Жамин Алексей Витальевич : другие произведения.

Не вошли в серии

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Представлено 18 рассказов, которые не вошли в серии, можно было бы придумать им место под одним заглавием или разбить на короткие сборники, но и так им будет хорошо...


   Тропа
  
   Тропа в этом месте раздваивалась. В сторону мелких кустов, пересекая поляну, - на просторы равнин. Или в другую, через овраг на холм, минуя вплавь реку, - в горы, которые будут становиться всё выше и круче с каждым переходом. Зверь остановился. Он ни о чём не думал. Свою дорогу он выбрал давно. На равнину идти нельзя. Где равнина, там поля. Вспаханные поля, по ним тяжело идти и следы невозможно укрыть листьями или ветками, невозможно замести пашню хвостом. К людям он не пойдёт. У людей ничего нельзя просто взять, там надо красть. Кража - это не охота.
  
   Он любил охотиться. Если долго сидишь в засаде, почти не дышишь, следишь за ветром, чтобы вовремя поменять своё место, если не ешь и не пьёшь, тогда точно будешь сыт. Услышишь, как идёт косуля с детёнышем на водопой или самец, гордо потряхивая огромными рогами, подожмёшь ноги для прыжка, усилием воли пустишь в них кровь, чтобы не подвели от вынужденного застоя в жилах, и сделаешь красивый, мощный прыжок прямо на загривок, а там пустишь в ход зубы. Надо очень точно прыгнуть, ведь так трудно перехватывать челюсти, когда уже вцепился в шею, но не нашёл нужной артерии, которая должна была брызнуть тугой, горячей струёй прямо в горло - тут крайне важно не дышать, а то захлебнёшься.
  
   Иногда охота бывает очень долгой. Долго идёт на охоте время, если добыча попалась молодая и сильная, но зверь знал: чем дольше охота, тем вкуснее еда, только одно плохо - насыщение наступает очень быстро после долгой охоты. Кажется, что уже сделал всё возможное, что всего уже добился. Думаешь: зачем много еды? Так хорошо жить, когда кого-то победил, так зачем еда? Зверь переступил с ноги на ногу, будто собирался прыгнуть на добычу. Добычи сейчас впереди не было. Он сам был сейчас добычей, но он знал: взять меня непросто, я умею думать. Страшен зверь, если умеет думать. Он не давал волю чувствам. Он хорошо знал, что чувства могут страшно помешать. Он ничего не чувствовал, когда уходил от своей самки с двумя маленькими детёнышами. Он знал: очень долго не будет хорошей охоты. На всех еды не хватит. Он просто облизнул их всех на прощанье, провел длинным, шершавым языком по загривку любимой, прижался лбом к её тёплому боку, слегка отпихнул от себя и ушёл.
  
   Зверь понимал: он не должен ничего чувствовать. Он понимал это, но чувствовал. Сейчас он злился на себя за то, что помнит то, что тогда чувствовал. Это очень опасно. Сейчас он ничего не должен вспоминать, ему надо прыгнуть. Прыгать надо далеко, так далеко, как он никогда ещё не прыгал. Двуногие враги вырыли яму прямо перед развилкой. Они коварны и хитры. Они оставили ему дорогу. Дорогу, которая приведёт его на вспаханное поле. На то поле, на котором невозможно замести следы хвостом. Поле, где его будут ждать жирные, злые собаки, которых он совсем не боится. Он не боится собак, даже тогда, когда собак очень много, когда он даже не может их всех сосчитать. Только он хорошо знал одну вещь. Собаки - это значит, что будет выстрел.
  
   Они заставят его присесть на задние ноги, они заставят его высоко приподняться над пашней, чтобы выставить вперёд когти, а затем.... Последует выстрел. Он знал, что он его ещё услышит. В него уже стреляли раньше. Он знал, что можно услышать как летит пуля, как она бьёт в грудь, как рвёт внутренности. Так рвёт, как не могут рвать мясо его когти. Зверь знал, что ни за что не пойдёт по этой дороге, по дороге, которую ему предложили. Это слишком просто, а он привык жить сложно. Он будет прыгать через яму, которую ему вырыли хитрые, только для самих себя, люди Он прыгнет через яму, которую он - конечно - видит, слышит, чувствует под валежником, которым они её укрыли.
   Он прыгнет и уйдёт в горы. В горах прокормиться очень трудно, но можно. Можно прокормиться. Только одному. Даже на двоих не хватит еды в горах. Он будет в горах один. Всегда один, но свободен. Впереди его ждала свобода. Он прыгнул....
  
  
   Чернуха и Голенькая
  
   Чернуха выла в голос. Злое хвостатое чудище высокое и точно сильное, двигалось по их территории, которую сейчас, вот как назло, покинул хозяин стаи. Хозяином был тоже чёрный пес, но намного больше Чернухи, по кличке - без всякой клички. Умели бы записывать собаки, придумали бы, да зачем. И так все помнили правильный подход. Звали его низко, глухо, с большим уважением, тявкая, с перебором тона и, припадая при этом на передние лапы и покачивая ушами. Хвост при этом нельзя было высоко поднимать, но и поджимать сильно нельзя было, - подумает ещё виновата в чём. Без этого никак, ну никак нельзя было даже приблизиться к тому, кто без клички. Хозяином будем его звать.
  
  
   Чернуха и сама бы смылась от такого жуткого страшилища, которое сейчас на них с Голенькой надвигалось. Но покинуть облезлую подругу и в мыслях не было у Чернухи. Больно уж беспомощной и тщедушной та была. Даже среди своих, Голенькую, и тявком негромким никто не звал. Пихали просто с дороги, если прямо под лапы попадалась, и все дела. Сейчас Голенькая пыталась сойти с дороги чудища. Получалось у неё это плохо, она прихрамывала, нет, не из-за лап, а попадался ей под собственные ноги, здоровенный отросток на животе. Похоже, что грыжа у неё была пупочная.
  
  
   Чернуха и так и эдак пыталась ей помочь, нарезая сужающиеся вокруг чудища круги. Только не обращало оно на собак никакого внимания. Хвостом своим, пропущенным над ремешком бейсболки, показывало - валите с дороги шавки. Когда совсем немного оставалось, просто совсем немного до Голенькой, когда нога Чудища уже готова была пихнуть Голенькую. Чернуха плюхнулась прямо перед Чудищем на свой жиденький зад и в это короткое мгновение решилась. Молниеносным броском она пересекла дорогу Чудищу и вцепилась своими сточенными зубами ему в ногу. Чудище заорало и двинуло чем-то тяжёлым Чернуху по голове.
  
  
   Чернуха не разжимала зубов. Ей было очень больно, но она знала Голенькой нужно ещё время, чтобы уйти. Чернуха бы уже убежала давно, а вот Голенькая никак не сможет. Когда ей стало совсем плохо, она краем глаза увидела, что Голенькая вместо того, чтобы бежать от Чудища в сторону, да подальше, храбро вцепилась ему во вторую ногу. Теперь уже чудище орало, не больно ему было совсем, мы в этом уверены. Орало чудище от обиды, что какие-то там козявки на него напали, не понимало Чудище, что это оно напало на собак, осквернило своим присутствием их законную территорию. Знало бы Чудище, что будет этим собакам за то, что они не защитили с трудом отвоеванное пространство в отсутствии главного.
  
  
   Говорил же он им перед уходом. Смотрите зорко, работайте тут смело без меня, пока я пожрать себе не раздобуду и вас туда не отведу. Тут уж, если Хозяин рассердится, больной головой не обойдёшься, тут голодать будешь, даже если сама чего найдешь. Всё тогда отберёт Хозяин, не даст поесть ни кусочка, ни маковки малой, назло просто, в наказание. Чудище отбивалось теперь в обе стороны.
  
  
   Правильно делало, оно со своей точки зрения, ведь на полном галопе, высоко отрываясь от земли, сюда летел звонко лая и, подняв по-боевому торчком хвост, сам Хозяин. Он разбрызгивал лужи, расшвыривал вокруг комья черной земли и несся по мокрому газону как чёрная месть на своего врага. Он даже не стал нападать, он то хорошо видел кто перед ним. Он просто приземлился на все четыре лапы, словно его осадил умелый наездник и так гавкнул, как давно уж от него Чернуха, а тем более, Голенькая, не слышали.
  
  
   Обе как по команде, а ведь и было это командой, рассыпались в стороны. Чудище громко охнуло, шарахнулось куда-то на газон, явно не понимая, куда ему сейчас деться и припустило прямо по траве, в сторону строительного забора. Хозяин ещё полаял ему во след, но догонять не стал. В глазах его явно светилась усмешка и полное довольство. Враг возвращаться не собирался. Он тихо и глухо проворчал, встряхнув головой, и повёл глазами на своих подчиненных.
  
  
   Нечего тут больше делать пошли, я там пакет какой-то за забор приволок, сейчас будем потрошить его. Вроде бы там вкусное, что-то. Не ожидая такой чести, быть приглашёнными на обед самим Хозяином, бедная Голенькая и ещё совсем не опомнившаяся Чернуха поплелись за ним за забор. Через час они уже все лежали на своём обычном месте перед подземным переходом, напротив библиотеки МГУ, на тёплой вентиляционной решётке и довольно посматривали по сторонам. Они ещё не знали, что у Голенькой открылось кровотечение из брюха и завтра утром её с ними уже не будет.
  
  
   "Террористы"
  
   Парень сидел с вытянутым языком и не обращал никакого внимания на капельку пота готовую упасть с его носа. Основные цвета на щите были белый и красный, но надо было ещё сделать вставки зелёного и синего цветов. Труднее всего было изобразить львов. Они какие-то совсем необычные были. Если не знаешь, что это лев, то и не подумаешь никогда. Всё угловатое, ноги, грудь, шея. О гриве и говорить не стоит - скошенная со всех сторон волна, а не грива. Вот зубы, да, зубы вполне львиные. Ещё одна трудность заключалась в ленте. Лента никоим образом не желала заворачиваться так, как ей было положено геральдической наукой. Рисунок, с которого Галушка копировал герб, был очень неразборчив, плох даже. Другого герба у Галушки всё равно не было на примете.
  
  
   Сомнения его беспокоили ранее, теперь он их пренебрежительно отверг, вплотную приблизившись к завершению важной части своего оружейного дела. В тоже время, он по-прежнему и понятия не имел, имеет герб отношение к какому-нибудь рыцарскому роду или это герб графства, города или чего там у них ещё бывает. Работа завершилась. Чтобы не капнуть краской, обильно пролитой им на четверти герба, и не получить по шее ещё дополнительно, за порчу паркета, после уже полученной порции оплеух за кухонный линолеум, он гнал впереди себя ногой сложенную вдвое газету. Оставалось прикрепить щит к батарее в своей маленькой комнатке и как следует на него полюбоваться.
  
  
   Любоваться в одиночестве мастеру не пристало - налюбовался в процессе, поэтому Галушка на время покинул своё творение. Путь его лежал недалече, не далече второго этажа того же дома. Вовка, я щит доделал, пошли, глянешь. Вовка натягивал стоптанные кеды "два мяча" и быстро сообщал новости, которые ускользнули от ремесленника, оторванного от общественной жизни созданием достойной благородного воина экипировки. Щит - это хорошо, но мы сейчас уже бомбы делаем. Серёга состав смеси новый притащил, как даст - зэкански будет. Для убедительности Вовка достал из кармана со сломанной молнией, протезно висевшей поперёк кармана, мятый лист бумаги. Хлопнув им об ладонь для расправления, он перечислил компоненты, не доверяя памяти.
  
  
   Отец у Галушки был химиком, поэтому к нему стоило обратиться за советом. Где магний-то возьмёте. Всё есть не боись, Серёга от самолёта колодку достал, сейчас на лестнице пилит. Щит подождёт, ты говоришь сохнуть должен, вот пусть и просохнет. Пошли. На лестнице между девятым и десятыми этажами стоял устойчивый технологический дух. Серёга жил на десятом, но предпочитал спуститься на этаж ниже, этот подоконник ему нравился больше. Тут он накрепко привинтил здоровенные слесарные тиски, вполне промышленного вида, засунул между рамами различный инструмент, всё аккуратно прикрыл тряпочными концами.
  
  
   Странно, но никто тогда не возражал. Даже вездесущие дворники, которых тогда было просто огромное количество - все они жили в специальном общежитии выше двенадцатого этажа. Всем почему-то хватало места, жилья и зарплаты. К стайкам пацанов относились как к дикорастущей сорняковой поросли - поля не портите, а там делайте, что хотите. Может, так и не везде было, но здесь было так. Это могло объясняться и составом жителей Вовкиного и Галушкиного подъезда. Профессора были тогда самые настоящие, ещё старой закалки. Характерен случай, с профессором, какой-то там науки, Немыцким. Дело вполне было ординарное - спустили ему на голову горшок. Разумеется, специально никто профессора обижать не хотел, но раз шёл в неудачное для себя время, так и не плачь. Горшок был горшком не совсем, только по своему назначению.
  
  
   Он был большой деревянной кадушкой, и как положено кадушке, содержал в себе пальму, лохматую как дворовая псина. Никто бы и не подумал обращать на неё внимания, подумаешь, кадушка с пальмой, но стояла уж больно хорошо. Скажем даже, провокационно стояла, на гранитной площадке прямо над входом в подъезд. Пнуть, чем-нибудь горшок, предварительно прицелившись, дело не хитрое, много ума не надо. Задача значительно усложнялась наличием консьержки. Кстати, и слова такого в обиходе не было - дежурными их называли.
  
  
   Решено было довериться полуавтомату, т.е. верёвке вытянутой на улицу через окно. С помощью хитрого блока её можно было дёрнуть в нужный момент, и кадушка замечательно съезжала вниз. Всё это было в теории. Оперативная работа заключалась в выявлении слабых мест в охране порядка и последующей установке оборудования. Это и было проделано в наилучшем виде, в наилучший момент времени, а именно, когда приехал молочный заказ. Было и такое в этом подъезде. Оставляешь сумку с запиской и деньгами, а тебе наберут в неё нехитрые повседневные продукты. Расчётами заведовали дежурные.
  
