Люська проснулась от холода, в мокрой постели. Вован опять стащил с нее одеяло, и теперь она мелко дрожала, собирая на груди тонкий халат. Спать больше не получалось. Она сползла на пол и тихонько пробралась на кухню. От голода заурчал желудок, немудрено - два дня на воде с сухарями. В полутьме разглядеть что-то было трудно, а как включать свет, она забыла. Да и не нужно - могут проснуться все. Вован заругается. Может и стукнуть.
На столе, среди бутылок, она нашла кусок заскорузлого сала и принялась грызть его твердую шкурку. Потом обнаружился соленый огурец и хвост селедки - все, что осталось от вчерашнего праздника. Что-то из этого было неприятным на вкус, и, наверное, испорченным - вдобавок к голоду Люську затошнило, и она захныкала, прижав к впалому животу тонкие, исхудавшие руки. Слезы лились из глаз обильным потоком - уж плакать-то она умела, особенно когда была дома одна. Тогда еще и выла, от души выплескивая свою обиду на весь свет.
- Люська, падла, обоссалась опять! - пьяный рев Вована заставил ее вжать голову в плечи и залезть под стол.
Там она свернулась в комок, вытаращилась испуганно - прошлепают мимо грязные стертые шлепанцы, или он еще поспит? А потом, может, и забудет про ее конфуз?
Вскоре раздался раскатистый храп, и она облегченно вздохнула. Зато под столом нашлась корка хлеба, вот уж удача. Поев, пробралась в зал, мимо мужика, спящего на брошенном на пол матрасе. Это Серый. Откуда он взялся, Люська не помнила. Но приходил он давно, Вован его знал, значит, свой.
Она потихоньку забралась в любимое кресло и стала смотреть на стены. Если долго не моргать, то картинки на них оживали, двигались, это всегда очень интересно. Так не заметила, как задремала. Ей снились разные вкусности - в красивых вазах, украшенные зелеными веточками. И много людей, которые подходили к ней, обнимали, что-то говорили, наверное, хорошее, раз улыбались. И сама она улыбалась и танцевала. Среди гостей бегали дети...
Второй раз ее разбудил Серый. Не церемонясь, растормошил, скинул с кресла и уселся туда сам.
- Да не даст он, - буркнул тот, не открывая глаз. - Неделя до пенсии.
- Ну, Вован, - канючил Серый, обхватив голову руками, - скажи, что лекарства кончились и жрать нечего. Что ж он, для Люськи не даст, что ли?
- Да ходил я вчера! Не дает ни хрена! Сказал, отметелит, если еще раз сунусь.
- Вот сука, - зло процедил сквозь зубы Серый и смачно плюнул на пол.
Потом, не отпуская рук от головы, поднялся и пошел в спальню. Оттуда раздался скрип открываемой двери шкафа. Спустя минуту вышел, неся подмышкой какой-то сверток, проковылял к двери. Щелкнул замок, хлопнула дверь и наступила тишина.
Люська обрадовалась. Скоро будет еда. Она хорошо знала - когда Серый что-то уносит, потом праздник и вкусно. Это ее развеселило, она снова залезла на кресло, и картинки на стене стали крутиться еще интереснее.
Вован поднял с подушки распухшее лицо, посмотрел на Люську тяжелым взглядом и ощерился:
- У-у-убил бы, паскуду.
Это не страшно, он так часто говорит. Но бывает, обнимет, заплачет, прижмет к себе, шепчет: "Люсенька, солнышко мое, что ж ты так-то?" И Люся жмурится от удовольствия, а в груди становится горячо и приятно. В такие моменты ей хочется вспомнить что-то важное, но оно убегает из ее головы прежде, чем вспомнится. Но все равно хорошо.
Серый вернулся, пошел на кухню, загремел бутылками. Вскоре оттуда потянуло запахом чего-то жареного, слюнки побежали. Так захотелось туда, но Люська знала - рано. Нужно подождать, пока позовут.
