Любимые стихи

24.08.2010 Аркадий Кутилов

Возможно, самый недооцененный русский поэт XX века.


*

- Женщина, конечно, хороша, -
Мне бы в дом такую же иконку, -
Так шептал растроганный ханжа,
Ковыряя пальчиком Джоконду.

- Я ханжа, но не был бы ханжой,
Если б всюду - этакие крали...
Ишь ты - тварь с таинственной душой!..
Чтоб тебя
еще
сто раз
украли!

*

Эх, Аркаша, нам ли горевать
в двух шагах от ядерного взрыва!...
Знай работу, "телек" и кровать,
да в субботу - пять бутылок пива.

Соблюдай умеренность в любви,
не умей свистать разбойным свистом.
И во сне удачу не зови,
и не пей с лихим авантюристом.

Не теряй ни сон, ни аппетит,
пусть душа от горестей не хмурится...
И к тебе, конечно, прилетит
птица счастья - бройлерная курица.

*

В этот день я не знаю ни границ, ни оков,
даже Смерти кричу: "Эй, мадам, будь здорова!.."
В этот день мне плевать на когорту врагов -
от швейцара Никиты до министра Петрова.

Не медведь, не змея, не енот, не лиса, -
я такой Человек, что найдете ли кроме-то!
Режу правду в глаза, крою матом туза,
не пугаюсь часов и коварных барометров.

В этот день я бросаю любые дела.
Пусть отделы зарплат от убытков повесятся!

...Это день 32 числа
любого текущего месяца.


*

Все в порядке! Рассыпались прядки...
Темнота нас с тобою хранит.
Пусть луна наиграется в прятки...
Наигралась. Взошла - и звенит!

Поцелуи, ночные загадки...
И дымится, дымится вода...
Все в порядке, в таком уж порядке,
что секунда - и грянет беда.


*

Я читал: голубая тоска, -
и не верил: такой не бывает...
Но сейчас - на вершок от виска -
небеса, как доска гробовая...

Всё приветы вчерашнего дня,
всё лавсан, а с изнанки - холстина...
Электронной машине родня
отошедшая в прах гильотина.

Береженого - бог бережет!
И всю жизнь берегись, береженый...
Прозевал - изотрет в порошок:
нынче бог милосердья лишенный.

Сберегусь, и в работу впрягусь,
среди роботов нежно-угрюмых...
Напрягусь, как рождественский гусь,
что плывет по столу между рюмок.

Но боюсь, что сорвусь - и сопьюсь,
и забуду, как пахнет ромашка...
Но боюсь!.. И горжусь, что боюсь:
я боюсь, - значит, жив я пока что!

*

Не пойму я тебя, иноверца,
наши взгляды давно разошлись...
Расстоянье от сердца до сердца -
может, час, может, целая жизнь...

Через чащу добра и порока,
сквозь уступки, пинки и тычки...
....А прямая до сердца дорога -
не длиннее вот этой строки.


*


А мысли шагают коряво,
а губы от страха спеклись...
Уходит... жена или слава...
свобода, а может, и жизнь.

На лучшем твоем перекрестке
она - у другого в руках.
Не порти, дружок, папироски,
не бейся в ревнивых силках.

Когда над телами убитых
враги распивают вино,
убитым уже не обидно,
убитым уже все равно...

*

РАЗВОД

Уходит любовь. Холодеет в душе.
Тускнеют слова и предметы.
На милом лице проступает уже
посмертная маска Джульеты.

Рассудок смиряет кипенье крови...
Твой взгляд - голубее кинжала...
И, может, не палец, а горло любви
кольцо обручальное сжало.

Состарил сентябрь и фигурку твою,
твои очертанья грубеют...

Похоже, что я на расстреле стою
И НАШИ УЖЕ НЕ УСПЕЮТ.

*

СЛОВО

Час назад (уж целый час натикал...
только час... а кажется, - года)
сдавленным и сумеречным криком
прозвучало слово "никогда".

...Д'Артаньян на помощь не прискачет,
не распорет шпагой темноту...
Никогда "Титаник" не заплачет
в долгожданном розовом порту...

Никогда не выстрелит царь-пушка
для острастки вражеских держав...

...Догорает в памяти избушка,
курьи ножки
судорожно
сжав.


*

Я люблю! через горы и годы!...
Я люблю! сквозь любые погоды!..
Я люблю! сквозь погосты-кресты,
сквозь туманы-дороги-мосты!..
Сквозь цветы восковые у морга,
сквозь судьбу, что к молитвам глуха!..
Я люблю! ослепленно и гордо!
От любви перекошена морда,
от любви перехвачено горло,
от любви не хватает дыха...


*

Ты брошена, разбита, искорежена,
над письмами закончился твой пост.
Душа твоя в конвертики уложена
и злобой перетянута внахлест.

Ты волосы болванишь чуть не наголо, -
смотрите, мол, а мне на вас плевать!
Ты стала узколицая и наглая,
слова твои - всё "мать" да "перемать"...

Ты брошена, судьба - сплошные дыры,
и голос недоверием изрыт.
Старушка из семнадцатой квартиры -
"Хороших не бросают!" - говорит.

Ребенка незаконного, внебрачного
таскаешь контрабандой под плащом...
А пошлина давно уже уплачена
бессонницей, слезами и дождем.

Ты брошена, ты, значит, нехорошая.
Ты брошена, как камушек со скал.
Ты брошена и сплетней припорошена...
А я как раз такую и искал.

*

БЕТХОВЕН

Рояль,
как конница лихая,
берет убийственный разбег...
Но кони
мудро обтекают
бойца, упавшего на снег.

*

Петух красиво лег на плаху,
допев свое "кукареку"...
И каплю крови на рубаху
брезгливо бросил мужику.

*

Тюрьма на улице Искусства
сбивает мысли на лету.
Колючей проволоки сгусток
застрял у времени во рту.

*

Сгорят овины
и Ватиканы,
и пантеоны
покроет мрак...
Но будут Лиссы
и Зурбаганы,
и будет вечно
Иван-дурак.
И подтвердится
глухая весть,
что Атлантида,
конечно,
есть!

*

Поэзия - не поза и не роль.
Коль жизнь под солнцем -
вечное сраженье, -
стихи - моя реакция на боль,
моя самозащита и отмщенье!

*

ВЕРНЕТСЯ БОГ

Лишь пулеметы откосили,
победу справила Москва,-
Бог отвернулся от России
и смотрит вдаль, на острова...

Там негры воют: "Боже, тонем...
Спаси от тысячи смертей!.."

А мы - родителей хороним,
и скучно делаем детей.

Сапожный нож летит мне в руки,
по-древнекиевски звеня!..
В безбожье, серости и скуке
я ем тебя, Ты ешь меня.

Работа, пьянка и эстрада
(станок-сивуха-"Песняры")...

Войну бы надо! Горе надо!
И хлеб из липовой коры...

Пусть вновь "Катюша" запоется,
пусть нищий вьется у крыльца,
пусть тятька с фронта не вернется,-
вернется Бог - взамен отца!

*

Я в атаку последнюю шел,
но судьба изменила герою...
Плюс к тому - оказался тяжел
тот снаряд, что упал под горою.

Хорошо! И дымком понесло,
и предсмертные слезы просохли...
Плюс к тому - умереть повезло:
те, кто выжил, в плену передохли.

