Жамин Алексей Витальевич : другие произведения.

Голобол

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Роман хронотоп со всеми атрибутами.


   Г О Л О Б О Л
  
   Глава 1. Заказ.
  
   Гуляев переулок выглядел как всегда мрачно. Когда-то он был очень симпатичным переулком, но вот уже несколько лет его венчал тупик. Тупик был универсальный - и для транспорта и для пешеходов, а попросту сказать - глухой. Дом, выходивший фасадом на бульвар, снесли, а взамен ничего так и не смогли построить, кроме непреодолимого забора. Одно время противное иностранное слово "инвестор" было у всех жителей переулка на устах. Этого невидимого волшебника клеймили разнообразно к месту и не к месту. Бог бы с этим снесённым домом, не так уж он был и красив, хотя и почтенно стар и фальшивые деревянные колонны его украшали, но зачем рядом копать поперёк улицы: никто этого не понимал.
  
   Догадки в разговорах, разумеется, присутствовали - кто у нас в строительстве не разбирается, ведь в руках топор на Руси держали все, хоть бы и у бабушки в деревне. А термины индустриализации закрепились в народных головах уже генетически, поэтому и военное слово "коммуникации" аборигены употребляли довольно часто, не вдаваясь в неприятные уху технические подробности. Мелькало в контексте обсуждений тяжкой доли и вполне коммунальное слово "коллектор", да что толку - дело дальше разговоров не шло ни у строителей, ни у анализировавших своё незавидное бытиё жителей переулка.
  
   Не стоило бы подробно рассказывать о каком-то переулке, которых полным полно ещё осталось в Москве (на пару мэров должно хватить), но только проснулся в этом переулке один человек. Проснулся вполне законно, по месту своей прописки, простите, регистрации. Проснулся он прямо на третьем и последнем этаже одного из пяти оставшихся домов многострадального переулка. Звали москвича Голобол. Имя довольно странное, но только для тех, - никто и не собирается спорить, что таких подавляющее большинство, - кто не читал и не собирается читать в будущем Византийские сатирические диалоги.
  
   Век бы, ни о каких диалогах не думал и Голобол, да пришлось. Волей неволей поинтересовался, откуда его чумовые учёные родители такое имечко выкопали. Родители показали потрёпанный томик. Прочитал. В восторг не пришёл. Зато настрадался от имени вдоволь, особенно в школе. Потом стал умнее и никому полное имя не сообщал, называя себя просто Гошей. Люди с нормальными именами почти никогда о них не задумываются, живут себе да живут. Особенно хорошо было в те времена, когда имена давали батюшки при крещении. Глянули в святки, выбрали и ушло имя в небесную канцелярию, а твоё дело носить его с честью и справлять вовремя именины. Повзрослев, когда уже учился живописи и графике в училище, Голобол увлёкся Ф.М. Достоевским. Он часто перечитывал его Подростка, чтобы помечтать о каком-нибудь княжеском имени. Оно хоть и доставляло хлопоты обладателю, судя по роману, но всё же не такие как Голоболу, о тёзке которого вообще никто ничего не слышал. Увлечения Голобола по части литературы приходили и уходили, и всё реже он находил полное имя подростка Аркадий Макарович в начале упомянутой книги классика, а потом и вовсе забросил печатное слово, возвращаясь к нему только по крайней нужде или скуке. Прямое изображение полюбилось Голоболу много больше, тем более что профессия его вольного художника и открывшийся талант к этой любви располагали.
  
   Перерабатывать реально увиденное, а не создавать химеры в голове после прочтения, вот что стало основой творческого характера молодого человека. Это и позволило Голоболу стать довольно неплохим живописцем. Однако талант и усилия по его развитию нисколько не мешали быть ему обычным неграмотным неучем и аполитичным человеком. Понятия он не имел, как зовут президента и управдома, но зато отлично помнил и не только по именам всех девочек из ближайшей парикмахерской. Кроме девочек, важной частью своей жизни Голобол считал выпивку. Горячительные напитки, особенно пиво, он любил и поглощал ежедневно, ставя в зависимость их количество только от содержания кошелька. Кошелёк к счастью для здоровья хозяина, никогда туго себя не чувствовал. Но надо признать, что пиво скорее напиток прохладительный, если потреблять его меньше дюжины кружек в один присест. Одно забавное свойство организма позволяло Голоболу вовремя с пивом заканчивать. В его душе, когда превышалась допустимая норма хмеля, начинали петь серебряные колокольчики. Они зудели, как пчёлки, на все лады своими тоненькими язычками и требовали: завязывай заниматься ерундой, пора принять что-нибудь посущественней. Что может предпринять слабый человек, тонкая личность - художник - когда внутри организма стоит звон? Ответ прост. Расслабиться и выпить водки.
  
   Именно так и поступил Голобол накануне того утра, как мы его застали в постели. Тот, кто обладает садистскими наклонностями, сильно разочаруется - посмаковать чужие муки не удастся. Голобол похмельем в ближайшем будущем страдать не собирался. Рука его протянулась из-под одеяла бледной лишённой солнышка московской конечностью, нашарила бутылочку пива, стоявшую почти у изголовья, и с добычей вернулась к хозяину. Содержимое же бутылочки с булькающим шумом мгновенно ушло по назначению. Оставалось только потянуться хорошенько и приняться за дела. Были бы дела, а приняться за них не поздно никогда. Дел вот только не было, да и встать пришлось быстрей, чем это делалось обычно с приятным потягиванием. Где-то настырно звонил телефон, затерявшийся в многочисленных джинсовых карманах, разбросанной как попало, одежды.
  
   Ненавидел Голобол начинать утро с дел, да ещё ожидавших его с паучьим упорством и коварством в телефонных глубинах. Почёсываясь в заворотах огромных трусов, и в тайне надеясь, что проклятое жутко усовершенствованное изобретение г. Белла замолчит, Голобол начал поиски вредного электрического колокольчика. Ориентировался он в пространстве по слуху и даже нюху - телефон был облит шартрезом. Таким он его зафиксировал вчера последним осмысленным взглядом, и почти навеки запечатлел в памяти. Взгляд художника дорогого стоит. Нашёл. Нащупал. Приложил к уху.
   - Алео, кх-кх-ха..., слушаю вас....
   - Кряхтишь? Всё кряхтишь? А я тебе работу нашла, срочную...
   - Какая работа? Утро. Светка, поздоровалась бы для начала...
  
   Переговоры со Светкой, бывшей однокурсницей Голобола, сами по себе не представляют большого интереса, да и заняли не столь много времени, чтобы на них подробно остановиться, однако результат последовал. Голобол отправился в ванную, и что совсем уж необычно, приготовил себе шикарный терракотовый льняной костюм, приобретённый им специально для важных случаев в магазине голландского сэкондхэнда.
   - Совсем с ума сошёл! - так встретила его Светка около стеклянного офиса, куда им предстояло направиться.
   - Записался в армию Цинь Ши Хуана? Или вечной жизни ищешь, за травкой по степям собрался скакать? /Цинь Ши Хуан - первый император объединённого Китая 259-210 гг. до н.э., был озабочен проблемой вечной жизни, рассылал экспедиции по поиску целительной травы, создал Терракотовую армию для охраны своей гробницы; прим. автора./
   - Может, и записался бы, кто такой-то?
   - Тьма полнейшая. Первый император династии Цинь! Гладить надо костюмчики. Рукава как мятые водосточные трубы, колени висят до земли. Опозоришь меня, зачем я с тобой связалась!
   - Не "зачем", а за "что" - за комиссионные! Не строй из себя Царицу Савскую, Светка...
   - А это кто? Сабская?
   - Прекращай этот спор, Светка. Не хватало мне для полного счастья трудов. Своих предстоит предостаточно на больную голову. Предстоит или нет? Долго будем в этом стеклянном колпаке топтаться? /Сивилла Сабская или Еврейская Сивилла - отожествлялась в средние века с библейской царицей Савской, отсюда путаница в голове Голобола; Феофил Антиохийский, конец 2 века н.э.- грекоязычный раннехристианский апологет и толкователь священных книг, стал христианином под влиянием чтения Пророческих книг Ветхого Завета, известен рядом богословских трудов; прим. автора/
  
   Переговоры с заказчиком отняли значительно больше времени, чем со Светкой. Слушал Голобол невнимательно. Всегда надеялся на свою феноменальную зрительную память. Слова его интересовали мало. Без прикрытия он бы ещё напрягся, но не сейчас. Зачем? Пусть Светка отрабатывает свою долю. Слава Богу, она не жадина - согласилась всего на пять процентов. Голобол с огромным удовольствием утонул в глубоком кресле, ничего при этом плохого не подозревая. Ему были неведомы обычные уловки бизнесменов, усаживающих противную сторону всегда пониже и в мягкое, предпочитая самим оседлать жёсткие стулья и выбрать центральное место переговорной композиции. Тщетны были уловки - психология действует лишь на тех, кто ей увлекается. Дилетантов и невнимательных художников впечатляет только объявленная цифра.
  
   Цифра впечатлила Голобола. Ещё как впечатлила, что совершенно нельзя было сказать о Светке. Неудивительно - никто так чутко не реагирует на инфляцию как настоящая женщина. Светка была настоящей. В ответ на предложение она лишь слегка тряхнула головой, снабжённой умопомрачительной причёской, и начала потихоньку выползать из шерстяной юбки. Юбка прямо на глазах неумолимо превращалась из строго деловой, запросто преодолевающей любой строжайший дресскод, в игривую мини. Светкины прелести были известны Голоболу с почти незабываемых времён первого курса, поэтому он больше переживал за цифру. Вот сейчас Светка откажется и будет такой дурой, такой дурой, какой и была всегда, а так это надоело - то есть уже собственная дурость, постоянно ввергавшая в нищету, что вкупе со Светкиной её не пережить. Было о чём переживать. Но как ни был занят Голобол вполне абстрактными размышлениями на тему "а что бы ты сделал, обладая такими деньгами?", он успел хорошо рассмотреть мецената.
  
   Ни малейшего сомнения в том, что перед ними именно меценат не было. Не только общее впечатление об этом говорило, но и детали. Такого трепетного отношения к бороде Голобол не видел даже на рекламных картинках в своей любимой парикмахерской. Борода заказчика выглядела безукоризненно, к тому же обладала оригинальной восточной формой, напоминавшей две заглавные буквы "L" латинского алфавита соединённые перемычкой подбородка. Раскосые глазки из-под пухлых щёк высвечивались упрямством и силовым напором. Но наиболее убедительно о меценатстве вещали эпикурейские складочки на шее заказчика, затянутой стоячим воротничком с загнутыми кончиками. Чтобы заполучить такие складочки, надо очень хорошо питаться. Не будешь же заниматься собирательством произведений искусства на голодный желудок. Ухоженную внешность при немалых капиталах лишь чуть подчёркнула массивная золотая цепь, висевшая поверх воротничка. Если бы она не тонула в бортах великолепного костюма, то выглядела бы глупо и даже неряшливо, а так просто правильно подчёркивала статус владельца и его увлечение роскошью, которую он может себе заслуженно позволить. Придраться было не к чему.
  
   - Надеюсь, вы поняли, что сумма выражается в евро. Думаю, что за копию, пусть даже исполненную в сжатые сроки, этого вполне достаточно. Мало кому в Москве придёт в голову заказывать господину Веницеинову какой-либо оригинал.
   - Это как понимать..., - протянул язык Голобол, решивший оскорбиться, но был остановлен строго хлопнувшими на него ресницами Светки.
   - Когда торгуешься, не стоит строить из себя гения, всем есть определённая цена в этом мире, не так ли?
   - Помимо цены художника, есть ещё и цена малярной работы. Не буду я писать никакую копию. Размер-то картины о-го-го! Я отказываюсь, - можете себе представить, как глубоко в пятки уходила душа Голобола, когда он это произносил - вдруг и правда отпустят?
   - Не стоит в вашем положении горячиться.
   - Какое такое "моё положение"?
   - Нам доподлинно известно, что в последние полгода у вас не было постоянных и хоть сколько-то выгодных заказов. Кроме того, у вас большие долги.
   - Мои долги - моё дело, не понимаю, какое отношение они имеют к предстоящей работе. Кстати, вы даже не показали оригинал. Не представляю, что я должен копировать.
   - Вот с этого и надо было начинать. Будем работать? По рукам?
   - Добавьте хотя бы тысячу на материалы, тогда по рукам.
   - Об этом не беспокойтесь. Я вам всё предоставлю, не придётся даже ничего приобретать. Взгляните на фото.
   - Кошмар! Так вы предлагаете сделать копию картины по фотографии? Это намного трудней. Меньше, чем за три тысячи сверху работать отказываюсь.
  
   Сделка, а точнее подряд, состоялся. Кто бы в этом сомневался. Светка радовалась до такой степени, что выдала тысячу рублей Голоболу. Аванс она забрала себе целиком и полностью, опасаясь, что Голобол, получив деньги, и не подумает сразу приступить к работе. Заказ надо было выполнить за три недели. Это было очень сложно сделать, но куда деваться бедному, подневольному мастеру - надо работать. Когда Голобол расположился в своей мастерской, умастил на табуретке одну из двух бутылок водки (вторая была засунута в морозильник для ускорения своей готовности), банку с маринованными огурчиками и горячие пельмени. На белую мучную горку он водрузил четверть пачки сливочного масла и засыпал сверху молотым сладким красным перцем. Несмотря на это сервировочное великолепие, разные мысли лезли ему в голову.
  
   Вот чем приходится заниматься. Учился - копировал. Увлекался стилями, разнообразной техникой, думал над ними - копировал. Халтурил немилосердно - копировал. Рассуждал так: вот-вот всё это кончится, начну творить. Не получается. Творить-то получается, даже очень неплохо иногда. Жить не получается на свои творения. Вон сколько их тут скопилось в углу, и не вспомнить, сколько продано, и не потому, что так много, а потому что нет ни одного проданного. Всякая успешно реализованная муть не считается. Какая? Одним словом - подсолнухи. Только подсолнухи и продавались. Голобол грустно вертел в руках фотографию, которую ему надо превратить в прекрасную картину. Только сейчас он начал осознавать, что картину надо делать замечательную, почти шедевр. Фотография плохо передаёт живопись. Тем более фотография, сделанная формально, без души. Цель была такая - узнавание и только. Аналогичную фотографию, заверенную печатями Управления Росохранкультуры, должны были приложить к таможенным документам вместе с другими разрешительными бумажками. Светке документы показали.
  
   Голобол налил полный стакан и ткнул вилкой в пельмень. Выпил. Уронил пельмень на брюки. Выругался. Взял другой пельмень, чуть не плюнул. После водки он показался страшно горячим. Масло на пельменях таяло. Пузырящиеся завихрения чередовались в нём с белёсыми ленточными и ниточными вставками. Похоже на витки галактик или на стога сена в полях под оранжевой луной. Или эти жидкие пятна желток, но не тот желток, который от кур деревенских, а тот, что у недорогих яиц из супермаркета. Золотые реки текут с гор. Золото тает, это золото восхода жёлтой луны, павшей на грязный горный снег. Откуда ноздреватый, несвежий снег в горах? Он должен быть ослепительно белый, отражающий, а не принимающий в себя свет. Гора. Пельмени. Голобол налил полстакана и глубже наткнул пельмень на тупую алюминиевую вилку. Льняных терракотовых брюк было немного жаль. Пиджак от пельменей спасен. Он весит на огромном Будде, стоящем рядом с мольбертом.
  
   Бывают Будды и крупнее, но для небольшой мастерской и этот огромен. Он был сделан из папье-маше и выкрашен в бронзовый цвет. Частенько этому Будде доставалось от Голобола. Когда бухнешь по нему ногой, в кроссовке (в мастерской очень редко подметали, поэтому и обувь не снимали), то он долго и объёмно гудит, будто хлопает бумажный пакет, но медленно, тягуче, почти как колокол. Однако звук всё равно будет пустым, как ни старайся. Голобол бухнул по Будде и задумался. Звук получился необычным. Нога Голобола ещё оставалась в ботинке. Думал он не о звуках. Не его это дело, но обстоятельства, о которых слишком уж вскользь упомянул заказчик, чем-то настораживали. Меценат вёз в своё Румынское поместье девять картин неизвестного художника, которые, по мнению чиновников, "художественной ценности не представляют". Написаны картины были во Львове в начале пятидесятых годов двадцатого века. Все фотографии картин Голоболу показали.
  
   Интересная серия. Только одна картина исчезла. Девятая. Как ни упрашивал Голобол - имел ведь право увидеть остальные картины - ему их не показали. Уехали картинки, секретарь уже увёз их. Вот одна исчезла, а без неё никак нельзя: ниши под них специальные сделаны в замке, тьфу чёрт, в вилле. Никак нельзя без девятой картины. Да, не удастся изучить манеру мастера, писавшего полотна. Жаль, было бы гораздо легче. Голобол волновался не зря. Чутьё ему подсказывало: мастер, что писал картины, не просто мастер, а .... Боялся слова гений Голобол, затасканного донельзя. Если Шилова, Церетелли, да ещё всяких там глазуновых называют гениями, то о чём говорить, когда имеешь дело с уровнем Рафаэля, как минимум. Гений писал девятую картину, а не просто мастер. Пусть его самого Голобола Веницеинова называют кем угодно, даже оскорбляют всякие загнутые воротнички в сюртуках, но до такой степени, чтобы понять: кто есть кто, он себя художником ощущал. Он доверял своей придирчивой оценке и вкусу.
  
   Раздражение, обычно несвойственное легкомысленному Голоболу, постепенно проникало в его мысли. Его вызывали вопросы, на которые у него не было ответа. Почему так долго торговались, если в итоге даже прибавили сверху? Не Светкина же заслуга, смешно даже думать так. Значит, отвлекали - цена не имела значения для заказчика. Потом, совсем странно, не дали вдумчиво изучить все имеющиеся материалы, ясно же что от этого зависит качество работы. Фотографии и те предоставили лишь на обозрение, а не отдали, подумаешь, ценность! Фотографии.... Кстати, что на них было? Голобол это запомнил, а вот что в них было общего? Одна рука, одна манера, почерк - один мастер. Да, теперь один хозяин, но это неважно, хоть девять хозяев, а вот что было общего в сюжетах? Все сюжеты на тему греческих мифов. Соревнование Пана и Аполлона. Освобождение Прометея Гераклом. Падение колесницы Фаэтона. Деметра в земном доме с ребёнком на руках, забыл, как его звали. А, вспомнил - Демофонт. Он не получил бессмертия из-за пугливой мамаши доставшей его раньше времени из печки. Дионис на корабле пиратов разговаривает с кормчим. Сотворение богами Пандоры.
  
   Ещё две в том же духе, если надо будет, вспомню и вот она - девятая. Хорошо, что её-то можно рассмотреть подробно. Какой-то мужик входит в дом (в центре), а другой, что странно, точно такой же, но как бы в расходящемся тумане, слезает с женщины, раскинувшейся в истоме на широченном ложе (слева), красивой, кстати, женщины. Справа за прозрачной занавеской шепчутся две женщины. Вид у них подозрительный. Заговорщицкий вид. Одна явно главнее другой. Почему? Золота на руках и ногах много больше, взгляд уверенный, да и стоит ближе к зрителям и к действию. Только что-то больно злая, так обычно начальницы не смотрят, скрывают своё недовольство умные начальницы, а здесь даже рот искажён, но всё-таки благороднее выглядит дамочка, чем вульгарная уголовница.
  
   "Вот ведь, меценат", - Голобол успешно использовал слово "меценат" по отношению к Феликсу Ногайскому, на которого сейчас злился, как ругательство. Возникшая неприязнь возрастала, когда ему приходилось разгадывать дурацкие загадки. Нет, чтобы сказать обо всём по-человечески, хотя бы и по-татарски. "Нет, не зря вас Грозный запутал, оплёл своими сетями, не зря. Ушлый был мужик. Братьев татарских князей сумел поссорить, и Казань взял, и царский титул. Молодец. Так с ними азиатами и надо поступать", - тут Голобол понял, что перегнул. Уж кого, как не Царя Ивана, считать азиатом. Оставив в покое исторические зарисовки, Голобол от нечего делать (работать он сегодня не собирался) хлебнул ещё водочки и принялся набрасывать небольшие эскизы отсутствующих восьми картин. Боялся он, что забудет. Память, как бы ни была хороша, но водочка к утру своё дело сделает.
  
   Примерно через час он работу завершил. Перерыв делал только перед двумя последними набросками. Эти картины ему запомнились плохо, но с помощью глотка живительной влаги и серьёзного почёсывания затылка он с задачей справился. В седьмой картине использовался сюжет о несчастной Антиопе. Её привязывали к рогам дикого быка её же сыновья по навету злющей жены царя Фив Дирки. В персонажах Голобол не сомневался. Он точно знал, что кроме Антиопы к рогам быка в мифах никого привязывать не собирались. По крайней мере, в Греции, а там Бог их всех знает, дело-то вполне обычное. Восьмая картина оказалась ещё проще. Кто не знает судьбы прекрасной Данаи, и столь оригинального способа проникновения в бронзовую темницу вроде "золотого дождя", использованного Зевсом? Просьба не путать с терминологией принятой у жриц любви в наше время. "Батюшки!" - спасительная мысль мелькнула у Голобола.
   - В девятой же изображён Зевс! Он овладел Алкменой в образе её любимого мужа Амфитриона. Получился от этого приятного поступка не кто иной, как Геракл. Помнится, даже с братцем. Хотя братец вроде бы получился от законного мужа, но история об этом умалчивает. Близнец и всё, не нам в этом копаться. Отлично, но вот кто тогда женщины за занавесками? Начальница - это Гера, тут сомнений нет. Уже прикидывает ревнивица, как будет мстить будущим незаконным детишкам, а вот вторая кто? Неясно.
  
   Чем дольше об этом Голобол думал, тем больше понимал, что не догадается. Он тяжело вздыхал. Так не хотелось вставать, искать лестницу, потом искать мифы древней Греции, где-то на самой верхней полке. Ещё бы знать на какой. Слава Богу, библиотека досталась от родителей ничего себе, уж такая простая вещь как мифы, точно в ней имеется. Голобол отправился в чулан за лестницей, но по пути заглянул в холодильник и вытащил из морозилки бутылочку. Немного подумал и взял ещё баночку пива. После успешных поисков книги, но не для старого гипсового сфинкса, который неосторожно взметнулся как филин со своего законного места из-под самого потолка библиотеки. Гипсовые крылатые статуэтки летать умеют, но при этом замечательно разлетаются на кусочки. Они не только не умеют приземляться, но и способны отбить по пути угол старинного письменного стола. "Вот же, сфинкс! везде ковёр, а он выбрал место, где его нет. Самоубийца проклятый", - так определил эту потерю части родительского наследства Голобол, но не расстроился. Он сразу же прошёл в мастерскую, не подумав вымести осколки.
  
   Усугубив своё состояние опрокинутым мерзавчиком, но уже с чувством выполняемого долга - материал для работы собирает - Голобол раскрыл книгу. Довольно быстро он поборол непроизвольное вращение глаз и, сконцентрировал внимание на белых полях. Это позволило хорошо видеть сбоку текст. В нём он вычитал: "...овладела разумом Зевса с помощью богини обмана Аты...", - вот плутовка. Эврика! Эта вторая баба - богиня обмана Ата.
   Голобол ещё выпил и глубоко задумался. Если бы и была возможность записать его мысли, вряд ли бы это помогло кому-то, а уж тем более самому Голоболу. Мысли его плавали в голове кругами. Чтобы плавание не пропало зря, он внимательно рассмотрел все пятна на стене между окнами. Давно в мастерской не было ремонта. Не потому что не было денег. Это не главная причина, мог бы и сам Голобол пройтись по стенам валиком, не в этом дело. Не считал нужным. Не обращал внимания. Презирал суету.
  
   Голобол обхватил руками голову. Какой же я идиот. Всё, что не великое, считал суетой. А если великое всегда впереди, всегда недостижимо, что из этого следует? Зарастать грязью, терять человеческий облик (при этом он с презрением поддел льняной терракотовый пиджак уже носком кроссовки, в которые предусмотрительно переобулся), жить всегда в долг, отказаться от денежной работы. Весь этот перечень Голобол снабдил в голове большим знаком вопроса. Снабдить-то снабдил, но отвечать не спешил. Взгляд его поплыл и остановился, будто это был не внешний взгляд слегка нетрезвого человека, а внутренний, натолкнувшийся на простейшую, но точно верную мысль. Простое и есть самое великое. Вот в чём ключ ко всем вечным вопросам. Достаточно его вставить в проблему и повернуть. Сегодня мне дали возможность заработать. Неважно кто, неважно как. Почему бы не сделать работу так, как её в своё время сделал львовский художник? Гений, которого я буду сейчас копировать. Голобол посмотрел на недопитую бутылку.
   - Нет, конечно, завтра. Возьму и напишу, да не хуже, а лучше того неизвестного из Львова.
  
   Голобол вздрогнул. Шум, который спугнул его с ветвистых благих намерений, оказался всего лишь шумом съехавшего с Будды костюма. Одна пуговица пиджака громко щёлкнула о стакан, опрометчиво отставленный на самый край табуретки. Будда направил маленькие заплывшие глазки на Голобола. "Ты посадил дерево. Оно выросло. Ты сидишь под этим деревом. Тень скрыла тебя от тебя самого. Не пора ли выйти на солнце. Полюбуйся на то, что невозможно созерцать без боли. Подними руки. Они устали сопротивляться тебе. Отпусти их на волю. Так мало на земле места твоему времени. Дли события достойные продолжения. Режь полётом духа горечь и страдания. Подними глаза к заходящему солнцу. Я разрешаю тебе смотреть на него. Оно тихо краснеет над миром, а ты его малая соринка, можешь любоваться вершиной созидания. Слушай меня, муравей....".
   - Что? Что ты сказал, Будда? - Пошатнувшись, Голобол вскочил, так резко, как только мог, на ноги.
   Будда молчал и даже не смотрел в сторону Голобола. Мелко дрожал колокольчиком пустой стакан. Его только что задела пуговица пиджака. Он ещё не успел отзвенеть.
  
   Будь Голобол в ином настроении, он бы надолго сконцентрировался на разгадке смысла слов картонного золотого человека, но все мысли его были заняты поддержанием собственного водоворота. Голобол носился в нём по кругу, словно бочонок амонтильядо и ждал, когда какая-то мыслишка к нему прицепится. /Голобол опять всё путает. Он смешивает два рассказа Эдгара По в одном бочонке. Рассказы: Низвержение в Мальстрем и Бочонок амонтильядо; прим. автора/ Он вынесет её на чистое голубое пространство. Она не замедлила появиться. Богиня Ата. Вот звено, объединившее все картины. Нет. Не похоже, чтобы мастер писал обычную серию на весьма распространённые древнегреческие мотивы. Все они были лишь фоном для изображения чего-то иного. Обрати внимание Голобол, все картины - это один портрет Аты. О средствах, которыми художник выразил её подлость, коварство, азарт, наконец, можно подумать позже. Но очевидно: во-первых, чем сильнее и подлее обман, тем ярче богиня выглядит на картине, а все остальные личности бледнеют, кем бы они ни были по положению; во-вторых, нигде эта богиня не выглядит одинаково, то есть она не повторяется - мудро, чёрт возьми, на то и богиня; в-третьих, её никто не видит, кроме тех, кого она использует напрямую или по чьей указке действует; в-четвёртых, не слишком ли много иронии и даже сарказма в её видимом, нарочитом подчинении? ясно, что, прежде всего, она добивается собственной цели, отнюдь не желание удовлетворить заказчика ею движет; в-пятых.... ".
   - Пора прекращать перечисление, голова закружилась от этих детективных "во-первых, в-десятых", главное-то понятно. Ата - это идея и цель создания львовской серии.
  
   Голобол удовлетворённо хмыкнул, будто он разгадал замысел самой Аты, а не художника-гения. Он так и не сел с тех пор, как вскочил из-за неожиданной речи Будды. Какая-то сила начала водить его по мастерской, кстати, бывшей наиболее просторным помещением его достаточно убогой, несмотря на большое количество комнат квартиры. Комнаты напоминали клетушки для птиц, а не человеческое жильё. Только мастерская существовала отдельно от всех остальных помещений. Она располагалась в части переделанного в мансарду чердака. Деревянная, крутая лестница спускалась вниз и соединяла общий коридор, минуя который можно было попасть к входной двери, а все другие комнаты, включая одну совмещённую с кухней, были проходными. Казалось бы, неуютно находиться в этой анфиладе, но нет. Такого чувства неудобства не возникало. Всё пространство занимали какие-то вещи, старинная мебель, даже камин. Именно поэтому сплошной проход из комнаты в комнату воспринимался естественно, а как же иначе передвигаться в таком нагромождении. Когда Голобол жил с родителями, то бывало действительно тесно, а сейчас.... Голобол старался не думать о том, что произошло. Трагический случай унёс жизнь его совсем ещё не старых предков. Теплоход, на котором они решили спуститься вниз по Волге, врезался в мост. Кто-то забыл предупредить суда о том, что уровень водохранилища сильно повышен и верхние палубы снесло. Родители долго копили деньги на это последнее своё путешествие. Они купили самую лучшую путёвку. Им предоставили самую лучшую каюту. Каюта была на самой верхней палубе.
  
   Голобол остановил эти мысли. Остановил просто и естественно. Он выпил. Мысли действительно остановились, но Голобол движение продолжил. Свет дня начал угасать. Наклонные окна мансарды озарил западный свет. Стёкла сами стали источником отражённого ими, но никуда не ушедшего сияния. Они заполыхали внутристекольной сердцевиной. Началось вечернее купание света в прозрачных сиреневых озёрах. Никогда в это время Голобол не занимался работой. Это было невозможно. Он счёл бы это преступлением. Но иногда, много позднее, после захода солнца Голобол возвращался к труду. Для кропотливой, сидячей работы в дальнем углу мансарды было оборудовано специальное место. Оно освещалось сильными лампами, которые можно было направлять как удобно, и включать в любом требуемом количестве. Тут он работал по ночам, чего никогда не делал, если писал для себя.
  
   Как бы ни была просторна мастерская, но Голобол довольно быстро её пересекал. Ему казалось, что он только и делает, что поворачивает назад. Несколько шагов и поворот. Опять несколько шагов и опять поворот. Голова начинала кружиться от этих поворотов. Надо продержаться до сна. Ещё очень рано. Можно попробовать ускорить вечер. Нет. Не получится. Слишком мало дала денег Светка. Придётся сходить за пивом. Голобол так и сделал. Он притащил в мансарду всю упаковку пива и лёг на продавленный диван. Он ещё долго размышлял, а чтобы не скучно было размышлять, водил пальцем по стёганой спинке дивана. Прекратил он это делать только тогда, когда одна из диванных пуговиц, обтянутых материей, жалобно крякнула, спрыгнула со спинки и укатилась под стеллажи.
  
  
   Глава 2. Бытиё небытия.
  
   Закипела работа. К девяти утра Голобол выставил на мольберте готовый подрамник нужного размера с уже загрунтованным холстом. Мысли копииста текли независимо от хода приготовлений. Привычная рутина не мешала думать. Копия фотографии окончательно опустошила шелестящий струйками цветной принтер, но выглядела вполне прилично. Она удобно устроилась за решёткой увеличительной сетки. Голобол мастерил её по старинке - крепил фотографию на фанерку, а служившие линиями разметки нитки натягивал на кнопки. Оставалось пронумеровать поперечные и продольные полосы. Глупость при нынешней-то технике, да ничего с собой поделать художник не мог. Привык. Помнил, как в детстве рисовал картины и портреты с семейных или редких фотографий и репродукций, которые нельзя было ни в коем случае портить, а изготовить в то время их рабочую копию было довольно существенной морокой. Наконец, разметка в увеличенном масштабе была им сделана и на холсте. Можно было двигаться дальше.
  
   Мрачное состояние организма, требовавшего немедленного продолжения банкета, почти не мешало Голоболу. Он давно научился такого рода неприятности игнорировать. Героем себя при этом не чувствовал, хотя мог бы гордиться тем, что оставшаяся со вчерашнего вечера пара банок пива оставалась нетронутой. Голобол хорошо помнил, как вставал посреди ночи с дивана в мастерской, на котором слегка прикорнул. Потом, дрожа от внутреннего холода, тащился по лестнице вниз, в жилую часть квартиры. Здорово ударился мизинцем левой ноги о старинный секретер, долго и нудно ругался, но, улёгшись на нормальную кровать, вдруг потерял сон. Он словно остался где-то по дороге к ложу. Вот только где? Непонятно. На лестнице спать ещё хотелось. В туалете даже не моргнул, так тяжело было держать веки открытыми. Когда ударился? Да, тоже нет. Потерялся сон в тот момент, когда его рассеянный носитель устроился под одеялом, согрелся, почувствовал себя по-настоящему хорошо. Вот где крылся обман, вот оно настоящее предательство. Исчезнуть именно в тот замечательный миг, когда оставалось только прикрыть за собой дверь в реальный мир.
  
   Сон куда-то ушёл и не приходил почти до самого утра. Только раз слегка тронул веки, только чуть дал приостановиться быстро колотившему в грудную клетку сердцу и опять испарился. И поделать ничего нельзя, коль так уже случилось. Надо вставать. Голобол между делом - он сейчас раскладывал выбранные кисти - подумал: интересно, а если бы я не встал, снова заснул, то стоял бы у меня к этому времени готовый к работе холст, было бы всё разложено и приготовлено? Может быть да, а может быть, и нет. С одной стороны, кому неизвестно: если хорошо выспался, то и дела идут в два раза быстрей, а с другой стороны, сон может так тебя сморить и припечатать к постели, причём в самое-самое дневное время, что и к вечеру встанешь с трудом. Проспишь всё на свете.
   - Правильно сделал, что встал. К чему рисковать? Времени так мало. - Похвалил себя Голобол.
  
   Он машинально потрепал по голове фальшивого бронзового Будду - прорвёмся приятель. Окунул в белую краску кисть и мазнул пару раз по палитре, представлявшей собой кусок толстого стекла. Фирменные палитры с привычной дыркой для пальца он куда-то слишком далеко засунул, чтобы тратить время на поиски, ещё и грозящие удалением уныло напластанной узорами старой краски. Мазок ему не понравился. Стёклышко иногда тоже надо протирать от пыли. Вся мастерская ей покрыта, кроме отдельных мест для сидения и особенно часто попадавшихся под руку предметов. Не сияло стёклышко чистотой. Никто о чистоте не заботился. Лёгкое движение тряпкой, которое Голобол небрежно совершил перед выдавливанием тюбика, не считается. Титановые белила, послушные руке, вооружённой кистью, приняли разбавитель терпентин, смешались с серой пылью и тут же её поглотили, но противные комочки в красочном слое остались. Давно и широко известно, что художника, спугнув его настроение, может остановить и вывести из себя любое незначительное происшествие. Речь не идёт о капризнейшем вдохновении, уж его-то прогнать может и прыгнувший на соседний подоконник воробей. Нет. Обыкновеннейший настрой на работу, и тот может улетучиться неожиданно. Особенно часто это происходит, если творец с головой в работу ещё не окунулся, если ещё не исчез из этого паршивого мира, до краёв наполненного всякими лишними деталями и моментами.
  
   Именно в то время, когда только работай и работай, когда лишь секунду назад всё говорило о том, что именно сегодня, ты свернёшь горы, - такого совершенства наворочаешь, что только держись, а кто держись и за что разговор иной, - вот тут и поджидает тебя коварный сбой. Голобол начал гонять пыль по стёклышку. Прямо кистью и гонял. Гонял до тех пор, пока не вымазал всё стекло-палитру белилами. Страшное раздражение обуяло его. В одно мгновение он возненавидел себя и всё, что сейчас делает. Он размахнулся и с нечеловеческой силой Бога бумерангов швырнул стёклышко в дальний угол мастерской. Стёклышко жалобно, не зазвенев, тренькнуло и рассыпалось на прислонённых к стенке рамах, картонах и разномастных кусках багета. Даже отсюда было видно, что пущенное рукой взбешённого художника стекло повредило фасет дорогой резной рамы рондо, приготовленной для портрета, так и не востребованного заказчицей. Само полотно не пострадало, потому как стояло в стороне.
  
   Портрет капризной дамы остался недописанным. Холст, с размытым не оживленным лицом, немного боком прислонялся к стене мастерской, будто изображённая дамочка опиралась на неё плечиком. Не очень счастливый эпизод творческой биографии мгновенно всплыл в памяти разбушевавшегося художника. Старая обида смешалась с жалостью к резной раме и уже всеобъемлющей досадой. Голобол оцепенел. Он стоял неподвижно, заколдованный самим собой, своим никчёмным, необъяснимым порывом. Он не знал, что предпримет в следующий момент, однако рассудок, милостиво вернулся в занывшее от неподвижности тело. Голобол неуверенно придвинулся к табуретке. Он взял с неё тряпку, подержал в руках, будто желал напитаться скипидарным ароматом. Хотел уже обтереть с кисти краску, смешанную со злосчастной пылью мансарды, окунув предварительно в растворитель, но вдруг, решительным, каким-то рефлекторным движением, провёл кисточкой по темечку Будды. Мазнул он точно там, где совершался характерный завиток по часовой стрелке, как это и принято у всякого порядочного Будды.
  
   Голобол не понял, откуда и почему нагрянул в мастерскую ужас. Правда, к месту или нет неизвестно, но впервые в жизни он заметил, что завиток его Будды из папье-маше направлен не туда. Закручен был виток против часовой стрелки. Несерьёзность выбранного материала привела создателей скульптуры к серьёзнейшей ошибке. Глаза художника остекленели. Глаза Будды приоткрылись. Два сапфира ожили. Над ними тяжело покачивались прямые и чистые ресницы "жаждущей коровы". С двух сторон возвышения черепа медленно началось вращательное движение материи во встречном направлении. Едва начавшись, оно приобрело дикое ускорение. Витки столкнулись. Красной мастикой загустел воздух. Дом встряхнуло на фундаменте. Со страшным грохотом упал глухой забор в конце переулка, сорвавшись с пыльно-серых, уродливых бетонных блоков. Вдоль улицы поползла витиеватая бронзово-пыльная тьма. Изображение мира зафиксировалось выцветшей мимозой фотографией. В центре головы Будды наметилась чёрная точка. Она быстро разрослась в шар и поглотила всего Будду. Чёрный шар, породив круглое отверстие, провалился вниз. Бездонный колодец, разверзся перед человеком. Омертвевший художник не заметил перехода в живую коллоидную тьму. Звонким шлепком втянуло его в канал времени. Будто пробка тёплого шампанского влетела вовнутрь бутылки, а не ударила, провожаемая пеной, в потолок. Исчезло всё.
  
   Суть новой жизни обозначилась каучуком. Каучук твёрд при сжатии, мягок на ощупь, весом тяжёл. Он тонет в воде и горит в огне. Лик же его был человеческий. И град камней летит в него, подшвыривает божье создание, словно мячик над ступнёй. Стучит оболочкой оземь, кружит бочкой, пущенной под гору. Бесконечно издевательское падение. Удар. Не веришь накрывшей тебя своим голенищем тишине и наддуву призрачным покоем. Кончилось. В это веришь. Только веришь, что настал конец решительно всему. Нет продолжения. Вечен круг замкнутой пустоты. На груде камней некрасиво лежит человек. Ветер шевелит волосами. Белы они и легки их пряди. Бело лицо. Кисть промелькнула по телу. Белая кисть вялого увядания. Тело разумней души, приходящей в него как в дом на горном перевале. Оно спокойно и не боится ничего. Оно не любит боли, но лишено страха. Очнулась душа, но не понимает: жива или нет. Тело сказало: кричи. Так кричи, чтобы жизнь вернулась к тебе. Беззвучным криком своим я возвращаю тебе боль. Так и ты кричи, как умеешь, а я помогу. Пусть начнут падать камни с горы от нашего вопля, но это будет вопль, от которого рождаются люди. И единожды рождённое дитя минует тысячи подобий смерти. Так не спи - дыши и кричи. Сколько можно тебя ждать?
  
   Голобол поднял отяжелевшую голову. Она был так тяжела, что он чувствовал себя страусом в блестящей пожарной каске. Он даже не собирался ничего понимать сейчас. Он сидел и смотрел вокруг. Пейзаж был пепельно-сер, бледно-зелен, тускло-жёлт. Кто-то нарезал кусками множество монохромных картин и сложил куски вместе. Где-то вдали полоскался неясный, призрачный свет, как узкий фаг на мачте корабля или тонкая полоска воздушной материи, существующая в виде розово-фиолетового тумана. Вдали были горы. Он бы счёл их холмами, но знал, что так думать нельзя. Когда устремишься к ним, приблизишься, то поймёшь: они выше той, которая рядом, а и она высока. Голове не давалось ни малейшей зацепки, ведущей к мало-мальски правдоподобной версии событий. Голобол встал и удивился значительно больше, чем видом окрестностей. Всё было у него на месте. Ни один камень не причинил вреда. Только тело помнило, как камни бились в него, как о скалу, словно нахлынула каменная волна.
   -. Ах, да, каучук. - Он ухватился за показавшуюся правильной мысль: его тело - это каучук.
   Опровержение последовало незамедлительно. Шишка над левым ухом начала расти. Хорош каучук! Как ни странно, но это успокаивало. Можно было начинать что-то делать. Словно божья коровка, словно какой-нибудь жук или любое другое живое существо, обладающее крыльями, Голобол устремился вверх. Будто требовалось место что-то невидимое и неощутимое над собой расправить. Он начал восхождение на гору, но шёл на вершину не для того, чтобы осмотреться или что-то найти. Нет. Он шёл ни за чем, шёл просто так, шёл, потому что вёл его туда не разум. Гора постанывала под ним, но он понимал, что горе он не может причинить ни малейшего вреда. Это всего лишь скрип. Стонет и скрипит под ногами щебень. Мелкий щебень-ракушечник. Иногда, когда отдыхал, Голобол поднимал из-под ног камешки. Они очень напоминали формой ракушки, но зачем нужно их рассматривать? Никаких выводов всё равно не следовало. Наверное, Голобол чувствовал, что любые выводы в его положении бесполезны как прошлогодний снег. Ему вдруг стало смешно. Какая огромная разница - просто пропасть - между знаниями человечества и знаниями одного человека.
  
   К чему ему все знания мира сейчас? У него-то под рукой их нет. К чему ему знание о том, что знания где-то существуют? Существуют в головах мудрецов, в книгах, в рисунках. Вот идёт человек не глупый и не умный. Голый человек. Джинсы и домашние, стоптанные кроссовки не считаются. Зачем ему, например, такая мощная гадость как атомная бомба? Бог бы с ней бомбой и умными машинами, но зачем ему какие-то спички? Замечательные спички, изобретённые чёрти когда, раз их сейчас у него нет. Нет и деревьев, которые могли бы стать дровами. Идти было далеко. Идти было тяжело. Он пытался спастись отвлекающими мыслями от невозможности завершить свой путь в принципе. Он стал проводить инвентаризацию своих умений. Он умеет рисовать. Это пока не надо. Он умеет объясняться по-английски, с трудом, но объясняется. На фиг нужно. Он умеет колоть дрова. Надо это всё сейчас? Нет. Он умеет считать и писать. Писать, к сожалению, только по-русски и с ошибками. Такое ощущение, что больше он ничего не умеет.
  
   Чувства? Это вообще бред. Они сейчас лишние. Взять даже главное: он умеет любить. Очень это сомнительное утверждение, но можно счесть так от отчаяния. Он умеет бояться. Это точно он умеет, но кому это помогло? Лишь очень дальновидным людям, с дальновидными страхами, а остальным - нет. Не помогало. Существует слишком много неприятных вещей и животных, которые умеют бегать быстрее человека, быстрее плавать, ползать и так далее. А что, собственно, далее? Будем считать, что просто передвигаться. Короче, поймают и съедят. Голобол остановился и отдышался. Мысли сбивают дыхание? Такое возможно. Никогда об этом не думал. Думал, что задушевные разговоры могут помешать ходьбе в гору, выпитая стаканом водка, но чтобы мысли? Нет, не понимал этого Голобол. Через минуту он удивился: а что тут непонятного? что тут такого особенного? мысли могут помочь или помешать чему угодно. Почему бы не помешать ровному дыханию?
  
   Прошло очень много земных часов. То, что тут время идёт по-другому, Голобол уже понял. Определил он это случайно, но просто. Он подбросил камень, проследил за его полётом, услышал, как он упал на кручу и скатился, а солнце, которое двигалось уже близко к горизонту, за это же время перепрыгнуло через целых две горы и собралось спускаться за край пустыни. Был бы он сейчас в мастерской, в окружении своих друзей-собутыльников, он бы уж точно обсудил за пивом такое положение дел. Всегда интересно поболтать о кривизне пространства, о завихрениях времени, о точках зависания и тому подобной чуши, если она чушью и является в стенах обычного московского дома, пусть даже и мансарды. Ни слова не хотелось ему говорить об этом сейчас. Ничто здесь чушью не казалось, каким бы удивительным ни было. Он попробовал бросить камень в другую сторону. В тайне он надеялся, что солнце прыгнет обратно и день у него продлиться ещё несколько часов. Темноты сегодня он боялся. Особенно темноты всяких дыр.
  
   И глупостью подобные страхи ему не представлялись. Пущенный камень точно с таким же звуком, как и первый, застучал в другой стороне склона. Однако ничего не произошло. Голобол спокойно отнёсся к неудаче эксперимента. Показалось смешным, так запросто научиться управлять временем простейшим способом, да ещё в чудородном месте. Хотя место, куда он попал, уже начинало казаться Голоболу просто другим, а совсем не необычным. Он потерял способность мыслить здраво по нужде. Здравое тут было неуместно. В связи с этим, Голобол вдруг довольно чётко начал ощущать человеческую глупость, крепко замешанную на учёном чванстве. А ведь эта огромная, можно сказать всеобъемлющая, глупость считалась у людей знаниями. Пусть так, но что он к людям за это прицепился? Голобол рассуждал, но не осознавал, что его критический настрой, которым он всё более проникался по отношению к тем, кто остался в его бывшем мире, ничем пока не подкреплён и не обоснован.
  
   Он сам не приобрёл ни единого, полезного знания, не открыл ни одного нового чувства, то есть полагался во всём на свой вполне заурядный человеческий опыт полностью им раскритикованный. Тем не менее, брался всех и вся осуждать и не думал о справедливости. Он инстинктивно пытался перевести вину за собственное исчезновение, которое никого особенно и не расстроит, на тех привычных для него персонажей бывшего мира, которые попались под руку. Всякие учёные личности и продукт их деятельности вполне для этой роли подошли. Гораздо трудней было осудить факты и реальные (?) ощущения. Почему бы Голоболу не напасть на свою усталость? Тут есть, где развернуться в нападках. Можно было бы осудить устройство человеческого тела - вот вполне абстрактная цель, если не трогать создателя и не богохульствовать. Можно было бы конкретизировать виновника, показать на себя пальцем и заявить что, начиная с третьего курса училища, этот человек ни разу не посетил никаких физкультурных мероприятий, никогда ни к каким физическим нагрузкам не готовился, не поднял в жизни ни одной гири. Даже на пляже Голобол вполне обходился безо всякого волейбола, да и ни на каком пляже давным-давно не был.
  
   Свою усталость Голобол не ругал. Он просто тихо от неё страдал. Ноги его поднимались всё ниже и ниже, всё чаще цепляли носками кроссовок горный серо-бело-розовый ракушечник, даже начали волочиться, насколько это было возможно - волочить ноги при движении в гору. Голобол остановился и долго дышал в пейзаж. В нём ничего нового он не видел, кроме заметного угасания от ослабления освещенности всех красок. Пора было подумать о ночлеге. Голобол решил не подниматься выше, а пройти вдоль склона. Это оказалось также трудно, как и подниматься вверх. Усталость сравняла несопоставимые усилия. Теперь было тяжело двигаться в любом направлении. Голобол представил, как было бы трудно идти вниз. Через пару шагов он полетел бы кувырком. Склон, словно небрежно отрезанный пирог, преградил ему видимость. Некоторое время Голобол шёл, совершенно не представляя, что там его ожидает впереди.
  
   Срез он преодолел. Склон и здесь был более пологий, а чуть выше того места, где Голобол оказался, росло дерево. Единственное дерево на всей горе, - думал, правда, уже неуверенно Голобол. Он прекрасно помнил, что лишь минуту назад он не представлял себе о его существовании, но вот оно и прямо над ним. Дерево приподнялось довольно высоко на своих корнях, под которые вполне можно было залезть. Лучшего логова, чтобы переночевать, не придумаешь. Всё же ушло почти полчаса, по внутренним часам человека, чтобы до дерева добраться. Теперь Голобол лежал глубоко под его корнями и считал себя самым счастливым человеком, а вот где? Не ясно. Не думать же что ты на земле после всего случившегося. Голобол подложил руку под голову, уставился взглядом в потолок из сплетённых корней, прошуршал ракушечником, который тут был усеян какими-то мягкими листьями, когда устраивался удобнее, и провалился в туман собственного сознания. Он не решился бы назвать этот туман сном, если бы попытался определить это состояние.
  
   Картины проносились перед его глазами. Они не были кадрами волшебного фильма, но они были волшебны по ощущениям, которые порождали. Он видел картины все разом, и одновременно во всех картинах существовал и как очевидец и как полноправный участник изображаемого действия. Сознание при этом не рвалось на куски, а органично вплеталось в события. Охватить их разумом, пусть даже и сонным, волшебным возможным не представлялось. Это было купание в истоках жизни не требующее ни объяснений, ни эмоций. Одно чувство счастья охватило всё существо Голобола. Оно было столь огромно, столь однородно, что расщеплять его на части, чтобы как-то осмыслить не требовалось. Гармония ощущений не поддавалась законам. Она сама была законом небытия и наслаждалась не меньше, чем все те, кто попал в её обволакивающие оковы. А был ли поблизости хоть один человек, который делил с Голоболом это счастье? Нет. Очень сомнительно, чтобы так было. Играть по-настоящему можно лишь для одного зрителя.
  
   Голобол растворился в этой фантасмагории, и она разыгрывалась лишь для него единственного. Невидимый режиссёр нисколько не расстраивался малочисленностью аудитории, напротив, он выставлял всё новые декорации, вводил, активно соперничая с автором, всё новых лиц в пьесу, которая была чем угодно, но только не драмой. Щедрость постановщика не знала границ. Голобол не только ощущал, что всё происходит ради него одного, он ещё и понимал, что это действие уникально, что стоит ему захотеть вернуться назад и ничто не повториться, только будет опять таким же счастливым и даже ещё лучшим. Невозможность dИjЮ vu нисколько не угнетала. Голобол словно любил одну женщину, многократно сближался с ней, но, зная все малейшие нюансы и её и своего поведения, входил в игру с радостью, получая в итоге исключительно новизну. Постепенно пришло понимание, что этот акт пьесы заканчивается, возможно, без финала, но конец уже близок. Это не насторожило его. Изменились только ощущения. Теперь в представлении принимало участие и его физическое тело.
  
   Не покидая сна, Голобол поднялся со своего лежбища. По-хозяйски он прошёлся по "помещению". Потрогал руками и даже ногой (дурная привычка) корни-стены. Ощутил их скользкую гладкость, чешуйчатость коры и вдруг осознал - стены живые. Не так как бывает живо дерево, а так, как жива самая настоящая змея. Холодная, склизкая, мелкопупырчатая сверху и пластинчатая на брюшке. Только деревянная неподвижность переплетений стен и значительная твёрдость заставляли сомневаться в правильности догадки. Голобол снял с себя тело и повесил его на удобный сучок. Проверил, не упадёт ли оно в его отсутствие, и принялся летать под сводами и по переходам парадного зала деревянной норы. Двигаться душой было очень легко. Ничто не мешало больше, не трещало под коленкой, не охало, не хваталось за спину и виски, но эта лёгкость заставляла чуть волноваться. Всё время казалось, что влетишь головой в какой-нибудь сук.
  
   А где сама голова в этом облачном, полупрозрачном желе? Что нужно теперь беречь в первую очередь, капельки или завихрения? Понять сложно. Зато к своим новым габаритам Голобол привык быстро. Чувство пространства и иные ощущения, определявшиеся телесными органами и передававшиеся на суд мозгу, не потерялись. Скоропостижно напрашивался вывод: а так ли уж нам необходимо тело? Одни хлопоты с ним да неприятности. Сплошные отказы и капризы. Без него всё было хорошо, но душа тоже устала от переживаний и хотела отдыха. Как же ублажить свою душу? Как умудриться предоставить ей удобное положение для простейшего расслабления? Ничего дельного не приходило в голову, в которой, кстати, тоже уже не было большой необходимости. Но не будем придираться. Всё на свете просто вопрос терминологии. Можно говорить об одном и том же веками, но не приходить к единому мнению, чем многие века успешно занимаются представители разнообразнейших религий и философских школ. Головой было всё облачко души.
  
   - Как хорошо иметь дело со смертным, когда он голенький.
   - И не говорите, титан Рон. Так пнул меня, стервец, газет не читает.
   - Сейчас никто среди смертных никаких газет не читает, сплели сеть какую-то и в ней сидят.
   - Сколько это племя знал, всё они сетки плели. Как можно есть столько рыбы, в ней же полно фосфора. Это так непрактично - светиться в темноте.
   - Не скажите. Иногда очень даже не мешает слегка просветиться, меньше будут приставать всякие эпистолярные мошки.
   - Последнюю эпистолу я написал, когда разводился с четырнадцатилетней племянницей, она очень полюбила вплетать мне в хвост свои косы, так это было неприятно...
   - А интриги, титан Цице, она не плела? Ваша племянница-жена? Ох, как они это любят. Качнут бёдрами, пройдутся по кругу и начинают плести, плести....
   - И было бы что плести, титан Рон! Язык и тот не раздвоенный. Жалкая лизалка, а не настоящий щуп, ничего по-настоящему змеиного.
   - Потому и газеты стали печатать, Цице.
   - Точно, Рон. Но если бы тот, который меня пнул, прочитал о депутатах, он бы вёл себя много скромней.
   - Согласен с вами, Цице. Скромность и пинки украшает.
   - Пеньки? Вы правы, Рон. От двух великолепных Будд остались одни пеньки.
   - Так вы Бимианских имели в виду? вон оно что, а я-то, признаться, подумал о том, что из жёваной бумаги. / Титаны Цице и Рон намекают на убийство афганского депутата, который руководил по решению руководства движения Талибан взрывом самых больших в мире Будд, вырезанных в скале в провинции Бамиан, обыгрывается и находка следов самого древнего применения масляных красок в этом месте; прим. автора/.
  
   - У бумажного Будды другая беда случилась. Тоже жаль беднягу. Мало того, что при рождении "слегка ошиблись" - вселенную не в ту сторону крутанули, - так ещё и краской измазали. Вы подумайте, прямо по больному месту провести краской....
   - Засветишься тут, волей неволей.
   - Да, чёрной дырой засветишься, при таком обращении....
   - Так, не напомните...
   - О племяннице?
   - О Буддах.... Хотя, можно и о племяннице, ведь она мне была племянницей, а вам женой. Вот память девичья, а может быть вам племянницей.... Нет, не помню... лучше о Буддах.
   - Если быть формалистом, то тот и был мужем, кто писал разводную эпистолу, но вернёмся к Буддам. Депутата-то того, что статуи Будд взорвал в Афганистане, убили в Кабуле. Звали его Маулави Махаммед Ислам Мохаммади. Бывшим губернатором провинции Бимиан он был.
   - Вот и хорошо, а то, как вы сказали "Убили Фердинанда-то нашего..." так я о другом загашенном подумал...
   - Бёдра были, однако....
   - Да, побольше бы таких родственниц....
   - В нашей Долине блужданий можно было бы начинать плодиться....
  
   Душа Голобола тревожно сжалась, развернулась, и Голобол тут же почувствовал себя висящим на суку. Всё познаётся в сравнении. Сразу же заболел живот и захотелось есть. В голове, а теперь уже сомнений не оставалось, что вот она голова, набок свесилась, продолжался шелестящий шум древнего языка. Пытаясь остановить своё понимание этого непонятного мира, Голобол упал на уже хорошо знакомую ему кучу листьев и попытался закрыть глаза. Впрочем, это было делать не обязательно, сон и так продолжался, не собираясь прерываться.
  
   - ... когда мы уже побеждали, а всего-то оставалось захватить один пригорок, так тут подоспели всякие непочтительные к титанам герои, и надо же было им пробежать мимо нас. До сих пор обидно. Кто же тогда мог предположить, что смертные для нас гораздо страшней богов - чепуха! С тех пор как это с нами случилось, я больше никогда не доверяю никаким теориям, опытам и тому подобной ерунде. К чему какие-то точные научные прогнозы, если есть сивиллы. Они отлично со своими обязанностями справляются, а уж если у кого терпения не хватает дождаться исполнения предсказаний, так это его личные проблемы.
   - Мне всегда больше нравились сивиллы, чем учёные мужи. Не все легко соглашались на любовь, но ведь в том-то и прелесть общения с женщинами. Одну любишь за покладистость, а другую за то, что она строптива как дикая сирень...
   - Серна...
   - Сирена тогда уж. Кстати, а дикая сирень колючая?
   - Я не знаю дикой сирени. Персидская, наверное, колючая. Персы все колючие - особенно когда в трауре, но не уверен ни в чём. Надо будет у сивилл спросить.
   - И дикие они бывают, персы, а раз вы говорите колючие, так и сирень колючая...
   - Да, нет, это персы дикие, а персидская сирень садовая, она не дикая...
   - Давайте оставим этот опасный разговор. Сейчас так не модно упоминать национальность. Пусть уж лучше все сиренами остаются, хотя бы песенки напоследок успеешь послушать.
   - Давно хотел вас спросить. Вам ногу одну оставили поблизости или обе заплели на запад, как у меня.
   - Слава Урану, одна нога у меня поблизости. Торс же припечатали к самой вершине, так неудобно.
   - Зато видно всё.
   - Видно очень далеко, да только что? Смотреть-то не на что. Тут у нас не Аид, не Эллада, тем более, не Олимп.
   - Верно подметили, застряли мы здесь между землёй и Аидом. Сплошные блуждания вокруг носятся.
   - Хоть бы герой среди них объявился, может повоевать кое-как смогли бы, а то скучища бессмертная. Эх, Надежду бы выпустили из сосуда, с ней бы потрепались.
   - Давайте научим, как у нас не жить этого пришлого полудурка на вешалке, развлечёмся. Вы не против?
   - Я не против, тысячу веков напротив вас. Спрессовались мы крепко, не хватало нам ещё друг дружке начать перечить. Начнём обучение. Бессистемно и в форме откровений, а то...
   - ... ещё поумнеет не в меру.
   - Начнём....
  
   Тело Голобола совершило подскок и ударилось о груду листьев. Груда оказалась несокрушимо жёсткой. По всей пещере или логову разлился запах невероятно пахучего секрета альпийской серны. Он будто бы шёл из-под невидимых козьих рогов, требующих немедленно начать удовлетворение хозяйки. "Господи, ещё этого мне не хватало, нашли место, где спариваться", - подумал Голобол и опять потерял способность мыслить самостоятельно. Голова его превратилась в воронку, а тело приняло форму бездонной бочки. Во внутрь потекло что-то противное, похожее видом и запахом на упомянутый секрет. Голобол догадался, воспользовавшись последним мыслительным разрядом, что в него потекли бесполезные знания, но он уже уверовал, что о желаниях тут никого не спрашивают, а заменяют их разрешёнными воспоминаниями.
  
  
   Глава 3. Неприменимое знание.
  
   - Пульса нет. Дыхания нет. Мозг окончательно погиб. Отлично! Можно начинать обучение основам небытия. Выводная лекция будет о.... Чтобы ему кровное впихнуть в селезёнку? Он же с селезёнкой, по-моему? Цице, что там у них сейчас в бытие модно?
   - Полная ерунда, Рон. Воюют, грешат напропалую, обсуждают соседей и чужое богатство, пишут, цитируют древних и не очень древних, да так что уши вянут у титанов, но больше всего заняты борьбой за власть и территорию. Ещё, разумеется, воруют, трудятся, а в быту безверие, пустота в душах, романы их глупы как синопсисы, - ничего хорошего, Рон.
   - Пессимист вы, Цице. Раз царит безверие и убожество, значит, верят в нас. Опять впали в язычество - неплохо. Задвинем через этого почтальона тезисы небытия в предсказаниях процесса всеобщего умирания.
   - Хорошая мысль. Предсказания и всё, что с ними связано, очень модны у смертных. Пусть потом покрасуется своим учёным незнанием, если выберется отсюда.
  
   - Мы, титаны, всегда старались придерживаться "постмодернистских" взглядов на наше небытиё, только так и можно успеть за прогрессом. Особенно, если времени полно: вечность впереди, да и позади величина легко сопоставимая с нею. Ничего другого как быть суперсовременными в таких нетитанических условиях нам не остаётся. Но не будем отвлекаться от второстепенного пути. Вернёмся в нашу побочную тему. Занимательный парадокс нашего небытия в том, что Невозможное, если оно не предсказано, никогда не происходит, а Предсказанное кем-то становится возможным в принципе. Оно сбудется мгновенно, либо чуть позже или вообще не произойдёт - тут мы не желаем на что-либо влиять. Предсказывай, не предсказывай, один Геракл случайно может всё решить по-своему, была бы у него только возможность и воля это сделать.
  
   Таким образом, упрощённо: небытиё это никем никогда не предсказанное, но реально существующее. Некоторые титаны, особенно те, которые ни корней своих не чувствуют, ни тела и находятся в самой середине нашей одеревеневшей связки, с этим не согласны. Они считают, что небытиё это комбинация ещё несбывшихся предсказаний и вовсе не предсказанных. Это тонкости, а у боковых титанов тонкости не в почёте. Вдаваться в них не будем. Поскольку перед нами человек, то есть упорный любитель всего практического, дадим ему домашний совет. Если, пребывая в небытие, научишься отличать составляющие нашей призрачной комбинации друг от друга, а это не так уж трудно, то будешь понимать, что происходит и у вас в бытие. Вовсе не предсказанные события, развившиеся в индивиды, ведут себя очень скромно, а предсказанные горды тем, что обязательно произойдут в бытие и неважно когда. Какие из них лучше непонятно, но мы же не моралисты.
  
   Следующая штука, которую тебе полезно усвоить формулируется так: "есть, как есть". Изменив буквально всё, не затронешь ничего существенного. Не пытайся этого делать. К чему бесплодные усилия. Посмотри на нас, ты уже видел наше дерево снаружи, облетал все закоулки под корнями, и не видел у нас ни плодов, ни клубней. Не повторяй чужого негативного опыта. Займись иными, нематериальными проблемами. Не вмешивайся в текущий процесс, не подкладывай в эту жуткую печь дровишки, которые в твоих немощных руках (ведь ты не герой, надеюсь) более на щепки похожи. Печь не загорится ярче, не станет теплее. Головешки, угольки и каштаны таскать из печи также не стоит. Стоит варьировать только свои представления о мировом пожаре. Это создаёт приятные иллюзии познания и никому не мешает.
  
   Поехали дальше. Любого интересует, откуда взялись его корни. Любого, но не титана, который стал деревом в Долине блужданий, ведь нам это известно доподлинно. Скрутили, связали и воткнули в землю. Что тут рассуждать? факт исторический. Наше тело - ствол. Наши корни это змеиные хвосты, бывшие в лучшие времена ногами. И думать тут не о чем. Иное дело одна из основ нашего небытия предсказания. Откуда они берутся. Предсказания - воздух нашей общественной жизни - возникают, если о них никто на свете в бытие не помышлял. База процесса имеется прочная. Люди не думают и не собираются думать ни о чём действительно важном. Более того, они постоянно размышляют практически об одной и той же ерунде, поэтому недостатка в предсказаниях у нас, а, следовательно, и событиях в бытие никогда не будет. Все они, не обдуманные, уже сидят в небытие и ждут своего часа. Даже если всё человечество займётся предсказаниями, то от этого ничего не изменится - люди предскажут только то, что и так должно произойти.
  
   По сути дела невежественный оракул, если угодно предсказатель, занят только тем, что считает часы и минуты до события и рассчитывает место, где оно должно грянуть. Успешно или нет предсказание с точки зрения практической пользы для человечества - не важно. Дело в том, что, предсказав одно событие, автоматически вычёркиваешь такое же возможное из воображаемого списка событий предстоящих, которое ещё не предсказано. Немного сложно это формулировать, но обратимся к конкретному примеру. Некто Предсказатель, посидел над тарелкой с водой и, обильно полив поверхность расплавленным воском, увидел на донышке гибель Боинга-747 авиакомпании Транс-Пал, на котором он собирался, допустим, с семьёй в отпуск, хотя возможно, что с любовницей на научно-практическую конференцию.
  
   Естественно, будучи человеком образованным, то есть верящим непреложно в вещие сны и предсказания, он никуда не полетел на самолёте. Колдун снял номер в гостинице Балчуг на неделю, в случае с любовницей, или отправился в деревню Просковеевку, в случае с семьёй. Чудесное избавление? Нет. Он никак не мог подумать, скорее всего, и не собирался ничего обо всём человечестве думать, что для него ничего не изменилось. Такой же Боинг, с таким же количеством пассажиров успешно рухнул на Филиппинах в один из многочисленных проливов, скользнул по упругим волнам до ближайшего островка и сгорел. Вы скажете: но ведь для себя лично он добился явного преимущества, владея способностью угадывать катастрофы - жив он сам, его любовница, его семья. Наивно так думать.
  
   Выигрыш нашего колдуна настолько минимален и эфемерен, что не стоит о нём и говорить. Дело в том, что в ближайшие же часы после сдачи билетов на самолёт предсказатель отравлен, испугавшись "свежей" рыбы в ресторане "Шогун", берлинским печеньем в кафе "Кранцлер" вместе с любовницей, а его семья будет отравлена бабушкиными грибочками на даче. Семья, безусловно, страдала, но и не подумала заняться промыванием желудка, так как была страстно увлечена игрой в Кинга с той же упомянутой ранее бабушкой-отравительницей. Результат налицо, погибли: предсказатель, Боинг, который всё равно где-то бухнулся, как ему и полагалось, вся семья доморощенного мага или любовница-красавица-скорпион. И тут можно было бы остановиться, но нет. Не получается. Невинная жертва. Бабушка. Она-то тут причём? Невинная жертва предсказания, от которого попытались избавиться, словно от рваного чулка. Вернусь, в целях закрепления, к предшествующей мысли: не пытайтесь ничего менять, не стоит. Цице, сменишь меня? мне надо высосать чуточку крови Урана из земли, а то мысли путаются, смени меня, друг мой.
  
   - Рон остановился на факте печальном, но так ли он печален? Не тема это нашей лекции, а то бы я разъяснил подробно, почему факт прекрасен, высок, полон глубокого смысла, и чего угодно разнообразного, только не печали. Вернёмся в наше живительное, мёртвое русло небытия, вытекающее в иной мир. Итак, как только предсказание сбывается, оно становится бытиём. Это постулат. Не будем же так строги к правилам жизни. Как будет скучно ничего не делать, никто не знает это так хорошо как мы, застрявшие на нашей горе титаны. Даже в деревянном виде мы пытаемся скрасить своё существование. Опыт бесцельного небытия, а следовательно, и возможного бытия у нас огромный. Прислушайтесь к нему. Меняй то, что тебе не нравится на то, что нравится. Ничего ты этим не изменишь по существу, но получишь огромное удовольствие. Старайся делать всё желаемое до того, как оно произойдёт само. Пытайся влиять на события только приятным и благородным способом. Хлопот будет намного меньше.
  
   Благодари высшие силы за всё заранее. Не говорю Бог, потому как у титана язык не поворачивается вспоминать богов, хоть одного, хоть всех сразу. Благодарность это способ получить предсказание. Предсказание даст возможность произойти событию. Поэтому часто говорят "Заранее вам благодарен". Ошибка в том, что при этом сами же излагают "предсказание", т.е. просьбу. Надо заявлять лишь тему, а не предлагать способ решения своей проблемы. Ещё лучше молиться ни о чём и благодарить ни за что. Частным случаем благодарности является анонимная благотворительность. Бывает, что люди делаю интуитивно правильные шаги, подразумевая в них лишь собственный интерес.
  
   Вот ваш меценат Феликс, который заказал картину с портретом богини Аты, он как раз из таких деятелей. Вольно или невольно, но он был причиной вашего путешествия, хотя и не первопричиной. Думаю, вы уже за это должны быть ему благодарны, чтобы ускорить все последующие события. Не возражайте, вижу, что вы умерли, но лекция идёт без перерыва и скоро закончится, потерпите. Как это приятно иметь дело с молчащей аудиторией - полная иллюзия внимания к твоему изложению. Титан Рон привёл замечательный пример о предсказателе, о никчёмной его деятельности, даже облечённой научными формами и почётом, каким окружают люди любого самозванца-спасителя, но это просто поучительно и интересно, а на самом деле для порядка вещей не имеет никакого значения. Откроем весьма распространённый секрет: предсказание, есть мера всех вещей. Если предсказание существует, то ему не нужен предсказатель. Оно и так исполнится. Предсказатель нужен только самому себе и тому, кто в него верит.
  
   До прошлой пятницы ты существовал как художник. Дело твоё, мы не вмешиваемся в твои профессиональные предпочтения. В конце концов, профессия как профессия, не хуже и не лучше других, хотя бы на дорогу не тратишься ежедневно, что уже здорово. Поэтому остановимся на некоторых чисто внешних сторонах сущего. Вот как оно выглядит по нашему небытийному, но устойчиво бытующему среди учёных титанов мнению. Именно Незримое позволяет видеть Зримое. Чтобы объяснить это суждение достаточно вспомнить: если бы не существовало небытия, то и бытиё было бы ничем. Верно так же и обратное, но последовательность только такая, сначала небытиё, а потом бытиё. Исчезнут они, если, последует такое предсказание, лишь вместе, но в обратном порядке: сначала бытиё, а затем небытиё. В последнюю очередь исчезнет вовсе не предсказанное, будем понимать его как совокупность несуществующих событий.
  
   По отсутствию у тебя признаков ускоренного тления, чувствую: тебе на это наплевать. Но поверь, стоит тебе только опять вздохнуть, и с первым же вздохом в тебе проснутся иждивенческие человеческие инстинкты. Главной чертой иждивенчества, замечу в скобках, так как это напрямую к нашему разговору не относится, является желание во всём разобраться. Кормят, поят, дают думать отвлечённо, развлечься иногда - всё прекрасно. Так нет. Этого человеку, находящемуся на довольствии, мало. Он непременно хочет понять, откуда что берётся. Не понимает, горюшко ситное, что этим просто рубит сук, на котором восседает. Ни один кормилец, будь то божество или человек, не позволит кормящимся совать нос в свои дела. Подтверждений тому масса. Любопытные ребятки всегда уходили или исчезали голенькими после познавательных экскурсий. Казалось бы, я буду непоследователен и, передав сейчас бразды лектора Рону, нарушу естественный ход событий, но я знаю о чём он любит рассказывать и сам хочу его послушать. Давай, Рон, продолжай.
  
   - Спасибо, тебе титан Цице, за интересный доклад. Я отдохнул, прибавил сил возросшим гемоглобином и могу продолжить. Небытиё. Всё же это главное в нашем поучительном разговоре. Небытиё это гармония. Самоопровержение есть бытиё. Отсюда выход. Хочешь существовать гармонично - уходи в небытиё с головой, торсом и хвостами. Хочешь бытия - нарушай мелкую гармонию в себе ради всеобщей вовне. Не бойся этого делать. Ни душа твоя, ни тело твоё не погибнут, во всяком случае, по этой причине, ибо совершенство невозможно вне вечности, а настоящее существование длится лишь на грани ухода в небытиё. Только полная бессмыслица порождает истину и гармонию. Хорошо обдуманное действие - путь сорваться с более высокой вершины. Доверяй своему собственному, пусть и непрофессиональному предсказанию, а не логической цепочке умозаключений - это точно не предсказание. Предсказание нельзя вычислить. Оно должно прийти само - целиком и полностью. Частичное предсказание это от лукавого.
  
   Буду теперь до обидного краток, но только так можно говорить о самом важном, раз уж мы до него добрались. Бесполезно будет требовать от меня дополнительных объяснений. Да ты, Голобол, и не сможешь просить меня разъяснить непонятое тобой, потому что, как только я закончу говорить, ты придёшь в себя, насколько это получается в нашем небытие, а я замолчу и опять стану молчащим для тебя деревом. Как ни грустно терять нового слушателя, мне придётся возвращаться к своим коллегам по древесному образу мышления. Впитывай. Я изливаю на тебя последнее, неприменимое знание. Одна - не истина, но едина. Любая истина результат взаимодействия многих её частей, но разбить саму истину на составляющие невозможно - она едина. Действовать сама по себе истина не может. Необходимо бесчисленное число истин. Чтобы понять взаимосвязи явлений необходимо ключевое знание. Само по себе ключевое знание ничего не означает и ничего собою не представляет. Именно поэтому оно никогда не будет найдено. Скажу по секрету. Ключевое знание это и есть то, что вы называете Граалем или Чашей Грааля. Я всё сказал.
  
   Голобол подложил под голову ладошку, подтянул к груди ноги и сладко потянулся. Как же хорошо быть мертвецом. Стоит только немножечко пообвыкнуть и, пожалуйста, всё отлично. Тут тревожная мысль появилась в его вдруг загудевшей голове. Господи, опять жив. Ведь раз думаю, так значит живу. Какая досада! Глаза не хотели смотреть на сухие листы, заслонившие вид на переплетения корешков. Уши не хотели слышать шуршание шедшее не из головы, а прямо из-под неё. Голобол мысленно провёл опрос всех своих органов на предмет сопоставимости с жизнью, и что-то неуловимо знакомое промелькнуло у него в голове. Точно, не ошибся - опять живу. Опять это проклятое, тянущее все органы куда-то вверх чувство голода. Неопределённость положения и так терзала разум, а тут ещё практические проблемы. Голобол встал и вышел из логова. Кое-как уговорив себя не думать о питье и еде, он двинулся на вершину горы. Он только раз оглянулся на своё ночное пристанище. Видимо неосознанно, он сделал это с благодарностью. Ветки замахали ему на прощанье. Вся вершина дерева зашевелилась и зашумела. Он не слышал шороха листьев, но знал, что под корнями дерева шум хорошо слышен.
  
   Голобол чувствовал себя студентом, уходящим на летние каникулы, которого провожают старые учителя. Он знал что вернётся, был в этом уверен, а вот учителя ни в чём не были уверены. Слишком они были мудры для того, чтобы во что-то и в кого-то верить. Изображение дерева покрыл лиловый туман, оно беззвучно задрожало и растворилось в воздухе. Гора снова стала гладкой, только срез, который вчера с таким трудом миновал Голобол, чёрной линией сбегал вниз. Время опять превратилось в шаги. Шаги, которые существуют отдельно от идущего человека. Если когда-нибудь выберусь отсюда, то обязательно достану прелюдии Дебюсси и послушаю ещё раз "Шаги на снегу", твёрдо решил Голобол. Солнце палило нещадно. Плечи и спина Голобола горели под рубашкой. Ничего не изменилось со вчерашнего вечера, но Голоболу теперь казалось, что он точно знает, чем заняться. Вот и вершина. Так странно тут находиться. Первая мысль: зачем я сюда стремился? Чем это место отличается от любого другого под горой? Думать так было неправильно, и голова быстро отвергла все сомнения. Познавательный результат налицо. Долина населена. Голобол понял, что только необычные краски пейзажа убеждали в бесцельности действа. Это монохроматизм, собранных воедино осколков картинки, угнетал сознание. Всё живое можно так спрятать.
  
