Этой осенью пришло ей в голову, что пора уходить: пока ещё солнышко греет, не все листочки облетели с деревьев; пока еще земля не замерзла и дни стоят тихие и ласковые - самое время уйти до ненастья.
Третий день ВВ (так коротко звали ее дети и внуки от заглавных букв имени и отчества - Василиса Варлаамовна) лежала в кровати, отвернувшись к стене и ждала смерти, но та что-то не торопилась. Младшая дочь, у которой она доживала свой век не на шутку перепугалась и позвонила своей старшей сестре, они всегда были дружны, еще с детства, да и сейчас чуть что случись - сразу же к Полине.
- Полина, слышишь, приезжай, мама собралась умирать. Да ничего не случилось, ты дослушай сначала. Нет, не болеет! И повода, ты понимаешь, никакого не было. Съездили на Урал, отдохнули, нажарили шашлыков, наварили ухи. Погода-то у нас стоит прекрасная - "бабье лето" в разгаре. И вот лежит уже третий день, не встает, не разговаривает, сказала, что мол, пора уходить. Понимаешь, Поля, мама и тут решила проявить инициативу.
Поля прилетела на следующий день, вечером.
- Мама, здравствуй, что случилось? Кто обидел тебя?
- Полина, кто маму может обидеть, ты же знаешь, что мы всё по ее указке делаем, попробуй, что не так... Да ты разденься сначала!
Полина присела на краешек кровати.
- Мама, ты можешь объяснить свое поведение, опять капризы?
"Эта не отстанет, придется отвечать".
- Здравствуй, дочка. Все хорошо, никто меня не обидел и это не капризы мои, просто устала я жить, хочу достойно уйти, чтобы не быть никому в тягость. Как там твои?
- Мама, ты без сюрпризов не можешь обойтись. У нас все хорошо, вот только ты всех перепугала. Я всё бросила: работу, дом, внуков, и в самолет. Голова кругом, понять толком не могу, что случилось, что происходит, мама?
- Полина, ты бы хоть пальто сняла.
- Иди дочка, иди, надо с дороги отдохнуть. А за меня не волнуйся, и не тревожь меня больше, сказала же - пора!
Мать вновь отвернулась к стене.
- Мама! Куда пора?! И тебе ли решать, что пора?
Вопросы Полины повисли в тишине. Аля, прикладывая палец к губам, энергично махала сестре рукой, переглянувшись, дочери молча вышли из комнаты.
ВВ понимала, что своим настроением и желанием непременно умереть в ближайшие дни - раздражает своих близких и лишь только причиняет им беспокойство и хлопоты. ВВ также понимала, что её поступок родные не принимают всерьез, а всё сводится якобы к капризам, которые действительно за ней водились. Возможно, в другой раз ВВ обеспокоилась бы таким неприглядным своим поведением, ведь ей всегда было небезразлично мнение детей, но вдруг поймала себя на мысли, что к происходящему относится равнодушно. Поняла, что пришло время. Оглянуться не успела, как незаметно подкралась старость.
"Короткий век человеческий, ох, короткий. Но ничего не поделаешь, против природы не попрёшь. А потом и жизни особливо длинной не хочется. Вот какой сейчас от меня толк? Сил уже нет, да и желание что-либо делать особо не возникает. Часто стало нападать равнодушие, вроде как аппетит пропадает. А когда аппетит пропадает, то все - считай и человек пропал, вряд ли выживет. Вон у них, у всех - своя жизнь, суетятся, хлопочут, аппетит нагоняют. А с меня и спроса нет: "Мама, ты не беспокойся, не волнуйся, ты, отдыхай". Где это видано, с утра до вечера, отдыхать?! Да и пустое это занятие, не интересное".
Однако с приездом Полины ВВ почувствовала, что её спокойное и почти умиротворенное состояние, которое так ей было необходимо для ухода, и в котором она пыталась пребывать, постепенно начинает исчезать.