Плюс к тому - тишина... тишина...
Не слыхать разговора винтовок...

...И вползают на грудь ордена,
давят лапками божьих коровок

*

Россия, год 37-й

- Яма хорошая.
Только
на дно
набежала лужина...
- Товарищ майор,
но ведь это
не наша вина -
апрелева!..
- Ну, хорошо...
Давайте ужинать,
да надо
людей расстреливать...


* * *
Белый день.
Черемуховый запах...
Все так прочно -
в жизнь не изменить!..
...Взвод стрелков
блеснул красивым залпом.
Врач потрогал.
Можно хоронить.

*

ПОЛКОВНИКУ N

Здравствуй, враг! Тебе и мне не спится -
В тишине, под боком у жены...
Нам с тобой пора договориться
О причинах будущей войны.

Я горбат... Привык к военной лямке...
Я горбат! Но истинный солдат!..
В общем, так: на первой же гулянке
намекни на то, что я горбат.

Я взъярюсь, покроюсь гневным потом,
крик обиды брошу из души...
И найдется пара патриотов,
что молчком возьмутся за ножи.

Я тебе как старому сержанту
разрешаю колотить горшки...
Можно грохнуть бабку и служанку,
и детей загнать на чердаки.

Поиграй винтовочкой-подругой,
из цветов устраивай завал...
Только мебель здорово не стукай:
я с трудом такую доставал.

А когда война переметнется
в твой удел, и фронтом станет тыл,
ты не пей водицу из колодца:
я водицу ядом подсластил.

Будь здоров, о мой смертельный ворог!
Втянем в бой соседей и родню,-
а потом и улицу, и город -
предадим голодному огню...

...Ордена, погоны да медали,
бронза, кровь да подлости волна...
Но историк - хваткий и нахальный,
внукам скажет: "Нужная война!

Шар земной не мог лететь в пространстве,
переполнен голью-голытьбой,-
и Природа мудро и бесстрастно
часть людей решила - на убой..."

Кто-то факты ловко обкорнает,
сто причин надергает из тьмы...
И никто на свете не узнает,
что причину выдумали мы.

*

ЗАРИФМУЕМ МОМЕНТЫ ПРО ДОЛГИ И ПРОЦЕНТЫ

Ей приснилась деревня,
голубая вода,
молодые деревья,
молодые года...

Ни рожденья, ни смерти,
ни двора, ни кола...
Тихо звякают серьги
голубого стекла...

И проснулась Алена
под таинственный звяк...
По квартире влюбленно
пробегает сквозняк.

На столе - сторублевка,
под кроватью - шкатулка,
в уголочке - обновка:
бескурковая тулка.

(Не хватало полсотни
на златое кольцо -
и бедовый охотник
заложил ружьецо.

Бабка хищно погладит
бескурковку - и вмиг
на охотничьей свадьбе
помрачнеет жених).

...Все премного довольны:
не бабуся, а банк!
А один малахольный
заложил свой талант.

Деньги надо на спички,
на стаканчик крови...
Деньги - чудо-кирпичики
на фундамент любви...

Деньги! деньги! и деньги!..
На прощальный венок...
...Вновь запели ступеньки...
Осторожный звонок...

Обомлела Алена
под таинственный звяк...
По квартире влюбленно
пролетает сквозняк...

Что ей снилось под утро?..
Ни двора, ни кола...
Чьи-то черные кудри,
да кого-то звала,
да приникла к плечу его
в затемненном саду...

...И Алена почуяла
за дверями беду...

Рот ее треугольником
вдоль по комнате мечется...

...Тихо входит Раскольников
санитар человечества.

*

Красная на черном палая листва,
по листве рассыпаны алмазы...
Старая листва - прошлые слова,
бывшие березовые фразы...

К вечеру снежок спешно повалил, -
утешитель, врач, добренький обманщик...
Старую листву я похоронил.
Новую - удастся ли понянчить?

*

ВКЛАДЫШ В МОЕЙ ТРУДОВОЙ КНИЖКЕ

Вот я умру, и вдруг оно заплачет,
шальное племя пьяниц и бродяг...
...Я был попом, - а это что-то значит!
Я был комсоргом, - тоже не пустяк!

Я был мастак с багром носиться в дыме.
Я с топором вгрызался в синий бор.
Я был рыбак, и где-то на Витиме
мой царь-таймень не пойман до сих пор.

Я был художник фирмы "Тети-мети".
Я под Смоленском пас чужих коров,
Я был корреспондентом в райгазете
и свел в могилу двух редакторов.

Учил детей и им читал по книжке,
как стать вождем, диктатором Земли...
И через год чудесные мальчишки
мою квартиру весело сожгли!

Я был завклубом в маленьком поселке.
Поставил драму "Адский карнавал"...
И мой герой, со сцены, из двухстволки,
убил парторга. В зале. Наповал.

Бродягой был и укрывался небом,
Банкротом был - не смог себя убить...
Я был... был... был... И кем я только не был!
Самим собой?.. А как им надо быть?

*

Я вижу звук и тишину,
есть антимир в моей тетради...
Я вижу Африку-страну,
в окно заснеженное глядя...

Я слышу тьму и лунный свет,
и за соседскою стеною
я слышу - ночью древний дед
во сне ругается с женою.

Старуха, правда, умерла,
а мне за деда чуть обидно...
Но это наши с ним дела.
нам видно то, что всем не видно,

Мы жарких пушкинских кровей,
для нас - семь пятниц на неделе,
для нас - январский соловей,
а летом - музыка с метелью.

А в марте с крыш, вдоль мокрых стен
стекает голос Нефертити...
Читатель мой! Я бьюсь над тем,
чтоб ты вот так же мир увидел.

*

Ты умрешь через час, ни минуточкой позже!
Авторучка рывками проползет по листу...
Свой последний часок ты продай подороже,
и секреты любви не тащи в темноту.

Обреченно метнись к сундукам и котомкам,
что на черный денек припасла голова.
Ты умрешь через час, так оставь же потомкам
все слова-самоцветы, изумруды-слова...

Чтоб лучилась лучинка, чтоб кричала кричалка,
чтоб гудела в стихах первозданная медь!..
Если жалко словцо и метафору жалко,
оглянись на часы:
без пятнадцати смерть!

Хоть часок ты побудь настоящим поэтом,
расточительным в доску! - и не надо наград!..
А в последней строке попрощайся со светом:
мол, прощайте, друзья, чем богат, тем и рад...

(Через час - не умрешь,
и признаешься Лидочке:
обанкротился вдрызг, вылетаю в трубу!..)

...Но - прощание вычеркни,
все печальности вытопчи, -
ну, а с тем, что осталось, выходи на толпу!


ССЫЛКИ:

1. Страничка Кутилова на СИ (наиболее полное собрание стихов в сети + проза + статьи об авторе)
2. Биография Кутилова (Википедия)
3. "Опознан, но не востребован". Статья Геннадия Великосельского, друга Кутилова.

Обсудить -->>

04.08.2009, 13:10 Алина Кудряшева

В мае 2007 года 19-летняя петербурженка Алина Кудряшева опубликовала это стихотворение в своем блоге. Вещь разлетелась по ЖЖ и прочим Интернетам со скоростью света. К настоящему моменту более 700 человек добавили пост с произведением в избранное, а число friends of Алины превышает 9500. На практике это означает, что каждую новую запись в ее журнале читают минимум 8000-9000 человек. Практически никто из ныне живущих поэтов не может похвастаться такими тиражами.

