Игорь, нахмурясь, вертел маленькую детальку и никак не мог сообразить, куда ее девать. Разобраться без мамы оказалось не под силу: схема была сложной и для него - пятиклассника.
- Лешка, иди сюда! - позвал младшего брата.
- Чево? - баском отозвался карапуз, сосредоточенно вырывающий картонную страницу из книжки. Страница не поддавалась.
- Сюда иди, говорю!
Лешка приблизился вразвалочку.
- Глянь-ка. На картинку смотри, глупый! Видишь такую штуку? - Игорь ткнул пластмассовую фитюльку брату под нос.
Лешка грязными пухлыми ручонками взялся за схему парусника.
- Не-е, - протянул. - Не можу.
- А ты ищи! - Игорь сунул деталь в ладошку брата, а сам занялся приклеиванием мачты. Дело ладилось плохо: мачта не вставлялась в отверстие, клей не попадал куда надо. Под натужное Лешкино сопение Игорь возился с корабликом, забыв обо всём.
- Фу! - заныл вдруг брат. - Фу, кака!
- Не приставай, - пробормотал Игорь. Осторожно поднес измазанную клеем мачту к гнезду в палубе. - Сейчас я ее.
Лешка отошел, волоча за собой схему; зацепил нечаянно сваленные горкой детальки, и они с легким стуком посыпались на пол.
- Ты что делаешь! - рассердился Игорь.
Мачта покосилась в гнезде. Лешка от испуга заревел, попятился к столу.
Игорь отвлекся от кораблика и... почувствовал неприятный запах, который уже заметил Лешка. Мальчик потянул носом: пахло дымом. Он побежал в кухню - плита была выключена. Игорь прошелся по квартире, принюхиваясь: нет, нигде ничего не горело. Но дымом тянуло всё сильнее.
- Лешка, откуда пахнет? - мальчик встряхнул зареванного брата. - Чуешь? Дым! Да успокойся ты!
Но Лешка только всхлипнул и рукавом вытер сопли.
- Не, - пробубнил. - Кака!
Игорь подошел к входной двери. Уходя, мама заперла ее, а замок и снаружи, и изнутри открывался ключом; на всякий случай Игорь подергал ручку. Из щелей и замочной скважины тянулись синие струйки, они расползались в воздухе, таяли, оставляя после себя едкий запах. Игорь приподнялся на цыпочки и заглянул в глазок: на лестничной клетке плавал слоистый туман. Горим! - понял мальчик.
Он бросился в зал и, подтащив к окну табурет, залез на него. Лешка, не понимая в чем дело, хлопал слезящимися глазами и поворачивался вслед за братом.
- Кака! - твердил он, тыча пальчиком в сторону прихожей.
Игорь подпрыгивал, стараясь достать до верхнего шпингалета, однако дотянуться не мог. Вставать на подоконник было страшно. Мама запрещала: девятый этаж - не шутка, вдруг упадешь! И хотя упасть можно только на балкон, Игорь боялся.
Лешка забился под стол: он кашлял и, хныча, тер кулачками глаза.
- Хватит! - прикрикнул Игорь. - Успокойся давай, а то маме расскажу, что ты плакал. Балкон вон открою, проветрим комнату - сразу легче станет.
Дрожа от сознания того, что делает нечто запретное, Игорь поставил ногу на узкий подоконник. Вцепился в задвижку, потянул на себя. Та не поддавалась. Поднатужившись, Игорь рванул ее - раз, другой... задвижка тяжело поехала вниз.
Мальчик слез на пол и отодвинул нижний шпингалет.
- Сейчас, Лешка, - ободрил брата. Потянул дверь, но она будто примерзла. Игорь схватился за дверь обеими руками и дернул изо всех сил. Захрустела бумага. Вдоль рам шла широкая желтоватая полоса - щели проклеивали на зиму, и ленту до сих пор не сняли.
Становилось жарко. У потолка стлался дым; на глаза наворачивались слезы, в носу свербело. Лешка плакал под столом, изредка кашляя.
* * *
Желтые капли физраствора с мерным стуком падают в трубку, словно тикают. Дура-муха, жужжа, бьется о стекло. За окном шумит улица; в приоткрытую форточку веет прохладой, и по ситцевой занавеске с дыркой в левом углу неторопливо ползают солнечные зайчики.
Там, где игла входит в вену, тепло и чешется. На тумбочке гладкие оранжевые шары - апельсины: пахнут, зверски возбуждая аппетит. Хочется есть - значит, проснулся. Значит, поправляюсь. И вообще - скоро буду здоров как бык, и душой, и телом. Не зря же я здесь, в больнице института психоневрологии.
Скрип двери. Поворачиваю голову и вижу Евгения Ивановича, за плечом доктора маячит Машка. Ну да, ни свет ни заря, а она уже тут - явилась к утреннему обходу. Опять заведет свою песню.
- Ну, как мы сегодня? - Врач прижимает большой палец к моему запястью, глядит участливо. Добрый доктор Айболит, всех излечит, исцелит.
- Да уж не как вчера.
А с позавчера, когда я ложку мимо рта проносил, и вовсе не сравнить. Диагноз привычный: физическое переутомление и угнетение нервных функций. Признаки налицо: потеря координации и внимания, замедление реакций, тошнота, слабость, ну и прочее. Вялость, заторможенность, сбои в моторике. Полный джентльменский набор. Едва ли - тьфу-тьфу и постучать по дереву - не функциональное истощение нервной системы. Но, по обыкновению, быстро иду на поправку. Капельницы, питательные растворы, тонизирующее плюс витамины кого угодно поставят на ноги. Вопрос времени. Меня так в два счета. Полежал недельку - и бодрячок.
- Это хорошо. - Доктор ласков и улыбчив, он задирает мне веко, всматривается. - А теперь покажите язык.
Послушно раскрываю рот. Мельком глянув, Евгений Иванович делает пометку в истории болезни.
- Заходите же, Мария Анатольевна, - обращается к Машке.