"Быстро Полина прилетела. Вот оно время современное - прогресс, два часа на самолете из Средней Азии и ты уже в России. Раньше-то из деревни в районный центр зимой за день на лошадях не добраться было. Полина не меняется, как была шустрой, неуемной так такой и осталась, а ей ведь уже самой давно за пять десятков минуло. С малого возраста все у неё спорилось, всегда на подхвате: младших накормит, умоет, оденет, в доме уборку сделает. Да и в девках также бывало, все дела переделает, а к вечеру глядишь уж кудрявая, расфуфыренная в клуб на танцы. Замуж тоже успела первой выскочить.
"Куда пора?" Слова Полины задели. "Вот туда и пора, в тот неведомый мир, к Степану, к мужу своему единственному! Давно не виделись, с сорок второго, как ушел на войну так и не вернулся. Пришло письмо: пропал без вести. А что значит - пропал без вести?! Уже после войны, приезжал однополчанин Степана, рассказывал, что залег Степа под Ленинградом, после страшного сражения, и что он сам своими глазами видел, как в окоп, где находился Степан, попал вражеский снаряд. И разорвало этот окоп, и всех кто там находился, разорвало, что и клочков не сыскать, только огромная воронка осталась на том месте. Видимо в эту воронку и засосало всех ухажеров послевоенных. А были, были такие, но так и не смогла, не решилась изменить Степану, потому и не пришлось больше испытать женского счастья да мужской ласки.
Эх, Стёпа, настрогали мы с тобой детишек, аж, целых шесть штук. Кто же знал, что война-то!
Военные годы до того были тяжелые, что и вспоминать не хочется. Слава богу, немец до Урала не дошел, остальное все познали - голод, холод, слезы, горе и похоронки. Только одна мысль накормить хоть чем-нибудь, ведь не один, ни два - а целых шесть ртов! Как юла крутилась. Спозаранку в лечебницу: зашить, постирать, помыть, сварить, а потом через всю деревню, а она не маленькая, в артель. Там, все больше носки вязали да шарфы для фронта. Старые вязаные вещи распускали и вязали. Собирались одни бабы, да девки малолетние, все вместе - скопом, казалось, что так легче было пережить войну. Только и разговоров было: о фронте, о мужьях, о победе.
Гоню, гоню эту мысль, а она лезет как назойливая муха, донимает. Если бы не та ссора в сорок втором, может все было бы по-другому, может и Степан бы вернулся с войны живым и невредимым. Сроду с мужем не ругалась. Жили тихо, в мире и согласии, детей рожали одного за другим. И вот надо же было такому случиться, уже не вспомнить из-за какой ерунды поругались, и Степа, возьми, да и назови дурой! Не умел Степан ругаться, никогда до того, слова дерзкого за все время супружества ей не говорил и вдруг - "дура", со злости и от обиды в сердцах то и ляпнула родному мужу:
- Да чтоб, тебя окаянного, на войну забрали!
И забрали. Повестка пришла, чуть ли не на следующий день, как же было стыдно и горько, но слез не было, так всухую и провожала. А Степан был сам не свой, уж больно переживал, просил прощения за "дуру", плакал, да огромной ручищей деток по голове гладил".
Она вдруг почувствовала, что тоже плачет и пришло ей в голову, что не зря она засобиралась к Степе, так отчетливо всплыл образ мужа и тот грустный день его проводов на войну. Тогда же, ей казалось, что Степан непременно вернётся и чуть ли не в ближайшее время, что это просто недоразумение, как же можно отнимать кормильца у жены и шестерых детей.
ВВ прислушалась, девчата о чем-то долго шептались, после чего младшая дочь стала кому-то звонить.
- Алло, это церковь? Что? Резиденция батюшки? Да-да, значит я по адресу попала. Скажите, можно ли исповедоваться за третье лицо? Нет? А по телефону? Жаль. Да что вы, я не шучу. Мама у нас лежит, вроде и не болеет, и никто не обидел, отвернулась к стенке и приготовилась помирать. Привезти? Да, нет же, понимаете, не поедет она. Да?! Хорошо, хорошо, я спрошу. Спасибо, что выслушали.
Дочь зашла в комнату к матери.
- Мама, вот батюшку, говорят, можно пригласить домой, в квартиру...
ВВ не поворачиваясь к дочери, спросила:
- К чему батюшку-то тревожить?
