Лицо у него как-то сразу не задалось. Но делать было нечего, акушерка принуждала жить. Он посмотрел на небо, второго сентября небо было розовым. От такой неожиданности он зашелся плачем. Акушерка опустила занесенную для удара руку, пожала плечами и понесла вытирать склизское тельце Лебедева.
В детском саду Лебедев играл в танчики и прятался от воспитательницы за кустом с несъедобными ягодами. Воспитательница с этой особенностью Лебедева смирилась и отыскивала его лишь к концу прогулки.
Когда Сережа учился в школе, невзлюбившая его за примерное поведение двоюродная сестра Наталья обозвала его аистом из-за нелепой походки и привычки оттопыривать локти.
На сороковом году жизни Лебедев Сергей окончательно поседел, обзавелся сутулой осанкой и навсегда меня разлюбил. Этого я ему простить уже не смогла.
Классе в девятом Сергей первый раз попробовал водку, что, впрочем, вовсе даже не из ряда вон, так что забудем об этом немедленно. (Сережа считал себя по натуре авантюристом и поэтому терпеть не мог, когда кто-то указывал ему на некоторые штампы в его биографии.)
Как-то раз, когда Сергею было то ли двадцать пять, то ли двадцать семь лет, он встретил толпу старушек у одного из подъездов одного из домов. Старушки приветливо улыбались друг другу и вели следующую беседу:
- Ну что, по домам?
- Да, до вечера.
- До вечера.
- Посидели немножко, и...
- До вечера.
- Да, если не помрем.
Поскольку Сергей был очень наблюдательным, он отметил для себя, что у одной из старух на щеке была пятиконечная родинка, у другой трясся подбородок, третья шарахалась от кошек, четвертая умерла, пятая отбивалась от комаров вишневой веткой. Сережа прихлопнул у себя на лбу комара и отправился себе восвояси, заткнув ладони в карманы джинсов и остро оттопырив локти.
Нелепой походкой его занесло на детскую площадку. Ностальгия прижала его к скамейке и вынудила смотреть на играющих детей. Один из них, мальчик трех лет по имени Женя Репейников, заметив интерес Лебедева, спрыгнул с качели и сказал:
- Сережа Лебедев спрыгнул с качели!
Затем Женя подошел к песочнице, поковырял песок совочком и сказал:
- Сережа Лебедев поиграл с песочком!
Затем Женя подошел к своей маме и сказал:
- Сережа Лебедев любит свою маму!
На что мама Жени Репейникова сказала, обращаясь к Сереже Лебедеву:
- Придумал, что его зовут не Женя Репейников, а Сережа Лебедев, не знаем, что и делать.
- А ничего с этим и не поделаешь, - развел руками Сережа Лебедев и ушел.
Маме такой ответ не понравился, да и солнце уже порядочно напекло ее крашеную хной голову, поэтому она взяла своего сына за руку и тоже пошла.
- Сережа Лебедев пошел домой, - заявил сын.
Gустота
рассказ
Каждое утро Сережа Лебедев начинал с того, что отыскивал в Интернете себя. Так и гуглил: "Сережа Лебедев", а инет уж старался на славу. Чего только ни выдавал! Так, например, однажды Сережа узнал, что один из него, Сережи Лебедева, был основоположником вычислительной техники в нашей стране, директором ИТМиВИ, академиком АН СССР и АН УССР, Героем Социалистического Труда, Лауреатом Сталинской премии третьей степени, Ленинской премии и Государственной премии СССР. И все это в нем, его одном лице!
Огорчало лишь, что некая тяжелая болезнь вынудила его оставить пост директора, а спустя год и вовсе сжила со свету.
Сережа хмурился, задавал себе настроение, принимал душ. Потом думал:
- Ладно, что ж, Сережей полно.
И гуглил о себе, гуглил...
Как-то раз нагуглил себя генералом армии. Узнал, что отец его родился в Сибири, всю войну прошел, водителем жизнь прожил, а мать трудилась бухгалтером.
- Ого! - заценил Сережа, сравнив: в реальной, лично его, Сережиной, жизни, отец с матерью зарабатывали на жизнь в хлебопекарне. Но не все ли едино: булки ли печь или колесами землю топтать?.. так что: - Свалная информация, - вырвалось у Сережи, и он тут же прикрыл рот.
Искажать слова Сережа себе не позволял, разве что терпким шепотом внутри головы. Поэтому вместо мыслей вслух он шел на кухню, варил кофе, пил без сахара. Гуглил.