Но она, ясное дело, уже без всякого разрешения присела на соседнюю пустую кровать. Глядит сосредоточенно, на худых, острых коленях - вместительный пакет. Небось, колбасы копченой притащила, сервелат, нет бы нормальную, краковскую. Но Машку разве переспоришь? "Далась тебе эта дрянь! Не бедствуем, чай". А мне, может, нравится.
- Как он, доктор? - спросила жена, кладя пакет на стол и нервно сжимая пальцы, будто у нее мерзли руки. - Сколько еще лежать?
- Ну, - врач полистал историю. - Скоро на выписку. Думаю, пара дней постельного режима с соблюдением всех назначенных процедур, и можете забирать. Дома - хорошее питание, отдых. На природу съездите, в деревню. Очень способствует.
Он вышел. Машка тут же пересела ко мне на кровать, уставилась выжидательно.
- Что? - спросил я.
- Давай переедем? И доктор советует. Уволишься - и проблем нет. Квартиру продадим, купим домик... огород свой, хозяйство. Приставать никто не будет. Давай?
Жена ткнулась сухими губами в щеку. Я улыбнулся.
- Тоже тебя люблю, - шепнул на ухо. - А переезжать не стану, не уговаривай. - Обнял, забыв о руке с воткнутой капельницей. Игла дернулась, и я скривился от кольнувшей боли.
Машка заметила, бросилась помогать. Нет уж, лучше сам: такую неумеху, как моя жена, еще поискать. Хозяйство ей, домик - за коровой убирать надо; грядки пропалывать, поливать. Разве справится? Это она на словах бойкая.
Руку снова кольнуло: Машка пыталась вправить иголку.
- Погодь! - осадил я. - Аккуратнее, а то мимо пойдет. - Однажды, помню, чуть руку не разнесло. Если б сестра вовремя не заскочила, ходил бы с дулей на локте.
- Олежка, да что ты, давай я.
- Одеяло вон поправь. Иголку сам.
Машка надула губки, скуксилась, но одеяло поправила. Отстраненно уставилась в окно: подбородок в ладошки уперла, сидит. Обернулась через минуту.
- Так что? - спросила. - Дадут чего?
- В смысле?
- Ну... премию.
Опять двадцать пять. Сколько можно! Других тем мало? - то деревня, то премия.
- Нет.
- Нет? Почему? Такой случай сложный. Я интервью начальника караула читала, там русским по белому: от деревянных домов хорошего не жди, кругом сюрпризы. В больнице вон лежишь.
- Я всегда лежу.
- Ну вот. А премию не дают.
- Да с чего ее давать?! - разозлился я. - Какая сложность? Обычная работа!
- Не ори на меня. - Машка всхлипнула. Поджала губы.
Черт, опять ссоримся.
- Извини, - я приподнял голову, посмотрел Машке в глаза: на ресницах дрожали слезы. Глаза у нее красивые, зеленые-презеленые. Ведьмовские. Кого хочешь очаруют. Но склочная иногда... ох. Прицепится к чему-нибудь - хуже репья. И кто ей о премии наплел? Ноет и ноет, объясняешь - не понимает. Премия на то и премия, что не всякий раз.
- Лежи, - Машка убрала со лба каштановую прядь. - Пусть - обычная, без премий.
- Ну и славно, - я откинулся на подушку. Слабость мерзко растекалась по телу.
- Но... Олег, Митеньке новую куртку надо, ботинки, велосипед он просил, за бассейн платить... - жена методично загибала пальцы.
Ее настойчивость умиляла - на сервелат, значит, хватает, на остальное - нет? Жадина ты, Машка. Цени, что есть.
- Начальник сказал - именные часы дадут.
Она аж подскочила.
- Какие часы? При чем тут часы? Премию они когда дадут?!
Я поморщился: вот ведь, а? - гнет и гнет свое. Махнул рукой: замолчи. Провод - прозрачная змейка, бегущая от капельницы к вене, - угрожающе качнулся.
- Нет у них лишних денег, Палыч и то наравне со мной в ведомости проходит. А уж ребята... Ты что, Машка? Совесть-то поимей.
- Ах, совесть?! - воскликнула женушка. - Это кому еще надо о ней позаботиться! В прошлый раз дали всего ничего, в позапрошлый вообще - только в газете написали. Солить тебе эти статьи и на обед подавать?! А Лаврецкий что пишет? Гад неблагодарный! Прямо помоями обливает! И если они не начнут платить нормально, я... я жаловаться буду! Ребенок раздетый ходит, по дворам где-то шляется, а отец по больницам бока пролеживает. Я из сил выбиваюсь, чтобы семью содержать!..
Всё, Машку несло. Она плела такую несусветную чушь, такую ерунду, что сама устыдилась бы на трезвую голову. Ребенок у нее раздетый ходит, как же. Из сил она выбивается. Ну-ну.
Из коридора донеслись голоса - блеющий тенорок доктора и чьи-то грубоватые, с хрипотцой. Спорили, перебивая друг друга. Им вторило буханье сапог.
- ...Евгений Иванович, да что вы, в самом деле. Никто его силком не потащит, - прозвучало от двери.
Машка заткнулась. Я узнал голос командира отделения - Палыча.
* * *
Снилась пустыня. Воздух дрожит знойным маревом, рубашка липнет к телу, постоянно хочется пить. Я глотаю теплую безвкусную колу, но она плохо утоляет жажду. Сухой и жаркий юго-западный ветер не приносит облегчения. Колючие песчинки секут лицо. Вокруг - людской водоворот. Меланхоличные верблюды и их настырные хозяева. Чумазые детишки. Пронзительное "дай! дай! дай!". Галдящие туристы. Камеры, фотоаппараты, бойкая торговля. Жуликоватые продавцы-арабы. Я стою у подножия громадных пирамид Хеопса и Хефрена и заворожено смотрю на сфинкса. Вечность с усмешкой взирает на толкотню внизу.
