Вот она и оказалась на улице. Пятнадцатилетняя девчушка, столкнувшаяся с действительностью и не знающая как в ней существовать. На город опускалась ночь. Но жара как не странно не спала. Асфальт, мягкий и горячий, выбрасывал в ночной воздух душные испарения, накопленные за день.
Живот сводила судорога. Ася шла быстро, словно хотела убежать от чего-то страшного и неумолимого, наверно от самой жизни.
Окраина, куда она забрела, резко отличалась от старого города. Полуразрушенные стены старых, под снос, домов, с узкими грязными ступенями деревянных лестниц без перил и кучами мусора перемешались с многоэтажками, возвышающимися над ними, словно великаны.
Она устала. Устала плакать, идти вникуда, шарахаясь от проходящих мимо людей, силуэты которых сумрак превращал в расплывчатую серую массу.
Добредя до одиноко стоящей скамейки бессильно упала на нее. Перед глазами возникла картина вчерашнего вечера. Разъяренный полупьяный отец, кричащий и брызжущий слюной. Сама Ася, ничего непонимающая. А потом удар, сильный, мужской. Жгучая боль, разлившаяся по щеке. Еще удар, еще... Короткие, методичные, точно попадающие в цель. По плечам, спине, затылку.
Она, лежащая на полу без движения, практически ничего не ощущающая, кроме острого страха зверька, попавшего в капкан и не способного из него выбраться.
Потом все словно в тумане. Ася смутно помнила, как крадучись вышла из квартиры, медленно спустилась по ступенькам парадной лестницы, а, оказавшись на улице, побежала. И наконец, забрела сюда, в этот двор, на старую деревянную скамейку.
Ася прилегла на твердые, небрежно окрашенные доски. Все тело ныло, и она никак не могла устроится поудобнее, как ни старалась. Тоненькая, в помятой, перепачканной одежонке, лежала она тихонечко, сжавшись в комочек и усыпала, вернее проваливалась в какую-то полую яму.
Пережитое потрясение вылилось в обрывки кошмара.
Душный лабиринт, очень длинный, почти бесконечный. Каждый шаг будит в нем громкие отголоски, и они долго витают под потолком, бередя сознание. Внутри теплится надежда - вот сейчас она завернет за угол и увидит свет и вдохнет свежий прохладный воздух, но за поворотом вновь лишь гранитные стены, а она все идет вперед, до изнеможения.
Вздрогнув, она очнулась.
Весь остаток ночи Ася отчаянно боролась со сном, проваливаясь в темноту и сразу лихорадочно просыпаясь - она смертельно боялась вновь очутиться в духоте и промозглости подземелья, выхода из которого не существует.
2.
Стало совсем светло. Небо приобрело тусклый серый цвет. Казалось, оно расползается как патока, и проникает всюду, клеится к волосам, оседает в легких мелкими липкими каплями. Ася открыла глаза и села. Прямо перед ней лежал огромный пустырь, грязный и заброшенный. В дальнем его конце одиноко рос тополь. Резко выделяясь на фоне рассвета, он напоминал худого, высохшего от лет старца, ждущего смерти.
Ася медленно поднялась. Думать могла только о еде. Зашагала вдоль пустыря, внимательно глядя себе под ноги. Через пару метров она наткнулась на глубокую яму, заполненную бутылками, обрывками истлевающих тряпок и засохшей землей. Среди всего этого заметила большую картофелину. Ася не секунды не сомневалась. Упав на колени рядом с ямой, она лихорадочно глотала склизкие сырые куски, даже не жуя. Через минуту ее вырвало.
Ася заплакала. Громко, навзрыд.
3.
Вновь устроившись на щербатых, потертых досках, прикрыла глаза. Ей казалось, что так она отгоняет от себя тоскливые мысли. Во рту еще оставался терпкий привкус гнили. Что же ей делать? Не может же она сидеть здесь, на этой скамейке, целую вечность. Но как не старалась найти выход, в голову ничего не приходило. Только обрывки прошлых событий роились в ней, словно жирные навозные мухи.
Асе вспомнилась Марья Ивановна, соседка со второго этажа, энергичная и предприимчивая женщина, всегда отзывчивая к чужому горю. Какие вкусные Марья Ивановна пекла пирожки с капустой и чай заваривала особый, настоянный на разных травах. А потом уехала, к сыну в Америку. Обещала выслать Асе большую куклу с фарфоровым лицом. О такой Ася мечтала в детстве. Для Марьи Ивановны она всегда оставалась маленькой девочкой. На самом деле это было не так. Она повзрослела, с той самой ночи, когда за мамой, бледной, с искривленным болью лицом, захлопнулись двери машины скорой помощи.
Ася потеряла счет времени. Сквозь дремоту слышала карканье вороны на пустыре и грудное бормотание голубей. Стаей ходили они перед скамьей: жирные матерые самцы, маленькие самочки, аккуратно подбирающие с земли незаметные глазу крошки. Вдруг птицы вспорхнули, громко захлопав крыльями.
Открыв глаза, увидела старика, согнувшегося прямо над ней, с обвисшей седой бородой, клинышком как у попа. Подобие улыбки выражали его тонкие губы, еще резче очерчивая морщины на впалых щеках, глубокие и серые; вот только в глазах она не отражалась. Так и оставались они водянистыми и тусклыми, словно небо перед дождем.
Дед стоял сутулясь, держа в руке метлу и опираясь на нее, как на палку, и внимательно разглядывал Асю. Наконец, послышался шамкающий звук, вылетавший из дедова беззубого рта. Он пробубнил, почти не разжимая губ - Вишь ты. Всю скамейку заняла, присесть негде.
Ася послушно отодвинулась на край, освобождая место для ворчащего старика.
- Что-то раньше я тебя тут не замечал. - Проговорил дед с трудом усаживаясь. - Давно тут дворничаю, всех в округе знаю, а вот тебя в первый раз вижу. Пришлая че ли?
Ася кивнула.
- Как зовут-то? - продолжал, как бы самому себе.
Она ответила чужим осипшим голосом.