Было дело, любил Сережа Лебедев в школе химию. Учительницу по химии, прыщавую и кривоголосую, не любил. А химию любил. Так и вышло, что спустя много-много лет Сереже доверили разработку вопросов получения толуола пиролизом нефти. Сам ученик Фаворского, еще бы не доверить!
Когда АН СССР сообразила, какое непревзойденное значение имеют установленные Сережей зависимости влияния строения непредельных соединений на скорость и характер их гидрогенизации, она учредила премию имени Сережи.
Узнав об этом, Сережа окончательно поверил в себя, зазнался и умер.
Погуглив на следующий день, Сережа не нашел себя ни в кровати, ни в ванне, ни в зеркале.
Gустота
рассказ
Встала ни свет ни заря.... Впрочем, заря, почему бы и нет. Итак, встала, смотрю - заря. На часах 5.52. Шторки раздвинула - солнечный луч прицельно на одно-единственное дерево указывает, все остальные не затрагивая, будто снайперский прицел по дереву бьет.
Пока включала бук, вертелось в голове хорошее название для рассказа. Старый бук, как всегда, тормозил, грузился долго. И когда он, наконец, загрузился, во мне уже все повымерло. Стала думать, что с этим делать. Сижу, мучаюсь, то в Интернете новости поищу, то в окне.
Но, когда внутри пустота, ничего толком не воспринимается, пустота все вытесняет, и даже "чтоб ей пусто было!" не скажешь...
Не, думаю, так не годится, пора что-то менять. Не успела даже ничего придумать, как вдруг - бац! - дерево рухнуло за окном. Упало, как подкошенное. И ворона вместе с ним: на ветке стояла, не успела сообразить, что пора катапультироваться.
Несколько раз легко подпрыгнув на месте, чтобы проверить, не сон ли это, на последнем прыжке я ударилась головой об потолок.
Наверху у соседей тотчас же что-то покатилось по полу, потом замерло, потом снова покатилось и укатилось куда-то в угол.
Неожиданно подул сильный ветер. Он все дул и дул, все усиливался и усиливался, воздух за окном потемнел от пыли и песка, мимо окна проносились вырванные с корнями деревья и мусорные пакеты.
Наконец, я проснулась. Все было, как обычно: вода освежила, кофе обжег, сидящий в аське, как в окопе, Лебедев на мое приветствие не ответил.
Gустота
рассказ
Ранним утром Лебедев выглянул из трельяжа. В комнате было тихо, ни одного живого человека, включая его. Лебедев зевнул:
- Ох, грехи наши тяжкие!
Под рукой кстати оказалась рюмка водки и стакан с водой. Лебедев выпил водку, запил водой, пробормотал:
- Ну, слава богу!.. Слава богу! - огляделся: из соседнего зеркала, по левую руку, на него смотрел Лебедев.
- Батюшки, мармелад сидит! Рахат-лукум!.. Как ваше драгоценнейшее?..
- Вот это так уж подлость сознательная! - проговорил левосторонний Лебедев. Лицо у него как-то сразу не задалось: нос красный, лицо угреватое, да и одет он был дурно, нечто вроде закорузлого в подьячестве чиновника, лет сорока, сильного сложения. - Чрезвычайное несчастие испытал я, многоуважаемый Лебедев, вчера вечером или сегодня на рассвете... еще колеблюсь означить точное время.
Центральный Лебедев заткнул уши:
- Отстань, сделай милость... отстань...
- Подлинно, когда бог восхощет наказать, то прежде всего восхитит разум. И только сегодня, уже в половине восьмого, пробудясь, вскочил как полоумный, схватился первым делом за сюртук, - один пустой карман! Бумажника и след простыл.
- Вот что, Лебедев... - сказал Лебедев. - Я знаю, ты станешь браниться, но... уважь старого пьяницу! По-дружески... Гляди на меня как на друга... Студенты мы с тобою, либералы... Общность идей и интересов... В Московском университете оба учились... Alma mater... - так в старину называли студенты свой университет, - на этих словах он вытянул за дешевую, под золото, цепочку из кармана бумажник. - У меня вот есть заветные, про них ни одна душа в доме не знает. Возьми взаймы... - вынул деньги и кинул их на стол. - Брось самолюбие, а взгляни по-дружески... Я бы от тебя взял, честное слово... Вот они на столе: тысяча сто. Только смотри и виду не подавай, что у меня занял, храни тебя бог!