Наконец, зычный голос возвестил, что жрать подано. Вован встал, прошел мимо. Эх, какой же он вонючий! Люська вжалась в кресло, но он только потрепал ее по голове, не ударил. Значит, добрый сегодня. Какой день удачный!
После завтрака - картошки с хлебом и солеными огурцами, мужики ее выгнали в зал, а сами стали сели пить. Чтоб не скучала, Вован дал ей альбом с картинками. Много-много карточек с красивыми людьми, нарядными - за праздничными столами, у блестящих елок, с детишками - и все улыбаются, счастливые. Люська всегда плакала, когда смотрела на них. Почему - не знала, просто щипало глаза, и слезы текли. На некоторых листах картинок не хватало - однажды, когда Вован надолго ушел, и она была дома совсем одна, голодная до боли в животе, сидела и жевала их, выбирая самые некрасивые - где гробы и плачут.
Счастливый день продолжился купанием. Сегодня Вован не сильно напился и стал убираться в комнатах, а ее, чтобы не мешала, посадил в ванную с теплой водой. Больше всего Люське хотелось лежать там вечно, и чтобы всегда так уютно и спокойно. Голову помыли с мылом, а она от радости порывалась поцеловать руку благодетеля, хоть и не знала точно, кто это. Потом ее положили на диван, чистую, в ночнушке и халате, и она млела от удовольствия. Кто-то включил музыку, красивую, медленную, про Централ и какую-то Бутырку. Все было просто отлично, и грустный дядька с большой картины в углу смотрел на Люську не так печально, как раньше.
Она даже задремала и проснулась от звонка. Вздрогнула и натянула одеяло на лицо. Раздался топот, шум голосов, потом кто-то сел на диван рядом с ней. Она осторожно посмотрела на него и зажмурилась: Этот пришел.
- Ну, ты как? - спросил он, отводя ее руки от лица.
- Она хорошо, - заискивающе затараторил Вован. - Вот картошечки поела, чаю я ей давал, таблетки все выпила, правда, описалась сегодня опять... - И сделал такое грустное лицо, будто хочет заплакать.
- Ты ела? - спросил Этот, будто не слыша, что ему только что говорили.
Она кивнула.
- Я тебе там денег принес, слышишь? Денег. Принес. Там, на полку положил. Запомнила?
Зачем он ей это говорит все время? Люська знает, что никаких денег он не приносит, врет все. Но она делает вид, что поняла и запомнила, так проще.
- Да, Юр, нам ведь за газ надо платить, за свет, - опять заканючил Вован. - Из жилконторы приходили, сказали, что отрежут все нафиг.
- Я тебе в прошлом месяце давал тыщу, где она? - Этот встал и пошел на Вована, тот попятился.
"Бить будет", - с ужасом подумала Люська и закричала.
Дрался Этот всегда сильно, руками и ногами, так, что стекла дрожали. Вован выл, валяясь на полу и закрывая лицо, но удары сыпались градом, пока Люська не соскакивала и не бросалась между драчунами. Бывало, и ей доставалось. Этот, когда распалялся, становился таким злым, что не мог остановиться.
- Убью, козел, мразь, скотина! - кричал он. - Не посмотрю, что отец, урою, алкаш чертов! В лес вывезу, к сосне привяжу, там и сдохнешь, как собака. Еще раз, падла, деньги, что на дело, пропьешь, вышвырну на хрен из дома!
Вдоволь намахавшись кулаками, Этот уходил, а Вован плакал. Люська гладила его седую голову, разбитую, в шишках и крови, и плакала вместе с ним.
Так всегда. И сегодня тоже.
Едва за Этим закрылась дверь, из дальней комнаты прибежал Серый.
- Ну что, сильно попало? - участливо поинтересовался он.
- Гнида, сыночек долбанный, - разбитыми губами выл Вован. - Знает, тварь, что сдачи не дам.
- Вован, а может, того... в ментовку? - осторожно предложил Серый.
Не дождавшись ответа, тяжело вздохнул, сходил на кухню, вернулся с бутылкой.
Потом Люська сидела в зале и слушала, что они говорили.
- Опять болит?
- Угу. - Голос Вована. - Режет так, что сил нету.
