Зайцева Людмила Владимировна : другие произведения.

Запахи

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:

   ЗАПАХИ
   В этот день я пришла на работу в скверном настроении. Почему скверном? Не знаю. Представьте себе: на улице лето, жара, раскалённый асфальт, все в майках, шортах. А я должна с утра напяливать на себя белый халат, надевать на физиономию официально-тоскливое выражение "будто бы интереса" к пациентам, пациенткам, своим клиентам. Заранее зная, что это не нужно ни им, ни мне. Они живут от укола до укола, от таблетки до таблетки, от завтрака до обеда, и так далее, и так далее, а я... А я живу от начала рабочего дня до его конца, с перерывом на обед. Дома... А что дома? Телефон, телевизор, компьютер. И подруги с часовой, двухчасовой болтовнёй очно и по телефону. Исчезновение из моей жизни первого мужчины я ещё кое-как перенесла (со всеми бывает, почти со всеми), а вот исчезновение второго: сначала неприход, потом молчание по телефону - перенесла хуже. Я как-то остолбенела, затаилась, заползла безвылазно в свою нору. И перестала ждать, хотеть.
   Конечно, я понимала, что так нельзя, что надо сбросить с себя апатию, тем более, что именно это я помогала делать своим пациентам. Но то в теории, в книгах, которые читала и перечитывала. А в жизни...
   А в жизни дверь кабинета открылась и на пороге возникла худенькая светловолосая девушка в сером больничном халате:
  -- Можно?..
   Я кивнула, вздохнула, раскрыла лежавшую передо мной историю болезни, пробежала глазами анамнез, диагноз. И положила её в ящик стола, закрыла на ключ. Следом за девушкой зашёл широкоплечий белозубый голубоглазый санитар Серёжа:
  -- Анна Ильинична, мне подежурить?
   Я подумала. Имелось в виду: следует ли Сергею находиться в кабинете во время моего разговора с девушкой. При первой нашей с ней встрече он дежурил, но она вела себя спокойно, да и диагноз, который ставил ей психиатр, вроде позволял особенно не опасаться. Хотя... Два года назад у меня был пациент, смирный-вежливый; в конце разговора после моего вопроса о планах на будущее он рванулся к окну и разбил его локтем. Не знаю, что он собирался делать дальше, но я, к счастью, успела нажать кнопку срочного вызова, и два дюжих санитара благополучно уволокли его прочь от окна, стекла, моего стола. А потом и из кабинета.
   Вспомнив тот случай, я не сразу ответила Сергею, но всё же... Всё же взглянув в серенькие маленькие глазки девушки, сказала:
  -- Спасибо, Сергей, идите пока...
   И указала девушке на кушетку, застеленную зелёной клеёнкой, стоявшую возле стены.
  -- Как у вас дела, Аня? - спросила я. - Чем заняты? Кроме лечения, разумеется... Хотя бы мысленно, в воображении.
   Девушка молчала и гладила ладонью клеёнку, на которой сидела. Потом сказала:
  -- Не знаю...
   И взглянула на решётку за стеклом, сквозь неё виднелись листья деревьев и кусочек бледно-голубого неба.
  -- Ну хорошо, - бесцветно одобрила я. - Давайте поиграем в игру. Я буду называть тему или предмет, существо, а вы будете говорить, с чем это ассоциируется для вас. С каким цветом, запахом, вкусом. Хорошо?
   Аня сдержанно кивнула в знак согласия.
  -- Вот, например, с чем для вас ассоциируется лето? Только подбирайте, пожалуйста, оригинальные нестандартные образы, сравнения. Не только - солнце, небо, море... Итак?
   Аня тоскливо посмотрела в окно.
  -- С решёткой, - сказала она о том, что видела.
   Я вздохнула, взглянув туда же:
  -- Допустим. Ну а бизнес, бизнесмены? - попробовала я назвать нечто отсутствующее перед нашими глазами.
  -- Запах дыма папирос... сигарет, - поправилась она, запнувшись.
  -- Почему? - удивилась я, сделав отметку на листе бумаги перед собой. - Разве курят только бизнесмены?
   Девушка молчала, глядя в одну точку.
  -- Бизнесмены курят всегда, а другие - иногда! - убеждённо возразила она, загибая к верху угол клеёнки.
  -- Ладно, - согласилась я с определением бизнесмена. - А теперь скажите, что такое цветы. Что вы представляете, когда говорят о цветах?
   Спрашивая, я почти не сомневалась в ответе: яркие краски, аромат...
  -- Кошки, - немного подумав, ответила Аня. - Цветы - это кошки.
  -- Но... Почему кошки? - усмехнулась я и постаралась понять. - Кошки подходят к цветам, нюхают...
  -- Они их едят, - снова убеждённо прервала меня Аня. - У нас была кошка Ксения, она ела цветы, только цветы.
  -- Но... и что-то ещё? - перебила я. - "Вискас", "Китикэт", рыбу там...
   У меня никогда не было ни кошек, ни собак, и о видах кошачьего корма я могла судить лишь по телерекламе, не будучи уверена, что реальные кошки едят что-либо из рекламируемого.
  -- Нет, - отрезала моя девица. - Наша ела одни цветы.
  -- Летом - возможно. А зимой?.. Не засаливаете же вы ей цветы в консервных банках?
  -- Нет, - скромно согласилась Анна. - Она ела комнатные цветы. А потом мы выращивали их снова.
   Поняв безрезультатность, тупиковость спора, я решила сменить тему.
  -- "Мы"? А кто это - "мы"? Папа, мама? Братья, сёстры?
   Она замолчала, опустила глаза, уткнулась взглядом в синие квадраты линолеума пола.
  -- Мы жили с мамой, - тихо, едва слышно прошептала она. - Пока...
  -- Что - "пока"? - так же тихо спросила я.
   Она подняла на меня полные слёз глаза:
  -- Пока не появился он.
   Я поняла, что коснулась чего-то больного, может быть - страшного - причины болезни или того, что способствовало её появлению. И вдруг спросила:
  -- Тот, кто курил сигареты?
   Девушка подняла голову - её лицо было залито слезами. Я испугалась. Я подумала о кнопке под столом, не пора ли её нажать и увидеть небосвод в глазах Серёжи. Но потом отдёрнула руку, уже потянувшуюся к кнопке: "Нет, психоанализом мы заниматься не будем...".
  -- Успокойтесь, Аня. Мы с вами не станем говорить ни о чём неприятном для вас.
  -- Я могу идти? - печально спросила она и погладила клеёнку.
   Девушка спросила так, словно я была следователем гестапо, этаким унтер-офицером в юбке, допрашивающим отважную партизанку.
  -- Да, пожалуйста, - позволила я и нажала кнопку.
  -- Проводите Аню, - попросила я Сергея. - И пригласите Антонову из восьмой.
   И день покатился дальше, поехал по наезженной колее: Антонова, Осипенко, Малякина... Мелькали фамилии больных, их истории болезни, их лица. Но об Ане Тарасовой - так звали девушку, рассказывавшую о кошке, - я не забывала. Просто вспоминала время от времени. А что бы она сказала о дожде, думала я во время дождя.
   На следующий день нашей с Аней встречи не было. А через день, утром, в половине девятого она постучала в дверь кабинета. Я посмотрела в её бледное личико, на её голубые тени под глазами. От лечащего врача я знала о вчерашнем приступе и спрашивала, можно ли проводить сегодня сеанс, но он разрешил с предупреждением, что это можно делать лишь очень осторожно. Приступ у Ани начался с головной боли, потом были рвота, судороги. Такие приступы бывали и раньше, поэтому лечащий врач не связал его напрямую с моим сеансом.
   - Если вы не против, продолжим нашу беседу, - я посмотрела на Сергея, сегодня оставленного мною в кабинете.
   Вообще-то не принято было, чтобы в женских отделениях психбольниц работали санитары-мужчины, но санитарок не хватало, потому что зарплата была невысокой. И Сергей проходил альтернативную военную службу в нашем отделении. Он сидел, скрестив мощные руки на груди, уставившись в окно с решёткой.
  -- Мы остановились на цветах...
   Аня плотнее запахнула на груди халат. Она опустила глаза, поджала губы. "Партизанка, - вспомнила я. - Не хочет разговаривать, всё впустую".
  -- Цветы маме он почти никогда не дарил, на Восьмое марта только, - покусывая губы, сказала девушка.
   Сергей отвернулся от окна, скользнул взглядом по серой фигурке, сгорбившейся на кушетке. Я поняла, о ком говорила Аня: бизнесмен, курящий сигареты... Муж-не муж её матери, кто-то там её матери.
  -- Вы же спрашивали о цветах... - упрямо продолжила Аня. И её серенькие глазёнки посмотрели на меня в упор, пристально, с вызовом, словно обвиняя. Как будто это я была виновата в неудавшейся семейной жизни её матери.
  -- А чем пахнут женщины, девушки? Какой запах у них? - задала я следующий вопрос, надеясь отвлечь мою девицу от грустных мыслей и как-то продолжить разговор. Сергей хмыкнул, дёрнул плечом:
  -- Анна Ильинична, можно я окно открою, жара ведь какая?..
   Я кивнула, он пошёл открывать.
  -- Это неправильно, - заявила Аня. - Женщины, девушки - это совсем разное. Девушки пахнут хорошим мылом, их руки пахнут, лица. А женщины... - она пожала плечами, - женщины ничем не пахнут, то есть пахнут чем угодно. Борщом, котлетами, духами, дезодорантом, хлоркой, - девушка вздохнула. - У них нет своего запаха.
   Мы с Сергеем переглянулись. Конечно, я не раз встречала здесь, в этих больных, больных этой больницы - прозорливость, предвидение, догадливость, талант, редко встречающиеся в обычной нормальной жизни. И стихи по-английски, по-немецки, и рисунки, необычные по силе выразительности. Всё это я видела здесь, у здешних больных. И потому не слишком удивилась, поняв, что, во-первых, всё так и есть, как она говорит, та, что сидит и гладит клеёнку, снова гладит. А во-вторых, что никто прежде этого не говорил. Никто, нигде.
  -- И что лучше? Кто, кто из них - девушки, женщины. Кем лучше быть? - поинтересовалась я, глядя на скучающе-красивый чёткий профиль Сергея, снова отвернувшегося к теперь уже раскрытому окну с белыми квадратиками решётки, включающими в себя трепещущую зелень листьев.
  -- Девушкой, - ответила Анна. - Лучше быть девушкой, - повторила она и сложила руки на коленях, худые тонкие руки с обгрызанными ногтями и тоненькими голубыми жилками на запястьях.
  -- Почему? - безразлично осведомилась я, глядя на дверь, думая о близком обеде. Утром я не успела позавтракать, выпила только чашку кофе, а из-за двери доносились запахи готовящегося обеда.
  -- Ха, - засмеялась, сомкнула веки, качнула головой Аня. - Понятно же. Девушки - чище.
   Сергей резко, как от толчка взглянул на неё, брови - длинные широкие густые - поднял. И сразу отвёл взгляд.
  -- Да, наверно... - равнодушно согласилась я, заглядывая в бумажку, где делала пометки. - И долго у вас жила Ксюша? Ну, кошка, как её звали?
   О кошке я спросила, заметив, как нежно Аня снова гладит больничную клеёнку, поняв, что такая нежность достойна лучшего применения и что она, нежность, всё равно не будет понята, оценена по достоинству. О том же (может быть, о том же) думал застывший взглядом, прилипший глазами к её руке Сергей. Когда мы с ним оба увидели взгляды друг друга, то сначала стыдливо, стыдясь посмотрели друг на друга, будто застав самих себя на чём-то постыдном, тайном, срамном, а потом разом вздохнули, хором, одновременно вздохнули.
  -- Два года, - растерянно пояснила Аня. - Потом её забрала мамина подруга тётя Женя. Кошку не любил он, говорил: аллергия на кошачью шерсть, но это неправда! - Горячо уверяла нас, меня и Сергея, переводя глаза с него на меня, Аня. - Не было у него никакой аллергии. Просто Ксения не любила его, терпеть не могла, а он злился.
   Я не стала уточнять, почему кошка не любила друга матери Ани. Всё-таки кошка, с её пристрастиями и антипатиями, не была пациенткой данной больницы. Пациенткой была Аня.
