Время отгораживает нас стеной лет от той великой Победы 1945 года. И так мало осталось живых ваятелей славных страниц истории, что, порой, поглощённые обывательской прозой новой жизни, озабоченные своими меркантильными проблемами, ветрено и легкомысленно жжём текущие дни, не удосужившись прочесть пока ещё одушевлённые живые страницы книги-памяти, тихо и ненавязчиво шелестящие рядом, уже помеченные желтизной увядания. А надо бы найти в себе силы и прервать ненадолго бешеный галоп житейской гонки, чтоб всё же послушать старого ветерана - может быть что-то, пусть и не очень мудрое, но нужное, необходимое нам, утраченное напрочь нынешним поколением, озабоченным решением интегральных уравнений, и донесёт дребезжащий старческий голос.
...Однажды сидели мы, четверо приятелей, на открытой террасе летнего ресторана и, как водится в тесной молодой компании не особо обременённых житейскими заботами мужчин, ненадолго вышедших из-под контроля строгих супруг, несколько завысили планку приема горячительных напитков. И зашёл у нас спор о силе духа нашего современника. Как раз это было то время, когда ровесники подрывали себя гранатами, чтоб не быть пленёнными и растерзанными кровожадными мусульманами в далеком Афганистане. Только почему-то прессой тех лет особо не афишировались подвиги наших доблестных воителей в чужих краях. Параллели между испанскими интернациональными бригадами и советским интернациональным воинским контингентом в Афганистане как-то не складывалось. Но мы всё равно спорили, этим в собственных глазах, как бы, реабилитируя нынешнее поколение и себя, увязших в заскорузлой инертности мышления застойного периода страны. Видимо, децибелы нашего спора разрушили околостольное пространство и распространились далее...
Как возник возле нашего столика этот иссохший, с лицом цвета вавилонского папируса и короткой культей вместо левой руки, старикашка - мы не поняли, да и не придали тому значения: мало ли в ресторанах шляется случайных людей да попрошаек разных. Серега с пониманием налил полный фужер коньяка, молча протянул инвалиду. Тот, подняв поданную чару до уровня подбородка, коротко прошуршал: "За удачу!" Резко опрокинув назад голову, одним махом перевернул хрустальную посудину над проёмом щербатого рта и при этом сопроводил приём жидкости внутрь громкими булькающими глотками профессионала. Затем, со зверской гримасой на лице, понюхав манжет сатиновой рубашки, старик полоснул по нам пулемётной очередью пронизывающего взгляда вылинявших от долгой жизни цепких колючих глаз. Как по команде мы притихли, будто сражённые трассирующим огнём его скорострельного взора.
Незнакомец вдруг выдохнул: "А вы видели глаза войны?" И со взглядом, устремлённым сквозь нас, стекленеющим от разбуженного горя, стал вспоминать.
...До войны я работал слесарем в МТС. Получал, как и все в колхозе, причитающееся мне на трудодни. Для родного колхоза отдать готов был последнюю рубашку, да, впрочем... и отдавали... и не только рубища. Обожал Сталина, верил Ленину, знал, что Маркс - величайший мыслитель всех времен. Плечами чувствовал плечи товарищей, каждый миг ощущал живой пульс страны. Я не был безрассудно смелым парнем, но в первые же дни войны, не дожидаясь повестки, явился в военкомат.
Помню нетронутые бритвой свежие бархатные лица сверстников-новобранцев; юные, но мгновенно посуровевшие от свалившегося всеобщего горя. В топорщившихся необъятных шинелях, в несуразных сбившихся обмотках, с винтовками, выглядящими в наших рабоче - крестьянских руках как грабли или лопаты, мы больше походили не на регулярные войска Красной Армии, а скорее на ополченцев Минина и Пожарского. Но в этих стриженых шишкастых головах рождались порою мысли, покорявшие врага неистребимой русской смекалкой. Мы не сомневались ни на миг, что Родина позаботится о нас и беззаветно вверяли ей судьбы свои.