   Но вот же он - город. Река, слюдянисто сверкающая по долинам между холмов, обступила его с трёх сторон голубой подковой и уже прямым руслом уходила в неизвестность. Низкие берега резкой чертой вписались в зелень лугов и в желтизну пустынь. Комочки, стрелочки, зубчики красных крыш над белыми стенами домов и башен, как шляпки на грибной поляне, сошлись в толчею, и словно ведут разговор о вечности всего сущего и быстротечности человеческой жизни. Голобол понимал, как он устал. Каждая клеточка его существа требовала отдельной заботы. Частички организма желали не столько покоя, сколько внимания. Ничему и никому Голобол не мог ничего дать. Он стоял и смотрел. Кто-то сзади жевал его штанину. Голобол не обратил на это никакого внимания. Мало ли что покажется, привидится, почудится - кто знает, как тут всё это называть. А уж если начать на всё обращать внимание, то лучше было бы не покидать своего лежбища под корнями.
  
   Всё же он обернулся. Брючину жевала коза коричнево-красного цвета, с белой грудью, очень пыльная и вся какая-то драная. Коза выпустила материю изо рта, не переставая шевелить губами и трясти жиденькой длинной бородкой. Чудо небытия внимательно смотрело в глаза Голоболу.
   - Собираешься оставаться голодным, так другим не мешай питаться.
   - Это штаны. Это не питание. Не надо их портить - других у меня в ближайшее время не предвидится.
   - Откуда ты знаешь, что предвидится, а что нет. Ты что: предвидец? Титановских лекций наслушался?
   - Не козам судить о титанах!
   - Вообще-то я серна, но можешь меня звать и козой, раз так необразован по части копытных.
   - Серна так серна, а как тебя звать-то? Ведь "серна" это порода, а не имя.
   - Для начала знакомства, мог бы меня подоить, а не спрашивать моё имя. Ишь, какой любопытный! Голобол - ты балабол. Никакого дела от тебя не дождёшься.
   - Было бы куда доить, подоил бы с удовольствием.
   - Козочку можно подоить и просто так, для её удовольствия, совсем не обязательно сразу доить куда-то. Кстати, можешь подоить и прямо себе в рот, так все герои поступали в трудные моменты жизни.
   - Что ж, попробую. Присядь пониже.
  
   Доить козу прямо в себя очень неудобно, но когда каждая капля с благодарностью принимается ослабшим организмом, а другой организм, который эти капли-струйки выдаёт, приятным блеющим голоском извещает, что тоже получает удовольствие, то дело идёт много легче. Голобол доил козу, как умел, старался не терять ни одной капельки живительной влаги и читал отрывок из памяти детства. Бабушка когда-то говорила: "Приобретение козы дело серьёзнейшее, легче жену выбрать, чем хорошую козу. Наиглавнейшим моментом в выборе является родословная и внешний вид. Осмотрел внимательно с ног до головы, от хвостика до кончиков бородки, теперь изучи характер. Настоящая благородная коза осторожная, даже немного пугливая. Она очень внимательная и чуткая. Обрати внимание на то, чтобы она была нежирная, но гладкая. Тело должно быть широкое и объёмистое. Это означает, что у козы здоровые мощные лёгкие, а значит она сильная и выносливая. Шерсть должна быть тонкая, но не ломкая и жёсткая, хотя тут уже больше важно соответствие породе. Вымени положено хорошо вписываться под козий животик. Полезное вымя имеет симпатичную форму. Оно обязано вызывать желание за него подержаться, но никак не может быть мясистым на ощупь - это большой недостаток. Соски должны смотреть вперёд и быть крепкими. Всё это, вместе собранное в одной козе, здорово облегчает дойку...".
  
   Коза, молоко которой сейчас выпивал Голобол, отвечала самым высоким требованиям козьего стандарта красоты, но мало что из этих стандартов облегчало дойку Голоболу. Пожалуй, только огромное желание есть и пить. Руки очень трудно было держать навесу, хотя для художника это дело привычное, но сказывались небольшие неприятности последних дней. Наконец, они просто упали обессиленные неумелыми движениями хозяина. Голобол так устал, что не мог пошевелиться. Молочко было таким вкусным и сытным, что жизнь опять потеряла всякий смысл. Он лежал и смотрел на небо, представленное сейчас розовым козьим животом с чёрными затейливыми пятнышками-звёздочками, а перед затухающим постепенно взором как белая луна покачивалось опустошённое вымя.
   - Как самочувствие, молокосос?
   - Как в раю...
   - Осторожней с такими сравнениями.
   - А что такое?
   - Никто не знает, дают ли там козье молоко, а какая может быть жизнь без молока.
   - Ну, знаешь ли, я не знаю что такое жизнь даже с твоим молоком, а ты хочешь знать какая она без него. Кстати, я могу тебе рассказать об этом, ведь ещё полчаса назад жил без молока.
   - Нет спасибо, тогда мне придётся представлять жизнь без вымени и всего остального, и мы слишком далеко зайдём в фантазиях. Лучше подумай: в чём понесёшь молоко в город? Поищи поблизости мыльный камень.
   - Не спрашиваю тебя, зачем мне мыльный камень, а только уточню: что мне делать с молоком в городе? продавать?
   - Так ты очень быстро прогоришь. Нужно всё отдавать в кредит, и никак иначе.
   - Неужели у вас тут не уважают наличные? Полностью на карточки перешли?
   - Понятия не имею, о каких карточках ты тут упомянул, но деньги сегодня точно никому не нужны. Они нужны всегда только завтра, а что может дать уверенность в завтрашних деньгах большую? Только ненадёжный кредит.
   - Зачем же ты мне хочешь дать молоко в город, неужели на обмен?
   - Прежде чем на что-то менять молоко следует очень хорошо подумать. Ни в коем случае не приобретай недвижимость. Бери пример с меня - живу вольной козочкой. Сегодня травка есть и завтра травка есть, а что будет послезавтра уже не интересно. Даже горы может послезавтра уже тут не оказаться. Ты моё самое большое долгосрочное вложение за последнюю пару тысяч лет.
   - А какое вложение было передо мной?
   - Чудак тут один начал выращивать капусту, пришлось некоторое время ей питаться, вот и было это моим последним вложением. Вкладывала три дня и выкладывала тоже дня три, может, и больше проносила. Прости, не помню, время прошло не так много, но склероз, тренировки в расчетах не хватает.
   - Как же звали твоего чудака, который тут наладил огород с капустой?
   - Много чудаков в небытие, всех не упомнишь. Какой из них точно не скажу, то ли император, то ли философ, а может и артист с военной фамилией из фильма "Москва слезам не верит", его особенно часто цитируют у вас в связи с капустой.
   - Всё-таки, очень хотелось бы узнать, как тебя-то зовут. Подоить я тебя уже подоил, так представься. Меня зовут Голобол, а тебя?
   - Мне ясно одно, ты не тот Голобол, которого я так хорошо знала когда-то, а совсем другой. Тот был шустрый, а ты квёлый и жёлтый, будто тебя фузариоз прихватил.... Меня же зови Амалфея, так для тебя будет шикарно звучать.
   - Амалфея, вот так приятный сюрприз. Никакая недвижимость мне тогда действительно не нужна, если твоим рогом можно воспользоваться.
   - Зачем тебе мой рог понадобился? Против рогов для тебя я не возражаю, пожалуйста, было бы желание признать правду.
   - Каких ещё признаний ты от меня требуешь, Амалфея?
   - Признаний, о которых ты и сам не догадываешься.
   - Вот ты о чём. В нашей среде художников верность никогда не ценилась, наоборот, порицалась. Я бы сгорел со стыда, узнав, что мои девушки мне никогда не изменяли.
   - Я не то имела в виду, но всё равно твоя позиция мне нравится. Она замечательная для козлиного мужчины.
   - Это что? Неточный перевод с древнегреческого диалекта.
   - Тебе уже не нужен перевод. Ты и не заметил, что мы уже блеем на одном языке весьма далёком от диалектического и греческого.
   - Ничего не понял, кроме того, что лучше ничего в небытие не уточнять. Давай лучше вернёмся к мыльному камню. Кажется это стеатит, насколько я помню, хотя никогда с ним не работал.
   - Скажи спасибо, что я не очень тщеславная коза, а то бы потребовала изваять меня из мрамора.
   - На что это ты намекаешь?
   - Сам догадался уже. Небытиё такое длинное, такое скучное, а я хочу себя развенчать в камне. Понятно?
   - Честно тебе отвечу: нет, не понятно!
   - Что тут понимать! Где я найду такого нерадивого художника, да ещё и не скульптора, чтобы развенчаться в камне? Думаешь, зря тебя молочком отпаивала? Немедленно за работу.
   - А если откажусь?
   - Ты не настолько умён, чтобы отказываться. Где тебе сообразить, что не лучше быть холодным трупом в Москве, чем вполне живым в небытие. Потом, не забывай, что все предсказания у нас тут просто валяются под ногами. Бери любое на выбор, и оно уже исполняется в бытие.
   - Погоди, что-то я из лекции такого вывода не сделал. "Возможность", и только возможность появляется, исполниться рано или поздно предсказанию, да и то если никто о нём не думал уже в бытие. Вот такие предсказания вы тут топчете ножками и копытцами. Не думай, что я такой тупой. Твой умопомрачительный секрет в меня влился надёжно, титаны молодцами оказались.
   - Эх, ты, Голобол одним словом. О молоке забыл? Не надо было сосать его из меня так жадно, и не исполнялись бы мои предсказания, затрагивающие твою персону. Запомни, не знаю уж, что там тебе титаны наговорили, но как видно не самое главное рассказали. В небытие простых вещей не существует! Самая простая вещь тут чёрнодырочная печка. Её этими дырами в холодные дни как дровишками растапливают. А ты бы хотел, чтобы такая замечательная, великая, можно сказать величайшая драгоценность всех времён, миров и народов в темноте небытия и свете бытия как козье молоко, была бы простой и понятной. До такой степени я тебя дурнем не считала, прости, не учла человеческих особенностей. Буду в следующий раз более рассеянной при встречах с двуногими не богами.
   - Ну хорошо, успокойся, не собираюсь ссориться со свей драгоценной спасительницей. Показывай облюбованный тобою камень. Думаю, что справлюсь с твоим заказом.
   - Тогда слушай меня внимательно. Я должна быть стройной, красивой, чтобы сразу было всем видно, что я умная и молочная, и какая у меня шелковистая, нежная шёрстка, какой привлекательный дрожащий хвостик и ухоженная бородка-эспаньолка. Ещё издалека всё это должно быть видно, но когда кто-нибудь, пусть даже и титан, подойдёт поближе, то мой вид должен всякого потрясать, просто потрясать! Сделаешь?
   - Чтобы потрясало, сделаю, не волнуйся. Где камень-то твой?
   - Вот же он, ты на нём сидишь, - не стал бы клясться Голобол, что видел камень, о котором говорила Амалфея секунду назад. К клятвам местная жизнь не располагала, но факт обозначился. Камень до слов Амалфеи бывший едва ли не пемзой, теперь приобрёл скромное благородство. Он окрасился в серо-зелёный цвет с множеством белых и коричневых прожилок.
   - Замечательно, а инструменты?
   - Не нужно тебе никаких инструментов, достаточно представить себе, что ты будешь делать, и всё получится. Подумай о том, как я прекрасна, подумай....
  
   Голобол подумал: "Моя козочка настоящая альпийская серна. Она прекрасна". Каменная глыба отозвалась хрустящим скрипом. Она тяжело вздохнула, и по её верхнему краю змейкой пробежала длинная продольная трещина. Чтобы окончательно не испортить столь отзывчивый материал, Голобол отодвинул отвалившийся от камня кусок и начал думать исключительно над ним. Ему хотелось потренироваться работать своими мыслями. Это было довольно утомительное и непривычное занятие, особенно для того, кто привык думать руками. Через неопозноваемое величиной время на ладонях ваятеля запрыгала статуэтка. И не понять было со стороны, руки так тряслись у Голобола или статуэтка получилась немного живой, но очень скоро изделие вырвалось из цепких объятий длинных пальцев художника и понеслось вприпрыжку вверх по горе. Размеры произведения не позволили долго его наблюдать на горном склоне. Фигурка несколько раз мелькнула в зарослях колючек и исчезла. Иногда до Глолобола поднявшийся со стороны горы ветер доносил лёгкий цокот маленьких копыт, но это могло и показаться.
  
   Глава 4. Город из серых тучек.
  
   Голобол сидел и грустил. Перед ним в художественном беспорядке валялись козьи запасные части. Рога с куском черепа. Широкая грудь с белой манишкой. Маленький хвостик тоже был тут и подрагивал над небольшой розовой раковиной, обрамлённой нежной желтизной меха. Четыре копытца приплясывали перед ним, но никуда не собирались убегать. Раскрытый образ не складывался в единое целое. Признаки жизни не есть жизнь, думал Голобол. Разве это справедливо? Попытка, почти нечаянная попытка бывает гораздо лучше исполнена, чем серьёзная, вполне подготовленная работа. Он думал о том, что его маленькая козочка ожила и покинула его. Чем создатель может обидеть свою работу? Тем, что забыл о ней? Тем, что не позаботился о популярности, не сумел её пристроить в надёжные руки? Дело ли это творца, его ли это дело?
  
   Так или иначе, но работа пропала. К этому не привыкать, хотя и не привыкнуть, а вот чувство потери не исчезло, но уже не работы, а причины, которая её вызвала. Потеря первоисточника, первоидеи, нарочито подсказанной идеи, но от этого не менее родной, ощущалась с тягостью. Голобол ясно понимал, что никогда больше не увидит Амалфеи. Ему не казалось это странным. Только огромную обиду на устройство миропорядка он сейчас испытывал. Пигмалион получил свою Галатею. В какой-то части он это заслужил любовью, но гораздо в большей степени ему просто повезло. Голоболу не повезло. Он сделал всё наоборот. Он превратил жизнь в расколотый камень, а миниатюрную пародию на жизнь выпустил живой в неживой мир. Ему даже не пришлось выпускать из рук своё творение, оно само вырвалось и убежало. Достаточно было неуверенно, будто не чувствуя на это права, его удерживать, чтобы так случилось. Голобол встал, покачнулся от внутренних колебаний и начал спуск.
  
   Перед ним открылась долина. В долине скопились крыши домов. Так скапливаются личинки божьих коровок на коре дерева. Кора долины была зелёной. Крыши красными. Казалось весь город это чей-то портрет, а его голубая рама рондо с одной стороны подпорчена. Если бы рама осталась целой, то город оказался бы на острове. Казавшиеся сверху просто бугорками тёмные пятнышки, теперь превращалась в холмы. Всё чаще город скрывался за ними от взора. Потом опять показывался, но с каждым преодолённым перевалом становился значительно ближе. Наконец, Голобол подошёл к мосту через реку. Он увидел, что мост совершенно прозрачен, сквозь него отлично видно воду, которая степенно прогибается под мост и выходит с другой его стороны. Казалось, что всё вокруг движется, а река стоит на месте. На поручни моста опиралось множество людей. Они стояли кучками. Голобол понял по хлипким хлыстикам со стеклянными нитями, что это рыбаки, соединившие себя снастями с водной поверхностью. Голобол решил понаблюдать.
  
   Рыбы было очень много. То и дело то тут, то там раздавался победный крик, и на мост выскакивала увесистая блестящая чешуёй в вечерних лучах красного солнца рыбка. Вся кучка рыбаков, которой подваливало счастье, обступала рыбку, и слышался общий вздох разочарования. Кто-нибудь из них подбирал её золотое тело и выбрасывал обратно в реку. Слышался всплеск, и всё опять затихало. Видно было, что и здесь рыбаки лишнего шума не любят. Голоболу стало любопытно, почему выбрасывают такую замечательную рыбу, может быть, она несъедобная. По виду не скажешь. Он определил её как золотой карась, так зачем надо выбрасывать такой отличный улов? Наблюдать за рыбной ловлей издалека становилось неудобно, на него начали обращать внимание. Пришлось подходить ближе. Голобол выбрал не очень большую группу и встал рядышком, стараясь ничем из группы не выделяться, но и не смешиваться с ней. В очередной раз выбросили отличного карася.
   - Что за вечер сегодня, - разочарованно прошептал чуть не на ухо Голоболу седой бородатый старикан в полотняной кепочке управдома двадцатых годов двадцатого столетия. На груди у него красовался значок - жёлтенький треугольник с тремя чёрными точками. Оставалось только почтительно закивать головой, подтверждая этим: "Сплошное разочарование, а не вечер". Ожидание затягивалось. Голоболу было намного легче других, ведь он толком и не знал, чего ждёт. Это позволяло ему оставаться спокойным. Рыбу выбрасывали одну за другой, не особенно рассматривая. Голобол думал: "Если бы эти люди, вроде рыбака с озера Мутево описанного Платоновым, больше любили рыбу как особое существо, постигшее смерть; заглядывали бы ей во всезнающие мёртвые глаза, а потом бросались вниз с моста сами, связав себе ноги, я бы понял, что тут творится, а так - ничего не понимаю!". Внешне бессмысленное действие продолжалось. Голобол не позволил себе предположить, что это какие-нибудь экологически чокнутые скандинавы, которые ловят рыбу специально, чтобы выбросить. Настрой здесь был совсем другой. Всё-таки чувствовался плотоядный азарт в местных рыбаках. Да и никто с уловом не фотографировался, то есть рыбаки хвастаться своим умением без вреда рыбьему похвостью не собирались, а явно что-то хотели добыть. Голобол начал подумывать, как потихонечку миновать мост и войти в город. К счастью он увидел, что въездные ворота не закрыты. На них и петель-то не было. Прислонили к стене половинки створов и бросили.
  
   Почему-то это очень обнадёживало Голобола, напоминая Гуляев переулок, в котором несуразностей тоже всегда хватало, правда, с точностью до наоборот. Забор в родном переулке был глухим и никого в переулок не пропускал. Голобол медленно двинулся к воротам. Прошёл он всего несколько шагов, а уже начал понимать, что очень устал сегодня. При ходьбе его всё время отклоняло вправо. Иногда приходилось делать шаг правой ногой гораздо больше, чем левой, чтобы не развернуться назад лицом к мосту. После очередной корректировки своего движения, Голобол вдруг услышал сильнейший возглас, переросший во всеобщие крики восхищения. Голобол быстро обернулся и увидел огромный рыбий скелет, который трепыхался на мосту как живой. При этом было ощущение, что теперь сам мост прогибается над рекой, а не река под мостом. Вокруг скелета прыгали восторженные рыбаки. Они танцевали, прихлопывали себя по высоким сапогам и размахивали тяжёлыми клеёнчатыми плащами как чёрными флагами. Со всех сторон раздавались крики:
   - Скрытая масса! Чудесный вечер! Замечательная рыбалка!
   - Вот так квазарчик попался, не зря мы его так долго линзировали!
   - Боже мой, опять эти физики что-то задумали, и здесь нет от них покоя, - теперь Голобол бросился бежать со всех ног.
   Он словно забыл об усталости и старался всячески изобразить радость, периодически подпрыгивая на одной ножке, чтобы никто из рыбаков и не подумал, что он просто от них удирает. Голобол не заметил, как потемнело вокруг. Узкими коридорами над ним повисло ещё ясное вечернее небо, а вокруг восставали серые стены. Радуясь, что удалось покинуть сумасшедших ловцов скрытой массы рыбьих хребтин, Голобол почувствовал себя таким голодным, что перед мысленным взором у него устойчиво завис карась. Карась шипел, потрескивал и золотился корочкой. Даже в воображении Голобол не собирался есть рыбу сырой, как японец или эвенк. Живот отозвался на видение бурным урчанием и перекатился волной под сползавшими с него джинсами.
  
   Голобол ускорил шаг. Улица становилась всё уже и уже. Голобол раскинул руки в стороны и проверил: можно одновременно дотронуться до левого и правого домов или нет. Почему-то это показалось ему интересным. Обе кисти рук повисли в воздухе, не достигнув камней. Голобол пошевелил ими. Потом пошевелил иначе, стараясь поймать какой-нибудь ритм. Ноги сами пустились в пляс. Несколько шагов после такого случайного упражнения дались совершенно легко. Вся усталость куда-то испарилась, и голод перестал мучить, но аппетит, естественно, никуда не делся. Всё было бы не так плохо, если бы из-за очередного поворота не понёсся в ноздри чрезвычайно приятный и раздражающий запах. Пахло жареной бараниной и всякими пряными приправами. Самое ужасное, что переносчиком этого запаха был свежевыпеченный хлеб, многократно усиливавший притягательный эффект. За углом была небольшая площадь, а под одним из домов виднелась глубокая ниша, в которой стояло два или три стола, и полыхал открытый очаг с углями. Куски жареной баранины лежали на огромных лепёшках, а лепёшки, в свою очередь, лежали на большом дубовом столе, за которым сидело четыре человека. Голобол держался за стену, стараясь не упасть в обморок, но что предпринять, чтобы непременно попасть за этот стол гостем, никак не приходило ему в голову. Оставалось только осторожно наблюдать за тем, что за столом происходит.
   - Куда ручки тянешь, Полуотпетый! Сначала выиграй, потом будешь ужин уплетать. Голодный спать пойдёшь, не предсказанный.
   - Попробовать только, прожарилось или нет.
   - Знаем мы твои пробы, после них только потоп.
   - Прекращаем говорильню. Идём вниз: сдаю по пять карт. Одна в игре.
   Голобол с интересом начал следить за действиями игроков. Догадаться, во что играют, было трудно. Хорошо, что было понятно, на что играют. Играли на ужин. Это особенно радовало, вот ещё знать бы, чем расплачивается проигравший. Что-то не верилось, что такие разбойничьи рожи могут отпустить неудачника голодным и на этом успокоиться. В колоде карт, отложенной в сторону раздававшим игроком, происходили какие-то непонятные процессы. Колода то росла, вспухала, а то резко уменьшалась в объёме, падая на уровень стола. Иногда казалось, что в колоде всего одна карта, но полностью колода ни разу со стола не исчезла. Никто, кроме Голобола, на это не обращал внимания. Игроки сосредоточенно уставились в свои карты, но лица выглядели, окаменело неподвижными.
   - Опять сдал мне одни икринки, чёрт полосатый ты, Подопытный.
   - Привык вулканами распоряжаться, Отверженный, а ты попробуй, как я в прошлый кон, одними индейскими загадками распорядиться.
   - Чья бы священная корова мычала, а твоя бы остереглась.
   Все игроки сбросили на середину по одной карте рубашкой вверх. Над столом повисло напряжённое молчание. Когда подумалось, что ровным счётом ничего не произойдёт, налетел вихрь. Он словно белое веретено покружился рядом со столом и, когда вращение остановилось, из веретена показался маленький мальчик с крылышками, который уселся на краю стола и засмеялся. Над столом пролетел вздох, то ли облегчения, то ли разочарования.
   - Везёт тебе, Трясолоб! Рассказывай, на чём взял?
   - Больно хитрый! Мы ещё не раскрываемся. Сначала вы рассказывайте, на чем срезались.
   - Я предсказал, что на острове Мадагаскар родится телёнок с тремя головами лемура. Ненавижу генетику, а куда от неё деться, семерка пик выпала, - Недопетый не мог скрыть разочарования.
   - Я выбрал жизнь на Марсе. Думал, что механические козявки раскопают, что к чему, - растерявшийся мужик вздыхал и в досаде чесал седую бороду. Скорее всего, это был Подопытный. По именам Голобол хорошо всех не запомнил.
   - Эх, ты, бестолочь бородатая! Вселенная это самоё лёгкое. Люблю, когда мне мелкие бубны приходят, - говорил Отверженный и хлопал по плечу Подопытного, - я-то совсем немного не рассчитал, надо было завтра в обед иранскую войну выставлять, поспешил просто, обрадовался, что тройка червей пришла.
   - А я и не думал долго. Как трефового короля увидел, так сразу пираний на Северный полюс расселил. Всё одно, надо было рисковать, - рискнуть предпочёл Трясолоб.
   Наверное, и тут шампанское доставалось лишь любителям риска.
   - Но потом я сообразил, что рановато пираньям так далеко на север, стоит их попридержать в районе Архангельска и выбрал придурка.
   - Какого ещё придурка? На придурке взятку загрёб? У тебя же глобальные проблемы: трефы, да ещё король! Ты смотри у меня, сейчас светильником получишь по башке....
   - Сам ты, башка! Придурок за углом улицы Забвения прячется. Богомаз какой-то буддистский. Прибыл прямиком из бытия, на горе немного задержался, молоко пил. Вон он, собственной персоной. Эй, выходи, нечего там прятаться, а то из-за тебя я могу без ужина остаться. А проблемы с ним ещё будут, не волнуйтесь.
   У Голобола подогнулись ноги от неожиданности. Он и не понял, как очутился у стола с игроками.
   - Удружил ты нам, Трясолоб. Не ожидали от тебя такого подарка. Сегодня скучно не будет. Давай, ставь его к стенке, чего ждёшь, - Трясолоб, с видом временного победителя террориста, а все победы над террором лишь временны, подхватил Голобола под белые ручки и установил к стенке под полку с горшками.
  
   Голобол невольно стал высматривать, из чего палачи намерены его пристрелить, и не последует ли опасный для исполнителей в таком небольшом помещении рикошет. Пока было не очень страшно. Обнадёживало отсутствие официального приглашения на казнь, но вот начались неизбежные при экзекуции приготовления, и спокойствия в душе, как ни бывало. Очень неприятное впечатление производила на Голобола длинная указка, откуда-то появившаяся в руках Отверженного. Он явно умел с ней обращаться. В плавных движениях этого мучителя чувствовался огромный профессорско-преподавательский опыт. Вся остальная компания переместилась на противоположную от стены сторону стола, и расположилась вокруг экзекутора. Ничего удивительного - сказалась всеобщая жажда зрелищ. Над левым плечом председателя комиссии, а именно так хотелось обозвать этот ареопаг, вился белый ангелочек и его отвлечённая, ни к кому в отдельности не относящаяся улыбка представлялась в таких условиях саркастической. Голобол не сомневался, что сейчас последует обвинительное заключение, минуя все нудные стадии судебного разбирательства. Приходилось радоваться, что хотя бы долгого процесса не будет. Не будет утомительного хождения по коридорам, выкрашенным зелёной краской и на кладбище его точно не поведут. Ножи на столе были только серебряные, столовые. Не очень-то воскликнешь после удара таким орудием левосудия: "Как собаку!", - скорее подосадуешь на тупую боль в печени.
   Указка с резной рукояткой взметнулась над столом и почти упёрлась в грудь Голобола.
   - Отвечай, пришелец, сколько ты знаешь романов Виктора Гюго?
   - Отверженные, Труженики моря, Собор парижской богоматери, ещё какой-то роман о восстании на севере Франции, кажется, Жуаны или что-то в этом роде...
   - Ух, ты! Не так плохо для буддомаза! Я-то ожидал услышать сразу о романе "Человек который смеётся", но вам молодой человек простительно - вы очень плохо подготовлены для небытия - вот вам и не до смеха.
   - Всё просто отлично. Лёгкая поправка, Шуаны - роман Оноре де Бальзака. Как принято говорить ныне в воспитанных кругах бытия: оговорка-то по Фрейду. Далеко пошагаете, пришелец, с такими мыслями.
   - Я не так категоричен, возможно, и не пошагает. Раз молодой человек назвал Отверженных, ответ будет засчитан, как удовлетворительный, - неожиданно заключил председатель доморощенного ареопага Отверженный.
   - Ну, какая, господа к тени-матери разница! Оноре, Виктор, главное, что оба французы и писатели. Предлагаю пойти далее. Слушайте следующий вопрос внимательно, в нём содержится подвох: "Представьте себе, что вы мэр большого города. На центральной площади стоит старинное здание. Оно занимает много места и требует ремонта. Можно его снести и заработать кучу денег, отгрохав шикарный бизнес-центр, а можно отремонтировать и никогда уже не быть богатым мэром. Как вы поступите?", - господа, прошу тишины, вопрос сложный.
   - Я художник! Как вы можете мне задавать такие вопросы!
   - Просьба не возмущаться и не впадать в морализирование - в душе все мы художники. Отвечайте на вопрос.
   - Если без морали, тогда надо кое-что уточнить: я точно мэр или нет? То есть нахожусь в образе реального мэра?
   - Разумеется, сколько можно входить в образ, молодой вредитель классических причёсок, здесь не дураки сидят, - Отверженный огляделся вокруг, проверяя, не затесался ли в их общество дурак, и добавил, отмахнувшись от лёгкого ветерка исходившего от пуховых перьев ангелочка, - и летают.
   Голобол решительно подошёл к столу, выбрал замечательно прожаренный кусок бараньей отбивной котлеты, аккуратно попридержал её двумя пальчиками за косточку и с большим удовольствием проглотил. Он даже сам не заметил, как это у него так лихо получилось. Рука сама потянулась за второй котлеткой, но была остановлена ревнивой рукой Полуопетого.
   - Богомаз, вы хоть и в образе, но не на фуршете в ратуше!
   - Отвечаю: не обязательно рушить историческое здание, чтобы стать богатым. Вполне достаточно поручить реставрацию подконтрольному лицу или фирме и выделить раза в три больше денег, чем требуется. Остальное дело техники. Неплохо также поднять шум в прессе и обвинить кого-нибудь в попытке уничтожить исторический центр города. Затем лично разоблачить мерзавца и выступить в защиту культурных ценностей. Это будет вполне разумный поступок дальновидного политика.
   - Великолепно! Замечательно! Мудро!
   - Прошу особо отметить крайний примитив. Это особенно радует. В политике момент полной тупости наиглавнейший. Будем считать, что справедливость восторжествовала. Нельзя оставлять власть без бриллиантов, это опасно для мирного населения.
   - Разрешите закончить ужин на этой оптимистической ноте...
   - Как закончить? я ещё ничего не ел! - воскликнул Трясолоб, он распахнул свой рот и запихнул в него чуть не половину того, что стояло на столе. Его примеру робко последовали Подопытный и Полуотпетый, но Отверженный был неумолим.
   - После принятого экзамена положено совершать возлияние, а не набивать брюхо, - неизвестно каким образом на столе появился медный тазик с плещущейся в нём мадерой, очевидно, тут уважали вкусы Гришки Распутина. Отверженный, между тем, громко хлопнул в ладоши, и останки баранины моментально слетелись в туманное облачко, загустели, ошерстились и превратились в блеющего от испуга барашка. Барашек задрожал курдюком и, спрыгнув со стола, заковылял в тлеющий малиновым цветом камин. На его пороге он обернулся и сказал:
   - Последний раз вас ужинаю. Опять не хватает последнего ребра! Завтра будете жевать столетнего цыплёнка, это я вам обещаю..., - барашек присел на задние ножки и прыгнул в камин.
   - Куда же ты, милый друг! Это ведь не мы потеряли твою косточку. Вот он, придурок Буддомаз. Он её проглотил! Его и заставим завтра есть цыплёнка, а ты возвращайся..., - ответа не последовало, барашек растворился в огне и не собирался менять жестокого решения.
   Настроение за столом явно ухудшилось. Все укоризненно смотрели на Голобола, а тот не знал, как ему утихомирить прыгающий в желудке кусочек котлетки. Куда Голобол подевал косточку, он не сказал бы даже самому близкому родственнику. Не помнил этого.
   - А ведь он не шутит - баран, - резюмировал Полуотпетый.
   - Бараны никогда не шутят, - ответил ему, а возможно и всем кто был за столом, Отверженный.
   - Какие уж шутки, когда в голубой дымок копытца ставишь.
   - ... в малиновые угольки. Эх, судьба....
   - Господа, волхвы, есть очень хотелось, не нарочно я кость проглотил, честное слово не нарочно, а может быть, даже и не глотал...
   - Кого решил обманывать. Вон она торчит у тебя в слепой кишке. Это что? не косточка? Смотри, закончишь жизнь как Иван Ильич!
   - Остерёгся бы так обращаться с меньшими братьями, Буддомаз, знаем мы твои художества с козочкой. Амалфею потерял? Потерял. Одну уменьшил в семь раз, а вторую в два раза увеличил, да собрать не смог. Живописью занимался, так и рисовал бы, кто тебя просил за скульптуру браться, Микеланджело из себя строишь.
   - Надо его опять к стенке поставить, - предложил Трясолоб.
   - Лучше отправить его в камин. Может барашка догонит, а тот у него косточку отберёт, и не пойдёт на принцип.
   - Помечтай, забыл, с кем дело имеешь, уж если баран чего решил, так..., - за столом опять повисло тяжёлое молчание. Никому не хотелось ужинать завтра столетним цыплёнком.
   - Решено. Будем запихивать Буддомаза в камин, сам виноват.
   - Может, к коню приговорим? - Подопытный оказался не таким кровожадным.
   - Попутали нас сегодня бесы или титаны змеиные, друзья Буддомаза. Забыли мы перед вечерним сбитнем луну с неба снять, а ведь знали, что от игры не удержимся, не первый век обычай свой блюдём..., - сомнения существовали не только у Голобола по поводу наличия его вины и справедливости продолжения его путешествия в камине. Высказал их "рыжот мужик" волхв Недопетый, очевидно, пермяк.
   - Казните меня, раз приговорили, но сначала хоть накормите, - рискнул пойти ва-банк Голобол.
   - Прав был Сенека "чем кто более заслуживает презрения и насмешки, тем наглее его язык", кстати, нехорошо кончил старик, говорили же ему: эклектика до добра не доведёт. Резать не будем, серебра жалко, а вот зажарим как миленького, пора и с этим кончать.
   Охнуть не успел бедный Голобол, как полетел в камин. На улице стало уже холодать, а тут приятное тепло охватило всё тело. Снаружи смрад древнего города, смешавшись с вечерним речным туманом, проникал глубоко под майку, влезал в кроссовки, морозил влажные пятки, а здесь.... Здесь был рай. Кожа его покраснела, под ней начали вскипать и лопаться пузырьки крови. Побежали по спине синяки, превращаясь в тяжёлые кроваво-красные подтёки, но.... было так приятно. Пространство расширялось. Душе было вольно.
   - Я вылетаю в трубу, - сказал себе Голобол, и рассмеялся - ничто вокруг на трубу не походило. Свет окружал его со всех сторон, ни грамма сажи не видел он на улетающих вниз стенах, наоборот, что-то белое, пушистое мелькало перед глазами:
   - Ни за что, никому, никогда не посоветую отказываться от камина! Это так здорово, так прекрасно....
   - Особенно, когда сидишь у Ангела на плечах, - вдруг услышал Голобол.
   - Действительно сижу! Так ты мой Ангел? Ура!
   - Вот это самомнение у служителей кисти, не твой я, а ты не ворон.
   - Спасибо, тебе, кто бы ты ни был.
   - Спасибо не булькает даже в небытие. Рано благодаришь.
   - Как советовали умные люди, так и поступаю.
   - Люди ли? Титаны.
   - Какая разница кто ты, если рассуждаешь как человек.
   - Разумно, но неправильно.
   - Возможно ли, чтобы разумно, но ложно.
   - Невозможно лишь то, чего никогда не было. Миром правит прецедент. Помолчал бы лучше, нам ещё опуститься надо правильно, а ты меня отвлекаешь. Никогда не думал, что художники такие разговорчивые.
   - Болтать мы любим. Это точно, но не только художники этим грешат.
   - И грешат в основном не этим, молчи, Буддомаз, молчи....
  
   Небо резко побежало влево и стало уходить вверх. Голобол почувствовал, что внутри происходит сжатие остатков души в маленькую чёрную ягодку, которую он в одно мгновение легко распознал на донышке своего существа, как чёрную смороду. Мгновение миновало, смородинка исчезла. Она без остатка растворилась в объёме Голобола, и ему стало очень досадно, что так плохо удалось её рассмотреть. Он даже не успел проверить, годится его смородинка на варку варенья или нет. Надо было обязательно раздавить ягодку пальцами, чтобы узнать какого цвета она внутри. Так его учила бабушка на даче, когда своей смородины не хватало на варенье, и они ходили докупать ягоды к соседям или на базар. Если красная, то на варенье такая ягода не годится, а если зелёная - то, что надо. Голобол стоял на мягкой земле и покачивался. Перед глазами прыгали смородинки, но он никак не мог их раздавить. Сейчас он очень хорошо понимал, что упущенного не вернуть. Надо было давить ту ягодку, которая была у него внутри, а эти, которые пляшут в глазах, никак раздавить не получится.
   - Поздравляю с мягкой посадкой, Голобол.
   - Спасибо, но не мог бы ты мне подсказать.... Да, кстати, как тебя зовут мой спаситель?
   - Можешь звать меня Фуль. Что ты хотел выяснить?
   - Очень приятно, а меня, как ты помнишь, Голобол. Не сочти за дерзость, но внутри у меня только что сидела ягодка, не знаю, куда она исчезла. Это была чёрная смородина, не мог бы ты мне сказать, какая она внутри, зелёная или красная? Очень нужно.
   - Ягодка? Хм, это что-то новое, бывало, звёздочки у людей в глазах загорались, внутри колокольчики звенели, но чтобы ягодки? Первый раз с этим сталкиваюсь, может быть, ты действительно принадлежишь к избранным? Возможно. Случайно не заметил, какого сорта была ягодка?
   - Фуль, не знаешь, так и скажи! Какая разница, какой сорт, мне главное знать годится она на варенье, понимаешь?
   - Да всё понимаю, но сорт очень важен, особенно у вас в Подмосковье. Погода капризная, болезни всякие, сферотека, почковые клещи....
   - Клещей только не хватало. Не знаешь так не знаешь, считай проехали, попробую выкинуть это из головы....
   - Не советую ничего из головы выбрасывать. Она всё прекрасно перерабатывает и делает очень полезные вещи. Я вот, например, предпочитаю смородину протёртую с сахаром, свежую, а ты?
   - Нет, нет, на зубах скрипит, разве что в чай. Я предпочитаю пятиминутку, у нас дома, с самого детства помню, только пятиминутку делали. Желе такое вкусное у неё получается....
   - Желе? Очень интересно, случайно не помнишь рецепт? Я сейчас запишу на крыле....
   - Отлично помню, только не забудь проверить красная она внутри или зелёная, а то ничего хорошего из красной не получится. Усохнет при варке и будет невкусно. Пиши: ягоды промыть, засыпать в кипящий сироп....
   - Погоди, не так быстро, я ведь по латыни пишу рецепты, а ты мне по-русски шпаришь. Переводить не успеваю. Давай дальше. Засыпать в сироп, в какой, кстати, пропорции сахар брать....
   Голобол вспоминал тонкости варки пятиминутной смородины, а Фуль тщательно записывал и задавал каверзные вопросы, на которые не всегда мог ответить не очень сведущий кулинар Голобол, зато идти было весело. Садово-огородная тематика беседы пришлась чрезвычайно к месту. Путь их пролегал по великолепному саду, благоухающему всеми видами запахов полезных для желудка растений. Голобол рассказывал и оглядывался вокруг. Дикий луг давно закончился, и теперь они шли по дорожке из битого и укатанного, чем-то тяжёлым красного кирпича.
   - Фуль, а чем вы тут так здорово дорожки равняете? Лучше чем, асфальт, а выглядит вообще классно.
   - Да, никем особенным не укатываем. Давай лучше рассказывай, как желе из крыжовника делать, а то его тут у нас девать некуда, условия уж больно для него хорошие. Мы его только солим, да царское варенье с чищенным грецким орехом внутри ягод варим, рассказывай....
   - Погоди, ты сказал "никем особенным", что это означает?
   - Из третьего круга Аида берём вновь прибывших, пока свеженькие. Укатаем ими, а потом Чакко их обратно уводит, дослужился до бригадира за искреннее раскаяние.
   - Ты хочешь сказать...? О, Господи....
   - Не отвлекайся, процеживаем через марлю и дальше что? Что дальше-то? Так, пишу....
  
   Все пути, даже бесконечные, когда-нибудь заканчиваются. Фуль и Голобол стояли на берегу большого, скорее всего, рукотворного озера, но кто его копал, Голобол спросить постеснялся. Бирюзовая вода тяжело плескалась небольшими, пологими волнами в мраморные ступени, исчезавшие в глубине. На середине озера в серо-голубой дымке, словно хрустальный корабль, стоял дворец. Голобол думал, что Фуль подхватит его на плечи и перенесёт на остров, иначе, зачем было сюда приходить, но этого не произошло. Они стояли и молчали. Из сиреневой туманной дымки показалась вместительная лодочка. Она медленно отделилась от дворцового изображения и поплыла прямо к мраморным ступеням. Вскоре Фуль и Голобол взошли на неё.
  
   Глава 5. Прихожая рая
  
   Отплытие от мраморного причала обозначилось робкими всплесками, прозвучавшими под настилом, на который встали Голобол и Фуль. Далее лодочка заскользила в сторону дворца вполне бесшумно. Сидевших на вёслах гребцов Голобол не рассматривал. Он начал привыкать к тому, что далеко не всё из того, что он видит своими глазами можно принимать на веру. Видимое явление в один момент могло исчезнуть, а невидимое продолжать действовать скрытно и гораздо успешнее очевидного. Анализ ситуации в простейшем человеческом понимании потерял всякий смысл. Покинувшее желание что-либо понимать и такая покорность судьбе ничуть не мешали жить. Да и чувство явилось отнюдь не рабское и всё принимающее. Это была покорность, смешанная с верой в то, что ничего плохого произойти уже не может, а то, что происходит, есть необходимость, которую не обсуждают и тем более не отменяют опрометчиво. Даже из этой сбивчивой формулировки ясно, что родилась некоторая новая форма свободы духа, которая в дальнейшем могла бы очень пригодиться, для подавления в себе бунтарского начала. Голобол до этого не додумался, но на всякий случай это состояние запомнил, будто бы прозапас. Душевный груз не надо таскать в руках, поэтому в путешествии он никогда не помешает.
  
   Но напрасно Голобол ленился пораскинуть умом, он легко бы понял истоки своего спокойствия. Именно так чувствует себя человек, когда рядом на скамеечке у его ног посапывает его личный и совершенно безмятежный ангел хранитель. По-домашнему детское чувство защищённости усиливал запах тёплых перьев, исходивший от крыл ангела. Казалось, поймал на руки, прижал к себе и успокоил тёплую курицу, которая уже лишь недоверчиво вздрагивает в руках, но не вырывается. Фуль, действительно пока ничего не опасался. Говорят, что ангелу-хранителю не надо стесняться напоминать о своих проблемах, можно даже приказать ему что-то не очень трудное и малозначащее, ведь эта порода небесных созданий только и ждёт, чтобы прийти к вам на помощь. Так это или нет, но беспокоить уставшего ангела не хотелось. Зачем? Такая вокруг красота. Тишина. Покой. Звёздное небо щедро и ласково мерцает своими точками-звёздочками, иногда похожими на фонарики светлячков из сказок, а иногда на подфарники старых автомобилей. Когда-то их устанавливали на подставочки и изготавливали самой совершенной формы на свете - в виде куриного яйца.
  
   Голобол не анализировал, но, вот что странно: думать продолжал. Как можно думать важнейшего компонента любой законченной комбинации мыслей? Можно. Факт не только не проявлял себя как случайный, а ещё и закреплялся в голове, как рефлекс. Созерцание. Так определяют разряд этого внеочередного слёта вечно блуждающих мыслей в бытие. Здесь же не представлялось возможным описать одним словом, или даже развёрнутым определением, весь благоухающий букет состояний рассудка. Как же иначе, как не букет назвать прекраснейшее сочетание спокойствия, волнующе возвышенной тревоги от понимания красоты окружающего небытия и ощущения своего нежданного места в нём. Небытиё будто только и мечтало принять в себя заблудшего. Оно скучало и плакало горькими слезами, пока ты суетился, бегал, дрыгал ножками и хлопал глазами на обычный мир. И ждало тебя не так, как ожидает паук свою жертву, а так, как любовник ждёт свою любимую, которая обязательно придёт. Иное отношение к ожиданию, рождает иное явление. Любимая появится, лишь то ей заблагорассудится, или как только будет у неё такая возможность, и нет никакой иерархии причин. Результат моментально уравнивает все причины, если помнить, что вы при своей жизни не лаборант, которого заставят написать внятный отчёт об опыте.
  
   Голобол наслаждался чувством первооткрывателя. Ему было откровенно наплевать как его назвать. Оно было всё при нём и всё его. О чем рассуждать? Надо пользоваться редчайшими мгновениями, да ещё стараться не думать по привычке, что это лишь мгновения, а не данность, по крайней мере, на некоторое вполне ощутимое время. Наслаждение сыграло шутку, как оно и поступает обычно, независимо от того, где настигнет свою всегда виновную жертву. Эта шутница-кокотка сильно отвлекла внимание Голобола от предполагаемой цели путешествия. Вскружённый головою, он не заметил, как хрустальный дворец предательски растворился в воздухе, смешался с видом небес и исчез. Если бы не тоненькая полоска островка, всё удалявшегося от маленькой компании человека и ангела на несущей их в пространство лодочке с неопознанными гребцами, то было бы совсем непонятно: зачем плыть именно в этом, а не в каком-то ином направлении.
  
   Как бы ни было хорошо на воде, приставать к берегу необходимо. В этом заключён смысл любого отплытия. Разъяснять исчезновение воздушно-прекрасной цели было некому. Фуль спал, Голобол созерцал, гребцы гребли. Никому словно и не было до того дела, куда плыть и зачем. Будто бы раз поставленная цель, великая и прекрасная, обеспечивает собственную сохранность и постоянство намерений к ней идущих. Цель исчезла. Лодка плыла. Беспокойства не было. Возможно, не стоило расстраиваться, ведь островок перестал отдаляться, словно ему просто понадобилось на что-то время. Как будто бы это хозяин обзвонил дорогих гостей и попросил прийти чуть позже, так как не успевал откупорить бочонки с вином (?). Наконец, бочонки хозяином откупорены (вино разбавлено?) и гости, хоть и с опозданием, но прибыли. Повернул бы голову Голобол в сторону дикого причала, ни в какое сравнение с тем от которого они отплыли не шедшего, или не повернул, неизвестно.
  
   Родилось случайное событие. Фуль вздрогнул во сне, вскочил на ноги. Но вот как это делают ангелы на лодочке: они ещё и взлетают на пару локтей вверх. Подскок-взлёт прошёл неудачно. Фуль зацепился о фальшборт и рухнул в воду. Хорошо, что вода была прибрежной, мелкой и "каменья острые в ней места не имели". Хорошо, что Голобол не спал во время водной прогулки. Хорошо, что у него ещё сохранилась в руках сила, позволявшая ухватить под крылышки не только тёплую курицу, но и озябшего на озёрном ветерке ангелочка. Все перечисленные благоприятные обстоятельства создали великий и смешной прецедент - ангела хранителя спас его подопечный. Спасти-то спас, но вот всё кроме крыльев намокло основательно. Белый хитон можно было выжимать, что немедленно и было сделано Голоболом, неожиданно обретшим чрезвычайную активность и деловитость. Голобол смял и скрутил в трубочку белую марлёвку и подивился, до чего же она стала лёгкой, практически невесомой после отжима.
  
   Надо было торопиться, рядом стоял голенький ангелочек и дрожал от вечерней прохлады. Голобол резко встряхнул хитон, так он всегда делал с мокрыми стираными вещами, если не предполагалось их гладить, и хотел уже нацепить одеяние на дрожащего ангела, как взгляд его остановился на фигуре несчастного создания. Что-то показалось ему в ней до боли знакомым и вызывавшим искреннюю жалость. Перед Голоболом стоял настоящий гермафродит. Голобол непроизвольно оглянулся по сторонам, ища везде взглядом Салмацию, пленившую нежеланным совокуплением его друга. /Салмация или Салмакида - нимфа, полюбившая Гермофродита и слившаяся с ним в двуполое существо во время купания; прим. автора./ Но тщетно: кроме парящего над гладью озера волосяного тумана, расчёсываемого зудящим гребешком комаров, вокруг ничего не было. Опоздал, думал Голобол. Фуль продолжал дрожать, а Голобол оглядывать окрестности. Днём ранее он ужасно бы расстроился, увидев, что лодочка быстро развернулась и покинула привлекательный берег с фиолетовым лугом, подсвечивающимся самими же травами, но сегодня это не заставило его даже моргнуть. Благоприобретённая привычка не обращать внимания на уплывающие пути отступления начала сказываться. Какие тут пути, да ещё отступления. Всё перемешано так, что никакая привычная земная тактика не поможет, только ангелы здесь могут выручить, если что-то пойдёт не так, но и они, как оказалось, подвержены метаморфозам.
  
   Парочка, наконец, двинулась вглубь острова. Похоже, что отсутствие хрустального дворца немножечко тревожило Фуля. Он, продолжая дрожать во влажном хитоне, как-то неуверенно посматривал по сторонам. Причём: сначала осмотрится, ничего полезного не увидит, а потом, уже гораздо внимательнее, вглядится Голоболу в глаза. Ни там, ни там ничего утешительного для ангелов не обозначалось. Фуль тяжело вздохнул и спросил Голобола:
   - Как же тебя угораздило так поступить?
   - Не понял, Фуль, с чем поступить? И как: так?
   - Считал тебя сообразительным. Зачем ты убрал хрустальный дворец? на мой вкус, он был очень мил, а теперь, где будем ночевать? Где я тебя размещу? Мои хозяйки очень строги, что я им буду докладывать по прошествии, например, недели: живём в шалаше, питаемся лягушками, чёрным хлебом и китайскими концентратами?
   - Не отказался бы сейчас от чёрненького хлеба, остальную закуску оставлю на твоей совести. Какое отношение имею к хрустальным дворцам я? Не надо бы так шутить с человеком, который попал в беду, даже если именно ты его спас. Пойдём лучше в глубь острова. Я, кажется, что-то там вижу.
   - Слава, Севиллам, наконец-то ты что-то начал чувствовать, пошли.
   Некоторое время странные путники двигались молча, словно между ними пробежала чёрная кошка. Даже через белые крылья ангела, который брёл по траве босиком немного впереди, разминая ступнями и пальцами сплошную ночную росу на капли, чувствовалась немая укоризна его согбенной спины.
   - Не обижайся, Фуль. Я ведь никак не привыкну к вашим иллюзиям, могу и чушь сморозить.
   - Можешь морозить что угодно и кого угодно, - Фуль инстинктивно передёрнул худенькими плечиками.
   - Иллюзий ты не дождёшься. Они совершенно лишние в таких местах.
   - Хочешь сказать, что если дворец не иллюзия, то его вот так, запросто, можно куда-то деть и следов не оставить. Не такой уж я наивный. Или ты скажешь, что мы ошиблись островом, но я никакого другого в пути не примечал. Выбора не было.
   - Выбор всегда есть. Другое дело, что он может быть навязан чужой волей, но всё равно он останется твоим и только твоим.
   - Не думал, что ты такой зануда, Фуль! Ещё начни мне говорить о рекламе, о детском взгляде на мир, о том, что реклама тоже является искусством, мощным двигателем прогресса и так далее, а закончишь каким-нибудь мрачным выводом о том, что спецслужбы божественных или дьявольских выскочек всем управляют и зомбируют человечество как им хочется и требуется.
   - Вот уж не понимаю, к чему ты сейчас приплёл рекламу, в которой наше существование абсолютно не нуждается, ни как в искусстве (очень сомнительное повышение статуса обычного ремесла), ни как в способе управлять человечеством, которое и так прекрасно само собой управляется со всеми вытекающими из такого самобытного управления последствиями. Остановлюсь на наиболее мне близком для обсуждения вопросе о "детском взгляде". Эта штука, - ваше, разумеется, определение, не моё, - никак нам в небытие не требуется и вот почему: какой может быть детский взгляд у младенца или у старца, приравненного по пониманию происходящего к младенцу, если оба они лишь два конца одной кривой и короткой палки, которая называется жизнью. С нашей ангельской точки зрения даже не родившийся ребёнок уже может быть приравнен к мудрому старцу в своих рассуждениях (не важно, в какой форме они высказываются), а старец к младенцу, поскольку между ними пролегает строго определённая линия жизни с точечками (сучками) ничего не значащих в результате событий. Ничто не мешает, не обращать никакого внимания на всю эту палку, коль скоро мы определили её концы. Отсюда и все твои понятия, которые ты так опрометчиво вводишь в наш разговор, пусты как бесконечно малая величина.
   - Всё можно рассматривать как частный случай, поэтому ты мне ничего не доказал. Исключаю из спора только твоё упрямство. В этом ты меня убедил окончательно и бесповоротно. С бараном бы тебе поспорить, вот кто твой достойнейший соперник, правда, слегка покалеченный последним ужином.... - Тут Голобол, сделал паузу, но не потому, что испугался обидеть Фуля. Он вспомнил, что сегодня вечером волхвы будут питаться столетним цыплёнком. Эта мысль так его согрела, что он остановился и захохотал, а когда отсмеялся, то увидел перед собой большой деревенский, рубленый дом с высоким крыльцом, в пять окон.
   - Не спрашиваю, над чем ты смеёшься. Сформулированная по всем правилам логики глупость меня совсем не интересует, - Фуль укоризненно, но с видимым облегчением смотрел, как Голобол постепенно перестаёт корчиться от смеха. Возможно, и его взгляд несколько ускорил приход успокоения. Голобол сократил последние сотрясения тела до минимума и спросил ангела:
   - Всё я понимаю и на твои напоминания о своей бесконечной глупости больше не реагирую, ибо ты есть мой друг. Зачем портить отношения с друзьями, если не хочешь превращать их во врагов. Лучше ответь мне на последний, серьёзный вопрос, прежде чем мы войдём в этот прекрасный бревенчатый дворец: какого чёрта, ты меня охраняешь, если всю мою жизнь считаешь просто палкой с сучками, которую можно увидеть в любом ближайшем валежнике.
   - Прощаю твою невнимательность и непонимание основ любого спора - внимание к высказываниям собеседника. Что взять со своего спасителя от насморка? Не жизнь, которая прямая палка, я имел в виду, когда определял её как полную ерунду, а ваши суждения, которые её сопровождают. Вы находитесь в постоянном отвлечении от сути бытия. Следовательно, никогда не поймёте, что при всём неуважении к вашему представлению о мире, всё же можно вас пытаться довести по этой бесконечно малой палочке от одного кончика до другого, чтобы вы как слепые котята, мечтающие ещё и сохранить какую-то там невразумительную "детскость взглядов", не вывалились из неё раньше времени. Понятно это?
   - Нет, конечно, но очень хочется прилечь, давай забираться в дом. Обещаешь, что там не будет злых дядек, которые опять будут допрашивать о разных чинах, а потом ставить к стенке, на этот раз бревенчатой. Сколько не пытаюсь представить себе, а не могу сказать заранее: чем лучше брёвна, кирпичей, когда стоишь около них с определённой целью или кем-то определённой целью. Пока не знаю, посмотрим, ты же со мной. Со мной?
   - С тобой, - Фуль тяжело вздохнул, но постарался при этом не выглядеть в глазах подопечного очень несчастным. Ему явно не очень нравился дух экспериментатора-авантюриста, который просыпается в Голоболе. Оно и понятно, ведь ему уже надоели хорошо знакомые на просторах небытия искатели "скрытой массы" своими несуразностями в предсказуемом поведении.
   - И всё же просьба у меня к тебе, сын земли: не вздумай себя ни в чём ограничивать, пока не убедишься в тленности неземной роскоши. Представь себе больше, чем одну служанку, прошу. Другие хранители меня засмеют, а тебя обзовут скупердяем и ещё могут заподозрить в ростовщичестве. Ещё Милоном обзовут. /Персонаж Метаморфоз Апулея, отличавшийся крайней скупостью; прим. автора./
   - Уж так и быть, представлю..., - Голобол осёкся. Глаза его приобрели форму, запечатлённую в незабываемых описаниях доктора Карла Адольфа фон Базедова, а руки забегали по джинсовым карманам, скорее всего не понимая, куда им деться от смущения. /
  
   В сенях дорогих гостей встречала целая домовая делегация. Вся она состояла исключительно из прекрасных дам, да ещё такой взрывной смеси дам, что и не разберёшь где тут разбитная натурщица, где вологодская крестьянка, а где и дворяночка, вылупившаяся недавно из отеческого гнёздышка. Самое интересное, что у каждой был соответствующий наряд и выражение лица. Бросалось в глаза и то, разумеется, только самому Голоболу, что все девочки, как одна были целиком в его вкусе. Это радовало. Девицы спели величание, откуда-то узнав полное имя Голобола, и с поклонами отступая, заманили путников в залу. Переведя дух у огромной русской печи, Голобол пересчитал девиц. Необходимость учёта и контроля, особенно таких быстроисчезающих предметов как женщины, накрепко засела в его сознании и осталась непобедима даже небытиём. Девиц было пять штук. Чтобы зря не мельтешить перед глазами хозяина, а по неуловимым признакам Голобол уже понял, что именно он хозяин этого малинника, девицы занялись каждая своим делом. Та, которая была черна как смоль и непрерывно потряхивала заплетёнными в тонкие косички монетками, пристроила на коленях прямо в перину своих цветных юбок гитару и запела: "Гори, гори моя звезда, гори, звезда приветная!...". И что особенно было приятно, Голобол тут же узнал авторский вариант текста В. Чуевского, который нравился ему именно по причине отсутствия переделок. Оригинальную музыку Петра Булахова Голобол и не подумал узнавать - это было бесполезно пытаться делать с его сугубо утилитарным слухом. Когда цыганка допела, Голобол не удержался и спросил:
   - "Стрельна"? Таня вас зовут? /Голобол думает, что это Таня из первого Петербургского цыганского хора Стрельна; прим. автора./
   - Нет, сударь, "Profshow", Стеша, меня кличут. / Profshow - современное агентство по устройству праздников; прим. автора./
  
   Румяная, голубоглазая дива с пшеничными распущенными волосами двигалась по зале туда-сюда между столом и печью плавно и быстро. Она накрывала на стол. Красные узоры по краям и в центре льняной скатерти, быстро загораживались всякими блюдами. Голобол не удержался и стащил на ходу пирожок прямо с подноса румяной прислужницы. Пирожок оказался с ливером. Половину пирожка у него успел отобрать Фуль.
   - Сам что ли стащить не мог - вон она опять идёт. Как же я не люблю, когда у меня из рук еду вырывают.
   - Мне неудобно, я же гость, а у тебя мне можно стащить.
   - Девушка, можно ещё пирожочек? да и ангелу моему тоже, ведь не дотерпим до ужина, - не успел он договорить, как голубоглазая девушка склонилась в поясном поклоне, со словами:
   - Меня Люба зовут, кушайте на здоровье, - и протянула им тот самый поднос, с которого так успешно ангел стянул пирожок.
   Голобол жевал и думал: как же это приятно - быть хозяином. Но его отвлекла укоренившаяся в небытие потребность в наблюдениях и события, не замедлившие последовать.
  
   Одна из девушек, куда-то из избы отлучавшаяся, быстро нашептала что-то кучке суетившихся у печи и от группы поварих отделилась дородная, высоченная, рыжеволосая девица в кожаных шортах и красной косоворотке. Она подошла к вальяжно рассевшимся на диване Голоболу и Фулю и объявила:
   - Пожалуйте, господа в терму. Натоплено знатно, не откажите себе в удовольствии.
   - Не люблю я этих терм. Крылья мокнут. Пойду-ка я лучше спать. Накормите меня, подруги дорогие, чем-нибудь попроще - цветами папоротника, к примеру, да в опочивальню отправьте. Где она тут у нас, кстати?
   Худенькая девушка, которая и принесла весть о предстоящем купании, немедленно вызвалась проводить Фуля. Она захватила с собой корзинку с фруктами, нектаром и лёгким вином, а в вакуумной упаковке мелькнуло ещё что-то пёстренькое. Вероятно, это и были испрошенные ангелом цветы. Голобол пожелал спокойной ночи ангелу, ничуть не беспокоясь по известной причине о судьбе провожавшей его девушки. Сам же он с удовольствием проследовал в терму, которая оказалась обычной деревенской банькой. Небольшое строение было наполовину вкопано в землю на берегу ручья хрустальной прозрачности.
  
   Цивилизованность простейшего банного сооружения заключалась лишь в наличии керосиновой лампы типа летучая мышь в предбаннике, да глубокой купальной лужи в четырёхвенцовом срубе неподалёко от входа. Купальню наполнял дощатый водовод, проложенный от ручья, в него же, но уже ниже по течению сливалась лишняя вода посредством другого корытца. Голобол скинул с себя грязные джинсы с огромнейшим удовольствием. Полетели на пол и белые когда-то трусы, а также майка с надписью "Оп-Арт" и надоевшие кроссовки. Художник зашёл в парилку и залез на верхнюю полку. Всё его барахло немедленно подхватила рыжая девица, запихнула в мешок и передала другой девушке, с мешком моментально исчезнувшей. Горячий воздух двигался над усталым телом Голобола. Он создавал невидимое покрывало в этой мягкой влажной темноте. Казалось, что глаза запотели, так радужен и нежен был свет из приоткрытой двери в парилку. Кто-то прикоснулся к телу, провёл по нему рукой, проверяя всё ли ещё на месте, затем с предвкушением вздохнул и заиграл прямо на косточках Голобола "Гольдберг-вариации" Баха. Приятное женское сопрано подсказало Голоболу прямо на ушко, что вариации без долгой прелюдии начнутся с двадцать третьего номера.
  
   Незакатная звезда музыки успокоила тоскующую душу художника. Она волшебно озарила отрадными лучами его тело и мерно понесла в колыбельное состояние. Покачивалась под потолком и мерцала светящейся кометой рыжая шевелюра парильщицы-виртуозки, тяжело колебались над животом худого художника белые колокола её грудей с розовыми бусинками, томительно тянулись бесконечные вариации, но настала пора их закончить. Голобол хотел вздрогнуть единожды, но дрожь так растянула его существо в пространстве, что он лишь перекатился упругим комком счастья по собственному изгибу, исторгнув тоненький клейкий ручеёк. Он был обездвижен спеленавшей его истомой. Больше от мужчины ничего не завесило. Некоторое время он ещё чувствовал, как нежная помпа выкачивает из него последние капли возможного будущего, но это будто бы происходило уже не с ним. Глаза сами собой закрылись, нижняя губа расслабилась, потянула за собой подбородок, и Голобол впал в прострацию. Наступила полная анестезия.
  
   Рыжая бестия легко спрыгнула с хозяина, будто и не трудно это было сделать в тесной парилке, ничего не опрокинув, и приготовилась исполнять следующий пункт очистительной программы организма бедного странника. Она высунула нос в предбанник, присвистнула зачем-то, сложенными в трубочку губками, и, услышав в ответ довольное ворчание, прикрыла за собой дверь. Теперь она выдернула кусочек лыка из мочалки, изящным движением подбросила над головой тяжёлые волосы и связала их в тугой хвост. Не опуская рук, она пошарила на окошке, расположенном над дверью в предбанник, и выхватила оттуда кухонный нож с широким лезвием. Пальчиком, испачканным в кровавом маникюрном лаке, девица проверила остроту лезвия и взмахнула ножичком над головой. Лезвие свистнуло с лёгкой хрипотцой. Девице это не понравилось. Она взяла из-под лавки две длинные широкие сосновые щепки, сложила их щипчиками и аккуратно, чтобы не обжечься, подцепила с каменки самый белый камешек, величиной с хорошее алма-атинское яблоко знаменитого со времён Улугбека тамошнего сорта апорт. Девица резко повернулась всем телом в сторону лежащего неподвижно тела. Её равномерно покрасневшая от умственного напряжения фигура изогнулась как венский стул, а камень изобразил парящую в воздухе петлю и точно умастился на середине живота Голобола. Страдалец или счастливец, что по русскому разумению одно и тоже, продолжал безмятежно похрапывать. Сон его был глубок. Это подтверждалось и визуально, равномерно слетавшим с его округлённых губ облачком пара.
  
   Камень зашипел, подпрыгнул, прилип к животу и замер. Девица для последней проверки и своего окончательного успокоения плюнула на камень, но услышала только: пшик, - что её вполне устроило. Закачался в разные стороны рыжий хвост.
   - Вжик-вжик, - раздавалось над камнем.
   Это лезвие ножа пробегало по нему дважды, за один возвратный ход девичьей ручки, потом ещё дважды и ещё. Взмах над головой. Блеск лезвия, отразившего молнией распахнутый очаг полный малиновых углей. Прозвучал тихий, но очень быстрый тонкий свист.
   - Это совершенно другое дело. Не яблочки им чистить, нет, не яблочки.
   Голобол приоткрыл глаза, хотел приподнять руку, будто защищаясь от яркого света, но разглядел в красном, мерцающем подмаргивающими каплями полумраке рыжую девушку и блаженно выпустил очередную струйку пара, бросив и думать о ненужных движениях. Он уже знал, что рыжая девица, кстати, подумалось: надо будет узнать попозже, как её зовут, - сама прекрасно со всем справляется. Лезвие вонзилось в живот Голобола и пробило полку под его телом до середины.
   - Не треснула бы. Осину сейчас достать трудно такой толщины, - девица раскачивала всем телом глубоко застрявший в дереве нож.
   - Вечно я не рассчитываю свои силы. Ну что ты будешь делать! - наконец нож освободился из доски.
   Одним рывком Рыжая вытянула нож из Голобола, подержала навесу, слизнула несколько капель крови с него и сказала сама себе:
   - Гастрит. Точно гастрит. Что они там едят? Столько веков минуло с открытия первой диетической столовой господином Эпикуром, но никто ничему не научился. Вот народ!
   Если соблюдать во всём меру и терпение, то дело идет гораздо лучше. В этом девица быстро убедилась и любому, пожелавшему у неё чему-нибудь поучиться, смогла бы теперь передать положительный опыт своего спокойствия так необходимого в любой терме. Она перестала торопиться и методично, не обращая никакого внимания на то, что делает практически одновременно лапаротомию, параректальные, трансректальные, косые и другие разрезы, начала вычищать брюхо Голобола от всего, что в нём находилось. Обращалась с оперируемым пациентом она примерно так, как это делают повара, когда готовят фаршированные помидоры. Всё, что профессионалов обычно интересует в таких случаях, так это то, какой толщины оставлять помидорам стенки, чтобы фарш оттуда не вывалился в процессе дальнейшего приготовления. На удобство поглощения готового блюда это тоже влияло, но уже позже.
  
   Большую роль у поваров играет и эстетика всего процесса, если кто-то за ними подсматривает, но пока рыжая этим моментом пренебрегала. Она лишь мельком, но с видимым удовольствием, смотрела на улыбочку Голобола, играющую у него на губах, не выдерживала её чарующего вида и надолго впивалась в неё полными губами, легкомысленно забывая о деле. На этом вся эстетика заканчивалась, не попадая даже в разряд эротики. Руками вычищать брюшную полость тяжело, особенно, когда не знаешь, куда что положить, чтобы не потерялось. Девица это предусмотрела. Она иногда, держа кишки, селезёнку и всякую подобную мелочь в руках, складывала губки бантиком и призывно посвистывала. Призыв дважды повторять не приходилось. Моментально, при первом же посвисте, дверь в парилку приотворялась и к протянутым рукам девицы припадала огромная змеиная голова. Через секунду руки девицы были уже чистыми, а такими мелочами, как возможный сепсис от соприкосновения рук хирурга с нечистым змеиным языком, девицу было не напугать.
  
   Толщину стенок блиставшего чистотой внутреннего пространства Гололобола девица проверила, зажимая двумя длинными пальчиками в разных местах. Своя работа ей понравилась. Она пропела куплет из любимого в данной местности романса "Гори, гори моя звезда", но не пошла дальше "тоскующей души", очевидно, мелодрамой она не увлекалась, предпочитая, не переставая, светить сама, и столько, сколько хватит отведённых ей на это сил и времени. Силы ей сейчас потребовались, однако, не для свечения, а для более прозаического процесса. Она выбрала удобное положение и стала методически перетаскивать всю каменку с печки вовнутрь Голобола. Работа была достаточно тяжёлая, учитывая, что необходимо быть очень внимательной при перегрузке, чтобы не обжечься, уронив очередной раскалённый булыжник на голую ножку. Когда дело подошло к концу, Рыжая опять присвистнула, немного сменив тон. И из его смены становилось ясно, что угощать она больше ничем никого не собирается, а требует беспрекословного подчинения. Последовала небольшая пауза и в парилку вломилась огромная собака. По морде её текли слюни, напоминавшие формой и длинной коровьи кишки. Вид псины был столь ужасен, что если бы не дружелюбно повиливающий хвост, увенчанный внушительной размерами змеиной головой, было бы страшновато.
   - Подожди, Керберёнок, дам тебе полизать свою розочку, голодным ведь бедняжка остался. Всё твой хвост сожрал. Тебе маленькому ничего не досталось, собачка моя пушистенькая.
   Приговаривая таким образом, Рыжая о деле не забывала. Она принялась сноровисто сшивать брюшину Голобола с помощью того же лыка из мочалки, которое успешно стягивало её причёску. Благожелательный настрой в отношении Керберёнка у девицы резко изменился. Видимо, пёс выполнил всё, что от него требовалось, проделав несколькими укусами дырки для швов в животе Голобола. Справедливости ради необходимо отметить, что проделал он это на удивление аккуратно. Даже шилом так хорошо и ровно проколоть Голобола было бы трудно.
   - Пошёл отсюда, пёс смердящий, недоносок одноголовый, - при этом девица-хирург пинала пса пяткой в нос, позабыв о своём обещании накормить его.
   Псина, явно обиженная, испарилась в дверях, стремясь оказаться подальше от греха хозяйки. Обиженным казался даже её хвост, исчезавший последним и без вытянутого, как бывало обычно, раздвоенного языка.
  
   Расправившись с докучливым помощником, Хирургиня удовлетворенно рассматривала свои труды. Она стояла и улыбалась, поглаживала Голобола по вздувшемуся животику, словно это был первый её пациент по удачной пересадке сердца. Иногда дева нагибалась и целовала Голобола в съехавший набок после перевязки пупок. Работа ей нравилась, но вдруг она охнула и схватилась за голову. Вспомнила о том, что не применила ни одного метода стерилизации. Хоть для порядка, но это нужно было срочно сделать. Секунду она сомневалась и выбирала, что использовать: химию или физику? Решила не мудрить. Физика всегда была ей ближе по духу, да и какой может быть выбор, когда находишься в терме, естественно, термический. Рыжая расшевелила подвернувшимся под руку берёзовым поленом в печи огонь, подгребла поближе угольки, подровняла их и сунула в ни свои длинные ногти. Когда весь лак с них выгорел, а сами ногти приобрели ярко-красный оттенок, она приблизилась к животу Голобола и начала вдумчиво прикладывать ноготки к швам. Музыка клавесина сменилась звуками органа. Она совершенно не удивилась, когда и следов операции после такой процедуры не осталось вовсе. На всякий случай рыжая докторша уже терапевтически провела по всему животу Голобола язычком и убедилась, что нигде на нём действительно ничего лишнего не осталось. Пора было заканчивать курс лечения. Кто бы сомневался, что всё это было лечением, причём успешным. Голобол не сомневался. Он открыл глаза и произнёс:
   - Рыженькая, как тебя зовут?
   - Софья, сударь, Софья...
   - Погоди, дай-ка, угадаю..., Васильевна?
   - Ненавижу математику, вы ведь Ковалевскую имели в виду?
   - Тогда Алексеевна, Романова?
   - Заговоры всякие уважаю, но чтобы в монастыре сидеть, да ещё в Девичьем, нет, никогда!
   - Последняя попытка. Ты Софья Фоминична Палеолог, точно Палеолог!
   - Скажите ещё - Сонька Золотая ручка! Вы на горе Парнас не бывали, да из Кастальского ключа /Кастальский ключ - источник поэтического вдохновения, бил на горе Парнас; прим. автора./ не пили, где вам угадывать? Мучить вас раздумьями не буду. Не такая я жестокосердная, чтобы мучить замечательных мужчин, полностью подготовленных к настоящей семейной жизни. Скажу, не таясь: сирота я, ситная сирота, потому и нет у меня ни отчества, ни фамилии.... - Соня заплакала, что было очень неожиданно для Голобола. Он как-то отвык оттого, что можно плакать ещё до того, как тебе отрежут голову.
  
   Ничего не поделаешь, пришлось ещё целых два часа утешать Софью в предбаннике. В результате различных, утешительных упражнений удалось полностью компенсировать хорошим отношением отсутствие фамилии и отчества у достойнейшей представительницы всех девиц сирот. Что касается имени, то Голобол начал называть рыжую девицу не иначе как Сонюшка. Вот как самому приятно бывает кого-нибудь хорошо утешить. Соня и Голобол вышли из бани. Где-то на краю того света начинала алеть заря. Голобол слегка поёживался под тёплой байковой туникой, которую ему принесла худая девица вместо его одежды, и был очень рад. Радовался он буквально всему на свете. Тому, что одежда у него такая удобная, что в голове носится знойный ветер, что под байковой туникой находится Сонина ручка и обнимает его за талию, что во всём теле ощущается невероятная лёгкость, какой он не испытывал никогда, ни даже после посещения самого высшего разряда сауны, что там, где положено у мужчины быть крепости и достойной тяжести, они присутствуют. Да ещё как присутствуют. Только намекни и опять в бой. Всё радовало Голобола, но заострил он внимание только на музыкальном журчании ледяного ручейка, истекавшего из купальни.
  
   Звуки незаконченной как композитором, так и исполнителем мелодии завораживали. Очевидно, поэтому и не стало неожиданным, когда Соня подняла Голобола на руки и опустила задом в купальню. Адский холод охватил Голобола моментально. Он не мог вскрикнуть, он кричал только мысленно. Ему казалось, что его опустили в вечность загробного мира. Он почти не слышал, как Соня говорит ему:
   - Не бойся этого холода. Он страшен. Действительно - он адски страшен. Но тебе нет. Тебе он не повредит. Сто лет ты будешь чувствовать себя мужчиной, и даже если тебя уже не будет, ты всё равно им останешься в небытие. Этот ручей питает адскую реку Кокит - Реку плача. Сто лет любая душа не погребённого тела блуждает вдоль её берегов. Твой мужской дух отныне закалён водой этого ручья, ведь не сама же река тебя охладила, а только её живые истоки. Если захочешь, если появится у тебя такая возможность, - этого знать точно, мне не дано, - то ты сможешь родить несметное число детей. Столько сколько пожелаешь. Одна капля твоего семени будет стоить целой армии мужей, - так сказала Соня и обнажила каменный слиток, не потерявший ни йоты способности чувствовать нежнейших прикосновений. Последовал долгий поцелуй.
  
   Голобол остолбенел у излома ручья. Он застыл и смотрел на просветлевшее непрозрачной голубизной небо небытия. Он услышал: "Повелевай мной, мой повелитель!", - Голобол опустил глаза вниз на стоявшую перед ним преклонённую фигуру, положил длань на рыжую копну волос и сказал: "Повелеваю...".
  
   Глава 6. Тяжёлое состояние
  
   Не успеваешь следить за рассветами, закатами, если они однообразно хороши. Идут, красуясь, чередой деньки-ночки и не думаешь, что где-то возможна остановка. Ещё хуже обстоит дело, когда станция внутри тебя самого, а эшелон счастья и спокойствия безразлично уплывает в неведомую даль. Смотришь ему вслед и сомневаешься в собственных умственных способностях. Невольно отправляешь себя на место себя же прежнего и говоришь: ах же, идиотина, ах же, кретин ты Голобол: не ценил, не ощущал как счастлив, ничегошеньки не сделал, чтобы продлить славное времечко. Укоры не помогают, даже если не так строг к себе, даже если вдруг вспомнил, как иногда прозорливо грустил, понимал, что всё не вечно и лишь это утверждение никогда не подведёт предсказателя. Теперь уже не как блажь вспоминается та грусть, иногда нападавшая в те счастливые дни, словно предвестник будущих страданий. И остаётся только сожалеть о нестойкости духа человека, окунувшегося по уши во что ни на есть лучшее. Ничему душа не учится - так и остается малым капризным ребёнком до старости, а, состарившись и заболев, не имеет надежды на лечение, знает: не поможет ей никакая Мацеста.
  