  -- Ну а ты, - спросила я. - Как ты к нему относилась? Тебе он нравился?
   Она едва улыбнулась, почти усмехнулась и вдруг начала смеяться. Вначале тихо, почти неслышно. Потом всё громче и громче, словно пружину в механизме раскручивали и не могли раскрутить на полную катушку. "Сейчас будет хохотать?.." - смотрела я в вопросительно глядящие на меня голубые глаза.
  -- Аня... - возможно твёрже сказала затем. - Вы не ответили. Но если не хотите, можно не отвечать...
   Она продолжала смеяться, а мы сидели и слушали её смех, тоненький, бледненький, вроде хихиканья; недоумение во взгляде санитара нарастало - пора было вызывать, уводить, принимать меры... А я сидела и ждала. Ждала, когда Аня перестанет смеяться и что-нибудь скажет. Или - сделает.
  -- Анна Ильинична?.. - осторожно спросил, забросил крючок Сергей, взглядывая то на девушку в халатике, то на меня.
  -- Нет, Сергей. Аня... - начала, хотела что-то сказать я.
  -- Он го-во-рил... - медленно, по слогам, наморщив лобик, вспоминая, произнесла она. - Что секс... - она помолчала, наслаждаясь, всматриваясь в наши лица, желая разглядеть произведённый эффект. Эффекта, впечатления не было. Она продолжила: - Не интересует его сам по себе, что есть множество способов получить тот же результат без затрат эмоциональных и материальных средств. Но только... - она ещё помолчала, видимо, припоминая, как, что именно было ей сказано или было подслушано. А мы сидели и ждали продолжения, глядя в худенькое личико.
  -- ...Только срывая одежды с живого тела, можно почувствовать, что жив сам. Вот. Он именно так сказал. Мне в тот вечер, - жёстко, механически бесцветно закончила она.
   Мы с Сергеем посмотрели друг на друга.
  -- И туалетная вода... - сказала Аня, желая, видимо, закрепить произведённое ею впечатление. Но о впечатлении я подумала уже потом. В начале я просто переспросила:
  -- Какая вода?
  -- Туалетная. Французская туалетная вода, дорогая. Но это не он сказал: дорогая, для него ничего не было дорогим. Это мама запрещала трогать коробку с флаконом. Она приятно пахла, вода, - вы спрашивали о запахах.
  -- Да, запахи... Бизнес... - вспомнила я наш прошлый разговор. - Бизнес пахнет французской туалетной водой... И что, приятно пахнет?
   Девушка помолчала, то ли вспоминая запах, то ли решая, приятен ли он. То ли просто не зная, отвечать ли. В серых глазках выразилось напряжение мысли, и тут она встала. Поднялась с кушетки, медленно подошла к столу за которым я сидела. Белый стол, с тонкими серыми прожилками на поверхности. Я слегка испугалась. Даже не испугалась - опешила. Не знала, что у неё на уме, что она будет делать дальше. А учитывая профиль больницы, в которой...
  -- Приятный, - уверенно сказала она. - Только противный.
  -- Садитесь, Аня, - предложила я.
   Спокойно предложила. Внушаемость... Впечатлительность... Азы психиатрии, психоневрологии. Она испытующе посмотрела на меня: боюсь ли? Потом усмехнулась, чуть-чуть усмехнулась, уголками узких губ, носик-кнопочка вздрогнул, маленький розовый носик - и повернулась, пошла обратно к кушетке. Её путь по кабинету наблюдали мы с Сергеем. Когда худенькая серенькая фигурка - волосы короткие, светло-русые, растрёпанные, чёлочка вздыбилась, вверх взметена, лохматенькая, - снова уселась на кушетку, я перевела дух и полюбопытствовала как бы случайно, невзначай вроде бы:
  -- Как же это: и приятный, и противный?.. И как вы его нюхали, когда, если флакон нельзя было брать... Вам - нельзя.
   Не сразу почувствовала я на себе укоризненный взгляд Сергея, меня останавливающий, пытающийся запретить говорить дальше. Но я же была я, а он всего лишь санитар... И, не вняв голосу рассудка (своего собственного, тоже подсказывавшего мне замолчать, сменить тему сейчас же немедленно) и взгляду Сергея, я заявила:
  -- А... Ну да. Запах сильный, так ведь, вы почувствовали его в комнате, куда заходил...
   И, конечно, Аня не пожелала воспользоваться предложенной помощью, уцепиться за соломинку, за протянутую руку, за враньё о комнате и сильном запахе. Она просто сказала:
  -- В тот вечер, когда он говорил о сексе, мы сидели рядом, и я же не могла заткнуть себе нос пальцами, а носового платка не было.
   Сергей безнадёжно опустил глаза книзу, к полу: выпутывайся, мол, теперь сама, как хочешь, я предупреждал, Вот уже и до дивана дошло, дошли, что дальше... Взрыв откровения, приступ отчаяния, крик, слёзы. Сульфазол? Амитриптиллин? Сибазон? Перестав припоминать, называть, додумывать не очень-то широкий спектр препаратов, используемых в кризисной ситуации психиатрами, я нерешительно, осторожно предложила:
  -- Давайте поговорим о чём-нибудь другом... Ну, например, бензин. Когда вы идёте по улице, вам нравится запах бензина? Мне - очень нравился в детстве, - и улыбнулась легонько: вот, мол, какая безопасная приятная тема.
  -- Шестисотый "Мерседес" - я ездила на нём один раз. Лёгкий запах бензина, мягкое плюшевое сиденье, подушка безопасности...
   "И куда вы ездили, с кем," - хотела спросить я, но молчала, зная, что этого нельзя спрашивать ни в коем случае.
  -- И ничего там не было интересного, ни в магазине, ни в ресторане... - задумчиво и печально поделилась с нами Золушка.
  -- Аня... - хотела остановить её я, но было поздно.
  -- В магазине ещё ладно, - терпеливо продолжала свой рассказ она. - Только девушки эти надоели, вертели меня как куклу, в шелка разноцветные кутали. Потом цепочки, кольцо, туфли...
   "И если бы это ещё было неправдой, - тоскливо подумала я, безнадёжно подумала. Я читала её историю болезни, я только теперь начинала что-то понимать".
  -- Анна Ильинична, извините, скоро обед... - пришёл мне на выручку Сергей. Теперь уже не взглядом - словами.
   Я помолчала, опустив глаза. Зачем? Зачем этому типу понадобилось... Девочка была нездорова, уже была, зачем...
  -- Да, Сергей, конечно. Спасибо, Аня, - подняла я глаза на девушку. Какое же платье он ей выбрал, подобрал для неё в тот вечер. А если бы не серый халат, не отросшие из стрижки волосы и выражение хронической прибитости и затравленности на худом лице... И какую цепочку он ей купил? А кольцо, было ещё кольцо... Всё, скомандовала я себе, закрыли шлюзы.
  -- Мы хорошо поработали, идите. До послезавтра.
   Сумрачно, туманно смотрел Сергей на Аню, беря её за руку, ведя к двери. Кажется, на него тоже произвёл впечатление её рассказ. Тень богатства, роскоши, больших денег, лёгкая тень, лёгкая-золотая окружила, окутала своим запахом маленькую бедненькую девочку: "А, если он, кто-то он, какой-то он, по-видимому, богатый, не новый русский, конечно, должно быть - не новый русский, но - состоятельный (состоявшийся!), пусть в своём роде, неизвестно каком роде, нам - не поневоле приходится говорить: нам, о себе и санитаре, - не было известно, в каком, и Аня вряд ли могла бы нам что-то объяснить, да и зачем. Деньги, тем более, особенно большие деньги, покрывают, прикрывают собой всё, почти всё остальное, независимо от их происхождения. И как-то иначе, чем давеча, чем в прошлый раз протянул Сергей Ане свою руку и как-то иначе посмотрел на неё. Золушка, на миг ставшая принцессой. Пусть и не на наших с ним глазах, пусть и по воле загадачно-злого Черномора... В моей жизни был свой "Черномор", один из тех двух, исчезнувших. И я невольно (по-не-во-ле!) сравнивала. Конечно, не возил, не одевал, в роле Золушкиной феи не выступал. Но кое-что было и похожим, сходным было, одинаковым, почти - одинаковым. Диван, разговоры о сексе. Не "Мерседес" - "Тойота", ярко красная "Тойота" с трещинкой на лобовом стекле.
   И - туалетная вода, французская, парижская. Нет, духи! У него, моего него были мужские духи с противным приятным запахом. Вначале, пока встречались - приятным, а противным, когда расстались. После того как. И кому я всё это объясняю? Себе, что ли? Не ей же, не той маленькой дурочке психованной, которой позабавился, кажется, поиграл для остроты ощущений какой-то мерзавец; вот где сладострастие, вся его достоевская бездонная мерзость, но я, к счастью, не писательница, к тому же после него, после Ф. М., никто и не брался врачевать язвы общества. Или хотя бы - на них указывать. То есть попытки были, но так попытками и оставались. И что мне в ней, в этой девчонке, ну оторвался какой-то козёл по полной сначала с её маман, а потом и с ней самой, ну и что? Мало ли случаев? Статеечка одна промелькнула было в какой-то газетке. Что якобы некоторые из них, из богатеев новоявленных специально девочек, девушек-инвалидов подбирают, без рук - без ног, на колясках, и забавляются с ними - острота ощущений... Не бесплатно, конечно, что-то там имеют с этого родители-родственники-опекуны... А девчонок никто и не спрашивает, по-видимому. "Инвалидки" же, как называет их Валентина Васильевна, здешняя сестра-хозяйка. Так, видимо, было и с Аней. Вот тебе и "слезинка ребёнка". А говорят некоторые умники (слышала в одной компании): "Опять о страданиях народа? Достоевщина..." Так ведь не деваются никуда страдания! Не Достоевский же виноват, что теперь о них молчат те, кому говорить об этом надо, кричать надо, орать! Инженеры, блин, человеческих душ... Загородились от жизни словечком "достоевщина" и пописывают себе об альковных страстях. Так если б нормально писали...
   Мои раздумия о судьбах отечественной культуры, об ответственности её за язвы современного общества прервал всё тот же санитар Серёжа:
  -- Анна Ильинична! - заглянул он в дверь, постучав. - Вы бы пообедали, все уже пошли...
  -- Сергей, зайдите на минуту! - попросила я. - С обедом успеется, всё не съедят. Присядьте.
   Он непонимающе взглянул, сел на ту же кушетку, где сидела Аня. Я вдохнула полную грудь воздуха и сказала, спросила, в глаза голубые уставилась, врезалась своими карими:
  -- Что вы о ней думаете, о Тарасовой? О том, что она говорила.
   И сжала, поджала губы, кивнула, стала ждать ответа.
  -- Ну, Анна Ильинична... - помялся, застеснялся, смущение, непонимание изобразил он. Головой качнул, глаза в сторону отвёл. - Что же вы меня спрашиваете... Я не врач. И вообще... Мало ли таких историй... - сквозь зубы процедил он.
  -- А... - выдохнула я. - Значит, ты согласен, что много. Нет - знаешь, что много. А - каких таких? Девочка больная, - может, придумала всё?..
  -- Не похоже... - не согласился он и снова обвиняюще взглянул, как тогда, когда расспрашивала. - Если и не было такой истории, именно такой, так ведь... - он помялся с кривой усмешкой, исказившей красивый рот, - сколько похожих. Вы ведь газеты читаете, телевизор смотрите... Недавно по ТВЦ сюжетик показали: воспитатели детдома мальчишек насиловали за хлеб, за хлебную корочку... - он опять криво усмехнулся. - А вы говорите.
   Я посмотрела ему в глаза, в упор - на две голубые льдинки наткнулась, натолкнулась, порезалась. Вопрос о том, можем ли мы с ним, вместе или поотдельности чем-нибудь помочь ей, Ане, застрял у меня в горле, на губах задержался - я знала ответ.
  -- Давно вы тут работаете? - спросила я вместо этого.
   Когда два года назад я пришла в эту больницу, Сергея здесь ещё не было. Если б не сегодняшний разговор с Аней, серенькой маленькой девушкой, мы с ним и не заметили бы друг друга. Говорят: друг познаётся в беде. Не только друг. И не только в своей беде. Но и просто человек познаётся, обнаруживается, проявляется. Оказывается, случается.