Впрочем, все это не более, чем занимательная арифметика. Стихи Алины гораздо интереснее. У них есть одна особенность. Они удивительно добрые. В них тепло и уюнто. После них хочется жить и любить. Кто-то из френдов назвал Кудряшеву "Амели русской поэзии". А другой написал: "Когда Бог увидел тебя, он тебя поцеловал. А потом... поцеловал ещё раз". "Наверное, потому что я очень обычный человек и пишу про очень обычные штуки. И всем нравится - будто бы про них", - объясняет свою популярность Алина.

Так это или нет, судите сами:



Мама на даче, ключ на столе, завтрак можно не делать. Скоро каникулы, восемь лет, в августе будет девять. В августе девять, семь на часах, небо легко и плоско, солнце оставило в волосах выцветшие полоски. Сонный обрывок в ладонь зажать, и упустить сквозь пальцы. Витька с десятого этажа снова зовет купаться. Надо спешить со всех ног и глаз - вдруг убегут, оставят. Витька закончил четвертый класс - то есть почти что старый. Шорты с футболкой - простой наряд, яблоко взять на полдник. Витька научит меня нырять, он обещал, я помню. К речке дорога исхожена, выжжена и привычна. Пыльные ноги похожи на мамины рукавички. Нынче такая у нас жара - листья совсем как тряпки. Может быть, будем потом играть, я попрошу, чтоб в прятки. Витька - он добрый, один в один мальчик из Жюля Верна. Я попрошу, чтобы мне водить, мне разрешат, наверно. Вечер начнется, должно стемнеть. День до конца недели. Я поворачиваюсь к стене. Сто, девяносто девять.

Мама на даче. Велосипед. Завтра сдавать экзамен. Солнце облизывает конспект ласковыми глазами. Утро встречать и всю ночь сидеть, ждать наступленья лета. В августе буду уже студент, нынче - ни то, ни это. Хлеб получерствый и сыр с ножа, завтрак со сна невкусен. Витька с десятого этажа нынче на третьем курсе. Знает всех умных профессоров, пишет программы в фирме. Худ, ироничен и чернобров, прямо герой из фильма. Пишет записки моей сестре, дарит цветы с получки, только вот плаваю я быстрей и сочиняю лучше. Просто сестренка светла лицом, я тяжелей и злее, мы забираемся на крыльцо и запускаем змея. Вроде они уезжают в ночь, я провожу на поезд. Речка шуршит, шелестит у ног, нынче она по пояс. Семьдесят восемь, семьдесят семь, плачу спиной к составу. Пусть они прячутся, ну их всех, я их искать не стану.

Мама на даче. Башка гудит. Сонное недеянье. Кошка устроилась на груди, солнце на одеяле. Чашки, ладошки и свитера, кофе, молю, сварите. Кто-нибудь видел меня вчера? Лучше не говорите. Пусть это будет большой секрет маленького разврата, каждый был пьян, невесом, согрет, теплым дыханьем брата, горло охрипло от болтовни, пепел летел с балкона, все друг при друге - и все одни, живы и непокорны. Если мы скинемся по рублю, завтрак придет в наш домик, Господи, как я вас всех люблю, радуга на ладонях. Улица в солнечных кружевах, Витька, помой тарелки. Можно валяться и оживать. Можно пойти на реку. Я вас поймаю и покорю, стричься заставлю, бриться. Носом в изломанную кору. Тридцать четыре, тридцать...

Мама на фотке. Ключи в замке. Восемь часов до лета. Солнце на стенах, на рюкзаке, в стареньких сандалетах. Сонными лапами через сквер, и никуда не деться. Витька в Америке. Я в Москве. Речка в далеком детстве. Яблоко съелось, ушел состав, где-нибудь едет в Ниццу, я начинаю считать со ста, жизнь моя - с единицы. Боремся, плачем с ней в унисон, клоуны на арене. "Двадцать один", - бормочу сквозь сон. "Сорок", - смеется время. Сорок - и первая седина, сорок один - в больницу. Двадцать один - я живу одна, двадцать: глаза-бойницы, ноги в царапинах, бес в ребре, мысли бегут вприсядку, кто-нибудь ждет меня во дворе, кто-нибудь - на десятом. Десять - кончаю четвертый класс, завтрак можно не делать. Надо спешить со всех ног и глаз. В августе будет девять. Восемь - на шее ключи таскать, в солнечном таять гимне...

Три. Два. Один. Я иду искать. Господи, помоги мне.

Обсудить -->>

29.07.2009, 21:25. Бахыт Кенжеев

Доживать, ни о чем не жалея,
даже если итогов (прости!)
кот наплакал. В дождливой аллее
лесопарка (две трети пути
миновало) спрягаешь глаголы
в идеальном прошедшем. Давно
в голове неуютно и голо,
о душе и подумать смешно.
Дым отечества, черен и сладок,
опьяняет московскую тьму.
Роща претерпевает упадок.
Вот и я покоряюсь ему.

Хорошо бы к такому началу
приписать благодушный конец,
например, о любви небывалой,
наслаждении верных сердец.
Или, скажем, о вечности. Я ли
не строчил скороспелых поэм
с непременной моралью в финале,
каруселью лирических тем!
Но увы, романтический дар мой
слишком высокомерен. Ценю
только вчуже подход лапидарный
к дешевизне земного меню.

Любомудры, глядящие кисло,
засыхает трава-лебеда.
Не просите у осени смысла -
пожалейте ее, господа.
Очевидно, другого подарка
сиротливая ищет душа,
по изгибам дурацкого парка
сердцевидной листвою шурша,
очевидно, и даже несложно,
но бормочет в ответ: "не отдам"
арендатор ее ненадежный,
непричастный небесным трудам.


***


Словно тетерев, песней победной
развлекая друзей на заре,
ты обучишься, юноша бледный,
и размерам, и прочей муре,

за стаканом, в ночных разговорах
насобачишься, видит Господь,
наводить иронический шорох -
что орехи ладонью колоть,

уяснишь ремесло человечье,
и еще навостришься, строка,
обихаживать хитрою речью
неподкупную твердь языка.

Но нежданное что-то случится
за границею той чепухи,
что на гладкой журнальной странице
выдавала себя за стихи.

Что-то страшное грянет за устьем
той реки, где и смерть нипочем, -
серафим шестикрылый, допустим,
с окровавленным, ржавым мечом,

или голос заоблачный, или...
сам увидишь. В мои времена
этой мистике нас не учили -
дикой кошкой кидалась она

и корежила, чтобы ни бури,
ни любви, ни беды не искал,
испытавший на собственной шкуре
невозможного счастья оскал.


***


Говори - словно боль заговаривай,
бормочи без оглядки, терпи.
Индевеет закатное зарево,
и юродивый спит на цепи.

Было солоно, ветрено, молодо.
За рекою казенный завод
крепким запахом хмеля и солода
красноглазую мглу обдает

до сих пор - но ячмень перемелется,
хмель увянет, послушай меня.
Спит святой человек, не шевелится,
несуразные страсти бубня.

Скоро, скоро лучинка отщепится
от подрубленного ствола -
дунет скороговоркой, нелепицей
в занавешенные зеркала,

холодеющий ночью анисовой,
догорающий сорной травой -
все равно говори, переписывай
розоватый узор звуковой...


