попасть может только оттуда, - трепетно прошептал тот, - и то лишь на такого вот несчастливца! Он ведь им и родился. Избранным. В год ему на голову упал орех, и у него их стало почти две. В десять он сел передохнуть на морду крокодила, и у него не осталось ни одного, сами понимаете, и спасло его династию лишь то, что он женился - посмертно правда - на вдове брата моего прадеда. В двадцать он впервые поцеловался и решил проверить, чем это отличается от поцелуя щуки...
- И что?
- Он понял, что не зря встретился с крокодилом до этого, поскольку тот крокодил был у нас последним, хотя это, конечно, трудно связать с тем событием, но история так и гласит, - торопливо перечислял факты священной истории собеседник.
- Короче, он был идеальным кандидатом на пост вечного старосты? - заключил с усмешкой Миклук, подмигнув скорее всего попику, а не старосте.
- Да, других таких до него здесь не было, а после смерти крокодила и быть не могло, - согласился тот, - но повезло же ему в жизни лишь раз, когда камень этот не попал в его лучшего друга, который только и мог все это выдумать и перепутать. Жаль, конечно, что перепутал, я хотел сказать, поскольку теперь его род стал тут править. Однако, после смерти это счастливого невезучего в его роду все поменялось, и теперь этим дурням во всем везет. Амардук-IV всегда у меня выигрывает, в какую бы мы глупую игру ни играли! Я, говорит, не имею права проигрывать, хоть и хотел бы уступить тебе ужасно! Ты, мол, посмотри - кто за моей спиной?!
- Даже храм ваш на днях того.., - с заботой в голосе поинтересовался Миклук, - отчего вы и отдыхали здесь, а я - негодяй - вас разбудил...
Попик не счел нужным отвечать на этот богохульственый вопрос, требующий адекватного ответа.
- Ничего, я научу вас со временем, если у меня оно будет, в такую игру играть, что вы все у него отыграете, - успокоил его слегка Миклук, - надо только успеть, пока вы нас не выгнали из своей деревни. Двух мудрецов тут слишком...
- Так начнем? - с азартом потирая руки, нетерпеливо произнес тот.
- Э, я должен вначале его узнать, посмотреть, как он играет, - обхватит лоб пальцами и голосом оракула отвечал Миклук, - чтобы остановиться на нужном варианте игры, беспроигрышном для вас. А потом, когда вы уже приготовитесь дать нам под зад коленом всего вашего рода, я вас и научу. И вы мигом станете обладателем всех ее секретов. До горы тут не долететь, случайно?
- Нет, где-то там! - махнул тот рукой, - есть ход, по которому спускаются они... Здесь - только вот это спускается. Но может, прямо сейчас - под зад, и вы меня и научите?
Было видно, что ему очень надоело откровенничать и за одну и ту же плату продавать разные товары, что он совсем уж не привык делать. Он как-то суетливо подергивал плечами, посматривал по сторонам, словно собирался что-нибудь сделать с Миклуком, чему могли помешать свидетели. Но, главное, что заметил Миклук в его взгляде - особого желания знакомить его с Амардуком там не было.
- Да, видите ли, он не будет, не имеет вроде бы права - знакомиться с моими знакомыми, - с ужимками пояснял он, краснея, - это все после того, как он попросил меня познакомить его с моими богами, а я.., сами понимаете, не имел права этого делать. И играть он с вами не станет, пока вы всех остальных не обыграете. Да, так мой прадед все заложил, но только все перепутал, и вот так все теперь и идет. Не так. Я у них выигрываю, а он - у меня.
- Ну, такая игра - не для мудрецов, - успокаивал его Миклук, - что-нибудь придумаем.
- Очень это трудно, - не соглашался тот.
- Почему? - изумился Миклук.
- Вы же у меня тоже не можете выиграть. Нельзя, понимаете, - с горечью, но без бахвальства произнес тот, - то есть, мне нельзя вам проигрывать. Вы, конечно, могли бы попытаться, но это - не в счет.
- То есть, ваше положение безвыходное, - сочувственно спросил Миклук, положив тому руку на плечо, - и вас уже ничем не спасти? Вы сдаетесь?
- Я? Нет! Но?... - горестно и с досадой воскликнул тот, разрываемый сомнениями, - мы должны помочь друг другу. Вы мне - выиграть, а я...
- Помочь под зад мне дать! - весело продолжил Миклук. - А-то у вас такое тут начнется...