  -- Пойдёмте обедать, Сергей, - голосом человека, потерпевшего поражение, терпящего и терпеть дальше намеревающегося, - со стороны это был, наверно, просто усталый голос, я в самом деле почувствовала, что очень устала, - предложила я.
   На следующий день Аня не должна была прийти. Сергея я встретила в коридоре, почти столкнулись нос к носу, он равнодушно отвёл взгляд. А на другой день Аня пришла снова. Я не готовилась специально к занятию с ней, хотя и вспомнила кое-кого из классиков: Фрейд, Юнг. Подавление, ошибка...
  -- Ну, и как ваше впечатление? От Тарасовой из восьмой, хочу я спросить... - Остановил меня в узком тёмном коридоре высокий, сухощавый, застёгнутый на все пуговицы и внешне и внутренне Анин врач. Врач той самой девушки, не слишком удачный психотерапевтический сеанс с которой наблюдал позавчера Сергей.
  -- Подавление... Оговорки - машинально пробормотала я, вспомнив страницу с портретами угрюмых классиков психологии.
  -- Что-что? - не понял Сергей Викентьевич, и позолоченные душки его очков холодно блеснули в полумраке. - Вы о чём?
  -- О том, что всё это присутствует в случае Тарасовой. Хотела спросить вас... У неё что, было тяжёлое детство? Она говорила о каком-то сожителе своей матери, кажется, не обошедшем своим вниманием и саму пациентку. И вроде он богат, или был таковым, - холодно поинтересовалась я в ответ.
   Доктор пристально взглянул на меня:
  -- Вам удалось это раскопать?: - он помолчал. - Да, что-то такое было. И то, что её мать - особа неадекватно себя ведущая, - несомненно.
  -- Это имело отношение к заболеванию? - конкретно спросила я, уставясь в голубую стену напротив.
  -- Всё на свете ко всему имеет отношение... - туманно изрёк лечащий врач. - Если вас интересует, был ли там факт насилия, - в детстве или позже, - не знаю. Мать отрицает, но по-моему ей нельзя доверять полностью. Сама кандидат на нашу койку, вы поняли меня?
  -- Вполне, - сказала я. - А что вы посоветовали бы относительно сеансов со своей стороны? Историю я читала не один раз, но может, что-то ещё...
   Он пожал плечами:
  -- Не знаю. Вы ведь только начали с ней работать...
  -- Попробую работать дальше, - улыбнулась я.
   И, кивнув друг другу, мы разошлись в разные стороны.
   А через два часа на "пятиминутке" продолжительностью, как всегда, около получаса, заведующий отделением Николай Александрович, мужчина полный, седоватый, с носом с горбинкой, предложил мне поехать на "повышение квалификации" в Институт неврологии в Москву. И ответ надо было дать на следующий день. А ещё через два часа мы встретимся с Аней, должно быть, в последний раз. Только я знала об этом, а она ещё нет. Сергея я на этот раз освободила от дежурства на сеансе. От присутствия на нашем разговоре. Он заглянул в мой кабинет, спросил, не привести ли Тарасову... Не нужна ли помощь... Я отрицательно качнула головой.
   Когда назначенное время прошло, а Аня у меня так и не появилась, я подождав пятнадцать минут пошла к постовой сестре. Здесь, в этой больнице, дежурная сестра сидела не в коридоре за столиком, как в обычных больницах, а в отдельном, закрытом на ключ кабинете. После моего стука, дверь не открылась, и я пошла в ординаторскую. У её двери я снова столкнулась с Сергеем Викентьевичем.
  -- Ваша Тарасова не пришла на сеанс, - почему? - спросила я у спешащего куда-то лечащего.
   Он махнул рукой:
  -- А... попытка суицида, из петли вытащили. Хорошо санитарка мимо туалета проходила.
  -- Но когда, чем? - попыталась схватить лечащего врача за рукав я.
   Он поморщился, отстранил мою руку:
  -- Кажется, на полотенце... Полчаса назад. Извините, некогда, - и вырвал свой рукав, побежал дальше. Я застыла на месте. Так и стояла неподвижно, пока какая-то больная не задел меня плечом. И даже взгляда укоризненного, наподобие Серёжиного, от доктора я не дождалась. А послезавтра я должна была уезжать. И не знала, так и уезжать надо было, не зная, виновата я в случившемся или нет. Какая-то часть вины, моей вины - быть могла; и получалось, что мои "сеансы" не только оказались ненужными, но и повредили. И ещё: не имеющий спецобразования Сергей возможно справился бы с задачей, передо мной стоявшей не хуже, а то и лучше меня. Я снова вспомнила его укоризненный взгляд. И ничем нельзя было помочь - более того, навредила. Вот тут-то вне всякой с Аней и полотенцем подумалось вдруг о моей собственной истории с "богатеньким". Как он исчез, и что я тогда думала, как жила. Да, полотенца (или верёвки) в туалете у меня не было, но жить было скверно, плохо было жить после его исчезновения, очень плохо.
   Перед тем, как уходить домой, я подошла к двери восьмой палаты, хотела открыть её, толкнуть, но поняла, что Тарасова сейчас в изоляторе, а может быть, и в реанимации, в другой больнице... У выхода с территории больницы возле чахлых деревьев, облепленных голодными воронами, протяжно оравшими здесь за окнами в любое время года и суток, я увидела Сергея. Он спешил куда-то, кивнул мне на ходу, хотел пройти мимо. Мне не хотелось этого говорить, но я сказала:
  -- Вы слышали о Тарасовой из восьмой? Как она сейчас, где?
   Он остановился:
  -- Увезли в Краевую. Не волнуйтесь, скорее всего выживет.
   Мы взглянули друг другу в глаза. Мы вспомнили наш последний разговор - оба вспомнили, и поняли это друг о друге.
  -- Я уезжаю послезавтра, - сказала я. - Навестите её в той больнице, пожалуйста. Я вернусь через два месяца.
   Он опустил глаза, посмотрел на траву у себя под ногами:
  -- Хорошо.
   И мы, кивнув друг дружке, разошлись в разные стороны.
  
   Когда через два месяца я вернулась из Москвы и явилась в больницу, было начало сентября. Начинали облетать с чахлых деревьев желтеющие, начинающие желтеть листья. Также противно орали в сером небе вороны, так же поблескивал очками Сергей Викентьевич. Москва, с широкими бульварами, яркими огнями, постоянным недосыпанием - возвращаться в общежитие приходилось поздно, а вставать надо было рано - осталось в прошлом.
   После пятиминутки, обычных поздравлений коллег с возвращением, расспросов о Москве, столичной жизни я подошла к Сергею Викентьевичу:
  -- Вы не знаете, что сейчас с Тарасовой? Помните, лежала у вас в восьмой палате.
  -- А, она... Лежала в Краевой, но не долго, потом снова к нам. Выписали... Около месяца назад. А что, почему спрашиваете? Я думал, вы уже забыли о ней.
   Я пожала плечами:
  -- Так, вспомнилось...
   День, мой рабочий день прошёл как обычно, но в дальнейшем я решила начать применять на практике кое-что из новых, полученных в Москве знаний. Возле входа в столовую ко мне подошёл Сергей:
  -- С возвращением, Анна Ильинична! - Скользнули по мне, в лицо взглянули голубые глаза.
  -- Привет, Сергей... - улыбнулась я. - Мне сказали, что Аня Тарасова уже выписалась.
  -- Да, - вздохнул он, не тяжко вздохнул, а так, между прочим. - Я ходил к ней, когда она лежала в Краевой, передал привет от вас. Потом снова лежала здесь. В начале августа, когда выписывали, за ней приехала мать.
  -- И... Как она? - не зная, что сказать, спросила я. - Какой была перед выпиской?
   Он качнул головой:
  -- Нормально. Что ж, возвращаться всё равно больше некуда. В смысле - деваться некуда. Она дала мне перед выпиской телефон, но я ещё не звонил. Она мне... - он помялся, - немного нравилась тогда. Но... вы же понимаете.
   Я понимала.
  -- "Всё изменяется за стенками колбы, а во мне - мало что. Хотя...". Это мне один больной сегодня сказал. А вы как думаете? Меняется ли?
   Сергей сказал, глядя в сторону:
  -- Да почти ничего не меняется. Внешне разве что. Цены подняли, льготы нашим уменьшили. Или уменьшают. Вот и все изменения, - он усмехнулся. - Ничем бы мы ей не помогли, не смогли бы помочь, не корите себя. Вы бы её не удочерили, я бы на ней не женился. Так ведь? Ну, побеседовали разика два-три, и - в разные стороны. Всех ведь не спасёшь...
   Так и не знаю, не поняла, спрашивал он или утверждал, заканчивая разговор под запахи готовящегося обеда.
  
  
   Через неделю неспешно успешной работы на очередной пятиминутке я услышала от тонюсенькой тонконогой остроносой белобрысенькой врача-интерна Ипацкой: "Тарасова вчера отказалась пить таблетки...". Я обернулась к сидевшему позади меня Сергею Викентьевичу:
  -- Какая Тарасова?
   Он улыбнулся уголками губ, посмотрел в стёкла очков:
  -- Та самая Тарасова. Поступила позавчера. Её ведёт Антипова, интерн помогает. Она в двенадцатой.
   Я кивнула и отвернулась. Поступила, значит снова поступила. Быстро. Опять что-то случилось?.. Ну что же, всех не спасёшь.
   На следующий день после занятий с пожилой женщиной и стариком - он никак не мог понять, чего мне от него нужно, - я проходила случайно через "гостевую комнату". В этой крохотной комнатушке, куда больных чаще всего приводили санитарки и сидели во время свиданий, в комнате этой больные встречались с посетителями, родственниками, друзьями. Я не сразу увидела Аню Тарасову - она сидела в уголке, рядом с ней, заслоняя, загораживая её стоял широкоплечий мужчина в кожаном плаще. Кто-то из посетителей, выходя, задел его плечом, мужчина обернулся. Я внутренне ойкнула - это был он, второй из исчезнувших, тот самый богатенький. Чуть обрюзг, набрал вес, ещё ленивее стал его взгляд, ещё больше перстней на руках. Очнувшись, я опустила глаза и вышла из гостевой. Неужели он жил, живёт с матерью Ани, - думала я, торопясь в ординаторскую. Антиповой, долговязой худощавой, безжизненно суховатой в общении, что с больными, что с коллегами там не было. А вот Ипацкая сидела за столом, что-то писала в истории.
  -- Простите, Вера, - с трудом вспомнила я её имя. - В вашу палату - двенадцатую, кажется, - недавно поступила Аня Тарасова. Как она сейчас? Я какое-то время работала с ней...
   Интерн подняла глаза от своей писанины, холодно взглянула на меня:
  -- Да. Вы же слышали - отказалась от таблеток. Значит, будем колоть...
  -- Могу я поговорить с ней, недолго, минут пять?
   Это касается нашего с ней прошлого общения, наших занятий...
   На остроносом лице интерна промелькнул испуг:
  -- Нет, я должна сказать Ирине Осиповне...
   В отказе Ирины Осиповны - или хуже того, в дотошных расспросах о том, зачем да почему мне это нужно, - я почти не сомневалась и потому, извинившись, вышла из ординаторской. Оставалось пробовать прорываться по-партизански, самой, своими силами. Я подошла к двери двенадцатой палаты, и толкнув дверь, зашла. Аня лежала на кровати у окна.
  -- Здравствуйте, Аня, - сказала я и положила на тумбочку возле кровати апельсин. - Как ваши дела, как чувствуете себя? Вчера у вас был гость?
   Аня, похудевшая, осунувшаяся ещё больше, затравленно взглянула на меня и закуталась в одеяло. Она смотрела мне в глаза расширившимися от ужаса зрачками.
  -- А ну вон отвали, докторица! - мощно надвинулась на мою грудь своим мощным бюстом полная широкоплечая, кровь с молоком, темноволосая молодка с короткой стрижкой. - Не видишь, что ли, плохо человеку!