Я отчетливо помню, как впервые взглянул в глаза войны, в холодный лик смерти. Случилось это под Малоярославцем, когда на наш эшелон, спешащий к фронту, обрушил свой смертоносный груз фашистский "Юнкерс". Невыносимый скрежет набегающих друг на друга вагонов, железный лязг сталкивающихся чугунных осей, пронзительный свист падающих бомб, визг смертоносных осколков, крики обезумевших от ужаса необстрелянных ребят, предсмертные стоны умирающих - всё смешалось в единый кошмар, который можно сравнить, разве что, с муками преисподней. Когда улетел крестоносец и замерли искорёженные груды металла, я взглянул на догорающий эшелон. Под обезображенными обломками платформ, вокруг, в самых невероятных и неестественных позах были разбросаны серые окровавленные фигуры солдат и просто бесформенные части человечьих тел, страшные своей расчленённостью. Запах горелого мяса раздражал обоняние, надсадно свербил в бронхах. А в двух шагах от меня... одиноко и дико лежала отсечённая безжалостной смертной косой мёртвая голова, обезображенная болезненной гримасой. Она безразлично и холодно разглядывала меня вылезшим из орбиты единственным глазом, второй растёкся по щеке мутной кисельной жижицей. Я отрешённо замер пред этим леденящим взором, не хватало воли сдвинуться с места. Спустя некоторое время почувствовал, что кто-то тянет меня за руку, увлекая прочь от этого пронизывающего насквозь остекленевшего взгляда войны. Я шёл и оглядывался, запечатлев навсегда в памяти ту первую, лицом к лицу, жестокую встречу с военной действительностью. Иногда под ногой ощущалось что-то пружиняще-мягкое, но это уже не казалось неуместным и жутким.
А тяжёлые бои в окружении. Знаете что нам придавало силы? - только беззаветная вера в нашу всенародную правду. В кромешном аду мы выживали лишь потому, что верили в свою необходимость Родине. Голодные, почти безоружные, - что значил пяток патронов в винтовке против расточительной скорострельности немецкого "шмайссера", - продирались разрозненными группами сквозь вражьи цепи для того, чтоб телами своими лечь на пути танков, рвущихся неудержимо в глубь страны.
А что такое атака? Это когда ты должен из сравнительно безопасного мира окопа вытряхнуться в оголённое пространство, где невозможно укрыться, а ты такой огромный и беззащитный, и ощеренные воронёные жерла чужих стволов вот-вот начнут изрыгать в тебя потоки смертельно жалящих свинцовых насекомых, которые страстно желают отведать твоей трепещущей плоти. Ты судорожно отталкиваешься дрожащими ступнями от земли, и она кажется под тобой съёжившейся и маленькой, воспаленными подошвами чувствуешь горячие толчки бьющегося сердца то ли земли то ли своего собственного, покинувшего привычное место и низвергнутого в пятки. Внутри тебя разверзлась пронзительная пустота и будто в чугунном чане гулким колокольным набатом гудят лихорадочные удары пульса. Когда оживают вражеские траншеи и воронёные свирели похоронно высвистывают реквием по тебе, яростно бросаешься вперед изо всех сил, будто расталкивая корпусом встречные пули. А чужой окоп - как марафонцу финиш. И врываешься в него, словно разорвав шёлковую ленточку. И тут уж в неистовстве становишься страшен как бес: самый опасный отрезок пути в открытом пространстве остался позади. Винтовка бесполезна в узкой траншее, здесь сподручнее рубить короткой сапёрной лопаткой или тесаком, а часто в горячке рукопашного боя пускаются в ход кулаки и даже зубы: сцепившиеся рвут зубами и неистово душат друг друга на дне окопа. Так, схватившись мёртвой хваткой два обезумевших от страха человека дико хрипят в смертельном поединке пока не затихнет один из них навечно. А потом, устало откинувшись потной спиной к прохладной стенке окопа, победитель безразлично взирает как стекленеют глаза поверженного противника, мгновение назад пылавшие неистовым пламенем ненависти. А после боя, когда трофейным штык-ножом выковыриваешь остатки чужой запёкшейся крови из-под ногтей, вопреки воле, как на фотопластине проявится в сознании мёртвый лик убитого тобою врага - и это суровые глаза войны. И даже закатное солнце покажется тогда остановившимся оком умирающего дня.