- Это язва у тебя, подорожник жевать надо, - участливо советовал Серый. - Выпей, полегчает.
- Да не лезет уже, - жаловался Вован. - Не, бросать надо, на хрен. Брошу, Люську заберу и уеду к родителям в Кустанай. Старые они уже.
- Да куда ты ее потащишь - такую?
- Все равно Юрка нам жизни не даст, - мрачно пророчествовал Вован. - Помяни мое слово, этот гаденыш еще напьется моей крови. Хоть тебя не видел сегодня?
- Не, я в кухне за холодильником спрятался, он туда не ходит. А тебе до пенсии сколько еще?
- Да какая пенсия! У меня ни выслуги, ни стажа. Минималка.
- А я вот, знаешь, что придумал? - с жаром забормотал Серый. - Я одного мужика знаю, он себе каждый год по фаланге пальца отрубает.
- Зачем?! - опешил Вован.
- А ему инвалидность на год дают. А потом снимают. Он снова отрубает и снова дают.
- Он что, больной, что ли?
- Не-е, у него и отец так жил, царствие ему небесное. Да пальцы не так уж и нужны, если подумать.
- Да иди ты... - выругался Вован. - Себе отрубай лучше! У тебя много ненужного. И чего вообще ко мне присосался? Есть у тебя своя хата, вот и вали!
- Не могу, - заканючил Серый. - Надька, сука, на себя переписала, не пускает, курва. Я у тебя еще месяцок перекантуюсь, а потом найду, куда уйти. А может, в больничку лягу. Мне цирроз подлечить...
- Ты что, с циррозом, и бухаешь? - удивился Вован.
- Дак ради обезболивания оно самое оно. А его все равно не вылечат, только обколят всего. Я лежал уже.
- Да живи, - Вован махнул рукой. - Только ты, это, Люську не трогай.
- Да ты что! Да я разве... Да она ж божий человек...
- Ну, в общем, ты понял. А так живи. Бутылки сдай завтра, а то у меня нога распухла, чую, не поднимусь. Но бросать пить надо...
- Надо, надо, - подтвердил Серый. - Да мы разве пьем? Так, опохмелиться только.
Когда пьяные мужики уснули, Люська пробралась на кухню, доела остатки картошки, положила на стол альбом с картинками и гладила их, поливая слезами.
Так было почти каждый день. Они тянулись друг за другом, то скучные, то страшные, то счастливые. Засыпать Люське становилось все труднее, а постель поутру была мокрой почти всегда. Все чаще кружилась голова, и картинки на стене двигались медленно, а грустный дядька на картине глядел прямо в глаза Люське, откуда бы она на него не смотрела.
В доме становилось холоднее. Как-то быстро опустел шкаф в спальне, и теперь туда можно было прятаться. Этот приходил реже, а Вован все равно пил, умудряясь как-то раздобывать деньги на водку. Серый теперь не часто появлялся, а придя, шарился везде и непременно что-то уносил. Однажды пропал грустный дядька со стены. Вован, когда проснулся, долго матерился, потрясая в сторону двери кулаком, и обещал убить падлу. А потом махнул рукой и сказал, что все равно уже не найдешь икону, кто знает, кому Серый - скот ее сбагрил. Это Люську огорчило больше всего. Когда никто не видел, она подходила к углу, где остался только пыльный след от картины, и гладила его, подвывая.
Но в один из дней все пошло не так, как обычно. Утром, когда Люська сидела под столом и грызла сухарик, раздался стук в дверь. Не звонок.
Вован на цыпочках подкрался в прихожую, заглянул в глазок, присмотрелся, ахнул:
- Япона вошь! Люська! Люсенька, иди сюда!
Он загремел ключами, открыл замок, и в проеме двери появилась...
- А-а-а... - заревела Люська, кидаясь к гостье. Вцепилась в нее накрепко, выла и рыдала, и в голове всплыло имя: Наташа.
- Мама... - плакала вместе с ней дочка. - Мамочка моя. Я приехала. Слышишь? Не плачь!