   Оглянувшись, я оценила ситуацию: справа и слева в поддержку молодке приступили ещё две особы - одна высокая худая, в спортивном костюме, другая низенькая, седая. Увидев их, я решила ретироваться. Тем более, что уже видела ответ в расширенных от страха глазах девушки. Ну что ж, мир тесен. И об этом человеке мне не надо было никого расспрашивать - всё главное о нём я знала сама. Затаив дыхание, чтобы не вдохнуть отвратительный запах долго не проветривавшейся больничной палаты, я закрыла за собой дверь, выйдя в коридор. Мимо палаты проходил тот самый Сергей, санитар, карауливший Аню на наших сеансах. Или - меня? Мы поздоровались.
  -- Почему она снова здесь, ты не знаешь? - Спросила я, знавшая, что в истории болезни далеко не всегда записывают, как всё было на самом деле.
  -- С кем-то подралась, кажется. Кажется, с матерью, - сообщил голубоглазый Сергей, глядя вдоль коридора на бредущую мимо старушку с палкой. Мать позвонила в больницу? - тоже глядя на старушку, поинтересовалась я. - Не знаешь?
   Он перевёл голубой блеск на меня, ответил недовольно:
  -- Не знаю. Наверно, вам это проще узнать самой, Анна Ильинична.
  -- Он приходил к ней сегодня, тот, о ком она рассказывала, помнишь? - поделилась я последней новостью, следя, какое впечатление известие произведёт на Сергея.
   Зачем сказала и почему должно было произвести впечатление, было непонятно мне самой. В некоторых случаях мне доводилось вначале делать что-либо, а уж потом обдумывать мотивы, причины. Впечатления не было заметно никакого:
  -- Извините, меня заведующий в Краевую больницу посылает за каталками, водитель ждёт...
   И Сергей заспешил, заторопился прочь. Понимая, что ситуацию надо оставить как есть - проще говоря: забыть о Тарасовой Анне и её проблемах (своих у меня достаточно), я побрела дальше исполнять служебные обязанности. "Ты никогда не будешь такой, как хочешь, - вспомнила я слова мужчины в плаще, тогда он был в другом плаще, с другой причёской. - Сама себе не позволишь". Зато сегодня слишком многое позволила: интерн Вера, двенадцатая палата, разговор с Сергеем. На сегодня было достаточно, и я решила прекратить.
   Вечером дома зазвонил телефон. Думая, что звонит одна из подруг, я взяла трубку, дожёвывая пирожок. "Привет, Аня, - услышала я тот самый голос. - У меня к тебе дело. Можем встретиться? Я сейчас недалеко от тебя". "С каких пор - недалеко?" - подумала я и сказала: "Приезжай, только быстрее. Через полчаса ухожу". Я никуда не собиралась уходить, а сказала это, чтобы не сидеть и не ждать. И не думать. Думать о нём в теперешней ситуации мне хотелось меньше всего. "Кстати, где ты пропадал, куда исчез ни с того ни с сего?" - как можно небрежнее спросила я, будто интересовалась точным временем. "Приеду - объясню", - по-хозяйски спокойно пообещал он. "А... понятно. Хорошо", - послушно согласилась я и побежала в коридор надеть туфли и пиджак, взять сумку, уйти из дому раньше, чем приедет он. В подъезде мне что-то сразу не понравилось, насторожило меня. Спускаясь по лестнице, пройдя один лестничный пролёт, я поняла, что. Запах дорогих мужских духов. Поняла, когда увидела источник запаха - мне навстречу поднимался он, тот, с кем я только что говорила.
  -- Хорошо, что застал, - спокойно улыбнулся он, шурша плащом. - Привет ещё раз... - и он протянул ко мне руку для объятия или поцелуя. Я отшатнулась.
  -- Стас, мне в самом деле пора уходить, извини. Поговорим в другой раз.
   Он улыбнулся великолепной в своей уверенности улыбкой:
  -- Куда тебе надо? Я довезу, а по дороге поговорим.
   Я помолчала с минуту, думая, как быть. Потом сказала:
  -- Ну хорошо.
   И пошла следом за ним по лестнице. И прикусила губу от досады, усаживаясь на коричневое плюшевое сиденье, чувствуя запах его любимых сигарет.
  -- Слушаю тебя, - сказала я, когда машина поехала.
  -- В вашей больнице, в отделении, где ты работаешь, лежит одна моя знакомая девушка, Аня Тарасова. Узнай, пожалуйста, как ей можно помочь. Что нужно сделать, - прибавил он.
   Я повернула голову, увидела начинающий стареть, когда-то в прошлом любимый профиль, тёмные седеющие виски, нос с горбинкой, полный подбородок.
  -- Я не её врач, не психиатр. Узнать всё это можно у лечащего врача. А что тебя с ней связывает? Дочь знакомых, друзей, или как?
   Закончив вопросы, я поняла, что допустила сразу две ошибки: я не должна была спрашивать об Ане, дочь ли она его знакомых. И тем более не должна была говорить "или как". "Ты бы уж сразу спросила о дочери подруги," - ругала я себя, снова кусая губы от досады.
  -- Да, дочь... Одной знакомой, - неторопливо, спокойно ответил он, глядя на дорогу. - К врачу я уже подходил, спрашивал. Но ничего особенно убедительного не услышал. Тебе это, вероятно, удобнее сделать - ты там работаешь.
  -- Хорошо, попробую, - бесцветно пообещала я, и мы замолчали.
  -- О твоём вопросе... - сказал он, когда машина подъезжала к дому где жила моя подруга. - Куда я исчез - никуда не исчезал. Просто жил.
  -- Я не спрашивала об этом, - открыла я дверцу машины, чтобы выйти.
  -- Мне подождать тебя? - взглянул на меня сидевший за рулём.
  -- Не надо, я надолго, - соврала я, выходя.
   Никакой подруги, конечно, дома не оказалось, её телефон тоже "находился вне зоны действия сети"... В окно подъезда я видела, что его машина всё ещё здесь, но выходить-то надо было. Не сидеть же в подъезде до вечера. И я потащилась к выходу.
  -- Подруги не оказалось дома? - встретил меня у подъезда вопросом "мужчина моей мечты", даже вылезши ради этого из "мерседеса". Спросил как идиотку, только что приехавшую из глухой деревеньки. - Куда теперь? Может, ко мне? Поглядишь, как живу, подумаем, как быть дальше... - закинул он "крючок".
  -- Поехали, - согласилась я на многообещающее предложение.
   И мы поехали. Почти ничего не изменилось в его квартире. Кроме обалденного евроремонта, кроме новой итальянской мебели.
  -- Что будешь пить? - непринуждённо полюбопытствовал он, когда я опустилась в мягкое синее кресло, и открыл стенку бара, уставленного многочисленными разноцветными бутылками.
  -- Яблочный сок, - мрачно попросила я, разглядывая стены, ковры, картины на стенах.
  -- Он поставил на раздвижной столик стакан с соком и положил рядом со стаканом поляроидную фотографию. Лес или сад, солнце, небо. Улыбающаяся девушка в белом сарафане.
  -- Она? - скучно спросил он, будто и не сомневался в ответе.
   Серые глаза с фото подмигнули, ветер отбросил чёлку, солнце погладило сарафан.
  -- Ты за этим меня сюда привёз? Очная ставка? - отбросила фото в сторону я, отпила глоток приторно- сладкого сока. - Скажи лучше, стрелец-удалец, что ты сделал с девочкой, что она в петлю полезла, когда я... - я поперхнулась соком. - После вопроса о тебе. И за каким хреном ты таскал девчонку в кабак. В шёлковом платье, с золотыми кольцами. За-ка-ким?! - с ненавистью крикнула я и попыталась вскочить с места. Встать. Выбраться. Кресло было глубоким и не хотело меня отпускать.
  -- А, она и это рассказала... - добродушно усмехнулся, улыбнулся он, побалтывая соломинкой в бокале с коктейлем. - Что ещё?..
  -- А вот уголовщина - в частности, статья за совращение малолетних, - в мою компетенцию не входит. Поговорили, в общем. Я пойду, - мне удалось всё-таки выбраться из кресла, я сделала шаг к двери. Две сильных мужских руки взяли меня за плечи, развернули, усадили туда же в кресло.
   Он опустился на колени перед креслом, бросил бокал на пол, тёмная жидкость потекла на бело-жёлтый пушистый ковёр, синяя соломинка утонула в ворсе ковра. Я испугалась. На меня смотрели тёмные безумные, две бездонные чёрные дыры.
  -- Анька, ничего не было! - гаркнул, рявкнул он, сжимая ладонями мои колени, стискивая их так, что кости хрустнули.
  -- "Только срывая с тела одежды, чувствуешь жизнь", да? - процитировала я последователя Нерона. - А ещё твой предшественник говаривал, отправляя юных прекрасных римлянок на казнь: "Что может быть искреннее стона?" - это я уже процитировала гонителя христиан. - Так что тебе понадобилось от девчонки?
   Он ослабил коленно-ладонную хватку, встал с колен, прошёл по бокалу, слабо хрустнувшему в ковре.
  -- Аня, я хочу жениться на ней, на...
   Я подняла, вскинула на него глаза:
  -- Что ты мерзавец, Стас, я подозревала уже давно, - перевела дух, успокоилась я. - Теперь это уже уверенность. В третий раз спрашиваю: зачем тебе девочка, оставь её в покое. Женись на её матери, в конце концов, если тебе пришла такая охота, приспичило, так сказать. "Лолиту" давно перечитывал?
  -- Она совершеннолетняя, сухо поставил в известность он. - Так что...
  -- Историю болезни я читала. Но это сейчас - совершеннолетняя. Сколько лет ты живёшь с её матерью, а?
  -- Я тебя... Ненавижу, - тихо, тяжело пригрозил он. - Она... Ты...
   Не став слушать дальше, я пошла к выходу, но на пороге обернулась:
  -- Оставь девочку в покое, ясно? Так, как ты - нельзя. Понимаю: никого не боишься. Думаешь, что не боишься. А... Нельзя.
   С этим слабо высказанным, бессильным почти что предостережением я и удалилась восвояси. Дверь не была закрыта на замок - я тихо открыла её, тихо вышла.
   "У Ани Тарасовой появился жених. Он хочет на ней жениться", - думала я в троллейбусе по дороге домой. Чёткое намерение, чётко высказанное, должно было привести в порядок и мои мысли и чувства. По окнам троллейбуса забарабанил дождь. Выходя, я узнала, вспомнила на губах вкус арбуза. В сентябре арбузов было много на прилавках базара, с неба лился вкус ещё одного. Ещё один запах. "Он сказал мне это, чтоб я... чтобы я... сказала ей об этом... - поняла я вдруг. - ему она не поверит, а мне... Нет, не так. Ему она точно - не поверит, мне - может быть. И ещё?.." "И ещё я должна была завидовать бедной слабоумной девочке, психически больной девочке... Что он (ох-ох-ох! - он) сделал предложение ей, а не мне. Руки и сердца. На день, на два, на месяц. На сколько угодно. Тоже мне, Ставрогин выискался, блин... На Марье Тимофевне жениться надумавший...".
   По дороге домой я зашла в универсам за кефиром и пирожками.
  -- Анна Ильинична? - услышала вдруг. - Идите сюда, здесь очередь меньше.
   Я оглянулась на голос. Приветливо улыбались мне голубые глаза санитара Серёжи, стоявшего в соседней очереди. Я подошла:
  -- Добрый вечер.
   Отоварившись, мы вышли из магазина вместе.
  -- Вы Аню Тарасову давно... видели? - запнувшись в поисках глагола - "встречали", "видели", "провожали к врачу" - спросила я.
   Он взглянул пренебрежительно, потом стало ясно, что пренебрежение относилось не ко мне, или не только ко мне, а скорее - к ситуации.
  -- Вижу иногда. На процедурах, по дороге в столовую. А что?
  -- Ничего, - я повертела головой по сторонам, не идёт ли трамвай. - Что вы вообще о ней думаете?
  -- Неплохая девчонка, наверно. Если б не глюки и бзики. Что о них "вообще" можно думать?.. Больные люди.
  -- И она? - не вполне поверила я его словам и тону.
  -- И она, - твёрдо подвёл итог он.
  -- А вот один человек собирается на ней жениться, - захотелось удивить мне.
   Иронически поднялись вверх брови Сергея и опустились книзу уголки губ:
  -- Флаг в руки. Мало ли придурков...