***


Декабрьское небо взъерошено,
сомнительный воздух в груди,
и ты, дорогая, не трожь меня,
как Тютчев просил - не буди.

Не он, говоришь? Микеланджело?
Не ведая вечных забот,
рассветной дорожкой оранжевой
минутная стрелка ползет.

Но мокрой скатеркой полощется
душа, обвисает без сил,
влетая в промерзшую рощицу,
в ряды молчаливых осин,

корявые дупла, извилины,
палаты без ручки дверной -
опора и дятлу, и филину -
летающей твари земной.

Прости недотепу, которому
достался такой пьедестал,
чтоб зимнему певчему ворону
завидовать он перестал -

избавлен от тела тяжелого,
и час позабыв, и число, -
пусть дремлет, пернатую голову,
под черное спрятав крыло.


Биография Бахыта Кенжеева в Википедии. Там Вы также можете найти ссылки на другие его подборки

Обсудить -->>

19.06.2009, 14:20. Дмитрий Быков

Это лицо из телека вам, безусловно знакомо. Даже если вы не читали романов и статей Быкова, вы наверняка помните Дмитрия как ведущего программы "Времечко" или видели его в других передачах. Однако не все знают, что Быков не только известный журналист и успешный писатель, но и очень и хороший поэт. По моему скромному мнению, один из лучших поэтов современности.

Предупреждаю - дальше много букв. Очень много. Но, поверьте, это того стоит. Тем более, что обновлений здесь в ближайшие 10 дней не будет - я завтра улетаю в Абхазию, к теплым морям. Подозреваю, что там с интернетом большие проблемы.

В свое время я бредил этими стихами. Бывало, по ночам просыпался и перечитывал. И мне до сих пор кажется, что это гениально.

Итак,


СОН О КРУГЕ


Пролог

Он жил у железной дороги (сдал комнату друг-доброхот) - и вдруг просыпался в тревоге, как в поезде, сбавившем ход. Окном незашторенно-голым квартира глядела во тьму. Полночный, озвученный гулом пейзаж открывался ему.

Окраины, чахлые липы, погасшие на ночь ларьки, железные вздохи и скрипы, сырые густые гудки, и голос диспетчерши юной, красавицы наверняка, и медленный грохот чугунный тяжелого товарняка.

Там делалось тайное дело, царил чрезвычайный режим, там что-то гремело, гудело, послушное планам чужим, в осенней томительной хмари катился и лязгал металл, и запах цемента и гари над мокрой платформой витал.

Но ярче других ощущений был явственный, родственный зов огромных пустых помещений, пакгаузов, складов, цехов - и утлый уют неуюта, служебной каморки уют, где спят, если будет минута, и чай обжигающий пьют.

А дальше - провалы, пролеты, разъезды, пути, фонари, ночные пространства, пустоты, и пустоши, и пустыри, гремящих мостов коромысла, размазанных окон тире - все это исполнено смысла и занято в тайной игре.

И он в предрассветном ознобе не мог не почувствовать вдруг в своей одинокой хрущобе, которую сдал ему друг, за темной тревогой, что бродит по городу, через дворы, - покоя, который исходит от этой неясной игры.

Спокойнее спать, если кто-то до света не ведает сна, и рядом творится работа, незримому подчинена, и чем ее смысл непостижней, тем глубже предутренний сон, покуда на станции ближней к вагону цепляют вагон.

И он засыпал на рассвете под скрип, перестуки, гудки, как спят одинокие дети и брошенные старики - в надежде, что все не напрасно и тайная воля мудра, в объятьях чужого пространства, где длится чужая игра.


1.

На даче, укрывшись куртенкой, в кармане рукой разгрести обрывок бумаги потертый: "Алеша, любимый, прости". И адрес: допустим, Калуга. Невнятная, беглая вязь. Вот черт! Ни подруги, ни друга он там не имел отродясь, не знает и почерка. Впрочем, он вспомнить его норовит, догадок разорванным клочьям придав вразумительный вид. В начале минувшего года - не помнит ни дня, ни числа, - на почте, где ждал перевода, внезапно к нему подошла девчонка в пальто нараспашку (мороз подходил к двадцати) - и сунула эту бумажку: Калуга, Алеша, прости. "Отправите? Мне не хватает". Ей было, скорее всего, плевать, что чужой прочитает, и в целом плевать на него. Кивнул. Не сказавши спасиба, она запахнула пальто и вышла. Не то что красива, не то что смазлива, не то - но нынче встречаются лица, какие забыть тяжело. Пойти за такой - застрелиться, повеситься, прыгнуть в жерло вулканное. Главное свойство ее прочитаешь на лбу: повсюду плодить неустройство, распад, неуют, несудьбу. Таким, как считают мужчины, присущ разрушительный зуд - за ними дымятся руины, калеки по следу ползут, стеная... Для полного вампа, пожалуй, в них мало ума, однако российская пампа и долгая наша зима рождают, хотя и нечасто, подобные цветики зла. В младенчестве слишком глазаста, в семье не мила, не резва, такая к двадцатому году, подростком сбежав от родни, успеет, не ведая броду, все воды пройти и огни - причем невредимо. Ломая чужое житье и жилье, она понимает - любая расплата минует ее: болезни, потери, пропажи, боль родов и скука труда - все мимо. И старыми даже я их не видал никогда: как будто исполнятся сроки, настанет желанный разлад - и некий хозяин жестокий ее отзывает назад: спасибо, посол чрезвычайный! В награду такому труду до будущей миссии тайной ты нежиться будешь в аду! Но жизни несметная сила, упрямства и воли запас, все то, что томило, бесило, манило любого из нас, - способность притягивать страсти, дар нравиться, вкус бытия тебя извиняют отчасти, угрюмая муза моя.

Поморщившись вслед калужанке и текст разбирая с трудом, он медленно вывел на бланке название улицы, дом, и - ревности неодолимый порыв с удивленьем гася - прибавил: "Алеша, любимый"... Да, милая, в этом ты вся: когда с идиота в итоге уже ничего не стрясти - сбегаешь и пишешь с дороги: "Алеша, любимый, прости". А может, в надежде на гроши, без коих тебе тяжело, к Алеше, что некогда брошен, ты снова ползешь под крыло? Простит ли он эту заразу? Хотелось бы верить, что нет. Все это он думал, чтоб сразу за нею не броситься вслед.

Теперь, по прошествии года, она предъявляла права: его тяготила свобода и скука за горло брала. Как долго он ходит по кругу - стареет, растет в ширину, меняет жену на подругу, подругу - опять на жену... Но давняя встреча прорыла в его укрепениях брешь: решился. В надежде прорыва он едет туда, где допрежь ни разу не пожил. Автобус идет между черных полей. Он дремлет, подспудно готовясь к позору свидания с ней: каким прикрываться предлогом? С каким подбираться ключом? Он мог бы сказать ей о многом, а мог не сказать ни о чем, а мог без единого слова (не руку же ей целовать) под сенью случайного крова ее повалить на кровать, и ужас восторженный тек бы по жилам, а разум вотще натягивал вожжи. А мог бы... Но там ли она вообще? И больше: чего это ради он едет куда-не-пойми, на тряском сидении сзади, под вечер, с чужими людьми? (Да, вечер. Отчетливо помню: о странствиях сны мои все похожи. По темному полю, по узкой полоске шоссе светящийся дом на колесах спешит меж колдобин и луж, и пара попутчиц курносых несет несусветную чушь).