- Ну, не совсем, конечно, буквально, - замялся тот, - но обещаю, что под зад точно, хотя за все колена рода не ручаюсь! Сами понимаете, видите, какие они вот...
Пожав крепко руки, они разошлись в разные стороны: Миклук - в деревню, попик - в кусты, где его приветствовал радостный шепоток очень похожего на его голоса.
- Нет, в голове попика, похоже, места и еще на одни мозги хватит, - думал про себя Миклук, углубляясь в заросли, - хотя я, может, и обольщаюсь насчет ее размеров или его простодушия. Сейчас трудно сказать, кто же из нас больше раскрыл свои карты. Я ведь свои намерения высказал, пожелания, так сказать? Поймет ли он? Если да, то мне совсем здесь делать нечего. Если нет, то жить среди таких туземцев будет невыносимо! Тогда либо снова в лодку, либо под такой же камень! А ведь я его не раскусил до конца? А он же поди все мои слова, мысль мою наизнанку вывернул и хихикает себе под кустиком?! Ах, зачем мудрецу власть?!
В это время в лесу стало быстро темнеть, повсюду раздавались крики и рычание совсем не домашних животных, и Миклуку даже страшно стало за одинокого попика, которого он мог и не успеть до конца раскусить при таких обстоятельствах.
- Идиот! - был его последний вывод из беседы, - никогда не спеши признавать себя мудрым, даже если это сравнение - комплимент для оказавшегося рядом дурака! И именно для него! С кем и сравниваешься! Тьфу ты!
Глава 4
В деревне же в это время вовсю разворачивалось празднество. Туземцы разворотили несколько заборов и, разложили огромный кострище, вокруг которого носились, подпрыгивая, дети и разрозненные пока ленточки обнявшихся мужчин и женщин, чьи лица были скрыты причудливыми масками с мордами скотины и птиц.
- А зачем нам эти ворота теперь, если мы их никогда не закрывали? - говорили морды скотины мордам птиц, и наоборот, - конечно, зачем нам их закрывать, если теперь их нет? Лачуги-то не наши теперь? Этих, вон...
Своих деток Миклук сразу же выделил из толпы, что наполнило его сердце горечью и решимостью. Оба сына его, раскрашенные как попугаи и в соответствующих масках, сновали в толпе, но вовсе не танцуя, а подбрасывая в кострище обломки ворот(однако, теперь своих уже лачуг). Тела их от жары и непривычного для них труда лоснились от пота, ручьями стекавшего со слезами обиды на землю. И, если бы не морды, он бы различил - чего там больше. Дочь же его, судя по ее положению, была центральной фигурой праздника. Она восседала на высоченном, связанном из длинных жердин, троне недалеко от костра. Вокруг стояли несколько молодых мужчин с длинными палками и два мальчика с опахалами, которыми они отгоняли от нее струи жара, взгляды мужчин и еще более бестолковых бабочек. Одета она была в длинное платье из ярких фосфоресцирующих перьев павлинов, и единственная из всех была без маски. Поэтому под ее собственной маской надменного торжества отец легко разглядел даже издалека признаки тревоги и ожидания. Черты лица ее немного смягчились, когда она заметила его, промелькнувшего за спинами туземцев.
Его же тянуло в сторону по совсем иной причине, которая была всего одна: он заметил Его... Недалеко от трона, вроде бы в кучке мужчин, пускающих по кругу кокосовые орехи, стоял невысокого роста, обрюзгший, с кругленьким животиком мужчина, скрывающий лицо огромной маской в виде головы льва с пышной гривой, свисающей на его покатые и округлые плечи. Это была именно голова, а не морда от нее. Но никто вокруг как будто бы и не замечал его, а длинные змейки танцующих даже наоборот, совсем не видя его, старались нечаянно толкнуть, наступить на ногу, пихнуть в живот локтем и коленкой тоже... пихнуть. Особенно его не замечали молоденькие девицы с коленками. Несколько раз он даже незаметно для них падал с ними на землю, но цепочки не давали счастливицам не замечать этого особо долго, выдергивая их из-под него...
Миклук, побродив по краю площадки, нашел наконец-то мирно дремлющего на бережках арыка туземца и снял с него грубо слепленную маску шакала. Нацепив ее на себя, он, стараясь не привлекать к себе внимания увлеченных туземцев, пробрался за их спинами к трону и встал за спиной тоже не замеченного им субъекта.
- Как все же разнообразят, но при этом упорядочивают нашу однообразную во многом жизнь вот такие мудро организованные спонтанные мероприятия! - не стал скрывать он нескрываемого восхищения за спиной того, но для себя исключительно и не очень громко.