А сама ревела еще горше, целуя седую голову.
- На... На... - пыталась выговорить давно забытое слово Люся, и с ним в сердце входило неимоверное горькое счастье.
Наташа прижимала ее к себе и смотрела то на нее, то на Вована, что утирал глаза.
- Пап, как же так... Как же так, папа?!
Чуть позже, когда все успокоились, Наташа сидела на кухне рядом с ней, гладила морщинистые руки, подносила их к лицу, целовала и улыбалась грустно и тепло. На столе красовался недоеденный торт, в чашках стыл душистый чай, а Люсе хотелось умереть. Не потому, что плохо. А потому что лучше не бывает. И еще ей было страшно, что Наташа исчезнет, и все вернется - то, что было раньше.
- Мамочка, я заберу тебя отсюда, - шептала дочка. - У меня тебе будет хорошо. Мы тебя вылечим.
Вечером пришел Юра.
Люся сидела в темном зале, на кресле. В углу дивана застыл, как изваяние, трезвый Вован, нет, Володя - его имя тоже вспомнилось. Из кухни доносились голоса, от которых становилось больно.
- Что ты сделал с матерью, Юра?! Как ты мог допустить такое? Ее нужно лечить, давно уже!
- Чо орешь? Умотала на свой север, вот и сидела бы там! Вспомнила она про мать, смотрите-ка! А где ты была, когда она тут голодала? Шиковала там?
- А почему она голодала? Ей ведь платят пенсию, и вполне приличную!
- А ты этого алкаша видела? Я, что ли, все пропил из дома? Он ведь не просыхает, мразь! А я деньги им все до копейки отдаю, матери в руки.
- О чем ты? Какие руки, если она себя не помнит? Отца давно в лечебницу надо было положить, закодировать. Почему ты мне не писал? Почему врал, что тут все в порядке?
- А тут и есть все в порядке! Они сами хотят так жить, поняла? И мамаша за этого урода держится, как кошка. А ты не забыла, что она на него нас променяла? Ты-то свалила, а я тут с отчимом рос, как подкидыш. А что мать? Что она нам дала? Ей, видите ли, любовь в бошку стукнула, так и на детей плевать стало. Нянькалась со своим козлом, пока я пахал, как проклятый, чтобы своих детей прокормить.
- Ой, не ври! Не работал ты никогда. Ленка твоя пашет вечно, а ты халтуришь! На те деньги, что ты за мать получаешь, она должна быть сыта и одета, а не в рванье помоечном!
- Да что ты знаешь о нас вообще? Мамаша за троих жрет, хрен ее знает, куда что девается! Я им и продукты ношу, и вещи покупаю, а что с ними потом - не мое дело! Надо было ей думать, когда с козлом этим связывалась! Что, не говорил ей никто, что на старости одна останется? Это мне еще орден положен, что я их кормлю и содержу!
- Скотина ты. Я позволила тебе оформить опекунство, потому что ты ближе, а ты просто обирал их! Отдай документы, я забираю маму с собой!
- Ага, сейчас, разбежалась. Заберет она! Своих денег мало, что ли, еще и пенсию материну подгрести?
- Да как ты можешь?! Ей лечение нужно хорошее, уход.
- Да не нужно ей уже ничего! У нее Альцгеймер, поняла? Она уже сейчас ни говорить, ни даже до туалета дойти не может. А дальше, знаешь, что будет? Она станет овощем. Причем, вполне здоровым овощем. Сердце, почки - все в порядке. У нее мозг умирает. Это не лечится. С каждым днем она будет все забывать, даже то немногое, что помнит сейчас. Ее придется привязывать, как собаку, чтобы не расшиблась и не сбежала из дома. Скоро она даже жрать сама не сможет! И живут такие долго. Только ты согласна жить с ней и видеть, во что она превращается?
Наступила тишина, затем послышались сдавленные рыдания. Володя подошел к Люсе, сел рядом, обнял, она прижалась к нему всем телом. Не все ей было понятно, но отчего-то хотелось перестать дышать.
