С душераздирающим скрежетом отворилась "кормушка" в двери камеры и надзиратель просунул в нее грязную алюминиевую миску с непонятным варевом, бросив сверху кусок черного слипшегося хлеба.
Седой, высохший как египетская мумия старик, сидящий на узких деревянных нарах, равнодушно посмотрел на еду и отвернулся к обшарпанной серой стене.
"Нет! Коляскин хоть и стар стал, но принципам своим не изменит никогда! Ни за что он не возьмет еду из рук врагов, из рук фашистов. Но разве же это фашисты? - одернул себя старик. - Да, фашисты! И пусть прошло уже почти шестьдесят лет после победы над гитлеровским фашизмом, и они уже не носят форму со свастикой. Это ведь только внешнее проявление. Главное то, что внутри, то чем они живут, их идеология. А идеология такова, что эсэсовцев, признанных Нюрнбергским трибуналом преступной организацией, они объявили национальными героями, строят этим палачам памятники, а их, ветеранов Советской армии, лишили всего, назвав оккупантами. Обрекая на медленную голодную смерть, или, того хуже, сажают в тюрьмы, вот как его, непонятно за что..." - старик согнулся, обхватив руками живот. Пустой желудок опять сдавливали спазмы - организм требовал пищи.
- Держись, лейтенант, прорвемся. - пробормотал сквозь зубы старик, подбадривая сам себя. А он и держался, во всяком случае старался. Он отвлекал себя размышлениями и воспоминаниями. Здесь в этой тесной замкнутой коробке, будто спроэктированной злым архитектором специально для того чтоб упаковать в нее человека, у него было много времени для этого.
Он понял почему тюремные надзиратели отбирают у человека все, с помощью чего изворотливый человеческий ум может оборвать жизнь. Слишком часто здесь приходят мысли о смерти, потому что жизнь среди этих давящих серых стен совершенно теряет свою цену и смысл. Но не теснота и не мрачность камеры навевают эти мысли и даже не одиночество, к которому Коляскин успел привыкнуть за последние годы в опустевшей после смерти жены квартире. Несправедливое отношение, обида, безисходность положения и отчаяние, душащее его по ночам - вот те вентиляторы, что приносят, как хлопья серого пепла, мысли о смерти. Они долго кружатся в затхлом воздухе камеры, медленно оседая на цементный пол, нары, голову и тело заключенного, проникая в мозг, подтачивая его и без того ослабленный организм...
Но они не дождутся от него смерти. Не для того он пережил войну, не для того ему вливали кровь, сданную для него медсестрами, после тяжелого ранения, не для того он пережил голодные первые послевоенные годы и анархию разрухи после развала Союза, чтоб теперь своими руками лишить себя жизни.
Он часто пытался понять, почему такая тяжелая, страшная судьба выпала его уходящему поколению, поколению уходящему неразгаданным, непонятым, потрепанным репрессиями, войной, голодом и опять репрессиями, и снова голодом. Старик мог так думать, имел право - на его глазах выросло четыре поколения новых людей, но ни одному из них не было так тяжело как им - ровесникам Советского государства.
Он знал причину, знал еще с сорок четвертого года, но пропитанный идеалами ленинизма мозг не хотел воспринимать и помнить этого знания. Это расплата. Ведь за все, что совершил Человек, придется ответить.
Вот и он сейчас отвечает, за то неверие и насмешки...
Желудок опять сдавили спазмы, их было очень больно терпеть, Старик посмотрел на миску с баландой, на хлеб, сглотнул слюну и отвернулся. Но не увидел привычной серой шершавой стены.
Впереди раскинулась звездная ночь и изрытое воронками поле нейтральной полосы...
Над головой вспыхнула и повисла, освещая землю мертвенным светом, осветительная ракета. Разведчики прижались к грязной земле и замерли. Лейтенант Коляскин отчетливо рассмотрел стоптанные подошвы сапог сапера, его ноги слегка подрагивали. Пока горела ракета, парень спешил проверить как можно больший участок земли впереди. Руками и острым щупом он быстро-быстро перебирал землю перед собой, пока не находил мину. Ветер доносил до них обрывки гортанной немецкой речи и лязг оружейного метала.