  -- Причём тот самый, о ком она рассказывала, - не отступала я.
  -- А... Грехи замаливает. Ваш трамвай!
  -- Я думала, вы умнее, Сергей! - крикнула я ему с подножки трамвая. - Или...
   Что "или" я додумать и досказать не успела. Он махнул рукой: "Отстаньте!", отвернулся.
  
   На следующий день в больнице я сама подошла к Ане. Она хорошо выглядела - не в халате, а в открытом летнем платье, светлом, почти белом. Дорогое, видно, платье.
  -- Здравствуйте, Аня. Выписываетесь?
   В отделении запрещалось носить платья, юбки, сарафаны. Всё запрещалось, кроме халатов, спортивных костюмов. Не в халате были при поступлении и при выписке. Она молчала, ничего не отвечая. Как раз это было нормальным для наших пациентов: молчать, когда спрашивают, кричать, когда просят молчать. Я прошла в ординаторскую.
  -- Что, Тарасову выписываете? - обратила я вопрос к бывшей там остроносой Вере. - Что-то она нарядная...
  -- Мать попросила забрать на выходные. Вот, разрешили... - неодобрительно, не одобряюще объяснила Вера.
  -- А как она сейчас? Это не будет вредно?
   Говоря это, я пролистывала историю болезни направленного ко мне на лечение больного.
  -- Не знаю, - сухо ответила Вера и встряхнула стрижкой. - Это не я решала.
   Последнее означало, что она бы не разрешила, но её мнения не спрашивали. И тут мы обе подняли головы на стук в дверь:
  -- Да.
  -- Можно? - появилась в двери белое платье, серые глаза.
  -- Что такое, Тарасова? - неприятно удивилась интерн. - За вами приехали?
  -- Нет, - голова оказалась соединённой с телом, всё это вошло в комнату. - Мне надо... Анне Ильиничне... - пролепетала барышня.
  -- Ну говорите, - разрешила на правах старшей Вера. - В чём дело?
  -- Я не хочу уезжать. Хочу остаться здесь, - дрожащим голоском сказала больная.
   "А, вот видите!" - победно глянула мне в лицо девушка Вера.
  -- Не беспокойтесь, Тарасова, идите к себе в палату, я всё скажу лечащему врачу.
   Недоумённо качнув головой, словно удивляясь собственной смелости, красивая Аня Тарасова вышла за дверь.
  -- Я так и знала, видела, что не хочет ехать, не...
   Не дослушав гордых восклицаний Веры, взяв с собой забытую мною в ординаторской ручку, я поторопилась уйти вслед за Аней. Догнала я её недалеко от палаты. Сладкий запах дорогих духов от её волос напомнил тот наш разговор. Я тронула её за руку:
  -- Почему вы не хотите ехать? - осторожно, как можно мягче спросила я. - Я говорила с ним вчера. Он хочет жениться на вас - это правда?
   Две мягкие нежные руки обвили мою шею, маленькие слезинки покатились по моим щекам, падая с её ресниц, горячие губы зашептали на ухо:
  -- Спасите меня от него, спасите! Иначе я...
  -- Всё будет хорошо, идите к себе, - крикнула я уводимой, оттаскиваемой, уносимой от меня - Ане. Белые халаты препроводили её в палату, под капельницы и надзор.
  -- Как вы могли, что вы ей сказали? - выговаривала мне с опозданием подскочившая Вера.
  -- Ну, вы рисковая... - бросил мне после её ухода проходивший мимо Сергей. - А если б она начала душить вас?
  -- Стойте, - остановила я его, ухватив за рукав халата. - Помогите ей! Она очень боится одного человека. Вы о нём слышали, а я позавчера видела. Снова видела, - решив быть честной объяснила я.
  -- Но что я могу для неё сделать? - скучно удивился он, деланно удивился, не по-настоящему. - Я не священник, не монах, не... не знаю, кто ещё!
   А глаза, голубые глаза его смотрели на меня со странной надеждой.
  -- Что вы ей сказали, что она кинулась вас обнимать, обнимать или душить, - продолжали надеяться глаза.
  -- Врёте вы всё, Сергей, и сами это знаете! Она вам нравится давно, ещё с той встречи. И не потому, что - тот, что машина, ресторан... Просто нравится, просто! Почему сказать не хотите, не знаю, - шептала ему как можно тише и оглядываясь.
  -- Нет, знаю, - решилась договорить до конца я. - Себе не верите, силам своим, что другие скажут-подумают, боитесь. А вы не бойтесь! Плюньте на других, только в данном случае плюньте, сейчас. Не бойтесь, окупится вам, отплатится. Не знаю как, когда - но отплатится. Если решитесь.
  -- Сергей, подойди к Виктору Геннадьевичу, - сверкнула на меня чёрными глазами старшая сестра Наташа, как все средне-и младше медработники, нелюбящая близости собратьев по уровню к уровню высшему, К его представителям и представительницам. И Сергей, естественно, "отчалил" к новому заведующему, назначенному в моё отсутствие вместо прежнего. Ничего мне не ответив. Особенного какого-то ответа я и не ожидала, просто высказалась от всей души, на всю катушку, и будь что будет. "Крючок" тоже забросила: а вдруг? А вдруг подумает, а вдруг клюнет. Мне так хотелось "достать" Стаса? Вряд ли. Не только. Не из-за того. Историю Анечки я выслушала раньше, чем увидела здесь, в стационаре - Стаса. Прежде чем - подумала, вспомнила, сравнила. Чего во мне было больше: желания выручить из беды девочку, меня об этом умолявшую, или натянуть нос этой самоуверенной скотине, этому гаду, этому бывшему возлюбленному, я не знала. Пожалуй, пятьдесят на пятьдесят. Хотя, может быть, и семьдесят на тридцать... Почему я должна думать о себе хуже, чем есть, если лучше думать лучше, чем. С этой радостной мыслью я вошла в ординаторскую и подошла к интерну Вере, снимавшей с себя белый халат:
  -- Она просила не отпускать её домой, вы были правы. Скажите об этом её врачу - Тарасову нельзя отпускать домой. Во всяком случае - пока.
   Вера вздохнула, набрасывая на плечо ремень сумки:
  -- Надоела всем эта Тарасова... Скажу, конечно. Я и так знала, что не следует отпускать. Но приезжала её мать (Вера подняла глаза вверх и покачала головой, показывая, что это особа "ещё та") и её друг, тот, с кем она живёт, "крутой мен". Разговор вёлся на повышенных тонах. А моя доктор не любит конфликтов, вы же знаете. Замучили они вдвоём девчонку, вот она и ищет помощи... У вас в том числе. Это при всём при том, что диагноз сомнений не вызывает, и так далее. Зачем это она им понадобилась на выходные? Разодели как куклу, надушили духами, а ей лечиться надо серьёзно... Ладно, до понедельника.
   И Вера толкнула дверь ординаторской, выходя. "Значит, они приезжали вместе, - думала я, идя по коридору. - Разодели как куклу... зачем она им понадобилась...".
  -- Вика, ты Сергея не видела? - заглянула я к дежурной сестре. Та качнула головой.
  
   На остановке маршрутки я набрала номер Стаса.
  -- Ты просил узнать о состоянии. Плохое состояние, домой - ни на выходные, и никак - сейчас забирать нельзя. Ты меня понял?
   После молчания в трубке послышались короткие гудки. Я полистала записную книжку. Конечно, у меня не было телефона Сергея. И если б был, это ничего не дало бы.
  -- Анна Ильинична... - услышала я над своим правым плечом.
  -- Сергей... - удивилась-обрадовалась я. - Вы уже с работы...
  -- Я завтра в ночь, - объяснил он и вдруг пожал мою руку. Просто взял кисть правой руки в свою большую тёплую ладонь и сжал. Осторожно сжал, не больно, не как-то особенно ласково, нет. По-товарищески сжал, как другу.
  -- Скажите, что мне надо делать, я попробую, - просто сказал он, а голубые глаза смотрели на дорогу, на деревья по другую сторону дороги. - Постараюсь, - договорил он и выпустил мою руку.
   Я посмотрела на него: что это - розыгрыш, шутка, "прикол", как они выражаются, или что?
  -- Сначала скажите почему, - попросила я. - Почему хотите помочь мне, то есть ей, потом остальное. Если скажете, что она вам нравится, я... ну, не очень поверю. Вот. Что же вы молчите?
   Оба мы стояли и смотрели на подошедшую маршрутку, которую ждали. Я, по крайней мере, ждала именно эту. Именно этот двадцать седьмой номер.
  -- Вам на эту? - спросила я безразлично, глядя как загружается, заполняется салон.
   Он раскрыл большой чёрный зонт: начал накрапывать дождь.
  -- Просто должен это сделать, вот и всё.
  -- У меня нет зонта, можно под ваш? - я наклонила голову под чёрный лепесток. - Что именно вы будете делать?
  -- Пока не знаю, - он взял меня под руку. - Но это не важно.
  -- Как? - подняла я глаза на капли дождя на его гладко выбритой щеке. - Будете спасать, а как - не знаете?
  -- Не беспокойтесь, Анна Ильинична. Вы правы в том, что это надо сделать. Остальное - моя забота.
  -- И вы уверены в успехе?
   Он грустно улыбнулся:
  -- Да... Всё будет в порядке, как следует быть. Я... - он замолчал. - То есть не я, конечно. Всё будет хорошо, - твёрдо сказал он, глядя на номер подъезжавшей маршрутки.
  -- Сергей, вы не переутомились случайно? Не переработались? - ничего из его слов не поняв, осведомилась я. - Как-то вы странно говорите... "Буду спасать, как - не знаю". Наша с вами работа имеет, конечно, свою нелёгкую непростую специфику.
  -- Ваша маршрутка! - кивнул он на подъезжающий двадцать седьмой номер. - Вы уже пропустили одну.
   "Откуда вы знаете, что моя?" - хотела спросить я, но не стала тратить время, полезла заносить ногу на ступеньку, занимать место. "А, он же у нас альтернативник", - вспомнилось, глядя в забрызганное каплями стекло. - Альтернативная служба, вместо армии... может, он сам "того", больной, или - сектант? Ну ладно, что сделано то сделано - а вдруг он сдержит слово...". Хотя в чём могло заключаться "сдерживаемое слово", и как должна была выглядеть оказываемая Ане помощь, мне самой представлялось смутно. То ли я сама "переутомилась-переработалась"...
   Дома на автоответчике меня ждало сообщение Стаса: "Аня, почему её не отпустили на два дня домой, всё уже был договорено... Перезвони". "Да пошёл ты" - мысленно "перезвонила" я и удалила звонок из памяти.
   Почему в воскресенье я решила проехать в больницу, сама не знаю. Санитарка Варя удивилась:
  -- Забыли что-то?
  -- Да, зонт, - соврала я о лежащем в сумке зонте и пошла в "сестринскую". Привет, Надя.
   Дежурившая худенькая тоненькая Надя тоже удивилась:
  -- А... Арнольд Палыч на обходе... - сообщила она о дежурном враче.
  -- Я не к нему, - успокоила я. - Как там Тарасова из двенадцатой?
  -- Тарасова?.. - Надя наморщила лоб, вспоминая. - Нормально вроде, а что?
  -- Ничего. Видеть её можно?
   Надя снова наморщила лоб:
  -- Сейчас... Арнольд Палыч...
  -- Надя, - остановила её я. - Она хотя бы здесь, в отделении?
  -- Ну да, - припоминая, сказала Надя; уже уверенно вспомнила: - да, я её на завтраке видела.
  -- Угу, - кивнула я. - ну пока, я зонт здесь забыла, нашла уже. Пока.
  -- Вы тоже к ней? - услышала, выходя в коридор.
   Сергей, но не в белом халате, а в чёрной кожаной куртке с большой коробкой и букетом цветов в руках остановился возле меня. Я посмотрела на торт (на коробке с коричневыми розочками было написано: "шоколадный торт "Офелия"), на белые розы, перевязанные золотистой ленточкой, и спросила:
  -- У кого день рождения? У Арнольда Палыча?
   Седоватый полный высокого роста дежуривший психиатр Арнольд Палыч как-то слабо совмещался в сознании с тортом "Офелия" (странное название для торта, почему это сладкое изделие должно было напоминать о печальной героине Шекспира?) и белыми большими розами на длинных стеблях, но - чего не бывает?