- Будьте уверены, благодушнейший, искреннейший и благороднейший Лебедев, - вскричал левосторонний Лебедев в решительном вдохновении, - будьте уверены, что всё сие умрет в моем благороднейшем сердце! Тихими стопами-с, вместе! Тихими стопами-с, вместе! Я же всю даже кровь мою... Сиятельнейший Лебедев, я низок и душой и духом, но спросите всякого даже подлеца, не только низкого человека: с кем ему лучше дело иметь, с таким ли, как он, подлецом, или с наиблагороднейшим человеком, как вы, искреннейший Лебедев? Он ответит, что с наиблагороднейшим человеком, и в том торжество добродетели!
- Все это напускное, - зевая, заметил центральный Лебедев и потянулся за стопкой водки.
- Из самоумаления, - прошептал Лебедев, всё более и покорнее поникая своею головой.
- Да, действительно тебе плоховато... - Лебедев поднес к губам стопку с водкой, да так и держал. - Ни детей у тебя, ни денег, ни занятий... Ну, да что делать!
- Низок, низок, чувствую, - неожиданно отвечал Лебедев, с чувством постукивая себя в грудь.
Успевший выпить водку центральный Лебедев подхватил живо:
- Знаешь что? Тебя, брат, среда заела!
- Низок, низок! - забормотал Лебедев, начиная ударять себя в грудь и всё ниже и ниже наклоняя голову.
- Нынешняя молодежь, не в обиду будь сказано, какая-то, господь с нею, кислая, переваренная... Ни поплясать, ни поговорить, ни выпить толком... - лениво заметил Лебедев и огляделся. В комнате по-прежнему было пусто, до того пусто, что и присесть было некуда и взгляд не на чем остановить. Через клочок окна видно было небо, небо было розовым. Лебедев так и уснул бы от тоски и водки, если бы не едва уловимое движение справа от него. Лебедев живо вскинулся, вертанул головой и увидел в правом от себя зеркале трельяжа Лебедева.
- Ба! Кого вижу... - потянулся он было навстречу, да не смог преодолеть поверхности зеркала. - Откуда ты взялся? Какие это силы тебя принесли? Вот сюрприз, - от невозможности чмокнуть новоприбывшего в щеку, центральный Лебедев послал воздушный поцелуй. - Ведь ты разбойник! Так не делают порядочные люди! - он вскинул руку, чтобы подвести Лебедева к своему креслу, но глухо ударил ее о зеркало, так что рука покачнулась, едва не разбившись. - Отчего ты у нас не бываешь? Сердит, что ли?
Скверно одетый молодой человек, с лицом, взятым напрокат из модных журналов, представился:
- Лебедев, - привстал, недолго подержал руку в воздухе, напрасно протягивая ее для рукопожатия, и сел снова. - Присаживайтесь. Мне тоже скучно, как скучно всем в этой стране.
Центральный Лебедев замахал рукой:
- Голубчик ты мой, милый, ведь ты для меня дороже и роднее всех! Из всего старья уцелели я да ты! Люблю в тебе я прежние страдания и молодость погибшую мою... Шутки шутками, а я вот почти плачу, - от переизбытка чувств он вновь отправил Лебедеву воздушный поцелуй.
- Вот что значит хоть раз в жизни правду сказать, до слез подействовало! - осмелился вклеить левосторонний Лебедев.
- Моя фамилия - Гинч, - начал правосторонний Лебедев врать с вежливым и скромным лицом левостороннему Лебедеву.
Левосторонний Лебедев оглянулся и, увидев правостороннего, стоял некоторое время как бы пораженный громом, потом бросился к нему с подобострастною улыбкой, но на пороге зеркала опять как бы замер, проговорив, впрочем:
- Си-си-сиятельнейший Лебедев!
Правосторонний согласился:
- Я, в сущности, человек хороший и деликатный, с больной, несколько капризной волей, интересный и жуткий.
- Душа моя, - умиленно произнес центральный, - ты не можешь себе представить, как мне скучно без моих друзей! Вешаться готов с тоски... - и добавил тихо, почти про себя: - Остались, как видишь, одни только зулусы... эти Лебедевы, Лебедевы... - громко же, вслух, предложил: - Ну, кушай чай...
Умиленный, зачумевший, сытый удачей, правосторонний твердо встал и, горячась, потому что вялым тоном таких вещей не предлагают, сказал:
- Русские цветы, взращенные на отравленной алкоголем, конституцией и Западом почве! Я предлагаю снизойти до меня и наполнить все рестораны звонким разгулом. Денег у меня много, я выиграл пятьдесят тысяч!