Уже перед самым рассветом они пробрались через узкую лазейку на стыке двух немецких частей в тыл. Здесь нужно было соблюдать еще большую осторожность, чем на "нейтралке", - повсюду располагались немецкие войска. Советская армия своим стремительным наступлением в Белоруссии заперла на этом пятачке, с трех сторон омываемом морями, группу армий "Север" - изрядно потрепанную в боях за Ленинград, но все еще сильную и хорошо вооруженную. Фашисты были настроены решительно и сдаваться не собирались. Наступление на Восточную Пруссию и Берлин нельзя было продолжать, не уничтожив на правом фланге такую мощную группировку войск противника. А для наступления, на этом сильно укрепленном участке, командованию нужно было знать расположение сил противника и планы, зажатых в котле немцев, но уже несколько опытных разведгруп погибли или пропали, не успев ничего сообщить.
Группа лейтенанта Коляскина насчитывала всего лишь пять человек, включая его самого и сапера, который остался с ними после прохождения линии фронта. Задачи у группы были, на первый взгляд, самые простые: разведать глубину обороны противника, расположение частей в тылу и передать батареи с запасной рацией советскому разведчику, работающему под прикрытием в городе, где располагался штаб группировки "Север". И уже в его задачи входило узнать и передать командованию, как Гитлеровская ставка собирается поступить с зажатой здесь группировкой.
Уже не раз и не два лейтенант вместе со своими бойцами ходили в тыл к немцам именно с такими заданиями, так что им это было привычно. Коляскин решил первым делом передать рацию. Неизвестному разведчику, работающему совсем одному в окружении врагов, рация нужна была как воздух, да и командованию в первую очередь нужно было узнать планы немцев, ведь глубина обороны и дислокация частей могут меняться каждый день. На обратном пути, по дороге к своим они возьмут "языка" и узнают все необходимое.
Они шли к городу по ночам, обходя стороной дороги и населенные пункты, днем отсыпаясь и отдыхая в укромных местах. До явки, расположенной на старом заброшенном хуторе, где должна была состояться встреча с разведчиком, они добрались благополучно. Теперь нужно было дать сигнал об их появлении неизвестному разведчику-одиночке, работающему в городе.
Ранним утром Коляскин, переодетый в заранее приготовленное гражданское тряпье, отправился в город. С собой у него был аусвайс, немного денег и перочинный нож. Он незаметно вышел на дорогу и присоединился к толпе бредущих по обочине изможденных людей. Мимо них, обдавая пылью и вонью отработанного бензина, проносились крытые грузовые машины и мотоциклы. Транспорт в основном шел в сторону фронта.
У въезда в город дорогу перекрывал шлагбаум, полевая жандармерия проверяла документы у всех подряд, обыскивая или сразу задерживая подозрительных. Коляскин решил не рисковать, он не был уверен в своем документе, сделанном на скорую руку в разведотделе. Он отделился от людей и юркнул в кусты, уходя в сторону от трассы. Совсем неожиданно он вышел на старое, заросшие деревьями кладбище. Не задерживаясь он прошел его и оказался на окраине города. Перед этим он долго изучал карту города и сейчас вполне сносно ориентировался, во всяком случае, не нужно было расспрашивать встречных прохожих и вызывать лишнее подозрение. Улицы буквально кишили солдатами всех родов войск. То и дело среди густого месива серо-зеленых шинелей мелькали черные эсэсовские мундиры. Но на грязных, оборванных гражданских лиц немцы не обращали внимания, сейчас у них и без того хватала забот. Вокруг царило какое-то непонятное, пока, оживление. Коляскин нашел нужный ему дом, вошел в подъезд, осмотрелся и, не заметив ничего подозрительного, достал из кармана нож. Он быстро начертил лезвием на штукатурке какие-то только ему и другому разведчику понятные знаки. Закончив, он спрятал нож, вытер руки от обсыпавшегося со стены мела и вышел из подъезда.
Потом он еще долго бродил по городу, запоминая номера частей, эмблемы и знаки на машинах и танках. На хутор он вернулся лишь вечером.
Через два дня у полуразвалившегося забора хутора остановился мотоцикл "Цундап" с коляской, с него спрыгнул высокий эсэсовец в кожаном плаще. Разведчики затаились в доме, не зная как поступить с незваным гостем. Убить его не представляло труда, но это могло вызвать лишние репрессии по отношению к гражданскому населению, подозрения со стороны немцев и повредить работе нашего разведчика. Фашист между тем не собирался уезжать. Он достал из коляски автомат, повесил его на плечо и беззаботно направился в сторону дома. Бойцы выжидающе уставились на Коляскина.
- Ждем. - одними губами ответил лейтенант.
Гаупштурмфюрер СС, вошедший в дом, оказался тем самым разведчиком-одиночкой, оставшимся без рации. Бойцы помогли ему спрятать в коляску батареи и рацию. Он передал лейтенанту важные сведения, поблагодарил их и уехал в город.