А проще всего, вероятно, - пустившись в погоню свою, он просто искал варианта, обманывал круг, колею. Вот так он ей скажет, быть может. Прикинувшись смутной виной, его беспрестанно тревожит тоска по какой-то иной, непрожитой жизни. За здравье начни или за упокой - страшнее всего равноправье любых вариантов. Какой ни выбрать, по той ли дороге иль этой пустить скакуна - не вырвешься: сумма в итоге все та же. И будет равна тебе, то есть данности бедной. Бывало, до звона в ушах он ночью искал заповедный, спасительный в сторону шаг. Нашел ли? Увидим.

На въезде автобус слегка занесло. Колючая россыпь созвездий горит, не вмещаясь в число. Он ходит по городу. Поздно и звездно, морозно слегка. Окраины супятся грозно. Какая-то башня, река, киоски, заборы - потуги заполнить приметами стих. (И правда, я не был в Калуге. Но чем она лучше других?). А все-таки помню: Калуга.

Дрожа под покровом плаща, прошел он без пользы три круга, записанный адрес ища. На третьем почуял, что надо с дороги сойти, - и тогда какого-то дикого сада пред ним вырастает гряда. На скошенных досках забора он видит табличку: вот тут, вот тут эта улица. Скоро, все скоро! Пречувственный зуд торопит его по тропинке туда, где виднеется дом. На мерзлом, комкастом суглинке скользя, различает с трудом под деревом в несколько ростов своих (то ли граб, то ли дуб?) массивный бревенчатый остов, добротно уложенный сруб. Все пусто. В окошке - ни света, ни стекол. Другое окно забито, и это примета, что здесь не бывали давно. На двери - замок заржавевший. Уставясь в оконный проем, он видит какие-то вещи, но все не на месте своем, как если бы паника паник хозяина сдула во тьму, как будто пробитый "Титаник" бросать приходилось ему. Вот так-то, моя дорогая! Такие-то, значит, следы она оставляет, сбегая из всякой надежной среды - куда-то в свое бездорожье, где силу теряют слова, где всей своей блажью и ложью она перед нами права.

2.

Он смотрит в окно, не решаясь без спросу проникнуть туда, - а все-таки лезет, лишаясь последних остатков стыда и страха. Чего же мы ищем меж этих бревенчатых стен? Любуясь чужим пепелищем, ужель утешаемся тем, хоть спички ища, хоть огарок, - что как бы наш мир ни скудел, но всякая жизнь не подарок, и наша - еще не предел? Но нет. Натыкаясь жестоко на стену, косяк, табурет, он ищет отсыла, намека, следа пребыванья. Но нет.

...Один пожилой сочинитель, московского быта знаток, грузинского чая любитель, подвел невеселый итог: живя машинально и ровно, уверясь, что выхода нет, - к себе возвращаемся, словно в квартиру, в которой сто лет мы не были. Пыльно повсюду, бутылочно-пепельный хлам, давно не сдавали посуду, а что по столам! по углам! Насквозь пропылилась гардина, в прихожей от грязи черно, вдобавок вещей половина пропала, и черт-те чего наставили вместо. На ложе, где скомканная простыня, - поганые пятна. Похоже, квартира живет без меня особою жизнью, как чертов уайльдовский этот портрет: пока между ссылок, курортов, гостиниц, застольных бесед мечусь я - какая-то небыль и нежить хозяйствует тут. Сама расставяется мебель, цветы без полива растут - такие, что Боже избави увидеть хотя бы во сне... И все это в полном составе поведает мне обо мне. Но вещи составлены тесно, как будто толпясь на бегу, и многие сдвинуты с места, а многих узнать не могу.

Пустыни затоптанных грядок, заброшенной жизни вдовство... И грозный ее беспорядок - новейший порядок всего. Во сне меня точит забота, как гул, наполняющий тьму: я слышу - сдвигается что-то, и только никак не пойму - куда. Мы проснемся иными, как реки, покрытые льдом, как сад обезлюдевший. Ныне душа моя - брошенный дом, где кинули мебель, одежду, мотыгу, топор и пилу, и книги, и фото. И между обносков лежит на полу...

Он сразу узнал ее. Сразу, хотя от тепла, от вина чужому влюбленному глазу юнее казалась она. Присев на оставленный ящик, торчавший в сенях невпопад, он долго, при спичках дрожащих, рассматривал темный квадрат. Навеки ее и кого-то в бесшумном застолье сведя, лежало невзрачное фото - сырое, в потеках дождя, который не раз, вероятно, в глазницу окна залетал. Была там и надпись - невнятна, но все-таки он прочитал. Убогое пламя, запрыгав, ему осветило слова: "Алеша, пиши мне в Чернигов". И адрес - Садовая, два.

Доволен ли, сыщичек фигов? Свидетельствам найденным рад? Ну что же, поедем в Чернигов, Бердянск, Кислоплюйск, Свиноград... Поедем туда, где ночами надрывно орут поезда, где все пожимают плечами на наши расспросы. Туда, где в сумраке вечном таится, роится чужое житье, где наше бездомная птица продолжит кочевье свое. Дальнейшее видится смутно - размытой, сплошной полосой. Безлюдное, серое утро, снежок заметает косой вокзальную площадь. Пудовый, не меньше, замок на двери он видит на этой Садовой. Идет на Садовую, три. Соседи с подобьем намека, пуская не дальше сеней, ему отвечают: далёко, далёко вам ехать за ней... Но он, не боясь, что обманут, кивает: найду, не помру... Ему уже кажется: втянут он в тайную с нею игру -- она его манит по свету, как жалобный птичий манок, везде оставляя примету, уступку, записку, намек... Она выжидает в засаде, меняет места, имена, - ему уже кажется: ради него затевала она цепочку скитаний капризных, крушенья случайных семей -- чтоб он, неприкаянный призрак, повсюду таскался за ней, кочуя в плацкартном вагоне, в уездной глуши городской, где жаркое счастье погони сливается с вечной тоской бесчисленных зданий кирпичных (на память о грозных отцах), - вокзальных, колхозных, фабричных, где цифры годов на торцах, - перронов, лесов, водокачек, мостов, беспризорных детей... Проходчик, налетчик, наладчик, прокатчик, обходчик путей, кроссвордов отгадчик, поручик, читатель затрепанных книг, картежник и прочий попутчик - в безликий сливаются лик.

...О жизни: один литератор, любитель донского вина, игристый кухонный оратор, сравнил ее с книгой. Она - коль скоро ее сочиняли не только заради монет - сильна не убийством в финале, не фабулой даже, о нет, - но тоном, на вид безучастным, намеком, игрою теней, незримым, однако всечасным присутствием автора в ней; зудящей подспудною нотой, начальной догадкою той, что где-то странице на сотой прорвется со всей прямотой, когда эти краски и числа, пестро мельтешившие тут, горячим дыханием смысла и замысла нас обдадут.

Другой пожилой литератор, ценивший парфюм и белье, прославленный чтец-дефлоратор, с железной дорогой ее сравнил. Перелески, просторы, покинутые города, плацкарта, бесплодные споры и даже любовь иногда, и чай (никогда без осадка), и в липкой бутылке вино, но весь ее смысл и разгадка -- в конце, и других не дано.