- Ася значит. Ага. - Дед прислонил метелку к краю скамейки. Вытащив из кармана брюк пачку папирос и спички, долго пытался зажечь одну. Наконец, с наслаждением затянулся. Сразу запыхтел как паровоз, выпуская из легких густые клубы едкого дыма. Огонек папиросы то затухал, то разгорался с новой силой. Когда он был уже у губ, старик сплюнул окурок прямо перед собой и молча поднялся, чтоб идти дальше.
- Нет - вырвалось невольно Аси. - Не уходите. Горло сжало судорогой отчаяния. Сейчас он исчезнет, и она вновь останется сама, растерянная, испуганная, не знающая что делать.
Дед воззрился на нее с удивлением. Потом приняв какое-то решение, закивал самому себе и призывно махнул рукой. - Пойдем.
Асю не пришлось уговаривать дважды. Проворно вскочив со скамейки, она быстрым шагом засеменила за стариком.
- Меня дед Федор зовут, - Представился он на ходу. - Хотя можешь просто Федором кликать.
- Хорошо.- Согласилась Ася.
- Тут недалеко. - Продолжал Федор. Он шел прихрамывая. Кряжистый, крепкий не по годам, с мускулистой, хоть и чуть сутулой спиной, напоминал дуб, скрипучий от старости, но не сломленный ветрами и бурями, пронесшимися над головой.
4.
Дед Федор сказал правду. Не успели они свернуть за угол, как возник перед Асей двухэтажный домик с облупившимися стенами и плоской крышей. Пройдя под гулким сводом низковатой арки, они оказались во дворе. В самом его конце Ася заметила крутую лесенку, ведущую в какое-то полуподвальное помещение. Доковыляв до нее, старик стал спускаться по потрескавшимся, в прорехах ступеням, осторожно, с трудом, одной рукой держась за стену дома, а другой - опираясь на метлу.
Ася медленно плелась сзади.
Полураспахнутая входная дверь тихо покачивалась от ветра. Ступив на порог, Ася в нерешительности остановилась. Из проема веяло сыростью и еще чем-то затхлым, старческим.
- Ну что же ты - послышался из глубины голос Федора. - Заходи, коль пришла.
Оказавшись внутри, с интересом оглянулась по сторонам. Взгляд запечатлел икону, одиноко висящую в дальнем углу. Небольшое помещение с одним единственным крошечным окошком, где-то почти под потолком, помещало в себя деревянный, массивный стол, одноместную кровать и холодильник весь в потеках ржавчины с деревянной полкой над ним. Потертые обои, в некоторых местах пластами свисающие со стен, придавали ему нежилой вид. Еще была малюсенькая кухонька, еле вмещающая в себя умывальник и газовую плиту. В нее можно было войти, только одному и то, боком, двое бы уже не поместились.
Без лишних слов Федор достал из холодильника молоко, в стеклянной бутылке с выщербленным горлышком, а сверху, с полки краюху хлеба.
- На. - Протянул он все это Асе.
Прямо у порога, стоя, девочка жадно накинулась на еду. Молоко было чуть прокисшим, но она не заметила этого. Ей было сейчас вкуснее даже, чем, если б ела большое пирожное. Усилием воли заставила себя остановится. Ася боялась, что от большого количества еды ее вывернет, как тогда на пустыре.
Аккуратно поставив бутылку и положив хлеб на угол стола, Ася тихо поблагодарила.
Федор не ответил. Его коренастая фигура маячила перед умывальником на кухне, занимая ее почти всю. Старик жадно пил воду из под крана, низко нагибаясь к тонкой струйке, сербая и присвистывая носом. Утолив, наконец, жажду, он боком выполз в комнатку, вытер ладонью мокрый клинышек бороды и удовлетворенно крякнул.
Захватив из угла метлу, молча направился к выходу. Потом словно припомнив что-то, обернулся к переминающейся с ноги на ногу Асе всем корпусом.
- Значится так. Если хочешь, можешь прилечь, отдохнуть. Ну, а там, иди себе... - Дед махнул рукой в неопределенном направлении и вышел, оставив Асю одну.
Только по прошествию некоторого времени после ухода Федора, Ася решилась, наконец, лечь. Из прохудившейся в некоторых местах обивки кровати торчали расшатанные пружины, издававшие противный хрипящий звук при любом повороте тела. Ася смотрела на трещины в штукатурке потолка. Их рисунок сплетался в какие- то замысловатые узоры. Вот эта похожа на летящую чайку над морскими волнами, а та с завихрениями - на ветку дерева с полураскрытыми почками. Она не хотела думать сейчас о том, что будет дальше, ощущала какую-то обволакивающую апатию, душа с удовольствием куталась в нее, как в теплое одеяло. Сознание потихоньку так, не слышно, проваливалось в темноту, но не страшную, холодную, пронизанную ощущением голода, а в бархатно мягкую, звенящую тысячью маленьких колокольчиков. Ася усыпала.
5.
Очнулась от громкого шепота где-то прямо под ухом. Она не слышала, как дед вернулся, но сразу сообразила, что это он. Федор стоял на коленях перед иконой, висящей в углу, той, которую заметила, как только переступила порог, и что-то бубнил себе под нос.
Ася приподнялась на локте и уставилась на седой затылок с тонкими пучками волос, спускающимися на воротник серой, давно нестиранной рубахи.
"Отче наш, еже иси на небесах..." - шептал дед. С полутемного угла на него смотрел младенец с нимбом вокруг головки, спокойно так смотрел, с тихой грустью, как бы предвидя свое нелегкое будущее. Федор крестился и истово кланялся иконе.
Напрягая память, Ася пыталась вспомнить хотя бы одну из молитв, которым в детстве учила ее мать, но не могла, как ни старалась. Так и продолжала полулежать, упорно глядя на широкую, дедову спину. Закончив, наконец, кланяться старик трижды перекрестился и стал с трудом подниматься на ноги.
- Проснулась уже? - проговорил, встретившись взглядом с Асей. - Долго ж ты почивать изволила. На дворе вечер уже. Ну, что ж, коль проснулась, так можешь идти.
- Куда? - Не поняла Ася спросонья.
- А мне почем знать? - раздраженно обернулся к ней Федор - Куда шла.
До Аси дошло. Лицо искривила напряженная гримаса. Старик выставлял ее за дверь. Ну вот и все. Вообще - то правильно, накормил, напоил, дал отдохнуть, пора и честь знать.
