Аннотация: Описанные события в рассказе - правда чистой воды...
Пан-флейта
На станции тихо. Тупик. Разрушенное, безглазое сооружение, кирпич белой горкой рядом, полуистлевшие газеты и иной хлам. Не лучшее место для выправления духа. Прошёл и забыл, не получается забыть...
Тяжело стало писать письма. Обычные письма, в конвертах, например, с самолётиком. Здесь не интересовались происходящим, не ставили в домах компьютеры. Телевизор в нормальном образе этого домашнего предмета и тот редкость. Старые гробы, покрытые кусочками тюля, оставшегося от занавесок, не показывали ничего цветного. В самом лучшем случае по едва теплящемуся экрану бродили жёлто-зелёные пятна сходные по цвету с местными болотами.
Обычно я пересиливал себя и писал. Писал тёте Полине, и она читала мои письма полуслепому дяде Косте. Писал всегда одно и тоже: ждите, приеду, отпуск тогда-то. Какой ещё отпуск у свободного от дел человека не совсем понятно, но объяснить своим родственникам, что и как не хотелось. Пусть лучше они думают, что у меня полный порядок в жизни.
Ещё тяжелее, чем писать - письма получать. Когда я был здесь последний раз в гостях, умерла старая почтальонша Верка. Она была очень старой, но оставалась Веркой - счастливая женщина. Привозить на велосипеде письма и газеты стало некому, а на почту тут никто не ходил. Пенсию на всю деревню по доверенности получала бывшая председательша колхоза, которого давно уже не существовало. Её сын, уже порядочно поживший на свете мужчина, отвозил председательшу на почту на своём маленьком тракторе. Огромная для трактора бабка с большим трудом влезала в тесную кабинку и всю дорогу мешала сыну переключать рычаги, что делать приходилось очень часто из-за горбатой дороги.
В этот раз я не стал писать, а просто прибыл, истратив на дорогу почти два дня. Промелькнула неделя. Выпиты были моя привозная водка и запасы Костиного самогона, а текущие поступления я трогать не решался, отказывался, понимал, что и самому Косте их едва хватает на жизнь.
Дело шло к осени. Не к той осени, что по календарю, а к той, которая настоящая - в дождях, холоде, низких туманах, с белыми языками инея по утрам на сухих пожухлых травах. Но пока было очень тепло. Редкость такой погоды стариками отмечалась, радовала их, но как-то спокойно - ко всему тут привыкли. Дал Бог, так принимай, живи, но не больно-то рассуждай, накличешь чего-нибудь слишком большой радостью или не дай Бог сетованием. Я поступал также: всё принимал, ничего не ждал. Грибник из меня никудышный, рыболов - того хуже, поэтому я больше бродил по лесу, иногда прихватывая старенькое Костино ружьё, кладя один патрон в ствол, а второй в нагрудный карман.
Станция или что-то в этом роде, когда-то служившая для технических целей - разгружали макулатуру для картонной фабрики - вписалась в лес естественно и если бы не упомянутые газеты, которым пора бы уж истлеть по законам физики-химии, так ничего бы в ней странного не было.
Я поднял одну газету, стряхнул белый кирпичный порошок и прочитал: "... с огромным воодушевлением жители нашей области..., стройными сомкнутыми колоннами...", - дальше читать я не стал. Меня отвлёк приглушённый густым лесом и низкими порослями витых кустов свист. Он был тяжёлым, негромким, но призывным и почти не печальным, скорее предупреждающим.
Из-за поворота показался состав. Тащил его старенький тепловоз с огромной красной звездой под вытянутой вперёд цилиндрической фарой. Он чихнул в небо чёрным выхлопом несгоревшей солярки и, пыхтя пневматикой, включавшей скрипучие тормоза, остановился у перрона. Я впал в какое-то оцепенение и равнодушно наблюдал происходящее.
Двери двух вагонов - вот и весь состав - со стуком распахнулись и из них начали выскакивать грузчики в тёмно-синих комбинезонах. Очень быстро перрон заполнили тяжёлые тюки, связанные мягкой сталистой проволокой - это была макулатура. Несколько листочков кружило над тюками, их подхватывал ветер, вращал, создавая неповторимый танец, и укладывал вокруг разрушенного станционного домика. Грузчики справились с работой - вагоны были пусты, - но никто не расходился. Они окружили гору тюков, закурили длинные серые папиросы с белыми мундштуками и молча пускали дым над своими головами.
Голубой дымок окутал всё вокруг, скрыл от меня толпу работяг, занавесил тонкой, но непроницаемой пеленой груду кип и начал постепенно бледнеть. Когда воздух очистился от папиросного дыма, оказалось, что вокруг ничего больше нет. Тот же лес, что и четверть часа назад, те же непролазные кусты, но ни работяг, ни поезда, ни тем более тюков с макулатурой - как ни бывало. Только маленькое чёрное облачко, которое, я знал это, пахнет несгоревшей соляркой, висело над ржавыми путями, и ветер продолжал разносить по округе клочки желтеющих на глазах газет. Я очнулся от оцепенения, когда за лесом раздался прощальный свист, напоминавший звук Пан-флейты. Он прозвучал ещё раз и исчёз, словно растворённый в пространстве...
Я поднял ружьё в небо. Выстрелил. Покопался в нагрудном кармане, вытащил второй патрон, зарядил и опять выстрелил в воздух... Звук второго выстрела догнал первый и оба затихли...
Я долго стоял на перроне, рука моя была прижата к виску, будто я кому-то отдавал честь. В глубине нашего леса играла Пан-флейта. Опять она от него ускользнула. Бедный Пан.