Больно жгло щеки, то ли от солнца, то ли от злобы. Ростом я была в два раза ниже старшего, но даже, будь мы равны, он все равно сильнее. Четкая мысль еще не появилась в голове, а ноги сами начали движение. Я схватила какую-то корягу и стала бешено ею размахивать. Я не сразу опознала свой крик, он вырывался откуда-то из нутра, но реакция была удивительная. Мальчишки замерли, гладя на меня, распахнув рты. Если бы мы были в Техасе, то ветер гнал бы между нами перекати-поле под звуки Морриконе, а чуть подальше - газетные обрывки.
Я успела пару раз замахнуться и стукнуть того, повыше, но он даже не взвыл от боли. Он мигом выхватил из моих рук ветку, вырвал рюкзак и оторвал от него ремни. Я сопротивлялась как зверь, кажется, минуты две. Битва окончилась быстро, я нашла на себе множество царапин, разбитые коленки, порванное платье.
Они оставили нас с Васькой на земле. Он плакал, растирая черной рукой грязь по лицу.
- Вставай, давай помогу, - прохрипела я.
Он оттолкнул мою руку и злобно прокричал:
- Дура! Ты же девчонка, зачем влезла? Я бы сам справился! Дура! Пошла отсюда!
Вася подпрыгивал и толкал меня, приговаривая, какая я дура, пока я не упала. Он выглядел удовлетворенным, развернулся и ушел, оставив меня сидеть на земле. Я даже плакать уже не могла. Встала, подобрала кое-как свою сумку. Тащила ее сначала на руках, руки отнялись, я положила на дорогу и просто волокла, еле-еле перебирая ногами.
Ярость, испуг, злоба отступили. Грязь на коленках лезла в ссадины и щипала. На губах чувствовался привкус крови, смешанной с пылью. Я старалась не прикасаться земляными пальцами к ранкам, которые проявляли себя по всему телу, ноющей болью. Они невыносимо чесались. Я хлюпала носом, и часто моргала, стараясь остановить слезы. Не распускай сопли, свои проблемы решай сама, вспомнила я родительский завет, и старалась соответствовать.
То утро началось как обычно, но я еще не знала, что этот день окажется поворотным в моей жизни.
- Как дела в школе? С кем-нибудь подружилась?
- Пока нет.
- Почему? У меня в твоем возрасте было много друзей. Мне все было интересно. Носился как угорелый. Что тебе мешает?
- Не знаю. У меня нет времени.
- У тебя! Мне бы твои заботы. Ну ладно, не страшно, еще подружишься, еще намучаемся с тобой.
Мы сидели в кухне. За окном разгорался 95 год. Вдоль стены с трудом вписывался раскладной белый стол из ДСП. Отец вольготно раскинулся у двери в кухню, вытянув ноги. Место матери было на углу, спиной к раковине, откуда удобно подходить к подвесным шкафам. Обычно она обхватывала ножку стола, чтобы сесть ближе. Мне оставалось пространство между огромным старым холодильником, и вечно сквозящей балконной дверью.
Отец с чувством прожевал кусок бутерброда и потянулся за добавкой.
- Мать, дай еще. А ладно, сам. Куда вы кладете хлеб? Я что, должен его искать в своем собственном доме? От дочери, конечно, не дождешься.
- Он в хлебнице, пап.
- В хлебнице...
Отец достал батон, взял нож, которым мать нарезала помидоры, и отрезал себе жирный кусок. Лицо его тронула небрежная грусть, он обернулся в мою сторону.
- Мать сказала, что ты вчера нарисовала чудесный рисунок. Покажешь?
- Может потом? А то в школу опоздаю.
- Для отца минутки нет? Я тебя кормлю, пою. И этим мне отвечаешь? Давай неси.
Знала же - добром это не кончится, нехотя встала, пошла, шаркая тапочками, в комнату и вернулась с карандашным рисунком на А4. На нем я нарисовала двух воркующих голубей возле печной трубы.
- Дайка сюда.
- У тебя руки грязные.
- Нормальные у меня руки, не грязнее твоих.
Я протянула рисунок и встала за спиной, ожидая вдумчивой критики доморощенного искусствоведа.
- Хм. Не Саврасов, конечно, но для тебя вполне прилично. Все равно лучше не сможешь. А то мать, было, решила, что Микеланджело растит. Какой из тебя художник, если она сама бухгалтер, а я аудитор. Ха, ха. Брось ты эти мазилки, как будто нечем больше заняться. Лучше бы училась.