- Вот так-то, сестра. Подумай хорошенько. У тебя семья тоже. Твой Дима мать на порог не пустит. И куда ты ее воткнешь в своей двушке? А на квартиру даже не думай рот разинуть! Ты тут и не прописана, могу вышвырнуть хоть сейчас, поняла?
- А если и разину? Нашелся тут хозяин на материно добро!
Раздался звук пощечины, крик, потом сдавленный хрип.
- Задушу, поняла? Только сунься - прирежу. Я не для того тут говно за матерью таскаю, чтоб тебе потом на блюдечке долю отдать. Поняла, сука?
Снова звук удара, быстрые шаги в прихожую, стук двери и топот на лестнице.
Стемнело, а Наташа все не выходила. Люся выбралась из кресла, оттолкнув Володю, пошла на кухню.
Дочка стояла на коленях и раскачивалась, закрыв лицо руками. Опустившись рядом с ней, Люся обняла ее за плечи, и они сидели так.
- Наташ, ты, это... Езжай домой, - тихо сказал Володя, входя на кухню. - Мы уж тут сами. А то этот звереныш, и правда, прирезать может
- А как же вы, пап? - всхлипнула дочка.
- Да мы привыкли уже. Не волнуйся за нас. Я мать не брошу. А пока мы с ней тут прописаны, ничего он не сделает. Разберемся. Езжай, Наташ. А то еще вернется. Мать все равно забудет тебя через пару минут... Она все сразу забывает. Уже и имени своего не помнит...
Дочка встала и ушла. А Люся осталась сидеть на полу. По торту ползала большая муха, а чай оставил на чашках грязный ободок.
Утром она не встала с постели. Проснулась и лежала, глядя в стену. Ни о чем не думала. Сегодня она не описалась, и одеяло с нее никто не стянул, Володя лежал рядом, тихонько похрапывая.
Потом он проснулся, сводил ее в туалет, приготовил чай, и они доели остатки торта.
- Ты, Люсенька, не плачь, - говорил он. - Я тебя не брошу. Пить не буду, завяжу, все, я решил. И икону выкуплю. Заработаю как-нибудь. Мы с тобой нормально жить будем. Гулять по вечерам, читать книжки. Помнишь, ты Бродского любила?
Люся не ответила, глядя в окно неподвижно, будто задумавшись.
- Ничего-ничего, - продолжил Володя. - Сколько Бог даст, столько и проживем. Я вот сегодня не пью. И завтра не буду.
Альбом с фотографиями он убрал в сервант.
И они жили. Гуляли в парке теплыми днями. Он сказал, что устроился дворником и уходил каждое утро, когда Люся еще спала. Просыпалась она без него и, встав на табуретку, доставала объемный пакет из серванта. Искала в куче картинок знакомое лицо и плакала, пока еще помнила, что это Наташа...
Этот приходил иногда. Осматривал квартиру, чего искал - не говорил, а потом снова хлопал дверью и топал по лестнице.
Несколько раз приходил Серый. Он стал какой-то желтый и худой. Но больше не приносил еду и бутылки. О чем-то рассказывал Володе и плакал. Потом перестал приходить.
Постепенно Люся привыкла к тому, что дома чисто и есть еда. Перестала доставать альбом. Вечерами слушала, как читает Володя. Ей просто нравилось слушать его голос. Что-то всплывало в памяти приятное, теплое, она прижималась к боку мужа, а он, поправив большие очки на резинке, продолжал читать, обнимая ее одной рукой.
Говорить она совсем перестала. Не получалось даже то, что раньше могла произнести: "Да", "Нет". Все стало безразлично. Володя приводил врача, тот качал головой, что-то объяснял и задавал ей вопросы. Она пыталась вспомнить ответы на них, но быстро сдавалась. Голова болела.
Однажды Этот пришел не один. С ним вошли в комнату два толстых мужика, ходили кругом, смотрели и мерили что-то длинной веревкой.
- Планировка... Не угловая... По гендоверенности пока... Опекун...
Переговорили, ушли.
Вечером разразился скандал.