  -- Нет. У Тарасовой из двенадцатой палаты, - объяснил, неподвижно, не мигая, глядя не на меня, поверх моей головы голубоглазый светловолосый Иванушка из русских сказок, санитар отделения Сергей. Объяснил так, словно я не знала, о ком идёт речь. Словно в первый раз слышала эту фамилию.
  -- Почему она мне раньше не сказала? Кто у неё сейчас?
  -- Не знаю. Я сам узнал только сегодня, - глаза по-прежнему смотрели надо мной. - Она позвонила мне и пригласила на день рождения.
   "Откуда, как позвонила? Куда пригласила?!" - вопросы вертелись в голове и на языке. Но вместо этого я сказала:
  -- Пошли.
   Пошла впереди Сергея, прямо к двенадцатой палате. Молодая коротко стриженная особа в светлых туфлях на высоких шпильках поправляла имениннице причёску, стоя у её кровати, остальные обитательницы палаты сидели на кровати Аниной соседки, слева от Ани. Я заметила, что и они постарались принарядиться как смогли: на одной была блестящая зелёная кофточка, другая надела большие белые клипсы с качающимися под ними бусинками. Та, что теснила меня грудью в прошлое моё посещение, была в белой кружевной блузке, едва не расходившейся на груди по швам. Стаса в палате не было. Сергей подошёл к Ане:
  -- Поздравляю! - протянул цветы, торт, лёгким касанием губ наклонился, дотронулся до правой щеки.
   Коробка и розы были тут же взяты женщиной на шпильках. Короткая чёрно-белая юбка её не закрывала худых коленей.
  -- Спасибо! - улыбнулась, засветилась радостью Аня, маленькие её глазки, русые волосы.
   Одета она была в то самое платье, в котором собиралась уезжать, так же пахли её духи. Я порылась у себя в сумке и достала новый, только вчера купленный зелёный флакон.
  -- Поздравляю, Аня! Это от меня, - подошла я к девушке, протянула флакон.
   Аня улыбнулась:
   - Спасибо... - и тут же сняла блестящую крышечку, понюхала, стала прикладывать горлышко флакона к шее, запястьям рук. Женщина в светлых туфлях, видимо - мать Ани, взяла у неё флакон, надела крышечку.
  -- Аня! Пора угощать гостей. Присаживайтесь, пожалуйста! - она придвинула к маленькому коричневому столу, стоявшему в углу, два стула. На них мы с Сергеем, переглянувшись, и уселись. Только тут я заметила, что в палате звучит негромкая музыка, но почему-то не эстрадная, а орган.
  -- Почему Бах? - шёпотом спросила я Сергея, будто он отвечал за музыкальное оформление вечера.
   На столе появились маленькие белые тарелки, ножик (маленький, едва ли слишком острый), высокая бутылка колы, бокалы. Сергей снял крышку с коробки, порезал торт на кусочки, разложил по тарелкам - самую красивую шоколадную розу имениннице. Сдвинули бокалы, чокнулись колой за здоровье Ани. Зазвучали пожелания счастья, здоровья, и снова здоровья, счастья...
  -- В личной жизни, - негромко сказал Сергей.
   Все почему-то обернулись на него, как будто услышали неуместную шутку, нечто такое, чего не следовало говорить.
   Я легонько коснулась пальцами рукава его чёрной рубашки, куртка висела на спинке стула.
  -- Сергей... - тихо я назвала его имя и кашлянула.
   Он повернулся ко мне, поднял брови: "Что такое?..". И сказал, обращаясь к матери Анны, неторопливо жующей торт, потом шоколадную конфету:
  -- Елена Сергеевна... (Так я услышала впервые имя этой женщины). В палате была тишина, только та, что в зелёной кофточке что-то негромко бормотала себе под нос, да разливались токаты, фуги Баха. - Елена Сергеевна! - повторил Сергей громче. - Я прошу руки вашей дочери Анны. Сейчас я прохожу воинскую службу, осталось ещё полгода. Но если разрешат, и Аня согласится, и вы, конечно, - глянул он в удивлённое широкоскулое лицо с полуоткрытым алым от помады ртом, - мы сможем оформить наши отношения.
  -- Молодой человек! - весело-игриво сказал низкий грудной голос Аниной мамы. - Вы, кажется, забыли о том, что моя дочь находится в больнице, и разрешения надо спрашивать прежде всего у врачей.
  -- Конечно, - не поднимая глаз, согласился Сергей. - Я хотел только узнать, будете ли согласны вы и Аня, если медики не будут возражать.
   И он печально взглянул на Аню. Ничего другого в его взгляде не было. Не знаю, была печаль ласковой, я не поняла. Мне хотелось на это надеяться, но печали было больше. Аня встала с кровати, подошла к нему, протянула руку. Он взял её руку, поднёс к губам. Больная в блестящей кофточке расхохоталась, взвизгивая после каждого приступа, периода смеха. Больная белая в кружевной блузке крикнула ей:
   - Заткнись, дура...
   Елена Сергеевна тоже встала с кровати, подошла к Ане, обняла её за плечи.
  -- Извините, но мне кажется, что вам лучше уйти... - негромко сказала она Сергею и протянула клочок бумаги. - Это мой домашний телефон. (Она так и сказала: "мой", как если бы Аня и Стас не жили вместе с ней). Позвоните потом, мы поговорим.
  -- Аня... С днём рождения, спокойно ночи, - попрощался Сергей, снял со стула куртку.
   Я тоже подошла к девушке. В её глазах надежда и радость мешались с испугом, недоверием.
  -- Всё будет хорошо, - тихонько сказала я ей. - Помоги вам Бог!
   И вышла вслед за парнем. Он в коридоре натягивал куртку.
  -- Ну и что дальше? - спросила я. - Что, всех не спасёшь? - напомнила я его слова. - И отдельно взятую девушку Аню - тоже?
  -- Почему именно её? - спокойно поинтересовался он. - Хотя... Ладно. Идёмте, Анна Ильинична.
   Осенний двор больницы был тёмен, тих, под ногами шуршали листья.
  -- Не могу понять, как же она звонила вам... Она же... - "И два слова с трудом связывает, а тут - шесть цифр номера надо связать было воедино", хотелось сказать мне.
  -- А это правда, что вы знакомы с её, Ани, ну... отчимом, что ли... с кем живёт её мать...
   Я остановилась рядом с ним.
  -- Вы ещё сказали: "снова видела", - напомнил он. - Значит, видели и раньше? - вглядывался он в полумраке в моё лицо. - Почему бы вам самой с ним не поговорить. Относительно его, так сказать, сватовства. Что ему на самом деле нужно от девочки? Да ещё больной.
  -- С этой стороны у нас с вами ничего не получится, Сергей, - безнадёжно предупредила я. - Не тот случай. Он от неё не отстанет, пока не натешится. А жениться на ней вам не разрешит её мать. Кстати, откуда вы знаете её имя? - я медленно пошла к выходу с территории больницы по аллее.
  -- Мать приходила к ней и раньше, - он шёл следом за мной. - Что же делать-то, Анна Ильинична? Вам и в самом деле так нужно спасти Тарасову Аню? - теперь он остановился за моей спиной.
   Я заметила это, отойдя уже на порядочное расстояние, и обернулась. Он стоял и смотрел на меня, как если б думал, что делать и куда идти дальше.
  -- Это нечестно, Сергей, - прошептала я.
   Он подошёл:
  -- Что вы сказали?
  -- Я сказала: нечестно. Вы обещали свою помощь.
  -- Именно это я и пытался сделать сегодня, вы видели. И что из этого получилось? - Спрашивал он, как обвинял.
  -- Что получилось, что получилось?! - воскликнула - спросила и я. - А как у неё глаза радостью, надеждой засветились после ваших слов, вы не заметили? А как она вам руку подала, соглашаясь, вам себя на веки вечные отдавая, на радость и беду, вы не поняли? Эх, вы... А я-то...
   Я отвернулась от него и пошла к выходу, к незапертой уже калитке, незапертой потому что пациенты были уже заперты, сидели по палатам. Он догнал меня, остановил, взяв за плечо, на плечо руку положив:
  -- Зачем вам нужна именно эта девочка, именно её спасение? Я уже спрашивал - вы не сказали. Может, потому что были знакомы с ним, с её мучителем-учителем жизни? - Сергей криво усмехнулся. - "Только когда срываются одежды..." - процитировал он слова Стаса, слышанные от Ани и запомненные. - Хотя... почему были? Вы и сейчас знакомы, так ведь? Может быть, Аня ваша соперница в борьбе за этого типа... Только боретесь одна вы, то ли за Аню, то ли...
   Звук пощёчины прозвучал не очень громко среди осенних темнеющих деревьев.
  -- Будем считать: никаких разговоров об участи и судьбе больной Тарасовой между нами никогда не было. Между вами - и мной, - выпалила я и побежала к калитке. На этот раз он не стал меня догонять, он просто крикнул:
  -- Дура вы, и больше ничего! С какой стати я должен был явиться ангелом во плоти? Вы так ничего и не...
   Последние слова я не расслышала, голосуя на дороге, останавливая машину. Покачиваясь ни сиденье синих "Жигулей", я додумала последние слова. И всё остальное тоже. Так вот почему торт, розы. Только и всего. Он был очень красив, санитар Сергей Иртеньев. "А кто нужен мне?" - ехидненько спросил кто-то внутри. Зазвонил сотовый. "Убери от меня своего мальчишку, поняла? - послышался до боли знакомый хрипловатый голос. - Пока что - прошу". "Пока?" - спросила я, натыкаясь взглядом на тьму за окном. "Пока", - подтвердил он и замолчал. А назавтра мне надо было идти на работу.
   А назавтра всё было как обычно, как всегда: врачи, медсёстры, больные. Мимо двенадцатой палаты я старалась не проходить, на "здравствуйте" Сергея ответила кивком. Что делать дальше, было непонятно. Решив последовать одному мудрому совету: "Когда не знаешь что делать, не делай ничего", - я решила не делать ничего. Но это было легко сказать. На работу-то я продолжала ходить, а там были - и Аня, и Сергей. Сотовый телефон, подаренный мне ещё Стасом, тоже был при мне. Получалось, что не получается спрятаться от всех и всего.
  -- Аня... - услышала я через пару дней вечером после работы, попадая ключом в замок своей двери.
   И это был он. Он-он-он... Кого я столько времени ждала и так долго училась ненавидеть.
  -- Что такое, Стас, в чём дело?
   Я опустила ключ обратно в сумку, отошла от двери.
  -- Не пригласишь зайти? - спросил он и снял с лица очки с тёмными стёклами.
  -- Солнца вроде уже нет... - вспомнилось мне. - Зачем ты пришёл?
   Унылая покорность - так можно было охарактеризовать мой тон. Но я не боялась его, Стаса. Не потому, что любила в прошлом, не оттого, что любила сейчас.
  -- Хорошо, пойдём, - я протянула ему ключ от двери, которую он хорошо умел открывать в прошлом.
   Мы зашли, мы прошли в комнату, сели - он на стул, я на диван.
  -- Выпить не предлагаю, извини - у меня нет, - вспомнила я его бар. - Говори, в чём дело.
  -- Аня, я запутался, - посмотрел он мне в глаза. - Помоги.
  -- Как кто? - поинтересовалась я. - Как в прошлом подруга, как ныне психотерапевт, как сотрудник стационара, где лечится другая Аня? Помочь - как кто? - перечислила я все набежавшие на ум вопросы и тоже взглянула на него. - Скажи для начала хотя бы, зачем она тебе. Предлагаю навскидку три варианта. Вариант первый: банальный разврат. Кажущийся тебе - сейчас - оригинальным и необыкновенным. Вариант второй: попытка отделаться от её матери (или, что почти то же: крепче её к себе привязать, вызвав ревность к собственной дочери, а уже потом бросить). Вариант третий, самый маловероятный и допустимый разве что как кара за все твои предыдущие подвиги: ты её любишь. Ты просто полюбил её, влюбился, не зная, надолго ли, но взаправду. Сейчас - взаправду, пока, в настоящее время. В этот миг. Что из трёх вариантов правда?
