Маричев неожиданно очнулся и открыл глаза. Грязные разводы сплетали какой-то непостижимый узор на потолке. Он долго не мог понять, где находится, и от этого испытывал беспокойство. Рядом послышался вздох, и стук удалявшихся каблучков указал, что это была девушка или, по крайней мере, женщина. Маричев закрыл глаза, отметив, что воздух наполнен запахом лекарств и тонким ароматом убежавшей незнакомки, затем погрузился в обволакивающий сон.
Когда он снова очнулся, то заметил некоторые изменения. Он полусидел на мягкой кровати. Взгляд уперся не в потолок, а в приоткрытое окно, с видом на чудесный осенний сад. На деревянном, густо покрытом лаком, подоконнике, стояла темно-синяя ваза, с засушенным гербарием. Откуда-то доносилась русская речь.
-Р-о-с-с-и-я - он сказал это, словно пробуя слово на вкус.
Неожиданно, раздался уже знакомый стук каблучков, и перед ним возникла девушка. Черные волосы игриво выбивались из белоснежного чепчика. Она улыбнулась.
-Вы, наверное, ангел, они ведь первые приходят, когда человек на том свете?
Девушка фыркнула, слабый румянец показался на щеках. Она быстро проговорила на французском, что бы он не беспокоился и ушла. Русский акцент предавал словам милое своеобразие, подходившее к ее внешности. Маричев понял, что это больница или пансион. Через некоторое время в палату вошли двое: знакомая девушка, по всей видимости, сестра, и врач.
-Добрый день - Маричев улыбнулся, рассматривая второго, нового человека, которого он здесь видел.
Врач, толстеющий лысоватый мужчина, лет пятидесяти расцвел в улыбки, демонстрируя ровные, целые зубы, доступные не столь многим людям в СССР. Приятный воздух сжигаемых листьев раздувал тюль, заставляя ее двигаться и шелестеть. В комнату плавно входила осень.
-Вот видишь, Люба, он прекрасно говорит по-русски, - мужчина придвинул стул и сел на него, - я польщен, что вы владеете нашим языком, хотя, признаюсь, грешен, смотрел ваше дело и знаю, что вы обучались в России.
Маричев улыбнулся в ответ.
-Вам, наверное, интересно, где вы находитесь, но прошу прощения, говорить не имею права, время ведь военное, сами понимаете. Но не беспокойтесь, это одна из лучших больниц для союзников, у нас и американцы, и англичане, а вот француз только вы один. Курите? Доктор вынул из нагрудного кармана сигареты и зажигалку.
Маричев взял сигарету и прочитал "Camel".
-Да, да, не удивляйтесь. Это Ленд-лиз, вы пострадали из-за них, - доктор стряхнул пепел в руку, - ну, не буквально только из-за сигарет, но и их нам везут тоже. Вам повезло, вас подобрал тральщик, в море, вы были сбиты, помните?
Маричев помотал головой.
-Множественные ушибы, но это пройдет, а вот нога, вы ее поранили, порез был довольно сильный, ее перевязали, но в море раны не заживают, вам сделали операцию на берегу и теперь вы здесь. Подлечим и домой. Хотя, ваша мать была иммигранткой из Ростова, так что в каком-то смысле вы дома.
Доктор захохотал.
Сад прекрасен. Россию стоит любить только из-за садов. В них живет сама осень. Каждый день приносил золотой листопад, такой, что дворники не успевали собирать и сжигать листья, которые образовывали ковер. Небо становилось прозрачным, и лишь изредка можно было увидеть одиноко летящую птицу. Маричев долго сидел на лавочке и смотрел на новый мир, он так и не подружился ни с веселыми американцами, их было трое, ни с англичанами. Политика, крепко вбитая всем в головы, не давала расслабиться, поэтому он и не вмешивался в их споры, к тому же плохо знал язык. Люба, оказалась его сиделкой, тут у каждого была сиделка, в основном старухи, но ему повезло. Повезло, и Маричев влюбился. Точнее влюблялся, он подолгу смотрел на Любу, не понимая, что может его притягивать. Но что-то тянуло. Тянуло так, что он попытался ее поцеловать, получив за это пощечину. Щеку обожгло, обожгло душу и сердце. Маричев вышел на крыльцо. Стояла ночь, дождь нещадно лил, и он понял, впервые за долгие годы - мир прекрасен.
Аппетит с каждым днем становился лучше, нога заживала, и Маричев радовался мирным неспешно текущим дням. Что-то срослось в нем самом, внутри. Каждое утро он ходил на перевязку, здание состояло из одного этажа, но было по истине огромным. Палаты, операционные, перевязочные, кабинеты врачей, комнаты, где громоздилось различное оборудование и все это построено из дерева, настоящего дуба, липы, тополя. Деревянные половицы приятно поскрипывали под ногами.
Куксов, так звали того доктора, сегодня неприятно трогал щиколотку, щекоча своими холодными пальцами, спрашивая о боли. Долго хмурился, что-то записал.
-Вот, что, Маричев, боюсь у вас гангрена.
Смысл слов дошел не сразу. Гангрена новый медицинский термин, как гастрит. Но этот доктор, это существо, которое способно говорить такие страшные слова человеку, вот так, просто, буднично, это убивает, какую-то часть тебя, одним словом, фразой. Ты чувствуешь, как старишься, как что-то умирает. И даже, если ошибка в диагнозе, никогда не воскресить то, что потеряно навсегда. Ампутация. Метастазы. Колено. Эти фразы сжирали сознание и Маричев на время отказался.
Он ходил по саду, который уже запорошил снег и о чем-то думал. Или приставал к американцам, пугая их своим поведением, иногда, ему приходилось вкалывать успокаивающие и нести обратно в палату. Он похудел, лицо приобрело песочный оттенок "Цвет земли" как говорил один из пожилых дворников. Однажды, Маричев напился, не известно где он достал спиртное, но веселился на славу. Переколотил посуду в столовой, а потом, хохоча, убегал, от догоняющего персонала. Но никто никогда не видел, как он ревел ночью, в бессильной злобе сжимая и колотя подушку. Когда он согласился, врачи сказали, что нужно ампутировать теперь обе ноги. Красные полосы поднялись выше колен. Тот лишь пожал плечами и улыбнулся.
-Я не сомневался в этом.
"Жизнь жестока. Жестока сама по себе. Она относится враждебно с самого начала, когда младенец только появляется на свет, он имеет шанс родиться мертвым, калекой. Или еще раньше, в утробе матери - плод может не сформироваться вовсе. О, какие же глупцы те, кто боготворит жизнь за ее скромные подачки чувств радости, иллюзорного счастья, она не несет ничего хорошего, кроме слез, рыданий, разрухи, которые придут к каждому. Мы калечимся, порой не замечая, как и где, понимание приходит позднее, когда ничего нельзя изменить. Жалкие попытки человека сделать жизнь лучше, добрее, мягче не приводят ни к чему. Эта мерзкая тварь лишь смеется и хохочет, оперевшись на косу, потому что жизнь - это удачно загримированная смерть, обожающая свою игру. И если жизнь порождение дьявола, то я хочу, хочу всеми своими клетками верить в Бога, чтобы после смерти обрести покой"
Он записал это гораздо позже, перед операцией, будто чувствовал, что не вернется в палату. Тело спустили куда-то вниз, в морг, в место, о котором живые не любят думать и его скоро забыли. Врач, считавший предсмертные высказывания и записи чем-то эксклюзивным и интересным, коллекционировал подобные, как он сам говорил, экземпляры, что бы потом развлекать друзей. И этот пожелтевший от времени лист перекочевал к нему, в солидную коллекцию.