  
   Короче, кадушка таки упала на голову профессора Немыцкого. Из компании попался только Галушка. Расслабился и пожадничал, вот и попался. Вдохновлённый успехом операции, Галушка решил спасти для дальнейших свершений хитрый блок и качественную верёвку. Ничего не спас и попался. Так и что? Профессор ласково пожурил Галушку, объяснил, что профессорская голова не качан капусты, можно было бы и пожалеть её, оградить от непосредственного участия в эксперименте. "Вы молодой человек, пожалуйста, в следующий раз, включите, в созидательный процесс свою светлую голову, не оставляйте её в кадушке с пальмой, не позволяйте управлять Вами соблазнительным обстоятельствам. Это недостойно творческой личности". Далее, профессор с помощью дежурного кое-как отчистил от земли и песка своё габардиновое пальто с каракулевым воротником. Походатайствовал о снятии наказания с озорника и, придерживая рукой огромную шишку, начинавшую со всей природной силой пухнуть у него на затылке, степенно направился в свою квартиру.
  
  
   Не обращая внимания, на наше, почти лирическое отступление, Серёга крупным напильником продолжал переводить тормозную самолётную колодку в опилки. Это был основной компонент созидаемой им бомбы. Важной в её составе была и обычная марганцовка, которой он запасся в избытке, предварительно посетив аптеку. Что ещё там было заготовлено в коробочках неизвестно, но, наверняка это было нужное. Наконец, с составом было покончено. Предстояла сборка. Для создания оболочки подошла конденсаторная фольга, намотанная и сдёрнутая не без труда с круглой ножки кухонного стульчика и чёрная изоляция. Получился солидный пакет.
  
  
   Оставалось приделать к нему достойный запал с замедлителем времени. В качестве замедлителя, рассчитанного на семь секунд, использовались головки спичек, вплотную уложенные друг за дружкой. Они были притянуты к пакету той же изоляцией, но уже синей, как более надёжной для такого важного дела. Обсуждение выбора цели начали прямо на лестнице. Серёга устало курил и, как полагается настоящему мастеру, вёл себя солидно. Остальные не курили, что солидности им не прибавляло. Вовка собирал кедами грязь с лестницы и в процессе полезного дела, вслух размышлял. У подвала возле овощного, есть отличная будка, надо её взорвать. Можно рвануть тачку с флагами, для демонстраций, она под аркой, рядом с зоной "Д". Галушка предложил рвануть бюро пропусков, там, рядом была деревянная будка, да и вообще место тихое, хорошо должно получиться.
  
  
   Серёга сказал веско и просто - будем взрывать фонарь. Как фонарь, какой? Обычный фонарь будем рвать. Он подходит. Каждый фонарь снабжён чугунной подставкой, в ней есть дверца, некоторые плохо закрыты, да и в любой подставке замок плёвый. Плоскогубцами с длинными губками откроем. Пошли искать хороший фонарь. Хороший фонарь нашёлся довольно быстро, учитывая лёгкость ног его искавших. Выбор пал на фонарь стоявший недалеко от фонтанов. Эстетствующие подрывники специально выбирали красивое место. Со стороны можно было подумать, что аллею вдоль фонтанов группа товарищей собирается украсить новой скульптурой очередного гения от науки, которых там было уже полно. Фонарь приговорили рядом с К. А. Тимирязевым, годы жизни 1843 - 1920. В жертву его приносили, очевидно, за порочную связь с дарвинизмом и некоторую, как думается, весьма отдалённую причастность, к теории физиологии растений.
  
  
   Серёга лично вложил заряд под коробку внутри фонаря. Из коробки печально торчали во все стороны провода, закрученные такой же, как и на бомбе, чёрной изоляцией на концах. Когда бомба была уже закреплена, неожиданно в среде подельщиков вспыхнула дискуссия. Суть её была такова: а не прикрыть ли для пущего эффекта дверцу фонаря и не прикрутить ли и её для крепости лентой, замок-то был сломан. Наконец, не сойдясь в теоретических вопросах, решили оставить всё как есть. Успокоил всех Серёга. Он сказал, что, если что-то будет и не так, всегда можно новую бомбу соорудить. Против такого аргумента, никто уже ничего не противопоставил, что тут скажешь.
  
  
   Фонтаны в это время года ещё были наполнены водой, и надо сказать глубина фонтана была не маленькая. Взрослому человеку здесь было по шейку. Решено было поджечь запал, чиркнув по крайней спичечной головке и быстро бежать в сторону фонтанов, где был хороший бугорок. За него можно было залечь и ждать взрыва. По жребию поджигать запал выпало Галушке. Он мысленно попрощался со своим щитом, так здорово украшенным им гербом, и пошёл к фонарю. Остальная команда осталась наблюдать за его действиями из-за бугра.
  
  
   Галушка с первого раза поджёг запал и бросился со всех ног бежать. Вовка в последний момент сильно испугался и стал разворачиваться ногами в сторону взрыва, странно, но он вёл себя, как того требует инструкция по гражданской обороне, правда на момент взрыва атомного. Ноги его при развороте несколько поднялись и, понятное дело, Галушка на них со всего маха налетел. Когда Галушка, переворачиваясь в воздухе, уже падал в фонтан, прогремел взрыв. Мало, прогремел - страшное пламенное шипение его сопроводило. Серега ни на секунду не оторвал глаз от своего детища. Он видел всё как при замедленной киносъёмке. Хлопнула о подставку фонаря и оторвалась дверца, подскочил сам фонарный столб и, качнувшись, стал обратно на место, вдребезги разлетелся плафон, будто кто-то метко сшиб его камнем. Пламя огромной струёй, похожей на струю огнемета, только с искрами вырвалось из подставки и ударило в стоявшую рядом лавочку.
  
  
   Уши здорово заложило, хотя и рты были непроизвольно открыты. Когда все уже протрясли очумевшие головы, а Галушка, стоя рядом, ещё терял лишнюю воду со своей одежды, истекавшую неутомимыми струями, пришло время тушить лавочку. На ней висели лохматые и шипящие куски бомбы и вся она то там, то тут вспыхивала как бенгальский огонь. Выжали куртку Галушки над горелыми местами и стали быстро сматываться. Укрылись за домиком озеленителей на аллее, неподалёку. Все стучали зубами, хотя полное право имел на это лишь Галушка, уже начавший здорово мёрзнуть. Когда стали собираться домой, Серёга сказал - в следующий раз сделаем запал секунд на двенадцать, чтобы лишней суеты не было.
  
  
   Способность
  
   Откуда этот страх. Потерять способность к чему-либо - страшно. Что тут страшного. Просто выпал очередной зуб мудрости. Так что же? Это снизило ваши шансы выжить. Хорошо, когда за неё эту жизнь цепляешься, цепляешься до последнего вздоха. Это называлось волей к жизни. Её надо будет специально обманывать, если захотел прекратить эту безобразную тягомотину. Обманули, получилось. На столе остался расчёт смертельной дозы. Его прочитают, решат, что вы смелый человек, хладнокровный, что естественно враньё.
  
  
   Могут резко осудить, ведь вот как другим приходится, и печени разваливаются и сердца разрыхляются, а этот, что, видите ли, надумал. Сам, добровольно. Будто речь идёт об испорченной машине. Присоединяюсь к этому мнению, но с такими оговорками, что жизни не хватит все их вписать. Всё же. Не думаю, что это есть хорошо, избирать такой выход, но и другое не лучше. Что делать, когда живешь только потому, что умирать это неправильно. В это поверить просто. Весь организм настроен на то, чтобы верить в жизнь и вовремя вам сказать живи, ты наш раб.
  
  
   Как же не хочется быть рабом. Миришься с этим ежедневно, но так это нехорошо - быть рабом. Умирать это не смешно, совсем не смешно, но можно и над этим посмеяться. Можно так себя вести, что незнакомые тебе сёстры и нянечки будут ещё месяц к тебе подходить и говорить, вот если бы все так себя вели в реанимации, как было бы хорошо. Вот уж не думаю, что хорошо для проверки душевных качеств, сомнительных, кстати, загонять всех в реанимацию. Можно броситься в чёрный юмор, но помнить при этом, что все эти перевёрнутые тобой гробы, выстроятся когда-нибудь и медленно начнут тебя догонять.
  
  
   Они не будут спешить. Зачем спешить, когда жертва в загоне. Сама выстроила его, проверила надёжность, потом зашла в него и заперлась там, выбросив наружу ключи. Рассказ, а это рассказ, поэтому ключи подобрали. Не девушка неописуемой красоты, не женщина с ребёнком, не старуха, вызывающая жалость или несмышлёный ребёнок, которого вам предстоит поднимать на ноги. Нет. Это всё не наши персонажи. Ключи подобрала способность. Новая или почти новая, но невостребованная до сих пор способность. Спаситель вёл себя, с общечеловеческой точки зрения, неправильно.
  
  
   Он не стал сюсюкать, давать подышать кислородом, не стал звать тебя по имени отчеству, не тряс за плечо, не поставил занудливую капельницу. Совсем уж не мечтайте об уколе адреналина в сердечную мышцу. Нет. Этот спаситель или эта способность взяла вас за горло. Взяла и продолжила своё любимое дело - начала горло сжимать. Сжимать и слушать, как оно без воздуха трещит, как передвигаются под пальцами позвонки, передвигаются, чтобы встать ближе к зубам, чтобы выскочить наружу из вывернутых губ, чтобы плюнуть вам этими осколками в лицо, которое теперь и не лицо вовсе, а ваш спаситель и есть.
  
  
   Вот теперь можно и посмеяться. Куда вам смеяться без горла. Ничего вам не осталось, ни маленькой чёрточки, ни маленького кусочка, ни щёлки для глаз. Всё стало одной способностью. Всё вокруг воспринимается только этой способностью, вы даже дышите только ей, горла-то уже нет. В одно прекрасное утро, для абсолютно всех неспособных и потому счастливо остающихся в своих загонах, ваша способность исчезает. Нелогично, спасать, чтобы потом убить, зачем? Убивать вас никто не станет, заведут обратно в загон, запрут, дадут бросить последний раз взгляд на ключики и с размаху запулят ими в неизвестность. Всё.
  
  
   Скала
  
  
   По внешнему виду его никто бы не назвал любителем острых ощущений. Вид был таков. Средний рост, некоторая сухость всех членов, включая даже лицо. Лицо не мелкое, но нос тонок и длинноват, брови узки и идут вразлёт, на лбу несколько морщин, щеки кажутся проваленными из-за высоких скул. Губы достаточно тонки и исчезают в лице по углам. Шея кажется излишне напряженной. Издалека его можно было бы посчитать даже миниатюрным, но это был обман зрения. Когда вы стояли с ним рядом, то не ощущали его коротышкой, скорее наоборот, начинали смотреть на него снизу вверх.
  
  
   Что говорить о том, как смотрела на него маленькая и хрупкая соседка девчонка, когда они встречались в лифте или на лестничной площадке. Он тоже иногда с интересом на неё поглядывал, уж больно хороша была девчонка, да как-то ещё совсем неожиданно выросла. Когда он спросил её об этом, почему так получилось, она смешно надула губки и смущенно произнесла, Александр, мне уже девятнадцать давно, а вы всё меня не замечаете. Она подняла на него глаза в которых стояла смешная обида и Александру показалось, что в эти фиалковые глаза он мог бы смотреть и смотреть до самого конца своей жизни, но... Впереди его ждала скала. Скала в Мексике, в двухстах милях от города Чиуауа.
  
  
   Не так как соседку девчонку, и совсем уж в другие области, но даже и тех, кто знал его, Александра, более близко, поражали некоторые моменты выбора им главного своего увлечения. Поскольку он ни с кем не откровенничал, а вызвать на разговор его было невозможно, кроме разговора самого пустого содержания, то моменты эти так и оставались загадкой. Пробовали многие разгадать, ведь личностью он был довольно приметен. Безуспешно. Убеждались лишь в том, что в судьбе его ничего нельзя трактовать как предпосылки к выбору рискованных занятий и просто любви к риску. Везде прослеживался педантизм и аккуратность. Образование также получил соответствующее - закончил мехмат МГУ.
  
  
   Индивидуалистом от природы он не был, скорее, воспитал некоторый индивидуализм в себе сам. Мнение окружающих и их восхищение его никогда не волновали, совсем не от его холодности, а оттого лишь, что не совпадали они с его личным пониманием и того и другого. Это касалось всех областей от науки до искусства, но на примере искусства проще объяснить его позицию. Так, он совершенно не мог слышать восхищения по поводу Пикассо, он считал его просто талантливым шарлатаном, в чём-то и просто шарлатаном. Отрицание его, чего-либо, не обязательно было таким полным. С раннего детства, все восхищались Шерлоком Холмсом, а он проглотил его моментально и этим ограничился, зато Белый отряд и несколько других вещей Конан Дойля зачитал до дыр.
  
  
   Те, кто постарше в захлёб говорили о великолепной прозе Пушкина, особенно о повестях Белкина, они тоже ему нравились, но и не более того, зато Путешествие в Арзрум, он считал великим произведением и без конца его перечитывал. Скорее всего, это был некий допустимый консерватизм, присущий его характеру мышления, но слишком часто это неправильно воспринималось окружающими. Многие считали, что он просто пытается выделиться, хочет быть во всём оригинальным, неповторимым. Он был страшно далёк от всего этого. Устав спорить ещё в ранней юности, и поняв, что споры такого рода ни к чему не приводят, он их просто прекратил. Люди как считали по-своему, так и продолжают считать, тогда как лично ему это, если уж и не вредило сильно, то и не улучшало к нему отношения.
  