   Перрон или эшелон, а на самом деле ни то ни другое, поплыл от Голобола не совсем в переносном смысле. Можно сказать вполне "конкретно" поплыл. Случилось это так. Закончились какие-то нужные его девочкам припасы в доме. На вечернем совете, затрагивавшем чаще всего самые прозаические вопросы небытия и который уже не стеснялись проводить при Голоболе девушки, было решено: отправляем за провиантом Асю с Фулем. Пусть проветрятся в городе, а мы уж как-нибудь и без них тут справимся. Фуль в жилые комнаты почти не показывался. Он перечитывал книгу Савонаролы "О презрении к свету" и учил наизусть некоторые стансы этого сурового проповедника. Иногда ангел призывал Асю, которую ото всех отличал, к себе на чердак и та заботливо кормила его чищенными грецкими орехами с мёдом, курагой и лимонными дольками. Потом, подпирая свой острый подбородок худенькими ручками, она терпеливо слушала читаемые нараспев ангелом проповеди воинствующего монаха, а может уже и самого Фуля, которые чаще всего заканчивались словами: "Да хранит вас Господь по пятницам - мне будет меньше работы. Аминь".
  
   Обычно Ася этих слов уже не слышала, она засыпала прямо на своих собственных локотках и смотрела сны, бежавшие по кругу небольшого овального стадиона имени Гипноса. /Гипнос - бог сна в греческой мифологии, изображался в образе крылатого юноши; прим. автора/. Сны бежали и бежали. Некоторые кроткие духом, останавливались на финише, обсуждали прошедший забег, но, опомнившись и, видя как соплеменники общего разума, упорно продолжают своё вечное кружение, вздыхали, тушили бычки о гаревую дорожку и вновь припускали по нескончаемому кругу грёз. Случалось, что сачки не могли присоединиться к всеобщему бегу без сигнала-подшлёпыша, тогда они беспардонно будили Асю и просили её в нужный момент хлопнуть в ладоши, что она и делала с большим удовольствием, так как знала: после хлопка увидит что-нибудь необычайно интересное.
  
   Утром какого-то дня, о котором точно можно было сказать только то, что день не пятница, поскольку Фуль, широко раскинув крылья, спокойно спал на своём сеннике и слушал во сне, как стучат капли дождя по дранке на крыше, девушки разбудили белого телом и перьями философа и призвали его спуститься в залу. Ася уже подготовилась к походу. Она приладила за спиной рюкзак, скатала в трубочку список, необходимых зелий и провианта, нацарапанный Любой ангельским пером на папирусе, сунула его себе за пазуху, поместив между грудями и сняла с себя все драгоценности, памятуя о наставлениях Савонаролы. Видимо она путала временное посещение неба с визитом в церковь, и теперь скромно ждала сигнала от ангела об отправлении. Фуль сонно хлопал крыльями, проверяя их состояние, кое-где подмазывал перья скипидаром и гагачьим жиром, но сигнала отбыть не давал. Покидавших остров заготовителей Голобол вышел проводить на пологий берег озера. Он понимал: взлёт ангелам наиболее удобен именно здесь, а не со двора. Пейзаж в то утро словно нарисовали свинцовым карандашом. Воздух был сер и прозрачен. Болит сердце, когда смотришь в такое глубокое белёсое небо. Фуль нехотя выбрал место для начала воздушного пути. Потоптался, ещё раз проверил, как сидят сандалии на ногах, собрался духом и достаточно ловко для ангела подсадил левой рукой прыгнувшую ему на шею Асю. Последовал разбег. В утренней, седой тишине распластались огромные белые крылья, захлопали, и зашелестела высокая прибрежная трава, пропуская рвавшуюся сквозь неё фигуру. Между её крыльями, сжавшись в трепещущий комок, сидела девушка. Волосы её распустились и вились, полощась прядями, между складывающимися и расходящимися треугольниками, то накрывая их, а то исчезая, словно чёрный зверёк прятался в нору, вырытую в белом песке.
  
   Преодолевая растущую в глубине души тоску, Голобол успел вобрать в себя взгляд Аси, когда она мельком взглянула на него, подрагивая на спине тяжело дышащего ангела уже готового оторваться от зелёного луга в последнем прыжке. Взгляд девушки манил и отталкивал одновременно. Словно волна фантастического, фиолетового прибоя окатила Голобола и теперь, уже отступив, стремилась что-то в нём перевернуть, закружить, разорвать на части, разобщить и утянуть в бездонную глубину, а что-то окончательно отторгнуть и забыть. Физическое ощущение на этом заканчивалось, но оставалось стойкое чувство, что перед тобой был не просто взгляд, а заколдованный колодец - зрачок с радужными кольцами вокруг. Кольца то сужались, то раздвигались и давали такое ощущение вселенской жизни, которого не может дать даже космически глубокая и тёмная, звёздная ночь. Ночь взгляда девушки верней уносил душу ввысь, чем ярчайшие звёзды. Улавливалось в нём и коварное обещание позволить познать не только тело и душу ещё неизвестные, но и что-то непознаваемое в принципе. Ничего лишнего, кроме того, что будет сегодня на обед, Голоболу знать не хотелось, но был он невольником познания, которое распоряжалось им как заблагорассудится.
  
   Растерянность обуяла Голобола. Он долго провожал взглядом странную ангелоподобную птицу, обогатившую своим неожиданным видом скромное небо, но очень быстро перестал что-либо различать. Всё слилось в один серый цвет, чуть подёрнутый лёгкой дымкой белых облачков, никак не влиявших на уже созданное скучное настроение. Голобол ни слова не сказал своим хозяюшкам и пошёл вдоль берега. Он давно заметил, что девушки почти никогда не оставляют его одного. Всегда одна из них или даже две-три обязательно его сопровождают. Это никак не беспокоило, ведь он действительно не хотел оставаться один, а общество этих девиц всегда было для него приятным. Кроме того, после памятной баньки и купания в ручье его часто настигало совершенно неистовое желание. Справиться с ним было невозможно. Голова теряла всякую способность мыслить. Всё существо в мужском обличии устремлялось только к одной цели, ведомое каменным орудием, обладавшим специфическим магнитным свойством. Хозяюшки островка, по-видимому, об этом отлично знали, поэтому и оказывались всегда рядом.
  
   Голобол никогда их самоотверженностью не злоупотреблял. Достаточно отметить, что у него по сей день, значились в любовницах лишь три красотки, которые проявили активность сами. Можно ли желать ещё чего-то, справляясь с такими темпераментами, Голобол не мог и представить. Сила его была неисчерпаема, но не в этом дело. Он отлично помнил ещё со школы, что в общественном развитии производительные силы, всегда обгоняют надстройку, которую периодически необходимо приводить им в соответствие революционным путём. Голову, - как он считал, она и была надстройкой, - пока занимали только три девицы, но среди этих трёх не было равенства. Рыжая рокерша Соня всегда была впереди по части любовных забав, и её лидерство оставалось неизменно. Она с успехом закрепила такое положение дел, взявшись регулировать всю эту сторону их островной жизни. Своё дело Соня вела с умом и никакой ревности, по крайне мере, видимой, не выказывала, напротив, стремилась предоставить Голоболу максимум свободы. Каким бы раскрепощённым и даже распущенным художником он ни был, но спать сразу с тремя-пятью фуриями не собирался. Ну, может, разочек попробует, а так нет уж, увольте. Близостей более чем достаточно. Немного наивно было со стороны Голобола рассуждать на эти темы и строить какие-то пусть и умозрительные планы. Всё совершалось исключительно под управлением Софьи.
  
   В первую же ночь, которая плавно перешла в утро и день, испробовав в очередной раз волшебную силу омытого в ручье странника, Софья задержала, хлопотавшую на подхвате, Стешу, и оставила её на всё утро в его постели, напомнив о молчащей гитаре только после полудня. Как ни странно, вращаясь в этом телесном калейдоскопе, Голобол передумал о многом, подкрепляя думы полезными разговорами на разнообразные темы со всеми своими женщинами. Соня, помимо житейских вопросов, хорошо ориентировалась в различных экстремальных развлечениях. Всякие вело-, мото-, скало-, лыже-, и другие подобные штучки обретали в её рассказах милую привлекательность. Однако Голобол никогда не желал экстрима. Он считал это занятием второго, а может, и намного более низкого сорта, от которого в голове ничего не прибавляется, а только окончательно мутится и всё то завалящее, что до сих пор в ней чудом сохранилось, растворяется без остатка. Никого Голобол не осуждал. Каждый что хочет, то и делает, но сам он всегда предпочтёт духовные изыски увеличению мышечной массы. Такое утверждение служило надёжным оправданием в бытие физической бездеятельности, связанной с постоянным пьянством и сопутствующими питью беседами, являвшими только подобие мозговой активности. Голобол слушал Соню охотно, был упрям и в небытие не собирался менять свой привычный образ жизни.
  
   Музыка тем и хороша, что прекрасно заменяет болтовню. Жаль, что не все умеют извлекать чарующие звуки из инструментов. Зато профессиональным слушателям, лишённым слуха и голоса, вполне можно просто похлопать в ладоши в знак благодарности за полученное удовольствие, а не мучит собеседников ответами. Стеша, постоянно баловала Голобола цыганскими романсами, но прекрасно справлялась и с классикой, только брала для исполнения шестиструнную гитару, вместо излюбленной семиструнки. Люба возвращала Голобола в мир слов и иллюзий, отнюдь не лишенных поэзии и романтики. Она часто рассказывала Голоболу сказки и народные предания, а также была замечательным специалистом в области домашней магии и мелкой ворожбы. Он полюбил длинными, обычно выбранными для такого дела по ненастью, вечерами лежать у неё на мягкой груди и слушать страшные рассказы о героях, красных девицах, змеях, летучих и огнедышащих драконах, рыцарях и монахах, принцессах и королевичах, и, конечно, о несметных сокровищах и чудодейственных предметах.
  
   Все рассказы и сказки Любы были густо замешаны на скрытой и явной эротике, переходящей в чистейшую, возвышенную любовь, поэтому никогда Любонька не покидала его постель без сладострастного финала. До двух других девушек у Голобола пока не доходили ни руки, ни ноги. С Екатериной было всё просто, стоило только пригласить её на прогулку или заикнуться, в случае маловероятного отказа, о своём желании Соне - всё бы получил Голобол и немедленно. Вот с Асей дело обстояло несколько сложнее. Девица была до того романтична, даже внешне, своим прозрачным, отрешённым от всего земного видом, что без высокого чувства, обязательно возбуждённого в себе или в ней, до всего остального нечего было и пытаться добираться. Существовал огромный риск растерять всё удовольствие ещё по дороге. Душевных сил у Голобола для подобного подвига пока не доставало. Вся мощь его духа уходила на длительные прогулки, помогавшие сконцентрироваться на том, чтобы ни о чём плохом не задумываться.
  
   Однажды, совершая променаж вдоль берега озера, он наткнулся на парочку огромных черепах. Черепахи грелись на солнышке и нежно почёсывали друг дружке бока и спины короткими лапами. Наблюдение за черепахами было интересно и располагало к размышлениям.
   - Сонь, посмотри на это чудовище. По-моему, оно пытается поцеловать в шейку черепаховую дамочку.
   - Уверена: поцелуем дело не ограничится, - Голоболу оставалось лишь кивнуть головой в ответ.
   Соня отлично ориентировалась в отношениях любых полов, будь то флора, будь то фауна. Что опыление, что оплодотворение были для неё сутью одного и того же явления. Размножение как воззрение и определяло широту её толкования природы и общества.
  
   Черепахи тем временем увлеклись друг другом настолько, что почёсывание спинки и страстные поцелуи в шейку сменились настойчивым стуком в задний край панциря дамочки-черепахи панцирем её кавалера. При этом корявые столбики задних ножек, снабжённые острыми длинными когтями, которыми кавалер опирался на песок, неудержимо разъезжались в стороны и углублялись в рыхлую почву пляжа. Вероятно, длина важнейшего черепахового органа кавалера не обеспечивала в таких условиях правильного, куртуазного поведения. Дама начинала пятиться, чтобы наладить соответствие партнёра моменту. В результате обе черепахи как кроты зарывались в песок с тем лишь отличием от вредителей сада, что пятились задом и тащили перед собой не меньше тонны песка, оставляя на берегу траншею, уходящую от уреза воды к высокому, скальному обрыву, а не высокую кудрявую кучку на поверхности. Эрозия почвы подобного рода встречалась тут на каждом шагу. Пляж явно пользовался популярностью у этих особей, да и наши черепашки не первый час грелись на солнышке.
  
   Голобол успевал оглядываться по сторонам. Пляж этой бухты острова ограничивался скалами и был не так широк как у залива Тодос ос Сантос в Сальвадоре. Об этом Голобол мог судить наверно - не зря заваливали его почтовый ящик в Гуляевом переулке рекламными туристическими открытками и буклетами. Но, сравнивая текст рекламы об упомянутом заливе: "... неповторимое соитие африканской, индейской и наглой европейской культур", - и местные красоты, легко определялось, что здесь "соитие" шло под флагом смешения культур крабов, черепах и всяческих человекоподобных теней. /Текст рекламы подлинный; прим. автора/. Исключительно по этой причине сейчас в панцирно-барабанном бое слышались все культурные оттенки, ритмы и даже мотивы, лишь случайно имевшие животное происхождение. Не хватало мускулистых мужиков на песке, выделывающих фигуры капоэры, и шоколадных девушек, потягивающих из холодных горлышек бутылочное пиво. Но всё это только "будто бы", ведь капоэру мог с виду заменить танцующий на ветру хитон Голобола, а девушек и менять не надо - внешний вид их был много круче шоколадного.
  
   Чем, например, гитара за спиной Стеши, кувшин с вином в руках Любы и красный фонарик в руках Екатерины не культовые атрибуты прекрасного пляжного отдыха. Черепахи, в отличие от скучающего Голобола, меньше всего задумывались о культурологических аспектах своих ежедневных занятий. Им было не до этого. Позади черепаховой парочки, но впереди по ходу её движения, встала скала. Дальше продвигаться черепахам было некуда, но так могли рассуждать только те, кто никогда не любил. Чтобы завершить успешно начатое дело, черепахи стали зарываться в землю, силами в шесть лап и в один хвост. Две оставшиеся лапы кавалера едва справлялись с удержанием им вертикального положения, выполняя балансировку, отчего непрерывно мелькали в воздухе. Хвост же дамочки, отогнутый строго вверх, дабы не мешаться, полностью самоустранился. Он уже сыграл свою важную роль как орган приманки. Результат свершившегося соблазна был налицо - спаренные черепахи скрылись под землю, и их нора ушла под скалу.
  
   Девушки Голобола заволновались не на шутку, когда со скалы покатились камушки и полетели всякие клочки наименее стойких в тряске растений. Девицы немедленно предложили Голоболу отойти подальше к воде, но Голобол проявил обычную мужскую доблесть, склонную под дамскими взорами походить на кокетливое безрассудство. Он пламенно заверил спутниц, что надолго черепахового кавалера не хватит. При этом пояснил, демонстрируя знание сути дела, что очень уж сложно работать в таком режиме: сотрясать скалу позади и даму впереди. Ничего плохого произойти не может. Кто был тут прав теоретически и на этот раз, зависело больше от точки зрения. На практике же почву особенно сильно встряхнуло. Скала мелодично треснула, а на её вершине рухнула четырехтысячелетняя секвойя, посаженная ещё Авраамом, при всём своём опыте никак не ожидавшая подвоха от черепах. /Авраам (Ибрахим) - в Пятикнижии родоначальник еврейского народа, первый из трёх патриархов. Считается также родоначальником aрабов и арамеев; прим. автора/. Наконец, всё успокоилось. Можно было слышать, как шелестят по скале сухие песчаные ручейки. Под камнями обозначилась внушительного вида пещера, а виновников её негеологического происхождения, будто никогда на берегу и не было.
  
   - Скрылись с глаз, - подвела итог обычно молчаливая Екатерина.
   - Всё у этих черепах наоборот. Интимное показали, а потом решили исчезнуть. Хоть бы слово сказали о любви в своё оправдание, - подтвердила словесно мысль Екатерины Люба.
   - У каждого своё представление об интиме, - глубокомысленно изрекла Стеша.
   - Боюсь, что Ася одна с приготовлением обеда не справится. Я пойду ей помогать, - так закончила для себя представление и прогулку Соня.
   К ней присоединились Стеша и огорчённая чем-то Люба. Может быть, ей стало жаль застрявших в пещере черепах. Надолго девушки в небытие своих решений не откладывали, поэтому не успели Екатерина и Голобол обернуться, как уже увидели быстро удаляющиеся фигурки на фоне движущихся им навстречу дюн. Голобол в растерянности переводил взгляд с жёлтых вопрошающих глаз Екатерины на темневшую под скалой пещеру и никак не мог на что-то решиться. Такое состояние здорово напомнило ему себя ещё живого. Местные условия к сомнениям не располагали, они брали тебя и вели, подчиняя ходу истории быстрее, чем успеваешь об этом хорошенько подумать.
  
   Так случилось и сейчас. Екатерина взяла Голобола за руку и повела к пещере. В пещере было сыро. Свод и стены покрывали волнообразные подтёки, очевидно, черепахи здорово попотели, когда трудились над созданием этого шедевра горной проходки. Пройдя в глубину ровно столько шагов, сколько требуется, чтобы увидеть, позади вместо большого входного отверстия, превышавшего человеческий рост, светлое пятнышко величиной в крышку средней кастрюли, исследователи остановились перед стеной с круглым коническим выступом. Он был похож на половинку песочных часов. Как ни старался Голобол просунуть голову подальше под конус стенки и посмотреть, что же там за ней находится, ничего нового не просматривалось. За выступом был такой же песок, как и везде в пещере.
  
   - Катя, что ты по этому поводу думаешь? - сформулировать вопрос точнее Голобол поленился. Уж слишком длинно получится, если взяться объяснять женщине, заранее знающей всё то, что ты собираешься спрашивать.
   Катя прищурила свои жёлтые глаза, которые весьма качественно освещали им до этого места путь в пещере, и ответила загадочно, но не словами. Она томно пожала плечами, вытянула красивую полную руку из выреза своего изумрудного платья и начала гладить конический выступ стены. Губы её раскрылись, и подобие улыбки обнажило розовый кончик языка между острыми зубками. Сопровождая свои действия лёгкими стонами, Катя обняла Голобола своей левой ногой, окончательно покинувшей высоченный разрез шёлковой ткани, и стало ясно даже художнику, что женщина шутить не собирается. Долго просить об одолжении каменный отросток Голобола не требовалось. Даже тяжести его он не почувствовал, так плотно и уверенно он закрепился в складках изумрудного шёлка, выявив в нём живой мрамор и яхонт, скрипнувшие мокрой губкой в ответ на почти нечаянное нажатие.
  
   Руки Голобола без разрешения нашли удобнейшее положение на округлых куполах основания спины жрицы. Свет в пещере вспыхивал и угасал, словно это была поломка электростанции в страшную грозу или период революций, а не взмахи ресниц Екатерины. Молнии пробегали по телам, трещала голубыми искрами шёлковая материя, дымился и тлел красными пятнышками хитон Голобола. Даже песок, сыпавшийся со стен, шуршал, будто пляжный от волн прибоя. Огромный воздушный поршень, ходивший внутри пещеры, то бросал тела навстречу, то поднимал к потолку, казалось, ещё немного и они будут расплющены потоком исполняемого желания, но наступил спасительный момент невесомости и парения. Словно два воздушных шарика летели теперь к выходу, но когда солнечный свет всплёскивал на их фигурах, шарики моментально сжимались, теряли свою летучую форму и содержание и устремлялись в глубину черепашьего лаза. Там, в темноте, опять зажигались два жёлтых фонаря Екатерины, они то слепили Голобола, уничтожая последнее осознанное зрение, то нежно золотили его живот и щекотали тяжёлые вращающиеся непрерывно шары, стремящиеся себя охладить, чтобы не свернуть драгоценный белок в белые бесполезные катышки. Вспышка и ровный свет. Тление и разряд. Мелкая дрожь и гребень высокой волны. Наконец, всё остановилось, и они поняли, что Екатерина стоит перед Голоболом на коленях, а сам Голобол до середины бёдер ушёл в песок. Нормально это или нет, во время любви на такой рыхлой почве, разбираться никто не захотел, но прежде чем начать себя откапывать, Голобол приник к немедленно раскрывшимся ему навстречу женским губам. Губы ответили смородиновой сладостью, смешанной с ароматом прерий и конского пота.
   - Будем прорываться? - спросил Голобол, выдернутый за шею из глубокой ямы, спутницей. Времени она не теряла и отряхивала пальмовые подошвы его сандалий от налипшего песка.
   - Конечно, - ответила она ему и провела острыми ноготками по его груди, словно этому давно засеянному полю нужна была борона. Другая рука Екатерины провела по песчаной стене, оставляя на нестойкой поверхности тонкие борозды.
  
   Мгновение, и они вновь окунулись в атмосферу всеобщей изменчивости. Стена повернулась вокруг центральной оси, будто и правда была частью песочных часов, закрывавших проход. Выступавший конус ушёл в землю, а над ним начала медленно расти кучка песка. Часы начали отсчёт.
   - Идём, времени у нас немного, - Екатерина схватила руку Голобола и втянула его в освободившийся проход.
   Некоторое время Голобол следовал позади и видел, как жёлтый противотуманный взгляд Екатерины освещает им дорогу, пляшет на стенах, бегает по своду, падает под ноги. Вскоре дополнительное освещение стало лишним. Взгляд Екатерины превратился во вполне обычный, хотя и по-прежнему любящий. Они вошли в огромную овальную залу. По стенам её бегали животные. Голобол так и думал: бегают. На самом деле это были скульптуры, удивительно реалистично исполненные. Кто-то явно отступил в своих художественных амбициях от индивидуального видения и просто воплотил животный мир в камне, соблюдая его природную красоту и, казалось, даже назначение. Всё что позволил себе художник, это расположить скульптуры так, как ему хотелось. Крупные фигуры такие, как слон и бегемот не загораживали и не мешали наслаждаться видом более мелких: леопардов, куниц и всякого рода грызунов, рептилий и птиц. В верхней точке свода парил огромный белый орёл, развернув свои необъятные крылья и опустив загнутый клюв в сторону входа. На полу пещеры было то, что Голобол уверенно назвал бы льдом, если бы не приятное тепло, от него исходившее. Пол, как и стены, был покрыт узорами и рисунками, но рассматривать то, что на них изображалось, было уже некогда.
  
   В глубине пещеры на двух золотых возвышениях сидели невероятной красоты нагие юноша и девушка. Даже квадратные и несколько тяжеловатые подбородки их не портили. Голобол с огромным удивлением, - он уже подумывал, что разучился это делать, - распознал в сидениях черепашьи панцири. Девушка и юноша были точно ему не знакомы, он поклялся бы и на дыбе, и на колесе, и обутым в испанский сапог, что никогда их не видел. Плохо бы он поступил, сказав так любому умелому палачу, которые все как один блестящие психологи. Растянули бы его после такого заявления весьма знатно, а то и забили бы ещё парочку лишних клиньев, специально припасённых для таких сложных случаев вранья, в испанский сапог. Голобол и Екатерина, держась за руки, остановились перед юношей и девушкой. Юноша спрыгнул с возвышения и подскочил к Екатерине.
   - Мы счастливы видеть, вас, в нашей скромной обители. Присаживайтесь вот здесь. Подумаем, чем вас можно угостить, ведь жгучую крапиву и колючие плоды крабового яблока вы есть не будете, как я понимаю, вы всего лишь люди. Ну да не беда, зелёный лучок, выращенный в темноте, достаточно для вас нежен, а персики и люди едят с удовольствием, - с этими словами юноша усадил Екатерину на костяное кресло в форме морского конька.
   Девушка проделала то же самое с Голоболом. Она взяла его за руку и провела к противоположному креслу, стоявшему рядом с её возвышением, бывшим ни чем иным, как её карапаксом. Странно, но она, в отличие от юноши, ни слова не произнесла. Голоболу даже показалось, что рука её немного дрожит.
   - Прошу извинить мою хозяйку, дорогие гости, она ещё чуточку не пришла в себя. У нас - черепах - свои обычаи. Приходится сначала до-смерти напугать свою даму, чтобы она убрала в сторонку свой хвост и смогла любить. Иначе ничего не получится. Приходится даже кусать даму за ноги, представляете, какой ужас! Просто сердце обливается кровью, когда уговариваешь черепаху. Сплошные проблемы. Можете представить себе, как это отражается на потенции. Неудивительно, что многие черепахи мужчины не выдерживают периода ухаживания и уходят к игуанам. Зато, когда получается, то не обращаешь внимания ни на шторм, ни на ураган, ни на землетрясение.... Нас, черепах, отличает особое умение сосредоточиться, а всё потому, что во время любви мы ни в коем случае не отключаем свои мозги.
   - Вы любите подниматься на вулканы? - видимо, черепаха-дама начала приходить в себя.
   Ей что-то стало в Голоболе интересно, но он знал, что с черепахой у него точно ничего не получится. Кусать за ноги и пугать женщин перед тем, как уволочить в постель Голобол ещё не привык. Может со временем.... Он подумал: какой же он счастливый человек, что постоянно за ним ходят три женщины, которых он может полюбить в любой момент и ни одну из них не надо заставлять отодвигать свой хвост или кусать за пятки. Ещё более счастливым Голобол себя почувствовал, когда вспомнил, что теперь уже четыре женщины могут рассчитывать на его внимание, а не три. Одно плохо: начинала мучить проблема выбора. Сразу же вспомнились молодые шальные годы, когда наполненная телефонами девушек записная книжка вводила в такие же раздумья, но там всё было проще. После перебора вариантов оказывалось, что одна половина девушек встретиться с тобой не может, другая половина больше не хочет тебя видеть, и оставался только свободный поиск, что не всегда плохо, зато всегда не надёжно.
   - Так как вулканы, интересуют вас? - девушка вопросительно сжала ладонь Голобола.
   - В детстве я мечтал стать вулканологом. Видимо, интересуют, хотя я не уверен, - Голобол ответил несколько путано, но это только потому, что черепаха ему начинала нравиться, вот ведь коллизия!
   - Я могу сказать точно - обожаю вулканы. Они такие нежные, так хорошо пахнут, вокруг них такая плодородная почва и растут такие замечательные колючки. Нигде нет таких колючек, как на склонах вулканов. Бреются вулканы только во время извержения. Это так романтично - небритый вулкан! Но только извергся, и такой уже гладенький весь - прелесть! Послушайте, как звучит: извержение вулкана..., а о каких укусах ножек тут может идти речь, когда извержение! А яйца! Вы можете себе представить, рядом с вулканом яйца вызревают за три месяца, а в обычном песке на солнышке за восемь, ведь есть разница, согласитесь. Да, как я могла забыть, такое чудо. Они ещё и курятся!
   - О, и курицы на вулканах есть? Признаться, не знал, хотя курицы, по-моему, есть везде, даже в Африке.
   - В Африке живут цесарки, а не курицы, хотя.... Может быть, завезли миссионеры? Не могу утверждать уверенно, но если удалось завезти католицизм, то почему заодно не завезти и куриц....
   - А меня заводит звук сыплющегося сухого песка.... - Голобол слышал со всех сторон совершенно противоречивые фразы, он не знал, кому отвечать, да и о чём говорить с черепахами, тоже. Спасало только одно: во всех обществах о чём бы ни говорили, но подразумевают всегда одно и то же. Так рассудив, он и выдал наугад:
   - Песочные часы тоже прекрасное дополнение к любви, всегда приятно, когда убеждаешься, что время не обязательно тикает, а ещё и переворачивается....
   - О, Боги, нам надо бежать, быстрей, быстрей..., - Голобол не успел даже бросить прощальный взгляд на прекрасный черепаховый зал, он оказался просто вытянутым за руку Екатериной из своего кресла морского конька и водворён в проход.
   Они бежали по коридору, спотыкались, падали, но Екатерина подхватывала под руки Голобола и кричала:
   - Поторопись, милый, ты же не хочешь всю оставшуюся вечность спать с черепахой, а меня отдать черепаху.... Бежим.
  
   Поторапливала Голобола Екатерина очень не напрасно. Когда они протиснулись между потолком и конической кучей песка, которая уже почти перекрыла проход наружу, произошло обрушение свода пещеры и коридор, по которому ещё минуту назад они бежали, исчез совершенно, будто никогда тут никакого прохода и не было. Голобол лежал на сыром полу пещеры и тяжело дышал. Сверху его придавила Екатерина, он слышал, как бьётся её сердце. Екатерина дрожала и только этим напоминала ему черепаху. Вероятно, испуг действовал возбуждающе не только на черепах дамочек, но и на таких мужчин, как Голобол, потому как он крепко и нежно обнял Екатерину и, если бы не острейшее желание выбраться на свежий воздух, то точно отодвинул бы у неё хвост.
  
   Берег озера или моря, уж и непонятно, встретил спелеологов свежестью и вполне земной красотой. Не было тут золотых панцирей, диких животных в скульптурах, не было орнамента на песке, но.... Сколько же тут было всего замечательного: и скалы, и дюны и деревья невероятной толщины и высоты. А какое разнообразие форм тут присутствовало - всего не перечесть. Но не это было главным, не внешнее проявление совершенства мира, а его наполнение, которое представлял собой воздух. Всё было в этом воздухе, вся красота и польза, ничто в него не могло уже быть дополнено, во всяком случае, с целью улучшить. Бывает совершенство нестойкое, а бывает неколебимое. Тронь картину мастера, только чуть тронь её своей наглой кистью и посыплется всё художественное здание, созданное гением. Возьми только одну фальшивую ноту в вечном произведении композитора - испортишь так, что потом часа два надо будет только объяснять, почему так получилось, а вернуть звук не получится. Совершенство воздушного пространства иное. Уж если оно совершенно, то ничем его не испортить.
  
   Оставим скептикам парфюмерам, бессовестным химикам и совсем уж циничным физикам с их нездоровой любовью к радиации простор для иронии, пусть себе посмеиваются над неграмотными и потерявшими нюх дилетантами, но возьмёмся утверждать: по-настоящему свежий воздух испортить практически невозможно, во всяком случае, крайне сложно. Ни Голобол, сильно поумневший после смерти, ни тем более Екатерина, вечно бывшая девочкой очень умной, скептиками не были, поэтому они и дышали с таким удовольствием. Только иногда они нарушали чистоту нашего эксперимента, усиливая удовольствие запахом друг друга. Ведь то один, то другой не выдерживал счастья и тыкался носом в родное плечо, в волосы, в грудь, иногда даже целовал другому ушко - вот до чего доходило упрямое человеческое желание непременно улучшить само совершенство. Однако простительно такое поведение, когда только что выбрался из бессмертной ловушки.
  
   Итак, Голобол стоял на берегу озера, смотрел, как пусто стало небо, когда в нём растворились Ася и Фуль, и думал.... Всё есть у человека. Но всё, что у него есть, находится внутри него. Мысль не новая, а зачем они - новые мысли. Ведь для каждого жизнь и смерть своя, сколько ни слушай трактовок сведущих людей. Так же обстоит дело и с мыслями, и с чувствами. Тысячам и тысячам людей удаляли гнилые зубы мудрости, нестойкие, коварные своим неуправляемым и зачастую просто кривым ростом. Тянешь до последнего. Однако приходит время, и ты тоже решаешься посетить врача. Ты для него один из сотен, но для тебя врач только один, наедине с твоим родным зубом. Всё прошло. Даже ямка заросла, которую не нащупать и живым, пытливым языком, но....
  
   Что "но", Голобол не додумал, потому как осознал с отчетливостью умозрительного языка, вдруг почувствовавшего скрипнувший на зубах песок разочарования, попавшего с немытым, пыльным, сладким плодом пресыщения: ему необходима Ася. Она необходима, как лекарство от смертельной болезни. Убеждение в этом возникло такое сильное, будто сам он был великим аптекарем, открывшим живительный эликсир.
  
   Глава 7. Скрытые резервы души.
  
   Остров блаженства, как называл свой кусочек суши Голобол, ни намёком не поддавался изучению. Сегодня он был один, а завтра совершенно другой. Конечно, какая-то психогеографическая основа оставалась неизменна. Голобол всегда предпочитал курганы и холмы высоким горам, а скалам - нагромождение валунов, на которые очень любил смотреть, сосредоточившись на деталях, будто в поисках рисунков и надписей, но на самом деле любуясь их совершенной каменной красотой и неспешной сменой цвета. Валуны почти всегда выбирали для лежбища мягкую подстилку изо мхов и лишайников, нежнейших цветов, будто вобравших в себя цвет неба, травы и песка. Всё те же вязы и липы толпились небольшими рощами в полях, лугах и на буграх острова, съезжали с крутых холмов в лощины, где текли кристально чистые ручьи, местами по ширине и глубине уже напоминавшие речки.
  
   Иногда Голобол забредал в заросли ежевики, малины и войлочной вишни, а также любил пощипать с низких деревьев великолепный крупный тёрн, смахивавший на вылупленные от любопытства вороньи глаза с белёсой поволокой. Смешение всех климатических поясов, почвенного состава и рельефа, а соответственно, растений с плодами, ничуть не волновало Голобола. Над головой он рвал персики и фиги, упиваясь сочной сладостью, а под ногами собирал ягоды костяники, морошки, клюквы, земляники, просеивал меж пальцев густые кустики брусники и отправлял кисло-сладкую добычу в рот, шамкая, как старый дед, иногда даже пуская слюни по уголкам губ. Смачно утершись свободным рукавом туники, хитона или, всё одно как назвать, бывшего на нём странного одеяния, Голобол брёл дальше. На прогулках, обычно держась в отдалении, шли верные спутницы, будто маленький отряд, но почему-то сегодня лишь одна Стеша его сопровождала. Вместо большой корзинки для грибов с крышкой, надевавшейся на плечи, она несла малюсенькую корзиночку в руке. Обернувшись, он сразу бы и не сказал, что сегодня за ним идёт именно Стеша, но гитара на яркой малиновой ленте с огромным алым бантом на грифе выдавала её с головой. Саму голову он отсюда не мог рассмотреть, но знал, что она увешана серьгами и утыкана фигурными заколками.
  
   Он смотрел на девушку, разглядывал её стройные ноги под мягкими, обнимавшими их юбками, вглядывался в светлое пятно расшитой мелкими узорами белой блузки, старался разглядеть что-нибудь в глубоком её вырезе. Но девушка была далеко, только фигурка её чётко очерчивалась на фоне голубого неба или вовремя подоспевшего с этой целью изумрудного холмика, если она уже спускалась с него вниз. Голобол присмотрел поблизости группу седых валунов, среди которых некоторые попадались светло-жёлтого цвета. Сборище камней так расположилось на берегу ручья, что похоже было на большую гостиную или открытый небу дворик, в местном понятии природный атриум, только и ждущий прибытия Голобола. Вот он и прибыл. Голобол устроился на песке под одним из валунов, облокотился на его тёплую, нагретую отошедшим уже за деревья солнцем спину и закрыл глаза. Тихое журчание ручья успокоило его настолько, что он сам себе показался спящим.
  
   Хорошо, если бы это было так, но не сон морил сейчас его разум тягучей своей субстанцией. Видение летящей по воздуху девы назойливо плавало перед глазами. Закрытые веки не спасали, она всё равно была здесь. Руки и ноги девушки были вытянуты, словно она старалась прижаться к прозрачной плоскости. Тёмно-синяя юбка едва прикрывала икры, белая блуза с треугольным разрезом показывала заманчиво круглый живот, а там, проскочи взглядом расстояние лишь в две пуговицы, и круглые холмы грудей с загнутыми вверх сосцами, как на священных древнеегипетских сосудах с молоком, предназначаемых богине Изиде. Неизвестно, что больше в её облике оказывало соблазняющее воздействие. Природа тоже не оставалась в стороне. Тело висящей в воздухе девушки было неподвижно, но тихий, будто задумчивый, вихрь не оставлял в покое одежду. Ткань платья приподнималась и словно ласкала белую кожу девы, нежно касаясь поверхности и давая дышать теплом полуденного ветра. Голобол смотрел и смотрел, не в силах что-либо изменить. Ни приблизить висящую фигуру, ни отдалить, а тем более подойти и обнять эту святыню Голобол не мог. И ничего он не смог сделать, когда девушка начала таять в воздухе и превращаться в лёгкое облако, которое не различалось теперь даже широко распахнутыми глазами.
  
   Вместо девушки-призрака перед ним возникла музыка. Она заняла то самое место, в котором так счастливо кружило видение, образовавшее теперь воронку, излучающую чарующие звуки. Музыка звучала тоненькой тростиночкой - нежной и слабой. Наконец, она утихла. Голобол не стал пробовать закрыть глаза. Душа его жаждала знаний. Он предпочёл сну изучение простых действий подошедшей Стеши, чтобы хоть чуть утолить эту непонятно откуда взявшуюся потребность. Цыганка расстелила на траве, рядом с песчаным языком и возлежавшим на нём Голоболом, льняную скатерть, вышитую по краям красными завитками в виде интеграла, и начала выкладывать на середину снедь, припасённую для позднего завтрака на пленэре. Голобол почти не обратил внимания на кровяную колбасу в круге, на солёные огурчики даже на вид хрустящие с прилипшими листиками смородины, на ковригу рыжего хлеба, на целую связку различных трав, придавленную куском овечьего сыра. Взгляд его остановился, будто что-то важнейшее вспомнил, на огромном квадратном, хрустальном штофе с янтарной жидкостью, в которой он чутьём выпивающего человека узнал вездесущую рябиновку.
  
   Тут же, не отпуская и малого времени на созерцание красоты натюрморта, одним мановением смуглой ручки Стеши, из корзинки были извлечены две вместительные гранёные рюмочки. Одна из них, каким-то чудесным образом, оказалась в руке Голобола до округления краёв наполненная. И в неё уже целилась вторая, чтобы смачно чокнуться с пролитием весомых капель на песочек. Стеша уселась по-татарски перед Голоболом и подоткнула под бёдра юбку, обнажая белые стройные ножки, чуть подёрнутые смуглой пеночкой похожей на топлёное молоко. Ни слова не было сказано. Зачем что-то говорить, когда такие чёрные шальные глаза на тебя смотрят, когда солнце дурманит головы падающими вниз лучами, но уже готово подвинуться немножко за холмик и дать отдых от своего ослепляющего тепла. Что ещё можно добавить, когда и светило готово передать вахту теплу идущему от человеческих тел. И не обычному жару, не тому, который рождается в тесных домах, под пуховыми перинами и верблюжьими пледами, а родившемуся под открытым небом, на вольном просторе, на мягкой травке. Да где ж ему и являться на свет? Исключительно на травке, обрамленной золотой оправой горячего жёлтого песка, и тогда, когда под головы брошены мягкие ситцы и золотая египетская шаль, а над разгорячёнными спинами летают козявки и бабочки.
  
   Небо качалось над странниками, стянутое обручами спиралевидных тучек, бегущих по кругу и не собиравшихся замедлиться ни на секунду. Пришло время, и тучи остановились. Вращение позолоченных человеческих душ догнало золотое, облачное кольцо, и они закружились синхронно. Стёрлась пограничная черта начала неба и конца человеческого духа. Слитый воедино и оплодотворённый небом он, словно семя, опушённое для полёта хитроумной колючкой, плавно спустился в атриум валунов, и одна душа запела для другой, запела избирательно, не для посторонних, распугав пристыжённых пташек, не умеющих придавать звукам нежной весомости слов. "Шэл мэ вэрсты...", - металось внутри круга, и так звенели струны, что ручей принял их стон за звуки упавших в него прутиков ивы. Голобол поднял штоф и сделал огромный глоток, обретая чёткость сознания, но и поставив тем самым его на грань тени и света. Всё стихло, но понял это Голобол, лишь расслышав звук отложенной в сторону гитары, вздрогнувшей напоследок всем своим звучным телом, чтобы создать ещё большую тишину. Лишь малый миг осознания действительно полной тишины предоставлен человеку. Но миг длится лишь миг.
  
   Всегда найдётся тот, кто тишину нарушит, да ещё с особым удовольствием, ведь себя слушать гораздо приятней, чем благородную тишину.
   - Ква, ква, кви-и-к, уа! - раздалось поблизости, но один Голобол поднял голову с вороха юбок. Стеша сладко спала, утомившись не только пением....
   - Не видишь, девушка спит! Тише! - шёпотом прокричал Голобол толстому лягушонку в большом малиновом берете с петушиным пером.
   - Не я уморил её, нечего возмущаться. Не бойся, она не проснётся, - лягушонок довольно нагло улыбался и не думал даже понижать своё кваканье ни на полтона.
   - Ещё полчаса точно будет спать, - его склизкая маленькая четырёхпалая ручка щупала пульс Стеши.
   - Тогда полчаса у тебя есть, а то она испугается, когда проснётся и увидит такое чудище....
   - Чтобы вакханка, наплясавшись вокруг живой гробницы, нажёгшись душ, да козявок малых испугалась! Позволь не поверить....
   - Твоё вольное изложение Державина ничуть не оправдывает дерзости слов. Вызываю тебя на дуэль, где твои секунданты? Я требую удовлетворения. /Лягушонок использует в разговоре стихотворение Г.Р. Державина Цыганская пляска; прим. автора/.
   - Тебе ли, Голобол, требовать удовлетворения? И у кого? У бедной жабы. Мухи и комары летом красным мои секунданты, но это не означает, что я не принимаю вызова. Принимаю и как лицо оскорблённое (оскорблённое?) выбираю оружие. Язык - моё главное оружие и средство пропитания. Что скажете, Голобол?
   - Язык, так язык. Нет оружия, не способного убить слабого сильным, чего не скажешь наоборот. Но тебе видней, кабальеро. Кстати, с кем имею честь сражаться?
   - У меня слишком длинное имя, чтобы так уж им гордиться, могу назвать любое тебе удобное, к примеру, Рабле. Устроит тебя Рабле?
   - Жребий тянуть не будем, начинай ты, жаба Рабле, хотя по виду ты - Бальтасар Грасиан. /Бальтасар Грасиан-и-Моралес годы жизни 1601-1658, автор Карманного оракула, Критикона и др.; прим. автора/
   - Начинаю, хотя по виду ты не более чем Голобол. Условия таковы: в пределах звукового барьера, будет задаваться вопрос, по мере сил нападающего язвительный, но ответ не нужен - его даёт сам нападающий. Противник отвечает лёгким отводом обвинений и наносит удар более сильный, чем был ему нанесён. Когда нам это надоест, тогда и заканчиваем дуэль. Победитель будет нами же и назначен по обоюдному соглашению, коль скоро у нас нет судей и секундантов. Первый удар таков: зачем ты здесь, иностранец по природе, изгой собственной души, немощный и бесталанный? К чему продление мучений, когда они также иллюзорны, как и твои попытки прочувствовать их полноту посредством выдуманной любви. Всё, на что ты годен, это мешать краски в голове, что-то я не вижу твоих зримых трудов на этой земле, а те которые ты оставил на той земле, откуда прибыл, и трудами назвать нельзя. Так - попытки, жалкие попытки.
   - Не стану возражать, раз мне дано право нашими правилами отвечать не полно на выставленный к барьеру вопрос. Замечу, черкну, приоткрою, задену вскользь и пойду далее. Так жалок человек в незримой природе, так незаметен, что даже наказание формулируется ему в виде различных прикрас. А что уж говорить о причине, о совершённом им преступлении: намёка считается достаточно непонятного, неявного и без разъяснений. Отчаяние и леность проявляется даже у высших сил, когда они имеют дело с таким упрямым существом, как человек. Никогда промеж людишек не найти виноватого! На любую мельчайшую провинность целая цепь виновных выстроится в один длиннейший ряд, а пока начнёшь их опрашивать, так они поменяются местами и всё на свете перепутают. Ни одно преступление никогда не было вполне верно доказано, а лишь со степенью вероятия, допустимой для данного общества в данный момент времени. А уж раскаяний и признаний вины было столько, что большинству ни в коем случае верить нельзя, как бы этого ни хотелось. Потому и отвечаю неясно: за то, что Бога помазал, чужого Бога, но Бога. Получилось длинно, но не бойся, не трепещи. Прост будет мой ответный удар: жабе ли мокрой отвечать должен человек на сокровенное, на самое, почитай, святое, что у него есть, на вину свою первородную обеление накладывать, да перед кем? Не существо ли ты низкое, несмышлёное и отнюдь не святое, чтобы бисеринки метать пред тобою, пусть и мельче, чем перед известным скотом.
   - Заковыристо ты мне выдал, но в духе вполне человеческом, готовом клубок ниточек превратить в штык китайский. /Китайский штык - название запутанного узла; прим. автора/. Когда хочешь оправдаться, то имеет ли значение, кто перед тобой: скот ли, святой ли, камень ли молчаливый? Ведь важно лишь то, что ты сам перед собою оправдаешь, а не то, как воспримут твоё признание, да рассуждения оправдательные или раскаяние. Пусто место судей, когда совесть говорит, а не говорит, так хоть Верховный Суд перед тобой, ничего не имеет значения, кроме банального срока. Вот ответ мой, лёгкий и, надеюсь, понятный и не только для жаб. А вот и ответный удар, как у вас принято говорить, вполне в тему. Что есть срок? Не мелочь ли комариная, не сытная, не полезная? Какое имеет значение срок, если доказано ещё древними: Смерть есть Любовь. Осуждён будешь даже и на Смерть, а получишь одну лишь Любовь. Ответствуй мне, не осрамись перед осклизлым, не уважаемым тобою народом.
   - Что известно древним, то давно забыто и не понятно ныне живущим в простом воспроизведении. Старинные истины требуют работы восстановления и всё необходимо доказывать заново. Ведь сказал же умный "опытный" человек: а вам-то что по этому поводу известно, вами-то, что будет определено? Не отвечаю за точность цитирования, но смысл такой. /Мишель Монтень, Опыты; прим. автора/. Потому попробую не согласиться с весьма мутным для меня тождеством Смерть-Любовь. Даже отвечать тебе на это не хочу, можешь, если хочешь, своего Грасиана спрашивать по этому поводу. Из какого такого мифа он почерпнул состоявшийся у Купидона со Смертью обмен луками, что и приводится в качестве вещественного доказательства равенства понятий. Факт обмена, кстати, ни один судья, ни один свидетель, кроме Фортуны, не видел. Наношу удар, по всем законам противодействия: плод не чудесной метаморфозы, скажи мне, отчего жабы не летают?
   - Пустое! Всегда говорил, пустое дело спорить с людьми, хотя они всегда считали, что это относится только к женщинам. Так я расширю такое узкое понимание границ спора. Пусто всё, что бы вы, люди, ни сказали Жабе. Зачем подменил меня собою, ведь ты говорил о Грасиане, а теперь он уже и мой оказался; спросил, что такое срок в сравнении с вечностью? А каков был ответ? - Глупейший вопрос о крыльях у жаб. Как с вами бороться? Вы несерьёзны, в высшей степени несерьёзны и не вдумчивы. Считаю, что уже победил. Закон любого спора: кто первый начинает лукавить, тот и проиграл. Не так ли, уважаемый Голобол, художник по несчастью, влюблённый по счастливой случайности?
   - Хорошо, посчитаем, что я проиграл, но удовлетворение получил.
   - Первый раз слышу от тебя разумные слова. Общение с женщинами, не считая ангела, тебя потихонечку исправляет, а я уж хотел твоей личной казнью египетской быть.
   - Не надо быть казнью, а давай лучше выпьем и закусим. Закуску свою предпочитаешь, Рабле?
   - Нет передо мною закуски, Рабле достойной и поданной в соответствующем количестве, потому выбираю кровяную хохлятскую колбасу. Твоё здоровье, несчастный! - лягушонок заметно прибавил в росте, откинул левый локоток, держа полную рюмку в ладошке коротенькой ручки и, пытаясь придерживать бархатные шортики другой ручкой, смачно проглотил рюмку. При этом он даже не кашлянул. Следом за рюмкой в его распахнутую глотку полетел весь круг колбаски. Несколько крошек её упало на песок, и в них сразу же вцепились рыжие муравьи. Лягушонок тщательно прицелился и, выстрелив своим языком по крошкам, слизнул всю муравьиную компанию, не успевшую не только выпить, а даже и закусить.
   - Как же тебе повезло, Голобол. Мало кто имеет в гостях таких товарищей, которые готовы питаться всем, что им попадается под ноги и летает над головами, - последнее замечание, видимо, относилось к огромной зелёной мухе, исчезнувшей там же где и муравьи.
   - Наливай по второй, чего ждём?
   - Налью с удовольствием, только во что? Свою рюмку ты проглотил, а мою тебе я не отдам. Придётся тебе пить из колокольчика.
   Из колокольчика Рабле пить не захотел. Он куда-то отпрыгнул на минутку и вернулся с огромной жёлтой лилией. Этот сосуд оказался впору его глотке, потому как исчезал гораздо медленнее, чем гранёная рюмочка. Лягушонок расселся на подходящем ему размерами валуне, вытянул с видимым удовольствием длинные ножки, обутые в широченные ботфорты и, прикрыв глаза мутно-прозрачными веками, произнёс:
   - Голобол, как вовремя ты встал на моём пути, ведь так скучно ожидание в одиночестве, а как оно иногда необходимо - это самое ожидание. При всей быстротечности путешествия от малой икринки до старой высохшей на солнышке жабьей шкурки, какую-то часть занимает пустое ожидание. "Пустое" в процессе, но полнейшее по завершению. Вижу, ты тоже ждёшь. Правда, тот, кого ты ждёшь, какой-никакой, но человек - женщина. Другой вопрос, зачем тебе это надо? Учитывая, что у тебя под боком, прямо на песке, спит прекрасный образец "смеси татарского с польским и малороссийским" /А. С. Грибоедов о цыганской музыке в Крыму. Путевые заметки 24 июня 1825. прим автора/, а рядом с ним почивает замечательнейший инструмент, почитаемый мною наипервейшим образом после резонаторных мешков, - классическая испанская гитара. Кстати, довольно странно видеть её в руках египетской танцовщицы.
   - Меня обвинял в излишней говорливости и неточности, вкупе с невдумчивостью, а сам выдаешь все мысли подряд, ничуть не заботясь об их малейшей между собой связи. Та, которую ты называешь "египетской танцовщицей", великолепно играет даже Моцарта, если ей его напеть, да ещё исполнит она его более отчетливо, чем напевший. Позволь же тебя, наконец, спросить, а чего или кого ты ждёшь? Какой подарок ожидает тебя в конце твоего ожидания?
   - Подарок или нет, поживём-увидим. Жду я, разумеется, кораблей. За мною должна прибыть королевская эскадра из Индии. Меня назначили губернатором Гоа, осталось только туда перебраться, чтобы начать быть губернатором. Сменю, наконец, дурацкий берет с петушиным пером на опахало с негром.
   - Никогда не думал, что необходимо срочно прибыть на место губернаторства, чтобы "начать быть" губернатором. Наши губернаторы могут годами не показываться в свои губернии, не говоря уж о фигурах поменьше, которые вообще всегда предпочитают жить в Москве, а не в Ханты-Мансийске.
   - Ханты, говоришь? Не знаю такого, Мантуйского, знавал, был такой герцог, Винченцо Гонзаги.
   - Полно их было, этих Гонзаги, не поймёшь, о ком речь идёт....
   - Да, в самом деле, не будем уточнять. Правда, деталька одна есть....
   - Час от часу не легче, какая ещё деталька? Выквакивай скорей....
   - Небезызвестный тебе гражданин Ногайский, картинку тебе заказавший с портретиком Аты, недавно принимал у себя в Архангельском твою пассию....
   - Какую ещё пассию?
   - Ну, одну из твоих пассий, уж откуда ты их понавёз на мой остров не знаю, да, признаться, и знать не очень-то хочу, а вот зовут её Екатерина, с которой ты так нещадно развлекался в святой для черепах пещере с песочным часовым входом....
   - Развлекались мы не в самой пещере, а в проходе ещё до часов. Не надо приписывать мне очередное святотатство, да ещё черепаховое.
   - Черепах или иных особей, не мне судить. Не губернаторское это дело, такими мелочами заниматься и конституция, кстати, не дозволяет. Я только хочу уточнить. На самом деле эта француженка, а ведь твоя Екатерина француженка - певичка со свежим приятным сопрано и зовут её у вас там Клер Лефильятр. Она солистка ансамбля Le poem harmonique, который исполнял разнообразную барочную музыку в театре того самого Гонзаги, в том самом Архангельском твоего Ногайского. /Эта версия Лягушонка ничем не подтверждена, а ансамбль действительно такой выступал в восстанавливаемом театре усадьбы Юсупова в Архангельском; прим. автора/.
   - Непременно воспользуюсь твоим намёком и попрошу Катю спеть арию из Мнимой сумасшедшей. Не подскажешь, кстати, что бы ей ещё посложней исполнить? /Опера Клаудио Монтеверди La finta pazza Licori, 1627; прим. автора/.
   - Самое сложное это петь ваши гимны. Не успеваешь слова запоминать. А вот, если хочешь действительно получить удовольствие, то попроси спеть песенку сирены на скале из оперы "Дивногорье", никогда ничего подобного не писавшего композитора Биша. Не забудь только себя к мачте привязать.
   - Исчерпывающая точность твоих ответов просто поражает. Особенно дороги твои советы. К мачте. Да где её взять - эту мачту. Может быть к печке привязаться?
   - К печке не стоит, они у вас ездят, когда захотят, да ещё по велению моих заклятых врагов щук. Привязаться я говорил в смысле фигуральном - пора тебе обзавестись высоким покровителем. Упоминаю в единственном числе, потому как не уверен в твоих способностях. Я-то благодаря покровителям только и жив до сих пор, точнее имя живое ношу, а так уже давно умер от грудной жабы. Зато как приятно многократно сбегать от инквизиции, и каждый раз получать приличное содержание в виде сонных мух и квёлых комаров в различных, сырых замках.
   - Мне бы твои заботы! Инквизиция, какая прелесть, а вот мне никогда не понять, зачем я здесь и кто мой враг.
   - Зачем, это действительно вопрос сложный, ведь никто нас не спрашивает, куда забросить, а вот на второй вопрос ответить легче лёгкого. Моя учительница французского кваканья всегда говорила с гасконским акцентом: "Сам человек себе же лучшим другом и является". Так перевернём её слова в правильном направлении, как и положено делать со словами всех симпатичных учительниц. Вот и ответ, причём наиточнейший....
   - Так ты хочешь сказать, что я сам себе враг? Не оригинально и не ново!
   - Эх, ты рассуждаешь как злой ребёнок, поймавший лягушонка за заднюю лапку. Беда. Ты перестал удивляться, а ведь нет высшей похвалы для Создателя, чем удивиться его творению, его совершенству. Да, не возражай, ты ещё не потерял способности восхищаться красотой мира, но это ведь только часть, причём внешняя, всеобщего совершенства. Поистине достойно восхищения и удивления лишь оно само (совершенство), которое не всегда ощутимо, но всегда существует. Пойми, где оно, и ты воспрянешь восхищённым духом. А что касается новизны, так ты давным-давно восхищаешься и тешишься лишь новыми игрушками, позабыв чудеса древние, всем знакомые, а они не стали хуже ни на йоту. Изменилось отношение к ним, исчезло к ним почтение. В чём же вина несчастных, потрёпанных истин? Да лишь в том, что они остались неизменны! Оторви у них манжеты, налепи на них новый ярлык, и толпы бесноватых поклонников прилетят, немея от восхищения в головах и визжа иными органами многоголосно и непристойно. Странно, что приходится объяснять такое человеку, сравнившему меня с Бальтасаром. Раз сравнил, значит, что-то о нём слышал, оказалось же, только звон.
   - Ты больше укорил меня, чем объяснил. Почему мои ошибки должны отличаться от ошибок человечества, чем я лучше (хуже) всех людей на земле?
   - Стоп, парень, во-первых, что сразу же будет и в-десятых и в-любых, ты видно подзабыл, расслабившись здесь со своими феями телом, а следовательно и умом. Ты отнюдь не на земле, во всяком случае, в том понимании, которое вы люди "современные" в это понятие вкладываете. Ты не хуже и не лучше, но ты уже здесь, вот и думай, как продолжать оставаться человеком.
   - Сомнения теперь уже у меня, а может ли так рассуждать Жаба? Не ты ли сам и есть Человек, обличие ведь не суть важно, тем более здесь, в этом пространстве.
   - Вот этого, мой друг, не надо. У меня своих жабьих проблем предостаточно, не путай меня с людьми, не желаю на них походить, - Рабле почесал ботфортом о ботфорт, погладил карликовой ручкой малиновый бархатный берет, с сожалением вздохнул и добавил:
   - Почти ни в чём.... Разве что из барахла что-нибудь пригодится вашего. Опять же на корабле плыть удобней, чем вплавь пускаться по солёному океану или пресному озеру, но большому. Ладно, признаю: материалисты вы знатные, но в другом чём: ни-ни, ни за что ничем вашим не воспользуюсь, и не проси!
   - Больно ты нужен, просить тебя о чём-то! - Голобол так воскликнул, что Стеша пошевелилась во сне. Она вытянула ножку, повернулась на бочок и сонным голосом произнесла:
   - Лягушки квакают, кораблики плывут.... Ах, какие кораблики! - она сладко улыбнулась, и дыхание "египтянки" опять стало ровным.
   - Где, где мои кораблики? - встрепенулся лягушонок. Он подскочил на месте, стараясь увидеть, что творится на горизонте, который был невиден ему одному.
   - Голобол, дорогой, посмотри, ты ведь намного выше меня, мне до твоего роста не допрыгнуть, умоляю....
   - Вот как не терпится побыть губернатором жабьему человеку! Сейчас, дай хоть спину разогнуть. Ох, действительно кораблики, - Голобол рассмотрел на небе четырёх фигуристов, выписывающих кораблики.
   - Сколько их там? Должно быть не меньше трёх, обязательно. Это губернаторская эскадра. Прощай, Голобол, встретимся в какой-нибудь копировальной мастерской или прямо уж на шелкографии, прощай....
  
   Рабле устремился ввысь, от него побежали в разные стороны две волновые дорожки, облачно-пенными усами обозначая его путь даже тогда, когда сам лягушонок превратился в маленькую точку на небе. Прямо между бурунами извивалась красная полоска с маленьким пупырышком. Усы исчезли, и на небе утвердилась ещё одна красная планета. Надолго ли?
   - Наговорил с три короба будущий губернатор, а вот зачем мой гитарный бант украл с ленточкой? Неистребимая губернаторская привычка. Никогда ни откуда не уходить с пустыми руками. А ещё называют это политикой. Обычный феномен воровства! - Обнажённая Стеша кокетливо облокотилась на песочек и уже приподнимала ножки, чтобы натянуть на себя первую юбку.
   - Не переживай, Стеша, ленту я тебе подарю новую. Счастье, что гитару Рабле не украл. Одно утешение, по пути на Гоа его должны заманить сирены в болота, а там благодаря ленточке на жирной шее его очень быстро сожрут цапли, хотя.... Мне будет жаль, если его съедят. Занятный был губернатор-говорун в малиновом берете.
  
   Прогулка заканчивалась. Осталась какая-то сотня шагов до луга, с которого проводили Фуля и Асю, как вдруг налетел ледяной вихрь, разметал клочки прибрежного, тёплого марева по небу и моментально сковал их в тугие холодные тучи. Посыпался мелкий град, похожий на крупчатый снег, так часто идущий в Москве поздней осенью, когда крупинкам легко кататься по пустому асфальту и твёрдой мёрзлой оголённой земле, собираясь в язычки у бордюров и вытягиваясь линейками вдоль стен подворотен. Стеша и Голобол переглянулись: обоим было ясно, что погода нелётная для грузопассажирских ангелов. Стешина ручка, державшая гитару за гриф, покраснела, а пальчики побелели на фалангах. Голобол обнял её и повёл в дом. Сегодня ожидать возвращения заготовителей не приходилось.
  
   Дом встретил влажным теплом, словно девочки забыли его проветрить после первой топки. Окна запотели, и пустынный неуютный вид залы не спасали белые крахмальные занавески. Голобол улёгся на красную оттоманку, сменил тоненькие летние носочки на толстенные шерстяные и раскрыл книгу. Это было какое-то старинное издание Сервантеса, в нём было несколько его новелл и рассказов. Голобол выбрал для чтения "Цыганку", он даже не слышал о том, что у Сервантеса есть не только роман о Дон Кихоте. Вот, что значит шоры образования на глазах. Очень скоро книга упала ему на грудь, а Люба, подошедшая с большой кружкой чая, замешанного и заваренного на травах, будить его не стала, а только поправила сбившуюся подушку и набросила ему на ноги клетчатый (шотландский?) плед.
  
   "Дверь, ведущая на мельницу, распахнулась, протяжно проскрипела на сухих петлях и ткнулась в дощатую стену.... Кто-то внёс Голобола внутрь. Всё помещение было полно скрипучих и тянущих своё время звуков, в такт им прихлопывали и притопывали доски, оконные ставни, трещали рассыхающиеся корыта, но всё приводил в общий концертный порядок шум вращающихся жерновов. Солировала в оркестре тугая золотая струя зерна, которая, шипя и извиваясь потоком, рассыпчато врезалась в конический, тяжёлый и неподвижный камень. Пощёлкивали натужно косые столбики клиньев зубчатого колеса, запускаемого в движение разлапистой горизонтальной вертушкой. Чувствовалось повисшее в воздухе всеобщее напряжение, неудовольствие своей несвободной, вынужденной, рабской работой. Воздух на мельнице был хотя и хлебно и клейко душист, но тяжёл для дыхания. Глаза с трудом различали предметы, плавающие в голубом тумане, планирующем сверху на белых крыльях пластинчатых лучей солнечного света. Натыкаясь на мешки, ящики и какие-то инструменты, раздвигая тяжёлые верёвки, бьющие по лицу и плечам, Голобол пробирался вглубь. Шум неожиданно пропал, остался только высокий навязчивый свист, но шедший как бы из-под воды. Послышались чьи-то лёгкие шаги и голос: "Ты звал меня, Голобол, и я пришла. Я буду тебя слушать, а ты говори. Говори, не останавливаясь и без конца о том, как любишь меня, как не можешь без меня существовать, что откажешься ото всех своих женщин ради одной меня и не только откажешься, но даже в мыслях не посмеешь мне изменить, говори это, я поверю тебе, я буду твоей до конца нашего существования....".
   - Как же так, почему отказаться? - Думал Голобол.
   - Да, я хочу, хочу Асю так, что душа разрывается на части, но причём тут измены, какие могут быть измены с моими девочками? Это абсурд. Как на такое можно согласиться, будучи даже не совсем в своём уме от любви и, слушая оперу Мнимая сумасшедшая. Как это хорошо, что она задаёт мне такие задачки сейчас. Много лучше решить их немедленно, чем потом мучаться, когда любовь наша разовьётся в широкое кисейное полотно из этой тугой плотной нитяной массы, из этого клубка спящих и бодрствующих страстей. Голобол продолжал идти в темень зала. Под ним скрипели половицы, утяжелённые разбросанными вокруг белыми мешками. Он шёл и понимал, что не найдёт ничего хорошего впереди, но остановиться уже не мог.
   - Вот ты где, милый мой, - Голобол увидел выплывающий из тумана малиновый берет с петушиным пером, но более ничего видно не было. Голобол сделал ещё шаг вперёд. Сердце его пронзила острая длинная шпага, её золотой эфес поймал узкий лучик солнца и разрезал пополам всю стену голубого мельничного тумана. Одна светлая половина стала матовой, и на ней постепенно проявились буквы "Ars amotoria", а другая сторона тумана становилась всё темней, но надпись "Remedia amoris" оставалась светиться солнечно. /Овидий Публий Назон Наука любви и Искусство любви; прим. автора/.
   - Это тебе за твою Дульцинею, - теперь Голобол ясно видел фиалковые, широко распахнутые глаза, с детским выражением удивления в них, какое бывает у любопытного ребёнка, оторвавшего голову рогатому жуку. Перед ним была его Ася, ноги её не касались земли, ступни вытянулись, и каждая жилка трепетала в них, будто просилась на полотно Иванова и претендовала на замену собою той важнейшей жилы, которая там уже пульсировала на ноге Спасителя.
   - Боже мой! Как я тебя люблю. Только смерть твоя принесёт мне истинное удовлетворение! Нет света прекрасней, чем свет, затухающий в твоих очах, Голобол, теперь ты мой, и я есть твоя Любовь, тождественная Смерти.
  
   Дверь медленно закрылась. Она даже сама прихлопнулась и провернула на себе для верности примитивную задвижку, какая часто используется в деревенских дощатых нужниках. Лопасти ветряной мельницы покачнулись и остановились. Они образовали собою огромный крест, и нижнее ветрило перекрыло вход окончательно. Вибрировал воздух, оседала седая пыль на дорогу. Кучка неясных деталей безвозвратно уходила в землю, не давая себя запомнить, только небольшой песчаный конус был ещё виден и слабо шевелился, размывая свои контуры".
  
   Голобол хлопал глазами и ничего не мог сообразить, с его живота, размахивая обложкой, съезжала книга. Она звонко шлёппнулась на пол, даже коврик не заглушил звука её падения. Прямо в хлопающие глаза Голобола вглядывались другие глаза - прекрасные, огромные, лучистые, фиалковые.
  
  
  
   Глава 8. Ветерок из гнёздышка.
  
   - У нас вырастут крылья, как обещал Иван Сергеевич? Мы станем ангелами?
   - Если я тебя правильно поняла, то это так просто - достаточно попросить Фуля сыграть нам вальс, пойдём.
   - Да куда же идти - вот он Фуль, рояль - плёвое дело, выдвинем из-за печки, - Голобол подхватил почти на руки Асю, и они закружились в танце, соблюдая медленный, только начинавший входить в моду в начале девятнадцатого века темп.
   Угрюмый Фуль, не сильно усердствуя, бренчал под их танец на рассохшемся рояле неизвестной марки вальс из кинофильма Доктор Живаго. Он не собирался напрягаться с выбором репертуара, разыскивая в голове Ланнера, а потом его ноты в музыкальном отделе букинистической лавки. /Жозеф-Франц Ланнер, 1801--43, автор популярных вальсов, упоминается с повести Ася И.С. Тургенева; прим автора/. Пара кружилась и кружилась, ему приходилось без конца повторять тему. Наконец, а это когда-то непременно должно было произойти, он не выдержал, рассыпчато бросил руки на клавиши и прекратил игру.
   - Друзья мои..., - начал Фуль вполне официально, но задумался, а когда совершенно случайно увидел, что с рояля ссыпались на пол почти все костяные пластинки, казалось, вполне надёжно укрывавшие клавиши до начала игры, то не стал продолжать свою речь. В темпе вальса он организовал ремонт и так им увлёкся, - увлечённость половина успеха в труде, - что дело клеилось очень успешно, крепко и надёжно. Реставратор Фуль оглаживал пожелтевшие пластинки, словно марки, о свой далеко высунутый язык, и прилаживал их на место. Слюна его была подстать эпоксидной смоле с уже добавленным в неё отвердителем, в качестве которого выступала ангельская воля, поэтому делать приходилось всё очень быстро - времени на разговоры у Фуля не оставалось.
   - Прекратил бы ты, Фуль, это занятие! Всё равно не починишь, как следует. Лучше отвезём на тебе рояль в город, в мастерскую....
   - Что ты по-о-онимаешь, - не вполне чётко произнёс Фуль, но это было начало беды. Он ещё успел сказать, видимо, в запале:
   - На этом рояле играл Бах Иоган Себастьян, потом Моцарт, потом..., о, м-м-м, а, - больше ничего уже не было понятно, так как очередную пластинку с языка ангел снять вовремя не успел. Слегка задержавшись, она на нём и осталась, то есть приклеилась намертво.
   Несчастная белая полоска так мелькала, при попытках не расставаясь с ней разговаривать, что присутствующим явственно представилось, будто на языке Фуля уселся играть Скрябина сам Артур Рубинштейн. При этом великий пианист, в отличие от косноязычного теперь ангела, вовсю использует свой "изумительный виртуозный аппарат, юношеский огонь, энтузиастическую влюбленность в музыку", то есть поступает точно так, как и писали о нём газеты в 1964 году. Несмотря на эти, сильно отвлекающие моменты, нить завязавшейся дискуссии Голоболом потеряна не была.
   - Какие ещё рояли во времена Баха? Ты что, Фуль!
   - Н-а-о-ль в-ы-м-я с-о-и-и-ть!!! - В переводе: нашёл время спорить.
   - Какое "вымя", Фуль? Давай отдеру у тебя с языка клавишу, а то ты совсем потерял человеческий образ речи, - Голобол попытался от слов перейти к делу, но был остановлен жутким ангельским воплем:
   - Н-е-а-о-о-о!!! - стало понятно, что такая методика проведения операции не проходит.
   - Ася, зови девочек, будем думать, как спасать Фуля от рояльного окостенения языка, - ровно через минуту в зале собрался семейный технический совет.
   - Мне кажется, - Люба широко перекрестилась, - надо почитать ему вслух Савонаролу. Велел же проповедник отрезать языки еретикам, возможно, у ангелов отрежется не язык от его слов, а лишнее с него слетит? - Люба неуверенно пожала широкими плечами, и вскрикнула неожиданно:
   - Ой, рулька свиная подгорает! - и скрылась за печкой.
   - Я согласна с Любой, надо его чем-то отвлечь, пройдёт ещё какая-то тысяча лет и кость не выдержит - она растворится. Кроме того, существуют защитные силы организма. Не потерпит никакой язык, тем более, ангельский на себе чужую кость, - так думала легкомысленная Катя.
   Она не знала или уже забыла о том, что кости мамонтов, мало чем отличаются от слоновьих, и через тысячи лет находятся в Якутии в полной сохранности. Ясно, что простое, пусть даже частично эволюционное ожидание, ни к чему не приведёт в таком деликатном вопросе, как очищение языка от инородных примесей и ярлыков.
   - Ни в коем случае нельзя ждать. Надо срочно начинать ворожить. Предлагаю сжечь фигурку с крыльями. На худой конец, только прижжём её ротик иголочкой, - при этих словах Стеша с жалостью посмотрела на неспособный порождать ангелочков рудиментарный орган Фуля и в задумчивости продолжила Fingerpicking на семиструнке.
  
   Сам Фуль все эти предложения встречал угрюмым молчанием, сопровождавшимся звучным подбором слюней, обильно выделявшихся под подпорченным языком. Хорошо, что он был полностью обезволен, поэтому никто больше к слюням не приклеивался, за исключением редких в доме мушек и тараканов. Глаза ангела становились всё печальнее, на что Голобол мудро среагировал:
   - Раньше надо было думать, когда без растворителя принялся за такое тонкое дело. Чай не полёты при луне, а реставрация заслуженного инструмента. Ладно, не грусти, нет проблемы, которая когда-нибудь сама бы не разрешилась. А не разрешится, так придумаем что-нибудь, потерпи, - он с жалостью смотрел на Фуля, который склеил от расстройства уже и крылья, по крайней мере, они так сейчас выглядели.
   - А-о-и-э-ль, а-аа-эль! - пытался что-то сказать Фуль, но Голобол жестом остановил его попытки.
   - Катя, тащи бумагу и карандаш, будем с Фулем разговаривать, а то он что-то пытается нам рассказать. Писать не разучился? Ага, спасибо, читаем, нет, не читаем, кто у нас тут по-гречески понимает? А ты, Фуль, не дури, пиши хотя бы по латыни. Шестьсот сорок семь. Кабаллой увлёкся с горя? Мог бы и арабские цифры использовать. Забыл от волнения. Ладно. Что, Кать? - Катерина, в отличие от растерявшегося Голобола давно поняла, что требуется, и притащила из пыльной кладовки с инструментами тёмную бутыль с растворителем, носящим гордое наименование "647".
   Фуль жадно пил растворитель, глаза его становились маслеными, и уже нестойко держали центровку, когда, наконец, все услышали громкое:
   - Тьфу, проклятая!
   С затухающим вибрирующим стуком зловредная костяшка застучала по крышке рояля, закрытого для удобства размещения на нём хирургических принадлежностей и медикаментов. Удобством воспользовалась та же Екатерина и подхватила с крышки широкий листок подорожника и немедленно прикрепила его к узенькому, но основательно распухшему языку Фуля со словами:
   - Захотите покурить - выходите из избы. Не хватало нам ещё пожара и "костра тщеславия" для полного счастья, - её предложением никто не воспользовался, однако, даже Люба вышла из-за печки, когда Фуль торжественно произнёс:
   - Друзья мои..., - больше он ничего сказать не мог от избытка чувств, а Голобол не преминул его поддеть:
   - Вот с этого всё и начиналось, с неосознанной риторики. Ты бы не продолжал лучше, а то сам не заметишь как начнёшь фиксацию идиостиля на уровне фоносемантики и ещё кто-нибудь останется без языка, - его иронию никто из присутствующих не поддержал, а Стеша даже отреагировала на вновь словесного ангела цитатой, того же неукротимого Савонаролы: "слова эти недавно сошли с небес", - очевидно, она тоже иногда участвовала в чердачных чтениях работ воинствующего проповедника.
  
   Постепенно жизнь вошла в свою колею. Для Голобола и Аси это означало, что они опять уставились друг на друга, будто вокруг не на что было больше смотреть. После скомканного позднего завтрака, не отведав даже рульки, запечённой в благородных травах и, решив воспользоваться её вкусом лишь в обед, Ася и Голобол отправились на прогулку. Никогда прогулка не казалась Голоболу таким приятным делом, а если говорить точнее, то он просто не замечал этой самой прогулки. Он слышал, что лучшее средство испортить прогулку это гольф, но его больше волновало сейчас то, что лучший способ испортить девушку - это прогулка. Красоты острова мгновенно превратились в фон. Любому здравому мыслью человеку понятно, что сейчас происходило в действительности с влюблёнными, но пейзаж вокруг действительно был интересен, и жаль было бы не уделить ему внимание. Стопы умопомрачённых любовью направились в ту часть острова, которая до этого не посещалась Голоболом вовсе. Людей, идущих по тропинке, образовавшейся естественным образом, а не от неутомимого топтания почвы путешественниками, окружали странные каменные пики, напоминавшие столбы искусственного происхождения, но если веришь в Бога, то трудно вообще что-то называть рождённым естественным путём. Всё сущее - плод искусственного происхождения невероятной степени совершенства.
  
   Столбы не были одиноки, их сопровождали карликовые зонтичные сосны и огромные кедры. Растительность уютно расположилась между ними и ничуть не мешала прогулке, наоборот, создавала приятную тень и разнообразие разлитых под нею красок. Голобол шёл, словно укаченный своими неспешными шагами и рассматривал не природу, а только её лучшую часть - Асю. Воистину она была самым совершенным созданием окружающего его мира, возможно, и за его пределами. Невольно приходила и оставалась надолго в голове мысль, что улучшенная, более глубоко продуманная копия, может получиться совершеннее и надёжнее оригинала, а главное, более интересной во всех отношениях. Авторство (любое) лишь очередная иллюзия человека, а тот, кто действительно автор, молчит и никому об этом не собирается рассказывать, исключая подспудные, нравоучительные моменты. Причём приоткрываются они в самом общем виде, к тому же перетолкованном всякими мудрецами. Как бы ни было, а мгновенная смена настроений, которым данная женская копия была подвержена, предоставляла столько пищи для изучения, что Голоболу, ничего другого и не оставалось делать, как изучать и любоваться Асиными видимыми переменами, оставляя остальные неявные для робких догадок.
  
   Вот она слегка загрустила. На лицо девушки припала тень, будто на белейший песок уселась бабочка, и он окрасился нежной голубизной её полупрозрачных хитиновых крыльев. Вот Ася о чём-то приятном подумала и незамедлительно родилась блуждающая улыбка. Ушли тёмные, расплывчатые круги из-под век, и сменись прозрачным уютом пушистых теней опущенных вниз ресниц, которые не сдерживали более сияния и блеска глубокого взора. Походка её стала летящей, и Голобол едва поспевал за ней, старательно переставляя ноги, чтобы не задевать витых сосновых корней то тут, то там выползавших из земли. Переступая через них ежеминутно, Голобол чувствовал себя так, словно опять попал в компанию к одеревеневшим титанам, но маленьким и не страшным. Неожиданно в Асиных руках оказалась большая оловянная кружка с немецким, кайзеровским гербом. Ася подскочила к первому же ручейку, их тут проистекало во множестве, и наполнила кружку доверху. Голобол и оглянуться не успел, как Ася вознеслась на ближайший столбик и весело поскакала на одной ножке, перелетая с одного пика на другой. Она смеялась и манила Голобола следовать за нею своею улыбкой.
  