Тот субъект слегка вздрогнул, но тут же принял еще более непринужденную и незаметную позу, которая должна была еще больше сблизить его с потребляющими кокосовые орехи. Одно только левое ухо его нервно подрагивало, что вполне могло быть обманом зрения в свете дергающегося из стороны в сторону пламени костра, куда его сыны уже с остервенением подбрасывали почти целые ворота.
- Не удивлюсь, если организатор и идейный вдохновитель его, то есть, игрища, конечно, является великим мастером игры, - продолжал размышлять вслух Миклук, не проявляя особых надежд на скорый эффект. - Если уж он так умело может разыграть праздник со всей деревней, то каким же он должен быть партнером в игре один на один, но в азартной? - убеждал он горячо себя самого.
Тот субъект слегка расправил плечи и немного выпятил вперед грудь, что в большей степени, конечно, сказалось на перемещениях в пространстве его живота, но таких субъектов это вряд ли портит в глазах окружающих. Тощих, впалых, мускулистых животов вокруг было полно, у всех туземцев они такие - эка невидаль! Такой же здесь был всего один, как и родственное ему по роду деятельности место, венчающее единственный в этой деревне стул, имеющий свое собственное имя. Этим он и тому месту как бы присваивает собственное имя, делая его как бы тронным местом, что другие неправильно относят к самому стулу.
- А, кстати, никто не знает, кто же организатор этого праздника и всей расчудесной жизни в этой столице? - перешел Миклук даже в наступление, сделав два шага вперед и став слева от незамеченного им субъекта, - где и жизнь-то вся напоминает мне сплошную божественную игру?
Тот, естественно, сделал вид, что вопрос обращен не к нему, но не проявить интереса к происходящему рядом и на его левой сандалии он уже не мог и бросил мимолетный взгляд на Миклука, а точнее - на его шакалью морду.
- Одно можно сказать, но не единожды, что выиграть у него будет непросто, если вообще возможно, хоть ты и разувал порой даже царственные особы, - сознательно ввинчивал Миклук профессиональные словечки, имитируя диалог, чтобы не казаться уж совсем дурачком, кричащим в пустую бочку. - Что ж, проиграть ему было бы и не зазорно, хотя, я бы сказал, что шансы у нас почти равны и кто его знает... Может, он и не играл ни разу в ту игру, где я был признан признанным мастером? Не мастером я, то есть, был признан, а признан мастером. Я! Нет, то есть, не какой-то там мастер меня признал, а я там был единственным признанным мастером, поскольку кроме меня признать это было...
- Ну, кто же это коленце одной коленкой делает?! - возмутился вдруг тот чему-то, - разве можно так хороводить главному хореносцу в хороводе? Одного старания маловато, маловато...
Бросив эти замечания кому-то через плечо, где стоял Миклук, тот замер снова с умным видом.
Но по ленточкам и кучкам танцующих тут же со скоростью звука пронесся шелестящий шепоток, в мгновение ока достигший своего адресата, которым оказался, естественно, уже знакомый нам высокий туземец. Об этом Миклук мог судить по тому, что тот вдруг замер как вкопанный среди площадки, прервав перед этим прыжок через голову на полпути. Лицо его, с которого вдруг спала морда хорька, стало белым, как мел, если бы оно не было скрыто песком и загаром. Ноги повисли как плети вместе с набедренной повязкой, верхняя, то есть, на самом деле нижняя губа дрожала, пуская тонкие струйки кровавой слюны. Постояв так с минуту, он встал и, едва переставляя руки, зашлепал в сторону леса.
- О, разве можно надеяться проиграть мастеру, не порепетировав выигрывать до этого у подмастерий? - сокрушенно произнес Миклук, откланявшись спине соседа. После этого он, кивнув ободряюще Микати, незаметно удалился в сторону леса вслед за тем, в чьих руках была уже не судьба дочери, а только маска хорька.
Он довольно быстро его нагнал, поскольку правильно угадал направление движения. Тот, естественно, плелся, бормоча себе что-то под хлюпающий нос, к тому самому камню. Миклук подстроился к его шагу справа и, не спеша начинать разговор, сочувственно вздыхал в такт бормотанию туземца.