  
   Бог бы, с ним с отношением. Он бы спокойно, в силу своего благоприобретённого индивидуализма, это перенёс, но его втягивали в ненужную ему, какую-то убогую, но шумную общественную жизнь. Вот с этим он уже не мог смириться и просто замкнулся. Он, напустив на себя умный вид, предпочитал со всеми соглашаться, а потом полностью выбрасывал из головы все доводы оппонентов. Волнуют до сих пор его и волновали всегда, по-настоящему, только собственные ощущения. Также бережно он относился и к ощущениям друзей. Потому как выбирал он их по своему подобию. И чувствовали они всё так же и не потому как определяли такую ерунду, как шарлатан Пикассо или нет, а по общему отношению к жизни. Других друзей он не имел.
  
  
   Случайно, а может, и нет, но все они нашлись среди скалолазов и альпинистов. Однако, и в их среде себя переломить он уже не мог, и здесь он выбрал совершенно особенную стезю. Предпочитал он осваивать так называемый soloing. Означало это, что он поднимался на скалу один, без страховки и даже вообще без каких-либо приспособлений. Всё, что на нём имелось, это кофта и штаны из мериносовой шерсти, широкий плотно прилегающий к телу пояс, а на поясе со стороны спины прикреплялся мешочек с магнезией (chalk bag), для просушки рук. Иногда комплект был дополнен курткой с вентиляционными вырезами, но это бывало очень редко и только при не очень подходящей погоде. На ногах были специальные тапочки, которые он по старой российской привычке продолжал называть калошами. Даже носки он не надевал. Большой разницы в носках или без них надеты калоши, он на горе не ощущал, но просто так привык.
  
  
   Всё делал Александр в жизни очень серьёзно, в своём деле он практически достиг предела человеческих возможностей, так считали все, кто его знал. Вряд ли какая-то часть тела его не осталась ещё натренированной до максимума и несколько выше. Особенно у него были развиты кисти рук, даже не кисти, а уже фаланги пальцев. Иногда ему казалось, что попроси его кто-нибудь, а может и самому в голову придёт такая бредовая идея, как лезть на скалу спиной, то он справится. Справится именно благодаря способности фаланг своих пальцев держать его практически на ногтях, а не на подушечках, так гибки и сильны они теперь были. Тренировался он круглый год, но восхождения любил осуществлять только при тёплой погоде. При тёплой погоде, это означало в меру прохладной.
  
  
   В жару на скале очень плохо и удовольствия уже никакого, кроме того калоши плохо держат камень. Разумеется, и местность имела огромное значение и выбиралась живописнейшая, это было непременным условием его занятия. Немаловажным моментом его сегодняшней жизни было то, что материальная её сторона его не беспокоила. В молодости он заработал достаточно много денег, но их бы, конечно, ни на что не хватило, если бы завёл он себе семью и зажил отдельным домом. Семью он заводить не стал. Он поступил по-другому, отдал весь свой капитал в семейное дело, которым занимался его племянник и жил на небольшие от него поступления. Всё, что ему было надо, это иметь возможность несколько раз в год ездить на свои скалы, которые естественно оказывались всё дальше и дальше от дома.
  
   Так всё и продолжалось уже пару десятков лет. С той лишь разницей, что первые пятнадцать лет он не мог посвятить себя целиком любимому занятию, ещё и зарабатывал. Сейчас он был полностью свободен. В этот раз он выбрал Мексику. Причина выбора была не только в горах. Он хотел навестить своего друга в Штатах, с которым не виделся уже несколько лет. Называл он его просто Боб, хотя имечко у друга было такое непростое, благодаря европейским корням, что после бутылки бурбона, он, наверное, и сам бы не мог его внятно повторить в нужной последовательности. Боб и посоветовал ему съездить в Мексику, у него были там знакомые проводники, они помогут добраться до скал, на которых совсем нет туристов, это последнее время было очень важно для Александра.
  
  
   Он не акцентировал своё внимание на этом аспекте своей жизни, но чувствовал, что постепенно дичает. Если раньше он относился к людям с лёгкой иронией, то теперь он всё чаще их не переносил и уже переставал прощать им их вечную глупость. Особенно его стало раздражать последнее время в них то, что ничего не зная о сути предмета, не зная его основ, они стремились снять с него пену, причём получив от этого максимум удовольствия. Мало этого, брались судить и рядить о тех, кто посвятил этому жизнь, кто знал столько об этом, что хватило бы на десятки, а, может быть, и сотни, таких как они. Более того, они сейчас и правили балом, причём сами же и несли на этом празднике жизни потери. Потери не замечались, трупы скромно и стыдливо убирались, а праздник всё шёл и шёл.
  
  
   Тупые толпы шли в горы, лезли под воду, падали с туч, но продолжали слушать инструкторов вполуха, спали на занятиях. Все стремились только быстрее получить необходимые для удовольствия документы. Со смутным беспокойством он готовился к встрече со своим другом, которая должна была произойти в маленьком городке Эль Пасо, находившемся ещё в штате Техас, но на самой границе с Мексикой. Там Боб передаст Александра на попечение мексиканским друзьям. Александр очень удивился, когда узнал, что Боб хочет с ним поговорить. Обычно он не предупреждал об этом заранее, просто встречались и говорили. Боб уже несколько лет как перешёл от обычного скалолазания на бейсинг, но выбирал не искусственные сооружения, а только природные.
  
  
   Последний раз он прыгал с парашютом в Венесуэлле с водопада Анхель, звал и Александра, но тот отказался. Причина отказа ясна, Александр считал это не своим делом, да и распылятся, совершенно не хотелось, мало ли, что существует опасное и прекрасное в мире. После прыжка Боб, пребывая в полном восторге, приглашал Александра уже в Патагонию, прыгать с горы Сьерро-Торре, разумеется, приглашал безуспешно. Сейчас Боб об этом прыжке подозрительно молчал. Александр не стал его спрашивать, ни по телефону, ни в письмах и не стал пока уточнять, состоялась ли вообще эта поездка, и, тем более, как прошёл прыжок. Если захочет Боб, то скажет всё при встрече.
  
  
   Встретились они в одной немного более приличной, чем остальные гостинице. Сейчас они сидели в баре, решив никуда больше не ходить, - кухня тут была вполне сносная. Техас всегда славится своими стейками и всем другим, что можно сделать из мяса. Они заказали говяжьи ребрышки особым способом приготовленные. Уж чем их там техасцы или повара мексиканцы натирали или в чём отмачивали неизвестно, но аромат был такой, что и шашлыки наши позавидуют. Они с наслаждением болтали и уплетали замечательное блюдо, и что из этого доставляло им большее удовольствие непонятно.
  
  
   Они уже прикончили одну бутылку местного виски такого дрянного, что ирландцы, наверное, попадали бы в обморок только понюхав его пробку, но даже не заметили этого. Обсудили уже всё, перебрали всех друзей и знакомых, нахлопались друг друга по плечам. Наконец, под начало второй бутылки пришла пора поговорить о деле. Боб неожиданно помрачнел. Знаешь, Александр, я решил больше не заниматься нашим с тобой делом, не только моим этим бейсингом, но и скалолазанием тоже. Что-то случилось Боб. Боб не стал сразу отвечать, он отложил обглоданное ребро, протер салфеткой руки, достал огромную сигару, сделал предлагающий знак Александру, но тот отрицательно махнул головой, и только тогда, когда прикурил сказал, - сломался я, Са Ша, на этой скале.
  
  
   Был страшный ветер, ты знаешь, что такое ветер девяносто миль в час в горах, это уже не ветер, но главное, он поднялся неожиданно, была чудная погода, ветерок от силы десять миль, я собирался прыгать, хотя места там для разбега очень мало, но прыгнуть можно. Боб замолчал. Александр внимательно смотрел на него и видел этот ветер в глазах Боба. Боб только чуть покачивал из стороны в сторону головой и не спешил продолжить рассказ. Александр, перед прыжком я помолился и попросил у бога удачи. Бог ничего мне не сказал, только ветер стал нарастать и нарастать. Боб опять замолчал. Александр, я говорю это только тебе, ты меня поймёшь.
  
  
   Они оба сейчас были на этой скале. Всё вокруг них быстро очищалось от снега. Снег слетал со скалы и начинал носиться вокруг стола. Снег переворачивал всё в баре, захватывал гостиницу в страшный смертельный хоровод, уносил её прочь, в бездну. Ничего больше не было вокруг, кроме этого ветра, кроме этой тяжёлой, злой пыли, в которую снег превратился. Александр смотрел в глаза Бобу. Боб смотрел в глаза Александру. Глаза Боба всё более темнели и приобрели, наконец, фиалковый оттенок, а потом и вовсе превратились в обиженные глаза девушки соседки, которой уже давно исполнилось девятнадцать лет. Боб видел только глаза Александра, в которых не замечал осуждения, которого и не было там вовсе.
  
  
   Они долго ещё молчали, а потом Александр сказал, ты знаешь, Боб, у меня в Москве появилось одно срочное дело, не поеду я ни в какой городишко Чиуауа. Давай допьём этот дрянной кукурузный виски по этому очень хорошему поводу, и, пожалуй, закажем ещё рёбер.
  
  
   Утром Александр выехал в Чиуауа...
  
  
   Силы природы
  
   Славка работал около 110 палатки. Это где-то между секторами "В" и "А" стадиона Лужники. Позади палатки небольшой парк, а потом начинаются параллельные основному пространству вокруг стадиона аллеи. Тогда в 1993 бандиты контролировали не весь рынок, а только его фрагменты (но ключевые, например, вход), уж слишком был большой кусок, сразу не проглотить. Основной контроль осуществлялся милицией. Разумеется вполне частным образом. К охране порядка это не имело никакого отношения. Он, порядок, поддерживался за зарплату и соответственно объемом, не превышавшим допустимую минимальную норму, короче, всё, что плавало на поверхности как-то регулировалось, но стоило обзавестись маломальским прикрытием тех же ментов, и тёмные делишки шли как по маслу. Процветали все виды мошенничества, которое жулики нагло снимали для собственной истории на видео, ничего совершенно не опасаясь. Когда рынок пустел - часа в два, они со смехом, напоминавшим ржание, просматривали, что у них там получилось.
  
  
   Май выдался жаркий, правда дождливый, но когда туч не было, парилка была по настоящему южная. Продавцы или торговые ряды, можно и так это назвать, располагались концентрическими кругами, между зданием стадиона и парковыми аллеями. Шеренги продавцов стояли так плотно, что расстояние между кольцами не превышало четырёх-пяти метров. Колец же было, наверное, около десяти, может больше. Сейчас это кажется торговым раем, а тогда было просто нормой - всё пространство вне рядов занимала медленно движущаяся толпа. Понятно, что лезть в это месиво не хотелось, особенно, если товар был чуть поприличнее и требовал хоть какой-то специальной работы с покупателем.
  
  
   Славка торговал обувью из Гонконга и вполне презентабельными велюровыми кофтами, тогда они только входили в моду и были относительной редкостью на рынке. Это вам не надоевшая ангора, часто похожая на мягкий валенок. Исходя из этих немудрёных соображений, он и выбирал своё место. Устраивался поближе к палатке, по крайней мере, сзади никого и можно развесить на цветных пластмассовых цепочках кофты. Разумеется, места здесь стоили дороже и их продавали владельцы палаток, а не контролёры. Окружённая плотным кольцом торговцев палатка уже ничем сама торговать не могла, да и не надо было - весь доход составляла аренда. Теснота была страшная. Свободное пространство было только за малюсеньким столиком, на котором Славка разложил свою обувь, с усмешкой называя это место витриной. С крыши палатки тоже шла торговля, оттуда периодически прямо над головами пролетали штаны, пачки шорт, плащи и тому подобное барахло. Уже входило в моду торговать с удочек, на которые подвешивался образец и выдвигался на всю длину прямо в толпу. Кроме того, с крыши орали в мегафон, причём пиарщики изощрялись в торгово-рекламном юморе как могли. Даже тогда, на многих рынках это доморощенное творчество запретили, но в Луже пока это было позволено.
  
  
   Рядом со Славкой стоял седой здоровый мужчина - полковник в отставке. Воевал в Афгане, говорил, что и в других местах доводилось, несколько менее известных широкой публике. Через два столика слева, стоял академик биолог и очень неплохо торговал всякой разностью (это бы надо выбросить из рассказа, как явное преувеличение, да не получается, потому как правда). Ещё тут же стоял кандидат математических наук, но больше стояла его жена, а он бродил по рынку или где-то там гулял. Жена его, как бы извиняясь, говорила, что он всех покупателей распугивает, страшно их ругает, по-математически орёт и вообще несдержан. Зато за обувью, которой они торговали, он сам ездит в Венгрию (в деревнях итальянцы и ушлые русские коммунисты организовали фабрики) и даже за полгода выучил венгерский язык, до очень неплохого уровня, что, ясно, сложно. Потому это вспомнил, что Венгрия была редкой страной на рынке.
  
  
   Всё шло как обычно - в те времена торговали бойко и к десяти, двенадцати часам основная торговля заканчивалась, нужно было выжимать остатки. Волна оптовиков практически исчезала (ещё один всплеск оптовой торговли будет в конце дня, когда, подсчитав приобретения и ресурсы, оптовики вбивают последние в товар), зато активизировалась розница. Успевали торгаши и поболтать, обсуждая всё на свете, включая политику, произвол ментов и бандитов, неверных мужей и жён, верных жен и мужей, любовников и любовниц, умеющих пить и алкоголиков и т.д. и т.п. Большую долю в разговорах занимал квартирный вопрос, - оно и понятно, - много было приезжих, а также людей в разнообразном жизненном неустройстве. Обсуждались способы доставки товара на рынок, а также кто как удачно попал вчера домой. Не очень принято сейчас об этом вспоминать, но многие люди в то время исчезали, как говорится, с концами. Происходили и анекдотические случаи. Вот история азербайджанца Алика, рассказанная им самим. В одно прекрасное утро соседи по торговле у палатки, как и всегда, придерживали его место с утра, ждали, ждали, да он так и не появился. Оказалось, что его прямо у рынка встретили лихие ребятишки, отобрали весь товар, вежливо приставив к боку финку, аккуратно перегрузили добытое на свою тачку и проводили Алика до такси. Выяснив район его обитания, они щедро авансировали таксиста и пожелали Алику счастливого пути. Играть иногда в благородство, не забывая при этом о своём интересе, неувядающий разбойничий стиль.
  