Ася медленно сползла со скрипучей кровати.
6.
- Помню когда был еще маленьким, очень рыбачить любил. - Рассказ старика лился неторопливо. Он замолкал на минуту, потом снова начинал, вспоминая обрывками. Керосиновая лампа на столе роняла тусклый свет, в котором предметы казались расплывчатыми, нереально огромными. - Сяду, значит, в камышах, с тонкой удочкой, и жду, когда клюнет. А воздух чистый такой, почти прозрачный, ветерок шуршит в листве, хорошо - о... Солнце только-только встает, а я уже с уловом домой возвращаюсь. Лещей ловил, даже щуки иногда попадались. Приду, мамке отдам, она хвалит и крынку молока сразу в руки сует. Оно теплое еще, парное.
Мы с мамкой поначалу хорошо жили, корова своя, птица разная. Огородик правда небольшой, но тоже подспорье. Батя трактористом в колхозе работал, пока не свалила его болезнь. Кремень был, здоровый такой, кряжистый. Сколько раз помню его ремень по спинам нашим с братцами прохаживался. - Рассмеялся дед Федор, будто курица закудахтала. - А мы от него в амбаре прятались.
А потом, как хворь к постели приковала, так совсем другим стал батя мой. Все время на мамке срывался, то щи недосоленные, то тарелку не так поднесла. Корову продали, а зря, деньги быстро разошлись, бате на лекарства.
Нас было трое братьев -то. Петр. Иван и я. Петр - старшой. На него все заботы и свалились. Ну и мы тоже байдыки не били, кормить то семью надо. Я вот пастухом пошел. Было мне тогда десять примерно годков. Водил коровок на луг колхозный пастись, а за это, после, вечером, когда хозяева домой телушек забирали, так кто крынку молока даст, кто хлеба, своего, в печи выпеченного. Ароматный хлебец, сейчас и готовить такой не умеют. Я все это домой тащу, хоть и сводит внутренности судорогой. Ведь целый день не емши.
Да, вот так все и было. А потом батя помер. И война началась. Все как-то скопом навалилось.
Ася сидела напротив, на прохудившемся матрасике, стараясь не шевелиться. Она уже неделю жила у Федора. Такие минуты выдавались редко, когда вместо ворчания и ругани дед начинал вспоминать истории из своей жизни. Это было настоящей передышкой для Аси. Девочку все еще не покидал страх, что ее выдворят за дверь в любой момент. Ася сама удивлялась как смогла тогда уговорить этого брюзжащего старика. Ведь Федор наотрез отказывался оставить у себя лишний рот, который надо кормить.
Но ей все же удалось. И теперь безропотно терпела: и вечное недовольство нехитрой стряпней, которую готовила, и ноющую боль в спине и руках от мытья лестничных клеток, и даже пьяных дружков старика, частенько захаживающих к нему "раздавить пузырь".
- Петра на войну забрали - продолжал дед - Остались мы втроем: мамка, Иван и я. Поначалу еще ничего было, а дальше совсем страшные времена настали, голодные. Особенно когда зима. Помню как из картофельных очисток и из коры, растертой в порошок, варила мать что-то вроде клейкой каши и мы ели, и довольны были, что хоть чем-то можем желудки свои заполнить. А потом немцы в деревню пришли.
Нам повезло еще, что в нашей хате их хельдшер поселился. Он вообще-то добрый был, с нами, детьми, едой делился, даже шоколад давал. Когда Иван захворал, лечил его сам, даже мамку не подпускал. Говорил, болезнь больно опасная - тиф. И поставил таки на ноги.
Дело было уже к концу войны. Возьми и приди к нему письмо, что жинку его и детишек в Берлине бомбой разорвало. Вышел, значит, немец на крыльцо и пистолет заряжает. Стреляться прямо во дворе надумал. Ну, мамка прознала про это и посылает меня, младшого, к хельдшеру. Я подбежал, за одежду дергаю и руками машу, мол не здесь дяденька, а он посмотрел на меня с грустью так, по голове погладил, кивнул. Понял, значит. Медленно поплелся со двора. Его тело на речке нашли. Так-то вот.
Дед замолк устремив невидящие глаза на противоположную стену. На ней пятнами расплывались причудливые тени, уводящие дедовы мысли в далекие дали.
В наступившей тишине каждый думал о своем. Асе вспомнилась мама, красивая, в ситцевом платье, с солнцем, играющим в светлых, отливающим золотом волосах. Она стояла и улыбалась, словно живая.
Вдруг петли входной двери протяжно заскрипели. Видение исчезло, словно растворилось в сумраке подвала. Внутрь просунулась голова с рыжей, взлохмаченной шевелюрой и курносым носом, в конопушках. Взгляд, внимательный, с прищуром, быстро облетел комнатку и с любопытством остановился на Асином лице.
Ася вся подпрыгнула от неожиданности. Старик же отреагировал на удивление спокойно.
- Приперся все-таки. - Проговорил, обернувшись - А я думал, сдох где-то в подворотне. Не удостоив Федора ответом, голова осклабилась и через секунду исчезла.
В следующий момент дверь распахнула от сильного пинка ногой и к ним вразвалочку вошел паренек лет тринадцати. Ася видела его здесь впервые.
Подойдя прямо к столу, запустил обе руки в карманы выцветших брюк. На деревянную поверхность, перед Федором, весело позвякивая посыпались медные полтинники, рубли вперемешку с мятыми пятирублевками, попались даже две-три десятки.
- Тебя где носило- то, Данька? - увидев деньги, старик смягчился.
- Долго рассказывать. Ты лучше пожрать что-нибудь дай.
Паренек жадно накинулся на жидковатую пшеничную кашу, разогретую Асей. Со смаком уплетал ложку за ложкой, потом попросил добавки. Утолив, наконец, остатки голода большим куском черного хлеба, присыпанного солью, он зевнул во весь рот, показав крепкие, острые как у хорька, зубы.
- Это кто? - обратился мальчишка к Федору, указав на Асю. Старик словно не слышал. Он молча сидел, поглаживая клинышек бороды широкой ладонью.
- Меня зовут Ася. - тихо проговорила девочка.