- Я учусь.
- Учится она. Садись, доедай.
- А где моя глазунья? - я растерянно оглядела столешницу.
Отец ел свою порцию, моя же тарелка стояла пустая, хотя я почти не притронулась. 'Подстава' - подумалось мне. Одного бутерброда мне мало, а готовить по второму разу нет времени. Желудок одиноко заурчал, не предвещая ничего хорошего. Стало обидно.
- В большой семье клешней не щелкай, - отец как всегда! - Надо делиться с другими, поняла? Слушай, чему отец учит, пока живой... Э-э-э, куда хлеб отламывать? Сколько раз повторять, хлеб нужно резать.
- Почему? Ты его только что измазал в помидорах. Лучше что ли, чем ломать?
- Хамишь? Еще раз так сделаешь, получишь. Быстро доедай, сколько тебя ждать. Я уже готов, а ты все копаешься. Раскрошила весь хлеб, а матери теперь за тобой убирать.
- Это твои крошки.
- Что ты сказала? - он внимательно посмотрел в глаза, выжигая все чуткое во мне. - Убери этот хамский взгляд. Не выводи меня. Последний раз тебя предупреждаю. Все, вставай, поела, раз такая умная.
Слезы подкатили, я опустила глаза в пол, сдерживаясь. Лучше бы ничего не рисовала. Он скривил рожицу, как у маленького мальчика, который вот-вот соберется расплакаться.
- У-у-у, еще мамочку позови. Нюни распустила. Во взрослой жизни еще не так получать будешь, учись сейчас стоять за себя.
Возражать не имело смысла, на любое сопротивление я получала подзатыльник и цитату из Библии. Встала и пошла обуваться.
Прихожую занимали большой шкаф для верхней одежды и тумба с тапочками. В угол свалили мамины книги, а рядом к стене вертикально прислонили полку. Было тесно. Отец ставил свою обувь между входной дверью и тумбой, матери досталось место сразу за ней. Мне велели брать обувь в комнату. Если я забывала и оставляла в коридоре, отец проводил воспитательную беседу.
В школу я шагала быстро, чтобы не опоздать, огибая лужи и вспугивая сероватых голубей. Предрассветным утром было еще темно, но стайки точно таких же школьников стягивались к невысокому квадратному зданию.
Друзей у меня особо не было. Одноклассники не обижали, но и не дружили. Однажды учительница сказала, что я учусь слишком хорошо, чтобы что-то понимать в житейской мудрости, так и сказала - в житейской мудрости. Я ее не поняла. 'Тебе надо быть посмелей' - говорила она жалостливо. Но все были такие интересные, веселые, а я считала себя скучной и пустой. Считала, что никто не захочет со мной дружить.
На уроке литературы мы писали сочинение про семью. Я не знала, что написать и получилось вот что:
"Мы живем втроем: мама, папа и я. У нас очень дружная семья. Папа весь день на работе, а мама хозяйничает по дому. Когда я прихожу из школы, то делаю уроки и помогаю маме. Я очень люблю своих родителей. Они очень занятые и у них нет времени на развлечения. Когда я вырасту, начну сама зарабатывать и обязательно отведу их в театр или кино. Мы вместе будем есть мороженое."
Потом был урок истории, где нам рассказывали про Прогресс и то, как сильно продвинулось человечество в своем развитии, о том, как легко нам сегодня жить. И теперь люди стали добрее друг к другу и это называется Гуманизм.
Я слушала учительницу и думала, что если все люди добрые, откуда же берутся злые?
За окном уже рассвело, но наши головы пока отражались в стекле. Я представила всех в ржаном поле. Себя, одетую в простую робу с серпом в руке. Где-то поодаль бродили медлительные коровы. Они обмахивались тонкими хвостами, а над их головами порхали бабочки.
А потом я жила в пещере, выстланной сеном, и носила меховую накидку из шкуры мамонта. К ночи тьма опускалась бездонная как Марианская впадина, но вскоре над пещерой появлялись одинокие звездочки, а где-то в лесу завывали свою песню волки. Мне приходилось разжигать костер с помощью палочек и камней и голодать по несколько дней. Да, моя нынешняя жизнь полегче будет, решила я.
Прозвенел последний звонок, я быстро собрала свои учебники и вышла из школы. Солнце жгло загривок, а ремни от рюкзака натирали плечи. Не то, что работа в поле, конечно, но тоже не сахар. Было душно и я радовалась каждый раз, как меня настигал короткий ветерок.