Основная часть задания была выполнена, теперь можно было возвращаться к своим, но сначала нужно было взять "языка".
Засаду устроили на крутом изгибе дороги. Проезжающие здесь машины и мотоциклы сбрасывали скорость, и их было легче задержать. Еще до рассвета разведчики залегли в вырытых саперными лопатами огневых точках, спрятанных в кустах, и замаскированных ветками. До восхода солнца по дороге не проехал ни один транспорт, - немцы опасались ездить в темноте.
Около восьми утра со стороны города показался одинокий мотоциклист. Это мог быть посыльный с документами или дозорный, следующий впереди основной колонны. На размышления оставались секунды и лейтенант приказал стрелять.
Мотоциклист сбавил скорость, намереваясь вписаться в поворот, но в этот момент глухо застучали автоматы, мотоцикл заюлил и съехал в кювет. Фашист закричал. Разведчики выбрались из своих укрытий и осторожно приблизились к нему. Ногу немца придавил мотоцикл и он никак не мог выбраться из под тяжелой машины. Бойцы подняли "БМВ", вытащили из-под него насмерть перепуганного бледного, как снег, немца и поволокли в кусты. Идти сам он не мог, похоже, при падении сломал ногу. Следом за ним спрятали мотоцикл.
Коляскин отобрал у него планшет и быстро просмотрел находящиеся в нем документы. Он немного мог читать по-немецки, но совершенно не понимал разговорную речь. Здесь был приказ о снижении продовольственных норм для фронтовиков, предписание какому-то обер-лейтенанту Граббе явиться в штаб дивизии, несколько писем и военных газет. Углубившись метров на двести в лес, лейтенант приступил к допросу "языка", но пленный не мог сообщить ничего важного, он был всего лишь рассыльным при штабе пехотной дивизии. Разведчикам пришлось его уничтожить. Спрятав тело в зарослях, разведчики вернулись на дорогу. Мимо проехало несколько тяжело груженных грузовиков, потом проехал бронетранспортер с пехотой, с фронта промчалась санитарная машина и на некоторое время стало тихо.
Ближе к полудню вдалеке показался большой черный легковой автомобиль. В бинокль лейтенант рассмотрел, что в салоне "опеля" находится несколько офицеров в полевых фуражках и среди них эсэсовец. Он дал знак солдатам, чтоб те приготовились.
"Опель" приближался к повороту, медленно сбрасывая скорость. Уже на самом повороте грянул взрыв - это сапер сварганил из гранат мину направленого действия и спрятал ее в кювете. Капот автомобиля разнесло в клочья, лобовое стекло со звоном полетело в салон, на голову шофера и переднего пассажира, уткнувшихся лбами в приборную панель. Задние дверцы автомобиля одновременно отворились, из них выпали и покатились в кюветы два немца, но здесь их уже ждали разведчики - по паре на каждого. Через мгновение оба офицера - пехотинец и эсэсовец были обезоружены и крепко связаны.
- Проверьте машину и уходим! - бросил на ходу Коляскин.
Из-за поворота, со стороны фронта, вдруг вынырнула санитарная машина, она резко затормозила, и из кабины выпрыгнули два солдата с винтовками. Они спрятались за автомобилем и открыли огонь. Сапер, прикрывающий разведчиков, из кустов швырнул в их сторону одну за другой две гранаты. Машина взорвалась, разбрасывая в стороны пылающие осколки. Подхватив пленных офицеров и туго набитые бумагами планшеты, найденные на заднем сидении "опеля", бойцы скрылись в лесу. Уходили бегом, по очереди таща на плечах фашистов. Очень скоро на место засады прибудут солдаты и начнется погоня.
За спинами разведчиков глухо застрекотали автоматные очереди. Лес кончился, впереди простирались огромные незасеянные поля с редкими строениями. Не раздумывая, они побежали по полю. Сейчас их спасение только в скорости. Офицер СС на плечах ефрейтора Киквидзе стал брыкаться, что-то мычать сквозь кляп. Он больно ударил ефрейтора в спину, и свалился на землю. Возиться с ним не было времени. Лейтенанту было достаточно одного взгляда, чтобы понять - этот человек уже никуда не пойдет, это фанатик, для которого смерть предпочтительнее плена, да и в плену от такого не будет толка. Такие молодчики на допросе только истерично кричат "Хайль Гитлер!". Пришлось задержаться, около него, чтоб убить и спрятать тело в ближайшей канаве, слегка присыпав землей.