- Данька. - Представился односложно, вставая изо стола. - Ну что ж поели, можно и баиньки.
Бесцеремонно растянувшись на единственном матрасе на полу, Данька уже через минуту громко храпел. Ася еще долго не решалась лечь рядом. Наконец, пристроилась с краешку. Слышала, как ворочался на кровати Федор, пытаясь поудобнее устроить свои больные кости. Ася гадала, кем деду приходится этот паренек, что за странные отношения между ними. Так и не сомкнула глаз до утра, наблюдая как окошко под потолком медленно наливается водянистым светом, цвета сильно разбавленного парного молока.
7.
Данька приходился старику внучатым племянником. Своего отца не знал. Федор рассказывал, что тот бросил семью, когда Даньке был всего год. Мать помнил смутно. При упоминании о ней, в сознании возникал расплывчатый, тусклый образ - худая растрепанная женщина, а вместо лица белое туманное пятно.
Федора мальчик звал дедом. Многолетняя привычка связала их неразрывно. Они были схожи друг с другом, не столько по крови, сколько по характеру - оба замкнутые, скупые на чувства, не ведающие привязанности ни к кому в этом мире.
Домом Даньке служила улица. Ее законы, жесткость и не прощение слабостей, не по годам закаляли. В свои тринадцать на многое смотрел как взрослый и как взрослый справлялся со своими проблемами сам, не прося о помощи никого. Да и некого было просить. Воровал на рынках и в электричках, побирался где придется, добывал пропитание как мог. Ему вообще-то нравилась такая жизнь, полная свободы и адринолина. Каждый раз пытаясь незаметно ощупать карман чужого пальто, ощущал сладостную дрожь в области желудка, а тело становилось легким, почти невесомым. Рука делала четкие, временем отточенные движения, и прохожий даже не подозревая, что лишился кошелька, спокойно выходил на нужной ему остановке.
В отличие от своих друзей, таких же беспризорных мальчишек как он , попрошайничающих парами, а то и втроем, предпочитал быть всегда один. Данька привык к одиночеству. Словно маленький волчонок, не знающий ни любви родителей, ни веселой беззаботности, присущей детству, смело бросался в существующую действительность, полную непрекращающейся свирепой борьбы за крошечное место под солнцем.
8.
"И дернул черт деда навязать мне ее в пару. Чего я делать-то буду с этой девчонкой" - Данька шел скорым шагом, не обращая никакого внимания на не поспевающую за ним Асю. - "Она только мешать мне будет, под ногами путаться". Он был раздражен до крайности, да еще и голова снова болеть начала. Хотя бы все прошло без припадка, хотя бы обошлось. Данька с ужасом вспомнил эту сначала тупую, затем волнами нарастающую боль, и после резкий провал сознания, словно летишь с высоты в темную пропасть. Некоторые приступы прекращались быстро, иные более тяжелые, с судорогами, заканчивались чувством всепоглощающего беспричинного страха. После таких, Даньке требовалось много времени чтобы избавится от тягостного, почти инстинктивного ощущения беспомощности, словно впечатанного в ослабленный страданием рассудок.
На базаре народ, обливаясь потом, толкая друг друга, кто плечом, кто локтем, заполнял все пространство. Большая, пестрая толпа цыган оккупировала лоток с помидорами, громко крича на своем тарабарском наречии и размахивая руками. Толстый усатый продавец нехотя отвечал молодой цыганке с ребенком на руках, внимательно следя при этом за тем, чтоб никто из ее шумных собратьев не стащил пару-тройку сочных овощей. Грузчики, горланя "Посторонись", лихо везли тачки с товаром, почти наезжая на пятки.
Данька протискивался между людьми, проворно уворачиваясь от ударов и пинков. Дойдя до настежь распахнутых главных ворот, резко остановился перед лавкой с пряностями. Здесь было его место. Не дожидаясь Аси, он начал запинающимся голоском. - Подайте люди добрые на хлебушек. Дай Бог вам здоровья и детишкам вашим. Пожалейте сироту. Подайте тетенька что покушать. - Глазами следил за толстой краснощекой торговкой и изо всех сил тянул к ней просящую ладонь. Подоспевшая, наконец, Ася тихонько пристроилась рядом.
Люди шли мимо непрерывным потоком. Мамаши с колясками, крестьянки в цветастых платках, небрежно накинутых на волосы, приезжие с большими баулами из плотной темной ткани, грузчики с ящиками на перевес - все вихрилось, летело, спешило куда-то. Данька провожал каждого прохожего поворотом туловища, а за некоторыми мог даже увязаться и долго идти рядом, выпрашивая монетку. Получив желаемое, сразу возвращался назад, чтобы вновь выбрав клиента посердобольней, неотступно плестись за ним, плаксиво повторяя заученные наизусть фразы.
Ася внимательно наблюдала за происходящим. Понимала, что должна делать то же самое, но ей было до того стыдно, что на щеках выступали красные пятна. Внутри всколыхнулась волна неприятия. Она не сможет переступить через себя и столь нагло вымаливать подаяние, как делает это Данька. Ни за что!
- Ты что собираешься и дальше стоять здесь истуканом. - зло процедил тот сквозь зубы, не удостоив Асю даже взглядом, - Либо помогай, как приказал дед, либо убирайся.
Тогда она приняла решение. Выпрямившись и запрятав руки за спину, девочка запела. Чистый, высокий голос прорвал пелену рыночного гомона, заструился переливами, запорхал над головами и навесами приземистых лавочек, уносясь ввысь, к светлому небу. Он был полон вдохновения и скрытой муки. Вся та обида на судьбу, которая скрывалась глубоко в подсознании, наконец, нашла возможность вырваться наружу в мелодии давно, казалось, забытой колыбельной.
Просящий Данька осекся на полуслове, с удивлением уставившись на поющую. Он даже не замечал по началу, как им, под ноги, прямо на асфальт, бросали мелкие деньги. Какой-то хорошо одетый мужчина, идущий мимо, нагнулся и положил перед Асей бумажный рубль. Данька опомнился лишь тогда, когда последние звуки колыбельной замолкли, растворившись в воздухе. Нагнувшись и стараясь не замечать растущую тяжесть в висках, стал подбирать с земли монетки, аккуратно ссыпая их в карман потертых штанов.