- Мама, ты же собралась умирать, а пожилые люди вроде как исповедуются перед смертью.
ВВ повернулась и хмуро посмотрела на дочь:
- И что я скажу? Вы что опять удумали? И потом, я ни одной молитвы не знаю. А что люди подумают про тебя? К директору школы домой поп приезжал исповедовать. Полина, ты что опять лыбишься? Взрослые девки, а все никак не угомонитесь, все шуточки шутить изволите?! Зла на вас не хватает, не даете мне умереть спокойно, оставьте меня, прошу, а то уйду из дома.
ВВ опять отвернулась к стенке.
- Мама, ну это уже из ряда вон, - младшая дочь окончательно рассердилась, - то, значит, ты беспокоишься за мою репутацию, а сама хочешь опозорить меня на весь город, и куда ты пойдешь? Мама, вставай, посидим, пообедаем, выпьем по чарочке. Вон и канарейка твоя скулит, а не поет, ведь погубишь же птицу своими капризами, да и мы с Полей уже не знаем, как тебе помочь...
Канарейку ей подарили года два назад, чтобы не скучала одна дома, пока все родные на работе, и на учебе. Странная птичка в клетке. Отнеслась она к этому сюрпризу отрицательно, рассердилась и даже хотела выпустить птаху на волю, но канарейка не улетела. Потом ей объяснили, что птица привыкла к клетке и даже если улетит, то скорее погибнет, так как привыкла жить в домашних условиях.
Она еще какое-то время ворчала и ругала близких за подарок, но постепенно привыкла, а через некоторое время канарейка показала свой характер в полной мере, после чего всякая жалость к ней мигом улетучилась.
Это была хулиганистая, неунывающая птица, которая периодически развлекалась тем, что устраивала спектакли с целью обратить на себя повышенное внимание. В общем, канарейка прикидывалась дохлой.
Повиснув на перекладине вниз головой, эта пигалица закатывала свои малюсенькие глазки, раскрывала насколько это возможно свой клюв, распускала крылышки, при этом цепко держась своими канареечными когтями за перекладину, висла на одной лапке, вторую отбрасывала в сторону.
Впервые увидев такую картинку с дохлой канарейкой, ВВ сделалось дурно. Она стояла как вкопанная перед клеткой и никак не могла понять с чего вдруг канарейка решила умереть, только что была здорова, жизнерадостна и заливалась безудержным пением. Так канарейка провисела без движения, с закатанными глазами пока экстренно не собрались все домочадцы.
ВВ ругала всех: и дарителей экзотических подарков, и тех кто придумал клетки, и плохой корм, и наконец саму канарейку, после того, как птичка увидев, что все родственники собрались около клетки, решила их удивить и обрадовать своим возвращением на божий свет.
- Дура, какая-то, - сказал кто-то из внуков, сочувственно глядя на ВВ.
Остальных членов семьи представление канарейки развеселило, кроме ВВ, которая демонстративно вышла из кухни не проронив ни слова.
- Это отвратительная выходка с твоей стороны - сказала она позже канарейке - и не вздумай больше меня пугать.
Канарейка лишь хитро поглядывала на ВВ, заливаясь по-особенному звонко.
Такая дурь нападала на канарейку довольно часто, тем не менее, ВВ не могла к этому привыкнуть, до того правдоподобно крылатая подружка изображала издохшую птицу.
Были и другие бзики у певчей. Она нередко обижалась на непонятно что и надолго уходила в себя, то есть, прекращала петь.
- И что ты думаешь, мы не проживем без твоего пения, проживем, так и знай, - сердилась ВВ на очередной псих канарейки, - подумаешь корм ей своевременно не дали, не поговорили по душам, вот и помолчи. И то, спокойнее будет!
Но при этом сама ВВ начинала хандрить и вспоминать грустные эпизоды из своей жизни. В эти моменты и тесто плохо "подходило" и борщ не удавался.
- Хватит уже молчать-то придурковатая, что вот опять на тебя нашло? Я уж не знаю, как тебе угодить, что вкусного подсунуть, трусь тут около тебя целый день, что опять надулась?