   Голобол сколько ни старался взлететь, а тем более просто забраться на столбик простейшим и привычным способом, доступным для любого мастера спорта по скалолазанию, но так и не смог. Он плёлся по земле, сразу став одиноким и маленьким, лавировал между скалами, без конца спотыкался, так как задирал голову вверх, чтобы удобнее было смотреть на порхающую девушку, отличную от бабочки лишь тем, что бабочки обычно цветочный нектар потребляют, а девушка цветам несла подарок. Она разбрызгивала воду из тяжёлой кружки и кричала восторженно:
   - Эдельвейс, смотри Голобольчик, опять эдельвейс! - Голобол не видел снизу никакого эдельвейса, но лимонного цвета кружевные панталоны Аси завораживали его мучительно, обладая несравненно большей силой специфического притяжения, чем целый кордебалет.
   Продолжался поход-порхание довольно длительное время. Ася перелетала со скалы на скалу, будто пчелка с цветка на цветок, а Голобол плёлся, спотыкаясь между корнями сосен. Сколько времени всё так бы и продолжалось неизвестно, если бы столбы не кончились. Оставался один столб, особенно высокий, почти в сорок локтей, который был совершенно недоступен ни для прыжков, ни для скалолазания, что сразу же оценила Ася. Она распустила свои юбки, и тихонечко приземлилась, используя планерные свойства наряда, далеко впереди Голобола, который немедленно взял направление на неё, перестав смотреть и под ноги, и наверх, потому как самое для него интересное уже спустилось вниз. Совершенно напрасно он не рассмотрел одинокий столб в деталях, ведь он был интересен, хотя бы уже тем, что на нём стоял заросший до бровей огромной бородой человек и, раскачиваясь, как на ветру, что-то пел, очень важное и величественное по содержанию.
   - Ты, кто, старче? - воскликнул Голобол, в крайнем удивлении, как только поднял голову вверх, оторвавшись от Асиной шейки, в которую, будто бы невзначай, уткнулся, останавливаясь.
   - Кто твои родители? - неожиданно для себя добавил вопрос Голобол, не получив ответа ещё и на первый. Разумеется, ответное молчание старца продолжилось.
   - Не терзай его вопросами, Голобол, это столпник, а как зовут его совершенно неважно, может быть Симеон, может быть, Никита. Незачем это знать как и то, из чего сделаны его вериги, да тревожить из праздного любопытства мудрейшего отшельника, - Ася поклонилась в пояс столпнику и потянула Голобола за рукав, предлагая следовать далее. /Симеон Столпник 356-459 гг., подвижник, прославившийся своими аскетическими подвигами; основоположник новой формы аскезы - столпничества. Никита Столпник - святой столпник, подвизался в Никитском монастыре близ Переславля, убит разбойниками, покусившимися на его вериги, якобы серебряные, 24 мая 1186 года; прим. автора/.
  
   Они обошли столб стороной и уже удалялись от него, как вдруг зашумели крылья, в небе потемнело, послышались отчаянные крики, сливающиеся в один сплошной гам, казалось, что какой-то птичий базар переместился к подножью столба со столпником. Когда первый испуг прошёл, и Ася с Голоболом отбежали от этого гама подальше, то обнаружилось, что "базар" какой-то странный. Такие птичьи породы не склонны собираться на скалах и в иных местах большими группами. Весь "базар" составляли филины, совы, огромные и уже почти седые от старости вороны. Птицы постепенно перестали так громко галдеть, ухать и каркать, а занялись раздиранием пищи, упавшей со столба к ним под ноги. Старец ссыпал корм птицам из холщового мешка, и можно было рассмотреть, что это бобы и кусочки чёрствого чёрного хлеба. Кроме того, со старца сыпались жирные черви, которые так же падали прямо на птиц и лишь это лакомство нарушало установившийся внутри птичьего хаоса порядок, вызывая раздор и драки. Наконец, всё было кончено, видно еды у старца было не так много. Даже черви перестали сыпаться с него, потому как старец уже плотно запахнул свою хламиду и подпоясался тем же холщовым мешком, но совершенно опустошённым и туго свёрнутым в жгут. Всё птичье кормящееся собрание успокоилось, перестало шуметь, очевидно, уже зная, что ничего более не получит вплоть до следующей кормовой сессии.
  
   Кто-то громко свистнул неподалёку, и все птицы как по команде бросили своё безнадёжное занятие по ковырянию клювами и когтями уже пустого пищей песка и взлетели. Снова небо наполнилось шумом крыльев, правда, сопровождающего исход пернатых крика было на порядок меньше, чем при прилёте. Ася и Голобол увидели, как из-за пригорка выехала ярко-жёлтая карета с крупной надписью вдоль борта, набранной Школьной гарнитурой в прямом светлом начертании: "по маршруту 647 КЧМ, Третий Рим - Колдовской бор".
   - Боже мой! Посмотри, Голобольчик, какая красотища! Какая строгость построения широкого очка и умеренный контраст между основными и соединительными штрихами, какое ненавязчивое преобладание круглых элементов и приближающихся к квадрату прямоугольных букв! Славно поработали сотрудники магополигрфмаша! Не пропадёт их труд и в веках, пока требуется кому-то русское печатное слово!
  
   Голобол активно закивал Асе подтверждающим образом, ведь известно, что если хочешь чего-нибудь от женщины добиться, то нужно очень внимательно относиться к интонации её голоса, тщательно игнорируя содержательную сторону поистине невесомой информации. Реагируя таким образом, Голобол умудрился прижать Асю к своей широкой груди, получилось это так плотно, как никогда бы не прижал, если бы не соглашался буквально с каждым её словом. В то же время Голобол внимательно наблюдал, как, распихивая друг друга крыльями и хвостами и даже когтями, в карету и на её империал усаживаются члены этой беспокойной птичьей компании. Наконец, все сели и кто-то очень громко, очевидно сам орёл, прокричал кучеру:
   - Трогай, пан Твардовский! Живей, а то опять тебя с козлов управления снимем!
   Вороные кони встали на дыбы, приподняли несчастно скрипнувшую передней осью карету над землёй и понесли во весь дух, который немедленно донёсся до Аси и Голобола сильнейшим вихрем, посбивавшим их с ног. Уже потемнело в глазах, уже уши перестали слышать топот копыт с серебряными подковами и золотыми гвоздями, уже не осталось ни одного чувства, кроме чувства близости друг друга, а влюблённые всё продолжали катиться и катиться, будто сами превратились в колёса удивительной кареты с кучером колдуном.
   - Ася, а что такое КЧМ? - спросил Голобол, оказавшись наверху и глядя прямо в её широко раскрытые фиалковые глаза с серебряными и золотыми искорками, мелькавшими в них лошадиными подковками после пережитого вращения.
   - Неужели не догадался? я думала, что всё ты всегда знаешь, ведь на острове ничего не существует, не появившись предварительно, хотя бы на мгновение, в твоей голове. Ну, конечно же, это аббревиатура: к чёртовой матушке! Черти в Управе испугались конкуренции с общественными галерами, и заставили навесить другие номера на разъездные частные кареты. Частники сокращают общепринятые маршруты, поэтому пишут рядом с номером уточняющие краткие данные в виде, тех самых КЧМ, о которых ты меня спрашивал.
   - Ничего себе, какие тут сложности и самоуправная нездоровая конкуренция. Куда же смотрит антимонопольный комитет? Но более интересно другое, как же я не догадался, значит, Фулю черти на язычок налепили костяшку, чтобы он что-то нам важное не сказал, так выходит. "Растворитель" к чёртовой матушке, вот что получается!
   - Вот уж не знаю, может и так, только растворитель Фулю понравился сам по себе. Любой юный техник знает, что растворитель, причём никакой, на затвердевшую смолу не действует. Боюсь, ангельский вкус Фуленьки испорчен теперь окончательно, он теперь со мной на чердаке к рейнвейну и не притронется....
   - Так вот чем вы там занимались, а всё говорили: "Савонарола, костер тщеславия", - а сами винцо дули, - отвлекающая атака Голобола удалась, слова вполне заменили огневое прикрытие, Голобол припал к ярко-пурпурным губам Аси и нежнейший цветок поцелуя был им сорван.
   Дыхание Аси часто прерывалось трепетанием груди, а шёлковые шнурки, стягивавшие вырез и талию платья напряглись, не выдержали вибрации и медленно стали расползаться в стороны. Голобол тоже не сдержался. Он чувствовал, что происходит непроизвольное освобождение телес, и воспользовался моментом. Он приник к одной из розовых ягодок, оставшейся призывно беззащитной, так неосторожно выскочив из-под лифа, и почувствовал, как Ася прижимает его к себе всё сильней и сильней. Жёлтое облачко панталон просуществовало в небе совсем недолго. Оно мелькнуло и упало на землю, и платье с мгновенно развинченной Голоболом шнуровкой, последовало этому эталонно-панталонному примеру. Но.... Дело так далее и не пошло. Со столба, оккупированного старцем, который, казалось, уже так далеко отстоит от любовников, явственно послышалось:
   - Умоляю вас, брат и сестра, рабы Божие, погодите малое время, сгиньте с глаз моих, чтобы я не предал дух свой. Достаточно с меня и того, что не выполнил наложенного на себя, - так это протяжно и жалобно звучало, так тягостно звук старческого, надломленного голоса несся над их вскружёнными головами, что Голобол устыдился своей силы-слабости, своего необузданного желания, и подумал, раз есть любовь, так и терпение возможно.
   - Пошли, сестра моя, Ася, скроемся с глаз этого старца, пусть он вершит то, к чему себя предназначил по вышнему велению....
  
   Босые ноги неприкаянных скитальцев, позабывших в спешке надеть обувь, нещадно жёг огненный песок. Жар проникал в пяты и поднимался до самых колен. Он подламывал суставы, люди падали и вставали, вновь падали и, лишь поддержав друг друга, восставали вновь. Оглянуться назад они посмели только тогда, когда идти стало совсем невмоготу. Перед глазами открылась чистая линия горизонта - ничего не было на ней, ни намёка на тот путь, который они преодолели. Впереди была площадь с невероятным количеством дорог, сошедшихся на этом незначительном пятачке посреди всеобщей пустоты. Каждая дорога чем-то отличалась, хотя бы небольшим оттенком цвета, шириной или качеством покрытия. Все дороги выглядели, как окропленные муравьиными фигурками, но никого из путников, а ведь это точно были путники, в отдельности не различалось. Зато явственно ощущалось постоянное движение, не прекращающееся ни на секунду. Только средняя дорога по центру площади была спокойней других. Лишь слабые лучики, напоминавшие вспышку падающей звезды на небосводе, мелькали на ней, делали её заметной, но так быстро они исчезали, что только её срединное положение позволяло предположить - этот путь действительно существует.
  
   Тем не менее, это движение представляло собой видение и только. В этом убедились Ася и Голобол очень скоро. Площадь начала таять, приподниматься вверх и скользить от них, убыстряя своё исчезновение возникновением пушистого облачка. Вскоре и оно исчезло. Вместо площади перед любовниками разверзся огромный котлован. Вся исчезнувшая площадь с перекрестьем дорог, если бы была возвращена на прежнее место, поместилась бы в нём очень легко. Дно котлована заливала блестящая, тугая на взгляд жидкость, прозрачная на поверхности и густо зелёная по мере углубления в неё взора. По котловану бегали волны, они создавали иллюзию живого пространства, и иллюзию не только пространства, но, казалось, иллюзию самого жизненного смысла. Ася прошептала:
   - Голобол, это тот самый "Котлован"? Я теперь умру? Я не хочу..., - Ася заплакала и прижалась к Голоболу всем телом.
   - Нет, милая Ася, это не тот котлован, что ты имеешь в виду. Совсем не тот, да и ты совсем не Настя, а я не Вощев. Ты не умрёшь, пока я о тебе думаю, пока я тебя люблю. Ася, ничего со мною не бойся, - прошло время, и Ася успокоилась, не совсем, но достаточно для того, чтобы смотреть на удивительнейшее зрелище, которое теперь разворачивалось перед ними. /Речь идёт о Котловане Андрея Платонова; прим. автора/.
  
   Волны бегали по котловану в разные стороны, но иногда они сталкивались, причудливо соединялись и создавали чёткое изображение какой-либо картинки, но уже значительно ниже поверхности. Иногда что-нибудь видимое уходило в глубину так далеко, что подумать можно было, что утонуло не то, что утонуло, а что угодно - буквально на всё это становилось похоже. Любые сравнения не имели ровно никакого смысла, так как повисали в небытие отдельно от исходного утопленника и ничего не объясняли. Голобол хорошо знал этот эффект, проще всего его демонстрирует живопись. Вблизи страшная мазня, а отойдёшь и словно всплывает картинка, та самая, которая нужна была художнику для выражения своего замысла, а зрителю для впечатления. Вопрос: а что же ты видишь на самом деле - мазню, которая реально существует или шедевр, в семи шагах от мазни, который легко исчезнет и не представляет собой такой плотной субстанции, как мазня. Так что есть истина? Скользкое, невидимое и выпуклое "ничто" или твёрдое, шершавое, но плоское и невразумительное "нечто".
  
   Сейчас Голобол с удивлением, - так как всё происходившее в котловане очень уж походило на телевизионную передачу новостей, которую на своём острове никак не ожидал художник увидеть воочию, - рассматривал молодого человека, который дарил девушке - одной единственной девушке - букет лилий. Мгновенная перемена и уже в гутре с чёрной икалью, этот же парень подкладывал другой букет с бомбой в набитый пассажирами автобус. /Гутра - головной убор в виде платка у арабов, а икаль - шнур, которым он подвязывается; прим автора/. Девушка мило улыбалась и позволяла себя обнимать, но одновременно играла роль водителя автобуса с искажённым от гнева и страха лицом, который пытался рвануть с места и судорожно закрывал двери, дёргая за соответствующий рычаг. Но ничего водитель не успевал сделать, и прекрасно было видно, будто в замедленной киносъемке, как автобус разносит в клочья взрывом, а вокруг витают обгорелые лохмотья одежды и отчётливо чувствуется в воздухе запах жареного, человеческого мяса, пополам с едким запахом тротила. Как ни странно, лишь запах производил какое-то жалкое подобие временного отличия в действии на двух картинках, не показанных даже, а сыгранных прямо на глазах. Голобол прекрасно знал, что даже от текста, хорошего, добротного, может исходить запах, а что уж тут говорить о "живой" картинке - запросто могла она пахнуть, если талант создателя или просто запечатлевшего её с натуры в ней присутствовал, преобразовавшись каким-то магическим способом, каким обычно и предпочитает пользоваться любой талант. Ясно, что не запах его удивил, а совершенно другое. Этим другим было полное соответствие разных положений героев, не двойников, он точно это знал, а именно героев, в несовместимых во времени событиях. Не неприятно это уже было, а страшно. Невольно Голобол крепче сжал Асину руку и предусмотрительно, как ему казалось, отвёл свою спутницу на несколько шагов в сторону от опасного места.
  
   Каково же было его изумление, когда в той же точке котлована он увидел всё то же, что и видел ранее, но уже в точности наоборот: теперь девушка дарила юноше цветы и взрывала автобус, а юноша судорожно закрывал в нём двери, пытаясь тронуться и спасти, хотя бы часть пассажиров. Голобол не в силах был это видеть, не имея возможности что-либо изменить. Эпизод, о котором сейчас рассказано, лишь эпизод, а таких моментов было огромное множество в этом бурлящем котловане. Вся поверхность котлована, каждая точка, представляла собой парное, тройное, а иногда и многовариантное действие, совершенно различное и связанное лишь героями, местом или сюжетом. Но даже эту связь не всегда можно было разобрать явно, а лишь почувствовать интуитивно. Какие-то толпы людей бродили по разрушенным городам, выкрикивали ужасные лозунги, жгли машины и дома, били друг друга дубинками, спали друг с другом, насильно и по видимому согласию, но явно безо всякой любви и делали это то прилюдно, то с гнусной атрибутикой, так нынче полюбившейся. "Хотя, что это я", - опомнился Голобол, который так примерно сейчас и думал: всегда так было, уж чего-чего, а греха в жизни человечества всегда хватало. Просто наивности в нём было больше, оттого и грех был чуть меньше, а ныне обвинить людей можно в чём угодно, но уж только не в первородном незнании, что хорошо, а что плохо. Грех сознательный, в сто раз возрастал и становился грехом неискупаемым, - вот, где жуть настоящая. Неискупаемый грех творился напропалую, открыто и даже с гордостью творившими его за совершение и распространение как великого примера.
  
   Подобные мысли носились в голове у Голобола. Он отвернулся от котлована, кишащего подтасованными событиями, и крепко обнял Асю, пытаясь сам спастись в её объятиях, и одновременно помешать ей видеть этот невообразимый ужас. Так они стояли неопределённое время. Взрывы, выстрелы, запахи пожара и полевой медицины витали над ними, а они всё стояли и не могли оторваться друг от друга. Так бы и продолжалось их бездействие, если бы не шаги. Голобол, среди этого приглушённого водой или какой-то особой котлованной жидкостью страшного шума, услышал скрипучие шаги, будто в мокрую губку ступал человек их породивший. Голобол резко обернулся и сразу же захотел испугаться ещё больше, вплоть до потери сознания, но не стал этого делать, остановленный успокаивающим жестом невооружённого, практически голого, человека. Человек держал в руках скипетр, который тяжело колебался в его худых тонких пальцах.
   - Приветствую вас, путники, - произнёс страдалец.
   То, что он самый настоящий страдалец, сомнений никаких не было. Лицо его провисло на выступивших скулах. Золотая, тяжёлая цепь с эмблемой орла согнула его шею, а глаза приобрели навечно выцветший, безразличный к своим и чужим страданиям вид.
   - Не спрашиваю имён ваших, мне это безразлично. Меня же зовут Меск и потомок я не почётных родителей, а двух ипостасей человечества: ослиной и лошадиной. Сколь упрям и туп был мой родитель отец, столь умна и деятельна была моя мать, но то, что из этого союза любви, нервной и кратко счастливой, получилось, представило интерес лишь для правителей. Никакому народу земли, даже совсем малому, счастья я не принёс. Должность моя всегда была одна и та же при любом дворе и в любом собрании - глашатай я. /Меск - выродок, помесь осла и лошади, лошак или мул; прим. автора/.
  
   - Мы тоже приветствуем тебя уважаемый, Меск-глашатай. Стоим на берегу этого ужасного котлована и удивляемся, как можно собрать в одно место столько извращённых событий и изощрённого зла. Зачем зло здесь, почему его не опустили под землю, не влили в бесчисленные заколдованные реки, которые поглотили бы его и хранили там, в полнейшей изоляции, как и положено, хранить зло.
   - Если бы его надо было просто хранить! Таки нет, его тут создают. Я создаю это зло. Не сам, конечно. Одному мулу такое не под силу, только сборище всех чёрных затей человеческих в одно место, посредством продажной своры филеров пишущих доносы и снимающих на всякие носители видео-ролики, можно создать такой театр абсурда. Этот мерзкий котлован с кристаллографической жидкостью позволяет концентрировать наши затеи. Но даже не собственно создание зла тут главное. Вся соль в том, чтобы подавать это зло в нужном виде, иногда, кстати, - душа моя на этом акте отдыхает, - зло бывает просто прекрасно, если вмешалось продажное искусство, - Меск мечтательно причмокнул отвисшими, даже пополневшими от удовольствия губами
   - Ничто так легко не покупается как то, что называют: искусство. Вот с продажей бывает заминка. Для этого я и существую. У меня крупные заказчики, очень крупные, меньше чем с каким-нибудь президентом супердержавы я и не разговариваю, хотя и они это просто дети, по сравнению с теми, с кем я часто имею дело....
   - Всё же мне не совсем ясно, что всё это значит....
   - Молодой человек, вы же художник, и точно не в моде, да, я правильно догадался, по неспокойному и затравленному взгляду. Так вот, вы мне явно не подходите, или скажу осторожней, пока не подходите. Чем чёрт не шутит.
   - Вы думаете, сказав мне, что я никуда не гожусь, вы мне что-нибудь объяснили?
   - Логики в вас как в настоящем художнике. У моего отца и то было её гораздо больше. Зачем вам что-то объяснять, если вы мне не подходите? Сначала избавьтесь окончательно от остатков совести, прославьтесь, заработайте кучу денег, а потом уже мы с вами поговорим. Уверяю вас, всё расскажу, в пределах ваших задач, разумеется, но ведь и я не собираюсь всё знать, кроме того, что мне знать положено, а что вы бы хотели - таковы правила игры!
   - Не очень-то вы любезны, Меск.
   - Не стоит обращать внимания на такую мелочь как любезность, когда речь идёт о создании новой реальности. В течение длительного времени вы будете её обильно поглощать и делать свои умопомрачительные выводы, такие же бесполезные, как и ваши нынешние вопросы.
   - Спасибо, хотя бы за такую информацию. Ваша любезность потрясает воображение.
   - Напрасно иронизируете, мой друг, не пытайтесь узнать больше об управлении вами, это наркотик. Впрочем, любая информация обладает наркотическими свойствами, но опасность заключена только в той, о которой я вам поведал, а так - живите счастливо, и ни о чём не думайте. Это залог, если хотите, секрет любого счастья. "Скипетром сим я клянуся...", - глашатай Меск более ничего не добавил к сказанному, а поковылял вдоль своего котлована, иногда он останавливался на берегу и сбрасывал в него кусочки помёта, которые тут валялись в обилии, образуя целые кучи - не зря тут носились стаи воронья и всякой иной малочестной птицы. /"Скипетром сим...", - Меск употребляет формулу, принятую в народном собрании, когда брали слово; прим автора/.
  
   Ася и Голобол повернули в обратную сторону. Удивительно быстро они дошли до своего дома. Не было предела их радости, когда они увидели среди высоких вековых деревьев свою небольшую избушку. Несмотря на её размеры, убогой она им не показалась.
  
   Глава 9. Половодье в стакане воды.
  
   Фуль и Голобол пили чай на веранде. Широко открытые окна тихо поскрипывали. Рамы нежно шевелил лёгкий ветерок, неторопливо идущий с озера. Казалось, что он, согнавший озёрным моционом с разгорячённого летним жаром тела испарину, освободился от непосильной работы и мурлычет себе под нос шелестящую листочками песенку. Ветерок пребывает в совершенно спокойном состоянии духа и лишь по привычке что-то без конца дёргать, часто перебрасывает с плеча на плечо махровое полотенце солнечных лучей. Под потолком веранды, вокруг ржавых точек, проявившихся под белилами старых гвоздей, начинали скапливаться вечерние комары, надеясь решить с помощью писклявого зуда насущные вопросы своего небытия. Атмосфера тихой задумчивости, царившая за столом, так и просила её нарушить. Ангел допил чай много раньше Голобола, так как любил его пить очень горячим, обжигающим нёбо, но после неприятности с рояльными клавишами его язык требовал особой заботы. Фуль в задумчивости почёсывал его новейшим китайским изобретением - универсальной чесалкой, годящейся для любой части тела. Язык был очень доволен и даже становился сочнее и ярче, ведь сколько ни обкладывай его запятыми, точками и чёрточками, всё равно он останется, прежде всего, частью человека, пусть и ангела.
  
   Чесалка позванивала укреплёнными на ней колокольчиками и шуршала, перекатывающимися внутри специальных полостей шариками. Этими звуками создавалось вернейшее ощущение, что где-то недалеко, на зелёном лугу пасётся общинное стадо тучных, полных молока коров, степенно передвигающихся в сторону своего коровьего жилища на вечернюю дойку. Голобол тщательно облизывал серебряную ложку ещё полную крыжовенного варенья, ароматизированного вишнёвыми листиками, и лакомился попадавшимися в нём грецкими орехами. Над столом жужжала огромная зелёная муха. Иногда она садилась на белую скатерть, озабоченно пробегала по ней, и оставляя на скатерти мерцающий зеленоватый след, какой появляется на белом борту парохода, когда он покидает лазурную бухту, и разбойничьим образом вползала на миску с вареньем. Только такие опасные моменты заставляли Фуля отвлечься от своего глубокомысленного занятия:
   - Летела бы ты лучше отсюда, - проговорил ангел в воздух, а затем обратился непосредственно к мухе:
   - Не говорю о заразе, которую ты натащишь в варенье своими лапками. Понимаю, тебя это не волнует - не до того. Но задумалась бы о своей непростой и короткой жизни, полной собственного низкого шума крыльев и резкого, происходящего от охотничьих хлопушек самой разнообразной конструкции, начиная от скотских хвостов и заканчивая кусочками резины, прибитыми к палочкам. Выбранная же тобой смерть хоть и будет у тебя в сладости, но сладкой не была она ни для одного Божьего создания. Летела бы с миром в ближайшую выгребную яму.
   - Только уж непременно с миром. Над тем местом, куда ты её посылаешь, он крайне необходим, - добавил неизвестно зачем Голобол к напутствию мухе ангела-хранителя, блюдущего свои принципы жизни, даже когда делать совершенно нечего.
   - Чем хороши мухи, - Фуль отследил зигзагообразный полёт зелёной красавицы в раскрытое окно, - очень они всегда послушны и рациональны, кроме того, никогда не видел муху с оружием в руках. Мухи очень миролюбивые создания....
   - Нашёл кем восхищаться, Фуль. Рассказал бы лучше о том, какие замечательные девочки живут с нами, какие они добрые, красивые и ласковые.
   - Девочек придётся покинуть, Голобол, и именно потому, что они такие прекрасные и замечательные. Были бы похуже, можно было бы их оставить при тебе, а так нет - нельзя.
   - Как это покинуть? И Асю? - хрипло выкрикнул Голобол, чуть не подавившись грецким орехом, который и без эмоций не способствует качеству голоса.
   - Да, не хотелось тебе этого говорить, пока ты ложку не облизал, но ведь и момента лучше не будет. Пока ты принял успокоительное лекарство, и оно ещё действует, самое время тебя отсюда забрать, пора, мой друг, пора....
  
   Голобол сидел потрясённый и ничего не мог сказать, да что там - и пошевелиться он не мог. Фуль аккуратно упаковал Голобола в табакерку, положил её в нагрудный карман хитона и вышел на крыльцо. Вечер был действительно замечательный. Откуда-то так несло жасмином, что даже голова, находящаяся между спасательными крыльями начинала кружиться. Фуль разбежался по садовой дорожке, взлетел, сделал круг над домом и, ложась на нужный ему курс, успел заметить, как таят на глазах все пять девочек, которые высыпали на красное крыльцо, взволнованные неожиданным вылетом ангела. Они ещё не поняли, что лишаются своего создателя. Пять маленьких лужиц розовых лиц сверкнули в последних лучах уже краснеющего на воздухе светила и превратились в серебряные монетки. Ещё долго ангел слышал, как они звенят, словно случайно упали в тугой кошелёк Великого Ростовщика, небрежно смахнувшего их сосчитанный столбик со стола, покрытого зелёным сукном. Фуль знал, что ему это только кажется, ведь монеток в этом кошельке было так много, что звенеть они никак не могли. Теперь они будут тереться друг о друга бесшумно, постепенно совсем затихнут, потускнеют видом, а когда их случайно достанут, то они даже не сверкнут, какое бы яркое солнце при этом ни светило.
  
   - Принёс? - спросила Фуля страшного вида старуха, у которой лицо было жутко молодым по отношению к морщинистой шее и скрюченной, высохшей фигуре. Ничуть не выправлял её даже большой круглый животик.
   - Как и было велено, - Фуль похлопал себя по карману.
   - Давай его сюда, я о нём позабочусь, - старуха встряхнула табакерку, будто проверяла её содержимое, сунула её в вырез ситцевого платья и, не попрощавшись, ушла в пещеру.
   Фуль потоптался на пороге, попытался даже присесть на камень, чтобы хорошенько о чём-то ангельском поразмыслить, но передумал, и поплёлся на ближайший холм, чтобы легче было выбрать направление своего дальнейшего полёта. В небе появлялись первые робкие звёздочки.
  
   Старуха очень спешила. Она не обращала внимания на тусклые, с треском и дымом горевшие на стенах пещеры факелы и ни один не поправила по дороге, хотя это входило в её обязанности. Спешка привела её на место довольно быстро. Старуха шаркнула по тряпке перед порожком сползающими с ножек хрустальными туфельками, но более по привычке, чем заботясь о чистоте, и вошла в свою обитель. В отличие от хода, по которому она сюда добиралась, в комнатке было довольно светло и уютно. И это несмотря на то, что всё освещение жилища состояло лишь из двух берёзовых брёвен, устойчиво горевших в широченном очаге, в котором кроме дров присутствовало ещё несколько котлов с булькающей жидкостью. Свет ложился на все предметы совершенно без теней и был удивительно ровным, хотя и немного оранжевым. Старуха подбежала - всё она делала крайне торопливо - к письменному столу, представлявшему собой застывшего единорога с приплюснутой каменной плитой спиной, бросила на него табакерку, которая жалобно щёлкнула крышечкой, и несколько раз обернулась вокруг своей оси.
   - Вот я дура старая, вот никчёмная русалочка, наяда бестолковая...., - охи и ахи продолжались, но было не совсем понятно, что такое могло вызвать нападки старушки на саму себя. Старушка, между тем, уселась на кресло, закинула руки за голову и сильно напряглась, да так, что стали биться все синенькие жилки на её широком белом лбу. Результатом такого напряжения стали роды, которые принесли на свет от берёзовых поленьев толстенную книгу, весом в четыре тысячи двести грамм и длиной пятьдесят два сантиметра. Старуха выдернула книгу из юбок, в которых та при появлении на свет запуталась, схватила со стола ножницы, чикнула ими по синей ленточке, которая торчала из книжного корешка и быстро завязала на нём бантик. Старуха, не снижая темпа, в котором всё делала, бухнула книгу на письменный стол рядом с табакеркой, обтёрла её краем подола от серо-зелёной слизи (очевидно плод был несколько переношен) и раскрыла прямо посередине. Некоторое время казалось, что старушка просто тычет пальцем в разные буковки, но это было, конечно, не так. Смысл был и существенный. По столу уже бегала суетливая мышка и съедала все буквы со страницы, на которые ей было указано узловатым старухиным пальцем, наконец, над головами этой странной компании вспыхнула надпись....
  
   Фуль услышал прямо внутри своего среднего уха противный писк, похожий одновременно на мышиный и женский. Одновременно с писком он увидел на ближайшей тучке, подсвеченной первыми отблесками народившейся во всей полноте луны, огромную надпись. Надпись была вычерчена готическими латинскими буквами и подмаргивала малиновым цветом молнии. Она гласила:
   - Старая дура (я) - забыла спросить у тебя код! Срочно передай его мне, лучше мысленно, а если не можешь о нём подумать (о коде), то напиши на тучке, я разберусь - колдую от сотворения мира. Обязана буду тебе, прости старую дуру!
   - Не мудри, Атропос, не хватайся за ножницы. Просто полей табакерку подсолнечным маслом, лучше нерафинированным, меньше будет проблем с кривизной пространства, - быстро промыслил Фуль, не надеясь на свой почерк, к тому же и ленясь прыгать по тучам, держа перун в руках.
   - Спасибо! С днём рожденья!- появилось на тучке.
   - Действительно старая дура. Ну, причём здесь день рожденья? Никогда у этих мойр порядка в головах не было, - подумал Фуль. /Атропос - в греческой мифологии - мойра обрезающая нить человеческой жизни; прим автора/.
  
   Старуха чесала в затылке и рассуждала, обращаясь к своей единственной, но внимательной слушательнице.
   - Так, что делать-то будем? Не гнать же Фуля ещё и за маслом, а у меня с роду его не было, одним оливковым всегда успешно обходилась. Да, проблема. Слышь, Мышуня, притащи несколько семечек со славянского базара, только не бери жареных, а я пока приберусь да книжечку почитаю.
  
   Через час на столе у Атропос лежало несколько семечек. Что с ними теперь делать она никак не могла решить. То есть, что делать она знала точно, но вот как, она не знала. Одно семечко уже было испорчено. Мойра попробовала раздавить его челюстью Мышани, но ничего не получилось. Семечко или то, что от него осталось, было моментально проглочено мышкой, а поиски хоть капельки масла под её языком ничего не дали, только обозначились чёткой царапиной на старухином указательном пальце. Всё это начинало мойру злить. Она уже подумывала о том, чтобы резануть ниточку этого Голобола, чтоб не мучиться или кого-нибудь позвать на помощь, но самолюбие никак не позволяло делать ни того, ни другого. Мойра водила по полочкам комнатёнки взглядом, натыкалась им на всякие бесполезные безделушки, которые навезла из туристических поездок по всему миру, и никак не могла на чём-то дельном остановиться. Наконец, винтовое, деревянное приспособление для колки грецких орехов из Македонии показалось ей подходящим. Дело закипело, чего нельзя было сказать о полученных результатах. Они напоминали успехи выполнения научно-технической программы с социальным уклоном. Шуму много, семечек истрачено невпроворот, а вот толк.... Толк, конечно, был, если его изобразить как несколько не капелек, нет, а намёков на капельки, которые всё-таки выжались на стенки ореховой дробилки. Совсем не уверена была Атропос, что волшебство грядёт, когда аккуратно переносила подобие подсолнечного масла на искалеченный мышью палец и мазала им коробочку. Никак не смогла она скрыть удивления перед Мышанью, когда оказалась на полу, придавленная неподвижным телом Голобола, безвольно выпавшим из табакерки и не подававшим признаков жизни.
  
   Прошла целая вечность, но что такое вечность для мойры? Лишь немного запоздавший обед и только. Голобол же в текущем времени, а следовательно, и в каком-то ожидании не участвовал. Он просто громко чихнул, когда стало совершенно невмоготу сдерживать дыхание и потом ещё раз и ещё. Лицо его посвежело, а вот старухино, наоборот, стало тусклым и недовольным от попавших в него человеческих чихов. Она моментально оценила обстановку, ловко вывернулась из-под Голобола и заняла самое удобное положение в своём доме, а именно - кресло. Поскольку кресло было единственным и никуда присесть, за исключением высоченного сундука, из которого во все стороны торчали нитки различной толщины, было невозможно то Голобол, чихнув ещё раз напоследок, взгромоздился прямо на этот сундук. Его ноги до пола не достали и он начал болтать ими с удовольствием, потому как не любил, когда они затекают, а табакерка была чересчур маленькой даже для существования в ней в качестве табака. Так они и сидели - старуха и Голобол, пока человек не выдержал молчания и не спросил:
   - Вы не подскажете, любезная бабушка, где мой Фуль?
   - С каких это пор он ваш, а я бабушка? - невежливо ответила старуха вопросом на вопрос.
   - Он всегда был моим, просто я об этом не знал, во всяком случае, он мне так объяснял ситуацию....
   - Нашёл кому верить, ха, ангелу! Они все вытканы из оптимизма, в этом-то их главная беда и состоит. Не случайно размножаться не могут, не обучены этому ангелы, а то бы весь мир во всех плоскостях превратился бы в решето с крылышками.
   Хорошо, что у Голобола имелись навыки общения в небытие, а то бы он вступил в этот спор и неизвестно к чему бы он привёл. Голобол чувствовал, что спорить не нужно, всё равно никому ничего не докажешь, а неприятностей наживёшь целую табакерку. Замкнутое, пахучее пространство всё же оставило неблагоприятный след в душе. Старуха несколько смягчившись смотрела на Голобола. Было видно, что он ей нравится.
   - Смотрю я на тебя, художничек, так и хочется щёлкнуть ножницами, - Атропос сделала жест имитирующий аккомпанемент кастаньетами.
   Но Голобол, к счастью, не понимал, что жест означает, поэтому широко улыбнулся. Атропос продолжила:
   - Сейчас скажу Мышане, чтобы привела тебя в порядок, переодела в новую хламиду, немного омолодить тебя тоже не помешает. Ну да ладно, не буду в это вмешиваться. Не первый раз она готовит человеческую особь к испытанию настоящей женщиной. Отправляйся в другую нору, тебя проводят, а мне пора за ножницы браться, а то опять поступления во много раз превысят расход. Это тебе не финансы. В нашем деле жизни и смерти это недопустимо, - Атропос больше не обращала на Голобола никакого внимания. Для неё он не существовал, пока ему нечего резать. Она уселась рядом с сундуком, приладила в руке ножницы и начала ими щёлкать. Глазки её затуманились, а в зрачках замелькали блестящие лезвия.
  
   В комнатке стало тяжело дышать, появилось какое-то постороннее дыхание, забегали красные тени по стенам. Особенно страшными они казались на стенке, увешанной тарелками и тарелочками, которые, позвякивая фарфором, переливались всеми цветами радуги, а иногда заходили цветом и в невидимый человеческому глазу диапазон. Голобол рассмотрел изображения на тарелочках. Тут присутствовали все известные в мире и легко узнаваемые достопримечательности. Любая национальная особенность лёгко укладывалась на соответствующую тарелочку, словно кто-то собирался питаться культурными ценностями. От такого предположения Голобола охватила страшная тоска. Он так отвык от этого распространённого на земле чувства, что даже не заметил, как его взяла за руку Мышаня и увела в совершенно не похожее на жилище Атропос место. Кстати, Голобол так никогда и не узнал, как звали старуху, с которой он так мило общался.
  
   После тесной комнатёнки помещение показалось Голоболу огромным. Всё оно было отделано разноцветным мрамором, гладким и резным, но потрясающе тонко выдерживающим единый стиль, на глазах превращающий человека в какое-то высшее существо, при условии, что человек окончательно заблудился и думает, что вся эта красота вокруг именно его. Вокруг Голобола летали огромные стрекозы, обвевали тело тёплым воздухом, насыщенным неземными ароматами. Ароматы нежным бальзамом восстанавливали упругость его кожи, втирали в его мускулы энергию, укрепляли и закаляли его дух. Когда он почувствовал себя сверхчеловеком и уже совершенно готов был к любым подвигам, его достаточно грубо сбросили в бассейн, где он, наконец, справедливо ощутил себя всего лишь заурядной личностью, а не несчастным избранным героем. Это прохлаждающее знание окончательно привело его в себя.
  
   Потеря излишнего героизма пошла на пользу. Голобол с большим удовольствием проплыл весь бассейн до ступеней, которыми он заканчивался. Он посидел ещё немного в теперь тёплой, когда привыкнешь, водичке, которую простой водой и называть-то несправедливо, так она была легка и приятна, и вышел на широкую площадку. Стрекоз сменили хвостатые и носатые колибри. Они поднесли ему удобную красивую одежду и облачили в неё его поруганное табаком и иными, менее невинными ингредиентами приключений тело. Нельзя сказать, чтобы Голобол совсем себя не узнавал в новом качестве. Какие-то свои внешние черты он примечал весьма отчётливо в огромном зеркале, обрамлённом тяжёлой бронзовой рамой, но вот понять, куда же подевались его любимые и лелеемые им недостатки, включая не совсем внешние, было невозможно.
  
   Голобол с неподдельным удивлением ощутил, какую неимоверную ясность приобрели его всегда путаные мысли. Недоумение так же подстёгивала прозорливость и разумность, какой он неожиданно овладел в них, думая о своих будущих поступках и поведении. Неопровержимую последовательность и великую логику сулила ему эта неограниченная власть. Разумеется, с великолепным конечным результатом, который так и просветлел, где-то в туманной неизвестности золотым силуэтом. Он словно приманивал, шепча: подходи, бери, чего ты ждёшь? Приманка сияла и сверкала зря. Голобол оставался на месте. Он ещё не насытился возможностью овладеть ею. Это было так мудро - мочь и не делать, что Голобол не переставал собою умиляться. Он восхищался тем, как превосходит себя - своего предшественника - во всех абсолютно смыслах. Наконец-то я стал гением места и времени. Вот как важно, попасть в хорошую компанию. Что под хорошей компанией им подразумевалось, даже в таких улучшенных условиях мышления Голобол на всякий случай оставлял без ответа.
  
   Сосуд Голоболовой души переполнялся и бурлил чувствами. Ни от одного он бы по своей воле ни за что не избавился. Все чувства были прекрасны и ничего от него не требовали, а только бескорыстно отдавали и отдавали без устали, что и ощущал организм, жадно впитывая курящийся фимиам счастья. Он чувствовал себя человеком до такой степени, что уже не сомневался в том, что человек - это лишь разумная химия и не более того. Даже сосудом души его назвать трудно, ведь сосуд предполагает нейтральность дна и стенок, всего своего материального объёма, а где найти нейтральность в устройстве счастливого человека? Малейшее дуновение ветерка и то вызывает отклик в душе, которая сейчас во многом лишь кожа - чувствительная, эластичная, дарящая ощущение осмысленности любого прикосновения. Понятно любому, но не Голоболу в этом его состоянии, что такое положение дел лишь мгновение, лишь строка в череде эпизодов безобразного по стилю повествования, которое называется человеческой жизнью. Рано или поздно, но скорее рано всё должно прекратиться.
  
   Прекратилось. Как же неожиданно это происходит! Живёшь, наслаждаешься и вдруг, раз - нет ничего. Нет, так тоже не бывает. Не совсем ничего, а только частично ничего. Хоть что-то, но тебе покажут напоследок: коридор, свет белёсый, расплывчатый, словно туман, присевший в низине на ветровое стекло автомобиля. Или черноту, сплошную, но цветную, как в квадрате - это тоже могут показать. Любимую с детства безделушку - и это возможно. Неважно что, но что-то покажут обязательно, пусть даже собственное, покинутое вами тело, но это же явно лучше, чем совсем ничего. Голоболу повезло, ему показали значительно больше, чем ожидается нормальным человеком. Мгновение черноты быстро миновало, и он очутился в огромном зале - а это был зал, несмотря на самое настоящее голубое небо, являвшееся потолком. Правда, небо тёмное, лишённое обычной прозрачности и глубины, лишённое даже звёздочки, которая могла бы намекнуть - это небо.
  
   В центре зала бил фонтан. Не совсем обычной формы и не совсем понятно было, что из него бьёт, не воде же бить из золотого фаллоса. Но вне всяких сомнений, что это был фонтан и формой указанного культового предмета. С противоположной от Голобола стороны сооружение окружала витая чугунная решётка в половину овального резервуара, в который стекала фонтанирующая жидкость. На острых прутиках решётки сидели всё те же колибри, о которых с сожалением вспомнил Голобол. Сожалел он, конечно, не о птичках. И сейчас можно было вполне ими любоваться. А о том состоянии, в котором находился, когда они колдовали вокруг него. Неведение - как оно бывает прекрасно в сочетании с физическим удовольствием и забвением всех мирских, текущих забот. Забвение - воистину ты великий суррогат счастья. Теперь Голоболу предстояло действительно что-то важное узнать, но с чистого листа. Он это сейчас чувствовал, а не просто догадывался. Однако что-то важное, - никогда не даётся просто так, за здорово живёшь. Ничего Голобола так не пугало, как возможная расплата за непрошеное знание. Если бы у него была возможность помечтать, вспоминая о том времени, которое он провёл с Фулем и своими девочками на острове желаний, то он бы точно расплакался, но события уже вовлекли его в новый водоворот. Всё его существо упиралось, оно не хотело более ничего знать. Оно так и просило: остановитесь, не учите меня больше ничему, ничего мне не открывайте из ваших тайн, оставьте меня в полном неведении и незнании, но....
  
   Голобола ждали. Вокруг фонтана, точно повторяя его овальную форму, находилось невысокое возвышение, укрытое прекрасными коврами, на которых были разбросаны подушки, образуя удобные ложа для возлежавших на них женщин, что уже нарочито противоречило принятым приличиям. Они внимательно рассматривали Голобола. Он не очень стеснялся этих взглядов, но радости от смотрин не испытывал. Он никак не мог понять, а что же его, собственно, настораживает. После краткого, но ёмкого размышления, на которое у него оказалось предостаточно времени, он решил, что никогда не сможет понять, с каким выражением лиц женщины на него смотрят. Он прекрасно видел лики, но не мог разобрать деталей и нюансов мимики из-за недостаточной освещённости, а возможно, специально подобранной общей цветовой гаммы помещения. Иногда так случалось, что женские глаза, вспыхивали на мгновение в полумраке, как звериные в лесной чаще, но тут же и гасли. Это действовало как временное ослепление того, кто на них смотрел.
  
   Приходилось довольствоваться тем, что показывалось нарочно. Женщин было девять. Возраст их был различен, от самой молодой лет шестнадцати-семнадцати до пятидесяти. Возможно, некоторые были и старше, ведь так трудно судить о женщине, если она явно старая, но и не совсем старуха. Определение такого возраста теряет всякий смысл. Её возраст становится отвлечённым и неинтересным общечеловеческим понятием. Молчание прервала женщина, сидевшая к нему ближе всех. Пожалуй, она и была главной в этом обществе. Равнодушно остановив взгляд где-то в районе груди Голобола, она произнесла:
   - Он не хуже и не лучше, чем я себе представляла. Подойди, - голос её был так высок, что не обладай он повелительными нотками в самой полной мере, так всё равно захотелось бы быстрей подойти к ней. Лишь бы не слышать его таким резким и громким.
   Когда Голобол приблизился, стараясь двигаться с большим достоинством, что выражалось у него почему-то в движении, определяемом обычно как "бочком", и остановился в полутора шагах от дамы. Дама поманила его указательным пальцем ближе и прошипела (это было так странно, после столь высоких нот, что Голобол невольно вздрогнул):
   - Нагнись, вот так, да так, - Голобол ужаснулся ещё больше. Глаза старухи (да не старухи вовсе, просто не знал он как даму назвать) отличались особенной, рыбьей неподвижностью и внимательностью, но он готов был поклясться, что старуха ничего не видит. Это коварно (всё она отлично видела) подтверждалось её действиями. Старуха планомерно ощупывала лицо Голобола так, как это делают слепые. Лицо было уже ощупано, но старуха на этом не остановилась. Она не остановилась и тогда, когда добралась до того места, которое обычно дамам показывать, а тем более, давать ощупывать вот так запросто на почти светском приёме не положено. Но именно оно произвело самое благоприятное впечатление на "слепую", которая после внимательного осмотра, начатого и прекращённого неожиданно, воскликнула:
   - Не зря над ним поработали его фантомы! Всегда говорила, что терпение и труд рабов во исполнение твоих хорошо продуманных планов всегда принесут благоприятные плоды. Убедитесь сами.
   Что тут началось! Все дамы вскочили со своих мест как ужаленные и бросились убеждаться. Убедились. Голобол был буквально раздавлен. Он уже не стоял, а валялся на подушках, откинувшись навзничь и тихонько мычал, не в силах даже выругаться, хотя в такой обстановке это и не казалось таким уж неприличным. Наконец его оставили в покое и опять заняли свои места по кругу. Всё та же дама, из-за которой Голобол рисковал остаться без наследников, потерла руки, что у цивилизованных женщин означает высокую степень удовлетворения, и сказала почему-то совершенно нормальным голосом:
   - Голобол, пока посиди без дела, уж поверь, долго ты без него не останешься, - Голобол при этих словах инстинктивно схватился за истерзанный предмет.
   - А мы проделаем наш обычный ритуал, ради которого здесь и собрались. Надеюсь, ты не настолько самонадеян, чтобы вообразить, что мы собрались тут в парадном зале исключительно ради тебя? Нет. Славно, отдыхай пока, выпей чего-нибудь, правда, водки не держим, но коньячный спирт у нас имеется. Не стесняйся. Закуски почти нет, не то время суток сейчас. Закусишь фруктами, да и лимончики имеются с сахарком. Чай не царь, справишься и с такой закуской.
  
   Голобол, довольно быстро воспрянул духом, радуясь завершению без потерь дамской инспекции, и с любопытством стал наблюдать за начавшимся ритуалом. Интерес подстёгивался весьма приятным обстоятельством. Коньячный спирт оказался очень приличным. "М-да", - даже сказал Голобол, когда почувствовал во рту вкус дубовой бочки. Кто бы сомневался, только не сам Голобол в своих наискромнейших способностях к дегустации, но тут он засомневался отнюдь не в себе, а во вкусах дамы-старухи. На его взгляд (вкус) пил он самый настоящий коньяк, да ещё непревзойдённый по качеству, - а с чем мог сравнивать Голобол, который никогда в коньяках не разбирался. Для него хороший коньячный спирт и прекраснейший коньяк были неотличимы. Как бы ни было, не имея понятия о физико-химических и биохимических процессах, Голобол прекрасно распробовал в коньяке сложнейший букет, содержащий в себе и цветочный аромат, и облагороженный выдержкой привкус виноградных косточек и даже (или ему так казалось) он чувствовал вкус чернослива. Совсем уж грешен Голобол - ему показалось, что в коньяке присутствует вкус египетских фиников. Ему так же понравилось, что язык, если быстро прижать его вверх после небольшого глотка, характерным образом приклеивается к нёбу на краткое мгновение. Создаётся впечатление, что лизнул дубовую кору, когда дуб только что повален и кора с него содрана. Разумеется, проба на язык берётся с внутренней, гладкой стороны, ещё влажной и синеватой от выступившего дубового сока. Странно, но это сложное коньячное представление, происходившее при пробе, чётко ассоциировалось у Голобола с самым ранним детством. Почему? Да Бог его знает, почему, главное, что чувство было фантастически приятным. Только лёгкое недоумение охватывало Голобола, когда он вспоминал, что многие предали сейчас этот напиток, выбрав для торжественных случаев выдержанный виски. По мнению Голобола виски даже самое изысканное, существовало и существует, лишь для того, чтобы напиться, пусть и со вкусом, но уж точно напиться, а вот коньяк.... Коньяк вполне мог остановить пьющего в самый критический момент именно своим вкусом, а уж никак ничем иным, к примеру, полной потерей памяти.
  
   На рассуждения у Голобола ушло совсем немного времени. Он успешно сочетал приятное для желудка - если так можно сказать о коньяке - с великолепным зрелищем, которое разворачивалось перед его взором. Естественно, оно сопровождалось соответствующей музыкой. Знатоком звучаний и мелодий Голобола тоже нельзя было назвать, но, очевидно, коньяк сделал своё достойное просветительское дело. Раз Голобол смог в нём разобраться, то оценить музыку - плёвое дело. Обретя такую коньячную самоуверенность, он нисколько не засомневался в своей догадке, когда решил, что звучит сейчас музыка господина Дебюсси. Мало того, он точно узнал, какое это произведение: "Прелюдия к Послеполуденному отдыху фавна"! Голобол через минуту до того обнаглел, что подтолкнул под локоть сидящую рядом с ним молодицу и прошептал ей прямо в розовое ушко:
   - Какая потрясающая зыбкость линий (причём здесь это?), аристократическая изысканность (это у фавна-то!) и прихотливость мелодики, в сочетании с колористичностью гармонии, - но и этой ахинеи Голоболу показалось недостаточно для того, чтобы произвести впечатление. Он жарко дыхнул коньячным спиртом в ухо красавицы и добавил:
   - Ты тоже ничего, подруга, - при этом он заглянул внутрь глубокого выреза её платья. Удивительно, но по лицу он не получил. Девушка заметно придвинулась и жарким шёпотом ответила:
   - Вы заметили! - она приподняла легкий платочек, обёрнутый вокруг её шеи, за кончики, уходившие как раз в злосчастный вырез, заинтересовавший Голобола, и продемонстрировала ткань со всех сторон.
   - Колористичность создаётся особым видом шитья по шёлку, фоном и самой нитью, а так же техникой, которой я пользуюсь. Я её переняла у одной вышивальщицы с Урала, пришлось спасти её от варки в котле с укропом. Взгляните ещё раз, - Голобол уже и так не отрывал взгляда от сумасшедше красивой девы.
   - Это самый настоящий батик! - уже воскликнула девушка, и в горле у Голобола окончательно пересохло.
   Со всех сторон на них зашикали так, как это бывает в театре, когда на прогоне страшно плохой пьесы ты совершенно случайно затесался среди знакомых и родственников режиссёра и артистов, но хочешь на представление плюнуть и уговорить свою зевающую подружку отвалить в номера или на свою хату.
  
   Девушка была здесь или чересчур своя или уж слишком наглая, но на все эти "шики" она не обращала никакого внимания и, как ни в чём ни бывало, продолжила демонстрацию батика (Голобол точно не знал, склоняется это слово или нет).
   - Смотри, этот платочек называется Верба и журавли, - Голобол, хоть застрели его, никак не мог найти на платке вербы, упрятанной среди крупных жёлтых цветов, хотя для улучшения внимания уже налил девушке и выпил вместе с ней по паре рюмок.
   Вопреки принятым мерам журавлей он нашёл, что и решил непременно отметить новым разливом по рюмкам и радостным возгласом:
   - Жура-а-а-влики! Японские....
   - Почему японские? - несколько обиделась за журавлей девушка и продолжила речь, похожую на восклицание:
   - Это самые настоящие Grus grus, то есть Серые журавли! - разговор продолжался на повышенных тонах, что немедленно было пресечено потерявшей терпение старухой, которую все тут называли Фригида, причём пресечено самым настоящим образом, безо всякого преувеличения и иносказания. / Голобол опять путает, старуху звали Сивилла Фригийская, в руке она всегда носила обнажённый меч; прим. автора/.
   Фригида ловко поддела шарфик (батик) острейшим мечом, который вытащила из своих складчатых одеяний и несколькими взмахами над головой разрезала на множество сиротливо повисших в воздухе частей. Они повисели несколько тяжёлых мгновений и легко унеслись в разные стороны, словно подхваченные неориентированным по направлению порывом ветра.
   - Будете вы участвовать в ритуале воссоединения, наконец, или я сейчас же удалю Голобола так далеко, что ему никогда уже не видать не то что батиков, но и собственного носа! - понятно, что пришлось после такого заявления не только замолчать, но даже и отодвинуться друг от друга, чем воспользовалась предусмотрительная Фригида. Она выбрала подушку поувесистей и шмякнула её между нарушителями ритуального порядка, чтобы они опять не сползлись вплотную.
  
   Постепенно Голобол, да и девушка, которую звали, как выяснилось из не упомянутых здесь проклятий старухи, Колофония, успокоились и стали наблюдать за тем, что происходило рядом с фонтаном, а точнее прямо в фонтане. Надо сказать, что это тоже было достаточно интересно, особенно для непосредственных участниц. Голоболу же приходилось пока только облизываться да посматривать на Колофонию. В очередной раз забили барабаны. Настала очередь "его девушки". Она была последней в этом порочном круге, можно сказать, она его завершала. Голобол смотрел уже во все глаза. Он и так был подхлёстнут и раззадорен ритуальными действиями остальных женщин, в смысле подъёма настроения, а тут ещё в ритуальные отношения вступала его хорошая знакомая. После коньяка, он так и думал: она "его девушка", эта самая Колофония. /Сивилла Колофонская - о ней ничего не известно; прим. автора/.
  
   Теперь звучала одна лишь свирель. Что на ней играли, Голобола уже не интересовало. Он весь превратился в зрение. В середине подковы, напротив изгороди появилась Колофония. Она исполняла завораживающий танец. Исполняла она его лишь телом, ноги совершенно не сходили с места. Постепенно и вполне самостоятельно, словно это была кожа кобры, с неё сползало шёлковое платье. Оно двигалось вверх, закрывало девушку с головой, но при этом уверенно открывало её самую интересную часть. Наконец, дева осталась обнажённой, но продолжала свой танец. Танец не прекратился даже тогда, когда Колофония начала подниматься в воздух, медленно поворачиваться вокруг своей оси, и двигаться в сторону головки фонтана. Она зависла прямо над ней и начала опускаться вниз. Движение не было стремительным и равномерным. Только постепенно, очень медленно девушка закрыла своим телом всё возвышающееся над гладью воды сооружение и начала плавно раскачиваться на нём. Вертикальная качка и колебание её тела прекратились только тогда, когда фонтан будто вскрикнул, даже зарычал, а живот девушки превратился в круглый воздушный шар и понёс её в то, что было здесь небом.
  
   Стонало само небо. Так думал Голобол, пока не понял, что стонет никакое не небо. Возможно, оно тоже стонало, но не это было важным - стонал именно он, вот что имело сейчас гораздо большее значение. Когда ритуал закончился, а довольная и счастливая девушка Колофония уселась прямо на разделительную подушку, Голобол всё ещё катался по ковру не в силах больше сдерживать своих чувств и желания. Как ему было жаль, что никто с его чувствами во время ритуала не посчитался. Так и пришлось ему бедному кататься в одиночестве, до тех пор, пока не пришло долгожданное успокоение. Успокоение, пусть и без удовлетворения, тоже неплохо. Так думал Голобол, наливая себе коньяк прямо в чашку из-под каких-то фруктов, которые он презрительно выбросил на блюдо с сырами. Оставалось только выпить.
  
  
   Глава 10. Колофония.
  
   Голова Голобола наполнялась мыслями. Примитивный монгольфьер и тот просто обязан напитаться горячей дымовой субстанцией, прежде чем оторваться от земли. Голова лежащего человека делала сейчас практически то же самое. Но обозначить своё предназначение формальным действием воздухоплавательному аппарату много легче, чем человеку в состоянии Голобола. Повис и виси. Дожидайся, когда тебе освободят якорный канат. Рубанули - полетел. С Голоболом всё было сложнее. Мысли его, ещё не до конца проснувшегося, но уже оживающего, на дым ничуть не походили. Наоборот, в отсутствии классического похмелья, они обретали на утро после отчаянной гульбы полнейшую ясность и определённый порядок следования. Ни о каких полётах речь в них не шла. Требовался как раз надёжный якорь. Обычно таким якорем у нормальных людей служат их обязанности или хотя бы чувство долга. Не летать с ними, ну так стоять твёрдо на ногах, совсем это неплохо. А что было делать Голоболу? Бедной его голове не хватало элементарных фактов для анализа вчерашнего вечера, а не то что каких-то полётных данных. Всё на что она была сейчас способна, это немедленно предъявить в ультимативной форме требования хозяину своего организма. Она требовала и немедленно: попить воды. Голова была много трезвее личностных особенностей Голобола, поэтому не мечтала о создании тепличных условий, вроде чашечки кофе или бутылочки пивка, хотя отлично понимала, что и это не было бы лишним. Надеясь как-то раззадорить к жизни Голобола, мыслительное чудовище начало подкидывать ему информацию преимущественно в вопросительной форме. Она была простейшего рода, но очень важная. Почему ты проснулся на такой огромной кровати, у которой конца-края нет? Ничего хорошего ты вчера не сделал, так вставай, может, сегодня поведёшь себя лучше? Зачем ты мне всё время показываешь ножичек старухи Фригиды и шарфик в цаплях и цветочках, как забуксовавший на тридцати пяти миллиметрах проектор? Неужели нечем больше меня загрузить?
  
   Голобол отмахнулся от назойливой партнёрши по телу с её бестолковыми вопросами и мысленно себя поздравил. Трудно предполагать, что всё так плохо, если он прекрасно помнит имена старухи и очаровательной Колофонии. Кстати, совсем отлично было бы выяснить: в чьей это кровати он проснулся? Ведь так это важно, когда пьёшь с разновозрастными дамами, не проснуться случайно в кровати старухи. Вокруг никого не было видно, чтобы расспросить подробности. Смутные ночные ощущения, к разгадке истории тоже ничуть не приближали. Спать было тепло и уютно, но вот чем он во сне укрывался, оставалось тайной. Никакого покрывала или хотя бы чего-то отдалённо похожего на одеяло просто не существовало. Да и вообще вокруг мало чего было. Например, не было одежды, которая так иногда необходима, если решил с неизвестного ложа приподняться и неизвестно куда направиться. Голобол со вздохами и кряхтеньем встал на кровати во весь рост и поплёлся откидывать балдахин, причём пришлось сначала поразмыслить, в какую сторону идти. Как он уже прощупал руками, позади подушек и спинки кровати, если так можно назвать это монументальное сооружение, была лишь стена. Если бы её не было, то Голобол, конечно, попробовал спуститься именно здесь. Этот путь заманивал своей близостью. По мягким и одновременно упругим поверхностям передвигаться вертикально всегда трудно, но особенно неприятно это делать, когда голова находится в кружении и сигнализирует о подступающей от любой раскачки тошноте.
  
   Голобола покачивало, вздымало вверх при каждом неосторожном шаге, а то и просто сбрасывало с верного пути. Но он намеривался во чтобы то ни стало достигнуть края пропасти, во всяком случае, чего-то подобного он на краю этого сооружения ожидал. Наконец, Голобол отбросил балдахин уже руками, а не мысленно, как он это делал не раз, отчаявшись завершить путь удачно. То, что он увидел, не могло не разочаровать. Всё-таки человек всегда надеется на лучший вариант. Все страхи, пережитые во время перехода, Голобол желал рассеять видом обычной квартирки молодой девушки, с приятным интерьером, с хорошей утренней закуской на столике, а главное с большим кувшином холодной воды. Километровая по диагонали кровать могла быть невинной причудой и только. Голобол, ещё не до конца поддаваясь разочарованию, стал оглядываться. Стена, которую он принял за стену комнаты, оказалась лишь небольшим возвышением над спинкой кровати. Зато вокруг ложа на все четыре стороны простиралась, иных слов Голобол не смог бы подобрать и в бреду, бескрайняя равнина. Буквально бескрайняя. Очень быстро Голобол осознал, что это не просто равнина - много хуже. Перед ним самая настоящая пустыня. При ближайшем рассмотрении балахон или паланкин, уж как кому больше нравится, оказался абсолютно бесцветным. Ощущение его желтизны вызывала лишь прозрачность, которая и передавала достаточно точно цвет окружающей ложе песчаной пустыни. Ужас. Это в полной мере ощутят лишь те, кто с похмелья просыпался в Сахаре. В том, что пустыня песчаная, Голобол мог убедиться уже на ощупь своими босыми ногами, которые постепенно начали нагреваться от горячего песка.
   - Это кошмар или наказание? - вслух задал себе вопросик на засыпку Голобол, но тут же понял, и переспрашивать от греха подальше никого выдуманного, даже себя самого не стал. Это было точно наказание.
   - Точно. Натворил я вчера что-то. Что?
  
   Рассуждать было не о чем и не для кого. Лишь Голоболу были интересны собственные мысли, к нему же и приговорённые. Он прекрасно понимал, что никому кроме него самого его мысли не интересны, и ни у кого другого появиться не могут, поэтому он спустился на песочек и побрёл под палящим солнцем, которое уже приближалось в своём вечном пути к земному зениту. Побрёл он туда, куда глаза и не глядели бы, будь на то их воля. Отойдя уже довольно далеко от места своего ночлега, а теперь Голобол не сомневался - ночлег был вполне одиноким - он вдруг начал понимать, что солнце почему-то совсем не палящее. Это было так странно. Солнце светило прямо над головой, а жечь не жгло. Разве это возможно в настоящей пустыне? Допрыгнуть до неба Голобол никак не мог, а вот песок.... Песок-то точно настоящий, вон и барханчики виднеются. Голобол, вопреки здравому смыслу, высоко подпрыгнул и ....
  
   Приятная неожиданность, подтверждающая ничем не ограниченные способности человека, оказывается, может быть страшной. Да ещё какой страшной. Голобол до неба достал. Мало того, он даже понял, что небо матерчатое. Он даже видел, как оно теперь колышется над ним. Отчего колышется?! Да благодаря тому, что он по нему двинул ладонью! Вряд ли нашёлся бы такой человек, не прошедший как Голобол психологическую подготовку в небытие, чтобы его не хватил после колебания им неба обширнейший инфаркт. Но и Голоболу даром такое упражнение не прошло. Небо давно уже не тряслось, а Голобол всё лежал на тёплом песочке и не мог опомниться от происшествия. Иначе как казус (в голове некстати крутился рядом с казусом ещё какой-то Кукоцкий, скорее всего незаконный муж Людмилы Улицкой) Голобол ничего в своей жизни больше не рассматривал. Идти вперёд или назад совершенно расхотелось. Небо матерчатое, стены тоже, скорее всего. Только вот где они? А если дойти до них, то опять неизвестно: чем всё то кончится или начнётся. Оставался один только вариант: надо попробовать прорываться через песок. Надо углубляться в возникшую ситуацию.
  
   Голобол посидел ещё немного и начал свою нелёгкую работу. В горле окончательно пересохло, руки и ноги дрожали, но, слава Богу, теперь не от вчерашнего коньяка, а уже вполне оправданно, от самого настоящего труда. В результате этого героического порыва Голобол оказался на дне довольно глубокой ямы. Голоболу хотелось бы выйти из неё, чтобы посмотреть: ничего ли вокруг не изменилось, и насколько глубоко он в действительности погрузился в землю (песок), но теперь это было невозможно без огромной потери в достигнутых результатах. Песок и так осыпался от малейшего прикосновения, а если выползти по нему наружу, то пропадёт около часа работы - это точно. Уж лучше посидеть на дне ямы, отдохнуть и начать двигаться дальше, то есть глубже. Как ни странно - видно любимое это выражение в повествовательной части человеческих мыслей, приходивших в небытие - ему стало много легче. Легче не только дышать, двигаться, но и пить хотелось намного меньше, а в горле даже появилась слюна.
  
   Всё это было не столь удивительно, если привык ничему не удивляться, сколь приятно, поэтому Голобол немножко помолился на восток, чтобы так всё и оставалось, но кто-то отчётливо внутри него произнёс: "Раньше это надо было делать, при жизни", - отвечать, тем более спорить, Голобол не стал. Он и сам часто возвращался к такой праведной мысли последнее время. Вместо ведения диалога Голобол поплевал на сложенные ковшиком ладони, которые служили ему одной лопатой, и продолжил свою ни к чему не ведущую деятельность, не обещавшую ничего в перспективе, кроме как призрачную возможность пощупать руками центр земли. Серо-жёлтая тучка песка опять запылила над его головой. Мучения продолжились. Резкая боль пронзила палец, и кровь закапала на песок, неожиданно густыми каплями.
   - А-а-а, - закричал Голобол, но в отсутствии слушателей ругаться ему не захотелось.
   Ругань уже давно перестала служить ему душевной терапией в этом небытие, а только очищала лёгкие, на которые сейчас Голоболу было просто-напросто наплевать.
  
   Пришлось срочно зажимать палец в неповреждённую ладонь и плясать на месте до тех пор, пока боль немного не утихла, а кровь не перестала течь струйкой. Очень осторожно Голобол рассмотрел свою рану. Рассматривал он её долго и, хотя это точно был палец, а он чувствовал себя полным дураком, смеяться ему не захотелось. Оказывается, он сорвал с пальца ноготь - вот отчего так больно. Голобол не отчаялся, но ему стало до слёз обидно за человеческую конструкцию, которая не могла поспорить своим совершенством хотя бы и с кротом, а лучше бы с лопатой. Эта обида усугублялась тем, что Голобол не представлял себе, чем можно палец перевязать, когда сам гол как сокол и далеко не в переносном смысле.
   - Вы забыли поставить знак переноса, - наверняка ёрничая, кто-то подсказал Голоболу об ошибке.
   - Отцепись ты от меня! Нашёл, о чем сожалеть: о каком-то ничтожном переносе!
   - Ничтожен человек, когда не слушает советов Богов, записывая в архив головы свои мысли. Хоть я и не Бог, даже не Богиня, но всё же, послушай меня, букашка.
   - Можно подумать у меня имеется выбор: слушать тебя или не слушать, раз я тебя слышу, а никого, с кем можно поговорить, кроме тебя, поблизости не видно. И выбраться из ямы, вырытой собственными руками, я уж ни за что не смогу, чтобы увидеть хоть кого-то!
   - Вместо того, чтобы обрадоваться, что не один в беде, что есть с кем поговорить, ты уже начал искать варианты, как от меня избавиться, а ведь понятия не имеешь, с кем разговариваешь.
   - Ты, кто бы ни был или была, есть лишь частный случай моего нахождения здесь безо всякого понятия. Почему я должен стремиться понять: кто ты есть?
   - Ты свободный человек, поэтому можешь не стремиться ни к чему, не об этом сейчас идёт речь, а о переносе, даже о простом его знаке, а не о нём самом. Ты же хотел отсюда перенестись, поэтому и стал рыть эту дурацкую яму.
   Это была коварная хитрость, говорящего предмета. Яма дурацкой не была и быть не могла. Она была просто ямой.
   - Иду на попятную, - Голобол встал и попятился на пятках, моментально упав навзничь, - говори кто ты, я как бывший вежливый человек, говорю тебе, что меня зовут Голобол.
   - Так бы сразу и поступил, нечего тут делать вид, Голобол, что тебе нравится валяться на горячем песке, - сарказм голоса ничем совершенно не прикрывался, видимо брал пример с голого Голобола.
   - Я соль земли. Звучит это, быть может, гордо, но и мне периодически надо с кем-то поговорить по душам. Так это бывает нужно, чуть приоткрыться и насолить.
   - Если ты думаешь, госпожа Соль, что я страшно обрадовался, то сильно ошибаешься. Мне только соли на рану и не хватало. Даже прибыльной песенки я из неё сделать не смогу. /Песня Вячеслава Добрынина - Не сыпь мне соль на рану; прим автора/.
   - Твоя радость мне как-то до воды с неба, а её тут не бывает, поэтому рада сама, что ты со мной, наконец, познакомился.
   - Хорошо, я тоже рад, - Голобол несколько смягчился.
   До него только сейчас дошло, что другой собеседницы у него может никогда больше не случиться, поэтому он теперь даже расстроился за своё невежливое поведение. Оно даже стало загадкой для него: что это я так раскипятился, стал грубо отвечать незнакомке, да ещё и не подумал использовать шанс выбраться отсюда с её помощью. Вот уж действительно: отними разум у человека и не думай о большем наказании для него.
   - Ни о каком наказании речь не идёт, если ты внимательно меня слушал, несмотря на врождённую нечуткость и привычку перевирать латинскую мудрость. Я говорила только о знаке переноса, который ты проигнорировал, когда отправлялся в путь. /"Quos Deus perdere vult dementat prius" - Кого Бог хочет погубить, того он сначала лишает разума; прим. автора/.
   - Вот так раз! И что же за знак такой был в пустой постели для голого человека, чтобы он его не смог разглядеть? - Голобол ничуть уже не удивился, что Соль читает его мысли - подумаешь, невидаль. Конец мысленной фразы требовал взмаха голубой широкополой шляпы с кисточкой, но Голобол давно забыл о таком герое как Незнайка.
   - Дальше своего носа ни один человек не видит, когда его голова занята лишь внешними признаками предметов. Ты настолько не оригинален, что даже не стоишь осуждения, но я лично на тебя надеялась. Думаю: лежит себе человек на кровати, захотел перенестись, так что же он сейчас сделает? Влезет на стену, пройдётся по ней туда-сюда и улетит? Так бы сделала любая разумная личность - полезла бы на стену, тем более, что она одна единственная рядом с его ложем, а вокруг пустыня. Так нет. Этот неразумный человек спрыгивает с единственного возвышения в округе и не пытается залезть повыше, чтобы разобраться с выбором направления, а спрыгивает вниз и тащится вперёд, неизвестно куда, даже не оглядевшись по сторонам, как следует. Потом уже настолько увлекается, что идёт и идёт и ничуть не заботится о том, что осталось у него позади. Честно скажи мне: ты кто, после этого? Ясно, что над тобой не светится лотос с луной в треугольнике, но всё же? / Не вдаваясь в сложные индийские представления о чакрах, можно сказать, что Соль земли намекает, что у Голобола отсутствует "третий глаз", т.е. способность предвидения и гипноза; прим автора/.
   - Судя по тону, а смысла слов твоих я не понимаю, я идиот. Так и что? Что я должен был увидеть?
   - Не увидеть, а попытаться сделать, а затем уже увидеть. Точней сказать уже не могу, сам догадайся....
   - Должен был залезть на стену? Точно, ты же сказала: пройтись туда-сюда и перенестись. Хорошо, допустим, я так и сделал, так что бы произошло? Интересно всё-таки знать, куда бы я перенёсся....
   - Любой, самый ничтожный редактор в первом поколении и на первом году своей службы удалил бы из твоей фразы все эти "бы", но я не так жестока, я скажу тебе: ты бы увидел перенос! Понимаешь, ещё ни один человек не видел переноса, а ты бы его увидел и, возможно, потом бы перенёсся, здорово?!
   - Здорово, это если точно знаешь, что не прогадал, когда перенёсся, а если перенёсся, а там....
   - Хуже, чем здесь, тебе уже не будет, как говорится. Бывает, но реже, поэтому не тебе бы беспокоиться о последствиях своих действий. Оставь это тем, кто заслуживает предвидения.
   - Да оставил уже я всё что мог и не мог, оставлю и перенос. Подумаешь, ещё одна потеря, скажи мне лучше: как отсюда выбираться? Не сидеть же в вырытой собственными руками яме всю оставшуюся.... Вот не знаю только что? Жизнь, наверное.
   Голобол сделал то, чего никогда не делал, ну почти никогда, так как хамом, несмотря на временные приступы этого летучего инфекционного заболевания, не был. Он плюнул в сердцах, прямо на песок, зашипевший голосом соли земли:
   - Вода! Чудо! Вода, спасибо, Голобол, - голос становился всё тише, он звучал уже как рассыпавшееся окончательно эхо и, наконец, затух окончательно.
   Сколько ни пытался Голобол вызвать Соль Земли на продолжение разговора, у него ничего не получилось.
  
   Совершенно расстроившись, Голобол принялся копать песок глубже одной рукой, остававшейся пока неповреждённой. Долго копать не пришлось. Рука его наткнулась на что-то твёрдое. Наступило то самое любимое даже заочно ощущение кладоискателя, когда он полностью уверен: я нашёл клад. Клад не принёс ничего интересного, во всяком случае, пока. Если лезешь в землю, пусть и в самом случайном месте, то чего же удивляться, что находишь самый обыкновенный гроб. Из уважения к его материалу, а на всякий случай и к личности, в нём заключённой, а также размерам и весу лучше назвать гроб гробницей, но от этого мало что изменится. Это всё равно как называть Соль земли то женщиной, то мужчиной, не разобравшись в тембрах голоса, суть будет та же: соль и есть соль, а гроб и есть гроб. Рассуждая таким образом, Голобол не стремился докопаться до каких-то парадоксальных выводов. Он просто развлекал себя, продолжая как автомат окапывать каменный прямоугольник, по пути ощупывая здоровой левой рукой узоры на его крышке. Когда гроб приблизительно на фут возвысился над окружающим его дном ямы, Голобол присел на него, чтобы отдохнуть и подумать: стоит ли открывать крышку гроба в исследовательских, но не вполне научных целях, рискуя невольно осквернить покоящегося, в лучшем случае, просто потревожить его дух. Может быть, будет лучшим решением плюнуть опять на собственное положение и проделанную зря работу да выползти на поверхность пустыни.
  
   Думай или не думай, но выхода не было, как всегда всё заключалось лишь в отношении самого себя к самому себе. Хочешь быть человеком действия, так поднимай, а хочешь превращаться в созерцателя и усыхать на дне собственноручной ямины, так сиди и продолжай отдыхать до самой смерти на этой самой крышке. Голобол решил поднять крышку. Умирать окончательно человеком действия всё-таки приятнее. Он усилием воли выбросил из головы все детские и не детские страхи, легенды, вроде тех, что существовали о воинственном Тамерлане, о злобных, скаредных фараонах, о жадных, мстительных пиратах и стал орудовать руками и головой над тяжеленной крышкой. Понятное дело, ничего не получилось, крышка не сдвинулась ни на ноготь. Это ещё было не так страшно, ведь если стремишься добыть страх, то неудача не очень расстраивает, но беда всё равно приходит и, как чаще всего бывает, беда приходит из прошлого. Раненый палец Голобола опять начал кровенить, да так бурно, что ничуть не помогало его плотное зажатие в кулаке здоровой левой руки.
  