Прошлой весной мы с Ниной были в Гизе. Ливийская пустыня - песчаное море с гигантскими волнами-барханами - впечатлила жену, как и гробницы древних фараонов. Мы не вылезали из экскурсий.
Я гляжу на сфинкса, которому без малого пять тысячелетий, и чувствую свою ничтожность. Ветер усиливается; туристы испуганно кричат, тычут пальцами в горизонт. Там клубится тьма. Ветер вздымает раскаленный песок, закручивает грозными вихрями, швыряет в лицо.
Тьма накрывает меня...
Я закашлялся и проснулся. Вскочил, моргая, не сообразив еще, в чем дело. Да что ж ты, Господи... Горло драл едкий дым, глаза тотчас начали слезиться. Комнату заволокла сизая пелена; расползаясь бесформенными клочьями, она собиралась у потолка. Мерзко воняло горелой изоляцией. Духота стояла - будто в бане, когда плеснешь на камни ковшик-другой, и пар сразу обдаст с ног до головы. Утирая со лба пот, я быстро натянул штаны и босиком кинулся в прихожую. Замок нагрелся, жег руки; за стеной истошно, почти на грани истерики вопили, срываясь в захлебывающийся плач.
Нина уехала к родителям - считай, повезло. А я уж как-нибудь выберусь. Жена, конечно, звала с собой, уговаривала, но больше для проформы. Я не любитель ковыряться в земле; не белоручка, совсем нет, однако к природе равнодушен. Не мое это. Так что Нина поехала на тещину дачу одна.
Теща, заядлая огородница, души во мне не чаяла, заботилась, как могла. Урожай с четырех соток получался вполне себе: ягоды, фрукты. Тем и потчевала - и до свадьбы, и после. И бедным мальчиком никогда не называла. Хорошая у Нинки мать - золото, а не теща. А вот мои родители на свадьбу не пришли, ограничились телефонным звонком. Вроде как поздравили.
Чертыхаясь и проклиная всё на свете, кое-как сумел отпереть дверь, рванул на себя - в лицо полыхнуло жаром. На лестничной клетке бушевал огонь, что-то искрило и потрескивало; огромный ком дыма ворвался в прихожую, заставив отшатнуться. Путь вниз был отрезан.
Я навалился на дверь, чувствуя, как в животе - противно, скользко - ворочается страх, а сердце бьется загнанным скакуном. Глаза щипало, дым лез в рот, в нос, вызывая надсадный кашель. Угорю ведь! Ринувшись в зал, ухватил стул и с размаху запустил в окно: стекло разбилось, дым потянулся наружу. Густая муть в комнате прояснялась, от окна шел ток свежего воздуха. Я с присвистом дышал, вгоняя кислород в саднящие легкие.
Сквозь пелену бледным пятном проступало утреннее солнце - маленький желток в огромной глазунье дыма. Полдевятого, решил я, вряд ли девять. На улице невнятно орали; шум под окнами сливался в грозный, пугающий рокот прибоя, когда волны штурмуют скалистый берег и, так и не одолев громады утесов, с ворчанием идут на новый приступ. Слов было не разобрать, да я и не пытался. Крики и плач раздавались со всех сторон, гудели сирены.
Я слепо шарил по тумбочке, опрокидывая пузырьки, тюбики, флакончики и прочую косметику. Где же он?! Это - прямоугольное - что? Упаковка седуксена. "Если у вас бессонница, организм на взводе и не может расслабиться, а тревожные мысли не дают..." Ну как, злоупотребил? Выспался?! Наконец пальцы ткнулись в мобильник. Номер я помнил наизусть.
В том, что кто-то давным-давно набрал ненавистное "01" и сообщил о пожаре, я не сомневался. Подтверждая догадку, за окнами рявкнул мегафон:
- ...куация! - донеслось громовыми раскатами. - Выйти на балконы и...
Я звонил Сереге: редакция "КП" работает и по субботам.
Секунда, вторая... Долгие гудки в динамике. Томительное ожидание.
- ...балконы! - надрывался мегафон.
- Давай, бери трубку! - повторял я как заклинание. - И не говори, что ты сегодня выходной!
- Газета "Комсомольская правда", здравст...
- Марина, это Лаврецкий. Виноградова к телефону, срочно! Пожар на Ленинском!
На том конце провода громко ахнули. Новость брызнула мыльным пузырем, мгновенно разлетелась пересудами. Я слышал, как в редакции кричали: "Виноградова, Сергея!", и отвечали разражено: "Да нет его! Вышел куда-то. А кто спрашивает?" и "Пусть перезвонят!". Слышал взволнованное дыхание секретарши и готов был уже дать отбой, как где-то далеко крикнули: "Идет, идет!".
Ладонь взмокла, трубка норовила выскользнуть из пальцев.
- Слушаю, - произнес сытый и довольный Виноградов.
- Бери ручку и записывай! Ленинский, сто тридцать. Горит жилой дом, сильное задымление и огонь тоже сильный. Материал отдай Закирову, пусть вешает на сайт, а ты звони на пятый, чтоб ехали с камерой.
- Погодь, Игорь, - довольство журналиста как рукой сняло, осталась привычная деловитость. - Это же твой дом!
- Да, и я не хочу, чтоб этот сраный пожарник вытаскивал меня и других! Задержи его, если сможешь. Натрави репортера с пятого!
Пот заливал глаза, я вытер лоб тыльной стороной ладони и метнулся в прихожую. Ботинки - на босу ногу, шнурки - на узел, покрепче. К черту бантики! Сорвать куртку с вешалки и заскочить в ванную, полотенце - под кран: обмотать голову и лицо. Оставить щель для обзора.
Проклятье! Я-то надеялся мирно дожить до пенсии, раз уж с молодостью не сложилось. Но сейчас... Меня затрясло. Спокойно! Без нервов! Выметайся из комнаты, пока не сгорел к свиньям собачьим!
Документы, деньги, что там еще? А, телефон! Распихать по карманам. Теперь - к балкону.