Канарейка приоткрывала один глаз, смотрела зло, но видимо птичьем чутьем понимала, что злить хозяйку более не следует. Как только ВВ садилась писать письмо, канарейка начинала звонко петь.
- Паршивый характер у тебя, ох, паршивый, - откладывая письмо, ворчала ВВ, но на сердце уже легчало и она с удовольствием бралась за вязание. Это занятие хозяйки было канарейке по душе, она понимала, что ее слушают внимательно. Так они и дружили.
- Мама, ты слышишь? Может, встанешь все-таки, ну, что нам всех собирать?
- Слушай, Аля, а давай действительно вызовем Василия.
Поля побежала к телефону.
- Не смейте вызывать Васю, рано еще, пока не умру - никого не трогайте. Василий пусть со своим семейством разбирается.
Сын Василий жил с семьей в Повольжье, в старинном городе на берегу Волги. Плотничал. От вредной привычки так и не отучился, за что нередко был гоним своей сварливой женой. Характер у Василия мягкий, добродушный, выпьет, расчувствуется и начинает плакать, а потом обязательно споет для своей любимой жены песню: "Я назову тебя зоренькой".
"Какой в молодости Вася был отчаянный, похожий на цыганёнка: невысокого роста, худенький, подвижный, с черными, как смоль, кудряшками. Девок любил, а они его - за отчаянность и красивый голос. Да. Вася душевно поет, что тут скажешь. Сколько он тоже ей доставил неприятностей своей пьянкой, а руки-то золотые, что только не мастерил, всем готов помочь.
Как я тогда бежала через всю деревню, как сумасшедшая, задыхалась, а деревня не маленькая, дворов триста не меньше, когда молва донесла, что "твой Васька то на машине леспромхозной перевернулся". Неприятность с этой машиной получилась серьезная, но с Василия, как с гуся вода. Три раза машина перекувыркнулась, а ему хоть бы что, ни одного перелома, только синяки да царапины. Теперь от прежней прыти лишь воспоминания под рюмочку, да песни задушевные".
- Не надо, Васю, не трогайте, он и без того беспричинно плачет.
- Мама, ну, давай хоть чаю попьем, твой любимый - индийский, крупнолистовой с медом липовым, или с вареньем земляничным.
"Да, как я раньше мед липовый любила - душистый, ароматный. В базарные дни приезжали башкиры, каких только сортов меда не везли. С их приездом на базаре становилось и без того шумно и суетливо, "айда-айда" призывали они громко к своим прилавкам.
А какое мясо было запашистое: и баранина, и свинина, и говядина. Всегда покупала сборное мясо. Тогда и пельмени получались сочными и вкусными. Баранину отборную непременно брала у башкир. Ох, и громогласные они, но не назойливые, кричали: "Давай, давай, айда сюда!"
Она улыбнулась, вспоминая, как долго могла торговаться с башкирами.
"А какие пуховые платки продавали башкирки? Мастерицы, да и только! Деревенские бабы в артели тоже вязали платки и паутинки, и дома рукодельничали, но как ей не хотелось признаваться самой себе, все-таки башкирки вязали платки лучше. Почему-то именно у них получались такие красивые, бархатные, невесомые шали. Каждый раз внимательно рассматривала, щупала, расправляла платок полностью, вроде все тоже: и пух тот же, и рисунок такой же, и пушистость и легкость такая же, как у ее пуховых шалей и у других деревенских рукодельниц, но башкирские платки лучше и все тут! А с какой сноровкой башкирки эти платки через колечки пропускали, и действительно - огромная пуховая паутинка легко проходила через маленькое женское колечко. Все эти шумные базары уже после войны, конечно, происходили, когда страна оклемалась, когда народ хозяйство более-менее привел в порядок.
Хорошие были годы. Дети выросли, получили образование, обзавелись семьями и с внуками приезжали в деревню, в гости. Весело было, не без ругани понятно, этого в больших семьях не избежать, все с гонором, прытью...".
Она опять улыбнулась. Вспомнила забавный случай, как однажды летом, всей большой семьей собрались в деревне и переругались из-за мальчишеской выходки Семена, младшего сына, рожденного после Василия и Полины.