- Ты что творишь?! - кричал Володя. - Мать родную в дурдом, а квартиру продать?! Ты человек вообще? А я, по-твоему, куда идти должен?
- А ты на помойке проживешь, где тебе и место, бомжара долбанный, - орал на него Этот.
- Какой я тебе бомж? Я тут прописан!
- Уже нет, - Этот плюнул и швырнул какую-то бумажку.
- Да как же это... - растерялся Володя. - Как же так? Это незаконно...
- Все законно, когда есть свои люди в жилконторе, - заржал Этот. - Хрен докажешь, что не сам выписался! У тебя есть бабки судиться?
- Сынок... Сынок, ты что творишь-то?
- Какой я тебе сынок?! - Этот навис над Володей, занеся руку. - Ты мать мою трахал, но не отец мне! Мой отец эту квартиру получал, когда еще тебя под стол пешком водили! Моя она. Понял?
- А ты Наталью спросил?
- Где она, Наталья твоя? Быстро хвост поджала, когда узнала, что за матерью нужно будет горшки таскать! Я опекун, мне и решать. А ее согласие мне - тьфу.
Он сплюнул и развернулся к двери - уходить.
- Ах ты, подонок! - Володя накинулся на него, схватил за горло.
Этот отбросил его, да так сильно, что ударил головой о стену.
- Я сказал - собирай манатки, и чтоб духу твоего тут не было!
Ночью долго не спали. Володя плакал, гладя Люську по голове, шептал, будто уговаривал:
- Вот так оно, Люсенька... Вот так... Я виноват. Все вино проклятое... Прости меня, прости...
Под утро она задремала. Проснулась - рядом никого. Пустая подушка. Кровать мокрая снова.
Встала и пошла, не поднимая головы. На кухне наткнулась на что-то тяжелое, прямо посреди комнаты. Подняла глаза и закричала...
Потом было много людей. Все ходили кругом, натоптали - пол стал грязный. Люся бродила среди них, вглядываясь: где Володя?
Этот что-то говорил кому-то в странной шапке и нашлепками на плечах. Какие-то женщины плакали. На диване в зале лежало большое, накрытое белой простыней. Она подняла простыню, посмотрела - о, Володя нашелся! Спит. Прилегла с ним рядом, еле уместилась. Хоть бы эти все ушли, дали им поспать.
Нет, не дали. Пришли в белых халатах, оттащили ее, она кричала и плакала, звала: "Во-во..."
Что-то кольнуло в руку. Пол качнулся и поплыл.
Что было потом, Люся не помнила. Потолок, кровать, железная кружка на тумбочке. И все время хотелось спать. Первое время она еще плакала по ночам, звала кого-то: "Во... во...", а потом перестала. Просто лежала и смотрела на белое пятно света на занавеске.
Тук-тук. Тук-тук. Качает... Чьи-то руки укрывают ее. В ухо горячий шепот:
- Мамочка, я здесь, здесь. Помнишь меня? Наташа... Скажи: "Наташа"... Мы будем жить у меня. Видишь, это поезд.
Люся смотрела на красивое родное лицо и улыбалась.
***
Здравствуй, брат. Не ожидал? Я еще помню твой адрес. Надеюсь, письмо дойдет. Вот, захотелось написать. Как ты там? Мы в порядке, если тебя это интересует. Мама еще жива. Она уже совсем ничего не помнит и почти не встает. Она сильно постарела, наверное, ей осталось совсем немного. Врачи говорят, что еще достаточно долго прожила для своего диагноза. Но она еще улыбается иногда и узнает меня, моих детей. С мужем я разошлась. Но это неважно, в принципе.
Гложет мысль, зачем я уехала тогда. Не испугалась трудностей - нет. Поступила эгоистично, хотела, чтоб мама осталась в моей памяти той, прежней. Это мне нужно было, понимаешь? Чтобы хоть что-то осталось от прошлого...
Дорого я заплатила за свой поступок. Осуждаю себя, хоть и отца не вернуть. Он расплатился за мою слабость, и даже свечу за упокой теперь не поставить. Молюсь о том, чтоб ему простилось...