Открыть дверь никак не удавалось: шпингалет заело, и пальцы бессильно скользили по железке. В оконной раме торчали кривые осколки: хоть вытаскивай, хоть так лезть - по-любому изрежешься. Вот дерьмо! Зря разбил, при пожаре надо перекрыть огню доступ к кислороду. У-у, бестолочь, не сообразил! Делаешь, потом думаешь. А статейки, значит, писал. Я остервенело дергал ручку. Шпенек наконец поддался, поехал вниз.
* * *
Пал Палыч, здоровяк каких поискать, втиснулся в дверной проем. Не вошел, а именно втиснулся - с его-то комплекцией можно рельсы кренделем завязывать. И голову нагнул, чтоб не стукнуться о притолоку. Камуфляж расстегнут, в руках - краги.
- Тут, Олег? - прогудел. На лбу залегли складки, и перчатки тискает, аж вены взбухли. Лицо мертвенно-спокойное, тяжелое. Нехорошее лицо.
Я привстал. Да неужто опять? И не лето ведь - апрель на дворе. Вот тебе, бабка, и Юрьев день - традиционное пожелание спокойных дежурств и сухих рукавов редко сбывается.
Начальник, увидев жену, насупил брови.
- Здрасте, - кивнул. В рыжей короткой бородке запутался солнечный зайчик, высветил серебряные нити. Наши бород не носят: спалишь запросто. А маску надевать? - одно мучение. Но Палычу, упрямцу, всё нипочем. А виски у него... эх. И от возраста, и от боли - своей и чужой.
Машка вскочила, загораживая подступы. Черт бы ее... Прямо наседка над цыпленком. Мать-героиня.
- Что, с ума сбрендили? Он же под капельницей! Два дня постельного режима!
За спиной Палыча переминались с ноги на ногу Андрей и Петр, тоже крупные, широкие в плечах - готовые к выезду.
- Горим, - сказал Палыч, глядя поверх Машки: она ему до груди едва доставала. Я приподнял руку с капельницей, в перевернутой бутылке оставалась четверть желтоватого раствора.
- Эти пожары как грибы после дождя! - завопила жена. - И везде - Олег!
- Ориентировочно взрыв баллона с пропан-бутановой смесью, - начальник ровным тусклым голосом докладывал ситуацию. - В квартирах между шестым и седьмым этажом снесло перекрытия и перегородки, вышибло наружную стену. Разрушения средние: весь подъезд мог взлететь. Еще у какого-то автолюбителя целый склад был - масло, бензин. Вспыхнуло моментально. Как нарочно, рванул стояк с бытовым газом: трубы полопались, огонь вырвался на лестничную клетку и быстро распространился, захватив оба этажа и половину...
- Слышь, Олег, по-серьезному горим! - Андрей, молодой, запальчивый, шумно сглотнул. - Жилой дом, многоквартирный. Сколько мы без тебя вытащим?
- Да вы что? Соображаете вообще?! Он с прошлого раза не оклемался! - Супруга раскраснелась, потрясая сжатыми в кулачки руками, наступала на Палыча.
Я попытался схватить ее за край юбки, но не успел.
- Хватит, Маш, я нормально себя чувствую. Просто режим...
Она подпрыгивала перед начальником, точно моська перед слоном.
- Третий номер, - пробасил Петр. - Дежурные расчеты высланы, скорая подъезжает, милиция. Двадцать четыре машины отрядили, плюс мы. Девять этажей, елки-палки! Ни хрена себе свечка! Ты думай, Олег, крепко думай.
- Мы-то одни - тьфу, ноль без палочки! - выкрикнул Андрей.
Это он, конечно, преувеличил. Но что правда, то правда - бойцы спецотделения, цель которых не тушить, а спасать, не лезут вглубь, в ревущий ад, где обваливаются перекрытия и рушатся стены. Бесполезно. Им, вооруженным и защищенным не лучше рядовых пожарных, не продержаться в огненной стихии и нескольких минут. В ад спускаюсь я - Феникс.
- Молчи, - одернул его Палыч. - Олег, без тебя туго придется, сам понимаешь: три этажа в огне, плотное задымление. Дом шестьсот шестой серии, с пустотными перекрытиями. Боюсь, жертв много будет, не дай бог, до крыши полыхнет. Расчеты в пробках стоят: дачники с утра на огороды свои будто лемминги мигрируют. И сообщили поздно. Нам твоя помощь - позарез! Ты как, в порядке? Выздоровел? - он с надеждой смотрел на меня.
- Ничего не выздоровел! - окрысилась жена. - В реанимацию бы еще приперлись, ума хватит!
Командир уперся взглядом в стоящую напротив - руки в бока, брови нахмурены - Машку. Светлые, почти прозрачные глаза смотрели не мигая. От крыльев носа к уголкам рта пролегли жесткие складки, бородка топорщилась - шерстью на собачьем загривке. Когда Палыч бывает зол и разносит сотрудников в пух и прах, глаза его становятся двумя ледышками, а сам он напоминает великана и истребителя чудовищ Тора. И кресло Палыч не просиживает: дыхательный аппарат за спину, маску на лицо, ствол в руки - и вперед, в самое пекло. Ведет за собой отделение. Это если без меня, со мной - иначе. Но когда я заканчиваю, товарищи продолжают, и командир первым ныряет в огненную круговерть. На поясе - пожарный топорик, карабин; из ствола брызжет тугая струя воды. Сзади толстыми змеями пульсируют под давлением напорные рукава. Чем не громовержец со своим боевым молотом?
Жена невольно отступила, но, пересилив себя и, видимо, специально накручивая, взвизгнула:
- Никуда он не пойдет! Два дня лежать надо. Олежка, да скажи им! Или я врача позову? Он объяснит, втолкует этим...
- Позови.
Сосредоточенно кивнув, Машка выбежала из палаты. Палыч сник.
- Ты че! - Андрей подвинул начальника. - Нам на точке нужно быть, вся газовка давно там, а мы - к тебе! Время теряем. А ты! Да я тебе щас!..