   Чтобы успокоить боль, Голобол начал ходить по крышке гробницы то туда то сюда, но кровь всё равно капала прямо из кулака на витые каменные узоры. Она быстро бурела и превращалась в такие же пятна, которых на крышке было полным полно и без донорской помощи. Наступил такой момент, когда Голоболу стало казаться, что солнце действительно печёт неимоверно, что голова его сейчас расколется от внешнего и внутреннего жара, что сейчас он упадёт и не встанет, но главное, он уже ничего вокруг себя не видел. Он лишь с помощью шагов, интуитивно нащупывал, где ему пора разворачиваться и делать три шага назад, чтобы не упасть с этой треклятой крышки в песок. На одной интуиции далеко не уедешь, а тем более не уйдёшь, поэтому Голобол потерял крышку довольно быстро. Он повернулся на пятках, уже не чувствующих камня, прошёл два шага назад, ничего не нащупал ногами, попытался открыть глаза, точнее посмотреть уже давно и бесполезно открытыми. Первое, что он отметил, когда это удалось: кровь из кулака капает на песок. Капает и капает, но совсем не на камень. Камень лежит в нескольких шагах от него на совершенно гладкой пустынной поверхности. Ямы, на которую Голобол потратил столько времени и один палец, нигде не было видно.
  
   Даже малейшего признака ямы Голобол не увидел. Голоболу показалось логичным вернуться на крышку, всё-таки что-то привычное. Как только он это сделал и немного по ней прошёлся, тоже по привычке, так сразу рядышком появилась яма, единственное, что пугало теперь Голобола, так это её глубина. Никак не мог Голобол осознать, что может сделать слабый человек, если его обуяет жажда деятельности по своему спасению. Очень глубокой была яма, которую он вырыл. Но это ещё не было всем, что могло испугать нормального человека. Внизу стоял открытый гроб, а в нём лежала чудная девушка. Голобол поспорил бы с кем угодно даже на то, чтобы поменяться с ней местами, утверждая: девушка живая. Он был уверен в своей победе в этом пари. Причём была эта девушка настолько же живая, как и нагая. Состояние ню Голобол легко отнёс к местной, пустынной моде, так как уже совершенно к своему голому виду привык. Ничуть не удивительно, что, развивая свои сказочные мысли, трупную свежесть девушки Голобол приписал положенной и вполне подходящей к роли спящей красавицы. Это так естественно: быть заколдованной, лежать в каменном гробу в пустыне, быть откопанной голым принцем. Пожалуй, это было первым событием в небытие, которое никаких сомнений в своей достоверности не вызывало.
  
   Конечно, не обошлось без некоторой натяжки, мало кто бы назвал сейчас Голобола, в том числе и он сам, принцем. Но это уже полная ерунда и придирки, а надо было спускаться вниз и целовать быстрей девушку, что делать почему-то не хотелось. Голобол постарался сделать всё как надо и ни о чём не думать. Что будет дальше, не столь важно, по крайней мере, будет с кем поговорить, если сказки, включая самые неприличные, средневековые, не врут. На осуществление дальнейших романтических планов, таких как женитьба, получение половины царства в приданое и так далее, у Голобола сил даже в мечтах уже не оставалось. Всё что он желал это поболтать немного, получить нужные ему сведения от знающего человека и разойтись в разные стороны. Он уже занёс ногу над пропастью, как вдруг услышал из ямы голос:
   - Ну, как твой перенос, Голобол? Хороший совет тебе дала моя матушка?
   - Совет был отличный. Перенос состоялся, - машинально ответил Голобол девушке, хотя и не проверил, а она ли это ему говорит. Его волновал другой вопрос:
   - Прекрасная девица, а скажи мне, пожалуйста, целовать тебя больше не нужно?
   - Ещё как нужно, я бы сказала: это крайне необходимо сделать.
   - Хорошо, сейчас спущусь, - видимо в его голосе было столько невысказанного отчаяния и нежелания этого делать, что девушка Голобола пожалела.
   - Не торопись, ты и так уже замыслил всё, что от тебя пока требовалось. Я сейчас поднимусь к тебе сама, только руку не забудь мне подать, а то..., - девушке повторять и продолжать не потребовалось, Голобол с радостью подхватил её под локоток, ведь ему это не стоило никаких усилий, а приятно всё же было, хотя хорошенько он это не чувствовал. Да и к минимальной вероятности получения какой-то угрозы от кого-либо он стал относиться в небытие очень серьёзно. Слишком уж легко и как-то несерьёзно они тут реализовывались.
   - Спасибо, - пропищала девушка, почему-то разом утратив нормальную манеру разговаривать с человеком как с человеком, выбрав в нём для общения вариант не человека, а мужчины, пусть и голого.
   - Милая девушка, мы вчера с тобою не пили? - Голоболу вдруг точно стало известно, что девушка эта ему хорошо знакома и даже имела когда-то на него виды.
   - Голобол, я что, невольно чем-то тебя обидела вчера? Я же Колофония!
   - Прости, девушка, но Колофонию я отлично помню. Она так здорово танцевала в фонтане и на фонтане, как я мог её забыть? Неужели до такой степени стал пьян после её танца?
   - Степени твои мне пока не известны, мы ведь вчера виделись впервые, но ночью мы познакомились довольно близко, а ближе к утру ты меня успел похоронить, тебе это ни о чём не говорит?
   - Похороны мне не говорят ни о чём. Вот ямы вызывают у меня содрогание во всех членах, особенно в пальцах. Никак не могу поверить, что ты Колофония! Разве можно до такой степени потерять жизненные ориентиры?
   - Опять ты о степенях, уж поверь, на ложе любви они не имеют никакого значения, даже вредны бывают.
   - Пожалуй, я соглашусь с тобой, Колофония ты это или нет, но ты прекрасна и я очень рад, что провёл с тобой такую замечательную ночь, которой я, к сожалению, но наверняка лишь от избытка чувств, даже не помню, - чтобы девушка на его слова не обижалась, Голобол с чувством её поцеловал.
   Он отчаянно попытался вложить в поцелуй всё, что у него ещё оставалось в душе, так как это вложение могло послужить хоть какой-то заменой свежести, которую ещё предстояло обрести, избавившись от страшной усталости тела и сухих губ.
  
   Возможно, именно от сухости во рту поцелуй получился с каким-то осенним треском, будто Голобол и Колофония не целовались, а шли по сухому осеннему лесу и давили пожухлые хрупко-бумажные листики на тропинке....
  
   "... замок походил на новодел, но это было не так. Тёсаный камень, из которого он был сложен, издали напоминал бетон, от этого и казалось, что построен он недавно, а разрушения, которым он подвергся, не вина прошедшего времени, а сила внешних воздействий, не таких благоприятных и терпимых, как время. Тропинка кончилась. Вокруг замка не всё заросло мелким кустарником, и он был вполне проходимым, образовав растительное колечко вокруг каменного здания. Оскальзываясь на мелких камушках, бывших как частью неухоженной дороги, так и частью разрушающихся стен, Голобол и Колофония начали обход вокруг сооружения. Цели у них никакой не было. Иногда они останавливались, Голобол запускал руки под куртку девушки, крепко её обнимал и прижимал к себе. Было довольно холодно, а так можно было согреться.
  
   Они не смогли подъехать на машине поближе. Пришлось бросить её на необорудованной стоянке, которая похожа была на обыкновенный широкий съезд с трассы. Этот дорожный кусок, почему-то заброшенный строителями, потерявшийся на картах и чертежах, окончательно растворился в каких-то далеко идущих планах всеобщего благоустройства. Но этим расчищенным местом сразу воспользовались мелкие предприниматели, расставившие вокруг свои убогие палатки, каких уже давно не осталось на больших дорогах - видимо дощатые строения там исчезли вместе с разбойниками, теперь предпочитавшими торговать пивом, проститутками и наркотиками или жидкостью для растопки печек и промывки окон или уйти работать в милицию. В этот поздний для деревни час никто уже никуда не двигался в округе. Все уже расползлись по своим домам и теперь кряхтели, пьяно мычали, вползали на грязные кровати, покрытые мокрыми и жирными узорами, и проделывали всё это под аккомпанемент чёрно-цветных и клокочущих хрипами телевизоров. Всё же было одно место в этой деревне, в которое вместе с ночью приходила жизнь, затихавшая только с белым рассветным светом.
  
   Этим местом был полуразрушенный замок, не простоявший и полутора столетий, что всем понятно, для хорошего замка совсем не срок. Построен он был явно сдуру, на какие-то шальные деньги от железнодорожных афёр или продажи зерна в Европу в начале двадцатого века. Замок-копия с какого-то замка французского, и уж точно не с Шато-Гайар Ричарда Львиное сердце, развалился от банальной пустоты, а не от войн, и одно было хорошо: предал его весь народ, а не четыре продажных рыцаря. Всё-таки это своего рода почёт. Голобол и Колофония пробирались сквозь кусты и слышали в замке зачавшиеся признаки жизни. Откуда-то из башенного окна валил чёрный дым, какой бывает от зажжённой дальнобойщиком на трассе в целях безопасности покрышки. Из пустых бойниц тут и там раздавались вскрики и смех, вполне пьяный и мирный, но иногда слышалась и ругань. Понять, настоящая это ругань или обычный разговор, было невозможно. Голобол не стал вводить здесь в замок Колофонию. Он решил найти двери, которые открыть будет сложно - там наверняка никого не будет из местного наркотического сброда.
  
   Вскоре отыскались подходящие ворота. Полукруглая пристройка к стене между двумя башнями наполовину заросла вьюном, хмелем или чем-то подобным. Одни ворота заросли так, что даже всесильная осень не смогла пока одержать победу над густой зеленью, зато другие стояли совершенно чистые во всей своей чугунной, литой красоте. Голобол подёргал за висячие кольца, служившие воротам ручками и у тех, и у других, но успеха не добился - запоры были крепкие. Внимание его привлекло решётчатое оконце, совсем небольшое, в него и голову было бы высунуть невозможно. Оно скромно темнело меж кустов, на которые даже плющ не покусился, довольствуясь одними воротами. Голобол подтащил под оконце изломанный деревянный ящик с ближайшей помойки и попытался на него взгромоздиться. Колофония с тревогой посматривала на его действия, но не останавливала. Теперь, привалив к стене ненадёжный, разъезжающийся от любого неосторожного движения ящик, Голобол взгромоздился на него, невольно пытаясь заниматься левитацией, что, естественно, в отсутствии магических навыков и непреложного обряда посвящения, помогало мало. Всё же рука его, тщательно продёрнутая им сквозь железные переплетения, наконец, оказалась внутри. Неожиданно, но не так уж и неожиданно, ящик сложился как карточный домик и Голобол со стоном повис на глубоко засунутой в оконце руке. Колофония увидела, что ему очень больно, но ничем помочь не могла. Рука Голобола не нашла внутри за что зацепиться, а за оконную решётку уже не успела. Он упал в кусты, с треском доламывая остатки ящика. Из пальца правой руки, которую он никуда не всовывал, хлестала кровь. Очевидно, инстинктивно пытаясь остановить падение, он отчаянно царапнул ею по каменной кладке. Так и было - ноготь Голобола со среднего пальца практически сорвался и висел на каком-то несчастном лоскутке. Пришлось срочно перевязать палец носовым платком, оказавшимся, конечно, не у Голобола, а у Колофонии. Во время перевязки выяснилось, что в левой руке Голобола что-то зажато. Ему было так больно, что во время процедуры он левый кулак сжимал ещё сильней, а разжимать и не думал, но когда боль стала невыносимой, Голоболу захотелось зажать свой раненый палец здоровой рукой. Вот тогда-то и обнаружилось, что в ней зажат ключ - достаточно большой и увесистый. Колофония рассматривала ключ, а Голобол в это время думал, что ему стало легче, но так только казалось.
  
   Подниматься по ступеням было очень мягко. Толстый слой пыли ровно их покрывал и почти превратился в песок, а может быть, и в часть камня. Ступени росли, округлялись, но были ещё достаточно удобными, чтобы по ним ходить. Особенно удобно по таким хорошим ступеням спускаться вниз, но пока Голобол и Колофония шли только вверх. Маленький фонарик, зажатый в зубах Голобола, очень им пригодился. Свет, идущий откуда-то сверху, нисколько не помогал, он был настолько слаб, был таким тёмно-синим, что ничего не позволял увидеть. Хорошо, что был фонарик в зубах. Последний поворот ступеней, и площадка. И только совсем маленькая, узенькая башенка посередине, из неё они сейчас и вышли. Чтобы ещё выше подняться, надо по балкончику перейти к другой лесенке. Но на самый верх идти не было никакого смысла, и так хорошо видно вокруг. Леса, поля, жалкие избушки вдали, а с северной стороны склон, который неизвестно где кончается, только видно, что лесная черта на самом горизонте его подсекает. Стоят Голобол и Колофония обнявшись, любуются спустившейся на землю ночью, слушают нестройные, нечленораздельные крики пирующих в каких-то закоулках замка наркоманов и пьяниц. Доносит до слуха ветерок рэп самого непристойного толка, ничуть уже не негритянского, а вполне среднерусского, убогого. Зашевелилось что-то на верхотуре, крыльями кто-то захлопал и вышел, спустившись к ним по последней лесенке, дед. Красивый такой дед, весь в белых одеждах. Посмотрел на них и говорит:
   - Прогнал бы вас отсюда, да не очень-то вы мне и помешаете. Всё равно сами сейчас замёрзните и уйдёте, - будто сам себе сказал дед.
   - Постой-ка, никак это ты, Колофония? Здравствуй, дочь моя! Первый раз ты меня видишь, но с отцами часто так бывает. Ты меня не знаешь, а ведь я муж твоей матери и тебе самый настоящий отец - снег я. Сахар небесный. Давно мы с твоей матерью расстались, несколько сот тысячелетий минуло.... Так давно, что и не помню когда....
   - Как же так, отец? Мне ведь лет немного совсем, а ты говоришь: расстались давным-давно. Как так?
   - Необъяснимо это. Постарше станешь, придёт пора умирать - всё понятно тебе станет. Прощай дочь моя. Пора мне падать. Прощай, - дед снег рассыпался на мельчайшие крошки, укрыл всё пространство вокруг, завесил плотной белой пеленой чёрный дым, который поднимался из того окна, где наркоши жгли покрышку, и ничего не стало видно - только один белый снег...."
  
   ..., которые вдруг повлажнели, впитали тихие шаги в себя и наполнились вновь неистребимыми жизненными соками.
  
  
   Глава 11. Небесный вернисаж.
  
   Фуль не торопился. Он прекрасно знал, что тот, кто попался в нежные лапки сивилл, быстро из них не вырвется, но и случиться с ним ничего особенно плохого не может, если сама жертва проявит хоть чуточку благоразумия. Фуль отлично изучил своего подопечного. Он не сомневался в наличие трезвого рассудка у Голобола, а что касалось нетрезвого, так бывает, что и ангел тут не в силах помочь. Фуль, хлопоча по голоболовскими делами, немного соскучился по небесному общению, поэтому решил, что Голоболу пора проявить хоть некоторую не бытовую самостоятельность, а ему - Фулю - пора узнать небесные новости не из эфира, а лично пообщавшись с коллегами. Кроме того, уже настала суббота, следовательно, его главный враг, что сказано громко, но почти точно, Аратрон на вернисаже присутствовать сегодня не будет. Суббота не самый лучший день для подопечных, внимания требует огромного, хотя люди и придерживаются на этот счёт иного мнения.
  
   Помимо объективных трудностей бытия в конце недели, Фуль такое неблагоприятное положение дел относил к самой ангельской фигуре, за субботу отвечавшей, что, собственно, и поссорило очень давно ангелов, следовавших по временным полномочиям один за другим. Фуль по простодушию заявил на одном из сходов: слишком много сорок девять видимых областей под контроль одному ангелу предоставлено. Не справится никакой ангел, хоть семи пёрышек во лбу будет. Сказал, все послушали, тем бы дело и кончилось, о чём только ангелы не говорят между собой. Вполне житейская ситуация, если кто и на язычок чей-то остренький попал. Так нет, возьми и начнись тогда война, да ещё такая, что продлилась неимоверное, по человеческим меркам, количество лет и жизней унесла, на относительно безлюдной в ту пору планете огромное множество. Естественно, на переправе через реку времени ангелов никто местами менять не стал, да и не принято это в небесной политике, уж если сбрасывать, так насовсем. Какие ещё могут быть наказания или перестановки? Спор же поднялся нешуточный, причём случай - редкий, начальство вообще в него не вмешалось, посчитав, ссорьтесь сколько угодно, только о деле не забывайте. Если же до драки дойдёт, то мало никому не покажется - всем достанется на орехи и зачинщикам, и примкнувшим, и сочувствующим.
  
   И подрались бы ангелы, не возьми тогда верх благоразумие Фуля, позволившее не схватиться за пояса противникам. Фуль-то всего семь областей контролировал. Ему ли тягаться с превосходившим и крыльями и ещё кое-чем отсутствующим у Фуля мощным ангелом. Нет, конечно. Драться Фуль и не думал, но и слышать о том, что у него от природы чего-то не хватает, тоже не мог и высказал Аратрону: "Это у тебя не хватает и благодаря тому, что затемнило окончательно ум великое твоё естество. До капли, какой и был, в семя ушёл. Не ум остался, а одни способности, как у первоклассника. Пользуешься служебным положением почём зря. Знаешь, пуховое рыльце, что по вечерам пятниц и ночам суббот мало кто решится из женского пола ангелу с таким весомым сокровищем отказать в утехе". После таких слов Аратрон бросился было на Фуля, но сообразил, что только докажет этим его правоту. Сдержался Аратрон, мёртвую петлю для своего успокоения в небесах сотворил, но и обиду затаил надолго. Фуль это понял. В глаза смотреть друг другу после того случая они уже не могли.
  
   Были и иные противоречия в жизни ангелов, но врагом всё же был для Фуля один только Аратрон. По неписаному правилу на всеобщих собраниях старались враги не встречаться, даже не ругал никто одного за отсутствие, если второй был на месте. Знали, что так будет лучше все, одной же неделей связаны и нервы надо беречь всем одинаково. Подлетая, Фуль ещё издали заметил, что ангельского народу на полянке под вязом собралось уже много. Денёк был в самом разгаре, все решили воспользоваться сиестой, но чтобы не скучать поодиночке или наедине с привычными подружками, собирались в любимых местах группами. Девочки разливали по цветочным чашам нектар, сухое вино, жарили осетров, форель и шпикачки на решётке с антипригарным покрытием на дубовых углях. Буквально на всё жаркое они обильно выжимали лимоны сорта Пондероза, особенно увлажняя их соком рыбные стейки. Все вокруг благодушествовали. Лишь мрачного вида Понедельник-Фалег - сизый и очень старый ангел - уединился за толстым вязом с безалаберным и рано облысевшим Вторником-Охом. Эти ангелы выбрали самую густую тень и выглядели как настоящие заговорщики. Они пили грушевую чачу, которая не в пример текиле пользовалась у предпочитавших крепкие напитки ангелов гораздо большей любовью, чем у земного бомонда. Сейчас речь о любви не шла. Она в таких ёмкостях и объёмах неопределима - ангелы пили чачу из огромных, голубого фарфора, императорских пиал эпохи Минь. Повод был незавидный: им срочно надо было поправить своё пошатнувшееся после пятницы здоровье. Ничто так не отбивает противный, похмельный запах, возносящийся из желудка, как грушевая чача. Улучшать своё качество жизни и душевный настрой ангелы намеривались весьма серьёзно и до полной победы оптимизма.
   - Молодцы первомайцы! - сказал Фалег, опрокинув в себя пиалу размером в пол-арбуза.
   - Ох, хороша, - ответил ему Ох, но переспросил, хотя и трудно переспрашивать на выдохе.
   - Какие ещё "первомайцы"? Китайцы, что ли?
   - Наслушался вчера тётю Хаю Аркашки Северного, теперь фантазируешь. Никакие не китайцы, а самые настоящие колхозники из совхоза "1-мая" Слуцкого района, темнота.
   - Так бы и говорил. Я-то думал, мы чачу из Абхазии получаем. Оказывается из Белоруссии...
   - Тёмно перо твоё лобное, Ох. Никакие события и изменения в мире тебя не интересуют. Во "Времени", когда ещё сообщали, что всех ангелов, патрулирующих Абхазию, поменяли на дельтопланы с пулемётами, а ты не в курсе. Я уж не говорю о твоём невнимании к напитку и любым гносеологическим корням. Во-первых, никакая не Белоруссия, а самая настоящая Беларусь теперь - так Батька велел её называть. Во-вторых, только в Кировском сельсовете можно ещё достать настоящую бэру, там всего-то тридцать пять деревьев осталось. Чукча ты, а не вторник!
   - Твоя, правда, Фалег, мне всё равно, что бэра, что дюшес, лишь бы градусы были в порядке, а там хоть среда не наступай и Хагит не заступай в караул.
   - Слышал бы тебя Хагит или монахи бернардинцы, не посмотрели бы на то, что ты ангел. Жаль, их самих всех на масло перевели, а то бы они тебе показали, где ангелы зимуют. /Бернардинцы в тридцатых годах были изгнаны из своего монастыря в Слуцке, в котором был размещён маслозавод. Считается, что они завезли в Беларусь сорт груш бэра; прим. автора/.
   - Знаю этих монахов. Никого не удалось спасти. Как раз во вторник их забирали, ещё в тридцать втором, я был на дежурстве. Так всех строем и провели по собственному монастырскому саду.... Правда, жаль их, бедняг, хоть они и католики. Это простительно для Беларуси, хорошо, что не иудеи....
   - Ты с вопросами вероисповедания будь потише и полегче, нам всех надо спасать независимо от веры, забыл, что ли, свои функции?
   - Попробуй тут забудь что-нибудь.... Давай лучше ещё по одной пропустим, понравилась мне очень эта бэра. Не знаешь, сколько килограммов с куста даёт?
   - Грустно с тобой, какой же это куст? - дерево двухметровой толщины, да полутора вековой жизни, а ты.... куст.... Девять пудов даёт - вот сколько!
   - Вот ты и попался, давно уже везде система СИ действует, а ты всё пуды....
  
   Этот разговор ничуть Фуля не интересовал. Он замечательно обошёлся прованским вином, разливаемым очаровательной мисс Туманность по имени Авдотья, давным-давно выбранной ангелами на конкурсе мисс, а ля ангел и тщательно замороженной в своём наилучшем возрасте времён её работы в Коммерсанте. Именно благодаря особенностям своего организма, Фуль был очень чуток к искусственной, околодушевной красоте. Приняв чашу, он галантно поцеловал мисс ручку. Он соблюдал ангельский политес и смотрел ей прямо в глаза, а не в вырез туники, как это обычно делал его враг Аратрон.
   - Авдотья, о ком злословить сегодня будем? - поинтересовался Фуль после соблюдения всех формальностей, принятых в заоблачном обществе.
   - Разочарую я тебя, Фуль. Худая сегодня не пришла, у неё какое-то левое шоу с красной кнопкой на ОРТ. Злословие отменяется, а хорошо говорить о ком-то не хочется....
   - Это ты правильно заметила: или плохое или ничего, а то так и до покойника легко договориться, уж лучше не рисковать в нашем ответственном деле охранения.
   - Фуль, ты заметно посвежел. Чувствую хорошо тебе отдыхалось с твоим подопечным на острове, надеюсь, не последнего героя, - в словах Авдотьи не было ни малейшего сарказма. Мелькнула лишь лёгкая зависть, не вполне обычная для неё. Авдотья в чувствах всегда предпочитала тяжесть.
   - Мне бы тебя в сценаристы, Авдотья, а то пришлось жить в избе, представляешь?
   - Неужели всё так плохо у Голобола с воображением. Тоже мне художник. Скоро эта братия меня совсем разочарует....
   - Если бы не крыжовенное желе и не смородиновое варенье "пятиминутка", я бы тоже так думал, но не всё так плохо. Стоит побороться за Голобольчика, бывали клиенты и похуже. Помню Бисмарка - вот был ужас! Еле-еле уговорил его на Восток не ходить, зато потом и он всех уговаривал, но не ангел же. Не уговорил. Я..., - хотел что-то ещё выговорить Фуль, но промолчал.
  
   Что-то неожиданно изменилось. Словно тучка на тучку набежала. Фуль даже оглянулся вокруг: не заметил ли кто-нибудь кроме него перемен. Нет, никто не заметил. Фуль перенёс внимание внутрь своего "я". Предчувствие душевного не покоя его не обмануло. Свербило что-то тревожное прямо под коркой серого вещества, которое почти чёрное у ангелов, естественно, не от помыслов, а от немалого ума. Почему-то Авдотья стала казаться ему уже ничуть не привлекательной. Его стало удивлять, что за затмение нашло на ангельское жюри? Почему её сделали "мисс"? Никакая она не "мисс" с такой-то внешностью, вылезшей из внутренней сути. Её глазищи, словно половинки разваренных слив, вываливались из одутловатого, неровного лица, губки подленько надувались и подрагивали, низкий лобик прикрывала неподходящая чёлочка. Об остальных прелестях, включая наждачно-нулевой самоуверенный голосок, и говорить не требовалось, так же как и о титулах - всё было громким и неправильным. Пятничному ангелу захотелось срочно покинуть Авдотью. Он понимал: она совершенно ни при чём. Это у него резко изменилось представление об окружающих его образах. Авдотья подвернулась первая, когда оно менялось, вот и всё. Фуль, наконец, придумал благовидный предлог и отошёл в сторону.
  
   Но он не просто отошёл, а стал ходить кругами, описывая их вокруг вяза, выбранного центром вращения, лишь старался держать более длинный радиус, когда миновал Вторник с Понедельником, кстати, ведущих себя теперь вполне мирно. Передовики недели обнялись и затянули какую-то ангельскую народную песню, очень грустную, но чётко подходившую к их настроению. Зато настроение Фуля от заливистого дуэта совсем не улучшалось. Не хватало ещё земной грусти ангелу, будто на небе не от чего расстраиваться. Непрошеные мысли так и лезли в голову. Фуль не был подвержен печалям, но когда-то это должно было случиться, и его природная мечтательность плавно перешла в начальную стадию чёрной меланхолии. Хуже всего, что как честный ангел Фуль не мог не понимать, его настроение моментально отразится на работе. Она уже сейчас перестала казаться ему важной. Он отчётливо различал всю глубину пропасти между тем, что он мог сделать для своих подопечных своими немалыми возможностями и как он на самом деле использовал этот чудесный инструментарий. Айсбергу можно было позавидовать. Тот показывал на поверхности намного больше из своих запасов, чем пользовался своими навыками Фуль. Зачем только он заканчивал академию ангелов (АА) с отличием? Причина неудовлетворительных результатов в спасении была всегда одна и та же, лишь проявлялась по-разному. Упрямство людей, не желающих спасаться, вот что было главным. Ангел и так имеет массу ограничений в своей деятельности. Не дай Бог нарушить естественный ход событий, предсказанных и до поры вовсе не существующих, но всё равно потенциально имеющихся в арсеналах судьбы. К этому естественному препятствию добавлялось печально знаменитое в кругах ангелов и уже указанное человеческое свойство. Оно удивительно сочеталось с крайней непоследовательностью, которую люди проявляли в упрямстве. Любое целенаправленное, пусть и безумное действие можно остановить, но как преодолеть "многомятежное человеческое хотение"? / Слова Ивана Грозного; прим. автора/. Противоречие заключалось ещё и в том, что ангел никак не мог вмешаться в человеческую жизнь без просьбы человека о помощи. Как угодно мог, делая это про себя или, вопя благим матом, формулировать подопечный свой призыв, но он обязательно должен был прозвучать. Иначе не придёт ангел на помощь, не имеет на это права. Вот и попробуй тут действовать. Сам же позвал, сам погибал, и понимал это, в конечном счёте, раз позвал, но послушаться - нет, никогда, ни за что. Можно подумать упрямство истинное и всеобъемлющее достижение в душевных победах человечества.
  
   Но и это не самое трудное: уговорить, убедить всё-таки можно и упрямца. Но что делать, когда он всё переврёт, начав совету следовать? Несчастный умудрится всё поставить с ног на голову, всё переиначить, а утверждать будет, что исполнял твои указания, причём в точности. Взять за шкирку и вынести из огня - самое простое, а вот что делать дальше? Не пройдёт часа, а то и пяти минут, как человек в том же самом огне окажется вновь. Знал это ангел, но привыкнуть к этому никак не мог. Далеко за примером ходить не надо. Голобол. Мучается в какой-то пустыне, роет там песок ножками и ручками, кстати, повредил уже одну. И что? Позвал на помощь? Спросил совета? Дождёшься от него разумных действий! Самое элементарное любопытство у Голобола принимает какие-то непонятные любому ангелу формы. Вместо того, чтобы попытаться до конца разобраться как исправить своё положение в общем смысле, в кардинальном направлении, он роет песок и даже в пустынной яме умудрился отыскать себе подругу, которая ничуть ничему не поможет, а наоборот - усугубит. Она окончательно всё запутает в бедной его голове, разовьёт в сердце стенокардию и испортит желудок на нервной почве, поселив там язву. Очень хотелось Фулю вмешаться, ведь серьёзная язва может прободиться, но он не мог и не хотел. Обидно было как раз последнее: да, уже не хотел. Ещё час назад, когда подлетал на парковку, хотел, а в данный момент уже нет. Фуль был честнейшим ангелом, поэтому собственное равнодушие воспринималось им больней всего остального.
  
   Фуль заложил крылья за спину и, медленно отдаляясь от поляны с вязом, стал восходить на ближайшую тучу. Ему открылся чудеснейший вид. Изумрудная трава пестрела белыми и сизыми пятнышками. Пятнышки вспархивали над травкой, перемещались, выписывали спирали и полукружья. Видно было, как они общаются и привносят словом и лаской огромную радость в свои всегда напряжённые, но уверенные и праведные души. Ангел ощущал как тепло бередит нежное тело, поднимается вверх от нагретой солнечными и ангельскими отражёнными лучами поляны, просачивается под белое, свободное одеяние и рождает томительную тревогу. Тепло ласкало тело, обнимало за шею и выходило сквозь распахнутый воротник. Красота окружающего мира, его скрытая и явная ласка так растревожили Фуля, что он счёл вправе представить себя страшным неудачником. Как нарочно перед его глазами поплыли лица тех, кто не был им спасён. Его неангельские усилия для предотвращения маленьких трагедий пропали в туне. Этот калейдоскоп лиц страдания, под каким бы углом ни падал на плоские зеркала судеб, всегда складывался в несчастливую красную звезду с расколотыми гранями.
  
   Он вспоминал певца, любимца огромной части человеческого мира, покинувшего его в пятницу. Что Фуль, мог сделать? Так разрушить свой организм, так подорвать свою душу - это может сделать только человек. И за такое короткое время - всего лишь за сорок лет с небольшим довеском. Оставалось лишь проводить певца по правильной дороге, чтобы он не затерялся в небытие, как это случилось с Голоболом. Тяжёлые мысли посетили Фуля. Тяжесть была обусловлена полнейшей неразрешимостью вопросов, которые требовали от ангела ответов. Он видел лишь один действенный выход: лишать человека его души, до того как он её утратит навек, читай, обретёт её бессмертие. Изымать её из тела до свершения непоправимого греха и прятать в хранилище. Выдавать только на время и для осуществления определённых действий. Делать так, как это делают коллекционеры с произведениями искусства. Разумеется, Фуль выбирал в своих сравнениях только настоящих собирателей, которые никакого корыстного интереса в создании своих коллекций не имели. Коммерческий интерес, практически неизбежно возникавший при правильном подходе к делу, появляется невольно, ненамеренно, и существует как дополнение к основному занятию и средство его продолжать успешно. Но это о вещах, а как быть с душами?
  
   Крамола лезла ангелу в голову. Людям не надо разрешать жить так, как они привыкли, то есть по собственной воле и наяву. Им надо давать представление, в котором они могли бы увидеть, что на самом деле есть жизнь. Фуль осознавал - это противоречит многому из того, чему его учили, но он не собирался спорить с главным режиссёром. Он просто начинал так думать от отчаяния. Кроме того, он отлично понимал, что на земле уже действует жестокий и могущественный конкурент, создающий свою коллекцию, имея противоположную цель - не хранить и спасать, а растлевать и губить. Существовали и другие "технические" препятствия. К примеру, Фуль по сути предлагал убрать один "плохой" театр и организовать другой "хороший". Но где взять актёров? Кто будет играть в этом спектакле душам-зрителям? И как играть без души тем, кто на сцене? Тут и мультипликация не поможет. Никакой ёжик в тумане не справится. Утопия. Неведомого уровня, но всё одно - утопия.
  
   Фуль понимал всю сложность выхода, который предлагает. Ему было совершенно ясно, что нарушится очень важный принцип. Расставание с душой должно происходить не раньше и не позже, чем наступает смерть тела физического. Если сохранить душу в теплице (коллекции), то исполнишь свою задачу ангела-хранителя с лёгкостью, но что сотворишь? Ужас. Страшно даже подумать. Появится ещё большая проблема определения того момента, уже не обоснованного моментом физической смерти, когда с предметом коллекционирования надо расстаться и передать его в иные руки, которые продолжат заботу о нём, а возможно, расправятся. Но в случае удачного сохранения, за что? Останется только забота. Как определить этот момент, естественным способом? Фуль с отчаянием уже не меланхоличным, а вполне волевым, понимал: не может он ангельским своим решением, принятым ангельским умом, благоустроить мир заново. Не может, сколько бы ни старался. Хорошо хоть, что ангел не грешил сомнениями на счёт действительного благого устройства Белого Света. В этом Фуль не сомневался, несмотря на все существующие ужасы и несправедливости, с которыми постоянно сталкивался в своей работе.
  
   Ангелам не требуется молитва - они сами её воплощение, часто даже ощущаемое и зримое, но Фулю захотелось нарушить неписаное правило. Он встал на колени и попросил Всевышнего.
   - Дай мне силы! Дай волю, Господи, вершить то, что обязан. Не дай усомниться в собственных возможностях и достижимости целей, ибо силы мои - это твои силы, а они неоспоримы и не требуют доказательств.
   Ответа он не ждал. Зачем облачать в пышные одежды фраз то, что можно просто совершить. Словно туман исчезало праздное расстройство Фуля. Так туман покидает тихую заводь реки, когда первые лучи солнца золотят сплошную плоскую пелену, начинают рвать её на клубы, постепенно отделяют куски и уносят ввысь, растворяя в голубизне небес. Он увидел над тучкой, по которой сейчас шёл пешком, маленькую белую точку. Она быстро росла, и вскоре Фуль разобрал в ней очертания ангела, переходящего на бреющий полёт. Ангел сел на тучу рядом с Фулем, отряхнулся от налипших на него капелек тумана и произнёс громким и уверенным голосом:
   - Да будут тучи тебе пухом и твердыней! Приветствую тебя, друг мой Фуль.
   - Приветствую тебя, Аратрон, - почему-то Фуль был рад его неожиданному прилёту.
   - Сегодня все заняты на земле. Никто не думает умирать и попадать в настоящие неприятности. Озадачились какими-то финансами, рухнувшими куда-то, и думают, что это самое главное в ими же запутанной жизни. Может быть, завтра опомнятся и начнут свои обычные приключения. Не завидую я воскресному стражу Бетору. Хотя возможно, что три-четыре дня, как и сегодняшний, пройдут спокойно. Но к пятнице могут опомниться, тогда уж тебе придётся поработать.
   - Я бы с великой радостью, да вот не зовёт никто. Последнее время, чуть не уговаривать приходится некоторых, чтобы позвали на помощь. Как работать в такой обстановке?
   - Не расстраивайся, у меня ведь то же самое. Такой век - без рекламы никуда, а какая она и как действует, не тебе напоминать. У меня даже случились по этому поводу преждевременные роды. Роды одной мысли, глобальной, не свойственной ангельскому образу мышления. Могу поделиться. Но прежде хочу спросить тебя: мы друзья?
   - Нет лучшего способа избавиться от обиды, чем простить обидчика - конечно, мы друзья, Аратрон! - Фуль не удержался от использования любимой цитаты. Он протянул узенькую, хлипкую ручку Аратрону и со всей ангельской силой пожал её.
   - Раз уж у нас с тобой мир, то поделюсь плодом своих размышлений, - Аратрон подложил кусок тучи себе под зад, потому как был уверен, что речь его затянется.
   - Вся история существования человека была историей борьбы его духа и тела. Вспомни. Я знаю, ты ничего, как и я, не забываешь. Что мы делали, когда человек бегал по земле с дубиной и крушил всё и вся на своём пути, пытаясь добыть пищу и расширить сферу своего влияния? Мы только и делали, что спасали этих чудаков от всяких зверушек и различных травм, которые они друг другу наносили несовершенными орудиями. Когда в результате всяких глупостей и хаотичного продвижения к гуманизму они, наконец, прекратили друг дружку пинать, и чуть-чуть, совсем немного стали раскидывать мозгами (не прямо, кстати, а направо и налево), нам пришлось вмешиваться во всякие политические интриги, разумеется, исключительно на своём уровне.
   Возникли всяческие безобразнейшие теории, которые нас и интересовали только потому, что вели к члено- и душевредительству, то есть усложняли нам работу и увеличивали её объём. Мы в то время работали как волы по весне. Почему так получалось? Люди обладали в ту пору огромным преимуществом по сравнению с нынешними. Они имели такое свойство души, очень для них полезное, как наивность. Я сейчас не касаюсь того, что война на земле не прекращалась ни на один день, что все их теории это по сути теории войн, а не мира. Вспомни, до чего они додумались: хочешь мира - готовься к войне. /"Si vis pacem, para bellum!" - римская поговорка; прим. автора/. Каково! Я сейчас не об этом, не нам в это вмешиваться, но вот что касается нас непосредственно. Опасность! Утрата человечеством наивности и приобретение крайней степени самомнения. Такое сочетание взрывоопасно. Причём нас исключают из своих проблем намеренно. Мы им не выгодны. Мы нарушаем их покой. Мы спасаем их в тех ситуациях, когда по своему идиотскому мнению (прости, Господи, за невольные оценки), они должны были бы умереть и, не подозревая о том, что, умирая, они не исчезают.
   Только и делают, что твердят о своей индивидуальности и неповторимости, а сами делают абсолютно одно и то же из поколения в поколение. Догадываюсь, что ты хочешь возразить мне: всякие их теории и верования, увлечения оккультизмом и так далее, и тому подобное.... Я думал об этом. Но сколько ни думал, вижу - не это главное. Всем правит и определяет всеобщее человеческое поведение в нынешней обстановке парадокс. И вот какой: чем больше приобретает человечество знаний, тем глупее себя ведёт.
  
   - Ох! Ох, как же трудно с тобой не согласиться, Аратрон, как трудно, но где же выход? Не для нас, а для них. Может быть, их спасёт искусство? О науках не говорю. Ты косвенно о них уже всё сказал.
   - Момент упущен. Это не означает, что я такой неисправимый пессимист, нет. Но искусство - это то сейчас, что люди этим словом только называют, а совсем не то понятие, которое имеем в виду мы с тобой. До тех пор, пока воззрение пусть даже взятое из прошлого на искусство, не возобновит своего присутствия в человеческих головах, ничего поделать с человечеством будет невозможно, а следовательно, опять парадокс: работы у нас станет всё меньше и меньше. Искусство всегда было отдушиной страха, если прихлопнуть её, равно как и заменить бесталанным сквозняком, то наступает полное затухание притока свежего воздуха.
   - Аратрон, ты открыл мне глаза. Нет, не на истину, - я ещё подумаю, насколько она соответствует твоим словам, - а на отсутствие у меня работы. А я-то ломаю голову, почему у меня появилось столько свободного времени, хотя у людей дела идут ничуть не лучше обычного, а даже много хуже. Вот оно что! Ох, спасибо тебе, ангел мой!
   - Братья, вы меня звали? - рядом с ними неожиданно появился ещё один ангел, довольно потрёпанного и взъерошенного вида, будто он валялся где-то под вязом.
   - Валяюсь я под вязом с Фалегом, вдруг слышу: зовут: да кто? друзья мои, ангелы! Моментально протряс голову и прибыл на помощь, приказывайте - повинуюсь.
  
   Над тучами пронёсся громоподобный, но подобный лишь грому очень далёкому, смех ангелов. У двоих из этой троицы заметно улучшилось настроение. Они даже схватились за животы, так их смех разобрал. Только бедняга Ох стоял рядом с ними и ничего не понимал, никак не меняя унылого выражения лица. При каждом брошенном взгляде на его растерянный лик оба ангела заливались смехом всё сильней и сильней. Однако вскоре пришлось остановиться и разъяснить вновь прибывшему персонажу причину такого несолидного поведения, а то бы он мог всерьёз обидеться. С чувством юмора у Оха в данный момент было всё в порядке, учитывая, что он своё здоровье поправил чачей из бэры, поэтому вскоре смеялись уже все трое, а потом последовало вполне уместное предложение: пойти всем под вяз и хорошенько выпить.
  
   Такой уж был сегодня день несуразный или просто не везло Оху, но когда расположились на поляне вокруг накрытого девочками стола и подняли, наконец, кубки, чтобы произнести первый тост, по традиции восхвалявший возложившего на них обязанности Всевышнего, возник сильнейший вихрь, подхватил пиалу с чачей, которую держал обеими руками Ох и унёс в неизвестном направлении. Никого, кроме Оха это не удивило и не расстроило, потому как со стороны неизвестного направления мгновенно появился немного прихрамывающий Офигель, тащивший в руках большую корзину с фруктами. Когда он подошёл к столу и поздоровался, как это принято у вежливых ангелов, то есть низко поклонился, сделал подскок и плавно приземлился на место, всем захотелось узнать, а зачем, собственно, ему понадобилась пиала с чачей Оха и откуда вдруг в руках у него появилась корзинка. Вот его рассказ:
  
   "Пролетая, как всегда, в бестелесном состоянии над Беловежской пущей, в которой мне так приятно бывает погулять в свободное от четверга время, я неожиданно для себя услышал жалобную песенку монаха бернардинца. Я иногда выручаю его в случае крупного проигрыша по четвергам, когда утаскиваю из компании заядлых игроков в покер. Дело в том что, проиграв все "зайчики", которыми ему выплачивают зарплату на маслобойне, переделанной из обители, монах впадает в жуткое искушение продать драгоценную панагию с изображением Богоматери чудеснейшей работы конца ХVI века. Панагия всегда висела у него под рубахой на груди, но от игромании сберечь, как видно, не была в силах. Зато ума попросить вспоможение у своего ангела-хранителя у монаха пока хватало...". Рассказ ангела приходится сокращать и вести уже в третьем лице, потому как выдержать его полноту способны только ангелы, которым некуда торопиться, а если и возникает такая необходимость, то делают они всё так быстро, что и сами не замечают, сколь малое это отняло у них время. Краткое изложение выглядит следующим образом.
  
   "Услышав призыв подопечного, Офигель приходил на помощь незамедлительно, подсовывал монаху небольшую стопку золотых и всегда способствовал успешному возвращению всего проигранного, буквально за пару-тройку раздач. Естественно, он забирал выданные в кредит золотые обратно, терпеливо напутствовал спасённого от великого греха бернардинца и строго предупреждал, что делает сиё доброе дело в самый последний раз. Бернардинец некоторое время после такого тяжёлого для него вечера чувствовал крайнюю степень прозрения по отношению к своим грехам и вёл себя чудеснейшим образом, проводя время в молитвах и трудах праведных. Вот и сейчас на него снизошло очередное настроение благости и ощущения чуда, которое он ясно видел в любом живом и неживом предмете, созданном Всевышним. Он стоял, обняв грушевый ствол, который не давал его рукам соединиться вместе. Ствол требовал, по крайней мере, ещё одного такого же брата, чтобы объятие сомкнулось. Монаха это не смущало, он напевал песню о сладких плодах, погибших без должной пользы и не попавших на стол к детям-сиротам, а пущенных нечестивцами на создание сатанинского напитка. Офигель растрогался и решил поддержать такое правильное и заслуживающее всяческого поощрения усердие монаха и его несомненное следование верному пути созидания всеобщего добра. Чуть задержавшись, ангел сотворил небольшое чудо, обратное аналогичному, но более широко известному, вернув первый попавшийся ему объём нехорошей влаги в первоначальное, природное состояние в виде замечательных тёмно-коричневых плодов с точечными проблесками зелени. Эти плоды он и принёс с собой на сход ангелов, предварительно погрузив в большую плетёную корзину.
   - Это бэра, настоящая бэра..., - с лёгким разочарованием произнёс Ох, немного отошедший от чуда, которое произошло так для него не вовремя.
   - Понятия не имею, что это за фрукт, но, видимо, его подвергали брожению, чтобы получить то, что я успешно вернул в естественное состояние плодов.
   - Боже мой, как ты упрощённо мыслишь, Офигель, хотя груша действительно вкусна, - разговорился Ох, когда решил попробовать так уж ли был вреден процесс переработки в чачу исходному продукту.
   Во вкусе, а главное в отсутствии соответствующего эффекта при снятии пробы, Ох испытал некоторое разочарование. Это подтолкнуло его продолжить свои разглагольствования:
   - Да, подвергали, топтали ногами, швыряли в бочки и ожидали этого самого брожения, но потом следовал сложнейший и тонкий синтез, в результате которого получался столь ценнейший продукт как чача. Ведь суммарное уравнение спиртового брожения не раскрывает всей сложности процессов превращения сахара в спирт и углекислый газ. Кроме главных продуктов, обычно образуются еще и побочные: янтарная и уксусная кислоты, глицерин, уксусный альдегид, сивушные масла (смесь изомеров высших спиртов - амилового, изобутилового, бутилового и прочих), а также ряд веществ, от присутствия которых даже в ничтожнейшем количестве, зависят специфические вкус и аромат вина, а тем более чачи. Офигель, возможно, ты сделал доброе дело. Я пока этого не понял, но нельзя же рассуждать так примитивно! Всё-таки ты ангел, а не член общества трезвости.
   - ...., - ответил Офигель, и спор, если и не совсем зашёл в тупик, но ушёл в такие дебри винодельческих и ликёроводочных проблем, что никто, кроме непосредственных участников, больше его не слушал.
  
   На облачную полянку медленно спускалась ночь. На небе свет никогда полностью не тушили. Ангелы любили полумрак, в котором прекрасно ориентировались. Небо вокруг золотилось, сверкало блуждающими блёстками, клубилось цветными испарениями, переливалось всеми возможными розовыми и лиловыми красками. Эти краски всегда были очень нежные и успокаивали любые споры, разглаживая противоречия. Разговоров почти не стало слышно. Ангелы всегда могли продолжить важный разговор уже молча.
  
  
   Глава 12. Истоки животворящей радости.
  
   Голобол шёл по белосахарному песку пустыни, судорожно глотал что-то солёное и декламировал вслух: я вновь один... Несерьёзность применения мелодекламации в разговорах с самим собой, в отсутствии последнего, сбежавшего от него слушателя, вскоре стала очевидна этому уже вечному страннику несуществующих дорог.
   - Идиотство! Скоро стихи начну сочинять, если так дальше пойдёт, - не хотел он даже думать что будет, если пойдёт он дальше, не решив, как дальше пойдут и в самое ближайшее время его дела, но ноги сами шли и уносили всё дальше и дальше...
   Разумеется, следующим, вполне логичным вопросом однообразного цикла было: от чего "дальше"? Принять за точку отсчёта какую-то гробницу, по меньшей мере, странно, а тем более счесть нулём кровать, оставленную посреди пустыни. Причём один из этих предметов, предназначенных для использования телом в горизонтальном и неподвижном положении, уехал вполне самостоятельно и на колёсиках. Голобол, ввиду отсутствия всяких планов, не собирался покидать такую по-домашнему уютную гробницу и её хозяйку. Более того, Колофония стала ему бесконечно дорога. Он бы никогда не позволил ей себя бросить, если бы до конца разобрался в том, чем именно она ему так приглянулась. Ну, не разговорами же. Все разговоры в пустыне быстро заканчиваются, словно усыхают, а что дальше?
  
   Печальное событие произошло неожиданно. Культовое сооружение вдруг волшебно обросло колёсами с ярко выраженным вездеходным рисунком, сорвалось с места, запылило и исчезло за горизонтом. Колофония, хлопнув крышкой, даже не сказала до свидания. С этого времени в Голоболе поселилось расстройство. Но не только душевные переживания угнетали его дух, плохому самочувствию весьма способствовал распухающий палец. Сомнений в том, что палец становится всё больше и больше, у Голобола не было, он прекрасно определял это по тяжести, в которую палец уже превратился, но на достигнутом не остановился, а продолжал тяжелеть. Его приходилось нести как зонтик или даже гирю, причём раскалённую докрасна. Кроме того, палец тикал как мина с часовым механизмом. Горизонт был абсолютно чист. Он не двигался, не расширялся и не убавлялся, словно окончательно застыл на месте. Голобол не сдавался. Он всё шёл и шёл, стараясь не отвлекаться от этого процесса ни на секунду. Стоило чуть ослабить внимание к вороху своих невесомых мыслей, как они начинали приобретать вес, сходный с весом пальца. Казалось, будто только и дела у мыслей, что мешать и так незавидному существованию несвоевременной просьбой, передаваемой от имени всех органов хозяйской душе. Найди срочно что-нибудь пожрать, а то..., - мысли ничто не формулировали так здраво, расписывая в красках, что они сделают с башкой и остальными наиболее незащищёнными от ума частями бедного тела, если он немедленно не подумает удовлетворить прошение. В такой напряжённой мыслительной обстановке Голобол вынужден был думать, не вовлекая в процесс мятежную часть своего мышления. Он не желал преждевременно раскрывать этой части свои планы. Вдруг он решится на голодание и тем спровоцирует бунт?
  
   - Теперь мне понятно, почему думать так вредно и опасно. Голова только и делает, что паразитирует на душе. Какой дурак или дура, кроме головы, будет выпрашивать что-то поесть, когда есть нечего и нет ни малейшего знака свыше или снизу, что когда-нибудь еда появится. Какой смысл в рассуждениях, если и так всё ясно. В то же время, голове и в голову не придёт сказать, немного посочувствовав: ложись, отдыхай, а если уж так суждено, то и умри тихо и спокойно, безо всяких лишних переходов. Могла бы также попробовать и предсказать еду. Все тут, так или иначе, занимаются предсказаниями и всяческими мозговыми химерами, вполне очевидно, что иногда необходимо следовать и таким образцам. Взять и предсказать: дорогой наш Голобол, совсем скоро твои мучения прекратятся, тебя встретит очередная прекрасная девушка, она не потащит тебя обратно на ложе, не будет занимать твой жаждущий воды и пищи ум праздными разговорами, она усадит тебя за стол и накормит...
  
   Голобол подлетел вверх тормашками и упал. Он проделал это быстро и без лишних мыслей, как и положено совершать вполне свободные падения по земным законам. Вся пустыня опустилась, но "низ", на который шлёпнулся Голобол, ушёл немного вверх...
   - О, мой Бог! - всего в нескольких шагах от Голобола чернело дуло старинной пушки.
   Дуло уставилось прямо в лоб. За пушкой суетился человечек, размахивая щетинистым банником. Он махал и руками, очевидно, что Голоболу, и кричал истошно:
   - Отвали, чучело! Жить надоело?!
   Голоболу давно уже казалось: то, что с ним происходит, не имеет подходящего названия в человеческих словарях и даже в разговорной речи. Жизнью, в отличие от постороннего человека с пушкой, он назвал бы эту штуку в самую последнюю очередь, но и её терять почему-то не хотелось. Едва поднявшись, он был вынужден срочно шлёпнулся на песок. Прогремел выстрел. Через минуту, а может чуть дольше, прошла контузия и отступила внезапная глухота. Голобол воспользовался моментом и принялся лихорадочно смахивать с дымящихся волос остатки саботажа пороха, несгоревшего полностью там, где ему было положено. Потом наскоро провёл инвентаризацию частей тела, которая его немного успокоила. Всё, кроме пальца, подпорченного много ранее, было цело.
  
   Теперь он рассмотрел и второго человечка с такой же точно пушкой, который, на всякий случай, немного отворачивал прицел в сторону противоположную Голоболу. Стало ясно, Голобол хотя и попался под горячую руку, но вреда ему причинять никто не собирался. Различие в человечках всё же проступило, когда Голобол совсем успокоился и получил возможность немножко полюбопытствовать. Любопытство чётко определило: один был в пурпурной форме с синими галунами, а второй в синей форме с галунами пурпурными. Первый, тот который пальнул в Голобола, был в медвежьей шапке, а второй в обычной каракулевой папахе, даже не перечёркнутой красным околышком. Вот тебе и раз, подумал Голобол, они из разных армий. Оставалась ещё надежда, что воины просто не равны в званиях, но воевать из-за этого не будут, а то ещё не хватало и на войну попасть в качестве всеми битого корреспондента. Эта надежда, успешно рухнула, не продержавшись и минуты.
   - Чучело, отвалил бы ты, наконец, с фронта! Иди сюда, что ли. Садись рядышком и не мешай. До обеда будет война. Мюнхгаузена читал, нет? Тогда может быть, бывал в Крыму до приезда пятого октября 1941 года генерала Петрова? Тоже нет. Жаль, оставайся в неведении, а то очень долго тебе объяснять. Садись, будешь сторонним наблюдателем.
   - К этому мне не привыкать, хотя в последнее время..., - договорить Голобол не успел, слева от него страшно грохнула вторая пушка синего артиллериста.
   - Чего зря сидишь?! Потери считай!
   - В воздухе потерь нет, даже прибавилось гари, на земле потерь нет - не мы же стреляли, снарядов не тратили. Простите, гадюк сосчитать не могу, может и контузило иную беднягу ползучую невезучую, больше потерь не вижу..., - Голобол понял, что ляпнул не совсем то, что хотели от него услышать, увидав злющие глаза Синего.
   - Ты чего, журналюга! Картечью расшвыряло и покалечило до двух взводов красных, а ну пиши правду!
   - Потери врага огромны! - закричал Голобол, но тут же слетел с корточек на песок, сбитый подзатыльником Красного.
   - Змею пригрел на груди, - горячился матёрый артиллерист Красный, который за неимением личного состава исполнял ещё и роль своего же политрука.
   - "Наши потери минимальны. Огонь неприятеля велся крайне неэффективно!". А ну повтори, - требование было настолько серьёзным и так хорошо подкреплялось поднятым над головой грязным банником, что Голобол послушно повторил:
   - Потерь у Красных нет. Все Синие сплошные мазилы! - приходилось выбирать, кому подпевать. Синий, ветеран, всё же стоял гораздо дальше. Но положение на театре военных действий меняется крайне быстро. Синий угрожающе приближался и нёс в руках точно такой же банник, который уже висел над головой Голобола и сыпал на него сажей. Почему-то было ясно, что Красный защищать Голобола от Синего не будет, какие бы противоречия между ними сейчас в момент войны не разрешались.
   - Господа, я сохраняю нейтралитет, ответственно это заявляю. Меня интересуют (не интересуют, но меня назначили) исключительно (всех бы их исключил) факты! Только не убивайте и я всё скажу, как вы того захотите. Журналисту тоже, как и вам хочется закончить эту войну и уйти пообедать. Но всё обстоит гораздо хуже, чем вы думаете. Мне даже обед ничуть не угрожает. Надо будет и в эту неприятность ввязаться, а сначала её найти. Теперь я честно всё вам рассказал, поэтому дайте, пожалуйста, кусочек хлеба и кипрского муската. Если же мадеры и хереса тоже нет, то на худой конец обойдусь питьевой водой. Я неприхотлив, но предупреждаю: её понадобится не меньше, чем полведра, а то я шёл по пустыне...
   - Вот неугомонная братия! Стоило оставить его в живых и уже не остановишь. Молчи, тогда и накормим. Репортажи из пустынь, да ещё в устном изложении никого не интересуют. Не умеешь писать о войнах и получать за это обеды, так придётся проявить обычное на войне милосердие и накормить тебя задаром. Красный, ты не возражаешь сегодня прекратить войну пораньше? Вот и отлично, я притащил (отнял у проворовавшегося интенданта) отличный Ростовский окорок, а тебе что боевая подруга положила в корзинку?
   - Лепёшки и жирный кусок буженины, обваленной со всех сторон Вест-индийскими пряностями. Лепёшек, правда, только две. Нас же на войне двое. Откуда ей было знать, что здесь объявится нахлебник. Зато бутыль с джином я упаковал сам. Вот она - завёрнута в бронежилет. Я-то сам его не ношу, но всякое может произойти на войне, приходится принимать чрезвычайные меры.
   - Что бы вы без меня делали, - это прозвучало почти банной цитатой, но только для Голобола, - Посмотри, какой красавец! - Синий в папахе достал из вещмешка аккуратный, круглобокий бочонок с вином. Он уточнил:
   - Краснодарское игристое, моё любимое. Кстати, ты мину не подкладывал сегодня под фураж? Что-то беспрерывно тикает. Странно. Пойду, проверю у себя в тылу, а то от этих особистов чего угодно можно ожидать. Особенно от своих.
   Некоторое время Синий совершал рейд по собственным тылам, но ничего не нашёл и вернулся к развёрнутому на огромном барабане столу, вокруг которого колдовал Красный.
   - Проверил бы у себя, Красный, у тебя-то одни лорды в командирах, вдруг не сочли нужным предупредить о том, что ты теперь камикадзе.
   Красный отнёсся к словам Синего со всей серьёзностью, но тоже ничего не обнаружил.
   - Странно, чем дальше отхожу от этого Журналиста, тем тише тикает, давай-ка, встряхнём его.
   - С ума сошёл, в метро, что ли не ездишь? У вас оно самое древнее в мире, не поверю, что там нет объявлений типа: если вы обнаружили подозрительные бесхозные вещи, то...
   - Точно, этот тип абсолютно бесхозный! Давай его осторожно обстреляем шагов со ста...
   - Господа, не надо. Я ничуть не сомневаюсь в вашей меткости, но лучше не надо. Это мой палец тикает. Фаланга воспалилась с сорванным на прошлых оборонительных работах ногтем. Понимаете, горячая кровь пульсирует и отдаётся в ушах...
   - Во научился вешать лапшу на уши у Мишки Леонтьева! Мало ему информационного пространства - уже прямо в уши её втикивает. А ну встать! - последнее слово Красный гаркнул так громко, что Голобол на своей шкуре ощутил, что такое информационный повод. Он вскочил на ноги и вытянулся во фрунт.
   Состоялся весьма неприятный обыск, но не очень длительный - не так уж и трудно обыскать голого человека, если уметь это делать. Солдаты умели.
   - Я же говорил..., - неуверенно протянул Голобол, но осмотр ещё не закончился, и на его слова не обратили никакого внимания.
   - Я суну его руку в дуло, а ты слушай у запала. Если не врёт, то отчётливо услышишь, откуда исходит из него звук, - предложил Синий.
   - Давай лучше наоборот. Сунем его палец в запал, а ты послушаешь у дула. Никаких сомнений не останется, кроме пальца туда ничего не поместится, - Красный получил одобрение Синего и, нисколько не считаясь с тем, что Голобол испытывает адские муки, запихнул его больной палец в пушку вместо фитиля.
   К дульному отверстию припал Синий артиллерист...
   - Ба-ба-бах! - хлопнула пушка ещё громче, чем тогда, когда чуть не убила Голобола.
   Под лафет, прямо под ноги стоявших в растерянности Голобола и Красного, скатилось тело в синем мундире, а когда они подняли головы вверх, то увидели, что по пустыне примерно в ста шагах от них мячиком прыгает по песку голова Синего ветерана. Папахи, правда, нигде видно не было. Красный снял с головы свою медвежью шапку, утёр ею выступившие на глазах слёзы и произнёс:
   - Дурная привычка - перезаряжать орудие сразу после выстрела. Так заканчиваются все войны. Апофеоз. Будешь картину описывать, Журналист?
   - Одного черепа на картину мало. Пока не знаю..., - Голобол был настолько потрясён случившимся, что ответил первое пришедшее в голову, и уж, конечно, не самое подходящее для таких случаев.
   - Надо бы помянуть, - первым пришёл в себя обстрелянный вояка и добавил:
   - Ты бы тут поосторожнее расхаживал с раскалённым-то пальцем, пороху вокруг полно...
  
   Не прошло и получаса, а в горло Голобола не лез уже ни Ростовский окорок, ни буженина, ни даже, что действительно странно, джин. Единственное, что ещё лезло в Голобола, практически само вливалось, это было любимое вино казака, как мысленно обозвал Синего Голобол-журналист, Краснодарское игристое.
   - Мы с ним провоевали столько времени вместе. Нет - против. Нет, пожалуй всё-таки вместе, что стали такими родными, такими близкими друзьями. Ты, конечно, не представляешь себе этого. Между журналистами, даже и военными, такой дружбы не бывает. Ведь у вас война войной, а горяченький репортаж - врозь! То ли дело у нас, у солдат. Раз уж ты пьёшь со мной на линии фронта, так открою тебе военную тайну: у нас с ним было одно ядро на двоих! Вон оно валяется в зарядном ящике. Ты представляешь, какая должна быть дружба, чтобы воевать друг с другом всего одним ядром?! Никогда тебе этого не понять, какого друга я потерял...
  -- Почему не понять? Очень даже понять.
   Джин, принятый "журналистом" до игристого вина, делал своё дело. Голобол с каждой минутой обретал былое красноречие, которым он владел до того как стал журналистом военным.
   - Я же вижу, какой ты замечательный солдат, другой бы сразу сказал: стой не шевелись, руки по швам! Или крикнул бы: к стене, мерзавец! А ты мне сказал: ложись! Никогда этого тебе не забуду, - Голобол полез целоваться к Красному, прицеливаясь вытянутыми в трубочку губами прямо в густые солдатские усищи.
   - Нашёл за что благодарить. Попробуй в наших песках найди стенку!
   Красный разомлел, глазки его подобрели, он машинально, чтобы скрыть свои чувства, достал из шапочной подкладки иголку с ниткой, сорвал с воротника гимнастёрки пропахший порохом и почти чёрный подворотничок, и начал не спеша пришивать новый, который будто бы сам, по своей чистой воле появился в его заскорузлой, промасленной и опалённой ручище. Тяжёлые слёзы капали из глаз Красного солдата. Ему было очень жаль синего друга. Но Голобол уже привык быть на войне, он многое стал понимать по-другому. В считанные минуты ему открылась простая, но от этого не менее важная истина: люби врага своего, который не собирается тебя убивать, да и не может этого сделать. Никакие снаряды тут не при чём. Война есть война, если бы захотели, то украли бы друг у друга последний снаряд и убили бы. Неважно, кто бы убил: Красный синего или Синий красного. Возможно, пострадало бы и мирное население (Голобол относил к этой категории себя). Это же война, как её ни представляй, хоть с помощью борзого и живого до поры до времени пера - она останется подлой войной, даже если её ведут вполне приличные и добрые люди.
   - Братан, ты не расстраивайся так, с каждым может случиться, ведь это просто несчастный случай. На войне обычный несчастный случай такая редкость. Пиротехники на Мосфильме и те чаще гибнут. Можно сказать - невезучий был этот Синий и всё, а человек был очень хороший, видишь и снаряд у тебя последний не спёр ...
   - Мы, когда день солдата отмечали, так все ящики зарядные перепутали, а поставщик у наших армий один, поэтому теперь уже точно не скажешь: чей он есть этот последний снаряд. Холостые мы вообще не считали. Палим сколько влезет в разные стороны, и всем от этого хорошо.
   - Слушай, Красный, а зачем вам была нужна война? Бросили бы это дело и пошли по домам.
   - Ты на войне первый день, да вижу по задорному торчку, что и молодой ещё, ничего не понимаешь в жизни, кроме как в щель забить. Войны, почти все за небольшим исключением, ведутся только для того, чтобы не разразились ещё более страшные, а наша война ещё и определённый скрытый от обывателей смысл имела. Мы своей войной двигали историю народов. Понял?
   - Давай будем считать, что понял. Очень хочется с тобой ещё выпить.... Послушай, а давай попробуем поставить на плечи Синему ядро, может, оно прирастёт, и он захочет ещё пожить. Как ты думаешь?
   - Мысль весьма дельная и своевременная, пока тело не высохло от жары, надо сделать всё от нас зависящее для спасения вражьей жизни, а там - не наше дело.
  
   Поиски ядра здорово затянулись. Пустых ящиков вокруг театра военных действий было немало, а вот в каком из них осталось последнее ядро, никто ничем не обозначил. Наконец, в самом последнем ящике нашлось самое последнее ядро. Ядро оказалось гранатой, похожей на ту, которая крутилась вокруг князя Болконского в самый неподходящий момент его героической жизни.
   - Это очень хорошо! - Красный как более опытный и хорошо разбирающийся в ранениях полученных на полях сражений, сразу же оценил преимущество гранаты перед обычным ядром.
   - Запалом вниз воткнём прямо посередине. Держаться будет много лучше, а то с круглым ядром хлопот не оберёшься, захочешь чего-нибудь выпить, запрокинешь голову, а она-то и укатится. Так ничего и не выпьешь. Везёт ему, Синему, и ядро своё назад получит, у нас же, красных, гранат не было, никогда ими не стрелял.
   Граната долго не хотела держаться на плечах Синего. Она скатывалась то вправо, то влево до тех пор, пока Красный изо всех сил не прихлопнул её банником. Граната долго хлопала глазами на плечах Синего и никак не могла понять, что с ней произошло.
   - Чего моргаешь? Теперь головой походишь, не всё взрываться да шипеть, послужишь хорошему делу...
   - Где я? - разомкнула чугунные губы Граната.
   - Сказано же было тебе, дура, ты теперь голова солдата, что тут непонятного?
   - Мни-дзинь-тся-динь мне-зинь, - губы Гранаты уже хорошо расходились и сходились, поэтому она начала ими легонько позванивать, что мы в дальнейшем опустим.
   - Я теперь не солдат, а бомба. Замечательная бомба, которая вполне может обойтись безо всяких там солдат, но в то же время я вполне человек. Не подскажете мне, служивые, может быть, я ещё и женщина-воин? Как это мило! - Граната достала кисет из кармашка синего мундира, набила табачком маленькую артиллеристскую трубочку, похожую на ту, которую любил посасывать командир героической батареи капитан Тушин, и начала неумело манипулировать огнивом, пытаясь высечь из него огонь. Искры при этом летели куда угодно, но только не на подставляемый Гранатой трут-рукав....
   - Давай отойдём в сторонку, - предложил тихим голосом Красный Голоболу, - не будем ей мешать. Отговаривать Синюю Гранату женщину-воина бесполезно. Знаю по себе, был женат два года до армии почти на такой же гранате.
   Голобол нисколько не удивился, когда услышал и почувствовал (Красный грубо уложил его на землю) страшный взрыв за спиной и ломкий деревянный звук разлетавшихся в щепки зарядных ящиков, оканчивающих свою трудную жизнь вполне в соответствии её назначению. Через минуту дым рассеялся, на песок перестали падать обломки, и они увидели синие и чёрные обгоревшие клочки солдатского мундира, а на шее Голобола, на ещё тлевшей голубой ленте, оказался солдатский оловянный крест.
   - Носи, герой, заслужил, - Красный уважительно похлопывал по голому плечу Голобола, - не всякому удаётся первый раз быть в деле и поймать на шею такую высокую награду, да ещё с громом торжества вручённую синим покойником.
   - Если меня не привлекут к ответственности за самовольное ношение наград, то буду носить этот крест как настоящий талисман!
   - Кто же тебя привлечёт? Ведь не сам же ты её на себя повесил.
   - Что это вы тут подорвали с таким шумом? - с треснувшего по шву неба раздался довольно милый, а после хлопка гранаты даже показавшийся бархатным голосок.
   Солдаты (теперь и Голобола можно было причислить к этому почётному чину на вполне законных основаниях) задрали вверх головы и увидели, как по ажурной стремянке к ним спускается с неба девушка приятной наружности, одетая в лёгкую тунику, подпоясанную красным широким поясом. Пепельные волосы её развевались по ветру, за пояском у неё была кокетливо вставлена масличная ветвь, а губки так и алели на бронзовом от загара лице. У обоих солдат (и Голобол чувствовал себя солдатом) как у желторотых новобранцев отвисли челюсти.
   - Матушка! Да за что честь такая! - вытянувшись как только мог прямо и подобострастно, Красный отчаянно и больно толкал Голобола в бок своим деревянным локтем, призывая немедленно оказать все почести знатной даме, на которые только способен.
   Возможно, в другой обстановке и можно было бы посчитать Голобола с восставшим от пережитого возбуждения детородным органом зафиксированным актом уважения, но сейчас по краткости знакомства с "матушкой" ему очень трудно было определить к месту это или нет. Всё-таки чувствуя под жарким взглядом дамы некоторую неловкость момента, Голобол всячески старался выпятить вперёд увенчанную наградой грудь, а злосчастный орган убрать назад. Для этого он выбрал позу барышни серебряного века, позирующую для фотографии в стиле модерн. Однако стать похожим на букву S ему удавалось даже хуже, чем учить в небытие латинский язык.
   - Мальчики, Война окончена. Синий, ты ведь синий? Проследуешь за мной, я тебя после исполнения твоего военного долга одену и накормлю. А ты, Красный, прибери тут всё, чтобы был полный порядок. Войну надо заканчивать полнейшей, стерильной чистотой словно покидаешь лазарет и ничего на ней не забыть, а то опять вернётся. Рецидивы так ещё часты.
   - Разреши обратиться, Матушка!
   - Обращайся, солдат, но я знаю, о чём ты хочешь спросить: войну заканчиваем, потому что в Истории началась другая война, а эта свои задачи не решила. Что поделать, не все благие намерения заканчиваются адом.
   - Что мне теперь делать, Матушка? Я же солдат.
   - Не волнуйся, дорогой, без работы не останешься. Но хватит рассуждать, исполняй приказание и отходи на отдых. Может, успеешь умереть до того, как опять понадобишься родине, что ж, тогда твоё счастье ....
  
   В ванне плавали розовые лепестки. Под лепестками плавал Голобол. Альбунея расхаживала вокруг ванны, которую без преувеличения можно было называть бассейном, но называть что-либо из того, что окружало девушку и Голобола, было просто некому. Девушка смотрела на Голобола, а Голобол смотрел на девушку, им было не до определений и уточнений. Голобола больше всего интересовали легкие, неглубокие впадинки, которые при ходьбе образовывались у девушки на бёдрах, ближе к треугольному спуску живота, который заканчивался летящей от движений девушки галочкой, нежной и живой. Курчавая, бледно-жёлтая поросль игривых кустиков не мешала галочке летать. Крылья её то расходились, то вздрагивали и останавливались, будто бы эта птичка решила немного попарить в вышине, которая для Голобола не ограничивалась фигурой девушки, не останавливалась в своём бесконечном возвышении на летящих пепельных волосах, обрамлявших чудную головку, будто вырезанную из слоновой кости, слегка позолочённую солнцем и выбеленную ласковыми, приморскими ветрами. Вышина уходила в бездонное небо, не нарисованное (в этом Голобол мог бы поклясться на своей солдатской награде), а настоящее, прозрачное.
   - Ты не покинешь меня, странник?
   - Не-е-е, - Голобол чуть не захлебнулся от такого неуместного, как ему сейчас казалось вопроса.
   - Ты будешь меня любить вечно?
   - Да, - на этот раз ясно и чётко произнёс Голобол, ничуть уже не захлебываясь розовыми лепестками. Конечно, врать в таком духе ему было много привычней, чем неожиданно отвечать за всякие каверзы местных передвижений его телесной оболочки.
  
   Голобол больше не слышал вопросов. Вероятно, их и не было. Какие могут быть вопросы у волн? Одни только волны поднимались и опускались вокруг Голобола. Это так удобно и приятно - превратить свою девушку в волну. Можно ни о чём не заботиться, не бояться неожиданностей, всегда сопровождающих женский пол. Можно просто покачаться и следовать за ней самому, по собственной воле и так же непреложно, как луна сопровождает землю, как дождик сопровождают тучи. Можно позволить ей вознестись на небо, а самому упасть в самую глубокую пропасть и оттуда безбоязненно наблюдать, как сияет сверху, будучи недоступным, но таким прекрасным твоё бывшее счастье. Оно будет тревожить тебя уже не так напряжённо, как тревожила тебя она. Не надо будет беспокоиться, когда она возвращается на колеснице с войны за жизнь, когда она берёт мокрой тряпкой горячую сковородку, и никогда не знаешь, куда та полетит, когда её руке станет горячо. Ещё лучше тебе станет, когда сердце превратится в кусочек льда, который заморозит для тебя волны, и они превратятся в ледяные горки, по которым так здорово будет кататься на санках или прямо на своём заду. Будешь катиться и замирать от страха, но уже совершенно иного, не такого мучительного, потому как будешь страшиться только за себя. И это так бывает скучно, что очень быстро любой страх исчезает. Он растворяется в этом качании будней, в этом тихом болоте обыденности, которая так проста, что не требует ни мыслей, ни движений. Но можно и не превращать свою девушку в волну....
  
   - Возьми, - волна девушки упала на грудь, упала и побежала. Она не собиралась откатываться назад, желая двигаться только вперёд, до самого невозможного чувства упора в самое важное место, которое обязательно будет пробовать размножиться и показать свету самую твою лучшую, будущую часть нынешнего существа.
  
   Голобола словно подбросило на ложе. Он вдруг почувствовал себя на месте другого человека. Человека не обычного, а великого. Он услышал нежный голос севиллы. Она шептала, и слова предназначались только ему одному Голоболу-Августу.
  
   "О, светлый Август, великий человек и правитель! Не праведное и неправильное дело ты задумал. Как может человек, не будучи сыном, объявить себя отцом всего человечества, подумай, что ты собираешься делать. Призываю тебя остановиться, не делать глупостей, которых до сего дня ты совершил так мало. Можно ли назвать глупостью твою женитьбу на юной Ливии, достойной твоей подражательницы и ученицы, которая во многом пошла дальше своего учителя, заслужив признание, отражённое прозвищем Одиссей в юбке. Помечен ты звёздами и в той форме, которая наиболее понятна людям. Они украсили твоё тело родимыми пятнами, повторившими самое красивое созвездие из всех почитаемых и видимых людьми со своей земли. Они одарили тебя рисунком Большой Медведицы на груди, чтобы все твои женщины знали, кто над тобой хозяин, сколько бы ни мечтали они, что полностью заняли твоё стойкое, звериное сердце. А, как назвать ошибкой формулу развода, нет, не с Ливией, а со старой и надевшей тебе супругой "Устал от дурного нрава". Несметная тьма мужчин после тебя стали говорить, лишь чуть опошлив твоё выражение и оправдав собственную гнусность, прикрыв стыдливо и лицемерно её похотливую сущность, ложью "Не сошлись характерами". Чего стоят твои конспекты ответов своей любимой жене Ливии, которая умела так извратить любое простое явление, что ответ на её пошлый вопрос стоил времени для предварительного осмысления. Скажи, Август, кто последовал твоему мудрому примеру, кто думал, да ещё так усидчиво над вопросами женщины! Если бы думали, так возможно, не делали бы таких глупостей ни в политике, ни в частной жизни, но....
   Тут есть одно но, весьма существенное. Не смею утверждать наверно: женщина могла подсунуть тебе полную ерунду (я бы так поступила), а ты потратил на это столько своего драгоценного времени, которое принадлежало великой империи и всей дальнейшей Истории. Боюсь сказать точно, но человечество, скорее всего, на этом твоём отступлении от забот праведных многое потеряло, но ведь ты же приобрёл. Так и не будем сомневаться, каждый сам вправе распоряжаться своим временем, которое предназначено для общения с хитроумной (моей) половиной мира. Ты был мудр. Разве ошибкой, можно считать твою нарочитую скромность в обычной жизни? Наоборот, скольким кровавым диктаторам и злодеям пример ты подал, достаточно вспомнить все солдатские кители, свободные блузы, строгие галстуки в горошек под узкими жилетами. А чего стоит чай на столе в оловянном подстаканнике? Не всем же носить с собой на заседание хрустальную бутыль с виски и посасывать сигару во рту даже во время доклада в сенате. Нет, не всем. Даже это делалось от противного, чтобы быть ни на кого не похожим, а ведь все были похожи лишь на тебя, когда говорили, не слушая оправданий: "Ты должен умереть!". И они умирали. Жалкие людишки, не понимавшие никогда своего счастья, не принимавшие никаких подачек в виде возвышенного идеала и щедрого обещания. Они требовали, и ведь получали - хлеба и зрелищ, но это уже не о тебе или не совсем о тебе. Это другие начинали с раздачи хлеба, а заканчивали страшным пожаром, это другие вставляли себе в горло кинжал, но успевали прокричать что-то важное для потомков, как они это важное понимали. А ты, не требуя ответа, всего лишь задал вопрос друзьям: хорошо ли сыграл комедию жизни? А потом сказал уже самое важное. Сказал только ей одной, своей единственной: "Ливия, помни, как жили мы вместе! Живи и прощай!". Случайно. Скажешь, случайно так получилось. Просто пришла смерть в старости, тихо, вовремя, без больших мучений, после обычной болезни кишок. Нет, я сейчас говорю тебе не об этом, так или иначе все умирают. Ты послушался меня - вот главное достижение твоей жизни. Вспомни сейчас, как ты увидел меня в образе богоматери, мадонны с младенцем на руках, ты должен был, я знала это точно, ты должен был оценить моё явление верно. И ты оценил. Ты так и не называл себя Богом.... Случайно.... Нет.... Твои последние слова были обращены к Одиссею, к этому вечному герою всех времён и народов. Пусть твой Одиссей был в юбке, пусть он плакал и терзался и выл совершенно по-бабьи над твоим бездыханным телом, но это всё равно был самый настоящий Одиссей. Это говорю тебе я, Сивилла Тибуртинская".
  
