Десять утра. Слишком рано для человека, который не знает, что ему делать с жизнью.
Я перевернулся на бок и заснул.
Двенадцать. Натянул одеяло на голову, закрыл глаза.
После полудня часто снилась Алиса. Она пожирала меня взглядом, не оставляла шансов на выживание. Мне не хватало ног убежать от нее; не доставало рук оттолкнуть. За считанные секунды Алиса съедала меня с потрохами, только глаза оставались. И вот она смотрит в мои глаза, а я уже не существую.
Два часа дня. Пятнадцать часов прерывного сна. Я закрыл глаза еще на десять минут. Сон больше не выжать. Сон, в котором что-то происходит, в котором жизнь. Сон, где можно быть героем.
Я потянулся и с неохотой встал. В левый висок стреляло.
Выпил холодной воды из чайника. Включил телевизор и, выдвинув табурет в центр столовой, сел напротив аппарата. Я делал так каждый день несколько недель подряд. Совсем как бабушка раньше. Подружки-старушки садились полукругом возле телевизора, бабушка - в центр.
Антонина Глебовна выращивала пшеницу, варила пиво и обеспечивала деревню необходимым. Она занималась огородом и садом, откармливала поросей, вела хозяйство. В перерывах смотрела любимую мыльную оперу: одну и ту же серию утром и вечером. Я же неделями ничего не делал. Сериал и тот не мог выбрать. Смотрел новости и дневные ток-шоу.
Бабушкина слава не давала покоя. Мне было противно сидеть у телевизора, но других занятий я не находил.
Тешась надеждой, что накапливаю энергию для будущих свершений, я сравнивал себя с Ильей Муромцем на печи. К подвигам нужно быть готовым. Но между мной и богатырем было огромное различие: вынужденный покой его не беспокоил.
'Действовать из избытка, действовать из избытка, - твердил я. - Как научусь быть спокойным в покое, мне и движение будет подвластно'.
Лизетт давно не приходила, еды в доме не было. Проголодавшись, я сделал бутерброд с сыром. Мне хотелось великих свершений, а я сделал бутерброд. Хлеб с сыром без масла.
Когда ничего не происходит, вопрос: 'Что будет дальше?' - не возникает. То же, что и сейчас. Ничего происходило в конце июня и весь июль. Начался август, и все еще ничего.
3.0.1. Герой-любовник
Я потянулся к чашке с чаем. Глотнул, подавился и закашлялся. Сыр с бутерброда упал на пол.
Я наклонился за ним и застонал от резкой головной боли.
Рядом жужжала муха, но резко обернуться и застать ее врасплох я не мог.
На крылечке послышались торопливые шаги.
- Ты почту смотришь? - закричала Лизетт с порога.
Она бросила на стол письмо и стремительно выбежала.
Письмо начиналось без обращения, без приветствия. Как если бы его писала Алиса.
Но письмо было от Лизетт. Крупный детский почерк вместо мелкого и резкого.
'Я на него смотрела, и что-то в выражении его лица было такое милое и симпатичное. И сам он, добрый и нежный. И тут я поняла, что его лицо слишком близко к моему. Нет-нет-нет! Мне нельзя в него влюбляться. Стоп. Стоп. Стоять'.
Я отложил бутерброд.
'Что же я делаю?! У него любимая девушка, а я... Ведь можем же мы быть просто друзьями. Но у меня не получается. И он желанием не горит. Он обо мне совсем не думает. Он меня совсем не любит'.
Я отхлебнул чай и опять закашлялся.
'А я чувствую себя такой беспомощной. Когда он говорит со мной, смотрит на меня. Зачем он смотрит?! Ох, совсем не то говорю. Надо просто верить друг другу. Просто верить и все. А я вижу, что он любит другую, и мне грустно. Мне больно. И я боюсь ему сказать, что на душе'.
Я продолжал кашлять, с трудом разбирая написанное. Головная боль усилилась.
'Почему мы боимся невзаимной любви? Будто что-то у нас украдут, если мы вдруг дадим кому-нибудь это светлое чувство. Но мы же себе его даем тоже. Ведь так хорошо любить! А мы не любим. Пока не поймем, что нас любят в ответ, не даем себе любить'.
Я допил остатки чая.
'Ох. Мне нужно, чтобы он сам за меня боролся, потому что у меня нет сил. Он либо поймет, что я ему нужна, либо нет. Ведь так и должно быть. Нужно подождать. Тем более я больше ни на что не способна.
Он все сделает правильно. В любом случае. Я ему верю'.
- Листок из дневника, - сказал я, улыбаясь. - Листок из девичьего дневника.
3.0.2. Баня
- Барствуешь, стало быть, целыми днями?