Впереди уже виднелась стена из деревьев, неясно было - лес это или просто посадка между полями. Сзади громче застучали автоматы, доносились лающие окрики команд. Из леса цепью вышли немецкие солдаты. Пригибаясь почти до земли, разведчики успели скрыться за деревьями.
- Гранаты остались? - остановившись, спросил Коляскин. Бойцы достали из подсумков разнокалиберные гранаты. - Тюрин, поставь здесь пару растяжек и догоняй. - бросил он саперу и побежал дальше, подгоняя уставших бойцов.
Сапер догнал их через пятнадцать минут, а еще через столько же, позади прогремел сдвоенный взрыв. "Хреново дело, пол часа разрыв..." - с тревогой подумал лейтенант и ускорил бег.
Лес постепенно редел, бежать становилось легче, но бойцы уже совсем устали. Они тяжело дышали, спотыкались и бежали все медленнее.
- Пять минут перекур. - падая на землю, распорядился Коляскин. Все попадали рядом, но курить никто не стал. - Зураб, дай сюда их бумаги. Леха, допроси фашиста.
Киквидзе бросил ему планшет, Сташков приступил к быстрому допросу пленного. Но бойцы задержались больше чем на пять минут, слишком важные бумаги оказались в планшете эсэсовца. Здесь была подробная карта с обозначением расположения всех частей, как на передовой так и в тылу, какие-то приказы с жирным грифом "секретно", отчеты и еще какие-то густо покрытые текстами листы. Пока командир разбирался с бумагами, Сташков успел выспросить у штабного гауптмана все, что тот знал.
- Командир, время! - напомнил ефрейтор.
- Сколько? - оторвавшись от бумаг, спросил Коляскин.
- Пятнадцать минут уже отдыхаем.
- Все уходим. - он запихнул документы в планшет и поднялся. Там, откуда они пришли было подозрительно тихо. Не оглядываясь, разведчики побежали дальше...
Автоматная очередь раздалась совершенно неожиданно. Из кустов, которые были впереди них - похоже, немцы зажали их в кольцо. Бегущий первым Комаров, с немцем на плечах, повалился на землю. Остальные тоже попадали и тут же откатились за ближайшие деревья. И вовремя, потому что в этот момент дробно застучал пулемет. Ему вторилило с десяток автоматных стволов.
Бойцы одновременно поднялись и швырнули в изрыгающие плотный огонь кусты по гранате. И следом еще по одной. Когда отгремели взрывы стало необычно тихо. Разведчики осторожно приблизились к дымящимся кустам, с веток которых свисали куски человеческих тел. В них уже никто не стрелял. В зарослях лежало много трупов, посеченых осколками. Комаров и пленный немец тоже были убиты. Бойцы быстро собрали уцелевшее немецкое оружие и гранаты с длинными деревянными ручками - своих уже почти не осталось.
- Уходим в сторону. - приказал Коляскин. - Впереди наверняка еще одна засада, слева дорога, так что направо. Зураб, если что, этот планшет нужно обязательно передать своим.
- Понял, командир. - кивнул ефрейтор.
Лейтенант пошел первым, - не хотел, чтоб еще кто-то из бойцов нарвался на автоматную очередь из кустов.
На хутор, спрятавшийся среди леса, выскочили совершенно неожиданно. Громко заголосила какая-то женщина. Из дома выскочили два человека в потрепанных немецких мундирах, с белыми повязками полицаев на рукавах. В руках у них были винтовки. Две короткие автоматные очереди опрокинули их на бревна. Зазвенели стекла на окнах и из них загрохотали винтовки. Завязалась перестрелка. Сидевшие в доме, были в более выгодном положении, а разведчики, выскочив из леса, оказались на открытой местности, просто под дулами винтовок. С каждым следующим залпом, пули ложились все ближе к бойцам.
- В атаку! - сдавленно прохрипел Коляскин, вскочил и первым бросился к дому. Он успел бросить в окно гранату - немецкую "колотушку", и тут же упал, почувствовав сильный удар в грудь. Бойцы вскочили следом за ним и, беспрерывно стреляя по окнам, побежали к дому. Через минуту все было кончено, из окон покосившегося домика валил густой дым. Тюрина, сапера, убило, лейтенант был ранен в грудь, но еще жив. Киквидзе и Сташков быстро соорудили носилки из немецких винтовок, накрытых плащ-палаткой, уложили на них Коляскина и быстро пошли прочь.