  
   Национальные вопросы также обсуждались торговцами, но, весьма своеобразно - весь мир делился на две национальности, причём периодически плавно перетекающие друг в друга - это та, которая продаёт и та, которая покупает. В худшем (хотя почему?) обсуждались способности той или иной нации торговать. Как ни крутили, но на первое место всегда попадали евреи. Возможно, слишком ярким был пример перед глазами. Именно к этой палатке часто захаживал один дед, следивший за своим неразумным внуком, который мало того, что не умел выбрать товар, так и продать его не мог, даже когда клиенты настойчиво об этом просили. Так этот дед, вполне опереточного иудейского вида, умудрялся за полчаса "расторговать" внука и начинал планомерно, только из любви к искусству, перемещаться по соседям, которые охотно брали его в помощь. Дед обладал какой-то невероятной способностью заговора, - повторять даже примерно не стоит, - пустой набор ласковых увещеваний и пришепётываний, действовавший на покупателей, особенно на толстых тёток, удавьим взглядом. Тёплые перчатки в жарищу разлетались у деда "в лёт". В итоге оборот деда (специально считали) за час-полтора работы составлял средний оборот хорошего палаточного торговца.
  
  
   Наступало время (около полудня), с индейским названием "время пустых кошельков", но это не имело отношения к естественному, дозволяемому законом процессу опустошения кошельков покупателей, а означало совершенно иное. Дело в том, что основная работа карманников к этому времени уже закончилась и становились видны её результаты. Под ногами прохожих, движимые их пинками, медленно, но верно плыли по асфальту пустые кошельки и портмоне. Побросали их, избавляясь от улик и просто ненужного груза, те самые щипачи. Так вот, когда кожаная галантерея начала свой исход из карманного уюта на свалку, рыночная идиллия совершенно неожиданно прервалась. Раздался сильный хлопок в районе трибуны "С", то есть справа от нашей палатки. Повисла гнетущая тишина над всем рынком, потом волной пролетел по головам вздох и толпа с возрастающим напором, ещё не побежала, но начала быстро двигаться в левую сторону к трибунам "В" и "А". Наконец, некоторые не выдержали, побежали, уже сметая подвернувшиеся торговые точки. Народ у палатки подобрался опытный, никто не тронулся с места, но все начали во всю глотку орать: Стоять! Стоять! Стоять! Те, кто был рядом, останавливались и постепенно, своим примером успокаивали других людей из толпы.
  
  
   Всё это было до безнадёжной досады знакомо продавцам, но каждый раз становилось жутко, когда это снова происходило. Бандюганы называли это "устроить бега". Целью организации бегов естественно был грабёж. Так и слышался, засевший генетически у любого купца на подсознательном уровне, разбойничий крик "товар ищи". Минут пятнадцать или двадцать рынок кипел, но, постепенно затихал и все приступали к своим делам. Кто-то в районе хлопка, наверняка, пострадал, но сюда волна не докатилась. Мало кто был осведомлён, что это было только частью разработанного на сегодня плана. Под трибуной "В" располагалась большая камера хранения. Вот она сейчас и ухнула уже по настоящему сильным взрывом. Ещё никто не успел испугаться, как один за другим начали взрываться взрыв-пакеты, где-то в том же районе, но уже ещё левее. Стало не до криков - все у палатки принялись в ускоренном темпе убирать товар в тюки, затаскивать его в палатку, просто пододвигать поближе к себе, чтобы не потерять контроль. Дикий рёв висел в воздухе, волна катила уже во все стороны от взрывов, стоял страшный топот, земля тряслась и гудела, откуда-то полетели клубы пыли, дым расстилался над всем этим зрелищем - уже полыхала камера хранения.
  
  
   Наконец человеческая волна ударила в палатку. Ни о каком спасении материальных ценностей уже не было речи - люди спасали свою жизнь. Славка подтянулся на уступе палатки и устроился на маленьком карнизе. Кандидат математик - подхватил подмышки свою жену и быстро, волоком тащил её за палатку, которая сейчас виделась единственным спасением. Прямо за ними гребнем следовала и нависала куча из складных столиков, кожаных курток, вокруг просто летали по земле и по воздуху пачки таиландских босоножек в мирное время называемые дозами. Извивались и перемещались вместе с толпой удочки и телеги, ревущая толпа была просто утыкана всякими алюминиевыми и пластиковыми палками, совсем недавно служившими стендами, скрученными скотчем в нужном порядке. Долетали крики отдельных людей, оказавшихся под ногами толпы. Волна только слегка приподнималась и опускалась над ними, многие больше не кричали. Полковник выбрал место на проходе между палаток, защищая спину её углом и просто бил в морду любому, кто с рёвом на него налетал, ни один почему-то ему не отвечал, только гасил безумие в глазах.
  
  
   Никто уже не знал, сколько это продолжается - время перестало существовать. Откуда выбегало столько людей непонятно, ведь казалось, что основная масса уже прошла, но каждый раз как из-под земли вырастали новые толпы, почему-то всегда группами и всё начиналось сначала. Но постепенно всё укладывалось в какие-то относительно нормальные рамки. Рынок окончательно затих, а затем зашевелился, и больше ничего путного в ум тогда не приходило, как сравнить его с дымящейся навозной кучей, полной мух, навозных жуков и других земных тварей.
  
   Через час, Славка и Полковник давили вторую бутылку греческого коньяка, сидя за палаткой на частично спасённых для будущей торговли мешках, и с аппетитом закусывали сникерсами и сосисками. Полковник сказал: "Хочешь верь, Слав, хочешь нет, но ничего страшнее землетрясения и вот этого рынка в моей жизни не было. Силы природы".
  
   Ржа
  
   Он работал один. Под прикрытием работать легче. Особенно хорошо с подругой на пару. Заболтает барыгу, делай что хочешь. Фарт отвернётся, - рёв поднимет, за руки начнёт барыгу хватать, гнать ему пургу - опять можно оторваться. Решил, что один значит один. Что тут у нас на витрине - часы. Десять баксов красная цена, да и разбираться в них надо. Прокатим мимо эту раздачу. Надо было раньше из хаты выходить, да уж больно поспать люблю. Ничего и сейчас справлюсь, народа много.
  
  
   Надо к татарину перекупщику зайти, узнать, что он сегодня принимает. Формальность, конечно, что принесу, то и возьмёт, но понт - великое дело. Притащишь под заказ и приход по высшей ставке. Будет по пути, зайду, а нет, так нет.
  
  
   Вокруг кипела жизнь. Маленьким незаметным пузырьком он себе казался, да так оно и было. В толпе пробирался, ловко увиливая от телег, щуплый человек, во всех отношениях неприметный. Кому это понятно, что шапка на нём не простая, а фартовая. Пирожок каракулевый - любимый. Папаха не почину будет, а пирожок в самый раз.
  
  
   Пора, пора осматриваться, время не ждёт, тикают часики, дальше тяжелее будет, оптовики схлынут. Взгляд уплотнился, стал более концентрированным, пошёл хищно выхватывать объекты. Две тётки пакуются за палаткой. Вещей много, часть в стороне. Нельзя брать. Отхода нет, за палаткой бардак какой-то - ноги переломаешь, а туда бы надо уходить. Эй, мужик, рот-то не разевай, в сторону, в сторону. Вежливо улыбнуться, пошустрей отодвинулся, не время в споры вступать.
  
  
   Так, будем просто идти, что-то обязательно будет. У палатки с хавкой мужик питается, оголодал бедный с утра видно не ел, сок от жирного беляша по бороде течёт, а вот это он зря, шмель из сумки бочком торчит. Жуй дальше. Не торопясь, поторапливаемся, делаем петлю. Можно посмотреть. Да, мужичку, конечно, неплохо было, но нам цветным, ещё поработать придётся. Шапка пирожок устремилась в пролёты между грузовиками. Сейчас он ни о чём не думал, позволил думать своему взгляду. Голова охладела - это хорошо в деле. Зато интуиция, прогрелась на шмеле, теперь на полную катушку включилась. Думать он любил и тогда, когда ходку делать приходилось. Никогда не боялся одиночек. Специально наказания не провоцировал, там разное могут придумать, но, именно, одиночества никогда не боялся.
  
  
   Умел он впадать в такое состояние, когда мысли полностью заменяют жизнь. Они и есть тогда жизнь, эти самые мысли. Даже не надо за колючку смотреть, всё и так видишь. Реку с песчаной косой, кустики ольховые, ломкие. Ивы тяжёлые склоняют ветви, вытягивают колышущиеся пальчики к воде. Вода ржой солнечной перекатывается, рябь идёт, как наколка в бане под веником дрожит. Бабы на выбор, хочешь чёрную, хочешь белую - цацками их обвешаешь, в мыслях, так они и там добрые становятся.
  
  
   Спокойно, вот это годится. Внимательно всё осмотрим и с богом и чёртом вперёд. Крыша высокой фуры вся завалена баулами. Мужик только один присматривает, да как - дрыхнет прямо на товаре. Дело его. Отсчитал пару грузовиков от этого места. Протиснулся между ними, до кабин. Тут два ряда стоят грузовики морда в морду. Упаковок всяких навалено, листы картонные от карговских коробок и всякое мелкое мусорное ничтожество, оставшееся от оптовиков. Теперь осмотреть кабины, не вызывая подозрений. Бывает, шофера не торгуют, а просто спят в кабинах, но всё же чаще подрабатывают продавцами или свои дела во время стоянок прокручивают. Вот один сидит, но этот далеко, не увидит.
  
  
   Лезу, по кабине можно залезть, - Зил, не Камаз, по тому труднее. Ох, ты, ёлки далеко мешки. В ряду казалось, что по всей крыше разложены, но ничего охрана с той стороны спит, надо рисковать. Отрываю две упаковочные ленты, связываю, продеваю под стяжку баула, спускаюсь опять на кабину, лишь бы не щелкнула громко, как с кабинами бывает. Теперь медленно, чтобы не шуршало по крыше, тянем. Ф-ух, перевалить и поймать. Получилось. Протаскивать между грузовиками уже легче, чем с крыши стягивать. Теперь в другой ряд грузовиков, телегу достать и ноги, ноги.
  
  
   Что, сволочь попался.
   Я на другой грузовик, просили перенести на другую точку...
   В руке мужика нож.
   Погоди, разобраться надо, да что ты.
   Нет, нет, не надо...
   Вот где баба нужна была бы, заговорить, отмазать, нет её, нет...
   Крякнуло что-то в груди, тюкнулся в лоб пирожок-шапка, хрустнуло, веткой ольховой, ивой упавшей с берега в половодье всплеснуло, кружится ржа блестящая, солнечная по тихой речке.
  
  
  
   Пробка
  
  
   Впереди авария. Когда поедем неизвестно. Вывернуться тоже нельзя. Может человек застрять в пробке и быть этому рад. Запросто. Это бывает, когда пробка есть решение, решение, которое принято за тебя и даже вопреки тебе. Вопреки, и во благо. Как всё размыто на обочине. Куда стекает эта жёлтая глина. Канава и трава в ней чисты. Если такое не видишь, то поверить в это невозможно. Просто не жизнь, а какая-то постоянная учёба в неверие. Он вспомнил, какой-то блок-бастер начинался с того, что человек достаёт ружьё, не выдержав этого бесконечного стояния, и идёт всех крушить.
  
  
   Во всех видеть врага. Так оно и есть. Видеть во всех врагов это основа любого неверия. Нет. Вера тоже может родить неверие. Неверие в чужую веру. Маленькая частица впереди и всё, была вера, стала не вера, потом следует абсолютное безверие. Почему натыкаешься на мысль как на стену. Не спотыкаешься, это как раз понятно, человеку двуногому, свойственно спотыкаться, отвлёкся, например, девушку красивую увидел или машину. Бах, мордой в грязь. Бывает. Девушка, машина это просто. Они могут быть сами по себе очень сложными девушки и машины, но так как я сейчас мыслю, в таком ракурсе, они просты - соблазн.
  
  
   Соблазн подстерегает и это опять понятно. Не так я сейчас думаю. Смотришь вокруг, скользишь взглядом по этому изображению внутри тебя, никакого уже отношения к отражённому не имеющее, и вот уже не изображение, а мысль. Вот она - вот стена. Будто тухнет свет, будто лучи перестают падать и равняться углами, будто они уже все серая, неприглядная, а, главное, неприхотливая масса, которой не то, чтобы совсем ничего не нужно, но как-то всё вяло нужно, без восторга. Приходят победы, дары судьбы становятся щедрее, ты словно возвышаешься, сам над собой, и именно тогда, когда совсем разучился всему этому радоваться.
  
  
   Холодным рассудком смотришь, на ту же девушку и до тошноты бесстрастно говоришь себе - девушка, какая красивая, это хорошо. Потом почти сразу думаешь - зачем. Пусть она будет красивая сама по себе, а мне это зачем. Рот уже свело от дыма, а сигареты идут и идут, тянуть их всё легче, всё легче пустоте лёгких принимать в себя этот дым. Где тот аромат, куда он делся, тот аромат американских сигарет. Виццерой, например, которые я курил на дне рождения у своего друга в шестнадцать лет. Почему рубашка потом пахла лучше, чем самые дорогие французские духи моей нынешней подруги, к которой я еду, и, слава богу, что еду так плохо, еду скверно, почти всё время стою.
  