- Молчи, он лучше знает. - Палыч поймал вспылившего молодца за локоть. - Пойдем, огонь ждать не станет.
Обернулся на полпути:
- Поправляйся, - бросил хмуро.
Я чуть зубами не заскрипел: третий - повышенный! - номер вызова, газодымозащитники на месте, операция по тушению уже началась, а мое звено - мое, Палыч формальный руководитель, - делает крюк и едет в больницу, рискуя тем, что за опоздание им здорово намылят шею. Да и служебное расследование... Но командир прав - без меня "спец" превращается в обычное отделение. Ни выучки у меня, как у Палыча, ни богатого опыта, даже образование заочное, и синий диплом института противопожарной службы получен год назад. Я не профи, но отделение сформировано под меня. Когда я работаю - все они на подхвате. И дело тут не в квалификации.
- Ребята, подождите, - я сел, осторожно выдернул иглу из вены. - Одежда за дверью, бросьте кто-нибудь.
- Вот это правильно! - обрадовался Андрей. - Боёвка твоя в машине. Собирайся.
Петр сгреб с вешалки джинсы и рубашку, свитер - кинул на кровать.
Преодолев слабость и ругая непослушные пуговицы, я оделся. Стоило начать двигаться, как закружилась голова.
- Молодец! - Андрей хлопнул меня по плечу. Я пошатнулся и схватился за спинку кровати, перед глазами поплыли сверкающие точки; в ушах звенело.
- Эй, полегче, - начальник оттер самого молодого из команды в сторону. - Видишь, чумной.
За дверью застучали каблучки, и в палату, таща за собой встрепанного, с очками набекрень, доктора, вбежала Машка.
- Олежка! - закричала, мгновенно сообразив, что к чему.
- Вы что? Что вы?! - Врач, поправляя очки, пробивался ко мне между вставшими в проходе Палычем и Андреем. - Олег, вам нельзя! Курс реабилитации не закончен, ваше якобы улучшение - обманчиво. Лечение следует довести до конца! Непременно.
- Знаю, - оборвал его. - Вколите что-нибудь ядреное, а вечером я вернусь, обещаю. Ну, или принесут, - пошутил через силу. - И проваляюсь хоть неделю.
- Не смейте! - завизжала Машка, кидаясь на дежурного врача, но Палыч легонько придержал ее за плечи. Жена билась в руках начальника, как синичка у кошки в лапах. - Не пущу! Не пущу! - кричала, заливаясь слезами.
Евгений Иванович с сомнением глядел на меня, мялся, теребил ворот халата.
- Что, бумагу подписать? Под свою ответственность и так далее? Давайте.
- Олег, вы не понимаете. Нужно строго соблюдать режим, иначе...
- Слушай, дядя! - грубо перебил Андрей. - На Ленинском высотка горит! Там народу - тьма!
Доктор побледнел.
- На Ленинском? Какой дом?!
- Коли ему чего надо. Быстро! - Петр развернул врача и толкнул в коридор. - Бегом!
* * *
- Вылазь! Да вылезай же! - звал охрипший от дыма Игорь. Брат под столом плакал и мотал головой, забившись к самой батарее.
- Глупый, нужно спрятаться! Я читал! Нос и рот тряпками обмотать. Ну! Иди сюда! - Игорь махал перед носом карапуза полотенцем, но Лешка только размазывал слезы, часто-часто моргая.
Игорь опустил руки: вытащить брата силком не получится, известно по опыту - уцепится за ножки, да еще брыкаться начнет. Мама и то не всегда могла оторвать Лешку!
- Я маме пожалуюсь! - в отчаянии заорал Игорь. - Она тебя заругает! Понял? И отшлепает. Потому что я старший, и меня надо слушаться.
- Не, не! - Лешка заревел в голос и подполз к брату. - Я буду...
- Вот так-то, - сказал Игорь, накручивая ему на лицо мокрое полотенце. Получилось неважно - криво-косо, концы болтаются, того и гляди сползет. Зато Лешка успокоился, даже обрадовался чему-то. Уставился на брата, как бы спрашивая: "А дальше?". На светлых ресницах повисли слезинки.
Отведя братишку в ванную и усадив под раковину, Игорь вернулся за покрывалом. В комнате уже почти ничего не было видно от дыма; мальчишка на ощупь сдернул покрывало с кровати и побежал в ванную. Заперев дверь, сел на корточки и принялся запихивать ткань под низ, затыкая щель. А после - облил водой.
- Ну вот, - Игорь нырнул под раковину, обнял Лешку, притягивая к себе. - Теперь будем ждать маму.
* * *
У крыльца, игнорируя правила, ждала "Газель" - автомобиль быстрого реагирования, маневренный, с форсированным движком, самое то для нашей группы. Палыч, видать, нутром чуял - соглашусь, иначе б отправились на машине ГДЗС1. Пока я "в лёжке", отделение выполняет уставные обязанности.
Палыч и Андрей запрыгнули в салон, где сидел Генка; мне помог забраться Петр. Я втиснулся между Палычем и Генкой, одно место напротив пустовало. Костя, водитель и по совместительству медик, включил мигалку и, ударив по газам, выехал со двора. За территорией больницы добавил сирену.
Сердце тяжело ухало, подскакивая литым, резиновым мячиком; колени дрожали. Спокойнее, Олег, нервничать будешь завтра, в койке. Соберись.
Ребята по очереди надевали боёвку. Разумеется, боевую одежду полагается надевать в части, но... запах гари - то еще удовольствие. От него не избавиться: стирай не стирай - пропитывает насквозь.
- А Шурик где?
Андрей с Петром развалились на сидении, насколько позволяло пространство. Обычно они теснились там втроем.
- Да где-то, - зло бормотнул Палыч. - Не о том думаешь. На такую зарплату и я бы ушел!
- Что, правда? - На веснушчатом круглом лице Андрея проступило удивление.