А я бы сравнил ее с книгой, на станции купленной в путь. В какие пределы ни двигай, сюжет не изменишь отнюдь. Беседы попутчиков блеклых, дожди, провода, воронье, - но все, что на полках и в окнах, не связано с темой ее. Часу на четвертом, с рассветом, проснешься, задремлешь в шестом... Все едешь куда-то, при этом читая совсем не о том. Летит паровозная сажа, попутчики смотрят в окно, сличая рефрены пейзажа с рефренами фабулы, но заметишь каким-нибудь белым, просторным и пасмурным днем, что смысл все равно за пределом, и в книге ни слова о нем. О том, как плетется нескорый, дождю подставляя бока, о станции той, о которой я тоже не знаю пока.

О перечень, перечень, бич мой! Все те же реестры, ряды, синонимы - знак безграничной, привычной тягучей среды. Пейзажи вдоль окон вагона, известка перронных колонн влачатся подобием фона, намотанного на рулон. Знакомая почва и флора однажды подсунули мне прием нагнетанья, повтора, годящийся даже во сне. Просторный пейзаж пустомясый, пахучий разлив травяной берет не фактурой, а массой, не выделкой, а шириной. Когда-нибудь, высокомерен, я стану писать наконец: мост, Вырица, выселки, мерин, овраг, огород, Олонец... И правда -- затем ли я гроблюсь, в систему вгоняя разлад, чтоб всякую дробность, подробность расписывать? Проще назвать. Какие там слева и справа ползут по стеклу города и заросли - важно ли, право? Наш путь все равно не туда.

Наш путь без конца обтекает какую-то страшную суть, он кружит вокруг, приникает... Душа моя - вьющийся путь вокруг недоступной и дикой догадки. Гоня забытье, плетеньем путей, повиликой она обтекает ее: вот вымолит тайну, заслужит намек доскребется до дна - но все не проникнет, все кружит в плацкарте, по карте, одна.

3.

Заметил ли ты, что по ходу (тревожный, томительный знак!) в сюжете все больше народу, все меньше движения? Так ведет нас причудливый гений, что притча темней и темней, что сумрачный пыл отступлений все прочее вытеснил в ней. Чем больше проспишь, тем усталей поднимешься. В этом кино избыток случайных деталей и мыслей по поводу, но - в его лабиринтах венозных, в сплетениях рек и дорог, в дождях и гудках паровозных герой бы додуматься мог, отросшие космы ероша, - что правду смешно отрицать, что он, вероятно, Алеша, записки ее адресат, той, первой. Но только от горя он все позабыл, как больной. Нарочно придумал другое - какую-то почту зимой, и верил в нее с перепугу, и год пролетел как в дыму с тех пор, как сбежала в Калугу, оставивши адрес ему -- на случай свидания, что ли? Представив такой поворот, во сне он кривится от боли, догадку обратно берет и все оставляет, как было: со встречей на почте. Она другого Алешу любила. Но притча, как прежде, темна, и топчется на перепутье, и все не откроет лица. Похоже на бегство от сути, на ложь, на отсрочку конца. Материя, прежде сквозная, уже не прозрачна на свет. Что прячемся? Спящий-то знает, но снящийся, видимо, нет.

...Он все сбережения тратит на то, чтоб ее догонять, и знает, что если не хватит - займет, но поедет опять по новому адресу. Там он услышал "Артемовск", а тут - "Архангельск"... И главное, сам он не знает, куда приведут бессонные поиски эти. Стучась у закрытых ворот, по зыбкой, случайной примете он вновь ее путь узнает. Соседи его не рискуют пустить, но дают адреса: закрыты, забиты, пустуют квартиры, где хоть полчаса она пробыла. Проклиная ее за лихие дела, бывает, хозяйка иная припомнит: "А как же - была недолго. Должно быть, блудила. Откуда она -- не пойму. Незнамо кого приводила, ходила незнамо к кому, бывало, горланила песни, бывало, ревет до зари... Но адрес оставила. Если, мол, спросят меня - говори".

За чем эта гонка? За тем ли небесным, воздушным вьюном, который нам новые земли сулит и поет об ином? Горячечным шепотом ухо лаская и зыбью дрожа, всю жизнь меня борют два духа, два демона, два миража. Один соблазняет посулом тепла и уюта, второй - стогласым рокочущим гулом, дрожащей земною корой и красными реками. Первый семейственной тишью манит, второй с несравненною стервой меня отправляет в зенит (с приметами, впрочем, надира и запахом серы). Второй, второй мне опасней: задира, безжалостный, гордый герой и первый охальник в округе, забывший про жалость и страх. Но голосом кроткой подруги его возвращает во прах соблазн домоседства, соседства, привычки, уклада, труда, слезливого, теплого детства... И этот мне страшен? О да. Казалось бы, мне ли, врагу ли титана в броне боевой, мне, в вечном подпочвенном гуле всегда различавшему вой бесчисленных беженцев, - мне ли, который, как Полишинель, смотрелся когда-то в шинели, - бояться домашности? Мне ль тебя ненавидеть, убогий жилец коммунальной норы, где тихие малые боги глядят на простые пиры? На твой героизм повседневный, на плаванье в этом борще святой бы с усмешкою гневной взглянул, а Творец вообще не смотрит. Служенье химерам - потомство, покой, каравай - не ты ли поставил примером для тех, кому жизнь подавай? И крикнуть бы - сгинь и развейся! Но снова мне в уши орет величье великого зверства и мелочность мелких щедрот. Вот так и стою, виноватый какою-то вечной виной: направо уют тепловатый, налево пустырь ледяной.

И вот мы, похоже, у края, где ткань пограничного сна совсем истончилась, ветшая. Где стала внезапно ясна вся будущность нашего друга. Однажды, бледнея лицом, получит он адрес: Калуга. И путь обернется кольцом.

Выходит, она замечала погоню? Сокрылась во тьму? Иль сам он - с Калуги, с начала, - почуял, что нету ему дороги туда, где чужая, всегда беззаконная страсть бессонно кипит, продолжая разбойничать, рушить и красть? Туда, где кровавые реки, где крик на ночном пустыре? Выходит, навеки, навеки ему оставаться в норе, где, вечно взывая к участью, разъятый на сотни частей, он мучим единственной страстью - отсутствием прочих страстей? Куда он вернется, о Боже, о чем ему там говорить? А впрочем, из этого тоже возможно себе сотворить утеху. Из вечной тревоги, из вечного "Что я могу"... И что он, в конечном итоге, увидел бы в этом кругу? Вглядеться однажды - на что хоть сменял бы он прежний уклад? На ярость, бездомье и похоть, на злобу, на то, что стократ ужаснее наших безумий, скучнее домашних цепей - поскольку гораздо угрюмей, а главное, много тупей. О, жизнь на разрыве! Ужо я найду оптимальный режим, понявши, что верю в чужое, пока оно будет чужим. Что пылко жалею несчастных и счастью завидую, лишь покуда я сам не участник, покуда я в лучшей из ниш - не слишком привязанный к другу, не слишком суровый к врагу. Покуда я еду по кругу, а в круг проскочить не могу.

Покуда я спящий. Покуда за мной ни грехов, ни заслуг. Покуда поет из-под спуда душа моя - замкнутый круг, в себе заключая блудницу, дорогу, поселок пустой, являя собою границу, границу, границу...