Дорога у школы была земляная и от этого пыльная. Пару раз ее засыпали щебнем, но машины стирали его в песок, дождь мешал с грязью, а солнце причудливо высушивало глубокие порезы, оставленные шинами. На ней все еще проглядывало много камушек.
Там, где дорога сужалась, рядом с гаражами, я заметила Ваську. Он истошно взывал к помощи. Ваську травили старшие, обзывали и громко требовали деньги. Тот, кто повыше, ударил в живот. Вася скорчился, но не упал. Тогда другой толкнул, и Вася все же повалился в грязь. Первый плюнул ему на лицо, крикнул что-то ругательное, а потом оба начали его пинать...
Мать, приложила руки ко рту, глядя на меня в дверном проеме.
- Что ж ты сделала-то с собой? Вся грязная, ободранная, как кошка подзаборная. Где же я теперь новый рюкзак возьму? А платье! Поглядите на нее. Это ж было новое платье. Правильно отец говорил, еще от тебя натерпимся. Иди быстро мойся, пока отец не пришел.
Мать легким жестом указала на дверь ванной, кинула на меня презрительный взгляд и пошла обратно к плите. Я кинулась к ней с полными слез глазами, умоляя ничего ему не рассказывать.
- Мама, мама, мамочка, не рассказывай папе, пожалуйста.
Голос срывался и взвизгивал, я была в отчаянии, хваталась за ее подол, ползла на коленях, пыталась ухватить ее за руку, повторяя мамочка, любименькая, мамочка. Она нехотя обернулась, поджала губы, приподняла левую бровь и холодно поинтересовалась:
- Ты хочешь, чтобы я соврала отцу? А как я ему объясню, откуда твои синяки?
- Я не выйду из комнаты, буду сидеть как мышка, ты скажешь, что я уже легла спать. Или скажу ему, что упала в школе, когда играла в мяч. Все что угодно, только не рассказывай ему про рюкзак, пожалуйста.
Меня прорвало. Я захлебывалась в слезах и соплях, волосы лезли в рот, а я отдирала их от щек грязными руками, от чего становилась еще чумазее.
- Это первый и последний раз. Я не хочу врать твоему отцу. Ты должна понимать: то, что мы с тобой делаем - не правильно. Ты бы должна была ему все рассказать и объяснить, почему порвала рюкзак. Но я твоя мать, поэтому на сей раз я тебя пожалею. Запомни этот случай, чтобы такого не повторялось, - она подняла вверх палец и назидательно посмотрела.
После душа я сидела за письменным столом в своей комнате и в сотый раз перечитывала Волшебника страны Оз.
Комната считалась моей условно, потому что в нее складывали ненужный хлам, которому не было место в другой части квартиры. В любой момент ко мне могли зайти гости родителей. У меня было несколько вещей, которые я называла своими, и которые отец часто использовал для манипуляций. Он мог угрожать отобрать альбом с рисунками или выкинуть любимую игрушку.
Иногда мать недоуменно вопрошала, отчего я не могу сама, заметив беспорядок, прибраться в квартире. Она брезгливо мерила меня взглядом. Но в чужом доме вещи переставлять не принято. А от неверно убранного предмета она приходила в бешенство.
Несколько раз, механически возвращаясь к одному и тому же абзацу, я представляла, как услышу металлический стук ключей о замочную скважину. Это означало, что пришел отец. Комок в груди сдавливал дыхание, а я старалась отвлечь свои мысли строками из книги. Пару раз я стискивала зубы и сжимала кулак, шепча "ненавижу, ненавижу", от чего чувствовала себя гадко и противно. Мне было стыдно, что я так боюсь и ненавижу отца, а заодно и саму себя трусливую, жалкую, неспособную ни на что. Я хотела делать все правильно, чтобы он мной гордился, но все время получалось что-то не так.
Часов в семь пришел отец. Я закрыла книгу и, мгновенно укрывшись одеялом, притворилась спящей. По его голосу было понятно, что он в приподнятом настроении. Он громко рассказывал матери, как легко исправил ошибку своего начальника, когда тот не смог определить, где не бьется баланс.
- Может быть, сегодня повесишь полку? После ужина, разумеется, а то уже второй месяц книги лежат в углу, - мать тоже почувствовала подъем и воспользовалась моментом.