   Голобол устало опустился на ложе. Голова его упала на подушку и словно отделилась от тела. Он спал. Снилась ему Граната. Она улыбалась чугунными губами и плакала искрами. Вокруг была полная тишина, только бесшумно шевелилось над его головой небо, серебристое и прекрасное, будто это пепельные волосы Альбунеи расплескались водорослями туманностей под глубинной прозрачностью млечного пути.
  
   Глава 13. На пути к Рогу изобилия.
  
   - Подъём, Убогий! Наплавался в розочках, выметайся, - Голобол слышал, словно через вату, так одолевал его сон. Силён и сладок он был, но только до того как кто-то грубо ткнул его в бок каким-то деревянным орудием. Голобол пожелал как можно дольше не знакомиться с будившим его грубияном, ещё на что-то надеясь, поэтому успел, не открывая глаз, ощупать холодное ложе вокруг себя. Он не очень удивился, что женщина, с которой так очаровательно провёл время, его покинула. Очевидно, здесь так принято. Всё же и новое появилось в сравнении с предыдущим пробуждением. Вчера никто его не будил, в бок твёрдым не тыкал и никуда не гнал, а если бы кровать не стояла в пустыне так совсем хорошо, но сегодня, кроме грубейших, появились и некоторые приятные неожиданности. Любому приятно осознавать утром, что свежи в памяти ночные радости и та красавица, которая их подарила. На таком контрасте Голоболу уже стыдно было, что перед этой ночью, повстречав свою предыдущую женщину днём, он узнавал её совсем неуверенно.
  
   Сколько Голобол не оттягивал момент встречи с мучителем, а пришлось окончательно просыпаться и открывать глаза. Рядом возвышался огромный негр, тут же мысленно названный нашим мученником Эфиопом, и с помощью острой палки, обвешанной какими-то перьями, тщательным образом выпихивал Голобола с теплого места на холодный мраморный пол. Но и на полу чёрный человек не предоставил Голоболу уверенного успокоения. Раб, точно раб и ведёт себя как раб, думал во время падения Голобол. Негр чужих мыслей не слушал и своё чёрное дело продолжил. Лишь раза два он позволил жертве тяжело вздохнуть, потом подцепил Голобола огромными ручищами и перекинул во вместительный медный таз, стоявший недалеко от шёлкового паланкина загородившего вход на кровать. Далее, отряхнув предварительно руки, будто сильно запылил их голеньким Голоболом, Эфиоп твёрдо поставил растоптанную ногу на золотую педаль рядом с тазом, которая своим назначением и грубой насечкой в точности дублировала подобную в поездном клозете, и со всей силой на неё навалился.
  
   Голова Голобола, в который уже раз, была подхвачена водоворотом, закружилась карусельно и понеслась вместе с остальным телом куда-то в медные глубины. Вокруг всё стонало и хлюпало, взволновывалось и немедленно успокаивалось, но лишь для того, чтобы начать своё вращение с новой силой. Голобола несло, несло и несло.... Ровно в тот момент, когда Голобол решил, что больше с ним уже ничего никогда не будет кроме продолжения водно-пузырчатого полёта в полнейшей темноте и трубной тесноте, его выбросило на песок (опять песок!) и здорово окатило напоследок жидкостью неясного состава. Вдогонку в спину ему ударил неприличный по силе и значению звук.
   - Издевательство, сплошное издевательство! - прокричал Голобол, забыв об осторожности, уже ему присущей в этом мире небытия. Но ещё более страшным издевательством ему показалась пришедшая в голову собственная мысль: - ... а почему, собственно, как негр, так Эфиоп?
  
   Хорошо это или плохо, что события не дали Голоболу передохнуть, разбираться никто не собирался. На него, ничуть не притормаживая, покатили яркие колесницы. Огромное множество грохочущих железными шинами повозок. Пришлось реагировать мгновенно, забыв уже обо всём на свете, а не только о какой-то там осторожности. Ноги человека среагировали, как задние у кенгуру. Метнулся в сторону и сел. Послушал стук сердца. Аритмии не было, но бухало оно здорово. Голобол осмотрелся. Он восседал на небольшой кучке песка у дороги, недалеко от грязной лужи, где его выплюнуло на поверхность. А что же это такое есть, если не поверхность, когда под ногами песок, над головой светит солнце, и по дороге летают яркие, расписные и золочёные колесницы? Транспортный поток прогрохотал и исчез. Наступило затишье, какое бывает на столбовой дороге, если движение периодически обрывает светофор. Голобол получил возможность опомниться и внимательно изучить окрестности.
  
   Главной природной достопримечательностью, несомненно, было озеро. Оно голубело, переливалось на солнце, как говорится в лирических трактатах "мириадами лучиков", и не собиралось, слава Богу, никуда сливаться, да и выступавшее довольно далеко в воду дощатое береговое сооружение педаль напоминало лишь при очень больном воображении или же таком, каким обладал напуганный небытиём Голобол. По озеру мирно прогуливалось судёнышко. Приблизительные его размеры были метров тридцать в длину на четыре в ширину. Вдоль бортов щетинился ряд вёсел, количество которых Голобол считать не стал, будучи уверен, что это совершенно лишняя трата времени и сил, когда видишь такую красоту и есть на чём другом глаз остановить. Живописность места была не только природной. Примечалось, что над местностью хорошо потрудились руками и остальными копательными орудиями, которые тут были в ходу у местного населения. Красиво обрамлённый тёсаным камнем канал соединял озеро, с другим водоёмом, но уже меньшим. Дальше из него виднелся выход - опять же канал, окончание которого рассмотреть было уже невозможно из-за горы. Голоболу было не обязательно это делать. Он и так догадался, что каналы просто так не роют, а судно наверняка военное, поэтому там точно находится выход в море, а куда же ещё? В крайнем случае, там не море, а река, которая всё равно должна вести к морю. Так думал Голобол, учитывая серьёзность постройки плавающего по озеру корабля и реалий местной политики. Голобол считал себя вправе в таких вещах разбираться. Пришлось же ему побыть военным корреспондентом.
  
   Когда наблюдение Голоболу надоело, он рассудил, что это всё лирика, пусть даже военная, а у него полно проблем, которые ему надо успеть решить до заката солнца. До заката было ещё далеко, судя по коротким теням, но Голобол уже не доверял ни местному времени, ни собственным способностям заботиться о будущем. Он решил искать пристанище на ночь и еду уже сутра. Интуитивно, он начинал следовать по стопам опытных бродяг. Они и другим советуют: ищи еду, когда жуешь, а ночлег засветло. И если везение тебя не покинет, то доживёшь до следующего утра. Внимание Голобола, в связи с началом поисков, привлёк человечек, бродивший вдоль берега и кричавший проносившимся по дороге колесницам какие-то отсюда неразборчивые слова. Вид этой личности однозначно определялся как торговый. Человек нёс за спиной большую сумку, похожую на те, которые носили почтальоны, но бляхи у него на груди не было и в помине. Наоборот: грудь его была абсолютно голой, а одежда находилась в жутко потрёпанном состоянии. Жизнь научила Голобола доверять именно таким торговцам. Если торговец на улице снабжён галстуком и ведёт себя подчёркнуто вежливо, то от него надо и бежать подчёркнуто быстро, ибо не торговец это, а чистый мошенник. Голобол однажды приобрёл рядом с Министерством экономики и социального развития у торговца интеллигентного вида великолепные импортные краски, которые по домашней пробе оказались.... Впрочем, лучше ни о красках, ни о родном доме сейчас не вспоминать, а то излишняя сентиментальность погубит практические, жизненные планы небытия окончательно.
  
   Голобол двинулся в сторону продавца, не переставая оглядываться. Хотя и понимал он, что человек, оглядывающийся назад, даже голый, вызывает большое недоверие и ненужные подозрения окружающих, но ничего не мог с собой поделать. В голове ещё звучали медные всплески, казалось, догонят и смоют опять куда-то. Стараясь не наступать на плоские камни, Голобол значительно продвинулся к своей цели и уже начал различать некоторые отдельные слова: "...лайф", "еда" (это слово очень подбадривало), "диета", "не проходите мимо". Понятно, что последние выкрики, определяемые как никчёмные, Голобола интересовали мало, а вот слово "еда" волновало почти как раньше Сикстинская мадонна.
   - Наипочтеннейший Торговец, не могли бы вы мне подсказать, где тут у вас находится редакция газеты "Вечерний рабочий"? - спросил Голобол, ни на секунду не испугавшись своего вопроса.
   - Коммунар? - подозрительно ответил на вопрос вопросом Торговец.
   - Спаси, сохрани! - невольно воскликнул Голобол.
   - Тогда ничуть не странно, что не знаешь: закрыли газету твою, за пропаганду свободного найма рабочей силы. Редакция, правда, пока работает, "Азбуку секса" какую-то выпускают, а тебе кто там нужен? Предупреждаю: Чехова вышла замуж за Суллу, а Малиновская куплена каким-то крымским татарином в Каффе на невольничьем рынке. В какую ушла цену и, чем платили, возможно, участком под застройку, не скажу, врать не буду...
   - Да никто именно, просто хотел подработать немного.
   - Не вздумай на моё озеро ходить. Ты ведь ни на что не годен, кроме распространения печатной продукции. Это моё место, я тут всех стильным словом оделяю, а иногда и не прописанным, так что имей в виду, так любезно с тобой разговаривать не буду, хотя вроде бы ты не по диетической части и здорового образа жизни. По виду ты просто чудик.
   - Не волнуйся, я тебе не конкурент, я по части строительства коттеджей. Здоровый образ оплаты, то есть жизни, меня не волнует. Конечно, кроме свежего воздуха, мы ни на чём не пересечёмся.
   - Если будешь меня слушаться во всём, что касается еды и здоровья, то можем даже сработаться. Будешь мне наколку давать, кому мой восковой глянец можно впарить. Дачные посёлки и виллы вполне мой профиль по части образа жизни, разумеется. Ты не волнуйся: в строительстве я ничегошеньки не понимаю, конкурентом тебе не буду. Хотя в строительстве канала и участвовал, тачку возил, в передовиках ходил, приковывали только на ночь; так ведь нельзя было тогда иначе, при Калигуле. Или в передовиках, или в отвалах похоронят.... Но это я тебе по-дружески вещаю, вижу, что человек ты приличный, состоятельный.... Зачем вот только работу ищешь, никак не пойму? Ведь и выглядишь не ахти, вдруг не потянешь труда?
   - Как зачем? Денег нет, жить не на что...
   - Продал бы награду свою, да жил припеваючи. Но уважаю, гордишься, значит своими заслугами, за Карфаген получил, небось?
   - ... за него, провались он, - сказал, лишь на секунду поперхнувшись счастливой догадкой Голобол, - так говоришь, продать её можно неплохо?
   - Ещё как неплохо, в Александрийку и не заглядывай: врут всё каталоги. Ты подойди ближе к вечеру к причалу, там гражданин один приходит, из Испанских колоний недавно прибыл, Фаберже его зовут, так он наградами разными и другим антиквариатом торгует, но у него ничего из старья не бери, особенно яйца. Не стоит. Всё он делает вместе с каким-то рабом Дерибасом в своей пещере, неподалёку от входа в Аид. Не стоит, точно тебе говорю. Лучше процент мне небольшой отстегнёшь, и я с ним сторгуюсь, а сейчас пойдём, пообедаем. Еда, правда, у меня с собой вся только здоровая, но если вечером жена регулярно кусочек бараньей ножки на стол выставляет, то и рабочий день на ней протянуть можно. Но только не на канале: там бы с чечевицы этой все передохли, - Торговец тяжело вздохнул:
   - И дохли, бедняги, Царство им небесное, - на что не совсем в тему Голобол подумал: ну надо же, торговцы в небытие все христиане как видно....
  
   В жиденькой, как похлёбка из красной чечевицы, тени оливкового сада расположились два новоявленных приятеля. Они расстелили полотняный рушник на большом плоском камне, выброшенном при строительстве образцовой римской дороги как брак, выставили всю снедь и принялись за свой скромный здоровый пир. Пока ели, Торговец вводил Голобола в курс последних античных достижений в области здорового образа жизни и соответствующей ему еды. Жаль, что еда была не такая разнообразная, но Голобол верил, что она очень здоровая: в желудке не появлялось ни малейшей тяжести, сколько бы он её ни поглощал...
   - Подкладывай себе белуги, не стесняйся, - Голобол к несчастью уже приступил к дегустации и с тяжёлым разочарованием пытался прожевать чёрную чечевицу, которая по своему виду в точности соответствовала благородной икре. Понятно, почему она при таком обещающем внешнем виде совершенно не желала идти в горло. Оно чуяло подлый обман, до которого не дошли даже в наших супермаркетах.
   - Очень она полезна, но самое главное, налегай на Аравийское укрепляющее Revslenta arabica - моментально придёшь в порядок. Кстати, проказы у тебя нет? Жаль, а то бы вылечили тебе и проказу заодно с камнями в почках. Я же вижу, у тебя левый глаз много меньше правого, а это верный признак камней в почках. Меня не обманешь, глаз намётан.
   - Проказы нет, разочарую, камней тоже пока нет, а вот это что у тебя такое?
   - О, это Александр Великий вывез из Индии. Как не затеряли по дороге драгоценный рецепт, ума не приложу. Это настоящий плов! Пробуй, - с огромной гордостью за свой товар, о котором живо и в сочных картинках повествовал его таблоид, произнёс щедрый Торговец. Он распахнул крышку на казанке таким жестом, будто это индийский факир высвободил кормящую его кобру для дачи представления под дудочку. В нос ударил запах распаренной моркови....
  
   До Голобола постепенно стало доходить, что они питаются образцами, без которых глянцевый журнал "Брюхолайф" никто бы покупать и не подумал, слишком уж мало доверчивых попадало в небытие. Однако чем плотнее набивалось брюхо, тем больше Голобола одолевал вопрос: стоило ли таскать с собой продукты такого сомнительного рекламного свойства? Но ничего не скажешь - маркетологу видней. Голобол с трудом проглотил чечевичный плов, никакого отношения к этому достойнейшему блюду не имевший, но внешне его напоминая. Сходство с оригиналом во вкусе робко проявлялось лишь, когда в "плове" попадался кусочек морковки и изнеженного почти до растворения лука, тоже утомлённого чечевичным присутствием. Наибольшую радость полных ожидания рецепторов вызывали редкие, распаренные изюмины, но радость была слишком невелика, чтобы вызвать восторг.
   - Вижу, ты мне не очень-то веришь. Но ничего, заставлю поверить. Давай сюда свой палец, не стесняйся. Давно на него глаз положил, чтобы доказать тебе чудодейственность и всю силу продаваемого мною воскового стильного письма - всё в нём правда истинная.
   Голобол неуверенно протянул Торговцу свой сильно распухший и почернёвший как блюдо из "белуги" палец.
   - Опускай, - Торговец подставил Голоболу деревянную плошку, в которой предварительно растёр яичный желток с чечевичной мукой, о чём и сообщил, зная, как недоверчивы неопытные больные к составу лекарств, предлагаемых фармацевтами.
   - Coldrex..., HotRem..., - произнёс что-то Торговец с таинственным придыханием на языке ещё более древнем, чем тот который употребляли в небытие и..., - Голобол с огромным удивлением увидел и почувствовал, как палец его стремительно возвращается в своё природное состояние, совершенно здоровое, но вот почему-то менее крупное.
   - Вроде бы меньше стал? Вот, гетера! - Голобол теперь уже не сомневался, что палец его стал чуть короче, чем было нужно. Он стал такого же размера, как и безымянный.
   - Не обращай внимания, всегда ведь приходится чем-то жертвовать. А хочешь, я приведу его в прежнее состояние? - задавая этот вопрос, Торговец потянулся к своему дорожному посоху, а палец Голобола попытался подтянуть к дорожной плите, служившей столом.
   - Нет, нет, лучше я пожертвую! - поспешно выдернул палец Голобол из крепкого кулака Торговца. Экспериментировать ему совсем не хотелось.
   - Что-то он рано сегодня, - Торговец, потеряв интерес к выздоровевшему пальцу, уже смотрел куда-то вдаль, в сторону причала. К нему двигалась сгорбленная фигурка.
   - Подождём, когда разложит товар, а то настроение будет не такое как надо. Не должны мы сразу подходить. Почует он, старый лис, что мы ему что-то хотим задвинуть. Пусть погреется на солнышке сначала.
   - Расскажи тогда, что ещё у вас тут практикуется для поддержки здоровья? Особенно, конечно, для поддержания духа. Очень мне это интересно.
   - Да зачем тебе дух? "Men sana in corpore sano". Учись, студент!
   - Мудро! - ответил вежливо, но немного грустно Голобол.
   Он подумал о том, что и в далёком небытие Ювенала цитируют в урезанном виде, опуская начало фразы: "Надо молиться, чтобы....".
   - Ещё бы, братец Всадник, это латынь, а не коричневая чечевица! Я тебя, если захочешь, устрою на фитнес, в гимнастический сад к самому Сократу. Вот же он посмеётся над тобой, вот посмеётся...
   - Чего это такого смешного во мне?
   - Не спрашивай, не хочу тебя обижать, ни за что не скажу, даже не проси. Пошли лучше к Фаберже - пора.
   Торговец решительно встал, и как ни хотелось Голоболу узнать, чем будет вызван смех самого Сократа, когда он на него посмотрит, но настаивать не стал. Сейчас важнее было продать награду за взятие говорящей Гранаты. В конце концов, судьба Сократа давным-давно решилась, чтобы его ни веселило, а Голоболу ещё предстояло за себя побороться.
  
   Фаберже их встретил довольно приветливо. Будь ты торговец золотом или всей ювелиркой, всё равно тебе скучно, когда нет покупателей. Это всё равно, что ловить рыбу рядом с атомной электростанцией - даже мутанту будешь рад. Радость его увеличилась изрядно, когда ему предложили оценить оловянную награду Голобола "За взятие Карфагена", но профессиональная скрытность поставщика двора его Величества давала о себе знать: ни один мускул под густой бородой у него не дрогнул, только глаза засветились непроницаемым, но испепеляющим достойную приобретения вещь алчным огнём. Приподняв двумя пальцами с груди Голобола крест на ленточке, но тут же презрительно откинув показным, пренебрежительным жестом его обратно на жидкую поросль волос, Фаберже произнёс:
   - В базарный день три динария! Ни центом больше! - и отвернулся с таким видом, будто увидел на проплывавшем мимо корабле саму Афродиту.
   - Говорить не о чем: три так три. А покажи-ка мне, мой милый, вот это малахитовое яйцо с петушком на остром конце его вершины, да на подставке из белого золота с ажурным ободком, усыпанное бриллиантами и алмазной крошкой. По-моему, вещь весьма достойная, предлагаю за неё один динарий. Целый динарий готов за неё отдать! - сохраняя серьёзнейшее лицо, произнёс Торговец.
  
   Голоболу на целую минуту стало страшно, что он своими глазами увидит не инсценированный инфаркт в небытие. Он видел, как зеленеет и надувается лицо Фаберже, уверенно становится похоже формой и цветом на злосчастное малахитовое яйцо, обе руки его начинают мелко трястись, а правая рука непроизвольно тянется к поясу белой туники, на которой услужливо висит греческий нож, получивший впоследствии более распространённое название ятаган.
   - ... один динарий, це... лый..., - поперхнулся старый антиквар, возмущение его длилось и нарастало. Расслышать его слова удавалось только с большим трудом, да и то только тем, кто стоял с ним лицом к лицу.
   - В базарный день цена, учти..., - подбавлял масла в пожар негативных эмоций старика Торговец. Однако обморока он не добился. Пришлось делать следующий ход.
   - Пошли, Всадник, нам тут делать нечего, проще ещё раз Карфаген разрушить, чем иметь дело со стариком Фаберже и его яйцами.
   В ответ антиквар на удивление быстро пришёл в себя и промолвил вполне отчётливо:
   - Сам дам тебе один динарий и это яйцо! Финиш!
   - Пошли, Всадник, зачем нам его паршивое яйцо с уральских задворок Империи, пусть сам им торгует до второго пришествия, - Торговец сделал такое движение, что даже Голобол поверил: они точно собираются уходить, и хотел уже сказать потихонечку, прямо в ухо Торговца: "Давай возьмём яйцо и динарий. Посейдон ему товарищ".
   - Его и первого не было, не забывай, с кем имеешь дело! Иудеи вашего мессию никогда не признают, хотя с человеком явно перестарались: казни он не заслуживал. Ну, с кем не бывает, будто в Империи небытия судьи не ошибаются. Так и быть, пойду на огромнейшие убытки, уступлю вам. Накину к динарию и яйцу ещё и диадему с бриллиантами и рубинами от внучки великого стихослагателя Балистова Софьи Меренберг. Она хранилась у неё, после того как Александр III, а это не потомок Александра Великого, не думайте, я честный еврей, говорю, что знаю, не признал её брак с внуком Николая I, а это не вашего Чудотворца внук, и ей пришлось удалиться в изгнание на наш Альбион, а я достал диадему из более позднего времени, прямо из Москвы с Ильинки. Знакомые ростовщики там разорились на фьючерсах греческого огня, а диадема была у них в закладе от потомков Балистова. Наследники хотели её выкупить и продать на аукционе, но не получилось: имущество уже было отписано в конкурсное производство. Я подсуетился, пришлось дать на лапу приставам, и до кучи, за долги от заказанных у меня яиц получил эту вещь. Не учли потомки, что и банкиры могут не вовремя обанкротиться. Впрочем, банкротство никогда ко времени не бывает....
   - Постойте, вы говорите, из Москвы получили? Так не было на Руси никакого поэта Балистова, - возмущённо, рискуя порушить выгодную сделку, воскликнул Голобол.
   - Может быть, но "поэта", что ещё за термин такой, и не было, а вот потомки стихослагателя были, откуда же у меня диадема?
   - Что верно, то верно, - предпочёл пошустрей хлопнуть по рукам Торговец, впопыхах снимая с Голобола награду за Карфаген. При этом он не забыл добавить:
   - Ну и хитёр ты, Фаберже! Признайся, оценил ведь блестящее состояние награды: ни одной царапины, словно и на войне не была!
   Когда они отошли довольно далеко и старик антиквар, учитывая его слабое зрение, никак не мог их увидеть, Торговец дал очень приличный подзатыльник Голоболу и возмущённо заорал ему в ухо:
   - Никогда не вмешивайся, когда я торгуюсь! Ясно тебе? - он даже покраснел от возмущения.
   - Ещё чуть и мы бы ничего не получили. Дался тебе, в самом деле, этот Балистов! Плевать на него, а у нас бы не было динария и яйца. Кстати, давно такое хочу купить, даром, что подделка Дерибасова, но всё равно красивая - жена была бы довольна.
   - Исключительно, чтобы угодить твоей жене, а так же не впадать в соблазн убить тебя за твой подзатыльник..., - Голобол неожиданно замолчал, - Какой же я дурак! Да какой ещё дурак! Ведь Пушкин же этот самый Балистов! Точно Пушкин и внучка его в Англию смоталась, точно. Может и утренний Эфиоп неспроста?
   - Так, что ты там о моей жене говорил? Может быть, тебе мало одного подзатыльника или ты будешь спорить со мной, называя его затрещиной?
   - Подари пасхальное яйцо своей жене. Это будет моя плата за твоё великолепное посредничество. Спасибо тебе. Но что мне делать с диадемой?
   - Да что хочешь, Убогий, то и делай. Гетерам подари, оставь на память. Один динарий у нас большие деньги, тебе хватит надолго, если не пропьёшь его сдуру, - Торговец отвечал несколько рассеяно. Было видно, что он думает совсем не о судьбе диадемы.
   - Благодарю всемерно, за доставленное удовольствие. Но должен тебя предупредить, всё едино, надул нас Фаберже: никогда не поверю, что он сделку себе в убыток провернул....
   - Зови уж лучше, как звал: Всадником, а то у меня неприятные воспоминания с именем Убогий связаны. Кстати, почему Всадником?
   - А ты что, безземельный? - с сожалением посмотрел на него Торговец, - неужели и клочка пашни не дали ветерану? О Боги, ничего не меняется в этом мире. Что берут Карфаген, что нет, что строят, что рушат.... Скажи спасибо, что награду оставили, да канал не заставили копать. Да..., - Торговец надолго ушёл в себя, вероятно, погрузившись в тяжёлые воспоминания.
  
   Голобол искренно ему сочувствовал. Торговец и Голобол обнялись как братья - ничто не сближает так, как удачная торговая операция. Пути временных приятелей разошлись. Голобол сделал вид, что пошёл искать строительную контору или офис по операциям с недвижимостью, а Торговец вернулся к дороге, по которой опять неслись золотые колесницы, чтобы продать ещё несколько восковых таблоидов. Малахитовое яйцо с бриллиантами, приобретённое в посреднической операции его запущенные материальные проблемы никак не решало. Несмотря на трогательное расставание с кормильцем здоровой пищей, Голобол испытывал очередной душевный подъём, который давался ему очень легко после всяких не очень безопасных приключений. Можно сказать, что сегодня он просто развлекался, если вспомнить недавнее хождение по пустыне, полёты в медной канализации и разрывы говорящих гранат. День стоял чудесный и давно уже перевалил за полдень. По озеру сновал, всплёскивая по одну сторону всеми двадцатью пятью вёслами, военный корабль, над ним светило солнце, а блёстки на небольших волнах мелькали никуда не исчезнувшими мириадами.
  
   Голобол продвигался вдоль берега, старался держаться подальше от дороги, взметавшейся пылью от грохочущих железными шинами колесниц, и присмотрел себе в пути небольшой ориентир, чтобы придать своему путешествию ни к чему не обязывающий формально целевой характер. Этим ориентиром ему служила маленькая точка на горе, которую он определил как пещеру. Пятнышко побольше и находившееся много левее Голобол проигнорировал и целью не выставил. Ему вспомнилось, что Торговец что-то говорил о входе в Аид, туда он благоразумно решил не торопиться. Время шло, корабль плыл, казалось, рядышком, будто сопровождал путника, а пещера так или иначе, но приближалась. Когда путь подходил к условному месту завершения, Голобол рассмотрел рядом с входом в пещеру небольшую тень, создаваемую полотняным навесом. Тень в солнечной стране всегда очень ценится, поэтому Голобол не удивился, увидев под ней человека. Этим человеком был старец с аккуратно подстриженной головой и курчавой бородкой, в дорогих кожаных сандалиях Carlo pazolini и высоко задранной, а может быть, просто короткой тунике, но не подпоясанной, что очень порадовало Голобола, помнившего вредную привычку местного населения носить у пояса разного типа ножички.
   - День добрый, уважаемый! - вежливо произнёс Голобол на смеси древней латыни и не менее древнего греческого.
   - Приветствую тебя странник полумрака! - почему "полумрака", подумал в ответ Голобол и поклонился старику.
   - Вижу, мошна твоя туга, - саркастически произнёс старец, покачивая бородкой.
   - Не желаешь ли приобрести себе пристанище? Меркурий благоприятствует тебе сегодня: у нас действует специальное предложение, до самого вступления в силу Сатурна. Упустишь своё счастье, так и останешься бездомным. Не зевай, о, Путник!
   - Э-э-э-э-х-а, - действительно зевнул в этот момент Голобол, будто ему стало так скучно слышать постоянно изменяющимся своё имя, что он решил его исправить сам. А вдруг и правда вздумает купить себе землицы, так лучше, чтобы в документах не было всегда смущающего закон разнообразия.
   - Зовут меня не Убогий, не Всадник, не Путник, а всего лишь Голобол, уважаемый. А ваше имя как будет звучать, чтобы удобней было вас величать и знать, на кого подавать в суд?
   - Да, видно, долго ты был в отсутствии, а возможно, и впервые в наших краях. Имени у меня не существует, ибо я вечен! Пока люди ищут себе пристанище на земле и под землёй, меня будут всегда называть Оператор, а полное имя: Оператор Недвижимости. Дело в том, что хотя недвижимость и недвижима, но движение вокруг неё происходит постоянно, как движение светил вокруг центра мира. Надеюсь, не будешь со мной спорить, Голобол, раз так тебе приятнее себя называть.
   - Не то чтобы особенно приятнее, но привычней - это точно. Хотя уже не уверен, - в этот момент на лежащей внизу дороге столкнулись две едущие навстречу друг другу колесницы, в них тут же с обеих сторон врезались ещё несколько. Страшный скрежет и грохот сопровождал образование на дороге завала, раздавалось ржание пораненных коней и стоны искалеченных водителей. Создалась пробка. К месту происшествия неслись вооружённые всадники, очевидно, дорожные смотрители за порядком. Крики моментально усилились.
   - Суета сует, не уверен, не обгоняй! - ни один мускул не дрогнул на лице Оператора Недвижимости.
   - Теперь ты понимаешь, Голобол, почему необходимо приобретать недвижимость?
   - Пример очень наглядный и, надо сказать, убедительный. Понимаю и соглашаюсь купить, но у меня....
   - Безусловно, чую грамотного приобретателя, я отвечу на все ваши вопросы. Запутаю так, что останетесь довольны и легки на подъём, несмотря на солидные капитальные вложения, не сомневайтесь!
   - Вопрос первый: что вы чертите на песке, надеюсь не планы застройки? Вслед второй вопрос: что за надпись на вашей пещерной конторе: "Осталось 6000 лет за вычетом прошедших"?
   - Твой ум меня умиляет, все вопросы в точку, но цепочка связанных вопросов требует лишь одного ответа. Он и последует: я считаю, когда мне можно будет выйти на пенсию. Сам понимаешь, вечность категория фигуральная, а вот Свет, а следовательно, и мои клиенты, просуществует лишь ровно столько лет, сколько запечатлела эта надпись, которую я увековечил на каменной картуше, потратив каких-то семьдесят лет своей жизни на её создание и украшение. Как получилось, оценишь?
   - Получилось просто замечательно, слов нет, у нас такие надписи, на таких же картушах или клеймах делают на церквях, - видя удивлённое лицо старца, Голобол уточнил, - на таких недвижимых объектах, которые предназначены для моления.
   - Очень разумно пометить места жертвенников, жертвы-то приносите?
   - Не совсем те, о которых вы думаете, но приносим, ещё какие!
   - Похвально, когда-нибудь познакомлюсь и с северными народами. Вот только потеплеет немного на планете, и познакомлюсь обязательно. Чем теплее, тем всегда дороже. Пора перейти к делу. Кстати, чтобы покончить с вопросами и больше к ним не возвращаться: существует одна проблема, которую ты поможешь мне решить, тогда я тебе сделаю огромную скидку на прекраснейший участок, на берегу нашего озера Аверн /Авернийское озеро в Кампании (Италия), совр. Аверно. В древности считалось одним из входов в Аид; прим. автора/. Эта земля ничего другого не будет делать, как только дорожать и дорожать, независимо от того, как ты её будешь портить своими постройками. Если согласен, то излагаю суть проблемы: предсказание Карменты, а именно она его свершила, содержит одно математическое действие - вычитание. Вот я и пытаюсь его выгодно проделать. Конечно, исходя из трезвой оценки своих жизненных сил. Ведь нельзя же вести расчёты таким образом, чтобы на пенсию вообще не уходить, нужен компромисс. Пожить хочется подольше и безбедно, но и уйти надо вовремя. Как ты считаешь, разумно ли это?
   - Ещё как, особенно на счёт пожить...
   - Слушай тогда дальше, раз согласен. Всё зависит от летоисчисления, вот в чём беда. Если считать от Адама, то осталось пожить совсем ничего, просто ничтожную ерунду, а вот если считать от Рождества Христова, то получается много лучше, но тоже не фонтан! Хочу попробовать сделать расчёты на основе календаря французской революции - выглядит очень оптимистично, когда считаешь от первого Вадемейра первого года первой Французской республики, то есть от 22 сентября 1792 года. Представляешь, на сколько дольше можно будет пожить в достатке! Кстати, как ты относишься к Киевской Руси? Жаль, что материалов о дохристианском периоде почти нет, но ведь можно и пофантазировать. Правда, Русь до успехов с расчётами от Вандемейра не дотягивает, там всё так быстро меняется, уже несколько раз всё пересчитывали и не знаешь на что опираться. Каково твоё мнение?
   - Ориентируйтесь лучше на французов - они такие прагматики, не ошибётесь...
   - Согласен с тобой. Но сомнения остаются. Ведь французы ещё и романтики, а как надеяться на романтиков? Ладно, время подумать ещё есть, тем более, что просьба моя заключается в следующем: ты парень видный и костюм у тебя располагающий к женскому вниманию. Так спроси у Карменты, разумеется, в наиболее подходящий момент, какое же она имела в виду летоисчисление? Очень ты меня обяжешь!
   - Я бы и рад помочь, но где она ваша Кармента? Не придёт же она ко мне, если я ей просто прокричу: эй, Кармента, давай весело проведём с тобой время, весело и не без пользы для Оператора Недвижимости, а то он не знает, когда на пенсию уходить!
   - Ха, шутник ты, однако. Нет, конечно, Кармента девушка с характером. Сивиллы, так просто на зов не откликаются, но я уверен, она объявится, как только заметит такое оригинальное чучело на своём берегу. Тебе надо обязательно покатать её на кораблике. Это прекрасный способ убедить женщину сделать тебе и себе приятное. Кораблики всегда действуют безотказно даже на предсказательниц. Ступай к причалу, найми корабль, сделай всё как надо, а когда узнаешь, приходи обратно ко мне. Выделю тебе лучший участок на побережье, да ещё и строительную фирму посоветую, в которой отличные архитекторы имеются. Ступай, не тяни время небытия, пора что-то предпринять кардинальное. Сам Марс мне тебя послал! Ступай.
  
   Ничего не оставалось делать, как только ступать. Ступать и ступать вдоль берега, не забывая регулярно переставлять ноги, и жаль, что уже в обратную сторону. Через сотню шагов Голобол с удивлением заметил, что и кораблик следует теперь за ним, тоже изменив свой маршрут на противоположный. Появился величайший соблазн никуда не возвращаться, а просто поманить корабль к берегу, ведь до причала было так далеко, а день стремительно угасает.
  
  
   Глава 14. Рог изобилия.
  
   Голобол здорово устал. Идти по берегу трудно и нудно. Испытания костяка и мышц на плотной дороге и на песчаной полосе пляжа, это далеко не одно и то же, даже если не сопоставлять расстояние и время. После хождения по песку всё болит, будто тебя избили тяжёлыми пыльными мешками, но такой подарок вручается позже, когда обретёшь желанную неподвижность. Пока же ноги вязли в песке и больно обивались о частые камни. Они отказывались слушаться хозяина и капризничали как при демократии, словно могли думать самостоятельно и обладали собственной волей. Ходячий плебс окончательно потерял надежду на властные части тела, которым сам Бог велел соображать, даря относительный покой рабочим компаньонам. Перегруженные несущие органы возмутились. Родился рефлекторный мыслительный бунт, вспылил, но внёс довольно дельное предложение. Суть его была такова: остановиться, снять с лавровой заплечной палки ситцевый голубой в белый горошек узелок, развязать и попробовать приманить загадочную Карменту или поймать корабль, то есть не тупо тащиться вперёд и вперёд, а, наконец, начать действовать конструктивно. В качестве наживки предлагалось использовать обычную блесну, которой послужит никчёмная бриллиантовая диадема, а леской будет луч уходящего солнца. Голобол свято верил в крепость солнечных лучей и полновесный блеск алмазов, поэтому карать бунтовщиков не стал, а тут же со своим плебсом согласился.
  
   В руках Голобола горело всеми цветами радуги извлечённое из узелка сокровище, но он медлил и не пускал его в дело, а лишь бестолково им любовался. Трудно поверить человеку в иллюзорность всяких человеческих ценностей. Помочь в этом может только опыт. Голобол наклонил блесну-диадему и подставил пологому струившемуся с неба солнечному потоку. Результат не замедлил быть, но почему-то обозначился со стороны противоположной выпущенному блесной блеску. Кто-то по-женски пронзительно завизжал, да так, что Голобол мгновенно упал на спину, прижав к груди приманку, будто и не рад был клюнувшей на неё добыче. Из кабинки для переодевания (Голобол мог бы поклясться, что минуту назад этого простейшего пляжного сооружения здесь не было), припадая задом к земле, выползала молодая женщина. Она пыталась прикрыть ворохом одежды собственные и происхождением явно не ювелирные прелести, впрочем, готовые отважно поспорить с украшениями силой производимого впечатления на прохожих.
  
   Голобол неожиданно засмущался, но это не помешало ему срочно удалить с глаз долой диадему обратно в узел. Кто их знает, этих визгливых девиц, мало ли что у них на уме. Отдав дань благоразумию, Голобол немного расслабился после первого потрясения. Девица исчезла за фанерной стенкой кабины. Была ли тогда фанера, и когда тогда? Голобол, едва начав усиленно соображать, сразу же запутался, расстроился, но воспрянул духом, когда вспомнил, что фанера в Римской Империи действительно существовала. Из неё делали щиты для легионеров. Ясно любому здравомыслящему человеку, что при известной военной активности, свойственной римлянам, прохудившиеся от копий и просто изношенные щиты необходимо было куда-то использовать - вот из них и делали пляжные кабинки. Это нечёткое воспоминание, перешедшее в уверенность, подействовало весьма психотерапевтически. Всё-таки приятно понимать, что ещё что-то помнишь из средней школы, даже находясь от неё жутко далеко. Разобравшись с технологическими возможностями древних, Голобол решил действовать осмотрительно, чтобы опять не напугать спрятавшуюся в пляжную халупу девицу. Он медленно встал, отряхнул, как мог, с себя песок, что не очень-то и получилось, но это было лучше, чем совсем ничего не предпринять в косметике до ужаса голого внешнего вида. Исполнив минимум требуемых мало-мальски развитым обществом приличий, Голобол вдохнул в грудь влажный приозёрный воздух и обернулся....
  
   Перед ним стояла Афродита, и Венерой её называть почему-то не хотелось. Всесильная богиня была так прекрасна, как не может быть прекрасна ни одна земная женщина, даже находясь в её положении, то есть, оказавшись в случайно заслуженном отпуске и собираясь купаться. Шёлковая, прозрачная туника обвивала божественные ноги потрясающей стройности. У пояса, покачиваясь на тугом бедре, висел замечательный резной крестик, а рядом с ним был подвешен довольно вместительный рог, тщательно отполированный и инкрустированный перламутром. Оправлен рог был серебром и усыпан драгоценными каменьями. Но красота женщины затмевала блеск её украшений. Спокойное лицо богини не выдавало и малейшего любопытства, заменив его лёгким презрением ко всему окружающему. Точёная шея застыла в едва заметном полуобороте. Яркие губы были чуть приоткрыты и демонстрировали два ряда жемчугоподобных зубов.
  
   Природа помогала Афродите производить потрясающее впечатление на случайных или не очень случайных зрителей. Лёгкий ветерок ласково колебал её золотистые волосы, ниспадавшие вьющимися струями на полуобнажённые плечи.... Если бы Голобол хоть немного задержал свой взгляд на плечах Афродиты, то уже навсегда потерял бы свой вообще-то некритический взгляд на красоту окружающего мира. В первую очередь переоценке в достоинствах подверглись бы окружающие его время от времени женщины, которых при удобном случае он мог внимательно рассматривать не в хороводе, а строго по очереди. При общей, весьма положительной оценке, они бы все получили её много ниже, чем Афродита. Всё впечатляло в этой женщине, яркой и классически стильной, но доминировала и даже подавляла суетный блеск, именно фантастическая гармония образа. Женщина из пляжной кабинки была подстать видению, что определяло её неземное происхождение. Ошибиться было невозможно, тем более из кабинки выпорхнул воробей, а из дверцы робко выглянул испуганный зайчик. Кто не знает, что Афродита особенно благоволила этим животным? Мужские силы созерцать женское светило иссякли. Голобол упал на колени и воскликнул, утратив последние остатки беззлобной иронии своего небытия:
   - Афродита, прости меня, грешного, я помешал тебе искупаться в озере, но позволь восхититься тобой простому смертному и ничтожным своим, но полнейшим восторгом выразить восхищение твоей истинной, непревзойдённой красоте..., - Голобол униженно пополз к ногам Афродиты и впечатал несколько торопливых поцелуев в её розовые сандалии.
   - Бедняга, чувствую, у тебя не было женщины с самого утра. Можешь восхищаться мною столько, сколько тебе будет угодно. Я ведь знаю, что ты чужестранец. Ничто так не бывает приятно женщине, как восхищение, выказанное иностранцем, уже исполнившим свою смертную судьбу. Голобол, видишь, я знаю твоё имя. Ты мне знаком по видениям, благодаря всесильным Богам меня посещающим. Извини, немного огорчу тебя, я не Афродита, даже не богиня, хотя и жаль тебя разочаровывать. Я всего лишь Сивилла Кармента, но я могу подарить тебе свою розу, если ты будешь вести себя достойно и ....
   - ... покатаю тебя на кораблике! - радостно воскликнул Голобол, закончив, как ему показалось правильно, мысль Карменты.
   Он вскочил от радости, хотя радость и была вызвана только тем, что он ошибся: такая прекрасная женщина, представшая перед ним, никакая не богиня. Он не стал себе в таком малодушном источнике радости признаваться, ведь означало бы это лишь то, что богинь боится любой мужчина, а всякие вовремя найденные в женщине мелкие (очень мелкие) от богини отличия и не присущие небожительницам недостатки только усиливают иллюзию непременно грядущего успеха. Бесплодное восхищение бывает приятно лишь несколько мгновений, а в последующие всегда начинаешь либо строить захватнические планы, либо отступаешь с позором. Недостатков в данном случае не было, но ведь призналась же она в том, что не богиня, так уже хорошо! Кто же пустится в сражение за достойный приз, если не уверен, пусть и наивно заблуждаясь, в победе?
   - Конечно, можешь и на кораблике покатать, но ещё лучше, если ты сделаешь мне какой-нибудь интересный подарок, да придумаешь ему правильное сопровождение. У меня есть надежда, что ты всё сделаешь замечательно, судя по первому твоему порыву....
   - Безусловно, богиня Кармента, всё сделаю..., - говорил Голобол, а сам в этом был совершенно не уверен.
   Он лихорадочно пытался вспомнить, какой же именно порыв Кармента посчитала первым? Уж не тот ли полёт на спину и скаредное желание подальше спрятать драгоценную диадему? Правильно он подумал или нет, но решил идти ва-банк:
   - О, Кармента, прекраснейшая из прекрасных, прорицательнейшая из прорицательниц, - Голоболу самому было противно, что он выбрал столь высокий, велеречивый и не к месту восточный стиль обращения. Но делать было нечего, надо было продолжать.
   - Скромная моя персона, может предложить тебе лишь то, что имею, а имею я (Господи, что я горожу) безделицу, но мило украшенную и подходящую к блеску твоей купальни и цвету твоих голубых глаз, очарование которых стрелой пронзило моё сердце (какой ужас, правда, начинает болеть сердце) и обеспечило мне самоё жалкое существование в небытие, если только ты, о прекраснейшая, не соизволишь принять мой скромнейший дар, стоящий по моим оценкам приблизительно каких-то пять миллионов евро, что тебе, конечно, о, несравненная, ни о чём не скажет, но....
   - О чём говорить? Покажи мне свой подарок. Возможно, я, наконец, смягчу свой нрав по отношению к мужчинам. Даже попрошу тебя твой личный дар мне продемонстрировать, но это в будущем, а сейчас я, пожалуй, готова принять твоё подношение. Клянусь, я возьму его в любом случае, чтобы тебя не обидеть. Но учти, каким бы подарок ни был, это не отменит прогулку на кораблике. Смелее, мой отчаянный друг!
   Дрожащими руками Голобол развернул ситцевый в мелкий горошек узелок, вытащил из него диадему и, полюбовавшись в последний раз, чуть задержался, но затем мужественно сделал шаг вперёд, припал на одно колено и вручил диадему Карменте. Одна только мысль его тревожила: чёрт, какое же ещё сопровождение? Думать было некогда, а то эффект от свершаемого акта подарка мог до крайности умалиться. Как только Кармента приняла диадему из его дрогнувших рук, почему-то не произнеся ни слова, Голобол подскочил к краю её туники, жадно вобрал в рот целую охапку материи и сделал вид, что страстно её целует. Материя материей, возможно, это и выглядело весьма галантно, но как же трудно удержаться, когда перед тобой возникает, как драгоценная перламутровая раковина из морских пучин, бледное и такое же, если не лучше, круглое перламутровое колено. Как тут не впиться в живой, подвижный кругляшёк поцелуем, как не попытаться получить не только прикосновение шёлковых нитей, но и тревожное волнение, поднимающееся из самых глубин мужской натуры. Кармента стыдливо приподняла подол туники, прикрыла им Голобола почти полностью и положила ему обе руки на плечи....
   - Это очень здорово и можно, конечно, на диадему плюнуть, но куда же она успела её деть? Не обронила ли ненароком..., - успел подумать Голобол, но и эта, и все последовавшие за ней нестройной гурьбой мысли оборвались.
  
   Более интересные, чем бриллианты, моменты жизни, увлекли Голобола. Он потерял окончательно то, что последние минуты зря кружилось надстройкой над его плечами, уже ничуть на них не надавливая. Неоценённая потеря облегчила его действия. Он раздвинул тёплые податливые створки упругой мышечной раковины. Языком плавно вплыл в них, чувствуя лишь потустороннее, пока лично его не затронувшее наслаждение. Он только жадно излавливал волны терпкого зноя, восхищался спелыми сочными плодами своих волнообразных движений, слизывающих, словно нежные озёрные волны тонкий песчаный бархат пляжа. Он сам уже поплыл, заскользил на кораблике без помощи вёсел и ветра, без помощи натужного воображения, а посредством самой настоящей яви, предсказуемой и тем прекрасной. Наконец, берег, вдоль которого шло его путешествие, ослаб. Он обвалился во всхлипнувшие, принявшие его в себя воды. Он последний раз вздрогнул и потонул, оставив на поверхности губ лишь неуловимый чуть клейкий налёт, визуально похожий на убывающее свечение поднимающегося и исчезающего высоко в воздушном пространстве перистого облачка.
   - Ты покатаешь меня на кораблике? - с некоторым удивлением разобрал Голобол, не успевший ещё выползти из-под складок материи.
   Он по не совсем ещё забытой земной привычке честно ожидал услышать немного иной вопрос. Изрядно попутавшись в платье, он, наконец, выполз на свет. Первое, что он увидел, были влажные, сияющие глаза Карменты. Тут он с облегчением догадался, что сопровождение его подарка шло в правильно выбранном направлении.
   - Попробую призвать судно к берегу, - бодро воскликнул Голобол, но тут же у него появилось вполне прозаическое и предсказуемое сомнение: куда же закатился мой динарий?
   Это уже не шутки, без денег никто тут и пальцем не шевельнёт. Голобол посмотрел на свой укороченный палец и, вспомнив что-то, изменил мысленную формулировку: шевельнут, но точно не так, как того бы желалось.
  
   Голобол встал на четвереньки и забегал по песку, скупо перемешанному с травой, засуетился ужасно. Отчаяние подступало к нему с каждым мгновением, истраченным на бесплодные поиски.
   - Что ты потерял, мой друг? - нежнейшим голосом, ещё полным истомы, спросила его Кармента.
   - Извини, динарий запропастился, из узелка выпал, - Голобол нисколько на помощь не надеялся, но начинать более близкое, по его разумению, знакомство с откровенного вранья не хотелось.
   - О, Боги, ну и заботы у тебя! - Кармента ловко сдёрнула с головы диадему (так вот она где была!) и подковырнула полированным ноготком бриллиант средней величины, - бедный мой Голобол, не читал в детстве нужных книг, Тома Сойера забыл совершенно! - Девушка легким щелчком, сопровождённым полнейшим отчаянием Голобола, отправила в песок камушек, сверкнувший всеми цветами радуги, как казалось мужчине, в последний раз.
   - Ищи, Голобольчик, они обязательно будут рядышком, твой динарий и мой алмаз! - так оно и вышло прямо с её слов.
   Дрожащей рукой Голобол уже вынимал из песка бриллиант и скромно запрятавшийся под его искрящиеся лучики кривоватый боками и мутный динарий с изображённым на нём Императором Августом.
  
   Ничего не оставалось теперь делать, как заняться приманиванием корабля. Голобол забегал по берегу, замахал руками, но подействовало это мало. Более того, на корабле происходила какая-то посторонняя его призывам суета. Над пентеконтором неспешно начал разворачиваться полосатый парус, ранее обёрнутый вокруг низкой мачты. Ветерок дул в сторону от берега, что чувствовал Голобол пальцем, не совсем отошедшим от больного состояния, а потому служившим надёжным прибором. Ещё немного и, подняв одинокий парус полностью, корабль исчезнет с глаз долой. Что же делать?
   - И всё-то тебе надо подсказать. Вижу, что, кроме того, что ты хорошо умеешь делать по природному дару, ничего толком не можешь и не соображаешь....
   - Неправда, я хорошо рисую, у меня всегда была пятёрка по композиции!
   - Позиция - ещё не всё, надо и головой шевелить, и руками работать, чтобы сивилла была довольна. Неужели не видишь поблизости мочевой козлиный пузырь? Он тут специально приготовлен для случайных пляжных любовников. Вот же он намотан на столбик с объявлением "Купаться запрещено" под картинкой жены царя Миноса в обнимку со змеями и скорпионами. /Жена Миноса изобрела презерватив, уста от него рожать; прим. автора/.
   Голобол в недоумении разворачивал пузырь странной, вытянутой формы, нисколечко не догадываясь о его истинном назначении. Между тем, Кармента достала великолепный портсигар из вместительного рога, в котором могло оказаться всё, что душе угодно, и очень изящно чиркнула подобием шведской спички о подошву своих розовых сандалий. Длинная сигарета с якобы перламутровым бумажным фильтром задымилась у неё в губках и душистая, но стимулирующая непроизвольное слезотечение, струя дыма ударила прямо в глаз Голоболу. Кармента процедила сквозь зубы, не желая выпускать вкусную сигаретку изо рта:
   - Возьми у меня из рога губную помаду Max Factor номера квинта и пиши на пузыре крупными буквами: "Фрахт, выгодный, на сутки". Ну же, живо!
   Не стоит уже упоминать о том, как быстро Голоболом всё было проделано. И надпись на пузыре появилась, и бечевой пузырь был перетянут, как только густо наполнился дымком от сигаретки Карменты. С восторгом Голобол наблюдал, как шар взвился над их головами, а соответственно, и над пляжем, заманивая бесцельно бродящее по волнам военное судёнышко. Парус на судёнышке медленно стал исчезать. Одним махом взлетели вверх вёсла и ударили по воде. Застучал барабан и заиграл ещё какой-то достаточно мелодичный инструмент. Голоболу показалось, что если бы не барабан, то корабль поплыл точно не туда под такую невразумительную, да ещё и красивую музыку. Но всё обошлось, барабан победил кифару, так обозвал другую нежную музыкальную штуковину Голобол, и корабль поплыл к берегу. Вскоре на палубе чётко обозначились фигуры двух здоровенных полуголых моряков, которые возились на корме с большущим камнем, обвязанным толстой верёвкой. Не прошло и четверти часа, как корабль мягко врезался носом в пляж, а камень с кормы полетел в воду. Что-то вроде трапа положили на борт, и по нему сбежал маленький толстый человечек, прихрамывая на одну ногу и почёсывая густую чёрную, курчавую бороду.
   - Капитан, - величественно произнесла Кармента, протягивая свою божественную руку, - проводите меня на корабль, я совершу на нём каботажное плавание.
   Капитан с поклонами и всяческим проявлением уважения принял руку Карменты так, будто принимал достойную контрибуцию побеждённого врага. Чувствовалось, как ему трудно производить благоприятное впечатление на клиентов при наличии такой бандитской рожи, но любезность ощущалась неподдельная. Внимание Капитана к даме Голоболу не помогло и жизнь не облегчило, хоть бы и материально. Как только Кармента очутилась на корабле, пират перепоручил заботу о ней матросам, а сам угрожающим жестом остановил Голобола, уже готового проследовать на кораблик.
   - Постойте, уважаемый, так не годится! Мы ещё с вами не договорились. Навигация закрывается, плавание неурочное, плата будет высокой. Вы в состоянии заплатить мне? По вашему внешнему виду не скажешь, что вы чистите зубы и пишете любовные стихи. Чем вы докажете, что являетесь честным квиритом? Как вы отреагируете на предлагаемую плату в два сестерция, за катание до утра на моём корабле? Не покажется ли она вам чрезмерной?
   - Может быть, вас устроит один динарий? - невнятно проговорил Голобол, вынимая изображение Августа из-под языка и сплёвывая оставшийся на нём песок. Невнятность его и спасла, а то бы капитан понял плату в один динарий (четыре сестерция) как учитывающую щедрые чаевые.
   - Отлично, мой друг, - далее Голобол почти ничего не понял, так как динарий отправился внутрь бороды Капитана.
   Место для кошелька выбиралось обоими одинаково. Но какой-то смутный намёк на сдачу, извлечённый из мычания Капитана, всё же в голове Голобола промелькнул. Кстати, Капитан вдруг стал почти таким же услужливым с Голоболом, после вручения им денег за проезд, каким был с Карментой. Он даже протянул свою заскорузлую руку, лишённую большого пальца, при восхождении "квирита" по доске, заменявшей нормальный трап. Намёк-то существовал, но вот что означает "два сестерция утром"?
   - Придумали же себе валюту, а ещё на англичан все ругаются, - думал Голобол, спотыкаясь на последней доске, прибитой к трапу поперёк.
   - Какой ты милый, Голобол, нанял нам катафракту. Это так удобно, не прыгать же нам на прогулке по трюму.
   - Вы, дорогая Кармента, - Голобол никак не мог понять, пора ли перейти на ты, - достойны большего! - Что означала эта бессмысленная фраза, Голобол сам не понимал. Ведь для вразумительного комплимента необходимо было знать как минимум, а что это за корабль такой катафракта? И почему это вдруг так мило выглядит в глазах симпатичной во всех отношениях Карменты. Смутно, как и в случае со сдачей, Голобол догадывался, что Кармента радуется наличию у кораблика палубы, но полной уверенности, конечно, не было. Да и Бог с ней! Радуется, а не дует свои очаровательные губки - вот что важно.
   - Давайте уточним маршрут следования, - упирая на занудство, приклеился к своим пассажирам Капитан, очевидно в надежде максимально уменьшить выдачу утренней сдачи.
   Он тряс курчавой бородой и расстилал прямо под ногами у Карменты какие-то дощечки, собирая их словно в знаменитой детской игрушке, но игрушки, крайне упрощённой в сравнении с дощечками. В той детской имелись хотя бы выступы и впадинки. Тут же у Капитана никаких вспомогательных ориентиров, кроме знания берегов не было, а это ещё надо было доказать, что он этот берег знал, как свои четыре пальца на правой руке или как пять на левой. Дощечки так и летали под его руками и под ногами Карменты, что давало основание Голоболу подозревать Капитана в том, что он именно для этой близости и затеял всю неэффективную возню с доисторической картой. Наконец, Голобол окончательно возмутился и решил тоже поиграть, но используя игру ролевую, а не вульгарно предметную. Он выбрал себе роль богатого заказчика, а не какого-то там случайного пассажира с пляжа, решившего истратить годовой сибирский заработок в один вечер.
   - Капитан, плывите по ветру, не забудьте для этого поднять парус, а сами отправляйтесь к кормовым вёслам и не морочьте нам больше голову. Да, потрудитесь отдать распоряжение об обеде для нас. Мы расположимся на носу. И не вздумайте подавать на обед чечевицу! Только попробуйте, и утренние чаевые для вас обернутся небольшим купанием с якорем на шее! - Последнее предупреждение вызвало такое недоумение Капитана, захлопавшего маленькими чёрными глазками и отпустившего нижнюю челюсть на свободу, что Голоболу, вовремя вспомнившему, что якоря придумали много позже смерти или новой жизни Капитана, стало немного стыдно за свою неправильно сформулированную грубость. Он сменил гнев на милость и уточнил:
   - Я имел в виду камень, который вы опускаете на дно, чтобы корабль никуда не уплыл, когда вы гуляете с девочками в порту. Усёк, Моряк?
   - Усёк, - моментально отреагировал капитан, собирая в продолговатый мешок свою разборную карту и исчезая в путанице корабельных снастей.
   - Кармента, я давно желал тебе сообщить, что сражён твоей красотой и великими способностями..., - Голобола сбило с ног и покатило по палубе нижней реей поднимаемого к небу паруса.
   Он не обратил на это никакого внимания, продолжая свою речь и глядя в голубые глаза Карментины, которая в некоторой задумчивости, но, хлопая глазами поощрительно, крутила в своей руке восхитительную розочку.
   - Стою пред тобой на коленях и не устаю повторять: о, прекрасная Кармента, осчастливь меня поцелуем, позволь припасть к твоим устам..., - Голобола подкатило обратно к ногам Карменты, всё той же реей, возвращённой по прихоти уже матросской стихии на прежнее место.
   - Кармента, позволь предложить тебе руку и проводить на нос этого замечательного, но такого суетливого кораблика, там мы будем в полной безопасности и насладимся покоем путешествия и предложенной нам пищей, - Кармента, не обращая внимания на протянутую Голоболом руку, спокойно проследовала мимо него, но в указанном им направлении. Сделала она это очень вовремя и отказалась от протянутой кавалером руки тоже весьма предусмотрительно.
  
   Мачта корабля рухнула со страшным грохотом, и парус накрыл бедного Голобола со всеми его потрохами, а не только с рукой. Карменту же и ветерком от упавшего паруса не овеяло. Голобол пришёл в себя, выпутался из паруса, и, решив тоже быть предусмотрительным, оторвал от парусины хороший отрез, получившийся, скорее "отрывом", себе на тогу. Теперь он, спотыкаясь и стараясь не очень громко выдавать своё русское происхождение замечаниями, поспешил вперёд. Карментина уже удобно расположилась на палубе на подушках, разбросанных на толстом персидском ковре. Голобол даже не подумал поставить себе мысленно очередной вопрос, а персидский ли коврик? Он не стал доходить в своей доморощенной философии, заикаясь до выводов Уильяма Моэма, а просто устало плюхнулся подле Карменты, положил ей голову на колени и.... заснул мёртвым сном. Мёртвый сон Голобола:
  
   "....пришла пора вознестись в небесный улус, очи не зрят ясно, мутная пелена в них, уж сына любимого к жёнам своим призываю, очами лишь их люблю; ни зелье арабское, ни травы степные не помощники мне; родня козни строит, вражье дыхание её на спине стынет, как и земля степная нынче, звенят уже копыта по ней, бьют в грудь мёрзлую; белая парша под них подкатывает, день другой и полетят белые хлопья с небес, пора мне в них, пора.... Как полетели косяки птичьи да стаи кучные на юг, так и понял я, хан Ураз народа ногъай, путь мой завершён земной, пора мне ханом кургана в землю ложиться. Но дело за мною важное осталось, завершу и в путь последний, скорбный, а сборы мои недолги ....
  
   Хан постучал ногами в бока коня своего пегого, лохматого, низкорослого, но упорного, стойкого. Обернулся конь, провернул белок глаза с чёрным зрачком в сторону хозяина, будто спросил что, но не понял его хан, не до коня ему было. Думы одолели хана. Покачиваются гнутые носки мягких сапожек, золотое шитьё на них поблёскивает в утренней сини. Полусотня всадников бодро скачет впереди, оглядываются на хана, но не спешит хан: некуда спешить. Показался курган вдали, к нему и путь лежит.
  
   У подножья кургана хан повелел всадникам встать в ряд. Объехал всех, каждому в лицо заглянул. Попрощался без слов. Коротким гортанным выкриком отдал приказ. Сорвались кони с мест, застучала мёрзлая земля под копытами и гулко и тихо одновременно. Двое слуг верных, рабов домашних остались с ханом. Нужны они пока.
  
   Спешились. Коней не стреножили и оставили пастись в степи. Поднялись на самую вершину. Слуги шли легко, хан с трудом. Часто отдыхал. Успокаивал сердце. Не знал бы, что кругом одна степь и кроме всадников, им отпущенных, даже по прошествии нескольких суток пути никого не встретить, так подумал бы, что не сердце это стучит, а тьма воинов скачет.
  
   Слуги молчат. Хан шагами меряет вершину, спустился на склон, остановился, стукнул пятой в кочку. Здесь. Долго кинжалами рыли слуги землю. Наконец показалась каменная плита, в плите чёрное отверстие от плотно набившейся в него земли. Хан велел слугам отойти. Вынул острый короткий нож, выковырнул им землю, а когда нож перестал быть в помощь, вычистил её всю рукой. Отверстие превратилось в правильный восьмиугольник. Хан снял с шеи тяжёлую золотую цепь и аккуратно разместил в восьмиграннике так, чтобы она полностью обвила его дно, повторив все углы, присыпал землёй, которую до этого вынимал. Позвал слуг. Велел одному из них встать на колени, другому подал знак. Оставшийся на ногах воин, поддел баслык товарища кончиком острия, чтобы обнажить шею. Сочно отзвучал свист короткого клинка. Голова несчастного слуги секунду оставалась на месте, словно не желала покинуть родные плечи, а затем отделилась от туловища и упала на плиту, с неё съехал в сторону суконный, отороченный мехом баслык. Хан опять подал знак слуге. Тот оттащил тело в сторону.
  
   Хан спустился в яму, поднял за чёрные масляные волосы голову убитого раба, посмотрел в открытые, застывшие испугом глаза и тщательно полил сочащейся из шеи кровью восьмигранник, сразу потерявший видом свою правильную форму. Когда поток иссяк, Хан пинком отбросил голову к телу. Рукой указал рабу зарыть яму. Один тот работал долго, а когда закончил, хан велел ему укрыть дёрном могилу, чтобы работы не было заметно. Солнце стояло уже высоко для этого времени года. Выше оно уже не поднимется. Оно будет катиться теперь вниз, к земле, словно голова слуги под ноги хану. Ближе к вечеру оно начнёт кровенить: завтра будет сильный ветер....".
  
   Голобол приткнулся головой к мягкому и тёплому животу Карменты и вытер об него выкатившиеся из глаз крупными бусинками слёзы. Далее ему начало сниться совершенно другое:
  
   "... по дороге, подозрительно похожей на ту, по которой утром носились как полоумные колесницы, теперь летели дорогие кабриолеты, исполненные вполне в духе двадцать первого века. За рулём сидели люди в белых смокингах, на лбы у них были сдвинуты солнцезащитные очки как, очевидно, требовала того местная мода, а на задних сиденьях автомобилей, кстати, весьма тесных, обязательно лежали вилы или лопаты, а то и эти оба орудия сельскохозяйственного труда. Лихо подъезжая к огромному, но страшно убогому строению, кабриолеты становились в очередь, зло гудели друг на друга, а иногда и поддевали недисциплинированного нахала бампером. Около строения стоял шум как на хорошей сельской ярмарке. Выли клаксоны, водители орали, бамперы стучали и трещали, моторы ревели как дикие животные. Вдруг установилась полная тишина. Командой наступить этой тишине была поднятая рука вышедшего из коровника человека. На нём был синий, длинный фартук, едва не волочившийся по земле. На фартуке красовалась нарисованная грубым белым мазком цинковых белил огромная единица. "Ша! В порядке живой очереди и согласно предварительной договорённости! Начали!", - громоподобным голосом прокричал Первый, подкрепив криком свой жест.
  
   Авто почти по очереди или по одним им ведомым законам заезжали на скотный двор, водители очень быстро вилами и лопатами, а то и руками сгребали огромные кучи навоза, сваливали ухваченное добро на задние сиденья своих роскошных родстеров или кабриолетов и торопливо отъезжали. Праздник чистоты длился недолго. Скоро весь навоз закончился. Сколько ни пытались его выскрести люди в белых смокингах вилами или лопатами, но с них стекала только рыжая или откровенно жёлтая жижа и только. Ни единого кусочка полезного продукта больше не подцеплялось. Волна возмущения возникла в пределах скотного двора, но постепенно охватила всех приехавших на разбор его завалов, достигнув и самых дальних машин, которые загудели и заорали водителями больше всех стоявших впереди. Первый захлопнул ворота, не обращая на шум никакого внимания. Постепенно опять установилась тишина, но она была полна кокой-то несбыточной надежды и вполне сбывшегося отчаяния....".
  
   Неизвестно, сколько бы ещё проспал Голобол, но откуда-то прилетевший почти на середину озера слепень, больно укусил Голобола в шею. Естественно, тут уж ему стало не до снов. Голобол окончательно очнулся и, придерживая место укуса ладонью, спросил свою спутницу:
  
   - Скажи, Кармента, почему мне снятся такие грустные и странные сны? - он вкратце рассказал ей о том, что видел в первом своём сне.
   Ему показалось, что сновидение тянулось в течение нескольких часов. Но Кармента успокоила его, сон длился совсем недолго, зато был очень глубок, а происходившее в нём сбудется совсем не скоро, вполне можно не дожить до этого, поэтому и волноваться не стоит.
  
   Голобола предсказание Карменты не очень-то развеселило, но одно было хорошо: ко времени пробуждения Капитан или кто-то из матросов накрыл великолепный стол. Чего тут только не было. Голобол не стал рисковать, налегая на всегда обманчивое разнообразие. Он разлил вино из кувшина по глубоким пиалам и вытащил из-под горы зелени аппетитную баранью ногу. Он хорошо запомнил советы торговца таблоидами: ничто так не поддерживает силы в теле, как хороший бараний окорок. Кармента же предпочла тушёных голубей под соусом из красного вина и пряностей. Когда обед, вот теперь точно это был обед, подходил к своему завершению, Голобол решился на сытый желудок рассказать Карменте свой второй сон. Она долго смеялась. Голобол же недоумевал, ожидая объяснений, ну чего тут может быть смешного в его странном сне. Только грустно, а Кармента всё смеётся и смеётся.
   - Не обижайся, Голобол, я не могла удержаться, - промолвила Кармента, когда немного пришла в себя.
   - Просто ты увидел всю нашу жизнь в небытие, которая подкрепляется лишь одним материальным продуктом, единственно имеющим истинную цену в нашем мире. Вот мне и стало смешно: чужак, а видит всё лучше многих местных граждан, пусть и во сне. Согласись, это очень смешно!
  
   Голобол в задумчивости поглаживал ногу Карменты, к которой так сильно привязался и даже успел её полюбить за время обеда и не замечал, что поглаживает одновременно и чудесный рог. Где ему было догадаться, что гладит он настоящий, самый настоящий рог изобилия, а видел он во сне всего лишь его фантастическую интерпретацию. Постепенно умные и во многом тревожные мысли оставили Голобола в покое. Он начал различать шум ветра в снастях, звук капель, капающих с приподнятых над бортами вёсел, нежное журчание озёрной воды, оглаживающей деревянный борт кораблика, но всё перекрывал чудодейственный перебор струн кефары, который лился поверх всех природных звуков и не думал им уступать своё неестественное первенство.
  
   Бесконечно путешествие продолжалось....
  
  
   Глава 15. Ни рога, ни розы...
  
   ... не следуя определённому маршруту. Безалаберное было путешествие, зато оно постоянно преподносило новые впечатления неуёмному путешественнику. Так и надо. Так и положено делать любому непродуктивному перемещению в пространстве, не ставящему цели научные, хозяйственные или откровенно хищнические, коммерческие. Голобол в этом смысле путешественником был просто идеальным. Он не требовал от своего путешествия никаких выгод. Он даже не требовал и самого путешествия. Более того, Голобол не управлял своими шагами, тем более что шаги сейчас - это целые стадии, покрываемые кораблём, скользящим по тихому озеру. /Вавилонская мера длинны, равная 192,27 метрам, заимствованная греками, когда они увлеклись спортом и понастроили стадионов, просьба не путать со стадиями копулятивного цикла мужчины и многими другими стадиями; прим. автора/. Всё, что его волновало - это лишь сохранение возможности что-то ощущать. Лучше, если эти ощущения будут приятны, но иногда и боль вдохновляет желание длить и длить своё существование. Ведь боль служит индикатором, да ещё каким, показывающим: не волнуйся, всё в порядке, я пройду, а ты останешься, если же не пройду, это не означает, что тебя не будет; не торопись от меня избавиться, ведь пока я с тобой ты не одинок. Сейчас боли не было, но так ли это?
  
   Можно назвать болью и не сильно ошибиться то чувство, которое охватывало Голобола, когда он прикасался рукой к своей Карменте, мирно вздымавшей и опускавшей грудь в глубоком, спокойном сне. Чем это не боль от будущей неизбежной потери любимой? Или то чувство, которое прокрадывалось прямо к сердцу под личиной окружающей островок-ложе красоты. Красоты спокойного озера, отражающего рябую лунную дорогу, исчезающую где-то вдали, под горами, где ничем не обозначается противоположный берег и горы будто растут прямо из озера, не оставляя и узенькой пограничной полоски между стихиями воды и земли. Боль - жалость к исчезнувшему берегу. Или чем не боль сумасшедшие краски неба, такого везде одинакового, звёздного, но в любой точке разного. Куда ни посмотри, везде свои звёзды, свои узоры, свой, неподвластный иным областям мир. Все связи скрыты. Они страшная тайна и печатей на этой тайне не видно. И дано только слушать вечную перекличку миров, которые своим зовом никого никуда не зовут, а лишь утверждают: мы существуем или я существую. Возможно, это и есть тайна боли-бытия: заявление о себе, о своём существовании. Вот смысл жизни. Но и он каким-то непостижимым образом связан с болью, полной извращённого разнообразия своих видов.
   - Заявить-то я о себе заявил, да ещё как! Какой в этом толк? - Голобол осторожно почесал свою пятку так, чтобы верхняя часть туловища не шевельнулась. Не так это просто и требует усилий. Он боялся потревожить спящую женщину. Это было так приятно, бояться кого-то потревожить.
   - Было, было и раньше о ком позаботиться, но никак не удавалось. Всё так куда-то летело, особенно в последние дни, месяцы, недели. Да какая разница, всё это человеческое и не всегда удачное обозначение длительности времени, а что оно такое - человеческое время - в сравнении с вечностью мира? Какой смысл измерять бесконечно малые величины? Это вульгарное удобство для соблюдения какого-то режима и всё..., - мысли Голобола, как всегда, прервались на самом интересном месте, когда ему уже начало казаться, что он вот-вот раскроет сущность понятий, вещей и событий.
   Завершились и эти весьма расплывчатые рассуждения, но от малой конкретности казавшиеся мудрыми и важными. Не последовали и почти готовые выводы, но не по внешним, а по каким-то внутренним причинам. Вредоносные силы, червячками вылупившись из мельчайшей точки тёмного зародыша гнездившейся в организме боли, стали расти. Они окутывали сознание тревогой и завладевали им словно сладким яблоком, подкисшим прямо в саду на ветке от перезрелости. Сад. Сад души. Почему-то вспомнилась чёрная смородина, о которой Голобол так мило беседовал недавно с Фулем.
   - О, Фуль, где ты, мой дорогой? - как бы ни были чутки ангелы, но всё же они требуют более чётких обозначений чувств и тем более формулировок причин, по которым они немедленно должны появиться рядом со своим подопечным. Фуль даже сигнала от Голобола не уловил, не то что попытался наладить с ним связь или помчался со всех крыльев на помощь. "Нет оснований для реанимации", - таков наиболее частый ответ ангелов-хранителей и врачей. Им неохота, особенно в конце своего дежурства перекладывать тяжёлого больного на каталку, потом волочить через всю больницу на пятый этаж, в подвал или в конец какого-нибудь длиннющего коридора, где обычно прячутся все на свете реанимации, будто стесняясь своего благого, но сомнительного в исходе назначения. Что же касается ангелов, то и они далеко не всегда спешат рисковать, получив отчаянный призыв. Кому, как не им отлично известно, какие ужасные последствия могут иметь любые попытки спасти человека. А что может быть прекрасней легко наступившей смерти?! А начни спасать? Нет, даже думать об этом спасателю не хочется.
  
   Голобол осторожно высвободил руку, придавленную во сне Карментой, и быстро вскочил на ноги. Тревога нарастала. Голобол уже не чувствовал её только внутри себя. Атака неизвестных сил шла со всех сторон. Она была страшна тем, что пока никак внешне не проявлялась. Голобол почему-то испытал огромное, совсем непатриотичное сочувствие к солдатам Вермахта в лесах Белоруссии, всегда ждавших нападения партизан, и этим доводивших себя до полного отчаяния. Наконец, с каким-то извращенным удовольствием Голобол начал различать низкий, очень низкий вой, источником которого явно служило озеро, покрывшееся густой мелкой рябью и вспучившееся как неосторожно перелитый дрожащей рукой стакан водки. Теперь поверхность водоёма представляла собой мениск, огромный и подвижный, а кораблик на этом мениске с каждым мгновением всё уменьшался в размерах и терял устойчивое направление движения. Оно стало таким переменным, что просто не успевало меняться, уйдя энергией в чудовищный по возможным последствиям треск всех корабельных досок и немудрёного такелажа.
  
   Палуба и не думала уходить из-под ног, как это случается при большом волнении. Это ноги теперь свободно ехали по ней под воздействием мельчайшей вибрации, от которой даже зубы не клацали, а тут же начали шевелиться в своих гнёздах, как на последней стадии парадантоза. Им оставалось только посыпаться горохом на палубу. Голобол мужественно попробовал добраться до Карменты и.... Он не знал, что будет делать, главное, что он будет её спасать. Один лишь шаг в её сторону, всего один, но и он не получался. Голобол продолжал куда-то ехать и ехать, но никоим образом не мог управлять своим перемещением. Всё, что он мог сделать, это закричать. Он и закричал:
   - Кармента, спасайся! Спасайся, любимая! - эпитет не казался Голоболу преувеличением. Он не просто привык к нему за ночь, как к наиболее повторяемому им слову. Кармента, и правда, была для него сейчас самым дорогим существом на свете, а кто ещё так дорог, как не жутко любимый?
  
   Кармента широко рапахнула свои глаза. Ночь стала менее густой, когда она это сделала. По цвету они были родственниками - ночь и глаза Карменты. Но ночь всё темнела и темнела, а из глаз Карменты, казалось, посыпались яркие звёздочки. Они запрыгали вокруг неё. Так прыгают, шлёпая тугими животиками по песку, маленькие лягушата, увидевшие бездушную голодную цаплю. Они трясутся от страха и скачут вокруг тёплого солнечного бугорка, на котором за секунду до появления злодейки так весело играли и грелись после купания. Звёздочки-лягушата разбежались. Мрак ночи рассеялся, но лишь вокруг лица Карменты, которое теперь высвечивалось бледной серебряной луной, будто эта новорождённая луна и была той белой, покачивающейся на длинных, невидимых ногах цаплей, спугнувшей весёлых амфибий. Продолжалось всеобщее паническое спокойствие очень недолго.
  