- Бог с тобою, - рассмеялся центральный, - смешишь ты, Лебедев! - и тут же перестал смеяться. - Что ж, господа, Жомини да Жомини, а об водке ни полслова. Bepetatur! - налил три рюмки. - Будемте здоровы... Селедочка, матушка, всем закускам закуска.
Три Лебедева выпили. Центральный:
- Водку тоже хорошо икрой закусывать. Только как? С умом надо... Взять икры паюсной четверку, две луковочки зеленого лучку, прованского масла, смешать все это и, знаешь, этак... поверх всего лимончиком. Смерть! От одного аромата угоришь.
- Ура! - пьяным голоском прохрипел левосторонний Лебедев и провозгласил новый тост: - Мы при третьем коне, вороном, и при всаднике, имеющем меру в руке своей, так как всё в нынешний век на мере и на договоре, и все люди своего только права и ищут: "мера пшеницы за динарий и три меры ячменя за динарий"... да еще дух свободный и сердце чистое, и тело здравое, и все дары божии при этом хотят сохранить. Но на едином праве не сохранят, и за сим последует конь бледный и тот, коему имя Смерть, а за ним уже ад...
- Ну, ну!.. не философствуй!.. не люблю!.. - поморщился центральный и рюмку не поднял. - Не задача это, а психопатия.
- Всё знает! Лебедев всё знает! - ударяя себя в грудь, настаивал левосторонний. - Все, то есть, все углы и проулки знаю, и без Лебедева, дошло до того, что ни шагу.
- Не велика штука пить, - отмахнулся на то центральный, - пить и лошадь умеет... Нет, ты с толком выпей!.. В наше время, бывало, день-деньской с лекциями бьешься, а как только настал вечер, идешь прямо куда-нибудь на огонь и до самой зари волчком вертишься... И пляшешь, и барышень забавляешь, и эта штука, - щелкнул себя по шее. - Бывало, и брешешь и философствуешь, пока язык не отнимется... А нынешние... -пожал плечами. - Не понимаю... Ни богу свечка, ни черту кочерга.
- Видите, слышите, как он меня срамит! - покраснев и действительно выходя из себя, вскричал левосторонний Лебедев. - А того не знает, что, может быть, я, пьяница и потаскун, грабитель и лиходей, за одно только и стою, что вот этого зубоскала, еще младенца, в свивальники обертывал, да в корыте мыл, я, такой же нищий, по ночам просиживал, напролет не спал, у дворника внизу дрова воровал, ему песни пел, в пальцы прищелкивал, с голодным-то брюхом, вот и вынянчил, вон он смеется теперь надо мной!
На что правосторонний Лебедев наконец отозвался:
- Я понял, как легко прижатый к стене человек сбрасывает свою привычную шкуру.
Центральный Лебедев - правостороннему:
- Отчего ты не прогонишь этого иуду? - только сказал, как вдруг дерево рухнуло за окном.
- Потому что не верю в людей, - будто ничего не произошло, ответил правосторонний. - Из этого ничего не выйдет. Я чувствую себя дерзким авантюристом, Александром Калиостро, Казановой. Я стрела, пущенная из лука, - значительно проговорил он. - Сломаюсь или попаду в цель. А может быть, я вопросительный знак. Я - корсар. Может быть, вы мне устроите сегодня где-нибудь ночевку? Войдите в мое положение.
Центральный Лебедев, растерянно:
- Голубчик, у меня ни копейки! Впрочем, хорошо, хорошо! То есть я не обещаю, а понимаешь ли... отлично, отлично! - в сторону: - Замучили!
Правосторонний с чувством отозвался:
- Это ничего, что я нелеп. Я потом вымоюсь вашим взглядом. Все нелепо. Я нелеп. Все - негры. Я негр. Я держу свою душу в руках, я буду собирать песчинки, приставшие к вашим ногам, и каждую поцелую отдельно.
- Удивительный ты субъект!.. Напустил на себя какую-то мизантропию и носится с нею, как дурак с писаною торбой. Человек как человек, а заговоришь, так точно у тебя типун на языке или сплошной катар...
Левосторонний, задремав было, но при этих словах очнувшись и приняв вышесказанное на свой счет, вскричал, как бы уже не в силах сдержать себя:
- Бунтует! Заговоры составляет! Ну могу ли я, ну вправе ли я такого злоязычника, такую, можно сказать, блудницу и изверга за тезку моего считать? Да и какое тебе дело, если б я и впрямь за упокой графини Дюбарри когда-нибудь, однажды, лоб перекрестил? Я, Лебедев, четвертого дня, первый раз в жизни, ее жизнеописание в лексиконе прочел. Да знаешь ли ты, что такое была она, Дюбарри? Говори, знаешь иль нет?