  
   Судьба видит, что я ехать не хочу, она теперь всё делает для меня. Ей это легко делать, так легко. Как просто стало со мной, это потому, что я теперь на всё согласный. Даже ехать я не хочу очень слабо. Если бы не было пробки, я бы ехал и, наверное, получал от этого удовольствие, но.... Тогда другие мысли полезли бы мне в голову, они были бы такие же застойные, как и сейчас, только относились бы к езде, к очень быстрой езде, которую так все опошлили скоростью, спрятанной в коробку, перевязали её ленточкой и подарили всяким неучам. Эти неучи не понимают, как обращаться со скоростью, они не знают, как ведёт себя машина, и не только машина, а любой предмет, который не едет, а летит, когда сцепление с дорогой не имеет никакого ощущаемого значения, когда повороты это лишь мгновенные изменения направления, с тяжелым преодолением своего ухода прямо, когда воздух превращается в стену.
  
   Стена, встаёт стена. Стена из непроходимых мыслей, которые надо было коллекционировать всю жизнь, чтобы сейчас иметь возможность рассматривать и любоваться ими. А ты, не знал этого, а ещё хуже, ты догадывался, что так и будет. Так всё и будет, только не сделал ровным счётом ничего. Бросал на полпути умные книги, не чувствовал внутри них живых людей, если это были не голые бабы, всё стоп. Поехали, мы поехали, наконец, нет, опять стоим. Едем, наконец, едем. Впереди опять только голые бабы. Дальше и их не будет.
  
  
   Парк
  
  
   Двери захлопнулись, что-то последний раз взвизгнуло и дёрнулось, поезд тронулся. Она села; подумала: как же они стали от нас далеко, эти близкие нам люди, которые и так уже невообразимо далеко, а всё же становятся с каждым новым годом всё дальше и дальше; она поставила на пол сумку, в которой была пустая пластиковая бутылка, небольшая баночка с чёрной краской, тряпка и кустики маргариток, завёрнутые в мокрую газету...
  
  
   По реке гуляли нешуточные волны. Река в этом месте была глубокая и узкая. Вполне возможно, что так правильно дул ветер. Правильным - силой и направлением - ветер был для волн. Волнам было хорошо, и они гуляли. Недавно прошёл дождь. Такой сильный и короткий дождь, который бывает только летом, когда холодное тело, омытое водой, не становится менее холодным, чем было, но быстро становится тёплым как воздух. Парк был свеж и прекрасен. Парк был не стар, но деревья достигли того возраста, когда они уже могут упасть в любой момент, когда достаточно небольшого ветра, чуть более сильного, чем ветер бывает обычно; такого, который дует правильно для волн, но неправильно для деревьев;
  
  
   такого, который может и обломить, а не только пошуметь листвой, которая всегда рада пошуметь, если её не будут срывать, а только пошевелят ей и помогут сказать главное: я вас всех люблю, я буду всегда улыбаться, даже если вы не дадите мне остаться на дереве, даже если сорвёте меня и поставите в воду в букете или положите между книжными листами, предварительно обложив газетными, чтобы я не дай бог не попортила вашей ценной книги, в которой так много всяких умных мыслей; они так красиво расположены, эти мысли, на мёртвых листах, которые так удобно заполнять живыми буквами, но эти листы не станут от букв и слов живее;
  
  
   они всё равно будут мертвыми, хоть для вас они и наполнятся жизнью, если там будет написано о человеке, который был вам дорог, а ещё более живым он будет, если вы прочтёте то, о чём думал этот живой человек, когда листы, на которых он писал уже не были живыми, а были просто удобными для письма, и чернила на этих листах не расплывались, и он спокойно писал то, что думает, а ещё лучше, если он писал не от том, о чём думает, а что он в этот момент чувствовал, тогда он будет для читающего ещё более живым, и тот, кто читает, не обратит внимания на то, что листы мертвы и уже выбелены смертью, до самой важной белизны, которая всегда сменяется синевой, а затем желтизной, которую принято называть пергаментной, наверное, потому что пергамент это самая живучая неживая бумага;
  
  
   она может выдержать даже мысли и чувства, совсем давно живших людей, но очень редко, кого из ныне живущих они будут волновать оттого, что забыт язык, которым пользовались те люди, писавшие на пергаменте, или они писали как-то не так, как теперь принято и тогда взволновали бы их письмена только людей близких, тех которые любили тех пишущих на пергаменте, а где же их взять, этих близких людей, если все писавшие жили так уже давно, что никого из близких им людей, тоже в живых не осталось, а тех кто понимает их язык и обучен тому стилю, которым они пользовались, когда жили и писали, таких будет просто горстка и стоило ли марать дорогой пергамент, который сохранился в войнах и не попал в пожары и не был просто выброшен, людьми посторонними, не любящими книги и листы, пусть даже мёртвые;
  
  
   ведь почему-то не верится, что такие люди могли любить листы живые, хотя, если они вырубали деревья, то делали из них много полезных для себя вещей, например, боевые корабли или стрелы, боевые метательные машины и мосты; да, они строили мосты для переправ, но не мирных буйволов и лошадей, а войск, несущих смерть для всех, кто не успел от них спрятаться или уйти так далеко, как только мог или просто уже раньше умереть, чем те, кто шёл на них с войной переправятся по этим мостам, через бурные и глубокие реки, по которым, может быть, гуляли такие же волны, какие гуляют сейчас по реке.
  
  
   Парк. Это не лес - это парк. Он не может ухаживать за собой сам, его нельзя бросить и больше в него не ходить, он тогда умрёт. Он погибнет как парк, и, если ему повезёт, то он станет просто лесом, но так бывает очень редко, потому что так парки расположены, что в них очень удобно ходить людям; особенно, в парки любят ходить люди парку посторонние, которым всё равно, что перед ними парк, а не лес, им даже хочется, чтобы заброшенный парк был лесом, потому что они знают - в лесу можно ломать деревья, ходить по траве, а в парке этого делать нельзя, а всем людям хочется всегда делать то, что делать нельзя, - именно поэтому людей так раздражают парки, которые брошены, именно поэтому люди не имея страха перед хозяевами и сторожевыми псами будут ломать ветки на деревьях, воровать или разбивать статуи с постаментов, разбирать постаменты и искать в них кирпичи,
  
  
   - потому что только совсем глухой лес может выдержать нашествие посторонних людей, да и то выдержать недолго, до тех пор, пока люди не привезут в лес машины и не начнут бездумно его рубить, и, словно не понимая, что на месте леса надо бы сделать хотя бы парк, чтобы не осталось пустого места, которое будет просто пустым и пыльным; пустым и никому уже не нужным, если на нём не построят бестолковых и убогих домов, в которых будут жить пустые и убогие люди, потому как не может родиться и вырасти человек в отсутствии леса и в присутствии невыращенного парка, только существуя в этих коробках, которые просто называют домами те, кто пытается решить чужую проблему крыши над головой, а сам живёт совсем в другом доме,
  
  
   среди садов и парков, не имея лифта выше третьего или четвёртого этажа и понятия не имеет, как на самом деле он решил проблему, которую опять будут решать его дети, которые, в свою очередь, будут жить не в тех домах, которые строят они для решения проблем, а совсем в других, которые никаких проблем не решают, кроме совсем маленьких и совсем личных.
  
  
   ...она посмотрела в окно и поняла, что совсем скоро ей выходить. Ей скоро выходить туда, где теперь нет парка, а есть только заборы и участки; маленькие заборы и маленькие участки, которые расположены так тесно, что если бы те, кто лежит на этих участках раскинули руки, то они бы могли, взявшись за руки, оцепить весь мир, весь мир тех, кто пока ходит над ними и несёт им баночки с чёрной краской, пустые пластиковые бутылки для воды, и рассаду, которую как только они её высадят, сразу же украдут другие люди, которые тоже ходят над теми, кто уже скрыт землёй, и ходят для того, чтобы украсть себе кусочек жизни у тех, у которых уже ничего украсть нельзя.
  
  
   Китайский штык
  
  
   Костя, ты где, я иду домой, точно идёшь, точно, прямо иду, через пятнадцать минут буду. Я жду, я иду. Он так глубоко задумался, что его чуть не сбила машина. Он перешёл улицу один раз и совершенно забыл, что пересекает бульвар. Надо же такому случиться, но его поймал парень, абсолютно пьяный, с бутылкой пива в руке, поймал на приём, можно так сказать, а что было делать, чтобы быстро спихнуть с дороги. Теперь он лежал прямо в бульварной грязи, на измученном брызгами сугробе и парень рядом лежал и страшно матерился, но как-то весело и беззлобно, наверное, всё он воспринял как приключение и не более того.
  
  
   Кончилось всё дружеской очисткой одежды и, разумеется, предложением отметить это дело в ближайшей пивной. Костя не очень хорошо понимал, что они будут отмечать, не второе же рождение и нового папу, а парень уже забыл о происшествии и говорил что-то совершенно другое. Костя всё-таки прошёл с парнем в подвальчик с названием какого-то сорта пива. Подвальчиков таких развелось не меньше, чем пивных сортов, то есть, видимо невидимо. Тут было уютно, как дома. Кто-то смотрел телевизор, кто-то просто болтал, а в самом углу у конца стойки двое ребят играли на гитарах, будто разговаривали.
  
  
   Костя подумал, а почему я здесь никогда не был, до дома рукой подать, но вопрос был таким простейшим на первый взгляд, а ответ был так запутан, как бывает запутана тонкая верёвка, слежавшаяся в шкафу, что Костя и не думал на него отвечать. Костя был два года как женат и просто не представлял, куда он может вообще отправиться без жены. О таком расскажешь и явно оценишь - тряпка какая-то, а не мужик, да нет тут всё не так просто. Любил он жену, но и это не причина, мало ли кто любит ещё свою жену на втором году супружества, и круче герои на этом фронте встречаются. Только, чтобы вот так, никогда никуда, даже в магазин, такое дело бывает, всё-таки, не часто.
  
  
   Особые условия были у Кости, особые в смысле работы. Он всё время думал, жена давно уже стала для него не просто домашним предметом, пусть любимым, человеческим предметом, в лучшем смысле этого понятия о необходимости существования в жизни не одному, любви если хотите предметом, нет, совершенно, всё не то, - она была, фактически, его поводырём. Самым настоящим. От работы до дома он ещё без неё добирался, вот примерно как сейчас, не без приключений как видите, но добирался всегда, а вот куда-то пойти или что-то сообразить самостоятельно, например, одеть сандалии в мороз и пойти, или валенки летом тоже мог запросто.
  
  
   Скажете просто двинутый, опять нет, не двинутый, а наоборот настолько умный, что никакие мирские заботы и дела обычных людей его не волновали. Например, ему абсолютно всё равно было, сколько он получает, куда носят люди деньги он, конечно, знал, не всегда таким он был, но вот как ими точнее распорядиться, в самом минимальном значении слова точность, он понятия не имел. Даже это не совсем правда, более верно будет сказать, что он не знал времени применения денег. Например, когда надо было идти в парикмахерскую, он на неё мог отложить некую сумму. Довольно точно её отложить, даже с учётом постоянно растущей цены, в цифрах и подсчётах он толк знал, ну и что, деньги эти на стрижку могли в специальном отделении портмоне лежать месяц.
  
  
   Постоянные напоминания жены своё дело делали, он иногда проверял на месте ли отложенный капитал, но на этом всё и заканчивалось. Начиналось, скорее, его жена брала за руку и, несмотря на решительные протесты, вела прямо перед работой к Верочке парикмахерше, которая была сто лет их знакомой и работала прямо за углом. Как он дошёл до такой жизни, да просто. Просто почти за год до женитьбы он страстно полюбил, полюбил свою работу. Толчком было изобретение им особого метода, бесполезно это объяснять, какой там метод, скажем так, он занимался созданием новых материалов.
  
  
   Материалов, отвечающих определённым заранее обозначенным параметрам. Его метод позволял очень точно разрабатывать промышленную технологию получения материала, не будем всё говорить, но это всегда была проблема, как из лаборатории, наиболее продуктивно передать технологию в производство, то есть укрупнить её масштаб. Куча проблем всегда возникала, так вот он научился их решать. Решать научился, а сам погиб окончательно. Даже как женился, не помнил. Хорошо отношения его развивались по накатанной программе, то есть процесс его женитьбы уже был в руках будущей жены, а так бы он и жениться забыл.
  
  
   Сейчас он бился над одной проблемой, этот материал имел огромное значение для микроэлектроники, но это не важно. Ему на это было наплевать, главное для него было решить задачу, интересную задачу. Получать материал в лаборатории, не без его участия, научились уже полгода как, а вот промышленное применение было до того туманным без соответствующей технологии, что хоть плачь. Плакать Костя не плакал, но перестал, и пить и есть. Метод его оказался ущербным, для этого материала он совсем не подходил.
  
  
   Ничего не получалось даже в теории, не то что пробовать в условиях опытного производства. Все понимали, что это трудно. Никто его на работе не гнал, не торопил, наоборот, если он доходил до работы, то жена была уже совершенно спокойна, там его и накормят и лекарство вовремя дадут, если простудился, например, но, как вы поняли, неспроста о нём заботились и не гнали. Он сам себя гнал, сам работал уже все двадцать четыре часа в сутки. Как он оказался в пивной, при таком раскладе, никто не смог бы объяснить, даже его жена, самого Костю, и не спрашиваем.
  
  
   Он сидел за столиком в противоположном углу от гитаристов, слева от него бились в бильярд, американский бильярд. Стол был небольшой, и ему было всё отлично видно. Видно, но он не смотрел, он тянул огромный бокал с пивом и ... думал. Думал о молекулах, что с ними делать. Необходимо было научиться распутывать их клубок особым образом, чтобы ни в коем случае не повредить, свойства резко ухудшались, если спирали и связи разрывались. В лаборатории это делали, всякими тонкими методами, но дальше ничего не упрощалось, и не было никакой приемлемой идеи.
  
  
   Он смотрел на шары, а видел связки ударов и столкновения шаров совершенно по-своему. Иногда он всё-таки отвлекался и слышал, что ребята играют дурака на горе. Это была одна из любимейших его песен, да и весь диск ему нравился больше всех. Музыку эту он считал наиболее отвечающей его внутреннему миру, исключая, разумеется, классику, в которой он разбирался только на уровне "популярная классическая". Парень, с которым он пришёл, казалось, совершенно о нём забыл, он сидел, да и не сидел, а передвигался от компании к компании. Везде сразу же с его появлением начинался смех и суета, но он не задерживался, словно в этом было его предназначение - возбуждать радость и утверждать оптимистическое начало. Он быстро, едва начав его исполнять в одном месте, уже бежал к следующему участку и там опять начинал всё сначала.
  