- Ты же знаешь, я был занят, не пили меня... Ладно, вечером.
Про полку он вспомнил уже после десяти.
- Может тогда завтра? Уже поздно.
- Завтра будет новый день, новые дела. Работы не много, я быстро управлюсь.
По характерному шуршанию я определила, когда отец достал дрель из дальнего верхнего отделения стеллажа, измерил полку, наметил точки на стене, подобрал сверло и громко кряхтя залез на стул. Стена завибрировала, когда он начал сверлить. Я накрыла ухо подушкой, сверху натянула одеяло, пытаясь заглушить грохот, но это не очень помогло.
Я мечтала, что вот отец отложит дрель, вспомнит обо мне, зайдет, нежно погладит по голове, спросит, как у меня дела. Я скажу, что все у меня замечательно. Но он заметит ушибы, обнимает крепко-крепко и скажет, что я молодец, не дала себя в обиду, помогла Ваське, что я поступила именно так, как он и учил меня, и что он очень меня любит. Потом он поцелует мне лоб, укроет одеялом и пожелает доброй ночи.
Отец чертыхался минут десять. Стена оказалась несущей, сверла быстро стирались, но дырки нужной глубины появлялись очень медленно. Звонок прервал его страдания. Я слышала, как отец открыл дверь, а потом, похоже, упал. Какой-то мужик резким прокуренным басом орал матом о том, что шуметь после десяти вечера нельзя. Мне захотелось его поколотить.
Когда дверь закрылась, мать подбежала к отцу, вытереть кровь.
- Тихо-тихо, надо холодного приложить. Вот так, держи крепко, сейчас помогу тебе встать. Я же тебя предупреждала, надо было завтра...
Я услышала, как он оттолкнул ее, и она ударилась спиной о шкаф.
- Это Ты мне сказала про полку. Это Тебе надо было край сегодня вешать. Все мои проблемы только от Тебя.
- Ну как же... Не убирай, синяк будет! - мать говорила с досадой и я знала, что она прижимает руки ко рту, чтобы справиться с дыханием и не выдать обиду непроизвольным движением.
- Отойди от меня, иди спать! Как же вы мне надоели. Если бы не я, вы бы с голоду подохли. Зачем портить мне жизнь. Тебе это нравится? Нравится, я спрашиваю?
- Нет! Не нравится! - я слышала ее всхлипы.
- Хочешь, чтобы я ушел? Да я в любой момент могу встать и бросить тебя. Ты мне не нужна. Сидишь у меня на шее.
Он засобирался, был слышен стук шкафа, шорох одежды.
- Пожалуйста, не надо, куда ты в ночь?
Она подавляла рыдания, получалось так, словно она задыхается. Я покрепче прижала к голове подушку и свернулась комочком. Руки дрожали, у горла пробежала непроизвольная судорога. Мать поддалась панике и сделала неуклюжую попытку перевести его внимание.
- А ты видел, что наша-то учудила? Порвала свой рюкзак!
Внутри у меня что-то оборвалось. Зачем она так? Я же ей верила! Я замерла. Хотелось крикнуть - "предательница, ненавижу".
Отец не отвечал. Хлопнула дверь шкафа, защелка на входной двери, звякнули ключи. Я не могла разобрать, уходит он или закрывает входную дверь. Что-то тяжелое громыхнуло.
- Вставай, - отец стоял на пороге комнаты, его низкий голос был совсем близко.
Быстрым движением он сорвал с меня одеяло.
- Глухая что ли? Я сказал, поднялась и села за стол.
Пока я перелазила из кровати на стул, он рассматривал мой рюкзак. Под одеялом было так тепло и уютно, а без него кисти рук и ступни мгновенно замерзли. Я подтянула ноги, прикрыла их ночнушкой, чтобы избавить от холода, и обхватила руками. Ему это не понравилось. Он велел мне встать и осмотрел ссадины.
- Откуда это?
- Я подралась с мальчишками...
- Тихо! Сядь на место, не задирай ноги, как маленькая... Не скрещивай ничего, сиди прямо. Не сутулься. Вот так... Отвечай только на вопрос, четко... Они тебя били?
- Да.
- Сколько их было? Ты их знаешь?
- Двое, знаю, они в параллельном...
- Закрой рот! - он тяжело дышал. - Почему вы подрались?
- Не знаю.
- Дебилка что ли? Как ты можешь не знать, за что дерешься?
- Не знаю.