   Он молчал, долго молчал, глядя в стену позади меня.
  -- У тебя можно курить? - достал сигареты, зажигалку, закурил, не дождавшись ответа.
  -- Я могу не отвечать на твой вопрос?..
   Он поискал глазами пепельницу. Я пододвинула стоявшее на столе блюдце.
  -- Можешь, - сказала я. - Но в таком случае я ничем не смогу тебе помочь. Не только не захочу - не смогу.
  -- Кажется, я напрасно пришёл, - пробормотал, процедил он, гася в блюдце сигарету.
   Я взмахнул рукой, отгоняя от лица дым.
  -- Ты знал, что я задам этот вопрос, - сказала я. - Кофе будешь?
   Последнее было спрошено, так как какой-то маленький страх перед ним всё же имел место быть. А кофе означал как бы мир и дружбу.
  -- Хорошо, - согласился он. - Я не о кофе, - остановил он меня, собравшуюся идти на кухню. - Правду и только правду, да? Хорошо, слушай. Только не говори потом, - не вздумай сказать! - скрипнул он зубами с исказившимся как от боли лицом, - что я всё это сейчас выдумал, для тебя.
   Я молча застыла на диване
  -- О моей прежней жизни ты немного знаешь. Немного, - подчеркнул он. - А в ней было немало всякого. Но то, что я говорю, не исповедь. Так вот. Её мать, Елена - ну да, ещё одна после других. Извини, но ты сама хотела - правды. А тут она. Ты её видела - о таких говорят: ни кожи, ни рожы. Или - почти ни-ни. Тут другое, Аня, - по-братски, по-сестрински делился он со мной, даже не замечая, что называет то же имя. - Она такая никакая, и всё время молчит, сидит себе в уголке, книжки какие-то читает, и подруг нет. Одна и одна. Как-то закончила школу, болезнь это - я не верю! - снова скрипнул зубами, сверкнул глазами он. - В церковь часто ходила, а книги... Я подошёл как-то к её полке: "Жития святых", "Молитвослов", "Псалтырь", "Мытарства блаженной Феодоры и страшный Суд Божий"... Вот ты когда-нибудь такое читала? - то ли с возмущением, то ли с надеждой спросил он.
   - "Псалтырь" читала, - призналась я. - А как же её суицид тогда, ещё в прошлую госпитализацию? Ведь это в православии - страшный грех... - рассматривала я одутловатое, плохо выбритое лицо с мешками под глазами.
  -- Вряд ли было, не могло быть... - как бы про себя, для себя сказал он. - Что-то не так поняли. Ты не знаешь подробностей? - теперь уж точно с надеждой воззрился он на меня.
   Но подробностей я не знала, в чём и созналась.
  -- Да, Стас, вот оно что... - протянула я после того. - А знаешь, это безнадёжно.
  -- Ч-то?.. - пробормотал мой странный гость.
  -- Нет, я не о болезни её, не о том, что ты её не вылечишь, не сможешь на ней жениться. Я не о том! - с чувством, с жаром, с воодушевлением воскликнула я. Именно что - воскликнула, давно от себя такого не ожидала. - Она никогда тебя не полюбит, не сможет, не сможет полюбить, ты лучше сейчас это пойми, сейчас! Я только теперь поняла, когда ты о книгах её рассказал, и что в церковь ходит. Я только теперь всё... - растерянно пролепетала я.
  -- Что-что, что? Что ты говоришь? - он встал со стула, подошёл к дивану на котором я сидела, чтоб расслышать, что я говорю.
   "Юродивая", - вспомнила я словечко, каким могла бы определить, классифицировать, припечатать. Если бы... Если б она не нравилась мне так сильно. А чем нравилась - не знаю. Светом каким-то внутренним, что ли.
  -- Знаешь, я всё тебе сказала уже, - объявила я и встала с дивана. - Понятно ведь, о чём говорить?.. Она тебя, боится, какая уж там любовь. Ничем не могу ни утешить, ни обнадёжить... Если хочешь кофе - идём на кухню.
  -- Нет, спасибо. Я пойду.
  -- Знаешь, - сказала всё-таки, поворачивая в замке ключ. - Давно тебе что-нибудь в этом роде следовало получить...
   Возвратясь в комнату, я вспомнила, как подробно Стас перечислил названия Аниных книг. "Значит, её выбор произвёл на него впечатление". Со Стасом всё было понятно - устал он, родимый, от жизни своей беспутной. Вот и потянулся к другому, к "потаённому сердца человеку", как говорил святой Серафим Саровский. Я тоже ведь не одного только Фрейда читала, но и кое-что из книг той Ани - тоже. Оставалось выяснить два момента. Что делать с моей любовью к Стасу - но это я примерно представляла, речь ведь шла о давнем, хроническом заболевании. А вот Сергей... А вот Сергей, что делать с ним и с Аней. Если все эти Анины посещения церкви правда, то самой большой любовью Ани был не Сергей. А её чувство к нему было симпатией, благодарностью. И со всем этим можно было жить дальше. Но думая так, я в тоже время продолжала помнить Аню, Стаса, Сергея. С чего началась влюбленность Стаса, с интереса, удивления; всегда ли она так не любила его, как теперь. Или было что-то ещё - начальное доверие, не оправдавшееся затем? Что я могла знать об их отношениях, когда каждый из них представлял их себе по-разному, по-своему... Сразу ли Аня испугалась его, сразу ли он полюбил её, или лишь в отвращении и страхе её убедясь? А Сергей... А Сергей, сидевший себе тихонько во время наших с Аней разговоров... А почему он проходит альтернативную службу? Это-то я как раз могла узнать, непонятно почему не узнала до сих пор. И верующая ли Аня, полотенце в туалете ведь было, не приснилось же мне это. Стас вообще не во что не верит, ему легко - он видит что хочет, когда хочет, когда его душеньке угодно... Его душеньке? А есть ли она, эта душенька? Наверно, есть, вспомнила я его коленопреклонение не передо мной, на коленях стояние перед образом Ани. И как быстро всё это развернулось, думала я, жаря себе яичницу. Сколько времени прошло, три, четыре месяца, как я знаю-не знаю Аню, Сергея, вновь обретённого, в руки не дающегося Стаса?
   Обычно всё это длится, тянется долго - месяцы, годы... А тут так быстро, притормозить бы. И тот кто-то, к кому я обращалась с неслышной просьбой, внял ей, ответствовал.
   И тихо-спокойно потекли мои дни, ничего нового не происходило теперь, телефон молчал, фамилия Тарасовой из двенадцатой не упоминалась на пятиминутках, Сергей ушёл не то в отпуск, не то в увольнительную, не знаю, но его не было видно в больнице.
  -- А куда делся Иртеньев, вы не знаете? Что-то его давно не видно, - спросила я как-то раз у медсестры Нади, просматривая листы назначений, ищя листы "своих" пациенток.
  -- А вы не знаете? Он же уехал самовольно, его милиция задержала по заявлению военкомата... И сюда приходили, нас расспрашивали.
  -- Как уехал, куда? - не поверила я. - Где он сейчас?
  -- А, вы в отгуле были... - вспомнила и успокоилась, найдя объяснение моему незнанию, Надя. - Они же вместе с Тарасовой бежать хотели, ну, на те праздники, ещё отгул у вас к ним присоединился...
  -- На День примирения, - вспомнила я нынешнее название дня седьмого ноября, красного дня календаря. - Да, я ничего не знала.
  -- На пятиминутке говорили тогда ещё Виктор Геннадьевичу главный чуть было выговор не влепил. Но Тарасова так тут и осталась - их дежурная санитарка увидела, Варя. Иртеньев, кажется, в СИЗО сидит.
  -- Понятно, - кивнула я и пошла в ординаторскую.
   Там никого не было, даже вечно шуршащей историями Веры. Пришлось идти в кабинет заведующего отделением, без особой надежды его застать. Но он как раз был в кабинете, подписывал выписку из истории болезни.
  -- А, Аня... Проходите, - поднял он глаза.
  -- Виктор Геннадьич... - опустилась я на стул рядом с его столом. - Я хочу спросить, что это за случай был с Тарасовой и Иртеньевым. Я уезжала на три дня, и...
  -- Неприятный, неприятный случай... - пробормотал он, просматривая, проверяя ещё раз уже подписанное. - А почему вы интересуетесь?
  -- Друг матери девушки - мой давний знакомый, просил узнать, что случилось.
   Худощавый седой зав взглянул на меня с неудовольствием, но всё же ответил:
  -- Мы её уже выписывать собирались. И накануне выписки вечером Варя - санитарка, ну знаете - видит, как она у калитки стоит, вроде отрыть пытается. Это уже темно было, после восьми. Варя подошла, а тут откуда ни возьмись - Иртеньев. В общем, отбила её Варя у него, увела. А на другой день он на работу не вышел. Я не стал сразу в военкомат сообщать, хотя должен был; думал: ну мало ли, заболел или что. А на третий день они сами приехали. Сбежал он, в общем, и её с собой хотел прихватить. Но далеко не ушёл - тут, в лесочке пригородном поймали, - договорил, уткнувшись в выписку, заведующий.
  -- А кто сообщил? И зачем ему это было нужно? Ещё и вместе с психбольной девушкой... - растерялась я от услышанного.
  -- Он в общежитии жил, сам-то из района, из посёлка какого-то...Комендант общежития военкому позвонила. А вот 2-й вопрос... - он покачал головой, - остаётся загадкой. Это уж пусть менты дознаются, куда он со своей Офелией решил рвануть и зачем.
   "Почему с Офелией?" - вспомнился мне шоколадный торт с неуместным названием.
  -- Всё, больше вопросов нет? - осведомился зав.
   Я отрицательно помотала головой, собираясь встать, уйти.
  -- А у меня к вам - есть. И даже целых два. Чем объясняется ваш необычный интерес к больной Тарасовой? Это первое. Ну, допустим, как вы сказали, "Старый знакомый" - я его видел, кстати, приходил позавчера с её матерью, неприятный субъект, из этих новых богатеньких. А почему она к вам так бросилась в ту пятницу, накануне дня рождения с тортом "Офелия" - так у вас помощи искала, что ли? Какой помощи? Защиты - от кого? И второе. Вас частенько видели в отделении разговаривающей, беседующей с санитаром Иртеньевым. Тем самым, бежавшим. А теперь скажите, о чём психотерапевт Корнеева могла беседовать - и не единожды, как утверждает медперсонал! - с санитаром. Какие такие у вас были общие темы для разговоров? И кто надоумил Иртеньева завести сомнительную интрижку с умственно неполноценной, душевнобольной девицей? Кто ходил вместе с Иртеньевым на её так называемый день рождения? Бывший на самом деле на две недели раньше. Кто?
   Окончив свою решительную, цветисто высказанную тираду, заведующий вытер платком пот со лба и откинулся на спинку кресла.
  -- Осень, а всё ещё жарко... - пожаловался он кому-то устало. - Когда же кондишн поставят?...
  -- Не знаю, что ответить на ваши вопросы... - созналась я, виновато глядя ему в лицо. - Мне хотелось помочь этой девушке.
  -- И заодно - этому юноше? - усмехнулся Геннадьевич. - Тогда вам надо менять профессию. Служба милосердия - по другому адресу.
   Самое странное заключалось в том, что я вам почему-то верю. Вероятно, вы и сами запутались в своих поступках и их мотивах. Ладно, работайте пока, там видно будет. Но к палате Тарасовой я вас прошу не подходить, вот так.
   Я кивнула, обещая, поднялась со стула.
  -- Он во втором СИЗО, - негромко пробурчал мне вслед альтруист в душе Геннадьич.
   И я вышла из кабинета. Кое-как доработав рабочий день и смотавшись домой за паспортом и яблоками, я отправилась в СИЗО. Вначале там со мной вообще не хотели разговаривать; хмурый, маленький, с большой лысиной дежурный посоветовал мне "отправляться восвояси". Но я, сидя в тесном узком коридорчике, набрала телефон Стаса. Кратко объяснив, где я и что мне надо, я воззвала к его гражданской совести. О которой было неизвестно, существует ли она вообще, и при чём она тут, в данном конкретном случае.
   Через полчаса всё тот же дежурный открыл дверь и позволили зайти в серую квадратную комнату с бетонными стенами, куда розовощёкий голубоглазый милиционер привёл осунувшегося, с потускневшим блеском голубых глаз Сергея.