- А ты молодец. - Произнес, выпрямившись. Он не услышал, что ответила ему девочка. Все вдруг поплыло перед глазами, закружилось волчком, и погасло. У Даньки начался припадок.
9.
Данька сидел, обхватив голову руками. Мысли проносились нескончаемым потоком, путались, прерывались, доставляя измученному болью мозгу лишнее беспокойство. Темнота ушла, оставив чувство опустошенности. Мальчик то и дело обводил затуманенным взглядом собравшуюся около толпу. В его разуме окружающие, то превращались в узкие растушеванные линии, то вновь становились людьми. Ася стояла рядом на коленях, пораженная увиденным. Обрывки слов и фраз произносимых вокруг, сливались в назойливый гул.
- Бедняга, падучая у него.
- Может врача вызвать. - Спросила какая - то молодая женщина, ни к кому конкретно не обращаясь.
- Врач тут не поможет. - Покачал головой продавец пряностей. - Это с рождения.
- Он прав. У внука моей двоюродной сестры тоже такие приступы бывают. - Громко зашептала на ухо соседке сухонькая старушка, с авоськой картошки в руке. - Он в младенчестве с кроватки упал, затылком ударился. Вот тогда все и началось. И что ни делала сестра, к каким врачам не ходила, ничего не помогает. Потому что я всегда говорю, за детьми нужен глаз да глаз. Мамаша не уследила, а детю всю жизнь мучаться. - Соседка понимающе закивала.
- Уведи меня - прохрипел Данька. Ася быстро поднялась. Помогая Даньке встать, всеми силами старалась совладать с охватившей ее нервной дрожью.
Они медленно пошли прочь. Данька, еле волочил ноги, грузно опираясь на Асину руку, а сама Ася внутренне боролась с навязчивой картиной происшедших событий, неустанно всплывающей в сознании короткими, какими-то пульсирующими образами.
Она и не заметила как они оказались в городском парке. На главной алее, среди раскидистых многолетних дубов прятались небольшие лавочки; розы в клумбах, распростершись разноцветным ковром, завлекали своим ароматом пчел и полосатых шмелей, а давно заброшенная танцевальная площадка утопала в зеленных зарослях кустистой сирени.
- Куда мы идем? - через время решилась спросить Ася.
- В "убежище". - Неопределенно ответил Данька. Он уже отпустил руку девочки и шел самостоятельно, лишь чуть покачиваясь от слабости.
Что это было за "убежище" такое, и где оно находится Ася уточнять не стала, боясь разозлить своего спутника.
Беззаботное, забывчивое детство, еще гнездящееся глубоко в душе, постепенно вычеркивало из памяти все то неприятное и пугающее, что произошло всего лишь десять минут назад, и наслаждалось этим светлым летним днем, воздухом, пропитанным жарким запахом нагретой земли, легким дуновением заблудившегося в сосновой посадке ветерка, оставляющим на губах привкус хвои.
Она послушно шла чуть в стороне, щурясь от ярких лучей июльского солнца, упрямо пробивающихся сквозь уже привядшую, запыленную листву; теплых, скользящих, ласкающих.
10
"Убежищем" оказалось заброшенное подсобное помещение маленького, закрытого еще года три назад, продуктового магазинчика на окраине парка. Здесь, среди ненужного уже никому хлама - старых картонных коробок, тряпок, сваленных в кучу и поломанных метел, на самодельной лежанке, сооруженной из пустых пластмассовых ящиков из под пива, накрытых рваным одеялом, лицом к выщербленной стенке, спал длинный, несуразный подросток, мирно посапывая.
Данька бессильно рухнул на край лежанки, грубо столкнув спящего на гнилые доски пола.
- Кто... что?! - сидя на полу и мотая головой чтоб стряхнуть с себя липкие путы сна, затараторил паренек. - Счас как дам!...
- Не ори, Толстый, это я. - Обронил Данька, медленно опустившись на одеяло и поджав под себя ноги.
- Черт, Данька, ты чего. - Оглянулся Толстый на говорящего. Было видно, что он до глубины души возмущен таким нахальным обращением со своей драгоценной персоной, но побаивается Даньку и поэтому сдерживается.
Толстый с трудом поднялся на ноги и завертел головой, ища что-то.
- Где ж я их дел ? Ага, вот. - Потянувшись к стоящей в углу коробке, заменившей стол, взял очки в грубой оправе и быстрым движением водрузил их на маленький курносый нос. - Что, опять голова? Я тебе говорил, предупреждал. Когда-нибудь это плохо закончиться.
Данька прикрыл глаза. Его раздражал наставительный тон приятеля, его суетливая манера вести себя. Толстый был трусоват, и как все трусы тщательна маскировал это за подчеркнутой обходительностью с теми кто сильнее.
- Зачем тебе эти очки? - произнес Данька в ответ, лениво ворочая языком. - Ты же хорошо видишь.
- Так солиднее. - Ответил Толстый, хихикнув. - Ты с ним? - кратко бросил в сторону Аси.
Та утвердительно кивнула.
- Тогда заходи, располагайся, в общем, чувствуй себя как дома.
Девочка не сдвинулась с места. Так и осталась в сторонке, украдкой разглядывая Толстого. Прозвище совсем не подходило ему. Это был тощий высокий парень. Коротко стриженые волосы, цвета выцветшей соломы, потрепанный, явно с чужого плеча, свитер и старые очки в поломанной оправе предавали ему смешной, нелепый вид.
Толстый расположился неподалеку от лежанки, оседлав перевернутую картонную коробку.
- Проходи же, не стесняйся. - Проговорил опять, обращаясь к стоящей. - Можешь даже присесть, вон там в углу. Меня Олег зовут, а тебя?
- Ася.
- Вот и хорошо. Вот и познакомились.
- Слышь, Толстый, не бубни, я пытаюсь уснуть. - Нервно вставил Данька.
- Ну так спи, Господи. Кто тебе мешает. - Огрызнулся Олег. - Он всегда такой после приступа. - Зашептал доверительно. - Является сюда, отоспаться, в себя прийти и на мне отыграться за все свои мытарства. Приходится терпеть, что ж сделаешь, лучшему другу все простительно.