На той границе, во дни перехода из мая в июнь, на краю весны, - да еще и погода, по счастью, вошла в колею, - в божественный час предвечерний я сплю при открытом окне, и шум, и обрывки речений сквозь сон долетают ко мне. Сплетаясь в подобие хора, они образуют сюжет, становятся связны. "Ты скоро?" - кричат из окошка. "О нет! - в ответ восклицает поклонник, в отчаянье руки к челу прижавши и на подоконник картинно усевшись. - К чему?" "К тому переулку, направо, - старик указует перстом, - но только не ведаю, право, возможно ли выйти потом к аптеке". "Возможно, - ответит ему пожилой сизонос, - сперва ничего не заметит, но после устроит разнос. И что-то мне делать, ей-Богу?" И словно в ответ типажу - "Лежать!" - указует бульдогу владелец. А я и лежу, уже просыпаясь, зевая, весеннею ленью томясь, остатками сна прозревая всеобщую тайную связь гудков, разговоров, окраин, паролей, понятных двоим, - в которой и я неслучаен своим неучастьем своим. Покуда, не занятый делом, я вечно вовне, в стороне, - их мир гармоническим целым законченным кажется мне, быть может.

Быть может, и весь я, и в зыбких тенях потолок, - условие их равновесья, их стройного хора залог. Я, полный блаженным покоем, внимающий шуму двора, я тот неучастник, на коем и держится эта игра, тот круг, оболочка, граница, которой боится распад, которого хаос боится зеница синица спать спать

2000

Обсудить -->>

17.06.2009, 12:00. Борис Рыжий

"ТАК ГРАНИТ ПОКРЫВАЕТСЯ НАЛЕДЬЮ..."

Так гранит покрывается наледью,
и стоят на земле холода, -
этот город, покрывшийся памятью,
я покинуть хочу навсегда.
Будет теплое пиво вокзальное,
будет облако над головой,
будет музыка очень печальная -
я навеки прощаюсь с тобой.
Больше неба, тепла, человечности.
Больше черного горя, поэт.
Ни к чему разговоры о вечности,
а точнее, о том, чего нет.

Это было над Камой крылатою,
сине-черною, именно там,
где беззубую песню бесплатную
пушкинистам кричал Мандельштам.
Уркаган, разбушлатившись, в тамбуре
выбивает окно кулаком
(как Григорьев, гуляющий в таборе)
и на стеклах стоит босиком.
Долго по полу кровь разливается.
Долго капает кровь с кулака.
А в отверстие небо врывается,
и лежат на башке облака.

Я родился - доселе не верится -
в лабиринте фабричных дворов
в той стране голубиной, что делится
тыщу лет на ментов и воров.
Потому уменьшительных суффиксов
не люблю, и когда постучат
и попросят с улыбкою уксуса,
я исполню желанье ребят.
Отвращенье домашние кофточки,
полки книжные, фото отца
вызывают у тех, кто, на корточки
сев, умеет сидеть до конца.

Свалка памяти: разное, разное.
Как сказал тот, кто умер уже,
безобразное - это прекрасное,
что не может вместиться в душе.
Слишком много всего не вмещается.
На вокзале стоят поезда -
ну, пора. Мальчик с мамой прощается.
Знать, забрили болезного. "Да
ты пиши хоть, сынуль, мы волнуемся".
На прощанье страшнее рассвет,
чем закат. Ну, давай поцелуемся!
Больше черного горя, поэт.

1997


БИОГРАФИЧЕСКАЯ СПРАВКА

Борис Рыжий (8 сентября 1974 - 7 мая 2001) родился в Челябинске. С 1980 жил в Свердловске. В 14 лет начал писать стихи. В то же время стал чемпионом Свердловска по боксу. Закончил Горный Институт и аспирантуру Института Геофизики Уральского Отделения Академии Наук. Работал младшим научным сотрудником, литературным сотрудником журнала "Урал". Опубликовал 18 работ по строению земной коры и сейсмичности Урала и России. Работал в геологических партиях на Северном Урале. Вел рубрику "Актуальная поэзия с Борисом Рыжим" в газете "Книжный клуб" (Екатеринбург). Участвовал в международном фестивале поэтов в Голландии.

Публиковался в журналах "Урал", "Звезда", "Знамя", альманахах "Urbi" и "Арион". Лауреат премии "Антибукер" и "Северная Пальмира" (посмертно).

Всего им написано (и сохранилось в черновиках) более 1300 стихотворений, из которых изданы около 250. Стихи Рыжего переведены на английский, голландский, итальянский, немецкий языки.

Покончил с собой в 2001 году (повесился).
При жизни вышла одна книга стихов.

Другие стихи Бориса Рыжего можно прочитать, например здесь. Или здесь.

Обсудить -->>

15.06.2009, 10:10. Владимир Набоков

ИЗ РОМАНА "ДАР"

Люби лишь то, что редкостно и мнимо, что крадется окраинами сна, что злит глупцов, что смердами казнимо; как родине, будь вымыслу верна. Наш час настал. Собаки и калеки одни не спят. Ночь летняя легка. Автомобиль, проехавший, навеки последнего увез ростовщика. Близ фонаря, с оттенком маскарада, лист жилками зелеными сквозит. У тех ворот - кривая тень Багдада, а та звезда над Пулковом висит. Как звать тебя? Ты полу-Мнемозина, полумерцанье в имени твоем, и странно мне по сумраку Берлина с полувиденьем странствовать вдвоем. Но вот скамья под липой освещенной... Ты оживаешь в судорогах слез: я вижу взор сей жизнью изумленный и бледное сияние волос. Есть у меня сравненье на примете, для губ твоих, когда целуешь ты: нагорный снег, мерцающий в Тибете, горячий ключ и в инее цветы. Ночные наши, бедные владения: забор, фонарь, асфальтовую гладь - поставим на туза воображения, чтоб целый мир у ночи отыграть! Не облака - а горные отроги; костер в лесу - не лампа у окна... О поклянись, что до конца дороги ты будешь только вымыслу верна...

1937

Обсудить -->>

21.04.2009, 15:20. Леонид Филатов

Автор сказки "Про Федота-стрельца" в предствлении не нуждается. Но не все знают, что он был не только автором знаменитых юмористических сказок в стихах и пародий, но и великолепным лириком.


ГУРЗУФ

Светлеет море. Отступают страхи.
И можно услыхать за три версты,
Как треснул ворот пушкинской рубахи
От хохота, стихов и духоты...

Минута - и луна в притихших травах
В исполненный торжественности миг
Откроет, как провинциальный трагик,
Напудренный величественный лик.

Здесь все конкретно,крупно и несложно -
Из моря, скал и пляжного песка...
Здесь в истину поверить невозможно -
Настолько эта истина близка.

Зато дана возможность в этом мире
Все заново осмыслить и понять,
И вдруг, узнав, что дважды два четыре,
Впервые удивиться, что не пять! ..

Ах, дважды два ? .. не может быть сомненья!..
Пусть так. Но здесь всегда бестактен тот,
Кто в этом пустяковом откровенье
Открытья для себя не признает.

Вот истина... Она подходит ближе...
Спеши всплеснуь руками, тугодум !
Здесь "дважды два" нуждается в престиже,
Как только что пришедшее на ум.