"Да, Сеня тогда учудил, давайте говорит, в школу поиграем, а я вам оценки поставлю за поведение по отношению к матери. Каждый защищался, как мог, смешно было на них смотреть, на взрослых, возмущенных, растрепанных, со сверкающими глазами. Себе Семен поставил двойку; старшей дочери - Ульяне - тройку; остальным - четверки. Ульяна, не сразу, но потом, с оценкой согласилась, нервно улыбнулась и махнула рукой. Может, Семен был и прав. Особых хлопот Уля не доставляла, но и добра особливо от нее не было. Жила обособленно, своей жизнью - в Средней Азии. К родне относилась спокойно, можно сказать равнодушно. Жили они с мужем зажиточно, горя не знали. А вот Евдокия за четверку рассердилась, и даже плакала. Евдокия с мужем и детьми жили на севере, геологами оба работали, потому и заработки были хорошие, приезжали в отпуск редко, но надолго. А плакала видимо потому, что одна из всех детей ежемесячно присылала почтовые переводы, но Семен почему-то не оценил этот поступок Евдокии и наотрез отказался ставить ей пятерку. Сказал, что самую высокую оценку получит только мать. Растрогал тогда меня очень этой пятеркой. Да, переругались сильно, долго кричали друг на друга, доказывали каждый свою правду, кто, что сделал хорошего для матери, а потом все вместе, всем скопом, пошли фотографироваться, такая была традиция. Получились все серьезные, если не сказать сердитые".
ВВ уже было хотела встать и пойти к книжному шкафу, где лежали фотографии, но вдруг вспомнила, что собралась умирать и опять загрустила.
"Где вот сейчас Семен? Отшельник, да и только. Тоже большой любитель выпить. Все по стройкам сибирским мотается, письма редко пишет. Какой красивый был парень: высокий, стройный, такой же смуглый, как и Василий. Характер, правда, совсем другой - взбалмошный, дерзкий, скандальный, но тоже жалостливый. Последнее отдаст, если человек нуждается. А бывало, нападала на него нелепая жадность. Кашу манную решил сварить, а в избе сахара не оказалось, так он конфеты - подушечки с повидлом - затолкал в кашу. Всем объявил, что кашу никому не даст, и сам не мог есть. Дурачина! На Семена-то тоже нервы потратила...
С козой такое учудил, как вот не вспомнить. Взял и продал козу, а на проданные деньги купил ружье. Ох, как же тогда ему досталось... Сколько вот ему было, лет двенадцать, вроде? Разозлилась так, что остановиться не могла. Загнала в угол, и ремнем, ремнем! А он нет, чтобы убегать, стал на колени и давай неистово креститься и молитвы читать. И смех, и грех. Ладно бы в том углу иконы были, так нет - пустой угол. Откуда вот молитву узнал, так и осталось загадкой. Сама-то, толком ни одной молитвы не знаю, креститься - крещусь, со словами: "Господи, прости нас грешных", или "слава Богу" - так многие говорят, вот только задумываются ли об этих словах? Бог? Бог - это совесть! Всю жизнь жила по совести - значит, по божьим законам".
Перелистывая в памяти разные истории из нелегкой бабьей жизни, ВВ вдруг вспомнила о своем узелке. Давно она уже не проверяла его содержимое, можно сказать с тех пор, как закончила собирать все необходимое для смерти. Ей очень хотелось достойно выглядеть в гробу.
ВВ тщательно подбирала себе наряд. Чепчик она сшила сама, однако долго возилась с ним. Получился красивый головной убор белого цвета с голубой каёмочкой и с голубыми атласными лентами. Чепчик тщательно накрахмалила и аккуратно завернула в марлю. Белую, вышитую рубашку и строгий черный сарафан приобрела в магазине, а туфли бледно голубого цвета на маленьком каблучке ей подарили в каком году дети, она тогда уже отложила их в дальний ящик, именно для этой цели - на смерть.
ВВ заволновалась. На месте ли, в целости и сохранности ли ее узелок? Как же это она собралась умирать и забыла про свой наряд?! Она приподнялась, развернулась и крикнула:
- Аля, дочка, поди сюда.