Последнюю фразу произнес намеренно громко, чтоб тот услышал.
Ася рассеяно слушала болтовню Толстого. Ее больше занимал вид большого поваленного дерева из разбитого окна напротив. Огромный, шершавый ствол полулежал, упершись в кирпичную стену. Переломанные ветви были кое-где еще зелеными, но листва, не получающая живительных соков земли, уже начинала вянуть, свисая с них пыльными лоскутками, мерно колышущимися на ветру.
- Ты здесь живешь? - спросила Ася, продолжая смотреть в окно.
Толстый замотал головой.
- Когда мой отец напивается, а бывает такое частенько, я убегаю из дома сюда. Летом тут хорошо, просыпаешься утром - птички поют, благодать... - Он шумно втянул в себя воздух. - Мы с Данькой год как это местечко для себя присмотрели. А ты давно его знаешь?
- Кого его? - не поняла Ася.
- Даньку.
- Нет - коротко ответила девочка. - Просто была рядом, когда ему плохо стало.
- М-м-м. - Протянул Толстый, как-то весь подобрался и свысока взглянул на Асю. - А я - то думал... - Олег ошибся. Вовсе она не подруга, даже не знакомая, а он-то тут соловьем разливается, ха. С этой минуты Ася стала для него не интересна.
- Может вы заткнетесь уже, а ? - беззлобно произнес Данька, перевернувшись на другой бок.
Толстый послушно замолчал, и лишь изредка косым взглядом скользил по лежащему с закрытыми глазами другу. Ася тоже молчала.
На дерево за окном опять налетел порыв ветра, запутался в ветвях, закачался на них, как на качелях. Сорвав несколько листков, начал играть с ними, то закручивая в воронку и подбрасывая вверх, то вновь роняя на горячую сухую почву. Асе послышалось, что ветер смеется.
11.
Громкий говор и стук алюминиевых кружек наполняли подвал вперемешку с тяжелым запахом дешевой водки. Данька куда-то исчез, и Ася ужасно злилась. Ей было не по себе оставаться тут одной. Сидя тихонько в углу, и стараясь быть незаметной, она уже в который раз наблюдала эти опухшие от выпитого лица.
По середке восседал дед Федор. Всклокоченная, со слипшимися от пота волосками, борода, делала его похожим на лешего из детских сказок. Он что-то втолковывал лысеющему мужику, слева от себя, с жаром жестикулируя руками. Тот лишь мотал головой и часто моргал. Его жена Дарья, дворничиха с соседнего двора, жирная, истеричная баба, не обращая ни на кого внимания, с удовольствием уплетала хлеб с кровянкой.
Четвертый, Григорий, худой, неприятный субъект был гораздо моложе присутствующих. С тонкими, темными волосами, зачесанными на пробор и зигзагообразным шрамом через весь лоб, сидел он почти не шевелясь, переводя взгляд то на Федора, то на его соседа.
- Да, Матвей - вещал дед Федор охрипшим голосом, - тогда люди были другие, не то что теперь. Вот жинку мою взять, земля ей пухом, дочкой попу приходилась. Такая скромная, тихая была, никогда слово поперек не скажет. Ее отца в пятьдесят первом забрали, и в лагеря, как антисоветскую личность, врага народа, значит. Семья лишения всяческие терпела. Другая бы ополчилась на весь свет, а она ничего, не озлилась. А все потому, что с Богом в душе люди жили тогда. Сейчас не так. Нетерпимы все стали и нетерпеливы. Чуть хвост прижмет, сразу в крик, мол бедные, несчастные. Жинка моя, даже когда умирала, не роптала. Только еще пуще молится начала.
- По-твоему, старик, - неожиданно перебил Федора Гришка, - молча нужно все терпеть. Еще и спасибо говорить за несчастья наши? Не бывать такому. Да и нету его вовсе, Бога твоего. Ты дурак, поклоны все бьешь, чтоб свою совесть утихомирить, чтоб не мучила она тебя по ночам за злодейство тобой совершенное. Вот и весь сказ.
- За то, что было, сполна и расплатился - проговорил дед тихо, из подлобья глядя на присутствующих. - Ты вот судишь меня, а сам что, чистенький что ли? Забыл, может, как еле от тюремной койки отмазался? Чуть не сгубила тебя похоть. А имел бы Бога в сердце, не позволил бы Он в грех такой впасть.
- Что-то тебя он за руку не удержал, когда ты жинку свою, до смерти забивал. - Вырвалось в ответ. Наставительный тон Федора задевал до глубины естества, почти до тошноты.
- Замолкни. - Зашикала Дарья на говорящего. - Не лезь в душу. Что минуло, то сгинуло. И нечего его ворошить, прошлое-то.
- Вы все мне рот не затыкайте - огрызнулся Григорий. Желваки ходили на его сером худом лице, выдавая сдерживаемое изо всех сил раздражение. - Я не душегуб. И нечего дед, меня с собой равнять. А то что с девчонкой решил позабавиться, так с кем не бывает. Сама под меня подлезла, а потом в крик.
Дед Федор ничего не ответил на дерзкие замечания в свой адрес; сидел недвижимо, низко наклонив голову, и только глаза выдавали внутренний, растущий гнев. Стали из бесцветных, серых, какими-то темными, словно огромная грозовая туча застыла в них. Григорий тоже замолчал, нахмурившись и нервно поводя худыми, как у птицы плечами.
В наступившей напряженной тишине изрядно выпивший Матвей издал вдруг кудахтающий прерывистый звук, его плечи затряслись, на редких ресницах выступили слезы. Через секунду, он хохотал уже в голос, не стесняясь своего глупого, пьяного смеха, приведшего всех сидящих за столом в ступор.
Что рассмешило старика не мог сообразить никто, как и предвидеть то, что произошло с ним в следующую минуту.
Сильный, точный удар обрушившийся неожиданно, как молния. Голосящая, как резанная Дарья.
- Да я, тебя!.. Да я... - Дико выпучивая глаза и утирая кровавую юшку с рассеченной губы только и мог произнести Матвей, глядя в упор на обидчика.
- Зачем, ты так, Федор. За что? - визжала Дарья, пытаясь помочь мужу. - Вставай, Матвеюшка, ну же. Ах ты, Господи. Сволочи, все сволочи.
