Они стоят у витрин с копченой рыбой -- девочки с облезлыми кошками и городские страдальцы. Наступил пенсионный период. Я сам такой же -- в дырявых валенках -- стою и облизываюсь. Сумеет ли доморощенный философ в вязаной шапке правдиво описать быт и "образ жизни" всех этих людей, или хотя бы мой? Лично я был бы даже благодарен этому великому человеку за то, что он поможет мне осознать некоторые пункты моего бытия. Правда, я не знаю, нужны ли мне советы или какие-нибудь наставления, когда я наслаждаюсь запахом чудесной копченой рыбы. Она безголовая, золотистая и имеет холодную недоступную привлекательность для моего аппетита. Она лежит в белых мисочках. На том месте, где была когда-то голова этого вкусного существа, -- темный оплавленный ровный шов.
Твердая и гладкая рыба лежит в эмалированных холодных мисочках, и на дне видны лужицы черного сока. Так сделали специально, чтобы она подольше сохранилась. Это ее привычная среда. Такое чувство, что некоторые тушки еще способны выжить. Если им не помешают. Тут за ними следят.
Но несмотря ни на что она все-таки ждет своего часа. Ее взвесят -- она ни с чем уже не спутает эту вибрацию, ее повезут куда-то -- хорошо еще, если это окажется близко. Потом она не должна пропустить самый свой важный момент. Чем сильнее закоченеет рыба в витрине, тем она становится привлекательнее. Я говорю сейчас только о парализованной рыбе. Я могу купить несколько килограммов душистой копченой скумбрии, ее упакуют в полиэтиленовый мешок, я приду домой...
Какой-то человек толкнул меня и сказал, показывая на обезглавленную рыбу:
-- Это помогает забыть.
-- Забыть о чем? -- спросил я.
-- Забыть о великой борьбе с Триодром. О борьбе добра и зла, да мало ли еше о чем...
Выглядел он совсем как невзрачный водитель старинного грузовичка, который ненадолго остановился со своей бригадой возле какой-нибудь несуразной конторы. Его гордая вытертая ушанка была похожа на кобуру. Он несколько раз испуганно щупал ее опухшими руками и каждый раз глядел на меня с той нездоровой ядовитой проницательностью, в которой иногда случаются ласковые изумленные пятнышки. Пожалуй, для шофера он был не слишком шумным. Он походил на прилипчивых любителей потолковать сразу обо всем. Это был, скорее всего, судья. Его неудачная карьера...
-- Вы в суде работаете? -- беззаботно спросил я, проверяя деньги. Его фигура лениво покачнулась. Деньги оказались на месте.
-- Нет, вы не угадали! Я работаю в другом месте, оформляю зенитные документы и тыльные свидетельства. Кстати, а почему вы так подумали? Что я работаю в суде? Неужели я так похож на судью?
Я что-то пробормотал о том, что вижу всех людей насквозь. Я, конечно, сказал это в шутку; он, возможно, и не поверил, но посмотрел очень враждебно.
-- Присоединяйтесь ко мне, -- сказал он. -- Я стою здесь в очереди за мармеладом. Люблю мармелад. А этот сорт я полюбил окончательно. "Дачный". Он малокалорийный. Я ем его до полудня. Очень легкий.
Глаза его сверкнули.
-- Я в своей жизни много путешествовал. В основном, приходилось летать на тяжелом бомбардировщике. Когда летаешь, думать о спасении совсем не приходится. А здесь, на земле, это самая главная проблема.
Среди моих знакомых есть люди, мягко говоря, странные. Мне уже много лет, и я поневоле привык к разным чудачествам. Я вообще удивляюсь редко. Это, наверное, еще и благодаря моей профессии. Меня учили не удивляться зря, а только фиксировать и анализировать факты. Тогда время пройдет с пользой. А время ожидается веселое...
У него было какое-то очень редкое имя. Что-то среднее между Асибра и Угупа. У меня на имена хорошая память, но вот почему-то его имени я не запомнил. Он вдруг необычно остро взглянул на меня.
-- Безголовый гражданин в горячих стенах, в густых пучинах соуса! Если бы он мог чувствовать, то ощущал бы безнадежность!
-- Словно копченая скумбрия?
-- Всё правильно! Каждую секунду ждешь какой-нибудь новой беды. Так ведь и свихнуться можно! Согласитесь со мной, что для интеллигентной номенклатуры это самое страшное. Конечно, эшафот -- это крайность.
-- Ну... -- Я замялся.
-- Ну вот! Вы тоже не можете этого отрицать. Просто существует типичный миф о стыдливой интеллигенции. Вы тоже наверняка слышали его.
-- Да, -- сказал я. -- Я слышал его. Я слышал его даже в нескольких интерпретациях.
-- Вот как! В таком случае, если вы не будете против, я хочу немедленно познакомить вас со своей мамашей. Ей это будет необыкновенно приятно узнать! Она вообще всегда радуется каждому новому знакомству с образованным человеком. У вас как сейчас со временем?