Младшая дочь, как будто стояла за дверью и ждала вопроса, тут же открыла дверь и вошла. Спросила тревожно:
- Да, мама, я тут, может чаю?
- Принеси мой узелок, он лежит в коричневом чемодане, в чулане.
- Мама, я знаю, где лежит твой драгоценный чемодан, только чулан уже давно зовется гардеробом.
- Принеси, пожалуйста, хочу посмотреть все ли там на месте.
И чтобы Полина, которая тоже вошла в комнату вместе с сестрой, не попыталась с ней заговорить, ВВ легла и опять отвернулась к стене.
В ожидании узелка ВВ вновь впала в грустную меланхолию.
Через некоторое время она услышала за спиной какой-то шум, оживление и вроде как слабый смешок. Ей стало обидно, неужели дочери разглядывают ее обновы. Она уткнулась в подушку и про себя окончательно решила, что больше ни о чем разговаривать с детьми не будет.
- Мама, нашли твой узелок, вот посмотри, все ли на месте?
- Оставь дочка, я одна посмотрю, положи на кровать.
- Нет, мама, ты повернись и при нас все проверь.
- Не хочу я при вас проверять узелок, оставьте меня, чего пристали, - сердито ответила ВВ.
- Мама, не упрямься, посмотри!
ВВ еще некоторое время, пытаясь избавиться от назойливого внимания дочерей, лежала сверля глазами обои, но потом все-таки не выдержала и повернулась. Она увидела около дверей Полину, еле сдерживающую улыбку, а напротив кровати, на паркете, вытянувшись в струну, скрестив на груди руки и закрыв глаза, лежала ее младшая дочь. Чепчик с атласными лентами придавал ее серьезному лицу немного чопорный, почти барский вид но, несомненно, освежал, также как и вышитая белая рубашка, сарафан являл собой олицетворение траурной строгости и торжественности.
- Мама как тебе образ? Нравится? - Спросила Аля, приоткрыв глаза. - Не сердись, мы от души постарались как можно нагляднее продемонстрировать тебе твой красивый наряд.
Между тем пауза тревожно затянулась. ВВ долго и внимательно осматривала наряд, наконец не сдержалась, хмыкнула, махнула рукой, как бы выпроваживая всех из своей комнаты и вновь отвернулась к стенке.
Канарейка заливалась так, что звенело в ушах.
ВВ наблюдала из открытого окна кухни, как дворник - Николай Ильич - энергично подметает огромной метлой осеннюю листву во дворе дома. Увидев в окне ВВ, он молча кивнул и продолжил работать.
В воздухе витал пряный запах тихой, теплой осени. Крупные гроздья ягод рябины пестрели оранжево-багряными красками, резные разноцветные листочки мелко дрожали от слабого ветерка. Дворовые клумбы все еще радовали взор ковровыми дорожками из желтых и терракотовых бархатцев и яркими шапками астр и хризантем.
Заглядевшись на рябиновые деревья, ВВ глубоко и шумно вздохнула. "Рябинушка рдяная вся. Ишь, как гроздьями усыпана, знать к морозной зиме".
По тротуару, с авоськой в руках, семенила Петровна.
"Значит, в булочную уже привезли свежий хлеб".
ВВ высунувшись из окна, помахала подруге рукой. Поравнявшись с окном, та звонким голосом спросила:
- Оклемалась что ли, Василиса?
- Оклемалась.
- И, слава Богу, не нужен в нашем доме покойник! Я к тебе позже забегу. Иди в булочную, там твои любимые булки привезли.
- Да нет, завтра пойду за булками. Я беляши жарю, приходи.
ВВ поглядела на притихшую вдруг канарейку, которая закатив глаз, повисла на одной ноге.
- Хватит уже придуриваться, курица тощая, срамота одна, да и только. Вот ведь заразу видимо от тебя подцепила.
Перевернув скворчащие на сковородке беляши, ВВ увидела в проеме дверей своих дочерей. Простоволосые, в ночных рубашках, они молча глядели на мать.
- Ну, и чего уставились, будто век не видели? Давайте приводите себя в порядок, будем чаевничать.