- Идиотку вырастил... Мать, иди, смотри кого мы вырастили. Дура не может вспомнить, почему ее побили. Чему же ты научишься, если не знаешь, за что тебя бьют? Значит, заслужила, раз избили. Без дела-то бить не будут. Заслужила.
- Нет, нет, не заслужила! Они били Васю, одноклассника, я его защитила.
- Не возражать, - он поднял руку перед собой, останавливая меня.
Помолчал размышляя.
- Так. То есть какие-то парни дрались, а ты полезла в драку? - он иронично вздохнул и ногтем постучал по столу. - Не могла получше придумать?
- Нет, он был слабее, я его защитила.
- Дебилка и есть. Кого ты можешь защитить? Посмотри на себя! Кто тебя звал в эту драку? Что ты заслужила? Он тебя хоть отблагодарил, защитницу?
- Нет, - я уперлась взглядом в его ботинки, чтобы не смотреть в глаза, но знать, когда он начнет двигаться.
Отец ненавидел прямой взгляд, считал его хамским, я старалась не раздражать его лишний раз. Его правый носок дрогнул, я хотела увернуться, но он был быстрее.
- Ты хоть знаешь, сколько я работал, чтобы тебе этот рюкзак купить? Знаешь? Отвечай! - он принялся трясти меня за плечи.
Я вцепилась руками в стул, чтобы уменьшить тряску и пыталась не дышать, убеждая себя, что это помогает. Лица было не видно, но я знала, что его черты перекошены от ненависти, а глаза полны злобы.
- Скотина неблагодарная, только деньги на тебя переводить. А сама-то ты что-нибудь сделала? Ты тупая и ленивая! Всю жизнь туалеты мыть будешь, алкашкой вырастешь и под забором помрешь. Ни на что больше не способна!
Он отпустил меня, отдышался. Резко занес надо мной руку, словно желая ударить, я дернулась в сторону. Ему нравилось, как я трясусь от страха. Он зашел мне за спину. Я вжала голову в плечи.
- Ты ешь, пьешь, играешь в игрушки. Все за мой счет. Только благодаря мне ты еще дышишь. Если что-то не нравится, можешь отправляться в детдом. Там таких как ты только и ждут. Хочешь туда? Отвечай!
- Нет. Я в туалет хочу...
- Рот закрыла! Пойдешь, когда я скажу, поняла?
Я покорно кивнула.
- Я как ты дома не рассиживался. Ты живешь и мир тебе раем чудится. Ты же никаких лишений не испытывала. Живешь в покое, тепле, изобилии. А знаешь, как мы жили? Мы все спали в одной комнате, радовались картошке в доме. Я одежду за своими братьями донашивал. Родители уйдут, а я младших в школу отведу, из школы в магазин зайду, дома родителям ужин приготовлю. Я когда в общаге жил, еще и подрабатывал. Из дома ничего не получал, родители жили бедно, я сам посылал деньги домой. А теперь живу лучше своего отца, имею уважаемую работу, хорошую зарплату. А ты меня позоришь! Отца и мать не уважаешь, труд наш не ценишь!
Он снова замахнулся.
Я пыталась его не слушать. Каждое его слово оставляло шрам где-то глубоко, который ныл и зудел сильнее тех, что на теле. Я мечтала вырасти и вернуть ему все деньги, которые он на меня потратил, чтобы он больше не мог меня ими попрекнуть. Зачем же ты меня рожал, мысленно спросила я, и мне стало стыдно. А он продолжал:
- Мой отец для меня навсегда остался отцом, которого надо слушать, даже если тот не прав, потому что он мудрее. Я тебя пальцем не тронул, а отец меня, знаешь, как порол? И я Человеком вырос. А я вырос и решил, что своего ребенка пороть не буду. Так, может, еще пожалею! Может зря дурь твою вовремя не выбил.
Он еще долго кричал, его слова слились в один сплошной гул. А я размышляла о том, почему сильные топчут слабых? Почему они учат как стать добрым, честным, самоотверженным, то есть человеком, которому не выжить? А сами не такие. Ведь от того, что жизнь стала легче, жить не стало проще.
Человеческая природа неистребима. Тот, кто изобрел колесо, стоял у истоков изобретения паровоза, но человек с тех пор не изменился. Приумножать можно только знания и богатства, человек - это единственный велосипед, который нужно изобретать каждый раз заново.