Очень скоро бойцы устали, раненый был слишком тяжелый. Они пошли шагом, потом бегом, потом опять шагом. Скоро стемнело, солдаты остановились на привал. Лейтенант был без сознания. Киквидзе достал из-под окровавленной гимнастерки насквозь мокрую от крови тряпку, из маленькой ранки продолжала сочиться кровь с пузырьками. У Коляскина было прострелено легкое. Ефрейтор обмыл рану водой из фляги и туго перебинтовал грудь командира. Потом они смочили ему губы водой и сели перекусить. Они с самого утра ничего не ели. Пересушенные, твердые как камень, сухари до крови царапали нёбо, десна, язык. Отдохнув немного, бойцы двинулись дальше. В дороге лейтенант тихо стонал, Сташкову пришлось прикрывать ему рот рукой, чтоб их никто не услышал.
К утру у раненого поднялась температура, он начал бредить, а Киквидзе и Сташков за прошедшую ночь совсем выбились из сил. Нужно было остановиться на дневку, но они не могли решиться, ведь за ними все еще охотились немцы, если остановиться, то можно навсегда остаться на месте дневки... Они шли до тех пор, пока не повалились совсем обессиленные на влажную землю. Коляскин пришел в себя.
- Где планшеты, Зураб? - тихо спросил он.
- Здесь командир. Все здесь. - ефрейтор похлопал себя по оттопырившемуся сбоку масхалату.
- Как вы, товарищ лейтенант? - мягко спросил Сташков.
- Хреново, печет все внутри. Где мы?
Зураб достал карту и ткнул в какую-то точку толстым пальцем:
- Вроде здесь.
- До наших еще так далеко... - дрогнувшим голосом произнес лейтенант. Помолчав несколько минут, он произнес. - Бросьте меня здесь. Со мной вам не дойти...
- Нет, лейтенант! Ты что?! - возмутился Киквидзе.
- Я все равно не жилец... Оставьте меня. Нужно доставить нашим планшет эсэсовца.
- Все будет хорошо, командир. Поспи. Тебе надо поспать. - тихо сказал Зураб. Коляскин закрыл глаза, сейчас он уснет, а когда проснется, они будут уже далеко - так надо, на войне не может быть жалости ни к врагам, ни к своим, на войне нужно победить. Любой ценой. Только бы они, уходя, не забрали его пистолет. Он ощупал кобуру на поясе - пистолет был на месте. Коляскин улыбнулся и провалился в забытие.
- Смотри, Леха, а командир-то улыбается. - заметил ефрейтор.
- Улыбается. - удивленно повторил Сташков. - Зураб, нельзя его здесь оставлять.
- Нельзя. - согласился он.
Они отдыхали до вечера, а с наступлением темноты двинулись в путь. От тряски, лейтенант пришел в себя.
- Куда вы меня тащите? - прошептал он. Ему никто не ответил. - Эй, куда вы меня несете?! - спросил он громче. - Оставьте меня здесь, выбирайтесь сами! Вы должна пройти! Оставьте меня! Это приказ!
- Тише, командир! - попросил Киквидзе и Коляскин не заметил как снова провалился в темноту.
Под утро, когда все вокруг стало серым, а в воздухе повисли густые клочья предрассветного тумана, они вышли на окраину какого-то большого поселка, где-то в глубине сразу же залаяли собаки. Громко заскрипела дверь, из дома показался голый по пояс человек в кальсонах, но зато со "шмайсером".
- Хальт! Хальт! - и длинная очередь из автомата. Сташков ойкнул и уронил носилки.
- Что?! - бросился к нему встревоженный Зураб.
- В руку, сука...
- Ну, падла. - ефрейтор поднял лейтенанта с носилок и легко забросил на плечи. - Давай к лесу!
Укрывшись за деревьями, Киквидзе опустил лейтенанта на землю и осмотрел руку Сташкова, ранение было серьезное - задета кость. Он перевязал руку и спросил:
- Что делать? Как мы понесем лейтенанта?!
- Не знаю. - поморщившись, ответил солдат. - Но мы не можем бросить командира.
- Сам знаю. - ефрейтор взял Коляскина на плечо. - пошли.
Они обошли злополучный поселок стороной, выйдя с другой стороны, возле небольшой часовенки с покосившимся крестом на куполе. В окнах храма горел свет. Киквидзе направился прямо к нему.
-Ты куда?
-В церковь! Оставим лейтенанта там, священники должны ему помочь. Их так Библия учит. - ответил ефрейтор.
Сташков промолчал, он не знал стоит-ли им доверять, но ефрейтор был старшим по званию, а значит, он был прав.