- А вот хрен! - начальник сунул под нос Андрею кулак.
- Шестьсот шестая серия. - Генка катал желваки на скулах. - Пустотные перекрытия... огонь вылезет, где угодно.
- Опять дурость чья-то! - багровея, рявкнул Петр. - Дачники хреновы! Газовые баллоны в квартиры тащат. У него утечка, а он, сука, не чует! Надрался в хлам - и в кровать с сигаретой! А сосед-недоумок бензин в кладовке хранит!
- Заткнитесь все! - не выдержал Палыч.
Спустя две-три минуты машина вырулила на проспект.
- Поднажми, - велел начальник. - Время.
Костя, и до того гнавший не слабо, кивнул, вдавливая педаль до упора. Двигатель взревел не хуже разъяренного тигра, но за воем сирены его почти не было слышно.
Я молчал, копил злость, чувствуя, как отступает проклятая слабость, как в груди ходит туда-сюда поршень сердца: электрический импульс в ткани миокарда, сжатие - систола предсердий, пауза, систола желудочков. Давление возрастает. Открываются клапаны легочного ствола и аорты: выброс крови. И расслабление - диастола.
Выучить новые понятия и термины нетрудно: кроме бесед с врачами заняться в больнице нечем.
Ритм сокращений повышается, увеличиваются сила и частота. Я готовлюсь к встрече с огнем.
- Чего бледный как смерть? Перетрухал, что ли? - Генка ткнул меня в бок. - Мамку позвать? У-у, малохольный!
Палыч, Андрей и Петр, недолго думая, присоединились.
- Размазня!
- Слюнтяй!
- Заячья душонка!
Они выкрикивали оскорбления мне в лицо. Издевались, как могли. Я опешил: обида комом встала в горле. Наконец сообразил.
- Решили старое помянуть? - криво ухмыльнулся. - А если глаз вон?
- Ну... - Генка пожал плечами. - У тебя ж срок не подошел. Мы тебя, считай, готовим. Настраиваем. Вдруг что не так? Вдруг не сможешь, а?
- Смогу, - буркнул я. - Не боись.
На первых порах, как Палыч устроил меня в часть, у нас был особый, известный лишь посвященным ритуал: меня дразнили. Доводили до красного каления. До бешенства и желания набить морду.
На каждом боевом выезде. Каждом выходе. Каждом задании.
Я сам попросил об этом. Так было легче.
Мы ехали через весь Ленинский, иногда вылетая на встречку и напрочь игнорируя светофоры. "Газель" зверски подкидывало, но КИПы2 и пожарно-техническое вооружение, закрепленное в отсеках, держались точно влитые. Ничего не гремело, хотя трясло просто адски. Костя гнал как сумасшедший, точно пилот болида на Формуле-1. Истошно ревела сирена, автомобили так и шарахались в стороны.
- Дорогу, идиоты! - Костя матерился злым шепотом. Палыч напряженно сжимал рацию, все прислушивались к сообщениям диспетчера.
- ...пока не удалось локализовать пожар. Огонь перебросился выше - на девятый, на восьмом пламя вырывается из окон. Горит преимущественно со двора. Верхние этажи отрезаны: огонь на лестнице в обоих подъездах. Дым идет завесой. Лестничный пролет второго подъезда завален обломками, расчистить невозможно. Жильцы снизу покинули квартиры, эвакуация с горящих этажей затруднена. К зданию направлен коленчатый подъемник и поисково-спасательные отряды.
Палыч отрубил общую связь и по мобильнику связался с начальником караула нашей части.
- Сколько народу в доме?
- Хватает! Суббота же: спали они.
- А внутри?
- Не знаю. Четыре звена газовки ушли на разведку, пока шестой зачерняют3. Где взрыв был - там вообще кошмар: огонь стеной прет! Наверх не пробиться - завал! С автолестниц работаем.
- Кто старший РТП4? - спросил Палыч.
- Демидов. Скоро вы?!
- Подъезжаем.
Начальник отключил телефон.
- Плохи дела. Раз сам на объект прие... - окинул нас суровым взглядом. - Чего кривитесь? Демидов толковый мужик. Ну, грубоват, что с того?
Ну, полковника Ефремова из управления подсидел, подумал я. На пенсию раньше срока отправил. Что с того? Петр с Генкой отмолчались; Андрей по молодости был не в курсе.
- Быстрее, Костя! - попросил хмурый Палыч, но водила выжимал из "Газели" максимум. К счастью, обычный для субботы поток дачников, прущих за город, слабел, и мы неслись по Ленинскому без задержек, словно какой-нибудь экспресс. Правда, на перекрестке едва не попали в аварию и только чудом увернулись от одного придурка, который решил, что самый умный - а может, не обратил внимания на сирену - и выскочил наперерез.
Мы дружно чертыхнулись и помянули родственников урода до седьмого колена. "Газель", заметно накренившись, въехала правыми колесами на тротуар. От пронзительного гудка заложило уши, прохожие бросились врассыпную. Костя налег на руль, и, на пару сантиметров разминувшись со столбом, мы помчались дальше.
Дым увидели еще за два квартала.
* * *
На заставленном вдоль и поперек балконе места почти не оставалось: сбоку шаткой пирамидой нависают ящики для рассады, пол загромоздили банки, у перил "красуется" продавленный ортопедический матрас. Давно бы выкинуть, да всё некогда. Из-под матраса торчали сломанные лыжи, заплесневевший кирзовый ботинок и пара струганных досок, которые предназначались для книжных полок. Но времени на полки не хватало, и жена приобрела их в магазине, а доски так и лежали.
Дым окутывал здание ядовитым облаком, но дышалось здесь легче: ветер налетал порывами, относя гарь в сторону. Солнце спряталось, небо набрякло тучами; упали редкие капли. Чуть посвежело, но дождь так и не начался. Холодный воздух отрезвил, привел в чувство. Может, и напрасно: от диких, отчаянных криков мне стало дурно. Наверное, так кричат звери, угодившие в капкан.