- Вы бы сняли это, - брезгливо процедил тот сквозь зубы, швырнув свою маску в кусты, - никто же с вами в этой маске разговаривать не будет. Ее специально надевают на того, кого не хотят видеть на празднике, давая ему сразу три недельных кокоса. А следующий раз она будет моей! - вдруг решительно произнес он, сдернув и швырнув морду Миклука еще дальше, - если найдут. И это все из-за вас произошло. Все давно успокоилось, праздники давно кончились, ничего не менялось, все к этому привыкли, даже находя в этом некое разнообразие, но смирились, и вдруг!... Вот же дурень-то я - радовался!? Ясно же было, что это все его насторожит: видение того, кого видеть не хотят...
- А что, до этого к вам никто не появлялся до нас? - осторожно спросил Миклук.
- Всех мы их топили, опасаясь перемен, - словно о слепых котятах говорил туземец, а тут мы прозевали, да и красавицу вашу я бы... не смог. И вот все потерял, даже ее, которая достойна только меня здесь. Я лишь хотя бы имел право хоть утопить хоть сколько раз, а теперь...
- Да, там к ней сватались сыновья царей, - скромно произнес Миклук, замерев в ожидании ответа.
- А я что? Что же так сразу оскорблять человека, не узнав даже ничего о нем? - возмутился тот, размазывая слезы обиды по щекам.
В это время меж деревьев показался сияющий в лунном свете силуэт камня, и безмолвные рыдания туземца перешли в едва сдерживаемые рыдания, сквозь которые он едва выговаривал отдельные слова.
- Так, это вы, выходит, его прямой потомок? Точнее, потомок его рода, - уточнил Миклук свой вопрос, вспомнив некоторые обстоятельства жизни Амардука 1.
- Ну, да, - промычал потомок, доверчиво ткнувшись ему в плечо, которое сразу же промокло.
- Так, прямой или вам страшно в этом сознаться? - пытался приспособиться к лаконичности его ответов Миклук.
- Ага, - выдавил из себя тот, подыскивая для себя место посуше.
- Так, вы сознаться боитесь или точно не уверены? - уже сердясь на кого-то спросил Миклук.
- Не-е, - мямлит тот, с интересом лизнув его рубашку. - А почему она соленая? Это я столько на-пла-кал?
- Да, а кого вы боитесь? - в такт вопросу быстро согласился Миклук, уже и про море забывая, и про его вопросы.
- Это вы довели моего родственничка до слез? - раздался вдруг пытающийся казаться суровым голос попика, который уже стоял за их спинами сразу, - Дукамар, Дукамарчик, Дук..., на тебя это твое не похоже.
- Что-о? - капризно промямлил тот, - я не Дук..., я...
- Так, это всем известно! Я пошутил! Все мы тут братья и сестры, если в каждой покопаться основательно. Одному, - торопливо бормотал попик, не давая вставить им слова. - А не похоже на тебя все, что не ты, что похоже не на тебя, на которого не похоже... Конечно, если ты хочешь, мы можем сделать тебя похожим вот на это, - брезгливо ткнул он при этом в косточку ступни, торчащей из-под камня, которая тут же и отвалилась, - но ведь у тебя впереди такое большое и длинное будущее...
- Он прогнал меня, - признался тот, уже не плача по настоящему, поскольку будущее вдруг отвлекло его.
- Да, правильно, - бодряще подхватил попик, - тебе среди них не место. Ты гораздо выше их и даже выше него. А как им показать это, что ты был выше всех них? А так, показать, что сравняться с тобой они могут, лишь когда ты опустишься и очень сильно. Правильно ведь, Миклук? Их же всех сразу не поднять, чтобы они поняли это? Ты теперь стал самым исключительным среди всех. Он и то: вроде выше всех, а ниже тебя, а ты вроде ниже всех, а даже выше него... Не трогай, и так уже высоко. Согласен же?
- Ага, не буду. Но их-то всех как раз и подняли, - упорствовал тот, - из-за этих, вот. А меня еще и ты опустил. Хочу и трогаю...
- Так, ты понимаешь, какие тут закономерности выстраиваются, - восхищаясь своими мыслями, бормотал попик, - он-то лишь будет снова выше опять их, а ты-то ведь был раньше этого, до этого был выше их всех. Понимаешь, что означает разница между был и только лишь будет? Был или не был! Вот в чем вопрос. Получается, что вы с ним совсем на равных, а он даже в реальном времени и уступает тебе... Простите, что-то я не то несу... Но теперь ваше сродство с Аврмадуком 1 для меня несомненно: он тоже был, был - подчеркиваю - выше всех, хоть и был самым низким. Вы же согласны?
- А что вы так его защищаете? - с безразличием спросил Миклук.