Ну а если прёт танк прямиком на тебя? Бронебойщик молчит: то ли убит, то ли расстрелял боезапас. Вот тогда уповай на гранату - последнее средство бойца - и на удачу, конечно же. Зорко выискивает жертву бронированное животное хищно прищуренным глазом смотровой щели. И этот глаз смерти ты тоже будешь помнить до конца дней своих. Даже замершее многотонное чудище, догорающее у твоего окопа, накопытившее, как кабан у водопоя, часто будет тревожить тебя последующие годы японским прищуром узких прорезей-глазниц.
А разве можно забыть мудрые и печальные глаза на ликах трёхлетних старичков, которых видел на фоне закопчённых печных труб - всего, что осталось от сожжённой дотла фашистами глухой деревеньки? И кажется, что это сама истерзанная планета с надеждой глядит на тебя, своего защитника, измученным взглядом русской души, с окаймленными пепельной чернотой провалами омертвевших глазниц.
Однажды, при взятии какой-то безымянной высотки, накрыли захватчики шквальным кинжальным огнем мою роту. Захлебнулась атака, залегли мы. И помню, как невыносимо захотелось стать тоненьким опавшим берёзовым листиком и вдавиться всей плоскостью в подмёрзшую октябрьскую землю. А вокруг осиными роями рыскали злобные свинцовые шершни, пронзительно вереща и звонко цокая, столкнувшись лбами с искромсанным телом омертвевшей земли.
Да, незавидна доля солдата на войне, тяжек повседневный ратный труд. Пусть дилетанты рассуждают о том, что только в бою есть место подвигу. А я вам скажу так: участие человека в войне - это уже подвиг. И не только в окопе на передовой, но и в тылу в холодном цеху. А сам по себе подвиг, в общепринятом понимании, есть уникальное стечение обстоятельств, позволившее солдату использовать на деле возможности силы духа, когда даже его гибель оправдана конечным результатом. Но повседневный подвиг неприметен своей обыденностью: личность внутри себя борется и побеждает вечные животные инстинкты - страх, самосохранение. И выполняя обычную солдатскую черновую работу, вкупе со всеми, крупицами своего скромного ратного труда каждый участник множит сумму общего вклада в победе над врагом. Не сломить дух воина, вдохновлённого родительской заботой любимого Отечества и осознающего свою нужность Отчизне в наступивший период невзгод и тяжких испытаний. И трудно придется врагу, столкнувшемуся со столь нерушимой твердыней.
...Мы, четверо здоровых молодых мужиков, потупив взоры, как провинившиеся школьники, молча внимали этому изуродованному телом, но не духом, старому ветерану. Глядя на его хрупкие плечи и негвардейскую грудь, трудно было нам с позиции сегодняшнего дня, глядящих на мир сквозь искажающую призму американских боевиков, представить этого неказистого пожилого человека идущим сквозь ад в бессмертие.
А ветеран продолжал: "Во имя чего гибнут наши юноши теперь в чужом Афганистане? Зачем мы пришли в ту страну? Зачем убиваем живущих на своей земле людей - они ведь не сделали нам ничего плохого?"
Мы чувствовали себя лежащими в том открытом пространстве, перед безымянной высоткой, под шквальным огнём пулемётных очередей, будто вместо старого солдата попали на ту великую войну. Нам, не нюхавшим пороха, стало совсем неуютно под вопрошающим взглядом искалеченного войной инвалида за наши неумелые суждения о том, чего не испытав лично, не имели морального права касаться неловкими руками собственных мнений, чтоб ненароком не осквернить светлую память о минувшем поколении. Мы ощутили на себе какое-то проклятие, словно раскалённое тавро оставившее безобразную мету на челе нынешнего поколения. Мучил вопрос: почему мы стали перерожденцами и топчем отцовские святыни чужими подошвами импортных кроссовок словно дикие варвары? Поклоняемся единственной иконе - рублю! И пляшет в душе потерянного поколения жёлтый бес алчности и ненасытности. Мы невольно вдруг поняли, что этот нищий материально человек, гораздо богаче нас неистребимым русским духом и несокрушимой верой в светлое будущее России.
И тягостное молчание воцарилось в нашей шумной компании.
А он исчез так же внезапно, как и появился, словно мифический призрак, тенью минувшего явившийся потревожить наши закосневшие в пороках, безнадёжно обнищавшие души.