Я втиснулся между старой стиральной машиной и заваленной хламом бочкой; от нее, различимый и сейчас, в горьком чаду, шел неприятный кислый дух. Теща под Новый год привезла: тебе, Игорь, квашеная капуста весьма и весьма полезна - витаминчики, минеральные вещества. Кушай. Тьфу, видеть эту капусту не могу! Что морскую, что... Понятно: витамины. Но когда из года в год, через силу - организм требует, Игорь! Давай-ка уж, за маму и за папу. За брата, который тебя дядей зовет и на "вы".
Я неосторожно задел клетку давным-давно умершего хомячка, и она с дребезгом покатилась под ноги. Нервно выругался, стравливая подступившую истерику. Сколько барахла может скопиться у человека за два года! Паника отпускала. Дым из комнаты вытягивало в разбитое окно, но казалось, он не убывает. Зря стекло раскокал, дурак: сильнее ведь разгорится.
Я перегнулся через перила и, закашлявшись, отпрянул: из окон подо мной взвихривались грязно-серые, мутные столбы с оранжевыми сполохами, тут и там мелькали языки пламени. Между шестым и седьмым этажами второго подъезда зиял огромный пролом, оттуда валил жирный дым. Ох и рвануло... Газ?! Из-за таблеток я спал, как убитый. А горит-то!.. Началось на шестом и перекинулось вверх? И везде - огонь, будто разом полыхнуло. Тем, кто внизу, не позавидуешь. Что называется, полный абзац.
Видимость почти никакая. Лишь когда ветер рассеивает хмарь, и в наводнившем воздух пепле образуется просвет, можно различить, что же происходит. От этого становится еще страшнее.
Народ стоял на подоконниках, и на балконах немало - в пижамах, халатах, редко кто в нормальной одежде - все звали на помощь. Махали руками, орали благим матом; задыхаясь, жались к перилам. Совершенно обезумев, карабкались сквозь огонь по водосточной трубе и с визгом, не вытерпев адской боли, отпускали руки... Плач, жалобные вопли и рыдания терзали уши. Слышать их было невыносимо. Какой-то толстяк с седьмого в пылающей одежде сиганул вниз: психика не выдержала. Он предпочел умереть сразу, чем мучиться, сгорая заживо.
В горле першило, по нему словно наждачкой прошлись. Я прижимал полотенце ко рту и старался дышать медленно и неглубоко, хотя голова уже звенела от недостатка кислорода. Ветер усилился, сначала я жадно глотал воздух - про запас, а затем прильнул к ограждению: неистребимая журналистская привычка "быть в курсе", как болезнь.
Во дворе, сверкая проблесковыми маячками, сгрудились пожарные автомобили и спецтехника: две автолестницы, подъемник, машина связи. Красные, квадратные, они напоминали игрушечные. Глупое сравнение в моем положении. Люди - сущие пигмеи, бегают, галдят, матерятся. Однако видно: не бестолково, каждый занят делом.
Тушение развертывалось полным ходом: на автолестницы проложили рукавные линии и заливали огонь на шестом и седьмом этажах. Ввысь, к затянутому тучами небу, взмывали клубы пара. С тех же лестниц снимали людей: маневрировали, подводили к балконам и окнам, выносили на закорках тех, кто не мог двигаться. Кто мог - спускались самостоятельно. Эвакуация шла медленно, за раз не больше одного-двух. Допустимая нагрузка на лестничные колена, чтоб ее.
Там, где было не подъехать, жильцов вытаскивали, используя штурмовки. Цепляли крюком за балконы и поднимались наверх, образуя живую цепочку, по которой и передавали людей. Жуткий акробатический номер, упасть - раз плюнуть. И кто-то действительно сорвался. Не один человек - двое, и третьего за собой утащили. Толпа, скопившаяся за цистернами и гидрантами - ближе не подпускали милиционеры - взвыла от ужаса.
Разворошенный муравейник внизу, а приглядись - четкий порядок. Я знаю: у пожарных на любой случай найдется инструкция. Вдоволь пообщался с начкарами5 и рядовыми бойцами, статьи надо строить на реальных фактах. Всё регламентировано и расписано по буквам, но как рассказывал один тушила с приличным стажем, иногда приходится нарушать устав. Всего предусмотреть нельзя.
Я щурил глаза, выискивая в толпе Серегу Виноградова. Спецкоры и репортеры сновали туда-сюда, целились камерами: общий план, крупный, врачи у "скорых", погорельцы. Где же телевизионщики "Пятого канала"? Не вижу синего микроавтобуса... хотя во-он там, вроде он. Да нет - точно. Успел ли Серега договориться насчет...
С проспекта, завывая сиреной, ворвалась по раздавшемуся коридору красная, с белой полосой на боку "Газель". Визжа покрышками, затормозила рядом со штабным автомобилем, откуда управляли действиями пожарных. Из нее прямо на ходу выскочили двое; в том, что был без шлема и в расстегнутой куртке, я с содроганием узнал Олега. Не узнал даже - далеко больно, шестым чувством определил.
Прибывшие торопились к подъезду: впереди - орел-Николаев. Темно-серые костюмы, ранцы на спине: прямо космонавты. Герои, ма-ать... К ним, прорвавшись сквозь оцепление, устремился молоденький, худой как палка репортер. Договорился Виноградов, успел, отметил я с удовлетворением. Однако Николаев даже не потрудился соблюсти приличия - на глазах у всех, при включенной камере наотмашь рубанул по микрофону, отпихнул беднягу и... исчез. Рослый пожарник, бегущий следом, с угрозой замахнулся на оператора, и вся банда скрылась в подъезде.
Этих парней я изучил как облупленных, статей исписал - не перечесть. А толку? Мерзавец Николаев - супермен, мать его! - как работал, так и продолжает. Спасатель-убийца! Пожалуй, более точного определения не подобрать. Когда, наконец, люди прозреют? Поймут - избавление такой ценой не лучше смерти? Хотя когда огонь жарит пятки, не до раздумий - жить, только бы жить, плевать, что на десять лет меньше! А если на двадцать?! Если теряешь не взрослые годы - детские?! Четверть века, спрессованную в один миг! И вся жизнь исковеркана!..