   Раздался могучий всплеск. Вспучилась середина водоёма. В озере образовался вывернутый наизнанку кратер. Это поднялось озёрное дно и стремительно продолжило своё движение. Словно сумасшедшая голова кометы вылетело оно из озера и в одно мгновение оформилось в золотой и подвижный песчаный жгут. Свернувшись спиралью, он теперь напоминал необычный, танцующий вулкан, капризно пожелавший покинуть землю. Сборы новейшего космического тела в дорогу завершились быстро. Будто помахало ручкой на прощанье небесно-озёрное дно-вулкан и окатило весь корабль и тех людей, кто был на палубе, мелкими песчинками, мокрыми и холодными. Оно зависло над водой, покрасовалось отражением в чёрных водах и, грациозно изгибаясь расщепившимся петушиным хвостом искр, с достоинством прочеркнуло весь небосклон. Когда зарево уже скрылось за вершиной самой большой горы, песчаные перья ещё осыпались в воду, словно золотой дождь. В природе ненадолго победила тревожная пустота.
  
   Эпизод. Короткий и яркий, но эпизод. Какая трагедия развернётся далее, никто не знал. Догадки проносились в головах и исчезали. Неизвестно каким образом, но на корабле всем стало ясно непреложно: озеро теперь бездонно. Ни его уровень, ни мелкая рябь, по нему бегущая, ни состояние берегов ничуть не изменились, а вот дна теперь у озера не было. В этом была полная уверенность. Зачем она возникла, непонятно, но Голобол мог бы поклясться на собственной крови: нет у озера дна! Какой-то очень отвлечённый практический смысл проступал однозначно: раз нет дна, то и изучать его в озере не нужно, тем более, к нему нырять. Вот бы ещё знать, кого же освободили от работы? Топливно-сырьевую контору по поиску газа и нефти или местную академию наук? Что-то не встречались в небытие Голоболу бурильные платформы или глубоководные аппараты, обвешанные искусственными руками и фонарями с камерами. Но кто знает, чем тут вообще наука занимается, может, она и жила на дне озера, а теперь решила дёрнуть на небо, в космическое пространство. Какая разница, что этим деятелям изучать, если кто-то выделил на это бюджетные средства. И всё же....
  
   Происшествие из ряда вон выходящее, согласитесь, но вот впечатление от него изгладилось поразительно быстро. О донной комете забыли и буквально тут же. Дело в том, что всемерно нарастал, отвлекая от раздумий и обработки ярких впечатлений, утихший было вой. Тот самый безмерно низкого тона вой, который сначала потревожил одного Голобола. Именно он был причиной того, что вся команда теперь высыпала на палубу, схватилась руками за уши, закрывая их, или за животы, которые почему-то оказались у некоторых наиболее уязвимы. Действие разворачивалось практически без криков и возгласов. Никто даже стона выдавить из себя не мог, а если и выдавливал, то это звуковое произведение почти песенного жанра тут же отправлялось исхитрившемуся его испустить обратно в глотку встречным напором низкочастотных колебаний. Непреодолимая сила воя, владела свойством самозащиты и успешно противодействовала иным звукам. Вой обладал настоящим диктаторским характером. Если он выл, то всё остальное могло лишь молчать. Это было ужасно. Вся палуба шевелилась, как шевелится развороченный медвежьей лапой муравейник. Всё вокруг дышало страданием. Физическим. Мало того, ещё и страданием моральным. Немногие в эти мгновения обращали внимание на мораль, но Голобол страдал неимоверно. Он видел, что Карменте удалось встать на колени, а потом, уцепившись за борт, подняться на ноги. Наконец, - о, ужас! - она прыгнула в волны! Зачем?! Всё внутри Голобола кричало:
   - Не надо, Кармента, крепись, любимая! Я сейчас спасу тебя! - даже объяснять не надо, что делать это было абсолютно бесполезно. Никому бы не дали (неизвестно, правда, кто) никого спасать, кроме самого себя. В дело вмешался рок. Это такая вещь, если так можно о нём говорить, которая не потерпит вмешательства в свои намерения и строго выверенные для каждого индивидуально порции судьбы. Что кому суждено, то и будет.
  
   Голобол весь трясся от неимоверного напряжения. Мускулатура отделилась от костей и гуляла по ним почти на свободе, как бывает после отличного массажа в Сандунах. Но причины были, к сожалению, не банные. Голобола трясло как внутри, так уже и снаружи. Поверхность тела не отставала от внутренностей по взятому ими темпу жутчайшей пляски. Ни один танец в мире не мог бы сравниться с тем, который исполнял сейчас Голобол и его товарищи по несчастью. Пожалуй, лишь тарантелла по своему назначению, но не по составу фигур и темпу в какой-то мере могла бы с ним поспорить. Никто пляски не выдержал. Даже сто аллегорических Моисеевых не смогли бы задать такой жестокий урок своим танцорам после никогда не имевшего места в действительности провала на карнавале в Аргентине. Матросы, кто на карачках, кто ползком, а кто и просто катаясь по палубе, достигали борта и прыгали в воду. Но мало кому удавалось прыгнуть красиво. Большая часть ухала за борт, не заботясь о том, как прыжок будет выглядеть и какими последствиями обернётся для конечностей и внутренностей. Все окончательно обезумели и видели своё спасение только вне пределов утлого судёнышка. Голобол поддался всеобщей панике и тоже стал пробираться к борту. Когда он уже понадеялся, что прыжок получится, его накрыло какой-то тряпкой, закрутило и сверху прихлопнуло огромным медным тазом. Таз был подозрительно схож по объёму и форме с тем, в котором его однажды промыл Эфиоп. Голобол уже стоически приготовился лететь по трубам и нахлебаться нечистот по самые уши, как вдруг наступила полная тишина. Немыслимая тряска прекратилась. Казалось, что вой ещё бесится в голове, но это был обман. Просто никакая голова не могла выпустить из себя вой так быстро, как у того получилось закончиться.
  
   Голобол попытался высвободиться. Это выходило с большими трудностями. Никто не мешал, но Голобол уже сам себе мешал так, как никто бы не сумел за него сделать. Руки и ноги путались местами. Глотка всё время забивалась парусиной. Материя была наигрубейших органолептических свойств. Никакого сравнения с нежнейшей, легко проглатываемой чечевицей, причём как красной, так и черной. Страшно мешал медный, жёсткий таз, сковывая и без того бестолковые движения. Многажды раз, перевернувшись с головы на ноги и обратно, Голобол сообразил, что теперь остаётся двигаться только задом. Он немедленно исполнил задуманное в точности и, в кровь ободрав колени о песчаную палубу, наконец, выбрался на свежий воздух. Тишина полнейшая. Корабль нежно покачивают волны. Высотой они не превышали тщедушных волн, присутствующих даже в полный штиль. Так и был полнейший штиль. Звёзды над головой горели ярко, не перемигиваясь. Ветра не было. Вой прекратился. Голобол опомнился, бросился к борту и изо всех своих собранных по крупице последних силёнок завопил в пустоту. Он долго призывал Карменту по имени, а когда отчаялся, то стал звать матросов и капитана. Когда же ни один из перечисленных не откликнулся, Голобол просто завыл. В дурном тоне он теперь пародировал тот страшный звук, который оставил его в одиночестве, пощадив неизвестно зачем и для чего.
  
   Устав выть, Голобол забегал по палубе. Она звонко отвечала ему на его босые шлепки тихим гудением, но гудение это не могло заменить такую желанную сейчас человеческую речь. Началась пытка одиночеством. Одиночество было тем ужасней, что ясно представлялось себе, от чего оно наступило. Поверьте, гораздо легче убежать ото всех по собственной воле, даже покончить с собой, но как же трудно осознавать, что все вокруг погибли, а ты остался жить. Когда получаешь волею судьбы и рока серьёзную болезнь, несчастье, так невольно начинаешь спрашивать у Бога, за что? В данном случае происходит всё наоборот. Приобретаешь своим неожиданным спасением какое-то ужасное чувство вины, будто ты сам и приложил руку своим спасением к свершившейся чужой гибели. И не надо в такой момент приставать к человеку, как делают это неумелые психологи, выбравшие гнуснейший способом зарабатывать на жизнь чужим горем. Ничего не получится ни у кого, пока сам человек не простит себя, неважно, что за вину мнимую. Она для него сейчас самая очевидная и реальная. Но роковые обстоятельства иногда лечат человека, как испуг от неукротимой икоты. Голобол вглядывался во тьму за бортом, напрягал зрение до слёз, хотя они уже и так непрерывно лились из глаз. Он весь был полон страданий, помня о канувшей в бездну Карменте. Она казалось ему единственной, кто полюбился ему чуть больше собственной жизни. Голобол оцепенел. Мысли, включая самые ужасные, остановились и замерли. Но ещё больший ужас уже вползал в Голобола и готов был испытывать на прочность то, что оставалось в нём человеческого. Воплощение ужаса не замедлило явиться и материально и вполне кинематографично.
  
   Из озера выдвинулась тёмная фигура, вспучила собой водную поверхность, потоком смыла её с себя и осталась, словно человек без платья, совершенно голой и вполне видимой. Но что это была за фигура, возвысившаяся над палубой корабля! Рыбий хвост поддерживал её, лениво пошевеливаясь, а не так как это делают бегающие на хвостах дельфины. Огромные рога торчали над ней, придавая вид устрашающий, чувственные козлиные губы массивной головы были приоткрыты и не скрывали розовых здоровых дёсен козла над великолепным рядом плоских и жёлтых зубов. Бородка. Да, была и бородка. С неё стекала струйка воды и, пожалуй, частая, звонкая капель была единственным звуком, роднившим Голобола сейчас с его планетой, на которой оказалось столько всего удивительного и нигде не описанного не только мудрейшими учеными, но и вездесущими журналистами, тыкающимися носом во все дырки, где пахнет денежкой.
  
   Последние из названных доходили и до затычки дыр в мире кинематографии, пользуясь отсутствием грамотной и непредвзятой то ли никогда не существовавшей, то ли безвременно почившей и никак ещё не созданной заново кинокритики. Как бы сейчас они пригодились Голоболу. Он бы с огромным удовольствием прочитал в статье, написанной уставшим от собственных литературных талантов гением о том, что в его кино сейчас происходит. Конечно, он не ожидал очень больших успехов в анализе сложившейся ситуации весьма далёкого от вопросов выживания в небытие человека, но хоть что-то он, если бы и не понял, то выудил в готовой и доступной форме. В этом Голобол был убеждён твёрдо. Никто так не умеет находить выход из чужого трудного положения как новоявленный критик избалованного толка, считающий себя заслуженным докой во всём, что движется и не движется, печатается и снимается. Голобола трясло от страха, страха не какого-то там искуствоведческого, а натурально панического, но страх стал таким привычным, что его даже сам владелец признавал ненатуральным, а чтобы сказал сторонний наблюдатель?
  
   Он бы разнёс в пух и прах весь разыгрываемый сценарий, не говоря уж о бедном режиссёре. Похвалил бы вскользь только оператора, но абсолютно ничем не рискуя. Ведь если умные и разбирающиеся люди потом оператора разделают под орех, то можно будет сослаться на банальный технический прогресс, явившийся чисто случайной причиной его удачи. Кто посмеет спорить с прогрессом? Это размытое утверждение позволит упрямо замереть на своём мнении, да ещё и подгорчит выдаваемую оператору конфетку, чтобы не задавался. Так можно остаться в стороне от скользкого оценочного момента, требующего головы, а не ноутбука в руках. Перейдя к разборке игры артистов, этот кино-затычка изничтожил бы Голобола, но, чтобы тот вдруг не наложил на себя руки, вот до чего доходит самомнение критика, воображающего реакцию на собственные слова, похвалил бы его школу, причём хоть от Фомы, хоть от Ерёмы.
  
   Конечно, мы понимаем, школа просто так и ниоткуда не берётся, и покровители у неё имеются всегда и везде, поэтому на неё наехать не то чтобы небезопасно, это естественно, а вроде как уже и дурным тоном считается в среде якобы творческих личностей. Все ведь чувствуют себя немного моськами, сколько бы ни пыжились, даже мордатые и лупоглазые, то есть на Моську не очень похожие. Знал бы бедный Голобол, какой у него впереди разговор, какое он будет иметь для него значение, да и вообще, насколько разговор пригодится для любых, пусть даже очень далёких мемуаров, он бы не тратил время на раздумья о критиках-затычках, а сразу бы попытался сделать ноги. Кто бы ещё ему это позволил. Но... Голобол увлёкся и пропустил момент, когда можно было, хотя бы попытаться это сделать.
  
   Момент был безвозвратно упущен - на то он и момент. Чудище открыло рот пошире, шлёпнуло губами и произнесло:
   - Голобол, а кто такая эта симпатичная, пухлявая женщина, которую я забросил от тебя подальше в Египет, чтобы она там спокойно родила от тебя сыночка Евандра. Не мог, извини, пустить это дело на самотёк, в него заложена важная миссия. Он просто обязан восстановить полную историческую справедливость - учредить храм Луперкион в мою честь. /Евандр, сын Сивиллы Карменты основал храм в честь Пана в Египте, его отцом считается по древнеримской мифологии Гермес, но как видно римляне немного ошиблись; прим. автора/. Жаль, что в твоё время его евреи захватят, но ничего, они тоже люди грамотные, воспитанные сохранять памятники умеют. Может, несколько позже и тебя к ней отправлю, уже в Израиль, но пока тебя к беременной женщине допускать нельзя. Можешь навредить своей несдержанностью, уж поверь: никто в этом так не разбирается, как я, самый знаменитый любовник-неудачник во всей истории человечества и его Богов. Устанешь перечислять, сколько у меня было проколов с женщинами. Да, но какие великие это были неудачи, и какие последствия имели глобальные. Знаком с этим словом? А то я его совсем недавно пустил в оборот....
   - Я тоже мало пользуюсь этим словом, но, оно, Слава Богам!!! Мне известно, - простим Голобола за неуместный пафос, но попробуй разберись, что уместно, а что нет, когда разговариваешь с самым непредсказуемым из богов - Паном.
   - Мне нравится твой ответ, но должен тебя предупредить: сам ты мне не очень нравишься, - Пан, с большим удовольствием заблеял, используя на этот раз отнюдь не свои рыбьи способности, которыми с пренебрежением манкировал. Из всего рыбьего набора Пана особенно утомлял хвост. Он делал вялые движения им всё более редкими и, наконец, начал просто тонуть.
   - Послушай, смертный, ты уже обошёлся непочтительно с моей матерью Амалфеей, а теперь хочешь и меня утопить. Я-то топил всех далеко не напрасно, а чтобы нам не мешали спокойно поговорить, а ну давай руку!
   - Бог, мой...
   - ... первый раз слышу от тебя что-то путное....
   - ... какой же ты тяжёлый....
   - ... питайся хорошо, и не чечевицей - будешь таким же....
   Пан разлёгся на палубе, а Голобол скрючился рядом. По всему было видно, что он почти надорвался.
   - Это тебе не картинки рисовать, - Пан благодушествовал. Ему доставляло удовольствие видеть мучения Голобола, - ладно уж, не кисни, как козье молочко на солнышке. И не делай вид, что тебе так плохо. Ты должен быть гордиться, что помог Богу.
   - Я очень горд..., - Голобол едва пошевелил губами, когда это произнёс.
   - Так тебе и надо! Будь моя воля, я бы ни за что не послал тебя в это путешествие. Просто связываться не охота с затеявшим это провальное дело. Вот увидишь, ни один твой отчёт, в самой лучшей твоей редакции никогда не опубликуют. Кому это нужно. Неужели так трудно, даже во времена упадка придумать что-нибудь посущественнее, позавлекательнее.... Сначала Одиссей, потом ты! Примитив гоните, ребята, а вслед за вами всякие слепцы Гомеры и .... Прости, не помню больше никого, а вспомнил, ещё Бонни и Клайд, точно.... А может, и Колобок, - Пан выглядел очень довольным, когда это говорил.
   Он кроме биографий да бойких статеек о ларах в "Вестнике Богов", ничего писать не умел, но надёжное издательство у него было всегда под рукой. Зря, что ли с Меркурием пьянствовал в окружении молодогвардейских драконовых зубов и сатиров. В связи с этим воспоминанием Пану в голову пришла хорошая мысль:
   - Послушай, хронотоповец, превращу-ка я тебя в сатира! Отличная мысль! А то ты практически ничем тут в небытие не занимаешься. Ни укреплением моего положения, ни самореализацией, какое-то жалкое выживание у тебя на уме, сплошная идеология мелкого клерка в твоей чернильной голове, пора это исправлять....
   - Не надо, ради Бога, ничего исправлять, не трогайте меня и дайте попутешествовать спокойно, раз уж пришлось, - так хотел закричать от отчаяния Голобол. Но благоразумие взяло верх: а вдруг Пан ещё станет ему другом, по крайней мере, хорошим знакомым, а он сейчас обидит критикой его критику? Что тогда делать? Короче, сдержался Голобол, видно, эта не жизнь в небытие его здорово потрепала. Пан же ничего не желал замечать и продолжал:
   - Ладно уж, путешествуй, в конце концов, это мало меня волнует, уж гораздо меньше, чем ваши императрицы и барды. С другой стороны, если попробовать рассуждать на трезвую голову то, как говорил один мой хороший знакомый бычок: "... ни один другой сюжет в распадающемся, себя не понимающем обществе со смещенными представлениями о добре и зле - невозможен". Учти, знаки препинания поставлены в цитате не мои, не исправляй их ни в коем случае, они авторские. Пожалуй, чтобы спокойно выпить и потанцевать, да посмотреть, как ты меня повеселишь, я соглашусь. Просто возьму и соглашусь с товарищем бычком. Да плевать!
   Пан расплылся в козлиной улыбке. Она так осталась на его лице и очень теперь шла к его лохматым ножкам с облетевшей чешуёй. Пан решил, что веселье хорошо продолжать стоя на ногах, пусть даже и с копытами, и спрятав подальше козлиную морду. Всё бы хорошо, но он никогда не забывал своих причуд, хоть бы и случайно мелькнувших в злопамятной голове. Он воскликнул радостно:
   - Ты у меня будешь ro-we-sa-ze-ro! Можешь произносить это имя со своим варварским акцентом, как произнесёшь, так я тебя и буду называть до конца нашего пира, а там.... Там видно будет, возможно, оно уже тебе и не пригодится. А ну-ка попробуй, надеюсь, первый раз заставишь меня улыбнуться. /Сатиры - козлоногие демоны, такое написание встречается в минойской записи 17 века до н.э.; прим. автора/.
   - Ровесарио, м-да, Ровесарио, - Голоболу представилось, что если бы не траурные намёки Пана, то жить можно, тем более, что Голобол имя себе предусмотрительно облегчил, произнося на манер итальянского. Он испугался слишком отчётливого, судьбоносного звучания нуля в предложенном Паном варианте. Какая, в сущности, разница, как тебя зовут большие люди, как они же и говорят: да плевать! Так-то оно так, но так неприятно начинать даже вполне весёлое дело, с таким напутствием, туманным и многозначительным. Всё же Голобол решил на неявных угрозах не зацикливаться. Впереди пир, да ещё с самим Паном! Мало кому удавалось присутствовать на таком мероприятии. Есть чем гордиться, если крепко задуматься.
  
   Пан тем временем удобно устроился на ложе удачливых, но всё же разлучённых любовников, пододвинул к себе коврик с остатками их замечательной вечерней трапезы и выбрал из еды то же, что вчера предпочёл Голобол. Голобол же при этом с отвращением отметил, что ему это приятно. Никогда он не думал, что будет подобострастен к начальству. Вот как важны обстоятельства, скоро и на коленях будешь ползать. Пан же с удовольствием вгрызся в солидную баранью ногу, которую Голобол попробовать за ужином не решился, выбрав много меньшую. Пан смачно рыгнул и опрокинул в себя всё содержимое без остатка из приличного размера амфоры. По первой прикидке Голобол оценил её объём как достаточный для хорошего недельного запоя, но как же люди ошибаются, когда считают первое впечатление наиболее верным. Гораздо важней не вид, а то, кто этим видом воспользуется. Вот и Пану хватило амфоры лишь на один хороший глоток.
   - Чего стоишь, как на похоронах, садись, друг сатир. Как тебя там... Ровесарио так Ровесарио. Начинай петь песню.
   - На сухую как-то не можется, распорядились бы, пан Пан Бог, насчёт винца, было бы очень кстати, да и горяченького не мешало бы, намёрзлись ведь в холодненькой водичке..., - с каждой минутой Голобол приобретал всё больший опыт управления желаниями Богов в своих корыстных целях. Ясно, что наипервейшее значение тут приобретала хитрость и лесть. Было противно, но он всё равно, как-то автоматически согнувшись в поясе, добавил, - Не май месяц, чай, господин....
   - Нет проблем, дружище, тебе, значит чай заказать? - Пан расплылся в не сходившей уже с его лица улыбке. Похоже, Пан со всей божественной твёрдостью решил окончательно переквалифицироваться в домашнего сибирского кота, отведавшего строганины со сметаной, - Наяды, да где вы там? Стоит хвост обронить и никого не дозовёшься.
   Пан начал активно хлопать в ладоши, видимо, призывая на палубу своих прихлебателей и обслуживающий персонал. Он хлопал и хлопал, а у бедного Голобола ноги сами пустились в пляс. Он отбивал ими степ, а думал только о том, как же теперь перейдёт после степа в присядку, если доисторическая палуба от степа не провалится, но это каким-то волшебным образом у него получилось. Хорошо, думал Голобол, выбрасывая далеко вверх то одну ногу, то другую, что яблочко Пан пока не требует, оставим этот танец на закуску. При этом он явно подразумевал нечто революционное, если оно вообще возможно по отношению к равнодушным к политике богам, всегда предпочитавшим использовать только личное расположение, а не геополитическую обстановку на вверенной им территории. Зато к угнетателям Богов относить было очень легко, в этом с каждой последующей минутой танца Голобол имел возможность убедиться на личном нетренированном опыте. Но случается даже эксплуататорам нужна компания, в этом и есть сила угнетённых.
  
   Пир был в разгаре. Голобол возлежал рядом с Паном и принимал в себя один кубок за другим, с презрением отвергнув краснодарский чай самого первого, то есть ужаснейшего сорта. Жизнь не казалась ему такой уж удручающей. Пан изрядно окосел. После холодной воды и рыбьего образа жизни очень трудно блюсти свою норму.
   - ... представляешь, как тебя там... Ровесарио, она от меня убегает, убегает, а я..., - Пан расплакался, - никак не могу её догнать. Тебе снился когда-нибудь такой сон, словно твои родители, козочка и Зевс, пошли с тобой в лес по грибы, а там ты увлёкся разглядыванием муравейника и отстал. Оглядываешься вокруг, ни нимфочки, голенькой тростиночки, ни дриады в роскошном одеянии.... Понимаешь, никого вокруг. Только полдень звенит. Ты словно спишь во сне. Воздух жаром тебя обнимает, не пускает. Ты пробуешь побежать, а копыта не идут, не слушаются тебя. Хвост цепляется за кусты, путается в них, ни шагу не можешь сделать. Потом, словно немного очнёшься, слышишь: козочка будто блеет жалобно вдали, вроде молния где-то там же ударила, но не видишь никого.... Бежишь. Ноги сами побежали, вот уже видишь маленький дрожащий хвостик своей мамочки, видишь ослепительные молнии отца громовержца, а не получается догнать их. Бывало такое у тебя, Ровесарио? Хотя, что с тобой обсуждать, ты ведь сатир, козявка парнокопытная.... Ладно, на серьёзные темы с тобой говорить нельзя, так скажи тогда, какая наяда тебе больше по вкусу. Та, которая брюнетка или та, что глазами волоокими на тебя хлопает уж вторую стражу?
   - Никто мне не нравится, Пан. Карменту свою хочу, а ещё больше хочу домой, в Россию, обратно в Гуляев переулок, - Голобол явно расслабился и сильно рисковал, но выпитое вино своё дело делало: сейчас он говорил чистую правду, нисколько не думая о последствиях такого отчаянного шага.
   - Ну, ты даешь, Ровесарио! Понимал бы, о чём просишь, - как ни странно, Пан не обиделся, а судя по тону, отчасти даже вошёл в незавидное положение Голобола.
   Он внимательно, насколько состояние опьянения позволяет сосредоточиться, посмотрел на Голобола и решил не портить себе настроения испорченным настроением собутыльника (не точный перевод каракулей художника, в оригинале Пан называл Голобола сокамфорником). Пан очень весомо произнёс:
   - Зря я, что ли, дно из озера выбивал, могу тебе всё рассказать, что у тебя дома происходит. Слушай внимательно, кое-что даже покажу, только мой тебе совет, оставь ты эти свои упаднические мысли о доме в туне.
  
   Голобол приподнялся над подушками, но тут же упал и мгновенно впал в полуобморочное состояние. Вот что он в нём увидел....
  
  
   Глава 16. Конструктивный переполох.
  
   Светлана Наумовна Верховая, ведущий преподаватель частной школы изящных искусств, поднималась по шаткой деревянной лестнице плохо сохранившегося особняка Гуляева переулка. Так её уже довольно давно называли почти все, кроме, Голобола, не желавшего прививать себе формальное уважение ни к одному из старых знакомых. На третий день отсутствия признаков его жизни, после того как был принят заказ на копию картины, Светлана не выдержала. Поехала его навещать. Делала она это вопреки его желанию и предварительной договорённости. Под нажимом Голобола, почему-то взволновавшегося тогда не на шутку, Светка согласилась несколько дней его не трогать. Но заказ был таким важным для него (не для неё), что Светка решила через все договорённости переступить. Переступила, да толку от этого оказалось мало. На звонки и стуки в его тяжёлую дверь ответа не следовало. Не было ни малейшего эффекта. А так бы хотелось услышать сонный и прокуренный, но такой успокоительный голос нерадивого приятеля. Дверь квартиры как была заперта, так и оставалась запертой и не собиралась поддаваться на ощутимо прилагаемые к ней Светкой усилия. Это страшно удивляло и тревожило. В голове мгновенно пронеслись все ужасы предполагаемого Голоболова запоя и связанный с ним же неминуемый срыв заказа. Закончился у Светки этот, пока существовавший предположительно обзор неприятностей, окончательной потерей уже и так расшатанного Голоболом здоровья, а возможно, и самой жизни. Упаднический настрой посетительницы усугублялся неудачей с замком.
  
   Дело в том, что Светка отлично знала, как открыть дверь квартиры художника. Он постоянно оставлял её, отлучившись по своим делам, фигурально выражаясь, чуть не на распашку, то есть без применения ключа для запирания. Достаточно было нажать на обе ручки сразу. На этой двери они сосуществовали вполне прилично, несмотря на то, что в своей угрюмой охранной работе использовали прямо противоположные приёмы. Старинную ручку, как и полагается поступать с любой дверной ручкой, следовало нажимать вниз, а ручку, исполненную во времена новейшей истории и расположенную на узенькой створке, надо было выжимать до предела вверх, рискуя провернуть на полный оборот. Знающего человека это не должно было смущать: оборот, так оборот. Главное, при этом не отпускать ручку старинную, а удерживать её нажатой. Испытаннейший способ, открытый ей давным-давно по секрету самим Голоболом, почему-то страшно этим способом гордящимся, на этот раз не работал. Ручка на маленькой створке и не думала поворачиваться, а следовательно, и общего успеха не наступало.
   - Неужели закрыл замок на ключ, ирод? - Светка не хотела этому верить. Казалось, это такой недобрый знак, что уж хуже не бывает. Но всегда есть во всём момент светлый, если правильно разбираться в обстановке. Будучи в запое, Голобол никогда бы не сообразил, как его замок функционирует правильно. Во всяком случае, шансов на это разумное с ним действие у замка практически не оставалось. Но как же важно вовремя остановиться, когда нащупаешь что-то хорошее в рассуждениях. Никогда после этого не надо двигаться дальше. Светка двинулась.
   - А вдруг он закрыл дверь на замок ещё до запоя, а уже потом в него ушёл? - это было логично и тревожно.
  
   Оставался единственный выход, достаточно надёжный, но сомнительный в другом плане. Светка где-то хранила ключ, который остался ненавязчивой памятью их давнего, почти детского романа. Но вот где? И сохранился ли он при таком небрежном отношении, которое досталось не только ключу, но и всем Светкиным памятным вещицам. Сомнительно. И ещё. Как же не хотелось ехать обратно домой. Хоть бы уверенность была в том, что ключ её там дожидается. Так нет, никакой уверенности. Одни сомнения. Светка напоследок двинула по двери каблуком. Обернулась, будто надеялась на чудо. Плюнула в сердцах. Представляете, как она расстроилась, ведь не плевалась со времён детского сада, а тут на лестнице.... Ужас.
  
   Когда наступает время разочарований, то они не останавливаются и грозятся идти до самого конца, стремясь разочаровавшегося человека добить окончательно. Светка, уже усаживаясь в свой кроваво-красный ниссан, застывший яркой капелькой в сером переулке, вдруг увидела нескончаемую череду машин, перекрывших выезд из переулка на улицу. Череда так череда, к чему не привыкнешь в Москве, но эта череда так в полном смысле чередой и не становилась. Она образовала беспорядочную, цепко соединившуюся в монолит разноцветную автомобильную цепочку, и не думавшую степенно передвигаться, хоть по шагу в минуту. Соответственно, чередой она уже не являлась, а была вульгарнейшей пробкой. Светка в глухом раздражении захлопнула послушную дверь своего японского карлика и потопала в сторону метро. Она же надеялась вернуться, так нечего мучить себя и автомобиль лишними перегонами. У самого метро, в которое упиралась улочка, она разглядела причину пробки, а из разговоров, сопутствующих действию, узнала и увидела своими глазами, что молодой инкассатор перекрыл движение на узкой проезжей части своим броневиком. Причина была всем очевидна: симпатичная кассирша стеклянного универмага, торчавшего в старинной улице как белая кость в горле. Кассирша и сейчас выглядывала из дверей и махала ручкой кавалеру. Лишь платочка в её руке не хватало для его полного счастья. Несколько возмущённых пробочников, не обращая внимания на трогательное прощание, уже били инкассатора по голове его холщовой сумой, набитой деньгами, через долгие двадцать минут разговоров с зазнобой всё же им инкассированных. Светка повеселела и вошла в метро. До пересадки было несколько остановок. Люди входили и выходили. Светка сидела.
  
   Она не думала ни о чём. Зачем думать, когда прошлое само вдруг влезло в тебя и начинает демонстрировать всякие манящие и теперь представленные в наивыгоднейшем свете подробности, искажая и переплетая их до коварного соединения в настоящий, увлекательный роман. Красивый и увлекательный роман, но лишь для неё одной.
  
   " - Предлагаю двинуть в эти выходные на пленэр, - говорит практически безусый, но длинноволосый Голобол. Он потирает руки о свои джинсовые бока и ничуть не заботится о том, что они уже начинают блестеть. Блестеть пахучим льняным маслом, которым, кажется, весь он уже пропитался. Да так блестеть, словно он сам - это весенние лужи на асфальте, пополам разбавленные бензином.
  
   Холодно. День яркий. Он полон тщедушной, мелкой зелени. Он прозрачен ещё по-зимнему или даже уже по-осеннему, вопреки естественной череде времен года, волшебно миновав весну, и так нежен, что дыхни на него, и он исчезнет, легко вернувшись в голую пустоту и чёткую, сетчатую чернь. Но дышать всё равно хочется. Хочется дышать, чтобы пар покидал их тела синхронно, но не терял соответствия шагам, не нарушал ритма постукивающих о твёрдую влагу сапог и ботинок; чтобы не портил сбивчивого звука хрустящих льдинок на нерешительных клочках первой травки, откуда-то уже взявшейся в этом лесу. В этой чаще живых переплетений готовой уснуть под будущей лиственной сенью, а пока дрожащей и бодрой. Лишь одна вспышка тепла нужна для массового рождения листвы. Но пока этой вспышки нет. Даже жалко эти едва проклюнувшиеся почки, которые теперь, после заморозков, обязательно заболеют и долго ещё будет видна эта болезнь на уже больших листиках, если внимательно рассмотреть их кончики, обожженные безвременным морозом. Эти тоненькие тёмные полоски скроются под красками лета, замажет их густой, ничего не щадящий тёмный, щавелевый кобальт. И лишь ранней осенью будет ясно, что первыми пожелтеют именно эти, прихваченные морозом места, которые сохранили свою рану, взлелеяли её, чтобы первыми показать перед смертью больное золото.
  
   Голобол работает. Лучше его не трогать. Он иногда смотрит на неё, но не очень-то видит. Она сейчас не берёза, не развесистый дуб, который будет дольше всех крепиться зимним видом, будто считает зазорным для себя немного поспешить. Она и не небо, которое Голобол осматривает, прищурившись, определяя, где его окончание, размытое видом топорщащихся растений, жилыми дымами и криволинейными знаками интегралов холмов. Он ищет ту саму главную линию, которую и найдя, не вдруг напишет. Он соберёт её по частям как детский конструктор, подержит в голове, словно его разум обладает невидимыми руками, и улыбнётся чему-то своему, а иногда и пригласит, но лишь кивком, полюбоваться и её, Светку, будто она может видеть то, что так удачно сложилось в его голове. Можно только улыбнуться ему в ответ, чтобы не выдать свою тайну.
  
   Тайна: "Голобол, любимый, я ничего не понимаю в твоих взглядах, я не знаю, что ты там увидел, я малюю и малюю, не очень-то задумываясь над тем, что сейчас делаю. Просто спешу заполнить замерзающий лист капризной на холоде акварелью. Я не то что ты, мне ведь остаётся только улыбкой скрыть свою несостоятельность как художника, но дать тебе этой же улыбкой почувствовать: у меня иная состоятельность, женская. Она такая весомая и вместительная, что заменяет мне, а захочешь, так и тебе заменит, всю живопись на свете. Не бойся, она оставит тебе уверенность в правильности твоего дела. Эту вечную иллюзию художника в том, что он может изменить мир, хотя бы и на своём лишь холсте. Он ничего не изменит. Даже мудро исказив все линии, все цвета, он лишь отобразит видимую одному ему часть бытия, а нового мира не создаст. Он просто поделится своей иллюзией с народом. Нет. Ничего не получится. Ничего нового он не создаст. Но нельзя ему об этом говорить. Нельзя его разочаровывать. Самое страшное - это узнать правду, которая всегда ложь, если не истина. Истину же знать не дано никому". Голобол улыбнулся и мазнул кистью по воздуху перед лицом Светланы. Он так шутил. Она это поняла. Поняла и улыбнулась, хотя ей было сейчас грустно. Она улыбнулась и тихонечко засмеялась....".
  
   В вагоне стало шумно, но причиной этому оказался лишь один человек, мало на человека походивший. Прямо перед Светой стояла женщина в настоящей, нетеатральной хламиде и с подвыванием тянула протяжную, но и непостижимо прерывистую нищенскую песнь:
   - Уж как расселися, широкими укутами тесну лавочку скрыли, уж и не видят света белого електричного; как по раннему утру утреннему прилетела мне на стол-столешницу малолетна птица малая да запела песенку пролётную о хозяине моём сгинувшем, не по злой своей воле бессердечной, а ему страннику по фортуне-доле выпавшей; и осталась я в годы светлые в миру одинёшенька, Пан свирепый в Египет меня выкинул, веселящийся вином перекислым, умалишающим, родила я сыночка праведного, а он Бога позабыл, храм воздвиг языческий..., - это чудище продолжало петь или громко говорить, что уж и всё равно, когда такие стихи употребляются, и придвинулось вплотную к Светкиным коленям:
   - Дай денежку, светлая барыня, а ну дай динарий серебряный, а то и тебя в лабиринт определю подземный, не найдёшь дороги за ключиком....
   - На, бери, возьми Бога ради, - Светка судорожно впихнула в руку вопленицы пять рублей, волшебным образом в руке появившиеся, но когда впихивала в шершавую руку старухи монетку, перед её взором вдруг мелькнул профиль, ей не знакомый, утяжелённый таким множественным подбородком, что она сразу поняла: нет, это не Маркс и не Юрий Гагарин, а тем более не двуглавый ощипанный орёл, давно потерявший свой имперский вес.
   Старуха продвинулась к распахнувшимся дверям, пшикнувшим воздушным присвистом, и исчезла прямо на ходу поезда, успев шепнуть (именно шепнуть) на ухо Светлане:
   - Карментой меня кличут, сивиллой, - и засмеялась. Затухающий в темноте туннеля смех сивиллы на мгновение перешёл в грохот поездных колёс, и всё стихло.
  
   В вагоне началась паника. Все разом зашумели, начали жать на кнопку вызова, но по середине вагона уже побежал машинист, открывая сквозные двери специальным ключом, и громко предупреждал, успокаивал, дублируя ожившую вагонно-вещательную связь:
   - Не волнуйтесь. Сохраняйте спокойствие, поезд дальше не пойдёт. Сбой в электроснабжении.
   Эвакуация прошла довольно спокойно. Когда нет взрывов и не течёт рекой кровь, москвичи ведут себя довольно сдержано. Никто не смеялся, но и не паниковал. Через полчаса Светка уже делала переход на свою линию. Хорошо, что следующая остановка, до которой пассажиры потерявшего тягу состава добрались пешочком, оказалась как раз Светкиной. На нужном ей отрезке пути никто и не догадывался о том, что где-то произошла аварийная остановка состава, все ехали молча и как обычно смотрели друг на друга равнодушно, будто перед ними была такая же пустота, как и у них внутри. Светке случайно опять досталось место. Она села. На следующей станции в вагон вошла нищенка.
   - Верни мне моего Августа, блудница вавилонская, верни моего мудрого Августа, зачем отдала его старухе вредной, Карменте, - нищенка парила под потолком вагона. Не удивительно, что пассажиры предпочли лечь на пол, не обращая внимания на его антисанитарное состояние.
   Откуда-то в руках у нищенки появился смуглейшей расы ребёнок, жутко вопиющий между круглыми плафонами и бывший до того грязным, что его смуглость не в состоянии была скрывать чистые дорожки, появлявшиеся на его щеках от потока младенческих слёз. Ближайшая дверь вагона раскрылась. Сквозняком вытянуло нищенку с ребёнком в туннель, но и вторая за день нищенская персона успела Светке шепнуть:
   - Никогда тебе этого не забуду, и ты помни Альбунею, спящая царевна французского замка, - и была такова.
   Всё повторилось до смешного в точности. Поезд остался в туннеле. Светка побрела среди толпы пассажиров, спотыкаясь о подземные коммуникации, торчащие в самых неподходящих местах пути, невольно задумываясь о том, какая забавная штука дежавю. Вскоре, дождавшись в образовавшейся очереди своей, и поднявшись на платформу по узенькой лестнице, она уже шлёпала на выход с совершенно бесполезной для неё станции: перехода тут не было, а поезда дальше не ходили из-за аварии. Светка вышла на улицу и глубоко вздохнула. Ничего больше не оставалось делать, как покурить и подумать, как преодолеть оставшиеся две остановки, которые она на метро не доехала.
   - Как же всё становится ненадёжно. Выходишь из дома..., - Светка немного подумала и изменила просившуюся на язык формулировку "дома родного" на другую, - от товарища (а какой он мне "товарищ?) и обязательно попадаешь в совершенно ненужные приключения.
   Было досадно, но почему-то становилось и весело. Неисповедимы пути человеческого настроения. Переменчивы они и капризны как станции метро. Там ремонт, здесь авария, а туда, куда ехать можно, уже и не хочется....
  
   Пока Светлана прикидывала, на какой маршрутке ей ехать - этот вид транспорта показался ей наиболее удобным - к ней, прихрамывая, подошла молодая женщина. После утренних событий ничто Светку сильно удивить не могло, тем более, что такого удивительного в хромающей молодой цыганке? Ровным счётом ничего. Не начинать же при виде каждой цыганки роковой отсчёт: эх, раз, ещё раз....
   - Девушка, - Светлана вздрогнула от неожиданности, в том числе и от той, что привыкла к картинно-литературной манере цыганского обращения, а тут прозвучало просто и обыденно, - дай денежку, скажу, что с твоим милым сейчас будет..., - Светка уже хотела отмахнуться от очередной нищенки, но последние слова почему-то очень её заинтересовали. Рука сама полезла в кармашек летнего пиджачка и вытащила пятак. Пятак как пятак - двойного подбородка у петушиного орла на нём не наблюдалось.
   - Голый твой балабол, сейчас винцо попивает с Паном, баранью ногу жуёт, тебя, кстати, вспоминает, а зовут его теперь Ровесарио. Перекрестил его Пан. Верь мне девушка, я точно это вижу, не зря мусорный бак вычищала до блеска вчера перед продажей! Ты не думай, котляры мы, ничем другим не промышляем. Раньше-то мы богато жили, а теперь видишь, со своими зубами хожу - срам один. Молодые теперь золота не вставляют - кризис у нас цыганский. Тебе гадаю, потому как доехать на метро не на чем, а гипнотизировать контролерш надоело. Тупые они какие-то, так и квалификацию можно потерять запросто....
   - Винцо - это понятно, а вот что за пан с ним? Мне бы найти их. Очень надо, - Светлана не обращала внимания на поток слов гадальщицы. Она старалась сконцентрировать её внимание на главном.
   - Нет. И не думай даже..., - цыганка почему-то испугалась, начала лихорадочно креститься, покопалась под монисто и вытащила крестик, осыпанный бриллиантами, начала его целовать и молиться, - не тот это пан, о котором ты думаешь. Это сам Пан, царь лесов, - цыганка уже убегала от Светланы.
   Она только и успела заметить, как мелькнула цветастая юбка, чуть не прихлопнувшись дубовой дверью, больше предназначенной для прохода трёх человек, вставших друг дружке на плечи, чем для одного худенького. Это дверное страшилище теперь ходило то туда, то сюда, будто сомневалось: прикрыться окончательно или сначала прижать ногу следующему страннику, желающему проникнуть в подземное движение.
  
   Будучи крайне озадачена новостями, вспоминая подробности разговора, который и гаданием-то было назвать трудно, и уже безотносительно к судьбе голого Голобола, Светлана недоумевала по поводу особой, ей до сего времени неизвестной формы всеобщего кризиса. "Цыганский кризис", вот до чего дело дошло. Увидев на островке рядом с широким проспектом толпу, Светлана начала рассматривать подскакивающие к бордюру жёлтые автомобильчики и пыталась разобраться в многочисленных объявлениях, которыми все они были обклеены. Наконец, она поняла, что маршрутка под номером "647" должна ей подойти. Смущало её только дополнительное объявление, гласившее: "КЧМ, Третья римская - Волшебный лес". Она бы никогда не решилась ехать по такой дорожной схеме, но и её скромная улица Веерная значилась в списке остановок. Свисавшие гроздями зеркала заднего вида с бортов маршрутки Свету не смущали. Это приятно даже, когда человек-водитель точно желает знать, что находится позади него.
   - Как же вредно ездить на собственном автомобиле по городу, - думала Света, - так отрываешься от действительности и напрочь забываешь всю окружающую тебя внедорожную топографию.
   - Все деньги передали, - больше крикнул, чем спросил человек в чёрном сюртуке, обладавший замечательной и несуразной в наше время окладистой курчавой бородой. Не дождавшись ответа, игнорируя включение сигнала поворота, он выбросил своё средство передвижения одним оборотом руля на середину улицы и помчал со страшным скрипом по проспекту Энтузиастов. Попутные машины шарахались в разные стороны, раздвигая свой поток ровно настолько, чтобы развесистые зеркала Газели не щёлкали по их лакированным бортам. Прошло совсем немного времени, и жёлтая комета, прогрохотав на съезде с основной магистрали по трамвайным путям, влетела на узкую лесную дорожку. Светлана, поскольку сидела боком к водителю и спиной к левому борту увидела, как за ними сомкнулись, словно железные ворота или огромные вагонные ножницы два красно-жёлтых силуэта, но грохота трамвайных колёс по рельсам не услышала. Лесная тишина поглотила все посторонние звуки, и угрюмые ели осуждающе покачивали своими ершистыми, пирамидальными головами, не одобряя нарушение своего вечного покоя. Становилось всё темнее. Пассажиры растворялись в своих серых сидениях, будто они были цветными сахарными кубиками, а сиденья серым чаем неизвестного места рождения.
   - Краснодарские чайные плантации, - объявил водитель в чёрном сюртуке, но не остановился ни на секунду.
   Отсутствие остановки вовсе не помешало исчезнуть двум последним пассажирам. Теперь Светлана ехала одна. Страха не было, но Светлане всё равно стало тревожно, когда начал растворяться в своём сидении шофёр. Над рулём покачивалась в воздухе только его чёрная борода. Она отсвечивала красным светом светофора, но самого светофора не было нигде вокруг и в помине. Очевидно, борода имела какое-то отношение к управлению жёлтого болида, поскольку он просвистывал на поворотах так, как это и положено делать машине на такой огромной скорости. Мастерский уровень пилотирования бороды этой скорости соответствовал. Света даже обрадовалась, когда борода исчезла. Она надеялась, что скорость после её исчезновения километров на пятьдесят в час уменьшится, но нет, не уменьшилась. Машина продолжала лететь сквозь лесной туннель. Вершины деревьев собрались в арку над дорогой и плотно перекрыли узенькую полоску голубого неба.
  
   Напротив места Свтланы, по ту сторону от входной двери, вдруг начал собираться из белёсо-голубого тумана образ водителя в сюртуке. Машина безо всякого напряжения остановилась, будто положенная в физическом мире инерция никакого отношения к ней не имела. Водитель склонился в почтительном поклоне и раздвинул дверной проём до максимально возможной величины. В лесу было прохладно. Но Светлана с большим удовольствием покидала тёплый транспорт, несмотря на то, что понятия не имела, куда её завезли. Она с удовольствием воспользовалась помощью протянутой руки водителя. От такой своевременной галантности трудно позволить себе отказаться. Потрясающее удобство данного вида экипажей доступно лишь карликам. Даже не будучи представительницей этого рода человечества, Света не стукнулась головой о потолок и не зацепилась за дверь полой пиджачка. Выход её прошёл изумительно.
  
   - Уважаемая, Светлана, разрешите проводить вас..., - галантный водитель не успел удалить свою бороду из поклона. Откуда ни возьмись, перед ними предстал солдат в малиновом мундире в высоченной медвежьей шапке, оттеснил в сторону водителя и, щёлкнув каблуками зеркального вида сапог, заявил:
   - Отойдите в сторонку, пан Твардовский, ваша миссия завершилась, - солдат ещё раз, словно для большей убедительности сказанного, прищёлкнул каблуками. Из каблуков выщелкнулась яркая бабочка и, затрепетав крылышками, по непредсказуемой траектории устремилась в лес. Как только она исчезла за деревьями, позади солдата заржала лошадь. Это нисколько не смутило служивого человека, и он добавил:
   - Господин Ногайский вас ожидает, мадам Верховая. Позвольте вас подсадить..., - мадам Верховая и оглянуться не успела, как уже покачивалась в седле вороной кобылы, степенно увозившей её в сторону показавшегося впереди замка. Естественно, она подумала о том, что не зря надела костюмчик с шортами, а не с юбкой. Это оказалось весьма кстати, колготки так быстро протираются о сёдла.
  
   Водитель печально смотрел им вслед. Он не обращал никакого внимания на то, что в его такси набивались откуда-то прилетевшие вороны и птицы совиной породы. Они зло между собой переговаривались и норовили клюнуть при посадке бороду пилота или зацепить клювами за полы сюртука. Один, самый крупный ворон, с сединой на лиловых от глубинной черноты крыльях, не выдержал и каркнул пану в ухо:
   - Шеф, кар-то заводи, поехали! - к его просьбе присоединилась жёлтая Газель.
   Она забила колесом о землю и заухала филином. На дороге мгновенно потемнело, скорее всего, только для того, чтобы имело смысл повесить на ближайшую ель луну. Машина взревела и понеслась. Но проехала совсем немного. Лобовое стекло разлетелось вдребезги. Стряхивая с крыльев его мелкие остатки, над дорогой как стервятник разворачивался огромный ушастый сыч. В его кривом клюве висел ключ от замка зажигания. На крышу Газели улеглась окладистая чёрная борода, а её владелец, посылая страшные ругательства в ночное небо, отчаянно требовал, вероятно, у вороватого сыча:
   - Ключ верни, скотина! - на что "скотина", ухающей по лесу скороговоркой проухивала пану в ответ:
   - Напрямую заведёшь, не маленький уже! Рви провода! Не первый день в группе технической поддержки....
  
   Верховая с любопытством оглядывалась по сторонам. Лес постепенно расступался в стороны, уступая место газонам. На них расположились тщательно подстриженные в форме пирамидок, кубиков и шаров плотные кустики. Между фигурными посадками затейливой гаммой переплетались линиями и узорами яркие цветные клумбы. Ближе к парадному входу, вдоль подковообразного въезда стояли статуи, изваянные в полный рост. Справа от входа стояла козочка, она нервно приподнимала одну переднюю ножку и, казалось, готова была сорваться со своего пьедестала и исчезнуть в лесу в любой момент. Слева, понуро опустив голову, стоял осёл. Кончики его ушей свешивались, хвост с кисточкой готов был сам себя хлестнуть по крутому бочкообразному боку, а приоткрытые губы обнажали длинные прямоугольные зубы. Вид его был до того печален, что было ясно: он не прокричит знаменитое "иа-и-а" ещё несколько столетий. Конь Светланы остановился у беломраморной лестницы. В одно мгновение к ней подлетело несколько хомяков в розовых ливреях с чёрными галунами, и стали помогать ей спускаться с лошади. Двое поддерживали стремя, третий вышибал серебряным молоточком из него застрявшую на каблуке туфлю, а с другой стороны все оставшиеся хомячки образовали удобнейшую лесенку. Благодаря этим коллективным усилиям Светлана оказалась на мраморных ступенях едва ли не быстрее, чем до этого в седле. Солдат, проводивший до замка кобылу пешим ходом, подхватил поводья и увёл её, точнее испарился куда-то вместе с кобылой, наверное, отправился в стойло.
  
   Светлану ввели в вестибюль чуть не под руки. Возвели по лестнице с огромными зеркалами, даже не дав остановиться, чтобы оправить помявшиеся шортики и одёрнуть пиджачок, и оставили перед анфиладой комнат. Ожидания практически не последовало. Вытянув руки вперёд, ровно настолько, насколько дозволяли приличия, ускоренным шагом, слегка наклонив голову набок, и томно покачиваясь при ходьбе, к ней шествовал Феликс Ногайский. Он поклонился, всячески создал вид страшно обрадовавшегося гостье хозяина и рассыпался в извинениях.
   - Дрожайшая Светлана Наумовна, уж как не хотели вас беспокоить, как не хотели, но ведь замочек! С секретом оказался замочек, а наш медвежатник в отпуске. Только прибыл. Да он вас и побежал сам встречать. Ружья не почистил. Извините, накладочка получилась. Такая накладочка. Бу-бух! Дзинь, тр-р-рах! - последние звуки, возможно и относящиеся к извинительным, произносил, конечно, не Ногайский. В залу ввалился через разбитое окно огромный сыч.
   - Гхук! Везде с осколками сталкиваешься! Ку-ку-вит. Отряхните меня, пожалуйста, срочно! Ких, ких..., - сыч положил перед собой на паркет ключ с брелоком в виде золотой амфоры, - так чешется всё после стекла, просто жуть! Ких, ких! Я не опоздал? - произнёс эту тираду сыч вполне ночным дикторским, но хриплым голосом.
   - Слушай, Домовый, когда кончатся у тебя в запасе твои дешёвенькие эффекты? Неужели трудно было залететь, как нормальная болотная сова или неясыть это делают - через двери и над лестницей? Всегда говорил тебе: селись на башне, на чердаке, в овине. Чем, позволь спросить, тебе так полюбилось Лефортовское кладбище? Набрался там немецких манер. Между прочем, мертвецы спят на кладбище, отдыхают люди, а ты своими "квихами" пугаешь пришедших им поклониться.
   - Тот, кто приходит поклониться ночью, ких, ких, совершает большую ошибку....
   - Не учи, так и не учим будешь! Давай ключ. Проверял, подходит он?
   - И всё-то вы, Феликс Феликсович, обидеть норовите бедного Домового сыча....
   - Верю, мой друг, но лобовое стекло в нашей Газеле, и лобовое окно в моей усадьбе вставлю только за твой счёт!
   - Ясно патрон, гхук, ких, ку-ку-вит, я полетел....
   - Вот хитрец, знаю я его. Сдерёт стоимость обоих окон с пана Твардовского, скажет ему, что я велел, - Феликс взял Светлану под локоток и повёл от распахнутого, разбитого и начавшего вилять занавеской маркизой окна. Уводил он её подальше от начинавшего леденить кровь сквозняка.
   - Остерегайтесь, Светлана Наумовна, случайной простуды, очень неприятная штуковина. Мы сейчас отобедаем, - Феликс посмотрел в окно на башню с часами, крутанул взмахом ресниц стрелки часов на пять вперёд и поправил себя, - поужинаем..., неприятность вышла с этой маршруткой, сколько раз предупреждал пана Твардовского: ездить надо по правилам, это жить по ним необязательно, а ездить.... Стемнело рано, а часы отстали - непорядок....
  
   Феликс ввёл Светлану в столовую. Она была поражена. Высокие и массивные, как колонны, витые свечи стояли по углам огромной залы. В небе, именно в небе, а не на плафоне потолка с его изображением парили нежно-облачные сиреневые ангелы. Они смеялись. Казалось, что сам воздух наполнен зимней свежестью и звоном колокольчиков. Но то были не колокольчики, а голоса поющих небожителей. Свежесть воздуха шла откуда-то снизу. Светлана пока не понимала, почему. На стене, ближайшей к столу, висело, занимая почти всю её площадь, огромное полотно. На нём были изображены крестоносцы, сбросившие свои белые с красными крестами плащи, доспехи и оружие и обнимающие смуглых полуодетых женщин. Глаза женщин были выпуклые, огромные, чёрные и тёмно-голубые, губы яркие, щёки нарумянены, а брови насурьмлены. Под прозрачными шароварами на щиколотках и обнажённые запястья девушек украшали золотые браслеты, в волосах сверкали драгоценные камни. Девушки танцевали вокруг воинов, сидели у них на коленях, играли их мечами и стрелами, но некоторые предпочли музыку и играли на музыкальных инструментах. И каких тут только их не было. Светлана понятия не имела, как они называются. Пожалуй, наиболее понятным для неё был бубен, который дрожал в руке у одной, на взгляд Светы, самой красивой девушки.
  
   - Прошу к столу, присаживайтесь, - Феликс подвёл Свету к её месту в торце длинного стола. Сам же Феликс направился к противоположному краю.
   Светлана с удивлением провела по хрустальному столу рукой, он, оказывается, был сделан изо льда. Вот откуда такая свежесть в зале. Было удивительно, что лёд не обжигал при прикосновении к нему холодом, а даже согревал руку. Феликс заметил смятение Светланы и упредил её вопрос:
   - Не удивляйтесь, Светлана Наумовна, здесь всё так, как должно быть на самом деле, а не так как это принято у мало думающих людей. Лёд существо живое. Это же остановившаяся вода. Она просто не хочет стареть. Почему бы ей и не быть нежной, для тех, кого её любит и понимает, - Света ничуть не возражала, что такое возможно, но ей не совсем было понятно, зачем воде, пусть даже в ином состоянии, любить именно её....
   - Светлана Наумовна, не совершайте всеобщую и досадно повторяющуюся у всех женщин ошибку в представлениях. Берите пример с изображённых на этой картине женщин. Им всё равно, за что любить и кого любить. Любовь - это не совсем чувство. Это в большей степени предназначение. Наслаждайтесь ужином и ни о чём не думайте, это самое лучшее, что вы можете сейчас сделать. Угощайтесь!
   Эти слова словно были ключевыми в его речи. Только на них и среагировали высоченные лебеди, плававшие до этого в стене противоположной упомянутой картине. Света последовала совету Феликса и больше ничему не удивлялась. Она хладнокровно отметила, что у лебедей, чёрных и белых, противоположного перьям цвета галстуки-бабочки на шеях. Ноги у них вполне человеческие, обуты в красные боты. На крыльях есть ладошки с ловкими пальчиками, а на них натянуты ослепительно белые перчатки.
   - Я тут подумал на досуге и придумал. Если существуют грифоны, то почему бы не быть лебедям официантами? Согласитесь, профессия им подходит, как никакая иная. Не всё же хватать хлебушек на прудах, надо бы и подносить его уметь.
   - Они выглядят великолепно. Чудесной была идея!
   - Обратите внимание на то, как они вышколены, а ведь для этого даже не пришлось прилагать усилий. Никакая школа не требуется, если индивид рождён для своего дела, не так ли?
   - Я с вами полностью согласна. Это я с вами соглашаюсь как преподаватель. Только вот генная инженерия мне никогда не была по душе.
   - Не скажите. Возиться с пробирками так интересно, поэтому я никому и не сообщаю более быстрых способов достижения наилучших результатов. Пусть люди получают удовольствие от своих ошибок, это справедливо. Ведь ошибка, это так приятно, особенно, когда уничтожив рака, получаешь крокодила. Зато, если получается у людей не получить ничего взамен уничтоженного, то все так радуются. Это уже настоящая радость.
  
   Светская беседа продолжалась. Она переходила с темы на тему, будто живая, а когда Светлана выпила предложенный ей хозяином бокал типа хайбол с изумительным по вкусу и действию мохито, то ей показалось, что девушки на картине заулыбались не картинно, а вполне по-приятельски. Вот лишь одна оставалась неясность: улыбались они Светлане или воинам крестоносцам, тоже ставшим к этому времени изрядно навеселе. Но ведь иногда детали так важно бывает опустить и трактовать происходящее только в свою пользу. Ужин подходил к концу, всё-таки впереди был рабочий день, пора было и честь знать. Феликс почувствовал настроение Светланы и перешёл к делу.
   - Светлана Наумовна, к вам, предупреждаю сразу, чтобы вы не беспокоились, никаких претензий. К господину художнику, нашему другу Голоболу, пока тоже. Ведь сроки сдачи заказа не прошли. Но... боюсь, что если мы его не вытащим из довольно щекотливой истории, в которой он, по собственному недомыслию оказался, то дело может закончиться весьма печально, как для меня, так и для вас. У меня не будет картины, а у вас, практически не будет Голобола. Уточню: Голобол-то останется и даже будет теперь всегда, в случае неблагоприятного стечения обстоятельств, но вот лично вам это будет уже неважно. Простите, я старый человек, мне положено разбираться в чувствах. Я не оговорился, на этот раз любовь для большей точности получаемого результата присоединим к категории чувств. Результат же достигнут Голоболом давным-давно. Бедняга, он и не догадывается об этом. Но вы же женщина, Светлана Наумовна, вам-то объяснять ничего не нужно.
   - Неужели и у него так всё серьёзно, а почему же я так долго ждала, ничего не предпринимала и даже немного подзабыла его....
   - Это не страшно, вы просто отвлеклись ненадолго, а чувство оказалось на время замороженным. Вот как этот стол, - Феликс погладил ледяной стол рукой.
   Светлана задумалась. Ей страшно захотелось узнать подробности того, что произошло с Голоболом и как ему помочь выбраться из очередной передряги.
   - Не волнуйтесь, Светлана Наумовна. Ключик от двери вам успешно доставлен. Вы же не знали, что вы его в своё время не совсем случайно выбросили в выгребную яму на вашей даче вместе со всеми остальными, показавшимися вам ненужными памятными предметами. Очень долго, без нашей помощи вы бы его искали. Подозреваю даже, что не нашли бы никогда. Нам тоже не совсем удобно было копаться в содержимом отстойника, но копию мы сумели получить довольно легко. Достаточно было покопаться в памяти вашего соседа по даче, Петра Ивановича, которому ещё, по договорённости с вашей покойной бабушкой, разрешалось использовать замечательный продукт из выгребной ямы для получения компоста. Кстати, напрасно вы сами пренебрегаете полезным продуктом.
   - Мы все в семье такие несерьёзные садоводы....
   - Садоводом быть не утомительно, вот огородником - да. Вот это скажу вам серьёзное занятие, - Феликс Феликсович вспомнил о том, что ему пора поливать тыкву, которую он собирался показать в своём клубе на празднике искусственных голов и опечалился.
   - Не хотелось бы вас задерживать, поэтому перехожу к указаниям, они будут вам полезны. Я так переволновался, когда вы чуть не сломали дверь квартиры Голобола. Насилие, даже такое невинное, но уголовно наказуемое, может привести к очень печальным последствиям. Лары такие обидчивые. Слушайте внимательно. Вот что вы должны сделать, чтобы вызволить Голобола.....
  
   Феликс рассказывал. По столовой бегали тени. Они напомнили бы внимательному зрителю о всполохах дров в камине или красные кресты крестоносцев, неожиданно спрыгнувшие с картины, посвящённой захвату Константинополя, но..., смотреть на метаморфозы света и теней было некому. Феликс разглядывал только Светлану. Он ей протягивал сейчас какую-то коробочку, похожую на драгоценную табакерку. Лебеди-официанты спали вдоль стен прямо с открытыми глазами, а Светлана внимательно слушала Феликса. Её зрение обратилось в слух.
  
  
   Глава 17. Возвращение?
  
   Золотистая дымка перекрыла последние штрихи в очертаниях гор, растворила в себе призрачный свет звёзд, пенной волной с крючковатым гребнем всё нарастающего света смыла оркестр и хористов в волны озера. Вероятно, они больше не будут никогда развлекать на корабле Голобола и Пана. Исчезло всё. Голоболу казалось, что исчезла даже его связь с небытиём, но это было уже явным преувеличением, хоть небольшая его тень, но останется в душе навсегда, куда бы ни забросило бренное тело. Дымка, поглотившая небытиё, таяла на глазах. Она не могла уже скрыть очертания огромного зала, обвешанного зеркалами в тяжёлых рамах. В зеркалах плавало изображение, и невозможно было понять, что это - только всполох отражения красных крестов и белых одежд с картины на противоположной стене или это сама зазеркальная жизнь со своими красками, воинами, одалисками. Кто-то другой, но только не Голобол, смог бы в этом разобраться. Голобол даже не понимал, существует он в этом зале, который так хорошо видит, или это очередная причуда небытия, решившего каким-то очередным невообразимым способом над ним посмеяться.
  
   Он смотрел, и картины врезались в него, как стрелы вонзаются в мякоть тела святого, не чувствительного к физической боли, а сосредоточившегося только на внутреннем мире и открывшихся ему божественных предначертаниях. Он видел мужчину в длиннополом сюртуке, чёрного, но, возможно, и тёмно-синего цвета, в сорочке, укрытой огромным лиловым шёлковым бантом, мужчину со страшными белыми руками, сверкающими драгоценными перстнями и сыплющейся с них изморозью. Мужчина подошёл к длинному столу, стоявшему в центре залы, ухватил края снежно-белой скатерти и помял хрустящую материю в руках, будто собирался вылепить сразу два снежка. В этот момент Голобол угадал в мужчине Феликса Феликсовича Ногайского. Скребком прошлась по сердцу мысль, что он - Голобол - не работает, хотя сейчас, именно в этот момент должен трудиться за мольбертом, а не валяться на каком-то корабле, не высматривать, ему даже показалось, шпионить, за тем, что делает его щедрый наниматель. Зазрения совести Голобола игнорировались, и действие спокойно шло своим чередом. А черёд настал скатерти - быть, наконец, сдёрнутой со стола. Из-под ткани, прямо в лицо Феликсу Феликсовичу, брызнули осколки льда и холодные капли. Никакой человеческой реакции это не вызвало - ни один мускул Феликса на лице не дрогнул, только бородка стала походить на утреннюю, осеннюю травку, покрытую льдистой росой. Бородка вместе с подбородком сделала неопределённое движение, но точно понятое тем, кому оно предназначалось - к Феликсу поплыл официант в образе чёрного лебедя с белой бабочкой на шее. Феликс не повернул при этом головы, а лишь для надёжности крикнул: "Эй, человек!".
  
   "Человек" уже стоял рядом, услужливо склонив лебединую шею. Феликс не обращал на него никакого внимания, словно, кроме подхода, ровным счётом ничего более не требовалось. Всё внимание Феликса было сосредоточено на восьмигранном отверстии, которое обнажилось посередине стола, когда тот лишился снежной скатерти. Феликс ковырял в нём рыбным ножом, откладывал нож в сторону и выгребал пригоршнями крошки льда, видимо бывшие лишними. Когда отверстие ему понравилось глубиной, шириной и чем-то ещё только ему понятным, он, чтобы окончательно убедиться в его пригодности для дела, проверил остроту ледяных граней длинным указательным пальцем. Бриллиант плотно сидевшего перстня, немедленно выпустил холодную молнию вдоль ледяного углубления. Молния, протрещав голубым пламенем, потухла, и на лице Феликса застыло удовлетворённое выражение. Он по-хозяйски просто, почти не глядя, ухватил лебедя за шею и чиркнул по ней рыбным ножом. В руке осталась голова с ярким кроваво-красным клювом, который очень быстро начал бледнеть. Феликс потряс лебединой головой над дырой, словно проверил, годится ли она для того, чтобы выполнить своё предназначение. Он внимательно изучил капли крови, упавшие на ледяное дно восьмигранника, проверил их густоту и подхватил пучок мяты с серебряного подноса, который продолжал держать в белой перчатке несчастный официант, не обращая внимания, на свой укороченный экстерьер. Феликс, аккуратно утрамбовал перечную мяту в отверстии. Можно было продолжить выжимать голову лебедя, похожую сейчас на кондитерский мешочек с красным кремом. Когда мешочек опустел, необычный кондитер отбросил его прямо на лёд и тщательно перемешал ножом содержимое вырубленного в столе бокала. Грациозный взмах руки, и к Феликсу уже спешит другой официант - белый лебедь с чёрной бабочкой на шее.
   - Убери это, живо! - Феликс имел в виду чёрную, теперь уже опустевшую голову предшественника нового официанта. Он презрительно пошевелил мизинцем его белую бабочку, ещё державшуюся на чёрном клочке обрубленной шеи. Она впитывала красную жидкость её погибшего носителя, краснела и придавала тревожную окраску блестящей ледяной поверхности голубого стола.
  
   Приказание немедленно было исполнено, и Феликс смог продолжить своё дело. Он забрал у белого официанта содовую воду с подноса и, не сдерживая густо пузырящуюся струю, полившуюся из бутыли, наполнил свой огромный ледяной восьмигранный бокал до краёв. Феликс резко сдвинул пальцы. Раздался ледяной щелчок. Белый официант немедленно протянул Феликсу свою голову так, чтобы тому удобно было её взять. Феликс ухватил шею, нажал лебедю на левый глаз, и на белом боку птицы стали чернеть перья, сливаясь в ясно читаемую надпись: "Quick-freeze". Теперь вполне достаточным оказалось прикоснуться клювом официанта к столу, чтобы смесь перечной мяты и содовой мгновенно затвердела. Феликс обеими ладонями нежно провёл по столешнице, почувствовал все шероховатости и неровности. Это его не устроило. Он жестом отослал от себя лебедя и тот, прекрасно понимая, чего хочет хозяин, мгновенно исчез, чтобы тут же появиться с горячим утюгом в крыльях. Он почтительно раздувает носом угли в утюге и протягивает утюг хозяину. В темноте горящие угли внутри утюга кажутся каплями крови на чёрной шее. Несколько умелых движений, и поверхность стола над замороженным бокалом становится идеально гладкой и прозрачной. Теперь внутри прекрасно просматриваются капли крови на перечной мяте и застывшие пузырьки воздуха.
  
   Феликс заволновался. Он то и дело бросал взгляд на каминные часы "K. Moser", увенчанные золотым трезубцем над императорской короной и нервно растирал руки. Казалось, отблески драгоценных камней его перстней моментально устремляются к часам, пробегают по циферблату, словно желая ускорить движение ажурных стрелок или наоборот замедлить их ход. Голобол зачем-то обратил внимание на время, которое они показывают, будто сам боялся куда-то опоздать. В глубине шестерёнчатого механизма что-то вздрогнуло, тоненько зазвучало, заухало и вся зала начала наполняться часовым боем. Феликс бросил руку к своей шее, не дожидаясь окончания первого удара, и вытянул из-под воротника длинную, массивную золотую цепь. Собрал цепь в золотую кучку, крепко зажал в кулаке. Удар часов стих и тут же на него наехал звук следующего. Феликс медленно разжал пальцы, демонстративно растопырил их, будто показывал невидимым зрителям опустевшую ладонь, и медленно закрыл глаза. Теперь от него ничего уже не зависело. Он сделал всё что мог....
  
   И смыкания век, пусть на один краткий миг не потребовалось Голоболу, чтобы перенестись в свою квартиру в Гуляевом переулке, но он продолжал видеть и каминные часы, которые словно экранный таймер повисли в правом верхнем углу мысленной картинки. Он понял, что время на них отстало на несколько минут от того значения, которое они уже показали Феликсу в момент его расставания с золотой цепью.
  
   На каминных часах почти полдень. Светка держит в руке телефон, точно ждёт звонка. Так и есть: раздаётся сигнальная мелодия Светкиного телефона. Она резко обрывает её, приняв поступивший звонок. Теперь звучит военный марш. Неизвестно откуда пришло знание, но Голобол уверен, что это любимый марш Карла XII. Светка откладывает телефон в сторону и вытаскивает из своей сумочки красивую золотую коробочку. В коробочке мазь. Голобол чувствует запах мяты, но этот запах не единственный - его с успехом дополняет разнотравье, которое чувствуется так хорошо, будто лежишь в нагретой солнцем за день вечерней степи. Даже тени мелькают так, как будто солнце ещё выбирает невысокий степной холмик, за которым хочет окончательно скрыться, но пока ещё двигается вдоль горизонта, распушившись последними лучами.
  
   Несоответствие вечерних степных запахов, предзакатного поведения небесного светила и указанного на каминных часах времени, сейчас ничуть не настораживало Голобола. Слишком явственно в него проникло ощущение достоверности событий, чтобы подозревать обман. Кроме того, небытиё приучило Голобола к иному отношению к временным изменениям. Оно сузилось до понятий: хочу есть, спать, темно, светло, но одновременно и расширилось. Ему стало интересно до нашей эры всё происходит или события уже перевалили в "нашу", привычную. Неплохо ещё было бы знать и некоторые важные точки на оси времени, например, точку отсчёта. Но Голобол понимал, что его заявки на знание время-лето исчисления слишком велики, поэтому предпочитал не думать о том, что человеку недоступно вовсе или является предметом существующей человеческой договорённости, которая по этой причине уже и не интересна. А что делает Светка?
  
   Светка мизинцем размешивает мазь внутри коробочки, подхватывает малую её частичку и втирает в голову Будде. Видно, что это довольно трудная работа, папье-маше, покрытое бронзовой краской, сопротивляется. Будда не хочет впитывать мазь. Наконец кожа на голове Будды под густыми вьющимися волосами розовеет, оживляется и принимает в себя волшебный бальзам. Глаза Будды оживают. Два изумруда сверкают, избавляясь от густой незрячей мути. Они наполняются прозрачной пустотой. Пустота начинает звенеть, и звук пустоты почти заглушает торжественный, мерный перезвон военного марша. Этот звук перерастает в огненный жар. Жар начинает мучить Светку. Он выползает прямо из желудка, нагретого взглядом Будды, и перемещается в сердце, разом ускорившее до критического состояния своё биение. Светка корчится, её красивое лицо искажает гримаса нестерпимой боли, но она упрямо тянет свою левую руку к макушке Будды, которая непроизвольно сжимается в кулак. Светка кричит, пошатывается на ногах, но глаза её тоже начинают разгораться. Вот они уже полыхают адским пламенем. Пламя собирается в пучок, словно кто-то сплёл его в огненную косу. Коса шевелится в воздухе как змея и достигает своим жалом темечка Будды. Оно темнеет, становится бурым, жжёное пятно расползается в стороны, но в его центре уже видна чёрная маленькая дырочка. Она ширится, углубляется и неожиданно сливается с бесконечностью.
  
   Дыра теряет своё дно. Достигнув размера в ладонь, она начинает медленно сужаться, но это не сужение в прямом смысле слова, это скорее концентрация тёмной энергии. Когда размеры пятна уже сжаты до размеров пятака, тьма в чёрном овале достигает беспредельной глубины. Светка от боли едва может удержать свою руку поднятой, она понимает, что может опоздать: телефонный марш вот-вот закончится бравурным аккордом и наступит зловещая, воинственная тишина. Нечеловеческим усилием воли, свойственным только рожающей женщине, Светка разжимает кулак, и золотая цепь Феликса выскальзывает из него. Цепь заменяет ту огненную косу, которая породила чёрное отверстие в голове Будды и начинает извиваться над ним, суживая интервал вращательного эллиптического колебания до тех пор, пока окончательно не прилипает к пробитому в голове Будды отверстию. Цепь обжигает кожу Светкиной ладони, ей страшно хочется отпустить её, бросить, но она этого не делает. Боясь окончательно опоздать, Светка подпихивает цепочку в дыру, но та не хочет в неё вползать, она изгибается, ложится на край, дёргается как сумасшедшая, стремится вырваться из руки Светки. Наконец, очень неторопливо цепь начинает вплавляться в чёрное отверстие, превращаясь по форме в золотую монету. Эта монетка накрывает собой черную точку, и начинает втягивать по капле остающиеся снаружи звенья.
  
   Телефон затихает. Марш окончен. Ни звука не раздаётся больше в мастерской. Не слышно даже, как шипит последняя золотая капля из расплавленной на голове Будды цепочки. Светка придерживает обожжённую руку здоровой рукой и медленно идёт к дивану. Она падает на него и закрывает глаза. Она уже не видит....
  
   ... Голобол увидел, как из-под стеллажей выкатилась оборванная им с кожаного дивана пуговица. Пуговица сверкает под лучом солнца, проникающего в мастерскую, своей серебряной потёртостью. Она прокатывается по пыльному полу, останавливается около высокой стёганой спинки. Казалось, она подумала ровно мгновение, прыгать или нет, затем решилась, подпрыгнула и совершенно самостоятельно начала пришиваться остатками торчащей клочками нити к своему родному месту. Получилось всё так быстро и аккуратно, будто кто-то очень искусный в делах ремонта кожаной мебели проделал это с сапожной иглой в руках.
  
   Но ни Светка, ни Голобол, правда, по различным причинам не обратили внимания на окно мастерской. Снаружи за всем происходившим внимательно наблюдал огромный Домовый сыч. Он вытащил из-под перьев мобильный телефон, раскрыл его клювом словно записную книжечку, прижал мохнатой лапой к уху с кисточкой и доложил: "Шеф, дело сделано, мадам отдыхает..., мазила, по-моему, тоже прибыл..., да, Будда трясётся..., лечу на базу-у-ух".
  