Тихо скрипнула дверь маленькой сторожки в стороне от церкви. В проеме показалась высокая тучная фигура в черном одеянии с длинной белой бородой.
- Эй! В храме немцы. Раненые. Они там госпиталь устроили. Давайте сюда. - прошептал человек в черном. Разведчики опасливо приблизились к нему. - Заносите его в дом.
Ефрейтор и священник затащили офицера в дом и уложили на топчан.
- Куда его? - спросил священник.
- В грудь, легкое задето. - ответил Зураб. - Батюшка, вы уж тут присмотрите за ним. А мы скоро за ним вернемся. Все. Армия придет.
- Не беспокойтесь, солдатики. А вы-то куда? Оставайтесь, места хватит на всех.
- Нет, отец. Нам надо возвращаться к своим.
- Ну как знаете. - священник достал пол буханки хлеба и отдал солдатам. - Вот, возьмите на дорогу, извините, но больше сейчас нет ничего.
- Спасибо. И еще... - Киквидзе оценивающе взглянул на Сташкова. - Благослови нас, батюшка, чтоб мы дошли. - и ефрейтор опустился на колени. Священник благословил его, шепотом прочитав молитву, и повернулся к солдату, но тот отвернулся к двери.
- Спасибо, батюшка. - поблагодарил грузин и вслед за Сташковым вышел из дома. Священник перекрестил уходящих солдат и повернулся к раненому.
Коляскин был в сознании, он все видел и слышал. Уже потом, после прихода сюда наших войск, он узнает, что Сташков погибнет при прохождении линии фронта, а Киквидзе чудом прорвется и передаст командованию фашистские планшеты...
- Как самочувствие, лейтенант? - спросил священник.
- Плохо. - одними губами ответил Коляскин.
- Ну, ничего, поставим тебя на ноги. Вижу, по тебе вижу, поживешь еще. - успокоил его священник.
- А вы кто?
- Отец Николай. - погладив роскошную бороду, ответил священник. Лейтенант хотел еще что-то спросить, но потерял сознание.
Он долго балансировал на узкой полоске между жизнью и смертью. Иногда, придя в сознание, он чувствовал, как отец Николай может его какой-то приятно пахнущей мазью, видел как он брызгал его водой и шепотом молился над ним.
Однажды, Коляскин очнулся и не провалился опять в темноту, он почувствовал вдруг зверский голод. Отец Николай стоял к нему спиной, опершись большими руками о стол, и читал огромную, сильно потертую, старинную книгу. Лейтенант хотел позвать его, но из горла вырвался только сдавленный стон. Священник обернулся к нему.
- Очнулся? - обрадовано спросил он. - Как ты себя чувствуешь?
- Есть хочу. - прошептал Коляскин.
- Сейчас. Сейчас принесу. - засуетился священник. Он вышел в соседнюю комнату и вернулся с маленькой кастрюлькой. - Вот здесь бульон. Настоящий, куриный. Прихожанка принесла.
Коляскин встрепенулся:
- Не надо никому говорить, что я у вас!
- А я и не говорю. Прихожане мне сами приносят, знают ведь, что церковь закрыта, а средств у меня никаких нет. - он присел рядом с лейтенантом и стал кормить его с ложечки. Коляскин вначале, отталкивал его руку, разливая драгоценный отвар, но потом, когда понял, что сам он не в силах даже держать ложку, смирился и с аппетитом хлебал жирный бульон, а священник говорил:
- Повезло тебе, лейтенант. Пуля навылет прошла. Хорошо. Что она вышла, потому что хирурга здесь нет. А теперь все хорошо, раны затягиваются понемногу. Наши, говорят, в наступление пошли.
- Когда? - Коляскин дернулся, собираясь вскочить, но тут же упал, пронзенный острой болью.
- Да ты лежи. Без тебя немцев погонят. А когда - не знаю, немцы же нам про это не сообщают.
Поев, лейтенант снова уснул, но теперь ему снились сны. Снилась мама, отец, командир и его бойцы из разведки.
Может мази помогли или молитвы и свяченая вода, но Коляскин стал быстро поправляться. Через несколько дней, он уже пытался сам вставать с постели, но его еще качало от слабости.
Был вечер, окна сторожки были плотно занавешены тканью, на столе горели свечи, отец Николай молился, оперевшись об стол. Коляскин прислушивался к словам молитв, но священник читал так тихо, что слов нельзя было разобрать. Лейтенант долго ждал, пока батюшка закончит, а потом спросил:
- Отец Николай, вот скажите мне, если ваш Бог, Которому вы все время молитесь, действительно есть, почему Он допустил такую страшную войну?