- Хватит глотку драть. - Пресек Федор раскричавшуюся бабу, медленно опускаясь на табурет. В голосе слышалось презрение.
- Подсоби мне - обратилась Дарья к Асе, после нескольких неудачных попыток поднять пьяного на ноги.
Ася наблюдающая за происходящим из своего угла кинулась помогать. Ей было жаль Матвея. С горем по пополам, наконец он встал, шумно дыша и честя Федора по чем свет стоит, и неуверенно заковылял к выходу.
- Пойдем, пойдем. Ноги нашей здесь больше не будет. - Приговаривала Дарья, зло озираясь.
Так и поплелись вон втроем: Матвей посредине, а с двух сторон, Дарья с Асей, поддерживающие его за руки.
Уже на пороге девочка оглянулась. Она спиной ощутила чей-то взгляд. Это Григорий пристально смотрел ей в след, словно изучая, и скалился, показывая ряд ровных крепких зубов.
От этого подобия улыбки становилось не по себе. Ася почувствовала как липкий, какой-то животный страх, взявшийся ниоткуда, змеей вползает в душу, и поспешила скрыться за дверью.
Остались вдвоем.
- Правильно сделал. Не переношу эту мразь. Не умеешь пить, так не берись. - С ненавистью кинул Григорий вдогонку ушедшим. - Ну, что наливай. - Произнес, пододвигая кружку деду.
Выпили. Гришка закурил.
- Послушай, старик, откуда ты откопал эту девчонку? Давно она с тобой тут обретается.
- С улицы взял. - Проронил Федор, со смаком уплетая большой кусок кровяной.
- Добрая душа. - Ехидно ухмыльнулся собеседник. - А корысть то с нее есть какая?
- Да какая корысть, как с Даньки мого, мелочевка одна.
- А хошь, чтоб была? - Вытащив из кармана новенькую розовую бумажку и перегнувшись через стол, Гришка что-то начал нашептывать Федору на ухо.
- Настоящая? - спросил дед, потирая хрустящую купюру, сразу забыв все былые разногласия.
- Обижаешь.
- Ладно, устрою. Приходи завтра.
Григорий кивнул.
12
Ася решила в подвал сегодня не возвращаться. Какое-то шестое чувство подсказывало ей, что этого делать не следует. Внутри все еще ощущала противный холодок обеспокоенности.
Свет фонарей белесоватым туманом рассеивался во мраке ночного неба. Шла быстро, словно спешила укрыться от опасности.
Данька, казалось, спал, на спине, положив ладони под голову. Ася бесшумно пробралась в полутьме к лежанке и застыла в нерешительности.
- Чего приперлась? - произнес Данька, не открывая глаз.
Ася вздрогнула.
- Ничего.
- Голодная?
- Немного.
- Ну, пошли. Я что-то тоже жрать захотел.
Данька, кряхтя, поднялся. Снял с гвоздя над кроватью старый полотняный мешок.
- Час назад наловил. - С чувством сдерживаемой гордости, поведал Асе, показывая на него.
Выйдя во двор, дети направились вглубь дубовой посадки, раскинувшейся перед подсобкой.
Найдя небольшую открытую полянку, усыпанную сухим палым листом, и бросив котомку на землю Данька с энтузиазмом принялся таскать сучья.
Через минуту ввысь уже поднимались тонкие струйки дыма. Мешок оказался полон тушками диких голубей. Их перья приобретали в отблесках костра сиреневатый отлив, такой же как у спелых слив в августе.
Кое-как ощипав, птиц бросили в костер. По округе разлился стойкий аромат жаренного мяса. Ася наслаждалась, подолгу смакуя каждый кусочек. Сначала ели молча, а после, насытившись, разговорились.
Данька увлеченно принялся рассказывать про сегодняшнюю охоту. Как силки мастерил, как расставлял, как приманивал.
- Меня Федор ловить научил. Пару месяцев, когда еще совсем малый был, жил я с ним в Одессе. Там частенько на пляжах ловили. Золотое время было, скажу тебе. Я море видел. Огромное такое, теплое. Волны с пенными барашками. Заходишь в них, по щиколотку, они ноги щекочут, потом все дальше и дальше идешь, сначала по пояс в воде, потом по грудь, а потом ныряешь резко, с открытыми глазами. Под водой, словно в замедленном кино все видно. - Паренек мечтательно вздохнул. - Знаешь, я обязательно снова туда выберусь. Вот только денег прикоплю, маленько.
- А меня с собой возьмешь? - улыбнулась Ася.
- На что ты мне там?
- Я никогда не видела моря. - Произнесла бесхитростно.
- Ладно, так уж и быть, возьму, не хнычь. - Паренек тряхнул рыжим чубом.
- Я не хнычу, просто сказала, как есть.
- Туда лучше в августе ехать. - Продолжал Данька, не слушая Асю - Мы с Федором именно в августе там и жили.
- Скажи, Данька, а правда, что Федор жену свою насмерть забил. - Вдруг невпопад спросила Ася и сразу осеклась, устыдившись своего любопытства.
- Откуда знаешь? - поразился тот.
Ася вкратце рассказала о событиях прошедшего вечера.
- Мария, жинка его, была очень хорошей. Я ее не знал. Дед сказывал. Она была совсем молодая, когда замуж шла. Думаю по любви, иначе едва ли выдержала б его тяжелый характер. Жили вроде прилично, детей, правда, Бог не дал. Да, в общем, Федору и так ничего было. Одно плохо - до выпивки больно охоч оказался. "Горькая" все и загубила. Однажды напился Федор и давай бабку Марию по хате гонять. Вскоре после этого она и померла. По селу поползли слухи, мол, Федор забил до смерти. Местный участковый состава преступления не нашел. Повоспитывал и отпустил. Вскоре Федор уехал из тех мест.
- А тебя старик не трогал? - произнося это, Ася вспомнила отца.
- Ха, не трогал. Порол, как сидорову козу. Только я не промах, извернусь, как уж, и дёру. Он лишь вдогонку орет и кулаком трясет. Потом, правда, перестал. Увидел однажды, как в судорогах трепыхаюсь, так словно отрубило. Боялся видать, что я, как жинка его, покойница, коньки отброшу.