   Голобол очнулся. В который уже раз он жалел об этом. Гораздо лучше наблюдать за другими, чем мучиться самому в замкнутом тесном пространстве, которое всего лишь твоё тело. "Ничего в нём интересного, это тебе не катафракта с Карментой на борту", - думал Голобол, пытаясь хоть немного пошевелить любой частью тела, но это ничуть не удавалось.
   - Тяжёлые времена в обществе Пана возвращаются, - резюмировал Голобол, но тут же вспомнил, какая чудная баранина была у них с Паном на столе, а когда вспомнил красное вино, то окончательно расстроился: дело жизни выполнялось сейчас гораздо хуже.
   Отчаянно пахло затхлым картоном и ещё чем-то знакомым, но сейчас явно неуместным. Не хватало ещё пустить ветры для полного несчастья, как это делал Пушкин-Безруков на сотом спектакле в театре Ермоловой, на котором он побывал с неугомонной Светкой. Совершенно невпопад вспомнилось полусладкое шампанское "Новый Свет", которым их угощали мальчики официанты после спектакля, шустро шнырявшие с подносами по залу. Если бы не пластмассовые стаканчики тогда, то точно можно было бы ощутить себя на премьере в Александрийке тридцатых годов восемнадцатого столетия. Сейчас всё больше походило на Чёрную речку, в смысле розыгрыша драмы. Приходилось умирать более незаметным и менее почётным способом, чем после дуэли с массивной пулей в животе. Наверное, отсутствие сочувствия и подхлестнуло Голобола, когда он жалобным голосом начал звать своего дорогого Фуля, примерно так он это делал:
   - Фуль, - печатное слово не может повторить жалобные интонации, но, к счастью, достаточно об их присутствии написать, чтобы все читатели сами себе их представили, - Фу-у-уль, где ты мой небесный спаситель....
   - Да что ты орёшь, да ещё так жалобно, будто тебя атаковали твои девушки небытия все единовременно, да ещё прямо в бане, когда лучше дубового веника ничего и быть не может, ну чего ты ноешь, несчастье моё? - голос Фуля очень успокаивал. Но пока никак не разрешал неудобной ситуации.
   - Неужели непонятно, что ты просто совершаешь второе - точно не скажу, не считал, ты меня умудрился окончательно запутать - рождение. Ведь предупреждал же тебя: не беспокой меня по пустякам, а то вообще перестану приходить тебе на помощь. Неужели находиться в своей собственной мастерской настолько же страшно, как и пировать с непредсказуемым Паном? Так нет же! Тебе и в голову не пришло позвать меня на помощь тогда, когда на столе присутствовало вино и жареный барашек, а в ушах звучали сиринги! Ты даже не подумал о своём Фуле, который сидит на небе на диете и мечтает вкусить земных плодов. Тут Фуль немного задумался, будто определял, насколько они были земными, эти плоды и не перегибает ли он палку, так уж осуждая безответственность своего подопечного, но продолжил.
   - Ты умудрился порадоваться, когда тебя превратили в козлоногого сатира, да чему? Ты радовался, что теперь можешь танцевать степ на палубе катафракты без специальных ботинок, а унылые перестуки твоей чечётки разносятся над всей гладью озера Аверн. Прямо у входа в Аид ты почти сторговал себе участок с далеко идущими планами его застройки и перепродажи в угодное тебе время, то есть во времена двадцать первого столетия! Как можно быть таким наивным, уже пожив в двух веках? Неужели суетность любых человеческих ожиданий до сей поры не была тебе открыта? И смысл небытия, поднесённый прямо к твоему носу в развёрнутых ковшиком ладонях, тебе ничего не представил, а только был тобой использован наихудшим способом - как средство очередного развлечения? И это в лучшем случае, а чаще, ты понимал его как помеху, помеху тем же развлечениям и сжиганию своей бесценной шагреневой кожи, даже не подумав чего-то толкового пожелать, коль скоро ты всё равно её уничтожаешь. Теперь ты зовешь к себе ангела! Хорошо, что тебе достался Фуль, а если бы это был Аратрон, вечно занятый, избегавшийся по огромной территории? Что бы ты ответил ему, когда он бы просто вытащил тебя за шиворот, встряхнул и, не сказав ни слова пояснений и нравоучений, улетел бы по остальным делам, бросив лишь печальное: "Прости, несчастный Человече". Ясно, что ничего бы ты не ответил, а что тут можно ответить? Зато Фулю разрешено морочить голову ложными вызовами. Ты, кстати, не в курсе, что даже пожарным сейчас надо за него платить по смете затрат, и это помимо установленного штрафа? Фулю же, бедняге с ишемической болезнью, можно трещать совершенно бесплатно на ухо о своей потерянной где-то на просторах вселенной души и всяких иных несуразных сомнениях. Фулю даже можно не наливать стаканчик грушевой чачи с дороги, а просто так, за здорово живёшь крикнуть: - Выручай! - Вроде как обязан! Достаточно, мой друг! Всё, что я могу сделать, так это перевернуть идола, картонного Будду, в которого ты забрался, и оставить торчать из него наполовину твой зад до лучших времён. А они, ох, как хочется в это верить, никогда не настанут для таких балбесов как ты. Счастливо тебе, Голобол, надеюсь не видеть тебя как можно дольше, хотя.... Ты не так уж и плох, каким кажешься, прощай!
   - Фуль, постой! Постой, тебе говорят..., - тщетность призывов Голобол отлично понимал, тем более, что они поступали от него куда-то в картон, а наружу вырывалось не так уж и много. Эфирную связь ангел наверняка отключил, Голобол уже хорошо знал своего обидчивого приятеля.
   Зато теперь, практически снаружи, торчали босые ноги Голобола, которые болтались в воздухе как хвосты крупных рыб в маленьком ведёрке. Будто какой-то не в меру суеверный рыбак специально прихватил наименее вместительное ведро изо всех своих хозяйственных ёмкостей, не желая смущать объёмом мечтаний возможную удачу. Голобол не представлял себе, что может быть удачей для кого-то, кроме него самого, поэтому клял на чём свет стоит своё неудобное вместилище, вспоминая добрым словом комфортабельный медный унитаз Эфиопа, вполне пригодный для свободного в нём перемещения. С огромным трудом Голобол продвинулся назад, потом ещё немного, чуть не повредил плечевой сустав, но, наконец, выдохнул полной грудью и закашлялся на полу своей давно никем не убираемой мастерской. Странно, но он ничуть не обрадовался спасению. Это ведь ещё надо доказать! Сколько уже раз он напрасно обретал надежду, но счастливым себя чувствовал, в разумных пределах, разумеется, только тогда, когда она полностью переставала его беспокоить как осознанное разумом явление. Он смог жить в небытие только благодаря тому, что начал понимать важность существования вообще, а не в каком-то частном замкнутом пространстве, в ограниченном времени. Даже собственное тело иногда казалось ему лишним и доставляющим ненужные неприятности. Уж куда лучше оно годится для испытания любовью, но и тут оно оказывалось лишь средством для получения наслаждения душой. Голобол отряхнулся как дворовый пёс и, наконец, почуял что-то вокруг себя, а не внутри. Он почувствовал, потому как плохо видел сквозь густо запылённые ресницы, что над ним кто-то стоит. Этот кто-то Светкиным голосом закричал чуть ли не в ухо:
   - Идиот!!! Сколько можно пить! Тебя три дня не было дома, а ну быстро ступай отмокать в ванную, негодяй!
   - Ну, почему сразу "Негодяй"! Обстоятельства...
   - Какие у тебя обстоятельства, знает вся Москва, - Светка подумала немного, вспомнила Домового сыча, укравшего ключи от маршрутки, и добавила, - и дальнее Подмосковье тоже! Пока не придёшь в себя, я с тобой не разговариваю, - она хотела что-то ещё сообщить на счёт непотребного внешнего вида Голобола, но посчитала, что это будет явным перебором, тем более, что вид голого Голобола ей в принципе нравился.
   Ей отчётливо не нравилось только то, что он страшно грязный, даже под ногтями скопился такой траур, который собирается не в один день, а отмывается с великим трудом и очень жёсткой щёточкой. Труд Светка уважала, поэтому пощадила до времени Голобола, пусть сначала отмоется, а потом можно будет его всласть разругать, уже как человека, а не как грязную куклу с негритянскими фарфоровыми глазами. Грязная кукла научилась действовать сообразно выдвинутым обстоятельствам, поэтому, шлёпая босыми ногами по грязной мастерской, протопала в ванную, тяжело вздыхая на каждой ступеньке лестницы, ведущей на первый этаж. Светка, нервно заломив руки, принялась расхаживать взад и вперёд по мастерской. Она рассуждала при этом примерно следующим образом:
   - Подлец! Какой он подлец, - имелся в виду, разумеется, Голобол.
   Светке и в голову не пришло, что во всём происходившем замешена какая-то не очень чистая сила. Она нисколечко не сомневалась, что Голобол во всём виноват сам. Ох, как она сейчас жалела, что не устояла перед его упрямством, не проявила твёрдость и выдала ему тысячу из аванса. Она нисколечко не находила ничего предосудительного в том, что с ней самой происходило на даче (?) Феликса Феликсовича. Ничего странного в том, что её пригласили (а было ли приглашение?) на обед (ужин?), да ещё вели себя не самым объяснимым образом, когда вручали потерянный много лет назад в самом неподходящем для потерь месте ключ от квартиры Голобола. Да какие там странности? Люди хотели помочь просто, что тут такого, ну и что, что совпали интересы? У других и интересы вроде бы общие, а помогать друг дружке и не собираются, скорее, наоборот, всё сделают, чтобы вывернуться в гордом одиночестве, а напарнику даже руки не протянут. Кроме благодарности, никаких сомнительных чувств, Светка к Ногайскому и его окружению не испытывала. Другое дело Голобол:
   - А какая у него наглая рожа! - Светка покачала головой, - Будто бы так и надо! Докатиться до приключений после всего двух бутылок водки и нескольких банок пива! Позор. Три дня, нет, больше даже - просидеть в Будде! - тут Светка решила быть немножко справедливой.
   - Может быть, и не три дня, но всё равно - заползти спать в Будду! Каково это!!! Спрятаться? От кого? От меня? От самого надёжного и к тому же последнего своего друга? Женщины? Это ужасно..., - понятно, что, сделав такое заключение, Светка спустилась вниз в ванную, чтобы немедленно проверить, насколько же подлец её подлец Голобол.
  
   Подлец мирно похрапывал и безумно рисковал захлебнуться, так как забытая им в руке под подбородком щёточка для мытья ванны, которую он, видимо, использовал не по прямому, но вполне возможному назначению, для чистки ногтей, ничуть не помогала поддержке подбородка на плаву. Периодически, вместе с выдохом, губы Голобола тревожно опускались в пенную глубину и порождали новые её формы создаваемым освобождаемыми лёгкими воздушным потоком. Как ни странно, Светка залюбовалась Голоболом. Он был так сейчас беззащитен. Он так требовал заботы. Заботы простой и понятной, как дважды два. Светка потихонечку удалила из безвольной руки Голобола щётку, отодвинула пятку Голобола, которой он затыкал слив, от вздохнувшего с облегчением отверстия. Она принялась ожидать, когда уровень в ванной перестанет быть критическим для здоровья художника. Прошло время и на поверхности показалось то, что и должно было показаться. На спящего Голобола надежды никакой не было. Светка решила приняться за очистительное дело сама. Для этого она, прежде всего, освободилась от собственной одежды, развесила её на только чудом оказавшиеся в ванной плечики и влезла на Голобола, тут же заворчавшего что-то не совсем довольное, но при этом и не подумавшего просыпаться. Однако многочисленные репетиции подлинной страсти не прошли для Голобола даром, и Светка это немедленно почувствовала у себя на бёдрах. Пришлось и в дальнейшем брать восставшую инициативу в свои руки и направлять её по проторенной предшественницами дорожке. Надежды на сохранившиеся воспоминания таких путешествий упругого хоботка именно в ней у Светки не было, но вот удивительно: она готова была поклясться в том, что помнит это сомнительное сокровище до мельчайших деталей.
  
   Конечно, эти детали выглядывали сейчас из прошлого только ощущениями, но почему-то и некоторые физические параметры не были ею забыты. Ладно бы только ею, это вообще-то понятно, ведь она относилась к Голоболу очень серьёзно, во всяком случае, в первое время их нежных отношений, но вот как сумело запомнить и сохранить такие подробности её тело? Это было удивительно, но анализировать было некогда, необходимо было продолжать и продолжать начатое. Светка поразилась, насколько быстро на неё накатила упругая волна наслаждения. Казалось, нескольких мгновений достаточно для того, чтобы восстановилась историческая справедливость и, можно было, наконец, завладеть Голоболом так, как ей давно уже желалось. Но не только острейшее и исполняемое сейчас желание управляло её помыслами. Она сейчас мстила ему своим наслаждением за все те муки, которые он ей доставил. Доставил, словно выложил на блюдечке, упорно демонстрируя своё несовершенство в жизненных перипетиях, в любых житейских ситуациях, от которых он несколько демонстративно отмахивался, нисколечко не собираясь прилагать и малейшего усилия для их преодоления. Чего уж говорить о каком-то жизненном обустройстве, когда и за его квартиру с мастерской платить очень часто приходилось Светке, потому как понимала: выселят его, но ни в какой суд он не пойдёт, в тайне соглашаясь безвольно с любым решением, будь оно справедливо (не платил же я - значит, сам виноват), будь несправедливо (художника любой обидеть может), и имевшее целью захватить выгодную жилплощадь в центре Москвы.
  
   Это всегдашнее всему невзгодному непротивление помогало Голоболу быть в любой момент готовым для трудового подвига, но лишь в одной области приложения человеческих усилий. Лишь в искусстве он мог реализоваться, спрятав подальше своё несовершенство как борца с обстоятельствами. Откуда что бралось, когда он принимался работать, творить? Куда девались его сомнения? Он становился самоуверен и даже высокомерен. Так мало существовало для него авторитетов, что Светка не раз и не два ругалась с ним по поводу его всеобщего охаивания чужого творчества. Но зато когда ему что-то нравилось, он подходил к образцу совершенства в его понимании так трепетно, что Светка немедленно начинала его ревновать, пусть и к Мадонне, пусть и к лошади или даже пейзажу или натюрморту. Время шло одновременно вперёд и вспять. Так бывает только в мыслях. Им не надо объяснять, что так не бывает. Они не собирались подчиняться законам и разбираться в закономерностях. Время....
  
   Наконец, исчезли все мысли, всё утонуло в лёгком пару, поднимавшемся над ванной. Светка почувствовала, как её возносит на небо. Возносит её Голобол, преодолев для этого телом расстояние, меньше подъёма на одну лишь ступеньку лестницы, меньше взлёта на длинную морскую волну, только облизывающую берег, шуршащий в ответ перекатывающейся галькой. Практически одним лишь напряжением мускулов живота, вдруг вздрогнувшего, будто от полученного удара ножом, Голобол ответил на все вопросы, мелькавшие в голове Светки. Она всё поняла. Ей даже не понадобились для прочтения истины широко теперь распахнутые глаза Голобола, будто подведённые угольной пылью, как бывает у шахтёров после смены. Она всё в них увидела, но это было лишь подтверждением уже сделанных ею открытий. Она запечатлела тот самый миг, когда глаза покинуло такое человечное и человеческое, нормальное во всех отношениях отчаяние. Отчаяние, которое охватывает любого, хоть немного мыслящего человека, перед неясным устройством жизни. Жизни такой животной и всё же такой непонятной, человеческой. Жизни душевной. Куда же от него деться - от отчаяния? Если оно всегда стережёт человека в любом доступном и не доступном ему месте. Если оно становится нормой существования, и даже радуешься, когда это чувство отчаяния подтверждается "вновь открывшимися обстоятельствами".
  
   Светка радовалась. Её охватило чувство радости. Это не была эгоистичная радость, которая часто её посещала, когда она занималась любовью с другими мужчинами. Нет. Это была радость от расставания. Расставания с отчаянием, пусть временное, пусть не навсегда, но оно случилось. Появилась небольшая надежда, что так будет происходить уже часто. Придёт и уйдёт. Светка знала, что ей для этого нужно делать. Она точно знала: для этого ей нужно просто любить этого подлеца. Тащить его, словно упрямого осла на поводу, а когда он будет упираться, то будет достаточно просто дать ему понять, что она на него обижена. Дать понять и всё. Он будет ворчать, ругаться. Он будет метать молнии, направляя их на разные предметы. Но он не посмеет направлять эти молнии на неё. Потому как не может человек уничтожить свой единственный путь к спасению. Он не в силах этого сделать, даже с позиций естественной, врождённой самозащиты, вложенной ему матушкой природой в такие глубины сознания, что выковырнуть это чувство под силу немногим. Немногим и, скорее всего, безнадёжно больным - не телом, так душой.
  
   В этом она увидела смысл существования на земле, поняв простейшую вещь. Смысл жизни - это вера для слабых в вере людей. Вера - это процесс бесконечный. Смысл же жизни имеет границы и существует лишь на период жизни самого человека. Светка перестала думать об этом. Она смотрела теперь на Голобола, который весь засиял, засветился земным счастьем. Он так осмелел в своём неожиданном, но точно долгожданном чувстве, что Светке уже ничего не надо было самой делать. Она надолго обо всём забыла.
  
   Ночью Голобол попытался рассказать Светке, что с ним произошло, а возможно, происходит до сих пор. Она не верила. Она не верила в первую часть этого рассказа. Во вторую она была готова поверить безоговорочно....
  
  
   Глава 18. Тайнички и тайны изображений.
  
   Медленно, но верно наступал тот самый момент в художественной работе, когда в ней появляется выпуклость. Изображение наваливается на тебя с каждым тщательно выверенным мазком. Иногда кажется, что сейчас верхняя часть упадёт на тебя, а нижняя вползёт в живот. Невольно прячешь его, пытаешься спасти. Лезешь через эту никому пока не видимую преграду, выписываешь какие-то па ногами в кроссовках со стоптанными задниками, приплясываешь на месте, иногда не выдерживаешь и отворачиваешься к нанесённому на холст изображению спиной, но оно толкает тебя и в спину, заползает в спинной мозг, будто торопливый, голодный червь сомнения.... Тогда делаешь паузу, не смотришь на работу, а занимаешь себя почти посторонними делами, пыхтишь над кистями, тычешь ими в пустые места палитры, вытираешь ветошью, подливаешь необходимые жидкости в заляпанные, уже мутные плошки. Делаешь вид, что смотришь в окно и о чём-то напряжённо думаешь, врёшь в этом даже самому себе - не думаешь нисколечко....
  
   Светка потихоньку, исподволь наблюдала за Голоболом. Она один раз уронила яблоко на пол, когда приносила ему полдник в мастерскую. Голобол так на неё шикнул, что Светка забилась на кожаный диван и боялась чем-то обнаружить своё присутствие примерно час. Теперь он стал спокойней, делает вид, что не замечает её, он смирился с её присутствием, ну и хорошо....
  
   Несколько раз прилетал Домовый сыч. Он тихо садился на подоконник, переминался с ноги на ногу, чтобы принять наиболее подходящее положение, склонял голову набок и долго смотрел на работу Голобола. При этом он широко распахивал веки, окончательно останавливал и так неподвижные блюдца рыже-жёлтых глаз и сам замирал, будучи весь сплошное внимание. Всякий бы теперь сказал, глядя на него - очень серьёзный сыч. Насмотревшись вдоволь, он тихо, чтобы не скрипнуть когтями по проржавевшему железу, падал с подоконника в сторону улицы, планировал некоторое время, будто боялся, что шум его бесшумных от природы крыльев может чему-то помешать, делал несколько взмахов, вылетал на бульвар и от дерева к дереву медленно перебирался в сторону большой площади, которая была столь шумна и безрассудно занята только своими простейшими площадными делами, что тут уже можно было спокойно пошуметь и по собственной заботе. Сыч выбирал удобную ветку, вынимал клювом из мешочка на брюхе телефон и что-то долго по нему бубнил. Иногда филёр заговаривался до того, что него заканчивались деньги, - он никак не мог отделать от дурной привычки расцвечивать свою речь звуками "гхук, ку-ку-вит" и особенно им любимым "ких-ких", - тогда сыч в раздражении летел в загородный дом хозяина и оправдывался уже в личном разговоре, в том числе и за то, что пан Твардовский не положил ему вовремя денег на счёт, а откуда же им взяться у сыча? Подумаешь, забыл вовремя напомнить колдуну-таксисту, что пора бы и поделиться дневной выручкой....
  
   Тяжело давался Голоболу образ старухи исполнительницы задуманного Герой обмана своего грозного мужа Зевса. Он изучил фотографию оригинала вдоль и поперёк, но это почти ничего ему не дало. Он прекрасно запомнил все черты лица Аты, но, как только пытался перенести их на холст, они словно размывались на нём и никак не желали становиться чертами портрета. Голобол решил подойти к делу с другой стороны. Он читал и перечитывал, восполняя пробелы в теории, то место в мифах, в котором обман описывался, но никак не мог вытащить из нескольких жалких строк посвящённых портретному описанию участников событий что-нибудь конкретное о старухе Ате. Да старухи ли? Самое неприятное во всём этом было то, что времени оставалось совсем мало, сроки подходили к концу, а всё остальное уже было выписано до мельчайших деталей. Почему-то общая готовность картины вызывала особое раздражение. Как же неприятно останавливаться из-за последней мелочи, которая вовсе и не мелочь, а какое-то досадно непреодолимое препятствие. В целом, Голобол был доволен тем, как у него получился фрагмент композиции в той части правого нижнего угла, где женщины шепчутся за прозрачной занавеской. Некоторые акценты он просто домыслил, усилил их цветом, который и так приходилось воссоздавать почти по наитию. Копия получалась, по его мнению, вполне авторизованной, а не просто копией. Это, кстати, тоже немного волновало, всё-таки заказчик требовал точности, а Голобол фантазировал уже на грани приличия. Наконец, чуть было не решив бросить повышение эрудиции, и оставить изображение так, как есть, он совершенно неожиданно, раскопал перевод Илиады, сделанный Н. И. Гнедичем, и нашёл в нём место, посвящённое Ате. Как же ему раньше эти строки не попадались! Он так корил себя за это, будто всю жизнь только и делал, что перечитывал Илиаду. Гнедич называл здесь Ату Обидой, да и Бог бы с ней, но вот что было действительно важно в созданном им образе: "... нежны стопы у неё, не касается праха земного...", а следом вполне привычное и для Аты подходившее: "... по главам человеческим ходит, смертных язвя...", - и так далее. Голобола последующие строки не интересовали, не как читателя, разумеется, а как копииста. Попробуй, впиши в картину (копию) человеческие головы, если их там никогда не было. Или такое: "... а иного в сети она уловляет....", - нет уж, пусть это остаётся прерогативой литературы - прямому изображению такие "сети" напрямую не поддаются. Тем не менее, главное он понял и немедленно осуществил задуманное.
  
   Голобол в несколько взмахов изменил тени под ногами Аты и она у него взлетела, аки пушинка. Ну, не в полном смысле слова взлетела, а здорово облегчила свой вес. Как-то само собой после облегчения фигуры выписалось и лицо. В нём прибавилось порочной лёгкости, оно оживилось и задвигалось, хотя Ата на картине ни слова не говорила, а только загадочно улыбалась словам Геры, что-то ей внушавшей. Понятно было, что такой записной интриганке, как Ата, и внушать особенно ничего не надо: всё сама отлично понимает, а уж реализует так, что комар носа не подточит - всё будет в ажуре. Судя по мифам, а только им и можно верить в наше время, так и было. Ребёночку любовницы Зевса Гераклу пришлось здорово потрудиться во взрослой жизни, не говоря уж о борьбе со змеями во младенчестве. Так, да не так! Провернуть всё чисто заговорщицам не удалось. Зевс, помнится, страшно разозлился и очень быстро заподозрил Геру в кознях, когда Геракл родился позже положенного срока, и царство от него улетело как белая тучка. Но упрямство старика Зевса громовержца хорошо известно, он никогда не отменял своих решений, а вот Ате - его дщери, кстати, - досталось крепенько: вылетела с Олимпа как миленькая.
  
   Теперь бедная Ата вынуждена довольствоваться созданием всяческих проблем у смертных, что, конечно, не так для неё интересно, как вредить в высших сферах. Оставалось только добавить способность рисковать в образ вредной старушки. Ведь связалась с самим Зевсом и не дрогнула, так ей всё это было по сердцу, и страшно и хочется. Уж не только же из женской солидарности с Герой она насылала помутнение на Зевса. Нет, ей просто весь этот процесс обмана нравился. Вдруг одна мысль пришла в голову Голоболу, даже задержалась в ней на некоторое время: а не обошлось ли без Аты, когда Зевс обманывал Геру? Может быть, старушка работала на два фронта? Но это так всё усложняло, что Голобол не стал разрабатывать эту версию до конца, такой бы клубок получился, что в век его не распутаешь, а не то что за оставшееся время. Придётся поломать голову над тем, как перенести остроту желания Аты вредничать и обманывать в картину.
  
   Надо бы со Светкой посоветоваться, но боязно. Вдруг ей такое придёт в голову, что и самой понравится, и она станет этим пользоваться в жизни? Большой риск - женская порода во многом одинакова, а что касается технических деталей и средств, так первые женщин никогда не интересовали, а во вторых они вовсе не разбирались. Спросишь женщину об одном, а получишь совершенно другой эффект, который ещё неизвестно где выплывет. Голобол чувствовал себя как рыцарь у трёх дорог. Разница была лишь в том, что никто не собирался ему подсказывать. Никаких путеводительных, пусть и содержащих очередной подвох, надписей он и в глаза сейчас не видел. Очень бы сейчас пригодилась водка или та самая грушевая чача, которую у него требовал Фуль, да уж какая выпивка под таким надзором. Голобол приблизился к картине. Надо сказать, что она ему всё больше начинала нравиться. Особенно он был горд тем, что уловил дух львовского художника, почувствовал его стиль. То, что многое Голобол сделал бы не так как он, ничуть его не расстраивало. Довольно смутно, но он понимал, что не всякий испытал то, что он в небытие, поэтому и требовать большего от "обычных" людей нечего. Слава Богу, Голоболу хватало здоровой самоиронии. Он не гордился своими похождениями и невольными открытиями, он воспринимал их как факт, от которого никуда уже не деться.
  
   Заложив руки за спину он стоял перед картиной и старался не смотреть на Ату. Зато неожиданно он почувствовал, что она на него смотрит. Смотрит таким хитрющим, прожжённым взглядом универсальной аферистки, что и лицу стало жарко. Голобол боялся пошевелиться. Ломило виски. Почему-то задрожала левая ноздря. В довершение неприятных ощущений, Голобол вдруг почувствовал, что он опять висит на суку в пещере титанов. Это было ужасно. Он очень не хотел обратно в небытие. Наконец, просто для того, чтобы как-то изменить это подвешенное состояние он украдкой взглянул на Ату. Его будто облили ледяной водой из ушата. Он понял, на кого похожа, да нет, не похожа, а сама она и есть, эта Ата! Ата - это Фригида! Та самая Фригида, которая размахивала ножичком перед ним с Колофонией, когда он только с ней познакомился на празднике фаллоса. О, Колофония! Где ты?! Голобол даже втянул голову в плечи, так как решил, что произнёс это вслух и Светка при трубном выкрике чужого женского имени сейчас же залепит ему по шее.
  
   Он еле-еле дождался, когда перестало бешено стучать его сердце, вернув себе нормальный ритм, что успокоительно сопровождалось нараставшим оцепенением во взгляде Аты, исходившим из картины, и принялся за работу. Фригиду он запомнил на всю жизнь. Никакого труда восстановить её образ Голоболу не составило, а то самое выражение, которое он хотел придать её лицу, возникло и без специальных манипуляций. Добившись внешнего сходства, он воссоздал и все необходимые оттенки характера. Ему редкостно повезло. Он видел объект портретирования в такой момент, когда он был полностью лишён своего притворства. Фригида на ритуальном празднике чувствовала себя полнейшей хозяйкой и не видела никакой необходимости перед Голоболом притворяться. Это редкая удача! Каждый, кроме профессиональных натурщиков, представ перед внимательным взглядом работающего художника, кого-нибудь из себя строит, а тут - никого! Чистейший характер с острым ножом в руке, а вокруг результат решительности этого характера: клочки нашинкованного батика. Чудо просто. В какой-то час работа была завершена. Голобол впервые за долгое время сумел отвернуться от картины, не почувствовав в спине нож.
   - Светка, доставай водку, меня не интересует, откуда, но достань! - удивительно, но Светка не так удивилась выкрику Голобола, как он сам, когда она просто достала из-под дивана, на котором провела последние часы, литровую бутылку Белуги.
   Голобол не столько удивился появлению в своём водочном рационе дорогой марки, как тому, что эту марку так просто можно вынуть из-под его кожаного дивана. Он только выдохнул, но сколько эмоций было в этом выдохе:
   - В-ух-х!!! - услышали все предметы в мастерской и словно ожили.
  
   Ногайский после очередного доклада Домового сыча, перезвонил пану Твардовскому, отругал его за то, что тот не может разобраться не то что с пассажирами и гаишниками, а даже с одним сычом, бросив тому на счёт пару десятков тысяч на первое время. Он припомнил по ходу дела слабо оправдывающемуся пану о письме, которое пришло с фотографией, на которой был смазан номер их маршрутки, но Твардовский и не подумал оспаривать в суде штраф за превышение скорости, кивая на то, что Газель оформлена на сыча, а он, вроде бы как, и не при чём.
   - Не бережёте вы, черти, состояния своего патрона, неблагодарные! - в сердцах воскликнул Твардовскому Феликс напоследок и бросил с треском трубку на высоченные рога своего стационарного узла связи. Чтобы никому не срубить голову, он отодвинул от себя подальше нож для бумаг и вышел из-за стола.
  
   Место для важных размышлений он решил выбрать себе другое. Пересёк кабинет, отделанный панелями из карельской берёзы, свернул под развесистый дуб в дубовой же, огромной кадушке, миновал мраморную арку и очутился в зимнем парке. Когда-то это был сад, но Ногайский предпочитал размах. Как хорошо он понимал Нерона, который, прокатившись на кораблике по своему каналу-пруду до ступеней у входа в баню, занимавшую половину Рима, произнёс: "Теперь помоюсь как человек", - Феликс тоже так считал. Если уж жить на этом свете, так с размахом и действительно "как человек", жаль, что людям это обычно не удаётся, но всем же, а тем более упрямым людишкам, не поможешь, так ведь? Феликс расширил зрачки узких глаз, почесал перстнем с огромным алмазом за маленьким нежно-розовым ушком и, напыжившись, вступил под сень тропической растительности.
  
   Четверть часа он дышал по специальной системе, рекомендованной знахарками его предков, а ему переданной посредством тяжеленного манускрипта вложенного в резную малахитовую шкатулку, не менее тяжёлую, чем сам пергамент. Ногайскому, как всегда, после дыхательных упражнений начало казаться, что он что-то в манускрипте не так понял, потому как дышать становилось тяжело, и где-то внутри лёгких появлялся издевательский молодецкий посвист, сопровождаемый шорохом кожаных, более даже похожих на тряпичные, мехов.
   - Откуда бы у меня внутри взяться ювелирам? - думал Феликс, - Ну, право, не чугун же во мне отливают, - он постучал на всякий случай по широкой ногайской груди, - нет, точно не чугун.
   Бросив, наконец, неблагодарное занятие определять на слух качество жизненных процессов внутри своего тела, вялотекущих в преддверье обеда, Феликс приступил к разбору мыслей. Наипервейшей среди них была следующая: пора рассчитываться с художником, забирать у него картину и в поместье! Но острейшее ощущение, чего-то недоделанного никак не оставляло Ногайского. По привычке он подумал: "Может, на всякий случай, отрубить этой Светке и художнику по голове? Других-то у них нет, и не будет, так и у меня не будет лишних проблем". Для Ногайского это был вопрос важный. Человеком он был очень обстоятельным и не делал ничего наполовину.
   - Но нет, нельзя. Вдруг какое-то произойдёт несчастье, хоть что-то вылезет наружу, пусть даже мелочь. Кругом одни колдуны и волшебники. Приходится быть осторожным. Гораздо проще сделать вид, что ничего особенного не происходит, чем возиться с заметанием следов, до того как они появились.
   Оставляя в живых Светку и Голобола, Ногайский ничуть этому не обрадовался, но дело есть дело, оно и диктует поведение.
   - Как же это неприятно, дарить жизнь после сделки! - Феликс всё решил, но всё равно расстраивался. Здравый смысл подкладывал очередное неудобство.
   Ногайский прилёг на просторный пень баобаба, чтобы выкурить сигару. Это было очень приятно. Сигара потрескивала, дымок вился, мысли рассеивались, но при этом прояснялась ситуация. Пока она проясняется, чтобы чем-то заняться, Ногайский решил подсчитать возраст своего баобаба, но когда прополз около шести метров и не нашёл ни одного годового кольца, то плюнул на это дело и в отместку скрытному дереву затушил об его древесину свою Гавану. "Надо будет, ради интереса, заказать проведение радиоуглеродного анализа. Бьюсь об заклад, что этому пню больше тысячи лет", - подумал Ногайский и пошёл по пню к выходу из сада. Надо было отдать распоряжения на завтра. Оставалось и ещё одно важное дело. В гостиной его уже ждала личная шаманка. Подходя к залу, ещё издали, Феликс услышал грохот бубна и шелест мелких бубенчиков, но и эти, отнюдь не слабые звуки, перекрывал натужный перещёлк деревянных трещоток, которыми особенно любила пользоваться шаманка, чтобы сосредоточиться. Как же тяжело терпеть настоящих профессионалов, думал Ногаский, когда входил в гостиную. По ушам ему тут же нанесли многоголосый удар все бухающие, трещащие и звенящие предметы шаманки. Но всё сразу стихло, как только он тихим голосом произнёс:
   - Приветствую тебя, досточтимая мастерица! Как позволишь себя сегодня называть по имени хэгдыгу (главное имя) или можно по эвибгэн (кличка)?
   - Лучше зови по эвибгэн - Тутумэлук (ползающая), - предосторожность от злых духов никогда не помешает, уважаемый Феликс-чэ (чэ- мужской суффикс имени), - почтительно ответила шаманка, укладывая огромный бубен на пол и стараясь им не греметь.
   - Тарасун выпьешь? - речь шла о молочной водке второй перегонки.
   - И кумышки бы довольно было, Хан, за что так почитаешь?
   - Да как не почитать тебя Тутумэлукан? Проснёшься поросёнком, поздно будет уважение оказывать, - хан широко улыбнулся, но щёлки его глаз при этом ничуточку не приоткрылись. Выходит, даром он употребил ласкательную частицу "кан" в конце имени шаманки. Ласки в его речи было немного.
  
   По зале плыли два лебедя. В обычае уже было, что один из них был чёрен как сажа, а второй бел как снежная вершина. На спине у чёрного стоял ведёрный графин с водкой (естественно, той которую заказали) и два высоких хрустальных бокальчика, а точнее, фужера. Белый лебедь нёс на спине закуску. Это была строганина несолёная. Рядом стояла солонка с крупной каменной солью. Эвенки любят солить свою еду сами. Соль им нужна в том количестве, в каком её требует последующее дело. Дело было важным, поэтому выпили и закусили не по разу. Немного поболтали о постороннем, как это и положено делать на востоке, пусть и холодном. Чтобы навести, наконец, шаманку на правильные мысли, Хан спросил:
   - Многомудрая, Тутумэлукан, давно хочу узнать у тебя тайну своего рождения. Знаю, не обманула ты тогда меня, раз я теперь жив и здравствую, но вот скажи, сколько лет томишь меня: как же это происходило? Как тебе удаются такие фокусы?
   - Хоть и по-русски беседу с тобой веду, а не понимаю тебя Хан, что такое фокусы? Не знаю таких ни слов, ни дел соответствующих. Что же касается твоего появления на свет, неужто не знаешь: волки тебя принесли из тайги, птички малые поднатужились, вороны им помогли, подобрали, да в чумовое отверстие бросили, а уж из огня тебя пра- пра-пра-прабабка моя доставала - у неё подробности и спрашивай. Желаешь - дух её вызовем, с родственниками это не великая проблема, ещё по рюмочке и позовём старушку....
   - Это и дети малые знают, не то, что я, ты мне расскажи, как с кургана меня перетащила, когда и не было там тебя вовсе?
   - А зачем ноги утомлять? Сидела в чуме своём и ворожила, шаманила помаленьку, а ты молодец, всё исполнил, как сказывала. Зачем в такую даль мне самой тащиться? Дома всегда дела важнее найдутся, чем ханов за тайной властью посылать.
   - Хорошо, старая, видней тебе, - Хан ухмыльнулся в реденькие усики. Он налил ещё по бокальчику тарасуна.
   - Давай, моя дорогая, Тутумэлукан, выпьем за то, чтобы и на этот раз всё прошло как надо. Твоё здоровье!
   - Только не торопись картинку забирать, говорила тебе, надёжней будет на моржовом клыке её вырезать. Ждать бы не пришлось, да и мастера у нас свои есть....
   - Скажешь тоже, Тутумэлук, на клыке! Да что там бы поместилось, а потом уж готово всё, к чему отступать от того, что уже хорошо задумано и выполнено. Художник мой всё исполнил как надо....
   - Чума, твой художник. Где столько лун пропадал? Я даже почуять его не могла, не то чтобы понять: где он и что он. Нехорошо это. Вот теперь жди неделю ещё....
   - Как неделю, я же завтра хотел забрать у него копию, а через пару дней и действовать начать. Какую ещё неделю?
   - Не слушаешь меня Феликс-чэ. Говорила - на кости режь! Сохнуть должна картинка твоя! Вот какую неделю! Ещё не хватало повредить в дороге....
   - Час от часу не легче! - Хан не на шутку расстроился, даже начал подумывать, чтобы передумать и всё же прибить Светку с Голоболом, но старуха словно почуяла это.
   - И не вздумай даже! Нам-то всё равно. Сто лет вперёд, сто лет назад, а эти и без тебя помрут, не беспокойся ты так. Да и на бубне я сегодня пятно увидела. Нехорошее такое пятно, ещё не хватало самим такие пятна добавлять, и не думай, забудь об этом....
  
   Они ещё выпили, поели строганины. Похвалили, как и положено, водку-тарасун. Пора было приступать к делу. Шаманка готовилась к своему шаманству, которое неминуемо должно было принести Феликсу удачу, а шаманке изрядный кусок недвижимости на Рижском направлении, весьма серьёзно. Она привязывала ленточки к косичкам, будто бы тех, которые уже были в них вплетены, было недостаточно, и натирала смолой, чтобы не скользить, а может, ещё и в иных, неведомых целях, свои войлочные чоботы, расшитые бисером. За делом она также успевала что-то бормотать непонятное, но наверняка нужное для ворожбы и шаманства, отправляя слова под свой низкий, широкий и плоский нос. Чёрный и белый лебеди тоже не болтались без дела, а разжигали костёр в центре залы на паркете, сваливая из ведёрок для бумаги мусор и, чиркая клювами, друг по дружке для создания подпаливающих искр.
  
   Приковылявший откуда-то старый пёс в рваном ошейнике и подшитых валенках, принялся рубить слишком крупные берёзовые поленья. Вытаскивал он их из хрустальной горки, стоявшей у одной из стен. Пёс подошёл к делу со всем возможным для собак тщанием. Он стремился достигнуть нужной тонкости полена и проверял полученный размер деревянным штангенциркулем. Очень часто достичь нужных технических параметров ему не удавалось. Топор дрожал в его лапах, при колке отскакивал в сторону, и пёс жутко матерился, качая недовольной мордой, с высунутым от натуги и старания языком. Когда он замахивался на очередное полено, то даже хвост помогал ему своим противоходом, но помощи от хвоста было явно недостаточно - полена раскалывались далеко не с первого раза. Никому из лебедей и в голову не пришло научить пса ставить полена так, чтобы рубка шла вдоль сучков, а не против. По закону подлости старая псина регулярно поступала равно наоборот.
  
   Шаманке это всё порядком надоело. Ждать она не привыкла совершенно, ведь сидение в тайге и неподвижное наблюдение за сменой времён года и чередованием власти различных духов, она никогда бы и не подумала называть ожиданием - это была самая настоящая деятельность. А тут сиди и смотри, когда все ленты в косы уже вплетены, как куча бестолковых помощников, чего-то из себя изображает, а настоящего дела как не было, так и нет. Одним лишь оборотом вокруг себя самой толстой косички шаманка положение дел исправила, и всех помощников словно ветром сдуло. Лёгким шагом лесного жителя она подкралась к костру, подула на него, от чего тот моментально вспыхнул до потолка, потом приладила подмышку бубен, и начала плясать вокруг костра, всё время увеличивая темп перебирания ног. Когда у Феликса настолько закружилась голова, что он уже собирался упасть, чтобы не вращать головой вслед за перемещениями шаманки, та вдруг резко села на пол, к нему спиной. Тутумэлук потрясла над головой какой-то затрёпанной бумажкой и не своим голосом, а стареющей Инны Савиной, пробубнила:
   - Даю ключ к успешному предсказанию, читай - прогнозу. Смотри Феликс-чэ.
   Феликс глянул в не внушающую доверия бумажку и прочитал: "Анализ временно внутренних жидкостей до перехода в свободное природное состояние", поликлиника Академии Наук Шаманской Демократической Федеративной Республики. По состоянию на....
   Шаманку реакция Феликса на её справку не интересовала, ей был важен сам факт её представления. Она тем же шелестящим и вполне уже загробным голосом продолжила читать из неё выдержки, которые казались ей особенно интересными: "Интервенции крупных игроков, таких как Меркурий, Сатурн, Венера и туманность Андромеды вызвали стремительный рост цен на время в заоблачном мире, что неизбежно привело к тому, что мелкие держатели времени приступили к срочной эвакуации своих активов..., - тут шаманка со всей силы ударила в бубен:
  -- Паникёры проклятые! - но сдержала эмоции, как настоящий игрок в покер мирового класса и продолжила, уже без искры в голосе:
   - "... приливы и отливы происходят сейчас достаточно равномерно, поэтому коэффициент нетрудоспособности времени остаётся постоянным и равен 1, 0000000009 прожиточного минимума...", - в этом месте шаманка потирает руки и говорит:
   - Недельку продержимся, Феликс-чэ! Осталось оптимальный портфель ожиданий сформировать и дело в шапке, - она посмотрела на Феликса, нацепившего в этот момент, очевидно для солидности, цилиндр, вовремя поданный ему белым лебедем, и исправила формулировку, - в цилиндре.
   - Ну что же, Феликс, воспользуемся моментом! Замаскированная активность гигантов нам с тобой на руку. Биржевым брокерам ничего не достанется, сами справимся, - шаманка чёрной головешкой начертила на паркете график, в котором Феликс ничего не понял, так как кривыми в нём оказались координаты, а не сами функции. Функций вообще не оказалось на графике, ни в каком, даже затрапезном, сходным с аналитической справкой, виде.
   - Не делай такие круглые глаза, ногаец, они тебе не идут - неужели непонятно, что всё, что я говорю и демонстрирую тебе, лишь подразумевается, а раз подразумевается, значит, так тому и быть, понятно? - Феликс, стараясь скрыть разочарование, едва протянул:
   - По-о-нятно, - он чуть не зевнул от досады, - значит, только через неделю и никак не раньше? Но тогда-то, через недельку, всё получится как надо?
   - Ну и зануда ты, Феликс, сказано же, шансы на успех хорошие, а больше тебе никакой шаман-аналитик ни за какие деньги не скажет, уж поверь мне старой Тутумэлук, она собаку на этом съела....
   Феликс невольно стал искать взглядом свою собаку. Недалеко от костра лежал старый, протёртый до дыр ошейник, но собаки нигде видно не было. Феликс вздохнул, приходилось ввериться в руки профессионала Она действительно умудрилась съесть собаку, да ещё и незаметно. Правда, доверия к таком профи, который даже не знает, где его подопечный пропадал "столько лун" было здорово подорвано, да и собаку зачем есть, когда любимая строганина лежит на лебеде, но на то и существуют различные источники информации, чтобы точную картинку складывать в аналитической голове. В конфликт всё же вступать Феликс не стал, себе дороже. Он сказал:
   - Спасибо, родная моя, Тутумэлукан! Давай отметим наше с тобой аналитическое шаманство, - белый лебедь немедленно поспешил к ним со строганиной на спине, но его вовремя отпихнули, дав место чёрному лебедю с водкой на подносе. О прогнозах больше в тот вечер не вспоминали, зато натанцевались вокруг костра до упаду, да и паркет в гостиной выгорел начисто, лучше сказать: начерно.
  
   Светка всё утро дозванивалась до Феликса Феликсовича Ногайского. Удалось с ним поговорить только ближе к двум часам пополудни. Конечно, Светка не бралась это наверно утверждать, но ей показалось.... Ей показалось, что Феликс Феликсович был со страшного похмелья, видимо он вчера не ограничился, как они с Голоболом, только литром Белуги. Откуда Светке было знать, что водка есть водка, даже молочная и двойной очистки и даже если её название Тарасун. Всё одно - бочонками её потреблять не рекомендуется. Не знала она так же и того, что ей стоило позвонить часом позже, ведь Феликс уже принял из рук белого лебедя чарку-другую кумышки, поэтому тогда бы и говорить с ним было приятней, но сути дела это не меняло. Феликс был не очень вежлив, назначил встречу на следующую пятницу и никак не ранее, причём он ни на что не ссылался в оправдание. Делать было нечего, и Светка согласилась. Оставалось только ждать до следующей пятницы....
  
   Вдруг Светке показалось, что она чувствует запах гари. Она даже определила, какой гари. Горел холст. Она попыталась пошевелить рукой или ногой, чтобы бежать, предупредить Голобола, что мастерская их горит, но это было бесполезно. На неё нашёл ступор. Всё что она сумела сделать - это немного скосить глаза. Боковым зрением она увидела кусок белой стены мастерской. Стена стремительно уезжала в глубину дома, перспектива увеличивалась, но на первый план выехала другая комната. По комнате бегал человек с густой проседью в чёрных как смоль волосах, которые были ужасно длинными и вились мелким бесом. Человечек отбрасывал волосы со лба, встряхивая плечами, пытался привести их в минимальный порядок, но это мало к чему вело - этот человек существовал отдельно от своей причёски, сколько бы ни прихорашивался. На тех же нервных плечах человека, которыми он безуспешно пытался управлять причёской, висела голубая велюровая, свободная блуза, вся перепачканная красками. Кроме беготни, человек занимался ещё тем, что водил носом во все стороны, а нос был таким, что его не заметить было совершенно невозможно. Он торчал орлиным крючком впереди лица и, кроме того, непрерывно двигался вверх и вниз.
  
   Вся мастерская, а Светка тут же определила, что комната была мастерской, так как сама находилась практически в такой же обстановке, была уставлена картинами одного размера и в одинаковых резных рамах. Можно было бы подумать, что всё это копии одного и того же полотна, если бы изображение на них не было совершенно разным по содержанию. Светка сразу догадалась - это всё неспроста. Перед ней была серия картин, которая так и была задумана. Всё должно было соответствовать одному духу, одному стилю и, конечно, должно было быть исполнено одной рукой. Наверное, Светка начала бы рассматривать все картины одинаково внимательно, если бы её взгляд не упал на мольберт. Только эта картина стояла ещё не оконченная, и эта картина была.... Нам-то это ничуть не удивительно, но бедная Светка чуть не упала в обморок от совпадения. На картине был изображён Зевс, покидающий свою земную любовницу, а в правом углу стояли Гера и Ата, прячась за полупрозрачной занавеской. Картина была именно та, которую сейчас, прямо на её глазах закончил Голобол. Она могла бы в этом поклясться. Никакой разницы в этих двух работах она не видела, даже Ата парила в картине так же, что в одной, что в другой.
  
   Это было просто поразительно. Светка и так знала, что Голобол гений, но как же трудно в это по-настоящему верить без доказательств. Сколько сама не тверди об этом любимому человеку, всё равно нужны доказательства. Вот они - эти доказательства. Через пятьдесят или, сколько там, лет, по фотографии (плохой!) сделать такую копию?! Это очевидное доказательство гениальности Голобола. Она тут же захотела его поцеловать, но.... Делаешь ты открытия или нет, собственно, какая разница? Если ты находишься в самых настоящих тисках, и никто не собирается тебя из них выпускать. Человек в той мастерской не обращал на Светку ни малейшего внимания, он как носился с вытянутым носом, так и продолжал это делать. Зато стало понятно, откуда несёт гарью. Художник жёг бумаги. Он сваливал бумаги в ведро и, если оттуда сразу же не вырывался огонь, то он прямо поверх старого огня пытался с помощью спичек подпустить нового. Светка никогда не видела, чтобы человек так торопился. В огонь летели какие-то справки, письма, фотографии.... Раздался стук в дверь. Светка больше его почувствовала, чем услышала, ведь звуки из той мастерской до неё не доходили. В комнату вошла растерянная старушка в цветастом фартуке. Старушку грубо оттеснили в сторону стоявшие у неё за спиной люди в форме, в голубых галифе и малиновых фуражках. Светка увидела, как они подбежали к ведру, высыпали из него несгоревшие до конца бумаги, комнату заволокло дымом....
  
   Светка уже могла пошевелиться, но теперь не хотела этого делать. Она хотела только одного: она хотела досмотреть, что стало с этим художником, - львовским, она не сомневалась в этом, - художником.... Нет. Она ничего больше не видела. Перед ней была стена мастерской Голобола. Уши её словно были забиты ватой, и она с трудом услышала, как Голобол зовёт её. Художник сидел на диване, весело болтал ногами и звал её подойти к нему.... Он шутил.... Он ещё не знал того, что увидела Светка.... Она решила ничего ему не рассказывать.
  
  
   Глава 19. Что есть везде, того нет нигде.
  
   Семь дней, нет, шесть - вместе. Вместе с любимой. Время покажется жёлтой солнечной кометой. Быстролетящей, кистепёрой как ископаемая рыбина из глубоководной впадины, да и ещё Бог знает чем. Голобол, однако, об этом не думал, ничего ни с чем он не сравнивал. Он наслаждался жизнью, и голова его пустела от счастья, а не от горького опустошения. Он радовался тому, что его никто не впихивает в очаг, не спускает в какие-то низины сквозь узкие медные трубы, не грозит погрузить в пучину вод и не режет внутренности, тем более, не думает впихивать туда камни. Он смотрел на солнце прямо, будто у него на глазах были чёрные очки. Он крутил головой под небом так, будто это он и есть та самая планетарная машина заслуженной фирмы Цейс, которая всё это небо иллюзорно создаёт. В конце концов, - и этот живой образ, несомненно, представлял собой сейчас центр его воззрений на вселенную, - он смотрел больше всего на Светку. Он останавливал на её лице взгляд и тут же терялся в её встречном взоре. Ему на самый краткий миг становилось немного не по себе. Он каким-то внутренним чутьём понимал: и в это незнакомое пространство можно точно так же провалиться, как он провалился в темечко Будды.
  
   Слава Богу, дома они бывали в эти дни только по вечерам - рассматривать страшного золотого Будду было некогда. Правда, утром они не очень-то и быстро дом покидали. Они нежились в постели, по очереди и вместе, мешая друг другу, принимали ванну, завтракали, чем придётся, так как ехать далеко за продуктами и набивать холодильник совершенно не хотелось. Им вполне хватало того, что они захватывали из ближайшего, не бедного, но очень уж маленького магазинчика, располагавшегося прямо в Гуляевом переулке. После покупок они шли домой, нагруженные цветными и бесцветными, хрустящими и мягкими пакетами, потому как никогда не брали с собой никаких сумок. Конечно, еда была простейшая и не такая полезная, как чечевица, но зато: как замечательно пахла французская белая булка с ветчиной или беконом; как вкусен был чёрный хлеб с копчёным шпигом, густо укрытым красным перцем; как приятно было хрустнуть зелёным лучком, предварительно опустив пучок в солонку с крупной солью первого номера помола. Легко можно было позволить себе немного выпить столового вина или по рюмочке чего-то крепенького, затем попить чай с вареньем, которого домашнего, к великому сожалению, у Голобола в квартире не было, но вполне обходились и покупным. А потом....
  
   Можно было целоваться до умопомрачения, сползать с дивана на грязный пол мастерской, кстати, не такой уж и грязный теперь, просто тёмный, но уже чистый. Светка заставила Голобола вымыть его со стиральным порошком, сама же во время такого ответственного мероприятия руководила выжиманием тряпки и сменой воды, за которой, конечно же, не хотелось ходить Голоболу на первый этаж, и он коварно норовил использовать ту, которая уже была в ведре ещё и ещё раз. С кровати, в отличие от дивана, можно было уже не падать. Можно было так крепко на ней обняться, что вместе они становились похожи на жуков, сцепившихся в любовной плодотворной работе. Почти постоянно там, где они находились, играла музыка, изредка радио, но чаще Голобол включал свои подборки любимых мелодий, которые он запускал через компьютер. Наконец, они засыпали....
  
   Но иногда, в самый неподходящий момент глубокого ночного забытья, Голобол вскрикивал во сне, вздрагивал всем телом и начинал жалобным голосом звать Фуля. Тот не приходил. Ангел отлично разбирался в обстановке и понимал, что это не настоящий призыв о помощи. Это натянутые нервы, как ванты парусника на приколе у пирса, постепенно расслаблялись в отсутствии ветра и волн, и начинали ослабевать. Натяжение в них сменяется покоем, а это тоже процесс весьма мучительный. Трудно бывает поверить в ничем не омрачённое счастье. Услужливое, но такое иногда непокорное, воображение продолжает тревожить, продолжает раскачивать палубу и такелаж впустую, будто боится, что тяготы переходов по бурным волнам уже никогда не будут хозяином испытаны в яви и нечем будет ему бедному питаться. Всё проходит почти без следа, до тех пор, пока ты молод и полон сил. Ночные страхи Голобола отступали, становились какими-то никчёмными, не казались уже живыми и настоящими. Немалая заслуга в этом по праву принадлежала Светке. Она не только отвлекала Голобола от ночных страхов, не только заставляла тело испытывать те же перегрузки, что и в самые страшные моменты жизни, уже при других, благих обстоятельствах, но и снимала множество вопросов того самого небытия, о котором сама не имела ни малейшего представления. Голобол всё чаще задумывался: зачем, при всех иных приключениях в небытие ему всегда находилась спутница? Ведь если его пребывание в том мире было наказанием, то зачем оно приносило ему столько вполне земных радостей?
  
   Ответ напрашивался сам собой, хотя поверить в него было трудно. Весь его неземной путь был лишь репетицией, чего-то главного, он хотел надеяться на то, что это главное наступит именно на земле, в самом обычном бытие, а не где-то там, в непонятном пространстве. Пусть оно будет даже и небесами - всё равно желалось, чтобы всё главное свершилось в обычной человеческой жизни. Желалось, но как ни странно и верилось в это, хотя столько раз желания расходились с суровой действительностью, что разувериться можно было в исполнении любого и более скромного желания, а не только такого несбыточного. Следуя этой логике веры, - ничего общего с верой в божества не имеющей, - выходило, что испытания были даны Голоболу для обучения. Для того были даны, чтобы он шире раскрыл глаза, посмотрел на окружающий его мир, и попытался не только в нём существовать, но и как-то влиять на него, пусть бы в самой малой части. В части собственной души, имеющей быть весьма скромной, но полноправной мировой частицей. Конечно, Голобол так думал не очень часто, потому как не привык уверенно, как его ни обучай, мыслить глобальными категориями бытия. Гораздо чаще он смотрел на свою Светку, такую родную ему, что он невольно сравнивал себя с самим же собой, но ещё не пустившимся в путешествие по промежуточному миру, когда та же самая Светка волновала его не более, чем волнует приятное юношеское воспоминание. Теперь всё было по-другому. Он видел в ней всех женщин небытия сразу. Более того, он не мог уже точно сказать, какая сейчас женщина перед ним, предстала в обличии Светланы, так как все предшественницы слились в единый образ и не имели уже своих собственных имён. Имя им было одно - Светлана.
  
   В пятницу представилось множество забот и волнений. Голобол под руководством Светы ещё раз убрался в квартире. Она помогла ему решить, как расставить мебель в мастерской (для этого надо было ещё и принести её снизу), чтобы она имела вид подчёркнуто деловой, но не затрапезный, а даже уютный. Разумеется, заносом стульев и журнального столика в мастерскую дело не ограничилось. Пришлось наводить порядок и в работах Голобола. Пришлось попотеть основательно. Стеллажи оставлены были в покое, а вот наставленные как попало работы на полу надо было собрать и отсортировать, хотя бы по размерам, чтобы все они не валились на того, кто рисковал к ним подойти и не портили упорядоченный внешний вид мастерской. По прикидкам Голобола, на всё это ему бы понадобилось никак не меньше четырёх пяти дней, но под руководством женского хозяйского разумения, работа была выполнена всего за пару часов. Голобол с огромным удивлением расхаживал по своей рабочей комнате и никак не мог её узнать. Всё в ней осталось прежним, но как же тут стало хорошо. Причём хорошо именно работать, так руки и чесались немедленно начать. Голобол даже рискнул предположить, что отдохнёт лишь в субботу, а в воскресенье уже начнёт писать портрет Светки. Кстати, его смущал портрет неоконченный, в который он запулил осколком стекла прямо перед "отъездом". Это был тот самый портрет молодой дамы, которая капризно его отвергла, не увидев и середины работы. Особенно досадно было Голоболу то, что он как раз достиг того этапа в этом портрете, когда подготовительный процесс закончился. Предстояло приступить к созданию на холсте характера, к внимательному изучению мельчайших деталей и особенностей лица, которые надо обязательно перенести в портрет. Потом скрупулёзно сконцентрировать своё внимание на художественных средствах, которые есть в арсенале любого живописца, и пустить в ход уже сдобренными собственными пристрастиями и манерой. То есть привести изображаемое в соответствие с данной самим художником характеристикой этого человека. Голобол не мог оторвать взгляд от неоконченной работы. Он стоял, заложив руки за спину и, казалось, забыл, что пора переодеваться и встречать Феликса Феликсовича со свитой. Было пока неясно, что это будет за свита, но три бутылки шампанского Светка в морозильник всё же сунула.
   - Голобол, ты долго собираешься стоять перед этим портретом, словно собрался просить Афродиту его оживить? Давай оживляйся сам и бегом переодеваться, не в шортах же будешь гонорар получать, - никакого ответа Светка не получила.
   Это нисколько не удивило Светку, она хорошо знала, что такое с художниками случается, поэтому она подошла к нему сама, повисла на нём сзади и поцеловала в шею под воротник клетчатой рубашки.
   - Голобольчик, иди.... Я поставлю этот портрет поближе к середине и так, чтобы ничто его не загораживало. Не волнуйся, потом подумаешь, что с ним делать, иди..., - Голобол ничего не ответил, но послушался.
  
   Через двадцать минут Голобол сидел в своём терракотовом льняном костюме, отглаженном Светкой, в стильной толстовке, заменившей сорочку, и курил толстую сигару, одну из двух купленных по такому торжественному случаю. Светлана Верховая вела все дела, а Голобол Веницеинов почивал, как ему казалось, на лаврах. Обращение с ним окружающих было очень мягким. "Что взять с дурака художника? что он вообще понимает в наших делах?", - такие слова мысленно приписал деловым людям Голобол и сам себе легко признался, что такое положение дел его вполне устраивает. Полтора часа, которые провёл у них Феликс Феликсович Ногайский, пролетели очень быстро. Свиты никакой с господином Ногайским не было, не считая высокого, но сутулого человека с чёрной бородой в длиннополом сюртуке, который ничего никому не говорил, что и позволило ему выпить одному не меньше бутылки "Нового Света". Довольно большую, сильно лохматую птичку, которая тщательно пряталась за выступом подоконника со стороны улицы, никто и не заметил. После выполнения всех формальностей, настал черёд приступить к делу Голобола. Он аккуратно снял картину с подрамника, упаковал в большой тубус, проводил заказчиков до машины и вернулся в квартиру. Нет, не совсем так. Он взлетел на свой этаж по лестнице, ворвался в переднюю и, несмотря на крайнюю недостаточность места в ней для танцев, закружил Светку в объятиях. Понятное дело, чем это всё закончилось....
  
   Ногайский продвигался к своей вилле пешком. Так ему захотелось. Он огибал гору по узкой тропинке, иногда прижимавшейся к скалам, а иногда убегавшей в густую растительность, чтобы выйти на карликовые луга, отгороженные скальным выступом или расщелиной, что делало невозможным прямой путь к вершине. Несмотря на эти преграды, - чисто визуальные, если не ломиться через них напрямую, а спокойно следовать по дороге, указанной тропкой, - идти было легче лёгкого. Подъём был совсем не крут и ни скалы, ни колючие кусты ежевики и других лохматых и кучных пород кустарников, предпочитавших горы, ничуть не докучали. Феликс был в прекрасном настроении. Внутреннее спокойствие сошло на него, будто он и был сам тем своим предком царского рода, который от рожденья привык повелевать своим народом. Он чувствовал себя ханом, готовым посылать огромные массы вооружённых людей на смерть и принимать важнейшие государственные решения, сидя за чашей густого чёрного чая, щедро залитого сверху маслом, разбавленного молоком и топлёным жиром с пряностями. Естественно, Феликс Феликсович был человеком своего времени, но человеком не совсем обычным, ну так и что же? Разве из этого следует, что надо верить всем шаманским россказням, пусть и представленным как исторические события. Нет. Совсем этого делать не обязательно. Ногайский склонен был скорее поверить в генетическую память, здорово подкреплённую несомненным умением его шаманки внушать желаемые мысли. Материализм этому романтику от магии был ближе по духу, но приходилось пользоваться и волшебством, которое весьма ненадёжно. Это так, но и шанса своего упускать никак нельзя. Если существует хоть малейшая возможность забрать больше власти, то надо её использовать. Он сам себе не простит, если не попробует подвернувшегося способа, уж точно не материального. Всегда есть мысль, даже у современного человека, которую можно выразить как: вдруг?! Вдруг это всё не россказни, не байки слепых и зрячих стихослагателей и сказителей. Вдруг существует возможность завладеть миром, пусть не всем, а лишь его жирным куском с помощью простейших, но точных манипуляций?
  
   Тут Феликс, несомненно, лукавил. Уж не такие это были простейшие манипуляции, это тебе не телевидение, да и знать надо очень много всяких фактов, как говорится "быть в теме", которую в "Вестнике Богов" не прочтёшь, потому как нет такого печатного или виртуального издания. Всё приходится распознавать посредством свидетельств людей знающих, уважаемых в своих кругах, которые ох, как узки. Так узки, что бывает, их в профиль и не увидишь, мимо пройдёшь, а лицом к тебе они поворачиваются лишь благодаря редкостной удаче. Феликс давно убедил себя в этом. Теперь он повторял про себя аргументы, на которые опирался, и это дарило ему спокойствие. Феликс остановился. Он посмотрел вниз, в глубокую пропасть, послушал доносящийся из её глубины шум горной речки, подтянул свесившийся прямо в пропасть кустик с ветками полными сладких продолговатых плодов. Попробовал плоды на вкус. Это был кизил. Феликс раздавил одну ягоду в руке и увидел, что она не такая красная, какой казалась.
   - И тут обман, - подумал Феликс. Он растёр ягоду в руке и выбросил косточку. На ладони осталось сиренево-розовое пятно. Феликс вытер руку белоснежным платком и быстро пошёл по тропинке вверх, нигде уже не задерживаясь.
  
   Он подошёл к задней калитке своего вместительного двора, открыл её своим ключом и невольно подумал:
   - Ничего не добьёшься в жизни, если будешь ходить только по широкой дороге и входить в парадные ворота, - всё же мысль его осеклась, - но и по задворкам бегать не пристало, тоже результат будет плачевный. Тогда что делать? Вечно маневрировать. Менять тактику. Необходимо иметь ясную цель. Насколько его цель ясна? Всем в мире кто-то управляет. Как найти точку приложения своих усилий, чтобы никого не задеть, а тех, кого заденешь, победить? Не стоит тревожить духов и могущественных богов, сейчас не до теологии, пусть даже одного, но если кто-то могущественный, как в моём случае, для простоты называю её богиней, чтобы не спорить ни с древними, ни с современными религиозными апологетами, ошиблась. Не стоит ли умному человеку этой ошибкой воспользоваться? Оступился - лети до дна! Таков закон жизни, ни одним богом ещё не отменённый, сколько ни облекай его в завуалированные гуманные нормы. Я прав. И я подтолкну оступившуюся богиню к падению на дно. Давненько она на это нарывается, теперь, сегодня же, всё изменится.
  
   Все слуги ждали его у входа, но никто не посмел остановить Феликса, когда он всех миновал без внимания, и быстро пробежав по залам, очутился у заветной двери в подземелье. Только Домовый сыч его сопровождал. Он летел впереди по круто спускавшемуся в подземелье коридору и зажигал укреплённые в стене факелы. Феликсу хорошо был виден путь. Он легко спускался по стёртым ступеням, лишь иногда восстанавливая утраченное на миг равновесие, цепляясь за перилла. Это было небольшое неудобство, появившееся оттого, что он нёс в одной руке длинный тубус с картиной. Витая лестница закончилась. Последовал длинный низкий проход, в котором не раз и не два пришлось нагнуть голову. Феликс слышал, как потрескивают сзади разгоравшиеся всё сильней смоляные факелы. Сыч хорошо исполнял поручение - два-три факела всегда горели впереди Ногайского. Наконец, проход преградила дубовая дверь с коваными накладками. Ногайский открыл её большим и тяжёлым ключом. Петли были хорошо смазаны, дверь легко поддалась и даже не скрипнула. Сыч первый влетел в подземную залу, а Феликс немного подождал, пока внутри не появится освещение. Факелы разгорелись.
  
   Он вошёл. Посреди залы стоял вращающийся каменный стул без спинки. Ногайский сел. Черты его плоского лица исказились. Брови словно разлетелись в разные стороны и одновременно окончательно срослись посередине. Глаза сузились до щёлок. Чёрная аккуратная восточного типа бородка резче проявилась на побелевшем лице. Феликс опустил голову на грудь и тут же её поднял. Теперь это был Хан. Узкие его глаза сверкали и излучали молнии. Домовому сычу показалось, что из глаз хозяина посыпались искры, но, скорее всего, так и было. Хан встал, но не сделал ни шагу. Он молчал, говорила его мысль:
   - Восемь ниш заполнены. Осталась одна пустая. Надо замкнуть кольцо. Порочное кольцо лжи. Кто в эпицентре, тому она не страшна. Он знает всё. Надо замкнуть кольцо на востоке. Ата не выдержит. Она проявит себя, выйдет из своего убежища и погибнет в жестокой пляске страстей, вызванных ею же. Хан Ногайский займёт её место. Он завершит дело отца, купившего наивного львовского художника. Кто хочет - тот пусть ищет истину. Этот поиск вечен и ненадёжен, а он - Хан - хочет жить и править уже ныне. Осталось сделать лишь несколько шагов. Вставить картину в раму, укрепить её в нише. Сделать это надо собственными руками. Замкнуть порочный круг лжи. Свершится ложь и я - Хан Ногайский - вправе буду кричать со своей горы: "Тамус, великий Пан умер! Сестра его Ата мертва! Великий Хан родился!". /Ногайский имеет в виду миф о смерти Пана, рассказанный Плутархом в книге "Почему оракулы молчат?", в котором корабельщику Тамусу донёсся божественный голос с острова Паксы, оповестивший его об этом событии, естественно, без упоминания Аты и Хана; прим. автора/.
  
   Картина в нише. Хан возвращается в центр зала. Садится на кресло. Подвал начинает вращаться. Он раскручивается медленно как тяжёлая карусель, постепенно скорость увеличивается. Хан перестаёт что-либо видеть. Он успевает лишь заметить, как дверь в подземелье распахивается и в неё выносит вон вверх тормашками Домового сыча. Хан смеётся, ему очень весело. Дверь с грохотом захлопывается. С потолка сыплется песок. Картины сливают в одну цветную, пляшущую в воздухе ленту, потом и цвет исчезает. Лента становится ослепительно белой, затем прозрачной. Неожиданно вращение останавливается. Воздух уплотняется, становится стеклянно-спокойным. Факелы тускло мерцают и потрескивают, слабое пламя вертикальными языками лижет стены подземелья. Оно равномерно разгорается, и вся зала освещается ровным светом. Все картины на месте. Ничего не изменилось. Полное блаженство охватывает душу Хана. Он улыбается, его лицо расплывается в улыбке. Глаза закрываются. В полной тишине раздаётся тихий, но внятный голос:
   - Раскрой глаза, Хан, неудачник, баобаб тебе тюрьма, без суда и следствия, без переписки и сигар по праздникам. Смотри внимательно, видишь всё в последний раз. Ну и местечко ты себе выбрал для прощания с жизнью.
  
   Хан леденеет телом. Он не может подчиниться приказу и открыть глаза. Совсем некстати он вспоминает баобаб в своём зимнем парке в Подмосковье, он понимает теперь, что зря обидел заслуженное дерево своей сигарой. Безо всякой связи с происходящим он думает, что сейчас настанет месть баобаба. Ему кажется, что у него внутри начинает застывать вся полезная для организма жидкость. Кристаллики льда потрескивают, соединяются и заполняют всё его существо, он понимает, что годовые кольца его души гибнут и исчезают. Перед мысленным взором брызжет раздавленный кизил. Хан старается взять себя в руки. Раскрывает глаза. Никаких изменений. Всё по-прежнему. Картины на месте. Он сидит посередине. Феликс начинает вглядываться в каждую картину по очереди. На всех появляется Ата, даже на тех, на которых не было её изображения. Ата теперь не нарисованная - она вполне живая. Она улыбается и говорит Хану:
   - Сейчас, Хан, почешу пяточку о твою голову. Будет тебе тайский массаж, - Ата смеётся, а у Хана леденеет кишечник.
  
   Ата выходит изо всех картин сразу. Она летит в середину зала и сливается над головой Хана в одно тело. Она смеётся. Она смеётся и растворяется под потолком прямо в воздухе. Хан, наконец, стряхивает с себя ледяное оцепенение. Он вскакивает с места. Все картины рушатся вниз. Из ниш начинает сыпаться песок. Рамы растрескиваются, рвётся холст. Реки песка очень быстро заполняют всё помещение. Хан бросается к двери, но не может её открыть. Она уже наполовину засыпана песком. Он делает нечеловеческое усилие и срывает дверь с петель. За дверью глухая стена. Хан кричит. Никто его не слышит. Шуршит песок.
  
   Около парадной лестницы на рогах статуи изображающей золотого барана сидит Домовый сыч. Он в растерянности теребит клювом мешочек с телефоном. "Позвонить хозяину или нет? Что-то долго он сегодня возится....", - думает птица и зевает во весь клюв. Наконец, она, не торопясь, раскрывает крылья, падает со статуи в небо и улетает в тень деревьев, которые ничуть не похожи на баобабы.
  
   Сегодня день Аратрона. Голоболу ужасно грустно. Он чувствует, что его ангел, его Фуль, хотя и помирился с ним, но, что случись, помогать уже не будет. Всё даже самое что ни на есть материальное, суть - призрак. Призраки окружают Голобола. Он даже не считает их обманом. Призраки и есть самая настоящая правда. Сомневаться приходится лишь в себе самом. Он не говорит о своих сомнениях Светке, наоборот старается скрыть неясную тревогу. Петляют улочки Замоскворечья, так их мало осталось. Нет уже того маленького сада, в котором он, будучи безусым юношей, гулял с девочкой, такой хрупкой, что и любая пушинка могла бы с ней поспорить крепостью ножек и ручек. Не находит Голобол и той беседки, деревянной, шаткой, но очень уютной, опутанной кустиками каких-то городских посадок. Никогда не догадаться, что это сирень. Только весной, когда раскроются мелкие шарики цветов, когда они плотно прильнут друг к дружке и выстроят свои вечные цветные пирамидки и распустят по воздушным дорожкам свой чарующий и кружащий головы запах, только тогда станет ясно, что эти заморыши, спрятавшиеся в переплетениях деревянных решёток и есть та самая сирень, которую так приятно сломать и принести домой, чтобы утром от неё болела голова, а комнаты срочно надо будет проветрить. И все будут так делать, будто это единственный доступный всем способ впустить в жилище весну вечную, но лишь именно на одно это мгновение - на одну единственную весну.
  
   Светка о чём-то говорила Голоболу, но думала о своём. Она всё время теперь улыбалась. Голобол казался ей смешным. Он сильно похудел и у него рулём торчал впереди нос, а на шее ходил вверх и вниз неугомонный кадык. Он выпирал, будто зоб тропической птицы, собравшей урожай орехов. Волосы художника развевались по ветру, они были так непослушны, как бывают непослушны, все маленькие мальчики, портящие дорогую мебель выстрелами из игрушечных пушек и рубящие саблями редкие кактусы, с таким трудом выращенные на кухне их бабушками. Светка уже думала о мальчишках, а не о похожих на них волосах в причёске Голобола. Эти неугомонные сорванцы могут не только стрелять, но и совершенно спокойно вылить на ковёр французские духи, припрятать драгоценный пустой пузырёк, потому как он красивый. У них иные ценности, иной взгляд на мир. Они думают в тот момент лишь о том, что если вынуть флакон в нужное время из тайника, то можно будет его потрясти, повертеть в руках его массивную, притёртую, матовую пробку и с огромным удовольствием её понюхать и только тогда уже попытаться решить: куда же можно пристроить такую красотищу? Наконец, они вырастают и также поступают со всеми своими женщинами.
  
   Голобол вёл Светку по своим любимым местам города, уходящего в прошлое и выращивающего на этом месте всё что угодно, но только не прошлое, которому нет места на земле и которое должно уйти вместе с теми, кто его прожил или просто забыл. Прожил, будто вульгарный растратчик, тупо взявший денег из кассы и промотавший их так же тупо без пользы, если не считать пользой для него будущую тюрьму. Они шли по переулкам и дворам, натыкались на какие-то вывернутые наизнанку коммуникации, казавшиеся Голоболу сросшимися корнями-ногами титанами, гудящими своим прошлым, плавно переходящим в философию небытия. Они шли мимо блеющих жалобно козочек, спрятавшихся за деревянными колоннами древних строений, которые словно замершие черепахи ползли в будущее, так и оставаясь неподвижными. Рядом с клетчатыми черепахами дымился свежезалитым бетоном огромный котлован, ощетинившийся иглами витой арматуры. В нём даже в субботу копошились яркие жуки комбинезонов, с тёмными тюркскими, загорелыми лицами. По узким улицам как стада животных, гонимых насущной нуждой, бегали яркие экипажи, а над ними пролетали тучи воронья, скапливающиеся на деревьях коротких бульваров. Иногда по дороге попадались вычурные столбы и фигуры памятников, словно это столпники взгромоздились на свои возвышения и теперь замаливают свои, как правило, несуществующие и наши, существующие во всей красе, грехи, возводя очи к небу и простирая к нему руки. Больше не к кому здесь обратиться.
  
   Всё городское желе дрожало и переливалось в атмосфере, не собиравшейся становиться воздухом. Под ногами прогуливающихся и спешащих людей каталось одно единственное ядро, так и не выпущенное по назначению, но готовое взорваться просто так по собственной злобе или по грубой неосторожности отпихивающих его с дороги. В атмосфере, ближе к почти невидимому горизонту, плавали французские замки, спичечными головками шпилей с флажками украшая свои башенки. Между ними росли толстые грушевые деревья и качали своими кронами, наполненными урожаем великолепной нежной бэры. Проходишь мимо и ждёшь, что крупные капли начавшегося неожиданно тёплого дождя будут скатываться с сочных плодов и капать за шиворот. Но на дождь ничуть не обращает внимания колонна императоров в белых одеждах, которые участники марша поддерживают левыми руками, чтобы не наступить на полы красными сандалиями, а в правых руках великие и малые императоры несут свои фаллические символы власти, заменяющие им настоящие органы не назначением, так наслаждением. Не обращают внимания на дождь и белые и чёрные лебеди, хотя кажется, что можно слышать, как крупные его капли щёлкают по упругим перьям, укрывшим полые кости огромных царских птиц. Эти птицы как официанты прислуживают людям, которые ходят вдоль берегов зелёно-чёрных прудов и пожирают пищу их красоты и униженного, рабского величия.
  
   В резной раме рондо, установленной в самой середине мастерской, расплывается цветное пятно. Дщерь громовержца Обида смотрит на мастерскую Голобола. Она никуда не спешит. Люди и сами прекрасно справляются с её обязанностями, а развлечься.... Развлечься она ещё успеет. Прямо на портрет неизвестной дамы смотрит Будда. Он тоже молчит, но глаза его иногда вспыхивают изумрудным огнём....
  
   Света и Голобол заходят в стеклянное кафе. Они садятся за столик, закуривают, распустившиеся цветами дыма тонкие чёрные сигары, и вокруг них незаметно для посторонних растекаются два лебединых хоровода. По часовой стрелке ведут хоровод белые лебеди, а против часовой стрелки - чёрные. Две змейки хороводов убыстряют свой ход. Они смешиваются - лебеди путают свои места в цепочке и меняют направление движения. Круги перепутываются.... Зал пустеет. На столе остаются две чашечки-котлованы чёрного кофе. Над ними вьётся белый парок....
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"