...А женщина глядит,не понимая...
Она в своем неведенье права.
И я шепчу ей на ухо : "Родная!"
И каждый слог в отдельности : "Род-на-я!"
И медленно по буковкам : "Р-о-д-н-а-я!"
... ОГосподи , какие есть слова!...


ЧЕЛОВЕК НАЧИНАЛ ГОВОРИТЬ

А началом явился испуг
От нечаянно хрустнувшей ветки...
И дремучий немыслимый звук
Шевельнулся тогда в Человеке...

Человек начинал говорить!..
И, не в силах бороться с искусом,
Обнаружил великую прыть
В овладении этим искусством.

Он придумывал тысячи тем,
Упиваясь минутным реваншем.
Говори-и-ть! А о чем и зачем -
Человеку казалось не важным.

Он смолкал по ночам, но и тут,
Что ни утро в поту просыпаясь,
Он пугался безмолвных минут
И ничем не заполненных пауз.

Но однажды случилась беда...
Он влюбился и смолк в восхищеньи..
И к нему снизошла немота
И свершила обряд очищенья...

Он притих, и разгладил чело,
И до боли почувствовал снова
То мгновение, после чего
Станет страшно за первое слово...


* * *

В пятнадцать лет, продутый на ветру
Газетных и товарищеских мнений,
Я думал: "Окажись, что я не гений, -
Я в тот же миг от ужаса умру!"

Садясь за стол, я чувствовал в себе
Святую безоглядную отвагу,
И я марал чернилами бумагу,
Как будто побеждал ее в борьбе!

Когда судьба пробила тридцать семь.
И брезжило бесславных тридцать восемь,
Мне чудилось - трагическая осень
Мне на чело накладывает тень.

Но точно вызов в суд или собес,
К стеклу прижался желтый лист осенний,
И я прочел па бланке: "Ты не гений!" -
Коротенькую весточку с небес.

Я выглянул в окошко - ну нельзя ж,
Чтобы в этот час, чтоб в этот миг ухода
Нисколько не испортилась погода,
Ничуть не перестроился пейзаж!

Все было прежним. Лужа на крыльце.
Привычный контур мусорного бака.
И у забора писала собака
С застенчивой улыбкой на лице.

Все так же тупо пялился в окно
Знакомый голубь, важный и жеманный..
И жизнь не перестала быть желанной
От страшного прозренья моего...

Обсудить -->>

17.04.2009, 15:40. Лев Лосев

У ЖЕНЕВСКОГО ЧАСОВЩИКА


В Женеве важной, нет, в Женеве нежной,
в Швейцарии, вальяжной и смешной,
в Швейцарии, со всей Европой смежной,
в Женеве вежливой, в Швейцарии с мошной,
набитой золотом, коровами, горами,
пластами сыра с каплями росы,
агентами разведок, шулерами,
я вдруг решил: "Куплю себе часы".

Толпа бурлила. Шла перевербовка
сотрудников КЦГРБУ.
Но все разведки я видал в гробу.
Мне бы узнать, какая здесь штамповка,
какие на рубиновых камнях,
водоупорные и в кожаных ремнях.

Вдруг слышу из-под щеточки усов
печальный голос местного еврея:
"Ах, сударь, все, что нужно от часов,
чтоб тикали и говорили время".

"Чтоб тикали и говорили время...
Послушайте, вы это о стихах?"
"Нет, о часах, наручных и карманных..."
"Нет, это о стихах и о романах,
о лирике и прочих пустяках".

1984

Обсудить -->>

14.04.2009, 15:15. Сергей Гандлевский

Современная поэзия разбросана по интернету, который необъятно огромен, толстым журналам, которые никто не читает, и книгам, которые нигде не продаются. Составить цельную картину невозможно. Нередко даже в разговоре двух всерьез увлекающихся стихами людей выясняется, что один никогда не слышал об авторе, которого другой считает культовым.

Помимо прочего, в этом дненике я буду периодически публиковать чужие стихи. Самые-самые любимые. Возможно, кто-то откроет для себя новые тексты и новые имена. Да и просто давно хотелось собрать все эти произведения под одной крышей.

Сегодня - стихи Сергея Гандлевского.


СТАНСЫ (памяти матери)

I

Говори. Что ты хочешь сказать? Не о том ли, как шла
Городскою рекою баржа по закатному следу,
Как две трети июня, до двадцать второго числа,
Встав на цыпочки, лето старательно тянется к свету,
Как дыхание липы сквозит в духоте площадей,
Как со всех четырех сторон света гремело в июле?
А что речи нужна позарез подоплека идей
И нешуточный повод - так это тебя обманули.

II

Слышишь: гнилью арбузной пахнул овощной магазин,
За углом в подворотне грохочет порожняя тара,
Ветерок из предместий донес перекличку дрезин,
И архивной листвою покрылся асфальт тротуара.
Урони кубик Рубика наземь, не стоит труда,
Все расчеты насмарку, поешь на дожде винограда,
Сидя в тихом дворе, и воочью увидишь тогда,
Что приходит на память в горах и расщелинах ада.

III

И иди, куда шел. Но, как в бытность твою по ночам,
И особенно в дождь, будет голою веткой упрямо,
Осязая оконные стекла, программный анчар
Трогать раму, что мыла в согласии с азбукой мама.
И хоть уровень школьных познаний моих невысок,
Вижу как наяву: сверху вниз сквозь отверстие в колбе
С приснопамятным шелестом сыпался мелкий песок.
Немудрящий прибор, но какое раздолье для скорби!

IV

Об пол злостью, как тростью, ударь, шельмовства не тая,
Испитой шарлатан с неизменною шаткой треногой,
Чтоб прозрачная призрачная распустилась струя
И озоном запахло под жэковской кровлей убогой.
Локтевым электричеством мебель ужалит - и вновь
Говори, как под пыткой, вне школы и без манифеста,
Раз тебе, недобитку, внушают такую любовь
Это гиблое время и Богом забытое место.

V

В это время вдовец Айзенштадт, сорока семи лет,
Колобродит по кухне и негде достать пипольфена.
Есть ли смысл веселиться, приятель, я думаю, нет,
Даже если он в траурных черных трусах до колена.
В этом месте, веселье которого есть питие,
За порожнею тарой видавшие виды ребята
За Серегу Есенина или Андрюху Шенье
По традиции пропили очередную зарплату.

VI

После смерти я выйду за город, который люблю,
И, подняв к небу морду, рога запрокинув на плечи,
Одержимый печалью, в осенний простор протрублю
То, на что не хватило мне слов человеческой речи.
Как баржа уплывала за поздним закатным лучом,
Как скворчало железное время на левом запястье,
Как заветную дверь отпирали английским ключом...
Говори. Ничего не поделаешь с этой напастью.

1987

Обсудить -->>

10.04.2009, 14:55. Всем привет!

"Главное - ввязаться в бой, а там поглядим", - говорил Наполеон. "Главное - на́чать, а потом все сформи́руется", - вторил ему сквозь столетия Михаил Сергеевич Горбачев. Оба кончили плохо. Но ведь начинали-то блестяще!

Вот и я начинаю вести этот блог. Зачем? Вопрос философский. Думаю, за два года практически полного оффлайна я соскучился по сетевому общению. Так что, если есть желание общаться, милости прошу! А я, со своей стороны, постараюсь, чтобы вам не было скучно.

До скорых встреч!

P.S. Спасибо Сергею Панарину за наше счастливое детство за макет дневника и html-ликбез!

Обсудить -->>