* * *
Во двор залетели на всех парах, развернулись с визгом шин и тормозных колодок, разукрасив асфальт черными полосами. Палыч распахнул дверь и, не дожидаясь, пока "Газель" остановится, выскочил. Я - за ним. Грудь ныла, спину покалывало. До нестерпимого зуда не дойдет, однако свербит и свербит. И не почешешь! В животе копилась пустота, мышцы напряглись, и кровь пульсировала в жилах - часто, тревожно. Повинуясь барабанщику-невидимке, который выстукивал ритм, всё убыстряясь и убыстряясь. Знакомое чувство.
Окружение смазалось, готовясь замереть совсем, замедлиться настолько, что секунды растянутся в минуты, а в пограничной зоне - в недели, месяцы, годы. И наоборот.
Как это ни печально, для кого-то - наоборот. Я не спасаю стариков: кто поручится, сколько им осталось? Только детей и взрослых, не разменявших полувековой рубеж. Крайняя граница - шестьдесят. На меня молятся и осыпают бранью, дарят цветы и плюют вслед. Я - кумир и палач. Что лучше? Мне ничего не нужно, ни славы, ни денег. Мне не стать нормальным, не отказаться от своего бремени. Не смогу, не выдержу. Зная, что в силах помочь, не пройду мимо чужой беды. И - косые, мрачные взгляды, злой шепоток. Ненависть. Иногда - очень редко - признательность.
За что, Господи?! За что-о-о?!!
Отведи чашу сию, от них отведи! Я не могу не спасать! Я не виноват, что они стареют!
Митьку дразнят птенчиком, жена закатывает скандалы. Раньше она была не такой, но ведь любит - я вижу. Наверное, это подвиг - любить выродка.
Куртку застегивал на ходу. Маска противогаза: резина стягивает волосы на затылке. Шлем. Перчатки. Мог бы и не надевать - хоть голышом в огонь. Эффектно? - еще бы! И глупо. Долго не продержусь, и не стоит - ради чего? В доме пыль-грязь-копоть, битое стекло, щепки, арматура. Удушливый дым. И это меньшее зло. Каждый раз - обязательно! - съемка, интервью, досадные вопросы. А этот несчастный? Игорь?! Вечный укор и проклятье, самый "старший" из всех. Не повезло - единственное, что я выдавил, разом превратившись из гордого Феникса в мокрую курицу. Ошарашенные родители молчали. Я зажмурился, надеясь, что мне хорошенько набьют морду. Нет! Они в ступоре глазели на бывшего сына. Бывшего - иначе и не скажешь. Сволочь, тоскливо процедил отец. Мать заплакала. Я отвернулся и, как оплеванный, побрел к машине. В тот раз я вытащил семерых, а после Игоря - уже никого. И родственники погибших не стремились отправить меня за решетку.
Я помнил Игоря, помнил, как он назойливо лез ко мне с микрофоном. Да, этому журналисту я не мог отказать. А он пользовался, внаглую - копал что-то, расследовал, писал обличающие статьи. Взрослый угрюмый мужик, зацикленный на обиде и желании отомстить.
Каким он был ребенком, я почему-то забыл, а других и подавно. Все они слились в одного кошмарного младенца с лицом дряхлого старика. Кое-кто из них докучал мне время от времени, это было неприятно, но терпимо. Я вымученно улыбался и просил прощения, вместо того, чтобы заорать: "Иди к черту, дурак, и наслаждайся жизнью! Если б не я, твой обугленный труп давно закопали на кладбище!". Но я молчал.
Ясно, благодарности они не испытывали. Как и больные гангреной к хирургу, который ампутировал им ногу или руку - спас и сделал инвалидом. Но ведь лучше жить, чем сгореть заживо? Три, четыре, в крайнем случае, надцать лет - велика ли плата? Я снова и снова переживал ядовитые, желчные вопросы.
"Скольким детям вы испортили жизнь? Неужели вас ни разу не мучила совесть?"
Совесть? Да разве у меня есть выбор?!
Наперерез выбежал какой-то зачуханный репортеришка. Вырос грибом-поганкой. У-у, мразь. И где их берут? Я надеялся, что слава "Феникса" - так окрестил меня один высокоученый идиот, а кретины в масс-медиа радостно подхватили - давно растворилась в других популярных скандалах. И право задавать вопросы принадлежит исключительно "крестникам". Каждый раз надеялся. Зря. Репортер бойко затараторил многажды повторенное и говоренное. Оператор, такой же плюгавый, взял нас в прицел камеры. Меня с пеной на губах распинали на столбе общественного мнения. Убогий репертуар журналистов не блистал новизной: вопросы с подковыркой, навешивание ярлыков, ехидный, панибратский тон. Я был сыт этим по горло.
- На Ленинском проспекте горит девятиэтажный жилой дом. - Бледный, с неопрятными длинными волосами, - и впрямь поганка! - репортер загородил мне дорогу и бубнил, не переставая. - И вновь известный спасатель Олег Николаев приехал вызволять людей из огня. Как всегда, он бодр и весел, как всегда, его не тревожат мысли о том, что своими действиями он отбирает у людей годы жизни. Пять, десять, а то и - страшно подумать! - двадцать лет! Вдумайтесь в цифры! Сколько за это время можно было бы сделать! Прочувствовать! Пережить! Но Николаеву всё нипочем, ему плевать на людей, на конкретных людей - он просто и грубо делает свою работу, заявляя, что выполняет долг перед человечеством! А ведь он даже не профессионал. Вместо того чтобы держаться от пожаров подальше и предоставить спасение людей тем, кто действительно в этом разбирается, Николаев упрямо лезет в пекло! Олег, не скажете ли нашим телезрителям...