Отец меня и правда пальцем не трогал, но словами он добирал то, что запретил себе делать руками. В тот раз я впервые осознала, что он ошибается на мой счет. Моя удача. Вот так я, подобно Страшиле, обрела мозги. Я освободилась. Я поняла, что не все его высокопарные слова были для того, чтобы меня чему-то научить, но подчинить и упиваться своей властью. Он любил меня, но как-то по-своему. Я никогда не спрашивала, но, думаю, он пронес в себе обиду на своего собственного отца. Он не хотел повторять ошибки своего отца, я не хотела повторять его ошибки. Я должна была прервать эту мучительную цепь.
На свой страх и риск в шестнадцать лет я устроилась официанткой. Часть зарплаты отдавала матери, часть - откладывала в заначку. Работа не терпела робких и забитых, мне пришлось стать жестче, научиться разговаривать с людьми. Я почувствовала вкус самостоятельно заработанных денег. Обрела первую подругу, которая дала мне самый дельный совет из возможных:
- Уезжай, как можно дальше, они не дадут тебе жизни.
В семнадцать я бросила вызов. Собрала всю волю в кулак и заявила, что уеду поступать в другой город. Я знала, что будет скандал, но мне не привыкать.
Это был удар под дых. Семейный громоотвод взбунтовался! Без меня родителям просто не о чем было говорить.
- Куда тебе? Кто тебя там ждет? Ты никому не нужна, кроме матери с отцом! - воинствовал мой папаша.
- Я уже не маленькая девочка, которую ты можешь шпынять. Я сама принимаю решения!
На следующий день, я собрала вещи и направилась к входной двери. Отец был на работе. Мать попыталась меня остановить. Я высказала ей все.
- Мама, ты же его никогда не любила! Ты вышла за него ради своего комфорта. Ты слабачка. Я все равно уеду.
Лицо ее побагровело. Но глаза не врали - я попала в самое сердце.
- Как ты посмела посягнуть на святое - родителей?!
Она кричала, что это ложь, а я гнилая, неблагодарная дочь. Я не стала дослушивать и пулей унеслась на вокзал. Также как и Трусливый Лев, я обрела смелость! Перестала ждать, что отец изменится, а вместо этого решила измениться сама.
Первое июля я отметила в календаре. В этот день я вырвала свои корни, выпорхнула серым воробушком из родового гнезда и уехала в другой город. Поступила в университет, жила в общаге, подрабатывала.
С будущим мужем мы познакомились в институте. Он не любил музеи, фанатично болел за Зенит, мало говорил, пропадал часами в гараже, но он любил меня. Первый раз в моей жизни кто-то любил меня. Я ощутила, что Железному Дровосеку вернули сердце!
Родители на свадьбу не приехали, отец назвал возлюбленного 'проходимцем и бессеребренником'. Наконец, я сказала ему вслух, то, что всегда скрывала, боясь осуждения и непонимания:
- Я ненавижу тебя! Ты мне жизнь сломал!
Он ошарашено замолчал, а я в ужасе бросила трубку.
Через год после свадьбы у меня родился Ванечка. Я решила, что обязательно позволю ему пройти по своей мощеной желтым кирпичом дороге самостоятельно. Моя задача - вселить в него уверенность и научить справедливости, своим примером показать бескорыстную храбрость и благородство. Я поняла, что главная цель родителя не воспитать Человека, а позволить ему вырасти. Теперь я не сомневаюсь - завтра будет лучше, чем вчера.
Отец не разговаривал со мной шесть лет. Я не стремилась простить, это произошло само собой.
Мы встретились на похоронах матери. Отец осунулся, сморщился, сильно постарел. Я заметила вспухшие от слез глаза. Смерть матери подкосила его, он увидел свое одинокое будущее без жены, без детей. Друзья давно умерли. Это сильно повлияло на него, было видно, что он изменился.
Отец взглянул на меня, и водянистые зрачки засверкали, рот слегка дернулся, на лицо вернулась давно забытая улыбка.
Я подтолкнула пятилетнего Ваньку вперед. Он робко подошел и, протянув руку, звонко сказал:
- Здравствуй деда!
Дрожащими от волнения руками дед крепко обнял внука, слезы лились из глаз, а когда он встал, как встают солдаты после боя, еле живой с колен, посмотрел на меня и сказал:
- Родная, прости! Я очень люблю тебя!
Стало понятно, что мне все же удалось растопить Злую Ведьму и вернуться домой. Я кинулась к отцу в объятья и разрыдалась.