  -- Привет, - сказала я ему через стол. - Как дела?
   Он молчал и смотрел куда-то мимо меня.
  -- Я там яблоки тебе принесла. Что ещё принести?
  -- Анна Ильинична... - прошептал он. - Мне ничего не надо. Не приходите сюда больше. Пожалуйста, - взглянул он на меня.
  -- Ещё две минуты, - предупредил милиционер.
   Мы помолчали ещё две минуты.
  -- Заберите её к себе, если что! - обернулся ко мне Сергей на пороге, уже уводимый розовощёким.
   А я не могла даже кивнуть в ответ - не хотелось лгать, а то, что никто не позволит, не позволил бы мне забрать к себе Тарасову Анну Викторовну, было совершенно ясно и Сергею, и мне.
   А ещё я, кажется, начинала кое-что понимать в природе психзаболевания А.В. Тарасовой, поскольку оно обострялось всякий раз, как она оказывалась дома. То есть рядом со Стасом и своей матерью, в одной с ними квартире (машине, гостинице, ресторане...). Просто - вместе. И поделать с этим ничего было нельзя. Потому что это после звонка Стаса меня пропустили сюда, позволили встретиться с Сергеем. Потому что хозяином жизни был он, а не я. Не Сергей, не Аня. И потому что так будет всегда, думала я, спускаясь по узкой железной лестнице. "Вот так", - вспомнились заключительные слова заведующего.
   Вот так, - думала я, идя по осенней улице мимо жёлто лиственных деревьев. Непонятным оставалось, почему Сергей решил бежать после того, как их с Аней то ли свидание, то ли помолвка, то ли попытка побега - не удались. Для чего было бежать самому, одному, да ещё так бездарно, в ближайший лесочек, и зная, - не мог не знать! - что скоро задержат, арестуют, посадят... От всего этого разило такой бессмысленностью и нелепицей, что даже руки опускались. Если б я могла хотя бы поговорить с ним нормально, что-то понять... А так приходилось действовать вслепую.
  -- Ну что, ты довольна, повидалась? - ничего кроме насмешек я от Стаса и не ожидала, когда звонила ему, возвратясь. - Что дальше?
  -- Ты можешь сделать так, чтоб его освободили? - шепнула я маленькой голубой коробочке у себя в руке.
  -- Нет, милая. - ответила коробочка хрипловатым голосом Стаса. - Вряд ли.
  -- Попробуй, - посоветовала я. - А вдруг.
  -- О, кей, - он отключил телефон.
   Через три дня я снова пошла к Сергею. Но меня не пустили, а звонить, как в прошлый раз, не хотелось. Уныло брела я по осенней улице, придумывая, что делать дальше. Ничего не придумывалось, а к остановке подошла маршрутка, везущая в сторону больницы. Минуты две, пока садились пассажиры, ушло на раздумье. Потом я втиснулась.
  -- Анна Ильинична?.. - удивилась дежурная сестра Света. - Что-то случилось?
  -- Пока нет, - вроде бы пошутила я. - Книгу забыла в ординаторской. А кто из врачей дежурит?
   Полненькая маленькая Света тряхнула светлыми кудряшками, выбившимися из-под голубого колпака:
  -- Арнольд Палыч.
   Мне решительно везло на Арнольд Палыча: уже второй раз я нарывалась на его дежурство во время внезапных незапланированных наездов в больницу. Доктор сей, кроме крупной комплекции и немолодого возраста, отличался ещё и безмятежно-спокойным отношением к пациентам. Разумеется, в той или иной степени это было свойственно всем людям его профессии - не напереживаешься, глядя на страдания н а ш и х больных, почти никогда не понимающих, что с ними происходит. Но Арнольду Палычу спокойствие было свойственно в высшей степени, намного превосходящей обычный психиатрический уровень. Как-то раз в его присутствии больной пытался засунуть в рот вилку, неизвестно откуда он её взял и как сумел спрятать, а санитара поблизости почему-то не оказалось, и Арнольд Палыч предложил ему воды, чтоб запить вилку, а пока больной решал, нужна ли вода, Арнольд вызвал санитаров, сказав им по телефону, что нужен стакан воды. И чтоб принесли его два санитара.
  -- Анна Ильинична?.. - прервал мои размышления голос самого Арнольда Павловича. - В чём дело?
   Я молча смотрела на него и не отвечала. Он взглянул на Свету, подошёл ко мне, взял за локоть:
  -- Идёмте в ординаторскую, там поговорим.
   В пустой ординаторской все столы врачей тоже были пусты, тёмный осенний сад заглядывал в окна. Садом больничные деревья можно было назвать только аллегорически - худосочны-облезлые деревца аллеек больничного двора лишь весьма отдалённо напоминали о саде. Где-то бывшем, каком-то саде. "Сад... сад..." - говорила, бормотала, запинаясь, одна из больных, из тех, с кем мне довелось "работать". Почему я думала о своей работе в кавычках?.. Я не очень умела это делать, или вообще не верила в то, что такая работа имеет смысл?.. Существует ведь немало видов работы, почти или полностью лишённых смысла... Мои печальные раздумья снова прервал Арнольд. Он отодвинул от стола стул, опустился на него, жестом предложил сесть и мне.
  -- Что-нибудь случилось, почему вы здесь?
   Я села на стул и молчала, не зная что сказать.
  -- Вчера одна больная, Ипатова из третьей палаты, сказала мне, что правы не вы а мы. То есть не врачи, а больные.
  -- Очень интересно! - одобрил он, внимательно улыбнулся. - Что ещё она сказала?
  -- Ещё сказала, что у каждого человека есть свои тайны со своим телом. Своя интимная жизнь с собой. Она пояснила, что имеет в виду: один любит грызть ногти, другой ковырять заусеницы, третий - ковырять в носу. И так далее. Об этом никто, кроме близких, не знает. А интимная жизнь продолжается. Так и с разумом, продолжила она. Почему разум должен быть у всех одинаковым?..
  -- Аня! Это я на правах старика по возрасту говорю. Вы ведь пришли сейчас из-за Тарасовой, так? А я должен попросить вас уйти, потому что так велел заведующий. И вы это знаете.
   Арнольд Палыч пошёл к двери.
  -- И вы меня к ней не пустите? - отчаянно выкрикнула я ему в спину.
  -- Пока вы ещё здесь, могу дать совет. Оставьте вы в покое эту странную девочку, - мягко сказал он, обернувшись ко мне. - Странная не тем, что больная, - Здесь все больные, - а тем, что непонятно, здорова она или больна. И зачем здесь находится.
  -- Но ведь суицид был? - упрямо спросила я, не трогаясь с места, словно предложение уйти относилось не ко мне.
  -- Был, как будто был. Вроде был, - неохотно, с сомнением подтвердил Арнольд. - Анна Ильинична, вам пора уходить.
   На официальный тон он перешёл, убедясь в бесполезности неофициального.
  -- Я скажу ей два слова и уйду, - попросила я.
   Он подошёл к моему стулу, наклонился надо мною крахмально пахнущим халатом:
  -- А если она после ваших двух слов снова в петлю полезет? Что тогда?.. Ну хорошо, - вдруг сдался он на мои уговоры. - Скажете. Но только при мне, в моём присутствии. Пошли!
   И мы пошли. В коридоре слышалась музыка, играл баян, пел самодеятельный хор.
  -- Арттерапия, - пояснил мне Арнольд. - Может, и она на концерте.
   Но она была в палате. Одна. Никого из соседок не было, Анна лежала, укутавшись, завернувшись в одеяло, отвернувшись к стене.
  -- Здравствуй, Анечка... - Подошёл к кровати Арнольд. - Как дела?
   Взъерошенная Анечкина голова высунулась из под одеяла, глазёнки испуганно глянули на Арнольда Павловича, на меня.
  -- Вот, Анна Ильинична пришла тебя проведать.
   Я подошла ближе:
  -- Здравствуйте, Аня...
   Арнольд кивнул мне, разрешая говорить.
  -- Аня... - начала я. - Как вы себя чувствуете?
   Что говорить дальше, я не знала.
  -- Где он?.. - спросила Аня и привстала на кровати.
  -- Он... Только не волнуйтесь... Он в СИЗО, - ляпнула я и оглянулась на Арнольда.
   Сказала я это тихо, но он-то стоял недалеко, почти что рядом. Аня наморщила лоб, что-то вспоминая.
  -- СИЗО? Это тюрьма? - вглядывалась она в моё лицо.
  -- Так, Анна Ильинична! - подвёл итог встречи расслышавший на сей раз Арнольд. - Думаю, вам пора идти. Нам нельзя утомлять нашу больную.
   Я пожала плечами, двинулась к двери:
  -- Да, Аня, конечно, всего доброго, выздоравливайте!
  -- Его уже там нет! - с силой выкрикнула серенькая Аннушка. - Он - улетел. И я с ним скоро... - Она уже откинулась на подушку и снова укуталась в одеяло.
  -- Пойдёмте, пойдёмте! - Потянул меня за рукав халата Арнольд.
   Пришлось подчиниться. В ординаторской, куда я зашла снять халат, громко звонил телефон. Арнольд Павлович взял трубку.
  -- Что? А? Добрый вечер! Кто? Иртеньев? Когда? Нет, не появлялся... Тарасова на месте. Как чувствует? Как обычно. Да, позвоню, если появится. Хорошо...
   Положив телефонную трубку, Арнольд посмотрел на меня.
  -- Иртеньев исчез из СИЗО, - сообщил он. - Спрашивали, не появлялся ли он тут. Что-то там она такое говорила, наша Аннушка? Его там нет, его там нет... - задумчиво пробормотал он. - Первая часть её обещания уже исполнилась. Исполнится ли вторая?
   Видно было, что невозмутимый Арнольд чем-то смущён, что колеблется, как быть дальше.
  -- На вашем месте, Арнольд Палыч, я бы посадила рядом с ней санитарку на всю ночь. Если я, конечно, могу советовать, - сказала я, снимая халат.
  -- Да, да, разумеется... - пробурчал себе под нос Арнольд.
   И, попрощавшись, я пошла восвояси. Дома я долго вертела в руке свою голубенькую "моторолку", думая, звонить ли Стасу. Так ничего и не решив, я легла спать.
   А наутро меня разбудил телефонный звонок.
  -- Да, - недовольно сказала я в "моторолку" и взглянула на часы: семь тридцать утра.
  -- Аня, она исчезла... - услышала я расстроенный голос Арнольда. - Тарасова исчезла. Санитарка вышла ночью в туалет, вернулась - её нет! Вы ничего не слышали о ней и об Иртеньеве? Ну ладно, - в ответ на моё "нет" ещё более расстроенно согласился он. - Если что узнаете - звоните.
   Вот теперь уже я без раздумий позвонила Стасу. Телефон не отвечал. Пришлось вставать - спать было уже невозможно. Прибравшись в квартире, приняв душ и позавтракав, я снова набрала номер Стаса.
  -- Да? - полусонно ответствовал хриплый голос. - Да что ты... И вряд ли они найдутся, - обрадовал он, выслушав меня. - Я бы тебе объяснил при встрече, да встречаться ни с кем неохота. Придётся сейчас. Только заранее прими за истину, что я в здравом уме и памяти. Так что придётся поверить. Никакой он не Сергей, и не Иртеньев, и вообще никто. Значит, забрал её всё-таки... - последнее было сказано в раздумьи и как бы самому себе.
  -- А кто? - не поняла (а кто бы на моём месте понял!) я.
  -- А кто... - так же задумчиво повторил Стас. - Не имеющий пола и имени, появляющийся, исчезающий... Как они мне надоели! - с чувством признался он. - Но на этот раз победа за ним. Тебе ещё объяснять, или достаточно?..
   Вот тогда я вспомнила сладостный благоуханный запах, всякий раз при встрече с Сергеем появляющийся и исчезающий тут же. Удивительным было и то, что мысль о туалетной воде, духах не появлялась, не возникала при этом запахе никогда, словно ясно было, что он не мог быть чем-то от парфюмерии...
   И, не решившись просить Стаса звонить мне, если он что-то о них узнает, я отключила телефон.
  
   11.07.2004
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"