  
   Стоп, начинать всё сначала, в этом что-то есть, думал Костя, вести реакцию рывками, да, чтобы связь при рывке не успевала порваться, но... нет, так не получится. Нужно что-то ещё, что ещё, вот если бы... Раздался сильнейший, рассыпчатый звук удара в шары, - они разлетелись во все стороны и один улетел на пол. Неудачно, но очень сильно пирамида была разбита. Послышался смех, и все начали подначивать расстроенного игрока. Пирамида, разлетелась за счет одного удара, это то о чём я думал, потом собрать опять в пирамиду и ударить ещё раз. Но так нельзя, это не даёт ничего, ничего. Вот, вот оно, как же я не понимал раньше.
  
  
   Китайский штык, Необходимо распутывать клубок как китайский штык, только так, какой я идиот. Он быстро пошёл к выходу, повторяя себе под нос "китайский штык", надо не пропускать конец через петли, а просто тянуть, тянуть в разные стороны, при этом периодически наносить удары в самую середину связей, Да, так и только так. Эй, чудак, тебя проводить, до дома-то дойдёшь. Костя не ответил парню с бутылкой, он просто махнул ему на прощание рукой, нет, не надо, я пока не домой, я не домой. В голове у него был сумбурный узел, - китайский штык, - который он только что успешно распустил. Он вышел и опять пошёл через бульвар.
  
  
   На той стороне бульвара никого не было, не было парня с бутылкой. Он успел подумать, как хорошо - китайский штык, как это хорошо...
  
  
   Как первая любовь
  
  
   Система "слоёного пирога" - неделю учимся, неделю работаем - была содрана советским министерством высшего и среднего образования с англичан. Чёрт дёрнул поступить в такой институт. Поступили в него мы с приятелем, с удовольствием ходили на занятия, а на рабочей неделе просто ничего не делали. Так продолжалось до самого крайнего срока, установленного деканатом. К середине октября тянуть стало невозможно, а то бы просто отчислили, и мы двинули смотреть на своё будущее место работы. Какой ужас нас охватил, надо было видеть. Не панический, нет, а ужас отчаяния, непонимания, как вообще тут люди работают, как здесь находятся, страшно подумать, целых восемь часов, точнее, семь часов сорок минут.
  
  
   Много позже я понял - мы просто попали в наихудшие условия. Таких старых и тесно набитых оборудованием цехов даже на ЗИЛе было раз два и обчёлся. На новых предприятиях работать ненамного легче, и гнетущего впечатления настоящей душегубки они никогда не производят. Итак, мы прошли по записке из центрального отдела кадров проходную. Оба в потёртых голубых штанах, так тогда называли джинсы, в лёгких курточках - осень была тёплая, солнечная - весело рассекаем по заводской территории, это ещё туда сюда, но вот ужас - проникаем в ревущий, стучащий, визжащий станками цех. Любому молодому человеку теперь посоветую, начинай с мастерских, с маленьких цехов, на худой конец с экскурсий каких-нибудь по заводам, там люди знают, как всё представить, чтобы не ушла душа в пятки.
  
  
   Конечно, я говорю только о тех ребятах, которые не прошли закалку ПТУ, которых тогда боялись все "приличные" семьи как огня, совершенно, кстати, несправедливо, но это другая тема, кто хочет, тот может её обсуждать до бесконечности. Тем более, что сейчас она опять актуальна. Квалифицированный ручной труд становится опять выгодным. Володька, приятель мой, в светлых замшевых ботиночках, а я в чешских кроссовках "Ботос", которые, пожалуй, тогда и были единственной, известной фирмой в Союзе, поставлявшей их спортсменам. Только у них и можно было такие купить по великому, разумеется, блату. Для чего это говорю, вроде бы неважно в чём ты топаешь, кроме того что обувку жалко, а вот по чему очень даже, а топали мы по железному, совершенно облитому маслом полу. Ноги скользили и разъезжались в разные стороны при малейшей попытке двигаться чуть быстрее черепахи.
  
  
   На нас с гудками летели электрокары, а потом с грохотом, следуя уже мимо, проносили огромные ящики с наваленным в них железом. Наконец, мы услышали сквозь эту какофонию, как кто-то нас зовёт. Протиснувшись между станками, вволю посмеявшись при уворачивании от различных висячих и "ходячих" в воздухе предметов, мы увидели нашего однокурсника Сашку. Он легко выбрасывал из небольшого станочка тяжеленные детали и тут же рядом выкладывал каким-то особым образом на "кроватку", в данном случае, маленькую тележку специальной формы. Её легко было перекатывать по роликам, которые в совокупности со столом назывались рольгангом, вот с трудом это написал, а вспомнить и того труднее, как всё это называлось.
  
  
   Сашка устроился на работу в августе, да ещё был этому страшно доволен, так как уже успел заработать денег и войти, зарабатывая, в нездоровый трудовой азарт. Дело в том, что его отец работал в этом же цехе лет двадцать и Сашка давным-давно понимал, что его ожидает, и ничуть не расстраивался. Вот что значит династия. Мы тоже несколько повеселели - не умер же человек, не развалился, подумаешь, грязный с ног до головы, это ерунда, зато весёлый и с деньгами, получим и мы. Вот когда будет здорово отправиться всем в настоящий пивной бар, которых по Москве тогда было наперечёт, включая недавно открывшийся на Арбате. Посмеялись вволю, он над нами, а мы над ним. Время шло и Сашка, наконец, сказал: ладно, ребята, катитесь отсюда, мне надо вкалывать. И тут мы увидели, что этот маленький станочек, который так нас уже успел успокоить, всего лишь подготовительная операция, а Сашка поволок свои нагруженные тележки к такой махине, да так стал ловко и быстро запихивать в неё детали, что нам опять стало плохо, а мы-то думали - жить можно....
  
  
   Не буду описывать самые первые трудовые будни, это был кошмар. Просто кошмар. Можете издеваться над нами или смеяться сколько угодно, всё равно скажу - нам было очень тяжело и, главное, тоскливо. Дело шло туго, и это усугублялось тем, что шла постоянная чехарда с рабочими местами. Сегодня выходишь на один станок, завтра на другой, сегодня гонят в одну смену, завтра в другую. Понятно, что для опытного работяги такое положение дел, раз плюнуть да растереть, а вот нам приходилось туго. Не успеешь привыкнуть к своему станку, даже к такому элементарному моменту как его включение, не говоря уж о навыках, за счёт которых и происходит та самая производительность труда, о которой так много говорят, а тебя уже заставляют привыкать к чему-то другому. Ещё и Володьку, моего приятеля, загнали в другую смену. Было очень одиноко.
  
  
   К этому положению дел прибавлялась такая простенькая вещь как усталость. Хроническая усталость. После смены я еле передвигал ноги. Помню, первый раз, добежав метров десять до уходящего автобуса, я был просто счастлив, а до этого я все автобусы просто пропускал, если они были ещё в нескольких метрах от меня, а я не успевал в них сесть. Вот уж совершенно странным становилось, что добравшись домой, я не падал в кровать. Наоборот, отправлялся гулять, пить пиво, колобродить с приятелями, естественно, задерживался до глубокой ночи. Очевидно, жаль было свободы, и тратить её на сон не хотелось. Встать же в пять утра после ночного бдения без проблем немыслимо, и я спал всегда ещё хотя бы полчаса. Этого было вполне достаточно для того, чтобы при невероятной спешке находиться под постоянной угрозой опоздания.
  
  
   Злющая Танька табельщица ждала нас как манны небесной, уж и не знаю, приплачивали ей что ли, за поимку опоздавших, но удавалось ей это довольно часто. В тот день не удалось пробросить пропуск в окошко так, чтобы он попал в общую кучу и там затерялся, - щели, предназначенные для участков, уже были закрыты фанерой ровно в семь ноль пять, - все пропуска разобраны и снабжены какими-то вставленными вертикально бумажками, словом, порядок у Таньки был полный. Да здравствует трудовая дисциплина! Оставалась специальная дырка для всех опоздавших, откуда Танька с видимым удовольствием выуживала пропуска и переписывала фамилии. День начинался хуже некуда. Пришлось бросать пропуск в эту дыру. Поплёлся переодеваться.
  
  
   В цеху относились к опозданиям лояльно в том случае, если ты никого не задерживал, а будешь задерживать, обматерят безо всякого опоздания. Получил указание: пойдёшь работать сегодня на агрегаты. Подхожу к своим чудищам. Скажу тут уже безо всякой скидки на тогдашнюю неопытность - жуткие монстры. Детали весом в двадцать два килограмма. Свёрла не обхватит иная женская ручка. Резцы величиной в полполена, фрезы диаметром с голову маленького ребёнка. Пролёт практически в полном твоём подчинении, а длинной он метров двадцать пять, а то и больше. Все пять станков это одна твоя операция. Одно слабое утешение - операция дорогая и заработать можно много, рублей пятнадцать за смену. Можно, но или теоретически или обладая геркулесовой силой. Итак начали. Перегрузил детали на рольганги, сократив себе дневную норму, весьма прозорливо, почти вдвое - это и так составило более пяти тонн. Упал на скамейку, около бабки, которая открывала и закрывала ворота в цех. Покурил. Понял, что встать, наверное, не смогу, поясница стала как камень.
  
  
   Встал и пошёл работать. Недовольный задержкой наладчик показал, как это всё происходит. После погрузки, кстати, ничего страшного. Ничего страшного, когда один станок, а их пять. Таскаю телеги вдоль всего этого хозяйства, вставляю детали в станки, работа пошла, со скрипом, но пошла. Пошла, но более-менее скрипит на трёх станках, а два это просто ад. На них оказались какие-то устаревшие зажимы, механические, винтовые, а это означало в практическом плане простую вещь - тебя они буквально вытрясали, выворачивали всё твоё тело наизнанку, даже мозги, которых в неполные восемнадцать лет не чувствуешь, начинали болеть. Делалось это так: виснешь на длинном рычаге, всем телом виснешь, чтобы использовать его вес и ждёшь, когда начнётся вибрация рычага. Дождался и он начал тебя трясти, а иначе нельзя, не зажмёт без тряски деталь, её вырвет и тогда...
  
  
   Не зажал. Вырвало. Закрутило и забило по всем иным железякам до которых могла достать, а вес у неё такой, что мало не покажется даже железу. Гнёт и выбивает всё, что попадётся под тяжёлую равнодушную руку. С треском ломается посередине толстенное сверло. Чёрт бы с ним, да рабочая голова станка об этом не подозревает и продолжает давить вниз. Сломанное сверло раскаляется до красна, и начинает пулять во все стороны осколками, которые уже безо всякого преувеличения - летят как пули. По цеху, как солдаты на передовой, перепрыгивая через оборудование и пригибаясь, бегут со всех ног наладчики. При этом мне орут: "ложись" мать твою и так далее....
  
  
   Обстановка вполне фронтовая. Ничего не понимая, я стою как новобранец и дожидаюсь, когда осколком мне с корнем вырывает карман комбинезона. Вот тут уже, словно увидевший смерть товарища солдат, я падаю прямо в лужу эмульсии разлившуюся на цементном полу. Над головой всё свистит, трещит и матерится. Кое-как станок остановлен, головку со шпинделями успели поднять до того как она намертво приварилась к раскалённым свёрлам, всё обошлось, на этот раз. На этот раз обошлось. Я продолжил свои мучения. Три станка работали великолепно, всхлипывали пневматическим зажимом и утаскивали в свою утробу детали. Два работали через пень колоду, поскольку я к ним боялся часто подходить, но и не только поэтому, а потому, что страшно уже устал и не успевал до них дойти.
  
  
   Самое неприятное, как всегда в таких случаях, было то, что никогда все станки вместе у меня не работали, а ведь именно в это время можно было бы отдохнуть, как-то собраться, выкурить сигаретку. Так нет. Этого не происходило. Всегда какой-то - сволочь - выключался, поднимал головку уже не в рабочем режиме, а вполне в холостом и стоял немым укором, словно доказывая мне - ничего у тебя не получится, сейчас кончатся детали на следующей операции и тебя с позором и руганью выпроводят из цеха. Конечно, лучше было, если бы именно так всё и произошло, так нет, не самое страшное, казалось, как раз самым ужасным.
  
  
   После обеда меня совсем развезло. Я еле ходил и только один раз умудрился запустить эти два проклятущих станка с винтовыми зажимами. Неприятность произошла практически сразу, но только не ранее, чем я оказался в самом дальнем месте от этой неприятности, словно в насмешку надо мной. Я легко щёлкнул пневматикой и уже хотел идти по пролёту дальше, как понял, что дежавю всё-таки подстерегло. На этот раз отлетели детали на обоих треклятых станках... Удары по железу, свист осколков, железный звон. Глухо охая, валится штукатурка со стен огромными кусками, когда в неё врезаются осколки трескающихся свёрл... Наладчики, как назло, оказались далеко, они сидели в подсобке и курили, очевидно, переоценили мои силы и решили, что я справлюсь. Не справился. Да ещё как не справился.
  
  
   Все соседи повалились как по команде на пол, тут не до шуток. Я ползу по пролёту, а это так ещё далеко, чтобы выключить станки и поднять рабочую головку вверх, ведь важно ещё не приварить её к станине. Кто-то из наладчиков, опять тем же макаром ко мне бежит, прыгая как козёл через станки и рольганги... Раздаётся особенно сильный, звонкий удар в большущий электрический распределительный ящик, который висит под потолком. Мгновение стоит тишина, но потом визг станков продолжается, понятно, что всё происходит не так, но мозг делит впечатления на куски, не в силах всё действие переваривать сразу, в одно мгновение. В то мгновение, когда во всём цехе тухнет свет и с совершенно особым, будто удаляющимся самолётным воем останавливается всё оборудование, уже в полной тишине раздаётся настоящий взрыв.
  