- Надоел ты мне! - повысил голос центральный. - Слушай, Лебедев, договоришься ты до того, что тебя, извини за выражение, в желтый дом свезут.
- Это была такая графиня, - не унимался левосторонний, - которая, из позору выйдя, вместо королевы заправляла, и которой одна великая императрица в собственноручном письме своем "ma cousine" написала. Кардинал, нунций папский, ей на леве-дю-руа (знаешь, что такое было леве-дю-руа?) чулочки шелковые на обнаженные ее ножки сам вызвался надеть, да еще, за честь почитая, - этакое-то высокое и святейшее лицо! Знаешь ты это? По лицу вижу, что не знаешь! Ну, как она померла? Отвечай, коли знаешь!
Центральный рассмеялся:
- Голова, посмотришь, маленькая, а великих идей в ней тьма-тьмущая, как рыб в океане.
- Получил... получил возмездие... Пощечину получил! - заключил левосторонний трагически. - Время тут ничего не значит... даже и для возмездия физического... но я нравственную... нравственную пощечину получил, а не физическую!
- Тяжковиды! - прошептал правосторонний, стиснув зубы. - Яд земли, радостной, веселой, мокрой, солнечно-грязной, черноземной, благоухающей! Что вы хотите, что? Легко жить надо, не разбивать голову!
Центральный вспылил:
- Тьфу! Все вы то сделаете, что я себя ножом пырну или человека зарежу! Меня там, - указал в пустую комнату, - на куски резали, четвертовали. Голову вскружили и с толку сбили... ну вас! - пошел вглубь зеркала и остановился. - Не нравится мне, все мне в вас не нравится!
- Избили, избили! - подхватил с ужаснейшим жаром Лебедев. - И собакой в Москве травили, по всей улице, борзою сукой. Ужастенная сука.
- Бог тебе судья! Столько ты напустил туману в нашу жизнь, что я точно в кунсткамере живу: гляжу и ничего не понимаю... Просто наказание... Ну, что мне прикажешь, старику, с тобою делать? На дуэль тебя вызвать, что ли?
- Верую и толкую, - горячился левосторонний. - Ибо нищ и наг, и атом в коловращении людей. И кто почтит Лебедева? Всяк изощряется над ним и всяк вмале не пинком сопровождает его. Тут же, в толковании сем, я равен вельможе. Ибо ум!
Центральный лишь головой покачал с досадой:
- По-твоему, все это у тебя умно, тонко, по всем правилам психологии, а по-моему, это скандал и несчастие. Выслушай меня, старика, в последний раз! Вот что я тебе скажу: успокой свой ум! Гляди на вещи просто, как все глядят! На этом свете все просто. Потолок белый, сапоги черные, сахар сладкий.
- Ну, вот вам, одному только вам, объявлю истину, - с восторгом вскричал левосторонний, - потому что вы проницаете человека: и слова, и дело, и ложь, и правда - всё у меня вместе и совершенно искренно. Правда и дело состоят у меня в истинном раскаянии, верьте, не верьте, вот поклянусь, а слова и ложь состоят в адской (и всегда присущей) мысли, как бы и тут уловить человека, как бы и чрез слезы раскаяния выиграть! Ей-богу, так! Другому не сказал бы, - засмеется или плюнет; но вы, Лебедев, вы рассудите по-человечески.
- Ничего я не понимаю, - устало откликнулся центральный. - Или я отупел от старости, или все вы очень уж умны стали, а только я, хоть зарежьте, ничего не понимаю. Действительно, глупо. Теперь и сам вижу, что глупо. Иду, иду!.. - ушел вглубь зеркала, так что устало согбенная фигура его постепенно темнела, темнела, а потом и вовсе слилась с тьмой зазеркалья. Тотчас же что-то покатилось по полу, потом замерло, потом снова покатилось и укатилось куда-то в угол.
- До свидания, многоуважаемый Лебедев! - подобострастно прошептал левосторонний, прихлопнул у себя на лбу комара и отправился себе восвояси. - Тихими стопами... тихими стопами и... вместе-с, - и так незаметно скрылся в своем левостороннем зазеркалье.
Неожиданно подул сильный ветер. Он все дул и дул, все усиливался и усиливался, воздух за окном потемнел от пыли и песка, мимо окна проносились вырванные с корнями деревья и мусорные пакеты.