- А ты идешь на поправку, раз уже можешь задумываться над такими вещами. - тихо произнес священник. - Ты действительно хочешь услышать ответ? Ты же неверующий. - батюшка тяжело вздохнул.
- Да. Хочу. Понять хочу, почему так.
Отец Николай тяжело опустился на край топчана.
- Эта война - милость Божья, спасение народа нашего...
- Я вас совсем не понимаю! - искренне возмутился лейтенант.
- А ты не перебивай, а слушай и все поймешь.
- За все грехи свои человек должен отвечать. И народ должен отвечать за совершенное им, потому что от Бога ничего не скроешь и не спрячешь, Он все видит и за все спросит. И каждый понесет наказание. Война эта и есть то самое наказание. И не наказание даже, попущена Богом нам эта война. За грехи наши страшные. За то, что Бога отвергли, за Храмы, оскверненные и опоганенные, за священников замученных и расстрелянных. И за то, что свергли и убили Царя...
- Ну скажете тоже! Это же самодержавец! Эксплуататор самый главный!
- Не перебивай, говорю, если хочешь понять! Он тебя эксплуатировал? Кого Царь-то эксплуатировал? Никого он не эксплуатировал. Все это красные придумали, которые работать не хотели! А Царь - это была власть, власть от Господа! Помазанник Божий. Нельзя на власть, Богом дарованную, руку поднимать. И на Церковь святую тоже нельзя, а вы что сделали?! Все Церкви уничтожили, повзрывали, в какие-то скотарники превратили, клубы антихристские... Священников расстреливали, высылали в лагеря, только за то, что они от креста не отказывались! Религию, то чем люди жили почти десять веков, вы назвали опиумом. И людям это понравилось. Без Бога, как им кажется, жить легче, не надо на заповеди оглядываться, не надо посты соблюдать, молиться - ведь это все труд... А так: произошел человек от обезьяны и живет как обезьяна!
За это Господь наказал народ, чтоб мы образумились, покаялись. Ибо без покаяния не будет прощения! Этой войной страшной наказал. Я ведь тоже знаю, какая она эта война, и какой немец вояка сильный, тоже знаю. Я в первую мировую тоже повоевать успел и в военном деле немного смыслю. Немец-то по всем военным наукам и стратегиям должен был нас победить. Такая лавина шла, ничто, казалось, не остановит ее. А-а-а, нет! Видишь, выстояли и даже сломали хребет Германии! И все по воле Господней, молитвами Божьей Матери - Заступницы и Покровительницы земли русской.
Раз наказывает Господь, значит, простит нам эти тягчайшие грехи. Да и не наказывает Господь пока, а только предупреждает, чтоб опомнились люди! Перестали в животных превращаться... Ведь не сами вы выстояли в этой войне, не потому что коммунисты и не потому что за Сталина. С Божьей помощью. Только так. Все молились, все, кто веру не утратил, просили, и Господь услышал и спас Россию. Только как оно дальше обернется - никто не знает... Все от нас зависит... - отец Николай замолчал, отвернулся и снова стал шепотом молиться.
Лейтенант уже хотел с ним поспорить, но, увидев, что он молится, не решился перебивать, а потом и вовсе застыдился: этот старик, рискуя жизнью - если бы немцы нашли у него русского лейтенанта обязательно бы расстреляли - дал ему приют, вылечил его, выходил, а он собирается разуверить батюшку в том, в чем состоит весь смысл его жизни...
Больше они не возвращались к этому разговору, но Коляскин запомнил его на всю жизнь и часто почти дословно вспоминал его и анализировал-анализировал каждое слово, сказаное в тот вечер отцом Николаем.
Вскоре пришли наши.
Лейтенанта Коляскина забрали в госпиталь, но лежал он там недолго, потому что был уже почти здоров. Его снова отправили на фронт. По дороге, он заехал к отцу Николаю, но его сторожка была пуста, заплаканная старушка, постоянно осеняющая себя крестом, сказала ему, что священника куда-то увезли энкаведешники: кто-то из местных жителей сказал, что он помогал раненым немецким солдатам, лежащим в церкви...
Через несколько дней после того как Коляскин прибыл на фронт, его опять ранило. В госпитале молодая сестричка сдала для него свою кровь, когда он поправился они познакомились. Вскоре медсестра, ставшая ему сестрой по крови, стала заодно и его женой. Из армии его списали - после тяжелого ранения он не мог больше служить. Они остались жить в Латвии...