В общем, я согласился ненадолго зайти к нему побеседовать с его матерью. Мы достояли очередь, он купил себе полкило мармелада, и мы отправились. Он жил в высоком каменном доме, еще не скомканном современной архитектурой. Мне такие дома всегда напоминают исправительные отделения. Дом был освещен несколькими прожекторами. Пока мы поднимались наверх, их свет успел сформировать некую свирепую перспективу.
Старушка приветствовала нас на пороге. Ее движения были медленны. Она не замечала духоты, царившей в квартире. Она сразу же принялась цитировать наизусть какую-то книгу.
-- Ах, мама! Дайте же гостю пройти в комнату.
Ее лицо окостенело в недоумевающей гримасе. Старушка затряслась, но ничего не возразила. На ней было надето оплывающее от времени платье канареечного цвета.
-- Проходите, не стесняйтесь! -- сказал мне мой новый знакомый. В центральном коридоре была установлена скульптура, которая одно время упорно являлась символом и основой трезвости -- поверженный Триодр. Как его только ни изображали! Здесь же он валялся с таким блаженным видом, будто только что обманул какого-нибудь простака.
-- Проходите, проходите, не стесняйтесь! -- сказала мне уже старушка. Ее слабый голос раздавался откуда-то из кладовки. Мы находились на том этаже, откуда видны все скудные окрестности, правда, иногда в затуманенных заходом умах они кажутся ослепительными картинами, которыми можно украсить любую потрескавшуюся стену. Я вошел в комнату. Кто-то терпеливо выкрасил весь этот чудовищный объем нежной кофейной краской. На стенах висели истрепанные фотокарточки.
-- Это бесценные исторические снимки, -- сказала вездесущая старуха. Кто-то звенел поварешками на кухне.
-- У нас богатая политическая библиотека. Сначала я собирала ее, а потом этим стал заниматься сын. Я не делю книги на главные и второстепенные, все они очень важны для нас... Некоторые содержат универсальное политическое лекарство, советы, как нужно вести борьбу. Другие тоже могут пригодиться для приготовления политического экстракта. Позвольте предложить вам водки.
Я не мог понять, откуда звучат слова, но от водки отказался. Старухи в комнате не было, это абсолютно точно. Голос ее я слышал немного слева от себя, я пригляделся и увидел в стене круглую дырку. Возле дырки был регулятор громкости. Старуха говорила именно через это отверстие в стене. В комнату вошел Угупа (кажется, звали его все-таки так).
-- Мама там затеяла одно блюдо... Как вам у нас? Да вы присаживайтесь!
-- У вас здесь очень уютно, -- сказал я и сел на диван.
-- Тогда, может, в шахматы? -- он выкатил из-под дивана коробку.
-- Я вообще плохо играю.
-- Я тоже играю не очень чтобы... -- Угупа раскрыл коробку. Я не уследил, как он расставил фигурки. Пришлось играть в шахматы. Фигурки были нетвердыми, какими-то зыбкими. Угупа ходил целеустремленно и так быстро, что даже казалось, что он ходит, не думая. Когда ему удавалось застать мои фигуры врасплох, играть с ним было очень трудно. Время от времени раздавался дребезжащий голос:
-- Ну, проголодались? Ничего, скоро уже все готово будет...
Мы несколько раз сыграли вничью. В последней партии Угупа играл зло, одержимо, даже исцарапал доску. Конечно, ведь выиграть хочется каждому. Вообще, он был неглуп, порой гениален. Появилась старуха в фартуке.
-- Ну, кто у вас победитель? Проголодались? Скоро уже у меня все будет готово.
Наконец, из дверей выплыл дрожащий поднос, уставленный посудой, а старуха торжественно произнесла:
-- Это блюдо называется "Щупальца Триодра".
Кушанье оказалось таким горячим, что я почти не чувствовал вкуса. Мамаша с сыном все время переглядывались. Мне показалось, что они совсем ничего не едят. После ужина тарелки исчезли словно сами собой.
Старуха решительно подсела ко мне. Она вытерла руки о фартук. Голос ее сейчас звучал задушевно.
-- Мы живем в этом доме уже пятьдесят лет. Сейчас многие действуют наивно. Раньше на этом месте было болото. Да, прямо здесь добывали торф. Его резали, а вы знаете, его так трудно разрезать, он ведь имеет липкую консистенцию... Еще здесь собирали мох.
Голос ее немножко изменился. Она добавила в него вежливой скорби. Дряхлый фартук ее был серого цвета. Он казался мне какой-то сложной сеткой.
-- Мох здесь был нескольких сортов. Но собирать надо было только лебединый мох. Я помню, как тут люди мучились, его было очень трудно найти. Извините, вы слушаете меня?
-- Да-да! -- сказал я.
-- Потом здесь построили этот дом. Его строили с соблюдением всех традиций строительства, точно по чертежам. Безо всяких противоречий. Я же знаю, как создается величие, если нет точности, или чертежи чем-то заляпаны. Такие стройки давно уже надо запретить. Я вам сейчас скажу, как строить нужно. У меня есть способ. Во-первых, строителей нужно привезти молодых. Выдать им обмундирование, миски, выслушать все их мольбы. Вы не подумайте, это способ самого современного труда. Поселить их в разборных вагончиках, кормить их по режиму, разместить их багаж... Даже люди с самыми грубыми понятиями, когда к ним проявят такую заботу, никогда не будут красть, а наоборот -- защищать будут!