Я чего пишу-то... Тут разбирала старые вещи и нашла альбом с фотографиями. Мамин альбом. Там все подписано ее рукой: "Юрочке месяц", "Юрочка и Наташа в парке Ленина", "День рождения Наташеньки". Я смотрела на фотографии и думала - где же мы разминулись? В какой момент что-то сломалось между нами?
Вот она, молодая, красивая, с нашим отцом. Папа держит тебя на руках, а я стою рядом. Когда он заболел, тебе было всего три года. Я-то постарше была, в школу уже ходила. Они ведь тогда чуть не развелись, ты знаешь. Он нашел другую женщину и ушел, оставив маму с нами. А на фото мы с тобой ухоженные, счастливые, и она всегда улыбчивая, элегантная. Как будто все у нее в жизни хорошо. Она работала, я отводила тебя в детсад и забирала. Вечером она прибегала, готовила ужин, делала со мной уроки, играла с тобой, успевала постирать, погладить и приготовить чистую одежду.
Каково ей было, когда папа вернулся, узнав, что болен? Та женщина сказала, что не будет выхаживать ракового. Мама приняла. Вот снова фото. Он здесь бледнее и глаза чуть ввалились. Это сразу после операции. Для того, чтобы ее сделали в хорошей больнице, мама выбила бумагу из Минздрава. Операция прошла успешно. Все радовались, что самое страшное позади. Вот, как раз - летом, в парке на каруселях, мы всей семьей. У тебя гольф сполз...
А потом папа упал неудачно. Тебе было четыре, вряд ли помнишь. И на обследовании у него обнаружили метастазы. Операцию делать уже не было смысла. Ему назначили химию, облучение. Мама успевала бегать в больницу и носить ему свежие соки. Мы с тобой столько морковки чистили! Врачи сказали, ему надо. Вот фото того времени - я с большим бантом в школе на последнем звонке. Разве может кто-то подумать, что у нас в семье горе? Папа тут такой худой... А ты на него очень похож.
Они боролись за него три с половиной года. Вот похороны. Много людей, венки, цветы... Весь мой класс пришел выразить соболезнование. Мамины сотрудники, папины сослуживцы, родственники. И мы втроем - в трауре, но мама все равно очень красивая, прическа не растрепана, аккуратное черное платье, нитка черных бус.
А тут она с отчимом. Сколько прошло времени? Полтора года. Ей ведь тридцать шесть было? Как мне сейчас. А он красивый, яркий брюнет, высокий, атлетичный. И мама рядом с ним просто светится.
Вот мы с тобой рядом за свадебным столом. Тебе восемь. Маленький еще. Тебе было легко научиться говорить ему: "Папа". Мне было сложнее, я помнила отца. Тогда казалось, она предала его. Сейчас я понимаю, как тяжело ей было остаться молодой вдовой с двумя детьми. И ведь могла еще родить... Не стала. Из-за нас. Так у отчима и не было своих детей. Но нас он считал своими - вон на фото мы с его родителями, помнишь, баба Юля и дед Ваня?
Сколько они прожили вместе? Слушай, почти двадцать лет... А когда он стал пить? По-моему, почти сразу. Она прятала это от всех, запирала его дома. Кодировала, лечила, таскала по курортам. А по фоткам и не скажешь, что у нас проблемы. Вот, на море - все вчетвером, загорелые, радостные. А ведь она практически одна работала, отчим дольше месяца ни на одном месте не продержался.
Вот моя свадьба. Тебе тут четырнадцать. Взгляд злой почему-то. Ах, да, тебе не доверили сидеть на выкупе. Мама поправилась, но ей идет. Помнишь, как прекрасно она готовила?
А вот твоя свадьба. Отчим с мамой тут уже такие кругленькие, похожие друг на друга. Все-таки годы стирают различия во внешности.
И все, Юр. Больше нет фоток, только ее - на паспорт. Вот думаю, какую потом на могилку будем заказывать?
Так, когда же мы разминулись, Юр?
П.С. Не успела отправить письмо. Мама умерла.
Если хочешь - приезжай.