Рано утром в квартиру ворвалась полиция, Коляскина заковали в наручники и повезли в прокуратуру. Молодой франтоватый следователь со странной фамилией Пакчивус долго и дотошно допрашивал его о событиях военных лет, а потом предъявил обвинение в... убийстве.
Старик оторопело уставился на него, не понимая даже о чем идет речь. Кого он, немощный дряхлый старик, может убить?! Да разве что таракана на кухонном столе, и то если он будет ползти не очень быстро.
Но следователь говорил вполне серьезно, совал в нос старику какие-то бумаги, показания свидетелей, акты каких-то комиссий. До Коляскина дошло, что его, оказывается, обвиняют не просто в убийстве - в убийстве нескольких человек.
Потом Пакчивус на недоумевающие вопросы старика, объяснил ему, что убийства, в которых он обвиняется, он совершил не сейчас, а в годы войны - на хуторе, где его, лейтенанта Коляскина, ранили в грудь, он, бросая гранату, убил в доме двух гражданских безоружных людей... От удивления старик чуть не упал со стула. Ведь шла война. Из окон дома их обстреливали полицаи, а в спину дышали фашистские поисковые группы и он бросил туда гранату. Бросил, чтобы выжили бойцы, чтобы выполнить приказ командования. Откуда он мог знать, что в доме есть еще и безоружные, мирные жители?.. Все это он пытался объяснить следователю, но у Пакчивуса уже было свое сформировавшееся мнение об этих событиях и слова старика были ему совершенно безразличны.
Коляскина поместили в одиночной камере для особо опасных преступников и каждый день по несколько раз вызывали на допросы. Все это были простые формальности, потому что все у Пакчивуса было записано и разложено, он только соблюдал необходимые процесуальные нормы.
Уже на следствии, Коляскин узнал, что в магазине, в очереди, его узнал один из бывших немецких полицаев - он выжил при взрыве гранаты в доме. Бывший полицай проследил за ним, узнав, где он живет и побежал писать заявление в прокуратуру. Он не знал последует-ли какая-то реакция на его заявление, но зато знал, что в доме погибли два его товарища, а еще двое на пороге дома, и что старушка Лиза, которую, молодой девкой, они частенько насиловали, когда служили в полиции, подтвердит все, что он скажет и напишет. Еще полицай помнил, что на военные преступления не распространяются сроки давности, сам из-за этого скрывался по заграницам, пока Латвия не обрела независимость и власть не оценила по заслугам своих истинных героев - бывших эсэсовцев, полицаев, лесных братьев и прочих "борцов".
Все обвинение строилось на показаниях того полицая и еще какой-то старухи - они выступали свидетелями по делу. Кроме того, работники прокуратуры создали специальную комиссию и провели раскопки на хуторе. Им посчастливилось выкопать кучу костей в истлевших немецких мундирах и сапогах. Это совершенно не смутило следствие - как никак шла война, а людям надо было во что-то одеваться, пусть даже в военные мундиры немецкой армии. Кости тоже приобщили к делу - это были доказательства. Доказательства вины лейтенанта Коляскина.
Коляскин пытался защищаться, объяснял, доказывал, просил вызвать своего свидетеля - Киквидзе был еще жив и мог подтвердить, что в доме были полицаи, которые стреляли в них, а не безоружные мирные жители, но его слова просто-напросто игнорировали. И тогда он замкнулся. Замолчал, перестал говорить, давать показания, отвечать на вопросы Пакчивуса.
Но, нет, старик замкнулся не от этого беспредельного несправедливого отношения к нему со стороны следствия. Как-то придя с допроса, вымученный, выжатый как лимон, Коляскин, обессиленный повалился на нары и вдруг вспомнил, отчетливо увидел перед собой отца Николая.
"За все грехи свои человек должен отвечать, потому что от Бога ничего не скроешь и не спрячешь, Он все видит и за все спросит. И каждый понесет наказание." - так, кажется, говорил ему священник. Он тогда не поверил, посмеялся над наивностью, как ему казалось, старика. Но нет: все - правда. Вот и его черед пришел отвечать за те насмешки, за неверие и еще очень много за что.
Коляскин смирился и перестал противиться следствию, все, что происходит с ним - происходит по воле Божьей, по попущению Его...
Старик встал с нар, тяжело опустился на колени, неумело скованно перекрестился и обратился к Богу. Он не умел молиться как отец Николай, не знал слов молитв, но он просил Господа своими словами дать ему сил и смирения, чтоб принять наказание.