  
   Во вспыхнувшем красно-золотом мареве, окружённом голубым дымом, видно как отлетают обе створки электрического ящика и медленно как парашюты летят вниз. Сноп пламени, больше похожий на комету, вырывается из его электрического, путаного нутра и хвостатые искры рассыпаются по цеху. Всё меркнет после ослепления, теперь уже вокруг растекается действительно полная масляная тишина. Я сижу под станком и не дышу. На меня падает каплями эмульсия из пробитого шланга. Ничего не видно, но внутри меня зажигается и едва теплится лампадка с мягким жёлтым колеблющимся светом. Шелестят лёгкие шаги, будто кто-то приближается по траве босиком. Льняное, серебристое облако сгущается. Подходит ко мне красивая девушка с тёмными голубыми глазами, в которых я вижу всю свою прошлую и дальнейшую жизнь и говорит: не ты меня нашёл, ты же и искать-то не умеешь, а я тебя нашла - теперь ты мой, чтобы ни делал, куда бы ни шёл, о чём бы не думал, чтобы ни замыслил, всё равно ты мой и только мой.
  
  
   Она провела мне по волосам рукой, волосы прижались под выжатой из них мокрой струёй, повисли прядями, закрывая глаза. В потрескивающей скорлупкой голове возник и пошёл такой гул, который не бывает даже при гипертоническом кризе у самого старого человека. Я тоже хотел спросить девушку, конечно, ясно что: ты кто? кто ты? Она только улыбалась мне в ответ и качала головой. Она повернулась, я увидел, какая тонкая у неё талия, как легка её походка, как она обворожительно умеет улыбаться через плечо, как приятно могут звучать даже удаляющиеся от тебя шаги и окончательно понял, что должен подняться, бежать за ней, остановить за плечи, притянуть к себе, да так сильно как только я смогу, так, как притягивал и наваливался на рычаг винтового зажима и никогда, никогда её не отпускать от себя....
  
  
   Никуда я не побежал, а получил такой нагоняй, который выдержал только потому, что начальники сами испугались того, что произошло. Два станка, которые я запорол, не работали недели две, их всё пытались починить, но потом поняли - это бесполезно. Было принято решение их отправить на металлолом. Я проработал в этом цеху пять лет и, довольно часто, старожилы говорили мне спасибо за то, что я тогда сотворил. Один новый станок, который установили на место двух старых, заменил не только их, но и ещё один из оставшихся трёх. Все были довольны. Все, кроме меня. Я ещё долгое время, проходя по цеху, искал глазами ту девушку, вспоминал сказанные ею слова, мечтал её увидеть хотя бы ещё раз в жизни....
  
  
   Честно сказать, я и сейчас, иногда оглядываюсь на цокот женских каблучков только затем, чтобы убедиться: нет, это не она, моя была совсем не такая....
  
  
   Заводская поэма
  
  
   Нет гудка, зато будильник работает. Не просплю, да и светло уже стало, время половина шестого, а светло, странно время бежит, вчера ещё вроде бы темно было, а сегодня светло уже, но мне всё едино, надо идти - иду, надо уходить - ухожу, хотя бывает тяжело, что там скрывать и приходить бывает тяжело и уходить тоже, это, смотря с кем и где, смотря, когда и что, а так всё нормально, обычно, но иногда как-то всё не так идёт, вроде бы и не от нас зависит, а может и от нас, но немного от нас, больше всё-таки нет, не от нас, откуда у меня, например, деньги, их нет никогда, и не бывает даже тогда, когда должны быть, потому что я много должен и меня давно уже встречают у кассы, когда я получаю то, что заработал, а всё, буквально всё, нужно отдать, но я хитрый - субботние наряды попросил мастера на него и выписывать;
  
  
   он мне потом отдаст, а то по листочку видно, сколько я должен получить, а так халтуры в листочек не попадают, правда, я мастеру тоже тогда должен, но это ничего, он сам возьмёт, сколько я ему должен, а остальное отдаст, а сегодня просто на то, что мне должен отлил шестёрочку, я её к ребятам отнёс и у знакомой бабы из столовой попросил пачку соли, так что сегодня хорошо получилось, в горлышко бутыли пропустили кисточку, я их на складе этих кисточек много получил, и в патрон сверлильного станка вставили, обороты подобрали, и на кисточку намоталось всякой каучуковой дряни, потом аккуратно слили в новую бутыль, уже поменьше которая, и опять в патрон с новой кисточкой, опять и соли отсыпали - так и делали, пока соль не кончилась.
  
  
   Хорошая получилась штука, только до сих пор отрыжка идёт каучуковая, зато забрало здорово, но вот моя станция Фрунзенская, я её из тысяч других узнаю, потому как кроме своей линии никогда никуда и не ездил, потому и узнаю, только опять эти пружинки под ногами прыгают; хрумкают, если правильно наступить, а, если чуть ногой поведёшь, то так летают, что просто ой-ёй, вот сейчас обмишурился - бабке в лоб отлетела одна; не смотри так на меня, бабка, нечего на меня смотреть, не люблю, когда в глаза смотрят, всё одно нет там в них ничего; выхожу, теперь топать до проходной, так кажется что недалеко, а десять минут быстрым шагом это много, особенно тяжело, когда ничего не хочешь видеть вокруг, а идти нужно, дошёл и вот узнал - нет сейчас моей смены;
  
  
   как так? да вот так, уже отработал я свою смену, "заспал" это называется; оказывается, я спал не ночь, а день, удрал-то пораньше с работы, и вот, оказывается, что сейчас только вечер, а не нужное мне утро; пойду на стадион, только мимо посольства надо пройти вьетнамского, не задеть бы кого, но не задел и вот я на стадионе, у меня в кармане есть тридцать рублей, откуда не знаю, кажется вазу соседки хрустальную, продал другой соседке, но когда это было, не знаю, думал вчера это было, но раз ещё только вечер, значит сегодня, вон и ребята наши, точно вечер сейчас, не обманули на проходной, но я теперь и без проходной знаю почему светло;
  
  
   сейчас пошлём кого-нибудь, тут магазин внизу, очень горка крутая, я не дойду, точно, лучше на трибуне посижу: дай закурить пока, нет, я дымок не курю, дай, вот ты, лучше приму, хорошо, теперь иди, на червонец, что брать? зачем спрашиваешь, бери всё на всех, - посижу и покурю, время: зачем оно? когда и так ясно, что ходили уже несколько раз, а вот и моя любимая идёт, ты её знаешь? тогда посоветуй мне, как быть, вот вижу её часто, она тут часто по кустам ходит, а никак не успеваю познакомиться, то она уже ничего не понимает, то я;
  
  
   познакомь, пожалуйста, тебя как зовут? не важно как меня, так и тебя неважно, ты знаешь у меня всего червонец, пойдёшь со мной? попроси её, ты ведь её знаешь, у меня всего червонец; пойдёшь, но надо ещё взять, а как же? у меня ведь он последний, так опять ничего не получается; что будем брать, я не знаю, бери что хочешь, мне на неё всё равно не хватает, тогда может быть, ты меня поцелуешь, нет? тогда, что уже опять домой, да домой, будильник звонит, половина шестого, когда я его поставил, наверное, сегодня, а может быть ещё вчера;
  
  
   вот опять проходная, надо пройти и спрятаться, я сегодня не смогу появиться на участке, схожу к ребятам в подвал; темно, слава богу, пока не пришли, залезу между вентиляторами, я знаю, как блокировку ставить - спичкой реле замкну, а там труба длинная, проползу поглубже и засну между вентиляторами, а потом вылезу блокировку сниму, никто и не заметит, а мне надо всего ничего, поспать только пару часиков, там улицу видно, увижу, если просплю, когда станет светло или, когда станет темно, сейчас просто надо лечь; хорошо, тихо здесь...
  
  
   ... почему так шумит в голове, почему так дует ветер, мне так холодно, как же мне холодно, люди отключите вентилятор, я здесь, меня зовут, мать твою, не помню, как зовут, кличка моя - Компот, электрик я, пятого участка, электрик я...
   ... люди, почему вы меня забыли, я элект...
   ... меня зовут - Компот...
  
  
   Его звали Компот.
  
  
   Воздушный змей.
  
   Петенька не мог заснуть. Он лежал с закрытыми глазами, но не спал. Лицо его было жарким, почти пылало, дыхание прерывалось. Родители, если бы они его видели в этот момент, подумали бы, что он серьёзно заболел и его надо срочно лечить. Но болезнь Петеньки была совсем иного рода. Петенька страстно желал змея. Настоящего воздушного змея, с хвостом и широкими крыльями. Он мечтал и так сильно, что реальность обладания этим сокровищем не могла бы превысить силой его теперешних чувств. Он ощущал, как рвется змей из рук, какие у него хрупкие, но в то же время сильные и упругие крылья, как трудно удержать его в руках, как ему хочется летать и парить в небе. Но тут всё перемешивалось в воображении Петеньки - он сам уже взлетал над землёй и всё, что на ней сейчас жило, двигалось или просто было, криво уклонялось в сторону, уменьшалось в размерах, уносилось с видимым глазу ускорением и теряло пристреленные пропорции. Казалось, Петеньке, что под ним лист с рисунком, и кто-то убегает с ним в синеющую глубину перспективы. Петенька видел маленькую девочку в цветном платьице на розовом велосипеде с белыми пухлыми шинами, видел маленькую собачку, которая шла на поводке у самовлюблённого человечка, и совершенно не понимал - это всё правда такое маленькое или он слишком далеко улетел от этих рисуночков. Ещё он видел машины у светофора, которых как глупых коров гнали куда-то их владельцы, и думал, что они уже не простые коровки, а самые божие на свете - красивые и покорные, с колёсными чёрными точками, сползшими со спины.
  
   Змей обрёл уверенность. Он широко раскидал свои орлиные треугольные крылья, его хвост извивался в порывах ветра и будто указывал ему направление. Его полёт становился всё резче, точнее и фигуры усложнялись ежеминутно. Казалось ещё немного и змей начнёт последовательно нарезать мёртвые петли. Но змей подчинялся бечеве. Тоненькая, но стойкая связь манипулировала желаниями полёта с земли, оставаясь помимо привязи самой надёжной змеиной опорой. Петенька рывками, во всю длину своих ручонок и тельца, натягивал бечеву, и змей резко взлетал высоту, словно уходя от атаки врага. Петенька рвался вперёд, убегал со всех ног, словно и его преследовали, но при этом плавно отпускал нить - змей нырял в пропасть,, двигаясь в сторону земли, и начинал быстро удаляться от своего поводыря. Восторг охватывал Петеньку. Он звонко орал, не подчиняя крик смыслу, бежал всё вперёд и вперёд как гончая, выпущенная на волю, и увлекал за собой змея всё дальше и дальше. Он и сам уже летел над зелёной травой, сшибая жёлтые головки цветов, разбрызгивая тугие, резиновые стебли их во все стороны, разметав в стороны руки и сдерживаемый только тугой живой нитью, связавшей его с небом, сделавшей его упругую синь ручной и близкой.
  
   Вдруг всё изменилось. Исчезли все друзья: бабочка, яркая и фантастически красивая на фоне тучки; летучая мышь, которая летала совсем плохо, всё время сворачивала крылья и тыкалась мордой в зелёный ковёр, вызывая этим плачь двойняшек и досаду их папаши; сгинула куда-то даже совершенно живая, настоящая ворона, которая была тут просто из любопытства.
  
   Змей понял, что он остался совершенно один. Один в тёмном, враждебном пространстве и безо всякой точки опоры, без воздуха, без надежды.
  
   Змей вздрогнул всем своим беззащитным вне ветра телом от острого треугольного носа до мохнатого хвоста, крылья его начали складываться. Он попытался обнять весь мир последний раз, последний раз показать всем какой у него красивый хвост, но все уже начало перекашиваться и уноситься в сторону и одновременно, прямо тут же, лететь навстречу. Змей сложился почти пополам, ткнулся носом в собственный хвост и безудержно устремился в сторону твердой беспощадной земли. Он увидел, как зелёный ковер превратился в отдельно стоящие травинки и цветочки и понял, что закрывает глаза навсегда. На газоне остались лежать какие-то рваные пёстрые тряпки, из которых как из сломанного зонта торчали тоненькие перепонки.
  
   Петенька ничего этого не видел, а то бы он точно спас своего любимого змея. Петенька крепко спал, и ему снилось что-то уже совершенно другое, никакого отношения к небу не имеющее.
  
   Водопад
  
   Говорил тебе - не стирай. Мало ли, что ты говоришь, всё слушать. Что делать-то теперь? Олег рассматривал штаны со всех сторон, будто это был холст, который предстоит расписать, чем-то изящным. Не, Лёха никогда они уже не будут штанами. Выбросить надо. Что наденешь то? Ладно, пусть пока сохнут. Зряшная надежда твоя, слабый человек. Такие штаны никогда не высохнут, у них три слоя заплаток. До утра точно не высохнут. Ещё как высохнут, нацеплю через часик и все дела. Олег растянулся на гальке и ловким движением вставил себе под голову карягу. Лёха докуривал сигарету, до обжигания губ и сурово молчал. Им не везло последнее время. Пошли воровать баклажаны, заказ был на мешок баклажан, а там собаки. Ужас. Пробежка получилась по ночным полям такая, что не дай бог в кино показать. Рассказывать никому тоже не стоит - не поверят. Чтобы у нас стреляли по людям из-за каких-то там синеньких. Если бы не колючая проволока вокруг поля, через которую они перемахнули, а собаки не смогли, то тогда всё. Держат-то тут не болоночек, а кавказцев. М-да, серьёзные псы, да и все тут по взрослому себя ведут. Олег думал, что всё вокруг хорошо. Море в километре, правда, он уж и не помнил, когда купался, рядом в санатории душ на пляже, можно и обмылок найти. Слушай, Лёх, пошли сегодня на кур. Вот, тоже на понятовские приключения потянуло, тебе мало этого сельского хозяйства. Подумаем. И они думали, думали долго. Если совсем нечего делать, то надо думать. Берег ручья был тенист и в меру живописен. Красная глина в овражке напротив связалась в какой-то узел. Можно было туда смотреть, прямо в глину. Они и смотрели. Идём на кур, ладно. Курями, то, что они добыли, назвать было трудно. Особенно очевидно это сомнение проявилось, когда кур ощипали. Освенцим. Будем это жрать? Олег держал тушку за кончик лапки и слегка встряхивал. Ещё спрашиваешь. Костер уютно горел под скосом земляной стены. Вокруг валялись косточки. Надо собрать, а то протухнут. Уйдём лучше куда-нибудь. Куда тут уйдешь. Ночь подкралась незаметно, стало тихо, только по кустам кто-то шарил, но это были звери - это не опасно. Стало слышно водопад. Он рассказывал бродягам о многом. Если хорошо слушать, то водопад, такой маленький, всё скажет. Ниагарский ничего не скажет, а этот всё-всё расскажет. Два тела темнели на серой ночной гальке, только вдоль одного тянулась нежная белая полоса, обрамлённая лохмотьями, будто заботливо вставленная в раму.
  