- Я уйду, уйду, - запоздало пригрозил правосторонний, - а ты будешь, рыдая, звать меня, чтобы опять услышать мои слова. Но я более не приду, понял? Стой и плачь, тюлень в наморднике! - заметив, что остался один, удрученно начал твердить самому себе, десятый раз переживая мелочи своего унижения: - Я не хочу этого, это не жизнь, а пытка; я всегда страдал, томился, грустил, я не жил, где конец этому? Смерть, умереть сгоряча, сразу, пока кажется немыслимым жить. Смерть, - повторил он, прислушиваясь к этому пустому, как скелет, слову; это было безносое, выеденное, таинственное соединение букв, обещавших успокоение. Хор множества голосов наполнил Лебедева унынием и тревогой. Он тоже хотел говорить своим языком. Он обдумал несколько фраз, ломая им руки и ноги, чтоб уж, во всяком случае, не подражать никому. Тут на ум ему пришел Женя Репейников и сказал:
- Меа culpa, mea culpa!
Gустота
Рассказ
Что-то не так со мной сегодня. Ближе к вечеру я переутомлена. Я набираю письмо Лебедеву Сергею, перечитываю его, обнаруживаю, что не набрала несколько набранных слов. Я набираю их по новой, обнаруживаю брешь уже в другом месте. И так - несколько раз. Словно я стирала эти слова сама, только что, но тут же забывала об этом. Мне бы надо как-то исправить текст, я опять набираю слова, а пальцы дар речи потеряли: в словах сплошные ошибки. Я ипрасвляю, а там опять ошибки, я опять исрапвляю, тот же результат.
Это я еще могу понять. Но когда я вслед за тем открываю книгу, читаю ее и внезапно дохожу до места, с которого и начала читать пару часов назад, это уже похуже, чем День сурка. Потому что через пару знакомых страниц сюжет поворачивает в новое русло.
Тут уж, разумеется, встает вопрос, сплю ли я или не сплю.
Нет, я не сплю.
Я одеваюсь, выхожу на улицу. Возле подъезда стоят четыре старушки, их разговор подслушивает сидящий на лавочке мальчик трех лет по имени Женя Репейников. Одна из старушек, отбиваясь от комаров вишневой веткой, убежденно говорит:
- Все повторяется. Через некоторое время душа человека возвращается, и опять нарождается ребенок.
Все старушки согласно кивают, а та, что с пятиконечной родинкой на щеке, обращается к Жене:
- Давай, давай, собирай свои игрушки. И домоход не забудь!
- Самокат! Самокат, бабушка! - с досадой поправляет ее Женя, а потом оборачивается ко мне: - Даром деньги на франкировку письма истратили. Гм... по крайней мере простодушны и искренны, а сие похвально! - затем опять отворачивается к бабушке и просит: - Бабушка, купи сыр!
- У меня, Женечка, денег сегодня мало. Вот только кефирчик куплю и ужин на завтрак, - конфузится старушка.
- Ну тогда самоврет!
- Нету денежек, Женечка.
- Тогда дерижабру!
Напротив подъезда останавливается Скорая помощь. Старушки ахают, охают, прикрывают распахнутые рты, строят предположения. Из Скорой помощи выходят двое мужчин, третий, шофер, кидается открывать дверь подъезда. Мужчины аккуратно, с напряжением на лицах вытаскивают из машины потрепанное кресло и вносят его в распахнутую дверь дома.
Поднявшийся ветер сдувает комаров на соседнюю улицу, а старушек по домам. Оставшийся на лавочке Женя задумчиво говорит:
- Враган начинается.
Я поспешно иду по ветру, он доводит меня до электрички. На платформе томятся девять человек. Захожу в электричку, она почти пуста, в моем вагоне никого нет. Когда она, наконец, трогается, я смотрю на часы, они показывают ровно 21.01. Солнце уже скрылось. Быстро темнеет. В вагонах зажегся свет.
Я прижалась лбом к стеклу. Отражение потянулось ко мне губами:
- Я всегда, всегда буду блюить тебя и все-все тебе ропщать!
- Что? - не поняла я.
Отражение продолжало, словно не слыша меня:
- Я путался заставить себя, но ты меня, как обычно, орепедила. Я, конечно, еще потреплю немного, но, боюсь, это наш последний разговор. И все, что мне остается, это лишь крич да плак. Крич да плак...
В вагоне погас свет. Я отпрянула от окна. Через минуты свет загорелся. Отражения в окне уже не было.