- Давно это с тобой?
Данька непонимающе взглянул на Асю.
- Ну, приступы эти.
- Всегда.
- Ладно, хватит. - Данька резко поднялся. Беседа ему начала надоедать. - Наелась? Тогда пошли спать.
- А с Григорием этим - бросил на ходу - поосторожней будь. Ася хотела спросить, чего именно остерегаться, но передумала. И так слишком много вопросов за один вечер.
Она долго ворочалась, борясь с бессонницей.
Воображение рисовало маленькую, хрупкую женщину с русыми длинными волосами, разбросанными в агонии по подушке. Бледное лицо, искривленное предсмертной мукой, выпуклые жилки на висках, хранящие еще трепещущую жизнь и очи, синие, глубокие, словно небо. В них читается абсолютная безропотность и прощение. Мария покорно улыбается, сначала одними губами, потом все шире и шире, пока улыбка, наконец, не превращается в оскал. В нем Ася узнает оскал Григория, видит даже жуткий бардовый шрам на лбу. В следующее мгновение, вновь повинуясь странной неприродной метаморфозе образ начинает расплывается, вытягивается и обретает птичьи черты. У него появляется клюв, вместо волос вырастают перья, и это уже не Мария, и даже не Григорий, это - профиль голубя. Огромный, поддернутый тонкой пленкой глаз изо всех сил таращится на Асю, клюв, раскрывается, делая хватательные движения.
- Вставай, слышь, хватит дрыхнуть. - Произносит громко голубь и поддергиваясь прозрачной пеленой медленно растворяется в воздухе.
Вскрикнув, Ася открыла глаза.
13
- Вставай, слышь, хватит дрыхнуть. - Данька тряс ее за плече. - Мне уходить надо.
- Да, да, уже поднимаюсь. - Невнятно проговорила сонная Ася.
Утро только начиналось. Рассвет позолотил верхушки дубов, но не смог еще добраться до земли через их развесистые кроны, и свежесть ночи пока чувствовалась под ними, окутывая тело своей, чуть прохладной, оболочкой.
Ожидала услышать привычное утреннее брюзжание Федора, но обошлось. Он встретил Асю упорным молчанием, что указывало на его хорошее расположение духа.
Стала скоро собираться. Ей нужно было успеть сегодня помыть три подъезда в соседнем доме.
- Ты нынче остаешься. - Проговорил дед, протягивая руку к метле в углу.
- Почему? - удивилась Ася.
Федор вышел, не удостоив девочку ответом.
Ася только плечами пожала. Она давно привыкла к диковинным выходкам приютившего ее старика.
Не привыкшая быть долго без дела, Ася и теперь нашла себе занятие. Начала убираться: перебирать нехитрые пожитки Федора, перетряхивать старый матрац, месяц служивший для них с Данькой кроватью, чистить скудную кухонную посуду. Закончив все это, Ася присела за стол отдышаться. Сон упорно бежавший от нее нынешней ночью, вдруг напомнил о себе с удвоенной силой. Голова сама безвольно клонилась на грудь. Она не услышала даже, как тихо заскрипела отворяясь входная дверь.
Лишь когда почувствовала через сомкнутые веки чью-то тень над собою, очнулась и отшатнулась в испуге.
- Ну, чего напужалась? Я не кусаюсь. - Проговорил Григорий. Он стоял чуть наклонившись и сощурившись, в упор, разглядывал Асю.
Медленно поднимаясь и не отрывая взгляд от пугающего изуродованного лба Григория, девочка пыталась справиться с охватившим ее неопределенным предчувствием чего-то плохого.
- Федор ушел? - Кратко спросил незваный гость. Ася кивнула в ответ.
- Вот и хорошо. Значит не обманул. - С этими словами Григорий стал неторопливо надвигаться на ни чего непонимающую Асю. Со стороны это выглядело как глупая игра - Григорий, делающий шаг вперед, и Ася, в тот же миг отступающая назад тоже на шаг. Она остановилась только когда ощутила спиной холодную кладку стены. Дальше отходить было некуда. Девочка замерла, как кролик на удава, глядя на Григория.
- Ну чего ты? Будешь себя хорошо вести, не обижу, и даже денежку дам. Ну?.. - Уговаривал Григорий подходя все ближе и ближе. Наконец, подступивши вплотную, он грубо схватил Асю и припер к стене, так чтобы она не могла шевельнуться. В следующее мгновение девочка почувствовала, как вспотевшая ладонь нырнула под юбчонку старенького платьица и поползла вверх. Попыталась вырваться, но Григорий всем весом навалился на ее хрупкое тело, подменная под себя. Тогда, от безысходности, метнулась и, вытянувшись, впилась зубами в щеку, пониже уха.
Ах, ты сучка, - взвыл Гришка и ударил по лицу наотмашь. Ася не ощущала боли, лишь задыхалась, даже кричать не могла. Из последних силенок хватала ртом воздух, словно рыба, извлеченная из воды. Перед глазами все поплыло, последнее что видела, оставаясь в сознании - это безумное, перекошенное от напряжения, лицо с вздувшимся и побелевшим уродливым шрамом.
Когда пришла в себя, Григорий уже исчез. Лежа ничком на полу, слышала как во дворе заливается лаем собака. Воспаленный рассудок воспринимал эти внешние звуки до странности неестественно. Асе казалось, что она глохнет, до того оглушительно отбивался собачий брех в заторможенном мозге. Плакать не могла. Внутри что-то обрывалось, к горлу подступала тошнота.
С трудом поднялась на ноги, поплелась, покачиваясь. Словно в тумане, добрела до кровати и бессильно рухнула на нее.
Когда совсем стемнело, вернулся Федор. Проходя мимо, он склонился над лежащей. Открытые широко глаза в упор глядели на деда. В них застыл немой вопрос, ответ на который Федор знал, но никогда бы не произнес в слух. Он продал ее, как продают вещь, за полтинник. Она и была для него всего лишь вещью, ненужной, внезапной обузой.
- Ничего, - проговорил хрипло дед, отворачиваясь, - ни ты первая, ни ты последняя.
Это были единственные слова утешения, которые Ася услыхала от старика. У нее начиналась горячка. В этот вечер Федор молился усерднее, чем обычно.