Муж Анны Павловны бил себя по спине мокрым веником. Я сидел на скамье и еле дышал. Исчезал в пару. Таял в жаре. Отсутствие мыслей, отсутствие меня.
Я отрешался. Надеялся, ничто в мире не вызовет во мне больше мысли и чувства. Мечтал о ничто. Представлял бесконечную медитацию. Как было бы хорошо.
Хотя, может, и не было бы.
- Я в твоем возрасте тоже.
Ефрем ухмыльнулся.
- С бабами.
Я подумал о Лизетт. Думать о Лизетт было приятно.
- Пока молодой, погулять надо. Много у тебя баб было?
Я рассмеялся.
- Ну то-то и оно! - сказал муж Анны Павловны. - Гулять надо.
- Мне тут душно, - в помывочной я облился горячей водой и вышел в предбанник. Надел бабушкин халат - чистой мужской одежды ни в шкафу, ни в чемодане не нашлось.
В вечернем воздухе уютно пахло баней. Звездное небо, как в планетарии, было усыпано яркими звездами. Из окон домов струился яркий свет.
Я стоял посреди деревни в бабушкином халате и дышал полной чистой грудью.
Жил здесь и сейчас, можно сказать.
3.0.3. Большая стирка
Я прополоскал белье и натянул между домом и сараем веревку. Увлекшись, ничего вокруг себя не замечал. Пока не почувствовал сильный толчок в бедро.
Оглянулся. Позади меня стояла Ряженка. Овца с белым пятном на лбу выглядела такой же беспокойной, как и соседский кот. Пока я стирал, он вился у ног, возбужденно мяукал, всячески мешал. Забирался на лавку и бился головой о мои локти. В довершение прыгнул на кучу постиранного белья, отложенного для полоскания, и истоптал грязными лапами.
- В чем дело-то? - спросил я.
Животные все чувствовали. Только я - ничего.
С утра натаскал мутной воды из колодца, поставил на лавку таз с водой и принялся елозить бельем по ребристой стиральной доске. Руки быстро покраснели, костяшки пальцев стерлись до крови.
Развесив постиранное, я пошел в дом и занялся приготовлением обеда. Поставил на плиту кастрюлю с водой, открыл консервы.
В дверь постучали.
- Кто там? - крикнул я.
По обыкновению никто не ответил.
3.0.4. Темный эпизод
Я вышел на крыльцо. От сильного ветра хлопала дверь. Развешенную на веревке одежду раскидало по участку.
Я побежал собирать. Трусы на дорожке, майка на кусте малины, рубашка на заборе.
Быстро темнело. Гром гремел все чаще.
Я повесил одежду обратно за минуту до начала дождя. Забежал в дом, закрыл дверь на крючок.
Овца стояла в центре столовой. Она будто окаменела. Соседский кот забился в угол, шерсть дыбом, и рычал на меня.
Я выключил газ под кастрюлей и поставил консервы в холодильник. Аппетит пропал.
'Спокойных молния не ударит', - сказал как-то Толик. Я забеспокоился, достаточно ли спокоен, достал консервы и взял ложку. Холодная тушенка была невкусной. Даже кота она не прельщала.
Свет отключился минут через десять. Я подошел к щитку, посветил спичкой - пробки не выбило.
Свечей в доме я не видел. Наверняка их съели крысы. При свечах можно раскладывать пасьянсы и читать. В темноте можно таращиться.
Гром гремел отрезвляюще громко. Молния била так часто, как могла. Она выхватывала из темноты три пары глаз - безумные котовьи, остекленелые овечьи и ясные мои.
Никогда я не был так близок к осознанию момента. Никогда так быстро не отрешался. На бабушкином доме не стоял молниеотвод, зато висела телевизионная антенна.
3.0.5. Спасение
Проснулся я от стука в окно.
Щелкнул выключателем на настольной лампе, но света по-прежнему не было.
Я вышел на веранду. За окном кто-то водил фонарем по траве.
- Деньги есть? - спросил знакомый голос, когда я открыл дверь.
Уловив мое смятение, дядя Паша посветил себе в лицо.
- Молния в трансформатор попала, на подстанции. На электрика надо, так по дворам хожу, собираю. А то месяц без света сидеть.
- Сколько надо?
Я позаимствовал у него фонарь и вернулся в дом. Нашел кошелек, отсчитал. В конце концов, я этому трансформатору жизнью обязан.
Взяв фонарь и деньги, дядя Паша ушел.
Я затопил печь и поставил чайник.
У меня не было волшебного пива, чтобы обеспечить деревне безбедное существование. Но у меня были деньги. Правда, немного. А что потом?