-- Если их еще самую малость обучат, без этого любая индустриализация -- нелепость, -- сказал зачем-то я.
-- Вот правильно! Вы правильно все понимаете. В конце концов, дело не в том, сколько им выдали махровых полотенец и чистых носков. Они сами должны чрезвычайно остро осознавать, без чего им нельзя. Но вот если они не смогут совладать со схемами, это плохо! Без знаний, ой, как тягостно в казармах! Радио включишь -- одни патриотические манипуляции. Крутят одни и те же записи. Я собрала колоссальную библиотеку. В ней есть новейшие книги, я этим очень горжусь. Домой я приходила поздно. Меня всю трясло. Но как возьмешь с заветной полочки, это я вам со всей ответственностью говорю, возьмешь с заветной полочки воспоминания какого-нибудь экономического персонажа, все плохое сразу улетает куда-то. Вы тоже потом втянетесь. Трудно мне было поначалу, очень трудно. Сколько раз хотелось бросить все и отнести эти книги на базар, что-то останавливало.
Она замолчала и стала смотреть на свои желтые скрюченные руки.
-- А вы кому-нибудь рассказывали... -- начал я.
Старуха злобно дернула фартук.
-- Да если бы я только заикнулась, меня бы тут же вышвырнули из этого дома! Книги бы мои отобрали и, скорее всего, сожгли бы. А книги эти -- величайшая ценность! Величайшая! Там у меня есть серия статей по истории нищего движения -- у того человека словно предчувствие было какое-то...
Она прослезилась, всхлипнула, и тут я увидел, что Угупы в комнате нет. Это меня обеспокоило. Он, должно быть, сидит где-нибудь на кухне, а я должен сидеть здесь и слушать этот бред.
-- Успокойтесь, пожалуйста, -- сказал я, мечтая освободиться и уйти.
-- Он предвидел, -- гулко сквозь слезы с нарастающим страданием, которое вогнало меня в панику, произнесла старуха. -- Он предвидел миллионные очереди за колючей проволокой, вы сами-то видели их когда-нибудь, эти скопления унылых людей! -- Плечи у нее задрожали.
-- Пожалуйста, успокойтесь...
-- И о пшеничном бюджете там все есть, и обо всех умственных альтернативах там тоже напечатали, между прочим...
-- Прошу вас, успокойтесь.
-- Там даже есть... там есть даже ряд публикаций о продовольственных погрузках... -- Эти слова она выкрикнула с возмущением и гордостью и погрозила мне кулаком. Повисла неловкая тишина. Я немного отодвинулся. Из кухни доносился шум воды и хлюпающие звуки. Он действительно был на кухне.
-- Вы уж извините меня, пожалуйста, за то что не выдержала, сорвалась... -- произнесла старуха через какое-то время. Она печально улыбнулась. Ее лицо высохло.
-- Это вы меня извините, я задел больное, -- сказал я и вздохнул. Угупа что-то разбил на кухне. Старуха на это совсем не отреагировала.
-- Я постоянно думала о нашей интеллигенции, об ее роли... Я по ночам изучала все доводы просвещения... Вы знаете, к какому я пришла выводу -- интеллигенция будет хладнокровно саботировать все политические процессы. Все мои знакомые интеллигенты наотрез отказываются. Я рассчитала индекс минных и других немногих формаций. Сейчас самый подходящий, чудесный момент. Вся политическая вселенная купается в провинциальной наивности. Она сейчас не защищена. Сейчас есть все условия...
Она хотела обрушить на меня новую лавину, но я решил ее опередить.
-- Но сначала вспомним показатели.
Старуха посмотрела на меня. Ее глаза показались мне вдруг бордовыми.
-- Можно уповать, конечно, на освободительные части, -- весело продолжал я, -- но в этом случае любая неосторожность может привести к известным последствиям. Они же все-таки давали клятву...
-- Стоит мне только взять в свои руки мегафон... -- сказала было старуха, но я ее снова перебил.
-- Я хочу предостеречь вас. Ведомство везде внедрило своих замаскированных людей, выстроило казематы, купило морги и наняло превосходных мясников. Оно само, если надо, спровоцирует любые искусственные заговоры, и это все пройдет очень добротно.
Мне казалось забавным, как моя незамысловатая болтовня действует на старуху. Старуха внимательно меня слушала. Потом вдруг вскочила и громко крикнула:
-- Всё, его можно брать!
Мгновенно появился ее сынок -- то ли Асибра, то ли Угупа. Они с мамашей предъявили мне свои тусклые бирки на цепочках. Я был ошеломлен: люди -- настоящие мастера своего дела, я совершенно их не заподозрил. Угупа продемонстрировал мне катушку с пленкой, на которую записывался наш разговор. Катушка была, оказывается, запрятана в шахматной коробке. Надо отдать им должное -- они вели себя очень вежливо, только самую малость, пожалуй, раздражали своими ехидными улыбками.
Когда я им показал свой жетончик, они, наверное, были разочарованы.