  
   В яслях
  
   Витька лежал в яслях. В самых, что ни на есть яслях. Вокруг полыхало и громыхало. Кто не знает, так скажу - грозы на юге это не наше громыхало. Уж, если долбанет, то так, что в ушах стоит до следующего удара. Сарай попался вполне приличный. Только больно щелястый, иногда даже капли залетали в ясли. Витька стал думать, а почему тут животины нет. Ведь запах такой уютный, чувствуется тепло, будто телёнок только что вышел. Витька знал, что так бывает, когда подруга уезжает среди ночи и говорит - не провожай. Так уютно, тепло и ехать никуда не надо.
  
  
   Витька оказался в сарае, потому что его дом затопило ливнем. Дом был, конечно, не совсем его, а просто абхазы строили и не достроили, уж по какой такой абхазской причине неизвестно. Крыши в том доме не было, а пленка, которой Витька укрывался от злостного употребления, порвалась совсем. Ещё у Витьки была попонка - он её содрал на пляже в Новом Афоне, так и носил теперь с собой. Здорово она выручала. Только укрываться надо всегда с головой, надышишь и тепло. А ноги, даже если прохладно, надо обязательно разуть и выставить наружу, чтобы отдыхали. Ещё Витьке очень хотелось есть. Сегодня он в лучших традициях позавтракал лепёшкой с огурцом - тут они были недорогие, десять копеек за килограмм, правда, подпорченные, но ничего за десять килограмм, очень даже ничего.
  
  
   Потом Витьке повезло. Он нашел в контейнере с мусором копченого окуня - ва-а-ще отличного. Куда люди смотрят, уж и не видят, что выбрасывают. Зажрались, подумал Витка, но тут так громыхнуло, что Витька сразу перестал так думать. Нужно о хорошем. Нигде не течёт и телёнком пахнет. Что-то не так, слишком уж сильно пахнет. Витка выбрался из яслей. Он подошёл к двери и не смог уже оторваться от взгляда на море под тучами, от всполохов грозного неба, от струй ливня. Он смотрел и смотрел. Вдруг, как подсказал кто-то, - Витька стал шарить под низким потолком. Не очень хорошо это получалось, мешали какие-то балки. Головой он стукнулся о ведро.
  
  
   Ну, вот тебе, получил. Он аккуратно снял ведро. В ведре было молоко. Ещё чуть тёплое парное молоко, как раз чуть, чуть тёплое, такое как он любил. Витка жадно припал к ведру и долго пил. Он пил, и что-то входило к нему внутрь вместе с молоком. Оно смешивалось с бутылкой портвейна, которая ещё оставалась в Витьке, и получалось какое-то неимоверное единство молока и вина. Витька немедленно усилил это единство, достав клочок лепёшки из внутреннего кармана. Молоко, хлеб и вино.
  
  
   Витька вдруг почувствовал себя таким счастливым, что потребовал себе немедленного движения. Он вышел на ливень, сел прямо на мокрые доски какой-то пристройки и так впитал своё счастье, что не выдержал и заплакал. Буря бушевала с несносными звуками, хлопала дверь в сарай, а Витка сидел и плакал. Он был счастлив.
   В яслях
  
   Витька лежал в яслях. В самых, что ни на есть яслях. Вокруг полыхало и громыхало. Кто не знает, так скажу - грозы на юге это не наше громыхало. Уж, если долбанет, то так, что в ушах стоит до следующего удара. Сарай попался вполне приличный. Только больно щелястый, иногда даже капли залетали в ясли. Витька стал думать, а почему тут животины нет. Ведь запах такой уютный, чувствуется тепло, будто телёнок только что вышел. Витька знал, что так бывает, когда подруга уезжает среди ночи и говорит - не провожай. Так уютно, тепло и ехать никуда не надо.
  
  
   Витька оказался в сарае, потому что его дом затопило ливнем. Дом был, конечно, не совсем его, а просто абхазы строили и не достроили, уж по какой такой абхазской причине неизвестно. Крыши в том доме не было, а пленка, которой Витька укрывался от злостного употребления, порвалась совсем. Ещё у Витьки была попонка - он её содрал на пляже в Новом Афоне, так и носил теперь с собой. Здорово она выручала. Только укрываться надо всегда с головой, надышишь и тепло. А ноги, даже если прохладно, надо обязательно разуть и выставить наружу, чтобы отдыхали. Ещё Витьке очень хотелось есть. Сегодня он в лучших традициях позавтракал лепёшкой с огурцом - тут они были недорогие, десять копеек за килограмм, правда, подпорченные, но ничего за десять килограмм, очень даже ничего.
  
  
   Потом Витьке повезло. Он нашел в контейнере с мусором копченого окуня - ва-а-ще отличного. Куда люди смотрят, уж и не видят, что выбрасывают. Зажрались, подумал Витка, но тут так громыхнуло, что Витька сразу перестал так думать. Нужно о хорошем. Нигде не течёт и телёнком пахнет. Что-то не так, слишком уж сильно пахнет. Витка выбрался из яслей. Он подошёл к двери и не смог уже оторваться от взгляда на море под тучами, от всполохов грозного неба, от струй ливня. Он смотрел и смотрел. Вдруг, как подсказал кто-то, - Витька стал шарить под низким потолком. Не очень хорошо это получалось, мешали какие-то балки. Головой он стукнулся о ведро.
  
  
   Ну, вот тебе, получил. Он аккуратно снял ведро. В ведре было молоко. Ещё чуть тёплое парное молоко, как раз чуть, чуть тёплое, такое как он любил. Витка жадно припал к ведру и долго пил. Он пил, и что-то входило к нему внутрь вместе с молоком. Оно смешивалось с бутылкой портвейна, которая ещё оставалась в Витьке, и получалось какое-то неимоверное единство молока и вина. Витька немедленно усилил это единство, достав клочок лепёшки из внутреннего кармана. Молоко, хлеб и вино.
  
  
   Витька вдруг почувствовал себя таким счастливым, что потребовал себе немедленного движения. Он вышел на ливень, сел прямо на мокрые доски какой-то пристройки и так впитал своё счастье, что не выдержал и заплакал. Буря бушевала с несносными звуками, хлопала дверь в сарай, а Витка сидел и плакал. Он был счастлив.
  
  
   Большая Медведица
  
  
   Вечер был ярок и неприхотлив. Ему хватало окна с приоткрытыми занавесками. Достаточно было и узкого просвета между домами. Они сидели напротив друг друга и ничего не говорили. Нет, не потому что уже нечего было говорить. Просто один из них спал, подстелив себе прямо поверх белой скатерти худые длинные ручищи. Другой внимательно изучал степень засыпания друга.
  
  
   Эх, ты, думал, покинул меня, как и всегда. Голова стала безмерно тяжела и рука с зажатой в кулаке сигаретой сама начала искать место на подбородке, чтобы её подпереть. Он смотрел на кусочки севрюги, которые лежали нетронутыми на вытянутой селёдочнице. Маленьким солнечным кружком сиял ломтик лимона. Что можно сказать спящему человеку. Ему уже не расскажешь, как было вчера хорошо, как все его хвалили, а он смущенно молчал, отнекивался, отшучивался.
  
  
   Как ему вдруг стало до того стыдно, что он не выдержал, начал грубить, издеваться и, в конце концов, со всеми перессорился, ушёл, хлопнул дверью. Долго шёл по улицам, ругался, пытался спорить, оправдываться, даже плакал. Потом позвонил, ему, спящему и они долго, долго разговаривали, вспоминая, как шла их жизнь. Она была чем-то посторонним для них, её можно было обсудить спокойно, слегка улыбаясь уголком рта, потягивая сигарету, запивая её, опаляющий язык вкус, холодной водкой из фужера, а потом, запивая уже водку, шампанским, с выпущенными вилкой на волю газами.
  
  
   Когда это всё было уже сделано, можно было просто молчать, кивая головой под музыку. Теперь он ни о чём больше не думал. Он следил за бусинками мыслей, которые, потеряв связующую нить, мотались в черепной коробке неприкаянными звёздочками. Он хорошо провёл это время, время, отпущенное ему для чего-то крайне необходимого, трудного, достойного, а он просто взял и хорошо его провёл, отбросив все свои назначения. В этом не было вины, вина была в том, что он никого не взял с собой в попутчики, никого не сделал счастливым вместе с собой.
  
  
   Друг, который сейчас спал напротив, потому и был его другом, что ему ничего не надо было делать. Он сам делал - он был другом. Пространство вокруг ощутимо опустело, исчезли все приметы материального мира, запылал спасительный белый огонь. Он смотрел в стену и не видел ничего в ней и за ней, а перед стеной был пустой оркестр, нить его времени порвалась окончательно. Он не знал, куда делись музыканты, придут они ещё или только что ушли. Оркестр был пуст, но места для всех были чётко обозначены, раз и навсегда установленным порядком. Он смотрел и не видел ничего. Он даже не видел, как огромная, яркая Большая Медведица удобно устроилась в чёрном теле блестящего рояля.
  
  
   Кафе "Автостоп"
  
   Было время в себе разобраться. Когда руки работают, голове хорошо думается. Можно шить рабочие рукавицы и быть совершенно свободным. Наверное, так и было все эти годы. Я был свободен. Когда четыре месяца назад с рукавицами было покончено, настала пора подумать, чем их заменить. Библиотека на... не буду говорить где, была неплохая. Я много читал сказок. Настоящая жизнь меня интересует мало, когда о ней напишут, тем более меня мало интересовали выдумки. Именно поэтому я читал только сказки. Поразила своим простым совершенством меня одна единственная.
  
   "Около лесной тропинки лежала варежка. В ней поселилась и стала жить лягушка. Другие лягушки говорили ей: не селись в варежке, дело не лягушачье, не вольное - иметь свой дом, да ещё и хозяин может объявиться. Вот ты и попадёшься. Хозяин варежки не нашёлся, лес слишком был глухой, непроходимый, но вот хозяин леса однажды по тропке проходил. Медведь шёл по тропе. Вразвалочку шёл, сошёл с тропки, да на варежку наступил. Даже вскрикнуть лягушка не успела, но успела прилипнуть к пятке медвежьей. Не больно-то обращает внимание медведь на такие неприятности. Как шёл, так и идёт своей дорогой. Подошёл к любимому своему утёсу, где обычно на простор смотрел, хозяйским оком его окидывал. Много увидеть не успел.... Нога с лягушкой на пятке оскользнулась на круглом камне, и медведь с утёса свалился. Надо было под ноги смотреть, хоть ты и хозяин".
  
   Три месяца мне строили какие-то чёрные люди кафе. Денег я не жалел. Нанял повариху и девочку официантку. Надо бы ещё людей нанимать, да пока накладно больно выходит. Ничего, я и сам могу за стойкой постоять, не барин, м-да, совсем даже не барин, скорее медведь бывший. Повариха всего наготовит и уходит, а мы с девчонкой через день торгуем. Месяц пролетел быстро, дело шло. Я никому и ничего не был должен. Постоянных клиентов за месяц много не заимеешь. Дальнобойщики народ привередливый, а туристов на моей дороге немного. Времени у меня свободного пока было предостаточно.
  
   Особенно я любил смотреть из окна на дождь. Он никогда не бывает одинаковым. Стоит ясная осенняя погода, много красок, тёмная зелень елей и краснота американских клёнов, тут недалеко въезд в санаторий. Наверное, его хозяева посадили такую красотищу, сама она у нас не растёт. Красота, но очень уж одинаковая. За день так надоест, что и на заход солнца внимания не обратишь. Иное дело дождь. Дождь, который вспарывают фарами автомобили. Дождь, превращаемый огромными автомобилями в радужный туман. Спокойно так на душе становится, когда смотришь на туман. Спокойно, но только на душе. Она привыкла, душа. Приходили на днях. Они сказали, придут опять, как раз в мою смену. Пока строился, не приходили. Теперь пришли. Месяц работы прошёл, сказали: пора. Наша дорога. Они так думают. Я так не думаю.
  
   Вот и они. Вошли, заперли дверь на фомку, между ручек вставили - запасливые оказались, с собой принесли инструмент. Поставили на пол канистры, один открыл их и слегка плеснул на пол. Я не лягушка, но всё же надо действовать быстро. Шаг в подсобку, на ключ её. Бегом вокруг - дверь на ключ. Так, а вот и машина. Они на ней приехали. Спокойно, за рулём водитель. Вырубить его. Сбросить от руля. Разворот, въеду задом. Ничего, сейчас она разгорится, а решётки на окнах снять сразу они не смогут. Я улыбнулся: фомка тут не поможет, сам их ставил, знаю.
  
   Куда теперь? Пару километров можно прогуляться, там пост, а потом.... Потом рукавицы, рукавицы.... Зато буду опять свободным.
  

 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"